Глава 4 Открой глаза

— Здесь никто не захотел бы причинить ей зла, — сказал художник Аафат Семеркету, который сидел перед ним, поджав ноги, и делал записи. — Ее тело нашли на другой стороне Нила. Так почему же вы расспрашиваете нас?

— Ее здесь все любили, — тихо вторила его жена Теева.

— Она была добрая, — пробормотала их дочь.

Они все сидели в маленькой гостиной, которую Аафат ярко разукрасил портретами своих соседей за работой. Теснившиеся на стенах фигуры так походили на живых людей, что Семеркет почти ожидал, что они подадут голос, чтобы высказать свое мнение об убийстве.

Аафат встал и показал на портрет самой Хетефры, которую нарисовал приносящей подношения богу луны, Хонсу.

— Скажи — она похожа на женщину, у которой есть враги? — спросил он.

Семеркет внимательно всмотрелся в портрет. Хетефра была в расцвете жизненных сил, когда ее нарисовали. Хотя на картине она носила парик с голубыми крыльями, Семеркет узнал ее по пекторали и по покрою льняного схенти, которое видел смятым и залитым кровью в Доме Очищения.

— Тем не менее, она мертва. Кто-то ее убил, — сказал Семеркет.

— Может, чужестранец или бродяга. Но не кто-нибудь из нашей деревни. Мы ее любили.

Аафат и его жена склонили головы в знак того, что они ничего более не скажут.

Быстрый осмотр мастерской Аафата показал Семеркету, что какие бы инструменты ни использовал художник, они не сделаны из твердого голубого металла, как тот маленький обломок, который Семеркет всегда хранил в своем кушаке. Чиновник ни разу не упомянул об этом обломке строителям гробниц. Если бы он это сделал, от топора бы быстро избавились (коли топор все еще существовал). Но взгляд его старался найти что-нибудь сделанное из такого же темного металла.

В то утро, когда Ханро сказала ему о согласии старейшин, он начал свое расследование. Семеркет шел из дома в дом, всегда без приглашения, задавая вопросы даже детям. Но в какие бы фразы он ни облекал свои слова, как бы глубоко ни прощупывал, жители деревни смотрели на него пустыми глазами и давали одни и те же ответы. Тем не менее, чиновник продолжал расспросы, не сомневаясь, что если кто-нибудь из жителей знает что-нибудь об убийстве, это можно будет выяснить одной только настойчивостью и упорством.

* * *

Скульптор Рамос высекал маленькую статую из диорита, когда Семеркет пришел в его мастерскую па задворках деревни. По характерной форме парика Семеркет сразу понял, что статуэтка изображает Хетефру, и произнес это имя вслух.

— Вы ее узнали? — спросил довольный Рамос, держа статуэтку так, чтобы Семеркет мог видеть, насколько прекрасны детали.

Семеркет кивнул, сделав мысленно заметку себе на память, что Рамос пользуется только медными резцами.

— Это положат в ее могилу, как приношение от соседей. Она была замечательной женщиной.

Позади Рамоса его сыновья, Мос и Харач, и под их наблюдением — множество деревенских слуг, полировали огромный каменный круг из известняка. Круг лежал на земле, занимая большую часть мастерской. Время от времени сыновья скульптора поглядывали на Семеркета из-под припорошенных пылью век.

— У нее были враги? — спросил чиновник. — Она встревала в склоки? Обменивалась с кем-нибудь нелестными словами?

— Нет, — Рамос твердо покачал головой. — Она была доброй.

— Мы ее любили, — сказал Мос с другой стороны двора.

— Если вы спросите моего мнения, убийцей должен быть какой-нибудь чужестранец, — проговорил Рамос таким тихим и заговорщицким голосом, что Семеркету пришлось наклониться к нему, чтобы расслышать слова. — Или бродяга. Вы зря тратите время в деревне, задавая все эти вопросы. Почему бы вам не отправиться на другую сторону реки? В конце концов, ее нашли именно там.

— Вы согласны с отцом? — внезапно рявкнул чиновник на Моса и Харача.

Оба подпрыгнули.

— Хетефру все любили, — повторил Мое.

— Бродяга или чужестранец, — подтвердил Харач.

Юноши вернулись к своей работе, принявшись полировать колесо. Пемза скребла но кругу, издавая звук, подобный воплю, наполовину застрявшему в женской глотке.

Иунет, женщина, вышивавшая пелены и плащи для царского двора, отвечала Семеркету, работая иглой и скромно опустив глаза.

В приемной рядом с ней сидели три ее племянницы, облаченные в такую же искусно плиссированную одежду, что была и на их тетушке. Платья оказались накрахмаленными так плотно, что походили на крылья белой цапли. Племянницы тоже работали, и Семеркет невольно засмотрелся на их бронзовые иглы, тонкие, как волосок, быстро вышивающие созвездие из остроконечных звезд вдоль края ткани.

— Хетефра? Враги? — прошептала Иунет.

Она была вдовой, хотя молодо выглядела. Ее завязанные во множество узлов косички были скромно стянуты в тяжелый, черный как смоль пучок у основания шеи. Украшений женщина не носила, но черты ее лица были гладкими, а губы — красными.

— Я знала Хетефру с детства. А я была девочкой не так давно, хотя вы, возможно, и не думаете так. Не было никого добрее ее, не было никого, кого здесь любили больше, — голос ее звучал, как нежный ветерок.

— Когда ты видела ее в последний раз?

Иунет внезапно укололась и высосала кровь из пальца. Она в раздумье пристально посмотрела па Семеркета.

— В последний раз… — Вышивальщица огляделась но сторонам в очаровательном замешательстве. — Наверное, на празднике Новой Луны, так?

Все ее племянницы кивнули в знак согласия.

— Всего за день или около того перед ее… исчезновением. Она любила бога луны, Хонса, больше всех остальных богов.

— Ты можешь припомнить, о чем вы с ней разговаривали?

Вдова покачала головой:

— Кажется, не смогу…

Ее племянница Тхая отчетливо проговорила:

— Я помню, тетя. Ты спрашивала ее совета насчет дяди Мемнета.

— Я думал, ты сказала, что ты вдова, — Семеркет сверился со своими записями.

Иунет покраснела до корней волос:

— Да, так и есть.

— Ночами к тетушке Иунет приходит дух дяди Мемнета, — продолжала Тхая тем же убедительным топом. — Он принимает вид… вид…

Она не смогла договорить и торжественно встала с места, чтобы прошептать это Семеркету на ухо. Слово, которое она проронила ему на ухо, вызвало у него внезапный приступ кашля. Одна из племянниц едва подавила хихиканье.

Вышивальщица в замешательстве посмотрела на чиновника.

— Я считаю, после того, как его положили в могилу, он больше не имеет на меня прав. Но, увы, женщины нашей семьи желанны даже для мертвых. — Она подалась вперед и ласково положила ладонь на колено Семеркета, чтобы подчеркнуть серьезность своих слов.

Семеркет быстро поднял голову от записок — и обнаружил, что Иунет и ее племянницы смотрят на него ясными глазами. Никто больше не вышивал звезды. Чиновник быстро свернул папирус и встал с кирпичной скамьи.

— Мы редко видим каких-нибудь других мужчин, кроме здешних, — выдохнула Иунет. — Это очень… волнующе… для нас, бедных деревенских жительниц.

Племянницы с энтузиазмом закивали.

— Как вы думаете, — прохрипел Семеркет, — э-э… Полагаете ли вы, что Хетефра могла стать жертвой какого-нибудь мстительного духа? Разгневанного предка?

Одна из племянниц нерешительно ответила:

— Я слышала, что… То есть, в деревне поговаривают… — тихо начала она.

Дознаватель поднял руку, чтобы ее остановить.

— Да, я знаю — что ее убил бродяга или чужеземец. — Семеркет кивнул в знак благодарности и поспешил выйти из дома, прежде чем женщины успели попросить его попробовать их пива.

На улице его ждала Ханро, которая слушала, что творилось в доме, и засмеялась, увидев его таким встрепанным.

— Теперь вы готовы заплатить запрошенную мною цену? — шепотом спросила она. — Теперь вы поняли, что ничего не сможете узнать у этих людей, что я одна могу вам помочь?

Семеркет ответил более резко, чем намеревался:

— Я мог бы сделать так, чтобы тебя отлупили палками по подошвам ног, если бы думал, что ты и вправду что-то скрываешь. Стоит только приказать!

Ответом ее был издевательский смех, тихий, как шелест свитков папирусов.

* * *

Спустя неделю Семеркет двинулся к северным воротам, шагнул из них на солнечный свет и пошел по тропе вдоль деревенской стены — туда, где стоял крошечный храм строителей гробниц. У него не было причин туда зайти, кроме одной — спастись от давящей атмосферы деревни. Тамошняя теснота начинала действовать на нервы. К тому же, каждый из опрошенных им людей высказывал непоколебимое мнение, что Хетефру зарезал чужестранец или бродяга.

Подойдя к храму, чиновник понял, что к нему присоединилась Сукис. Высоко задрав хвост, она повела его туда, откуда доносился шум, в котором Семеркет узнал шум занимающегося класса.

Влекомый любопытством, он прошел сквозь храм туда, откуда доносились детские голоса. Деревенские дети, скрестив ноги, сидели па открытом воздухе перед молодым жрецом. Каждый ученик сжимал восковую табличку и стилос. Они декламировали знакомый Семеркету текст — историю о Змеином Царе и удачливом крестьянине.

Наблюдая за уроком, Семеркет порадовался, что молодой жрец не слишком усердно прибегает к помощи палки. Тем не менее, как любой хороший учитель, он следовал древней максиме — ученик «учится через зад». Время от времени он слегка ударял ребенка, путавшего урок.

Звук тростниковой палки, со свистом рассекающей воздух, немедленно вернул Семеркета в собственные школьные дни, когда он частенько слышал такой же звук. Однако настал день, когда учитель слишком усердно пустил в ход палку и ударил мальчика по лицу, сломав скулу. Несколько мгновений спустя соседи, привлеченные жалобными криками, вбежали в школьную комнату и обнаружили, что тринадцатилетний подросток забил учителя почти до смерти.

Тогда Семеркета и назвали впервые приверженцем Сета, и его формальному образованию пришел конец. Вскоре после этого он стал помощником Метуфера в Доме Очищения.

— Вам что-нибудь нужно? — спросил молодой жрец деревенской школы.

Семеркет покачал головой и поспешил прочь. Но в храмовых воротах чиновник остановился, услышав знакомый голос писца Неферхотепа.

По тону писца Семеркет понял, что тот ведет с кем-то язвительную беседу, хотя человек, с которым он говорил, не был виден из-за храмовой стены. Медленно двигаясь в глубокой тени, ступая по высоким хохолкам коричневой травы, дознаватель приблизился к большому валуну и спрятался за ним. Оттуда он мог наблюдать за говорившими без риска, что его заметят.

Удивительно, но оказалось, что Неферхотеп беседует с тремя нищими. Их вожак был загорелым и оборванным, и, вглядевшись получше, Семеркет понял: у этого человека отрезаны нос и уши — верные знаки того, что его наказали за какое-то ужасное преступление. Даже с такого расстояния чиновник мог ощутить запах немытого тела нищего.

Он продолжал скрываться в тени, силясь расслышать разговор, но до него донесся только обрывок слова:

— …мес, — сказал Неферхотеп.

Подкравшись ближе в надежде услышать еще что-нибудь, Семеркет разочарованно увидел, что писец и его неприятные собеседники завершили дискуссию, оставшись довольными ее результатом. Вся пестрая компания обменялась улыбками. Потом Неферхотеп вытащил большой мешок из ниши в храмовой стене. Что бы ни было в этом мешке, оно оказалось тяжелым, потому что писец пошатнулся, протягивая мешок нищим.

Безносый заглянул внутрь, сосредоточенно вгляделся в содержимое, и по его лицу с беззубым ртом медленно расползлась улыбка. Нищий кивнул Неферхотепу и крепко завязал веревкой горловину мешка.

С последними прощальными словами писец быстро направился в сторону утесов над деревней. Не больше нескольких шагов отделяли его от того места, где прятался Семеркет. Но Неферхотеп смотрел только себе под ноги, поэтому прошел мимо, даже не подозревая о присутствии постороннего.

Нищие все еще стояли тесной кучкой у храмовой стены, о чем-то негромко разговаривая. Однажды, несколько лет тому назад, Семеркет был своим человеком в мрачном мире фиванского Царя Нищих — и, занимаясь одним расследованием, оказал ему одну услугу. Взамен Царь научил его тайному знаку, который обеспечивал чиновнику защиту в том мире.

Нищие подпрыгнули и отодвинулись друг от друга, когда приблизился Семеркет, и стеной встали перед мешком. Хотя пальцы дознавателя сложились в тайном знаке, глаза этих людей остались жесткими и настороженными, и они не сделали ответного знака.

— Немного меди, мой господин? — умоляюще попросил безносый, выбросив вперед обезьянью лапку, чтобы ухватить Семеркета за плащ. — Амон благословит за толику серебра!

— Подай! Подай! — в унисон закричали двое других нищих.

Чиновник выудил из кушака кусок меди и бросил ее безносому.

— Я не видел вас тут раньше, — сказал он. — Как вы прошли мимо меджаев?

— Не бей меня, господин! — пронзительно заскулил безносый. — Мы всего лишь бедные нищие, ищем медяшки, чуть- чуть медяшек, чтобы поесть.

— Что за дела у вас с главным писцом?

Лицо нищего стало лукавым:

— Я мог бы спросить — а какое тебе до этого дело?

— Я — здешний новый десятник. Так что отвечай, да поживей!

— Прости меня, господин, но ты не десятник. Ты — тот, кто работает на министра. Мы слышали о тебе…

Двое других нищих начали окружать Семеркета, и он прижался к стене храма, чтобы на него не напали сзади. В угасающих лучах солнца чиновник увидел ножи, внезапно блеснувшие в загорелых руках нищих. Они ринулись на него, и, отпрыгнув в сторону, он услышал, как лезвия скрипнули по храмовой стене в том месте, где он только что стоял. Бродяги выругались себе под нос, злясь, что промахнулись.

Подав друг другу сигнал, они разделились, заходя с разных сторон. Семеркет заметил, что безносый все время прикрывает мешок. Два его товарища надвинулись на чиновника слева и справа, чтобы заставить его отойти от стены и оставить без прикрытия спину. Нищий слева тщательно нацелился, готовясь метнуть нож, и Семеркет уже собирался крикнуть и позвать на помощь, когда увидел, как мимо промелькнула пушистая молния. То была Сукис.

Нищие уставились на нее, на миг зачарованные зрелищем непонятно откуда взявшейся кошки. Только знать или служители храма имели кошек дома.

Семеркет воспользовался случаем и бросился бежать.

Ему повезло — за углом храма он повстречался со стайкой детей. Жрец отпустил на сегодня класс, и ученики перекликались на ходу высокими голосами. При виде Семеркета они резко остановились, разинув рты, а он врезался в толпу. Дети шарахнулись от него в разные стороны, но нищие все равно не осмелились его преследовать.

По знаку безносого вся троица растворилась в тенях утесов. Семеркет увидел только, как нищие двинулись по северной тропе, которая вела к Небесным Вратам, а оттуда — к Нилу.

Хотя большая часть класса убежала, несколько детей все еще медлили, тараща глаза на чиновника.

— Скажи, ты видел только что Неферхотепа? — спросил он у одного из мальчиков.

Старшая сестра мальчугана шагнула вперед и ударила брата по плечу.

— Ничего ему не говори! — велела она.

Девчонка была тощей, с такими же торчащими зубами и умным взглядом, как у брата. Мальчик стукнул ее в ответ, но только для порядка, а не для того, чтобы сделать больно, продолжая глазеть на Семеркета. Скорее, ему было любопытно, а не страшно. Обсидиановые глаза мальчишки были такими же черными, как у человека, на которого он смотрел.

— Медяшка говорит, что ты мне все расскажешь, — сказал Семеркет, доставая из кушака кусочек поблескивающего металла.

— Скажи ему! — немедленно велела сестра мальчика.

— Он на кладбище, — ответил мальчик и торопливо взял у Семеркета медь.

Мальчуган поспешил прочь, и чиновник услышал спор между братом и сестрой, которая требовала себе половину добычи.

Семеркет зашагал по короткой крутой тропинке до деревенского кладбища и прошел через бронзовые ворота, собираясь расспросить Неферхотепа насчет нищих (которые были вовсе не нищими, иначе узнали бы тайный знак). Но когда он двинулся по заброшенным дорожкам кладбища, то не увидел ни одного, которого можно допросить.

Все надгробья были обращены на восток, во внутренних двориках были посажены цветущие кусты сикомора — садики, разбитые исключительно для удовольствия мертвых. Статуи покойных смотрели на солнце из дальних ниш внутренних дворов, маленькие своды склепов увенчивались пирамидками кирпичей.

Неферхотепа нигде не было видно, и Семеркет начал сомневаться в правдивости школьника. Но вдруг до него донеслись гулкие голоса — их принес северный ветер. Подавив дурное предчувствие, чиновник двинулся туда, откуда они раздавались — к могиле рядом с центром некрополя. Пройдя под миниатюрными пилонами, он оказался во внутреннем дворе. Здесь, в центре сада, росла старая акация, низкая из-за недостатка воды. Вокруг ее подножья вился плющ, похожий на паутину. Семеркет невольно вздрогнул, увидев статую внутри семейной ниши: на него смотрела сама Хетефра. Статуя в натуральный рост была недавно раскрашена, и жрица добродушно улыбалась, облаченная в голубой парик в виде крыльев грифа и льняное схенти. Рядом со сводом стояла еще одна статуя — Дитмоса, ее давно умершего мужа.

Внезапно от стены в центре террасы эхом отдался раздраженный голос Неферхотепа. Семеркет прокрался вперед, чтобы заглянуть в отверстие склепа. Внутри была крутая, почти вертикальная лестница. Она вела глубоко в склеп, освещенный мерцающим светом далекого факела. Дознаватель узнал второй голос — он принадлежал десятнику Панебу.

Семеркет глубже свесился в отверстие, чтобы послушать, о чем они говорят.

— Когда этому придет конец? — говорил Неферхотеп. — Ты ничего не делал в гробнице фараона уже несколько недель. А теперь мне сказали, что ты отрядил мастеров работать в гробнице Хетефры.

— Мы перед ней в долгу, Неф. Она не должна была погибнуть.

— Не читай мне морали о том, что я говорил тебе с самого начала.

— Ее гробница будет самой прекрасной на всем кладбище. Может быть, тогда, да будет на то воля богов, Хетефра нас простит.

— Богов!.. Я устал от богов. Человек должен сам заботиться о себе…

Голос Неферхотепа вдруг пораженно прервался. Когда писец снова заговорил, он, судя но голосу, едва сдерживал гнев.

— Все демоны Сета! Что там такое?

— Что?

— Вон там! Эти колонны!

Послышался резкий вдох.

— Благой Осирис, да они же из гробницы фараона! Ты украл их… Свалил и притащил сюда! Невероятно! Ты что, совсем спятил?

— Никто не заметит, Неф.

— Тебе мало одного расследования, теперь нужно еще и второе?

Семеркет услышал звук шагов. Свет в склепе заметался.

— Неф-

Ответ Неферхотепа прозвучал донельзя раздраженно:

— Что ж, если ты попадешь в беду, на этот раз я не буду тебе помогать. Ты и в самом деле потерял рассудок. Из-за чего? Из-за какой-то недалекой старухи…

Десятник взорвался. Семеркет услышал оборвавшийся крик писца, потом из шахты донеслись такие звуки, будто кого-то душили. Чиновник мог по собственному опыту представить руки Панеба, сжавшиеся на горле Неферхотепа, выдавливающие из писца жизнь.

Семеркет уже готов был спуститься в склеп и вмешаться, хотя и с большой неохотой, как вдруг услышал, как Неферхотеп глубоко втянул в себя воздух, задыхаясь и кашляя.

— Убирайся, Неф! — выдохнул Панеб негромко и зло. — И не приходи сюда больше.

— Ты еще пожалеешь! — возмущенно выговорил Неферхотеп, — Я этого не забуду!

— Я уже жалею. Жалею, что поверил тебе.

Неферхотеп быстро выбрался из склепа. Прежде чем писец, пошатываясь, шагнул на умирающий свет двора, Семеркет бесшумно побежал, чтобы спрятаться за статуей Хетефры.

Писец повернулся и завопил в сторону шахты склепа:

— И не приближайся к моей жене! Я подам на тебя в суд за разврат, на вас обоих — вот увидишь! И не шевельну даже пальцем, когда тебя забьют камнями!

Писец ринулся вперед, пробежал под колоннами и устремился вон из некрополя. Спустя мгновение Семеркет вышел из своего убежища и подкрался к шахте. Внутри гробницы, судя по всему, возобновилась работа. Потом, к удивлению Семеркета, к звукам пилы и стуку молота прибавились всхлиывания Панеба.

* * *

Прошла неделя, и серые облака собрались над пустыней, принеся в Египет запах столь редкого здесь дождя. На кладбище был закончен новый склеп, который Панеб сделал в гробнице Хетефры. Сводчатый потолок поддерживали четыре изукрашенные колонны, похищенные из гробницы фараона. Удовлетворенный, что тело его тетки ожидает крепкая гробница, десятник медленно вышел из погребального покоя, держа факел у стен, чтобы осмотреть каждую деталь.

Он надеялся, что теперь его долг перед родственницей выполнен, что жизнь сможет вернуться в нормальное русло. Вместе со своими подчиненными он снова приступит к работе над гробницей фараопа, и все будет хорошо. Но внезапный укол в сердце напомнил, что ужасная смерть Хетефры отобрала у деревни былой мир — притом, безвозвратно.

В мерцающем свете факела Панеб рассеянно потянулся за кувшином вина и поднес его к губам. Но в рот ему хлынул горький осадок и, давясь, десятник сплюнул его обратно в кувшин.

— Рами! — машинально окликнул он. — Принеси еще вина из деревни!

Ответа не последовало, и Панеб смутно припомнил, что он отослал парня домой несколько часов назад. Самого десятника все еще ждала долгая ночь в гробнице: он собирался заново покрасить гроб дяди Дитмоса и меньший гроб рядом — оба потускнели с годами.

Панебу теперь плохо спалось дома, и он предпочитал долгими ночами утешаться в гробнице родственников.

«Что ж, — подумал он, — вино утешит меня еще больше!»

Он решительно взобрался по крутой лестнице наверх, прошел по двору гробницы, мимо древней акации, вышел из ворог кладбища. Десятник так спешил, что не заметил, что за ним следят.

Семеркет смотрел из-за стены, примыкающей к гробнице, на удаляющегося человека. Он собирался исследовать склеп Хетефры. Отказ Панеба отвечать на вопросы — и то, что он несколько дней подряд приходил в усыпальницу своей тети — разбудили в чиновнике подозрительность.

Как только десятник скрылся из виду, Семеркет быстро прошел под колоннами во двор гробницы. Он принес незажженный факел, но, к его удивлению, Панеб оставил свой факел гореть в склепе внизу.

— Эй… — крикнул Семеркет он в шахту.

Может, кто-нибудь был там. Но никто не ответил, и тогда он быстро нырнул в шахту и спустился по лестнице. Несколько ступенек — и Семеркет очутился в новой комнате, сделанной Панебом и его командой. Стены были раскрашены яркой охрой, с особенным золотистым оттенком, который словно бы светился. Когда глаза чиновника привыкли к свету факела, он рассмотрел роспись на стенах. Положил факел и кремень и просто молча смотрел.

Хотя Хетефра прожила всю жизнь в пустыне, строители гробниц позаботились о том, чтобы ее загробная жизнь проходила среди зелени нарисованных сикомор и акаций, пальм, чьи ветви отягощали финики, и изгибов виноградных лоз, росших на перемычках дверей.

Дознаватель будто перенесся в иной мир — он знал, что именно ради этого и возводились гробницы. Так Панеб и застал Семеркета — зачарованно взирающим на роспись.

Низкий голос десятника заставил чиновника подпрыгнуть.

— Вот как! — сказал Панеб.

Он возвышался в дверном проеме, перекрыв путь к бегству и подозрительно глядя на чужака. Губы его вытянулись в топкую линию.

— Люди, которые приходят сюда незваными, обычно плохо кончают. — Панеб шагнул вперед.

Семеркет выдавил улыбку:

— Да. Кажется, я всю жизнь оказываюсь там, где не должен оказываться — полагаю, таков риск моей службы.

— Мне плевать на твою службу, — произнес Панеб.

Он медленно поставил на плиты пола кувшин с вином, руки его сжались в кулаки.

— Приношу извинения, — торопливо проговорил Семеркет. — Я должен был уйти, как только понял, что тебя здесь нет. Просто… — он недоговорил.

Панеб склонил голову к плечу.

Семеркет обвел жестом гробницу:

— Просто это так красиво.

Его язык снова прилип к нёбу, и он сделал еще один беспомощный жест, чтобы показать, как сильно его все впечатлило.

Когда Панеб заговорил, голос его звучал не слишком внятно.

— Думаете, она была бы довольна?

Семеркет кивнул. Он понял — десятник пьян. Выражение лица Панеба слегка смягчилось, он налил в чашу вина и протянул чиновнику.

Тот печально покачал головой.

— Не хочу тебя обидеть, но выпить я не могу.

— У вас проблемы с вином? У меня тоже однажды так было.

— И как ты с этим справился?

— Я решил, что у всех остальных тоже есть проблемы, и что я в полном порядке.

Семеркета такой ответ застал врасплох, и он громко рассмеялся. К его смеху присоединился низкий рокочущий смех Панеба. Потом оба замолчали и стали рассматривать друг друга в новом приступе подозрительности.

— Это случилось из-за женщины? — спросил Панеб, выпив. — Так обычно и бывает.

— Да, — нехотя ответил Семеркет. — Из-за моей жены.

— И что же случилось? Она умерла?

— Нет. Она оставила меня, потому что я не смог дать ей детей, которых она хотела.

Панеб сочувственно посмотрел на Семеркета.

— И я тоже начал пить, когда меня оставила жена. Она сказала, что я ложусь со слишком многими женщинами. А ведь я ее предупреждал, когда мы вместе разбили кувшин: если женишься на змее, не жди, что она сможет летать.

— А если и сможет, то недолго, — ответил чиновник.

На этот раз засмеялся Панеб. Он сделал еще один глоток и обнял Семеркета за плечи.

— Поскольку ты оценил нашу здешнюю работу, дай мне показать тебе еще кое-что. Это может тебе понравиться.

Панеб потащил Семеркета к дальней стене. На ее поверхности было нарисовано в несколько рядов множество маленьких фигурок, каждая — всего в несколько дюймов высотой.

— Смотри внимательно, — велел десятник.

Уставившись на крошечных людей, Семеркет вздрогнул, поняв, что это — искусно нарисованные жители деревни. В углу самая красивая фигурка изображала женщину, играющую на арфе.

— Ой, это же Ханро! — сказал впечатленный Семеркет. — Похожа, как две капли воды!

— Что ж, — подмигнув с грязным намеком, невнятно проговорил Панеб, — мы, мужчины, знаем ее в другом обличье, а? У нас здесь рассказывают историю о том, что Ханро в интимные места укусил москит — и теперь у нее там вечный зуд. — Его вульгарный пьяный смех гулко отдался под сводом, но десятник замолчал, увидев серьезное выражение лица Семеркета. — В чем дело? Дуешься?

— Она — замужняя женщина, Панеб.

Десятник налил себе еще вина.

— Не говори, что сам с ней еще не лег!

— Не лег.

— Тогда ты — единственный мужчина в деревне, который этого пока не сделал!

Панеб пристальней всмотрелся в Семеркета, слегка покачиваясь.

— Скажи… Тебя и вправду не интересуют такие разговоры, а?

— Я думал, мы могли бы поговорить о том, кто, по-твоему, убил твою тетю. Я уже выяснил мнение всех жителей деревни, кроме твоего.

Десятник уставился на него.

— Это был чужестранец, — хрипло сказал он. И спустя мгновение добавил, пытаясь сфокусировать взгляд:

— Или бродяга.

— Панеб…

— Чужестранец или бродяга.

Десятник навис над Семеркетом, яростно сжав зубы. Чиновник понял, что через несколько мгновений Панеб или снова набросится на него, или потеряет сознание. Но вдруг выражение лица десятника изменилось — в голову ему пришла новая мысль, и он горячо подался к Семеркету.

— Знаешь, если тебе нравится здешняя работа, дай-ка я покажу тебе кое-что действительно искусное!

Панеб потащил дознавателя вверх по лестнице, потом — прочь с кладбища, в деревню и, наконец, приволок к своему дому. Там десятник первым делом налил себе еще вина из кувшина, который хранил в кладовой. После, прижав палец к губам и подмигнув, поманил Семеркета в спальню. Покопавшись в сундуке, Панеб вытащил из-под каких-то кож алебастровый сосуд-канопу.

— Посмотри на это! — Панеб благоговейно протянул предмет Семеркету, и тот взял сосуд для хранения внутренностей умерших.

Хозяин дома, шатаясь, пошел искать свечу, потому что к тому времени солнце уже скрылось за холмом, в доме было темно. Панеб с трудом разжег свечу, его толстые пальцы неловко обращались с кремнем. Огонь занялся, свеча вспыхнула.

Сосуд был увенчан бюстом Имсети, человекоголового сына бога Гора, защищающего обработанные внутренности усопших. Известно, что все четверо сыновей Гора охраняли покой мертвых — Имсети, псоглавый Хапи, Дуамутеф — шакал и Кебехсенуф — сокола.

И снова Семеркет подивился тонкости и изяществу работы. Иероглифы были инкрустированы золотом, бог Имсети носил пышный парик из резного ляписа.

— Это сделал мой дед, — выпалил Панеб. — Он в свое время славился такими канопами. Каждый фараон, каждый знатный человек, царицы — все они должны были иметь набор таких сосудов для своих гробниц.

— Красиво! — сказал Семеркет. — И твой дед оставил его тебе?

Вопрос был невинным, но Семеркет немедленно ощутил, как напрягся десятник.

— Аменмес, — ответил Панеб после минутного колебания.

— Что?

— Торговец… Скупщик… из Куша. Его принес мне Аменмес. Он обычно продавал работы моего деда на юге и подумал, что мне бы хотелось иметь эту канопу.

— Должно быть, теперь он уже очень стар, раз знал твоего деда, — Семеркет держал канону у горящей свечи, но смотрел не на нее, а на Панеба.

— Да…

Десятник слегка качнулся, его глаза не разглядеть было в полутьме. Внезапно лицо его стало очень несчастным.

— Прости… Я… — неуверенно проговорил он, а потом ринулся в кухню.

Когда Панеб выблевал все выпитое вино, он осел на пол, пытаясь свернуться клубком на плитах. Семеркет знал по собственному отвратительному опыту, как скверно будет чувствовать себя десятник утром.

Оттащив десятника в спальню, он уложил его на тюфяк, укрыл шкурами и поставил рядом с ним кувшин с водой.

Только после этого Семеркет по-настоящему осмотрелся в доме, увидев грязные тарелки, оставленные у очага, перевернутую мебель и разбитую глиняную посуду. Все это в точности напоминало ему собственный дом после того, как его оставила Найя.

Семеркет посмотрел на похрапывающего десятника и почувствовал укол жалости к этому человеку. Панеб жестоко страдал, это было ясно видно. Неприятно видеть, как кто-то так мучается.

Но это не помешало чиновнику воспользоваться подвернувшейся возможностью. Захватив в кухню свечу, он вынул сосуд из ниши, куда его бросил Панеб, поднес к подрагивающему пламени свечи и снова увидел совершенные контуры и сложные детали украшений.

Медленно поворачивая канопу, Семеркет заметил маленькие завитки рядом с дном — остатки картуша, вырезанного на алебастре. Он знал, что в этот священный овал заключаются только имена фараонов, цариц и богов. Дознаватель невольно заподозрил, что картуш, возможно, выполненный золотом или серебром, как и остальные иероглифы, инкрустированные на канопе, нарочно выскоблили, чтобы нельзя было прочитать имя владельца сосуда.

Семеркет осмотрелся в кухне и нашел относительно чистую тарелку. Держа ее над пламенем свечи, он подождал, пока на ней не появилось пятно копоти, потом провел по пятну пальцем. Поднеся сосуд как можно ближе к свече, чтобы лучше видеть, он слегка потер пальцем картуш. И тогда на алебастре появились инкрустированные иероглифы, хотя и еле заметные.

Семеркет медленно прочитал их вслух.

— Таусерт…

Он никогда раньше не слышал такого имени, но еще одно движение запачканного черным пальца по картушу заставило появиться новый иероглиф.

— «Божественная женщина», — прочитал Семеркет. Таким символом обозначат женщину-фараона.

Кувшин не достался Панебу в наследство, понял Семеркет. Не был он изготовлен и в Куше. Кувшин принадлежал царице, к тому же — правящей царице. И все-таки надо было убедиться, что этим подозрения справедливы.

Семеркет с трудом стал вытаскивать пробку, сделанную из ляписа. Она отказывалась подаваться, так плотно прилегали друг к другу две части сосуда. Молча сделав выдох и задержав дыхание, дознаватель снова потянул за пробку, на этот раз поворачивая ее — и вдруг парик резной голубой фигурки сломался пополам. Семеркет неистово выругался про себя.

Пробка освободилась, оставив кусок каменного парика присохшим к краю кувшина. Комнату немедленно наполнил резкий запах лавровых листьев и сосновой смолы, такой сильный, что Семеркет забеспокоился — как бы аромат не разбудил Панеба. Но тяжелое гулкое дыхание десятника все еще раздавалось в спальне.

Семеркет положил на пол сломанную голову Имсети, наклонил канопу к свече и заглянул внутрь. Как он и ожидал, внутри был предмет, завернутый в льняную ткань, напоминавший кусок гнилого дерева — обработанная для сохранности печень царицы Таусерт.

По опыту, полученному в Доме Очищения, Семеркет знал, что печень сперва высушили в соде, потом завернули в полоски ткани, затем поместили в эту канопу, а после налили в сосуд густую кипящую смолянистую смесь можжевельника и лавра. Судя по тому, каким резким был запах, дознаватель решил, что, кем бы ни была эта Таусерт, она умерла не очень давно. Странно, что он никогда не слышал о ней, не видел никаких надписей, где бы упоминалась эта царица, никаких стел с ее фигурами, никаких картушей с именем.

Канопу похитили из гробницы, это было совершенно ясно. Но кто же вор — сам Панеб или торговец по имени Аменмес? В любом случае, Панеб должен был знать, что кувшин краденый. Это само по себе было преступлением, хотя многие знатные люди — даже сами фараоны — коллекционировали ради забавы могильные принадлежности древних династий.

Семеркет нагнулся, чтобы подобрать сломанную голову Имсети. Наклонив свечу, он капнул воском на место скола, а потом тщательно склеил дна куска пробки. Продержится, хотя и не вечно…

Чиновник так сосредоточился на своей задаче, что, почувствовав прикосновение чего-то мягкого к ногам, громко задохнулся, подпрыгнул и почти выронил канопу.

На Семеркета глядела Сукис, явно недовольная его трусостью. Кошка насмешливо замяукала.

Боясь, что ее услышит Панеб, дознаватель приложил палец к губам, тщетно пытаясь заставить ее замолчать. Медленно двинувшись через комнату, где спал десятник, он вернул сосуд в сундук, откуда тот был извлечен. Семеркет надеялся, что утром Панеб решит, что сам положил канону туда и не станет слишком внимательно рассматривать сосуд, чтобы обнаружить на нем трещину или пятна копоти.

На цыпочках Семеркет вышел из комнаты, вернувшись к очагу, где горела свеча. Ровный гул дыхания Панеба все еще звучал вдалеке, и чиновник в сопровождении Сукис обыскал дом десятника. В приемной он нашел рабочую сумку мастера. В ней были медные резцы всех размеров, шила, кисти из свиной щетины, деревянные колотушки. Ничего, сделанного из голубого металла.

Вернувшись в кухню, Семеркет услышал протяжное мяуканье Сукис. Подняв свечу, чтобы лучше осветить комнату, он увидел кошку перед лестницей, ведущей в подвал. Животное быстро исчезло в темноте.

Чиновник последовал за ней. Он поймает ее и быстро уйдет. Оглядевшись в подвале, он увидел обычные пожитки — запечатанные кувшины с пивом и вином, старую сломанную мебель, запасное постельное белье, мешки пшеницы и хмеля. Но там находилось и нечто странное: в дальний угол явно преднамеренно свалили много разного барахла.

Панеб бросил туда все, что сумел найти, что попалось под руку.

Семеркет увидел, что Сукис вспрыгнула на эту кучу и пытливо посмотрела на кирпичи. Может, заметила крысу, подумал он. Но кошка взглянула на него и настойчиво замяукала.

Двигаясь как можно тише, повинуясь, как и кошка, некоему инстинкту, Семеркет поднял мешки с зерном и передвинул на другой конец маленького подвала. Он как раз собирался передвинуть кресло, у которого не хватало одной ножки, когда наверху раздались шаги. Сукис, прижав уши, спряталась за мешками с зерном.

Чиновник задул свечу. Панеб поднялся с тюфяка и топал по кухне. В темноте десятник сбил со стола посуду и тупо выругался, когда тарелки упали, разбившись вдребезги на плитках пола. В конце концов, он добрался до нужника. Семеркет услышал громкое журчание: Панеб помочился в чашу. Наконец, десятник со стоном вернулся в спальню.

Семеркет подождал, пока Панеб не начал снова ровно дышать. Хотя дознаватель предпочел бы задержаться подольше и выяснить, что же спрятано под хламом в подвале, он не мог найти кремень, чтобы снова зажечь свечу. Чиновник проклял себя за скудоумие, поняв, что оставил кремень в гробнице Хетефры. Он с трудом сумел добраться до лестницы по темному подвалу и вылез наружу.

Потом Семеркет бесшумно выскользнул из дома Панеба на темную улицу. Сукис мягко бежала рядом с ним.

* * *

Похороны Хетефры состоялись в середине зимы. Как только саркофаг оказался в виду деревни — его тянул на повозке белый бык из храма Диамет, — деревенские женщины начали пронзительно завывать. Их жуткие крики отдавались эхом от стен ущелья. Когда катафалк приблизился, Семеркет увидел, что в глаза быку бросили перец, чтобы заставить животное плакать.

Позади профессиональных плакальщиц, которые выли и рвали па себе волосы, стояли старейшины и их семьи — спокойные, с сухими глазами. Однако Панеб плакал, не таясь. Многие в толпе подходили, чтобы обнять его за плечи и прошептать на ухо слова утешения. Он казался глухим к этим речам, слезы потоком катились по его щекам, и десятник мог только с несчастным видом смотреть на ярко раскрашенный саркофаг своей тетушки.

Ханро стояла рядом с Неферхотепом, вытирая покрасневшие глаза. В кои-то веки сутулый писец стоял, выпрямившись. Но он не пролил ни слезинки, лицо его осталось неподвижным. Кхепура стояла по другую руку от него.

Семеркет вгляделся в лицо старосты женщин, пытаясь прочесть, что на нем написано. Какие бы чувства та ни испытывала, это не было скорбью. Глаза ее рыскали по сторонам, она дергала и мяла свой парик, нервно пытаясь поправить его. Как только женщина посмотрела в глаза Семеркету, тот сразу понял, что именно она чувствует — страх.

По знаку жреца повозку подтащили к воротам кладбища. Несколько жителей деревни ринулись вперед, чтобы поднять гроб на плечи. Добравшись до внутреннего дворика гробницы Хетефры, они поставили ее саркофаг у двери склепа, под маленькой кирпичной пирамидой, чтобы жрица словно стала гостьей на собственных похоронах.

Потом люди выступили вперед с подношениями — корзинами лука, чей резкий запах напомнит Хетефре в следующей жизни, как надо дышать, плоскими ковригами хлеба, кувшинами вина и меда, гирляндами сладко пахнущих цветов. Сама царица Тийя прислала красивое кресло из позолочеиного дерева. Взяв специальный рычажок из металла, выплавленного из упавшего метеорита, жрец приблизился к саркофагу, чтобы выполнить ритуал открывания рта Хетефры. Теперь она сможет снова дышать и говорить, и Панеб выступил вперед, чтобы произнести положенные по обряду слова, поскольку был самым близким из ныне живущих родственников покойной.

— Да останешься ты навеки рядом с Осирисом, Хетефра, — сказал он хрипло, — в полях Иару, в Доме Вечности, который мы сделали для тебя.

Потом обратился к богу загробного мира:

— Осирис, который создал нас, сделай так, чтобы ее лицо снова ярко сияло, подними ее руки и наполни ее грудь своим дыханием.

После этого снова обратился к покойной:

— Открой глаза, Хетефра. Открой глаза.

Голос Панеба прервался, оп не смог продолжить. На его место шагнула Ханро и проговорила заключительную молитву:

— В мире, Хетефра — да покоишься ты вечно в мире среди других праведных.

Раньше, в тот же самый день, на главной улице кладбища была выкопана огромная яма. Слуги наполнили ее мерцающими углями, и теперь яма жарко сияла. Быка принесли в жертву, освежевали, разделали, выпотрошили и насадили на вертел.

Тризна длилась долго, за полночь. Наконец, гроб Хетефры поместили в склеп вместе с могильными принадлежностями, положив на деревянную кровать рядом с саркофагами ее мужа и маленького сына.

И вот тогда Семеркет стал свидетелем странного события. Издавая натужные крики, мужчины деревни вкатили во внешний двор гробницы огромный каменный круг — тот, что Семеркет видел в мастерской Рамоса — и старательно поместили перед дверью гробницы. Круг вписался так идеально, что в зазоры нельзя было бы просунуть даже лист папируса.

Семеркет в замешательстве осмотрелся по сторонам. В других гробницах двери не были заперты подобным образом. Этого удостоилась только гробница Хетефры.

Чиновник заметил, что на скале за его спиной примостилась Сукис.

«Бедная кошка, — подумал Семеркет. — Знает ли она, что ее хозяйка находится внутри гробницы?»

Он потянулся к ней, чтобы взять на руки, но Сукис шарахнулась прочь и перепрыгнула на другой камень, повыше. Кошка уставилась сверкающими глазами на строителей гробниц, которые продолжали пировать в ночи.

* * *

Стоя в мастерской горшечника Снеферу, Семеркет в который раз требовательно спрашивал, когда тот сможет склеить куски разбитого горшка, найденного в «призрачном» лагере. Снеферу извинялся, говоря, что из-за своей обычной работы не смог этим заняться.

— У тебя, похоже, уходит много времени, чтобы выполнить простую задачу, — заметил Семеркет, едва в силах скрыть свое раздражение.

— Может, отнесешь черепки в другое место? — с надеждой спросил гончар.

— Нет, нет, — покачал головой чиновник и отвел глаза.

Внезапно мимо навеса пробежали дети, направляясь к северным воротам, за ними — группа взбудораженных взрослых. Семеркет повернулся, чтобы проводить их взглядом, и услышал звуки далеких рожков внизу в долине. Снеферу встал из-за гончарного колеса и присоединился к чиновнику возле мастерской. Неуместная веселая улыбка осветила лицо горшечника.

— Что?.. — начал было Семеркет, но гончар уже исчез, присоединившись к толпе, радостно кричащей у деревенских ворог.

И вновь Семеркет услышал звуки рогов, на этот раз ближе, и голоса строителей гробниц зазвучали еще более возбужденно.


Чиновник стоял с краю толпы и смотрел, как пять колесниц несется по дороге к деревне. Огромные облака пыли клубились у их колес. Лошадей прекраснее, Семеркет вряд ли видел: маленькие, рыжие, они летели над камнями и песком, как птицы, ноги их мелькали, размывшись в стремительном движении. Несмотря на крутой подъем, колесничие гнали во весь опор — их, казалось, не заботило, что лошади в любой момент могут оступиться и рухнуть с крутого склона.

Но лошади не оступились, и строители гробниц продолжали радостно кричать: они знали, что это захватывающее зрелище устроено ради них.

Когда колесницы подлетели ближе, Семеркет увидел, что ведущий колесничий носит нагрудник из перекрывающихся золотых дисков, а голова его увенчана плетеной кожаной короной. Его спутники тоже были в богатом облачении, хотя и не столь великолепном.

Кхепура протиснулась через толпу и очутилась за спиной Семеркета, вытянув шею, чтобы взглянуть на колесничих. Чиновник схватил ее за толстую руку.

— Отпустите меня, вы, безумец! Это царевич Пентаура!

Кхепура рывком высвободила руку и поспешила вперед.

Семеркет знал этого сына фараона, его знали все фиванцы. Пентаура был первенцем царицы Тийи, которая благоразумно оставалась в тени. Зато ее старший сын был видной фигурой в южной столице. Царевич возглавлял свой собственный элитный отряд колесниц. Его воинов часто можно было видеть в праздничные дни, когда они демонстрировали чудеса ловкости и геройства перед толпой, стреляя по мишеням, кидая копья друг в друга в инсценированной битве и прыгая с колесницы на колесницу. Фиванцы обожали Пентаура больше, чем всех других членов царской семьи — потому что он был южанином, его мать более царственна, чем сам фараон, а царский сын красив, словно бог.

Но Семеркет знал, что фараон назначил наследником другого сына — тоже Рамзеса, первенца его жены-хананеянки, царицы Исис. Того царевича южане знали плохо, потому что он был принужден подчиняться требованию долга и жить при дворе своего отца в Пер-Рамзесе. Фиванцы горько сетовали, что такого прекрасного героя, как Пентаура, обошли в угоду какому-то немолодому и болезненному северянину.

Когда Пентаура спрыгнул с колесницы, жители деревни собрались вокруг, и царевич, подняв над головой и сжав руки, засмеялся. Он был в полном смысле слова героем из народных сказок — высокий, крепкий, с гладким, лоснящимся от умащиваний телом. Его загорелая кожа туго обтягивала скулы.

Пентаура приветствовал главного писца Неферхотепа и десятника Панеба, как старых друзей, и те старались обращаться друг к другу сердечно перед царевичем. Такой день не должен был быть омрачен никакими намеками на недавние размолвки.

Окруженный своими красивыми приближенными (все они были такими же сильными и мускулистыми, как он сам), царевич дружески хлопал по спинам строителей гробниц. И — последний красивый жест в сторону здешнего люда — возница Пентаура швырнул в воздух небольшие золотые слитки. Строители гробниц и их дети радостно завопили и побежали, чтобы собрать золото.

Скоро слитки были прибраны, толпа нехотя вернулась в деревню. Неферхотеп и старейшины отошли вместе с царевичем на несколько шагов от ворот, чтобы негромко с ним посовещаться.

Семеркет не мог представить, о чем они друг другу говорят, но сомневался, что Пентаура знаком с терминами, имеющими отношение к строительству гробниц. Заметив Ханро, которая шла сквозь толпу обратно к деревенским воротам, лениво покачивая бедрами, чиновник пробрался между задержавшимися людьми и присоединился к ней.

— Это по какому случаю? — спросил он, мотнув подбородком в сторону Пентаура.

— Царевич часто является сюда, чтобы посмотреть, как идут дела со строительством гробницы его отца.

— А остальные?

— Я не знаю, как зовут всех, но тот, черный — Ассаи. Только посмотреть на эти плечи! И на эту шею!

Ее глаза затуманились от вожделения. Потом, к потрясению Семеркета, Ханро начала подпрыгивать и взвизгивать, как изнывающая от любви молоденькая девчонка.

— О! О, посмотри! Они идут сюда!

И в самом деле — царственная компания направилась в их сторону. Резкий толчок, полученный от Ханро, напомнил Семеркету, что нужно низко поклониться, вытянув вперед руки.

— Надо же! — сердечно проговорил Пентаура. — Так это ты — тот умник, который распутывает загадку смерти старой жрицы! Я хотел сегодня поприветствовать тебя особо.

— О? — Семеркет поднял глаза. — Почему?

Черный спутник Пентаура, Ассаи, немедленно оскорбился, что Семеркет обратился с вопросом непосредственно царевичу. Но Пентаура не обратил внимания на нарушение этикета и ответил чиновнику так, чтобы все могли услышать:

— Моя мать посылает тебе приветы и умоляет ускорить расследование. Боги начинают проявлять нетерпение, говорит она.

— Скажите своей матери — и богам, пожалуйста — что я делаю все, что могу.

Царевич, прищурившись, внимательно посмотрел на Семеркета и обхватил его за плечи.

— И как идет расследование? У тебя есть какие-то нити?

— Вообще-то, нет.

Семеркет не мог сказать, оставили эти новости недовольным или просто равнодушным царевича, но возникло странное ощущение: в непроницаемых глазах Пентаура на кратчайший миг промелькнуло злорадство.

— Я уверен, скоро ты получишь эти нити, — сказал Пентаура с царственной снисходительностью и повернулся, чтобы посмотреть на стоящих сзади старейшин. — Я хочу, чтобы вы все знали — моя мать, царица Тийя, ждет, что вы скоро завершите свой труд.

Старейшины закивали головами, молча соглашаясь. Потом возница принес царевичу кожаный мешок, осторожно покопался в нем и вытащил несколько амулетов и брелков. Пентаура сам повесил некоторые из них на шею Семеркета, а остальные сунул в его кушак.

— Еще амулеты? — спросил Семеркет.

— Мать думает, что тот, который она тебе дала, недостаточно могущественный, иначе бы ты уже раскрыл бы это дело. Видишь ли, — дружески продолжал Пентаура, — мы с матерью очень любили старую жрицу.

Семеркет вздохнул, заранее зная, что сейчас последует. Царевич наклонил голову и прошептал:

— Ты когда-нибудь рассматривал возможность того, что она была убита чужестранцем? — он серьезно посмотрел на Семеркета. — Или бродягой?

— Я рассматривал такую возможность. Да.

— Но не поверил в нее?

— Нет.

— Что ж, тогда меня удивляет, что у тебя нет никаких версий. Боюсь, твоя тактика слаба, раз ты сосредоточился на расследовании именно здесь. Насколько серьезно ты веришь, что ее убил один из соседей?

Семеркет почувствовал па себе враждебные взгляды не только старейшин, но и людей царевича. Ассаи снова смотрел на него в упор.

— Во-первых, — твердо проговорил Семеркет, заставив свой язык отклеиться от нёба, — большинство жертв бывают убиты своими знакомыми. Во-вторых, жрице пришлось отправиться в Великое Место, чтобы позаботиться о вверенных ей святилищах. Насколько велика вероятность, что в столь строго охраняемое место забрел какой- то чужак и убил, ее? В-третьих, она была слепа. Хотя тело нашли на другой стороне реки, я сомневаюсь, что она смогла бы добраться туда сама, как вы полагаете? Более чем вероятно, что ее убили неподалеку, а тело бросили в Нил. — Семеркет помедлил. — Хотите, чтобы я продолжал?

Пентаура нахмурился:

— А у тебя есть какие-нибудь доказательства этих… заявлений?

Чиновник покачал головой:

— Нет.

Рука на его плечах внезапно стала тяжелей гранита, и в приступе неконтролируемой паники дознаватель почувствовал, что из него медленно выдавливают воздух.

— Тогда я посоветую тебе или найти доказательства, или покинуть это место, — проговорил царевич. Теплая улыбка осветила его лицо. — Старейшины сказали, что работа над гробницей моего отца идет медленней из-за тебя. — Улыбка Пентаура поблекла. — Мы не можем такого допустить.

Дознавателю вдруг стало ясно, что происходит. Строители гробниц нашли того, кто рангом выше министра, чтобы добиться отстранения Семеркета от этого дела под единственным предлогом, имевшим вес у властей — из-за расследования страдает работа над гробницей фараона. При виде старательно бесстрастных лиц старейшин чиновник понял, что виновность прилипла к этим людям, как маслянистая сажа храмового фимиама. В чем они виновны, он пока не знал, даже не представлял, имеет ли их неведомое преступление отношение к смерти Хетефры.

Какой же надо обладать наглостью, подивился Семеркет, чтобы бросить вызов такому хитроумному человеку, как министр Тох, и насколько надо быть умным, чтобы заручиться поддержкой царской семьи! Но все-таки он был убежден: сами строители гробниц никогда бы не осмелились помешать такому расследованию. Кто-то подвигнул их на это.

Семеркет склонил голову перед Пентаура.

— Я сохраню в сердце мудрые слова царевича, — сказал он.

Он был уверен, что Пентаура, члену царской семьи, и в голову не приходило, что собака может ослушаться.

* * *

Чиновник присоединился к Квару на башне меджаев вскоре после встречи со знатными гостями. Наемник тоже торопил Семеркета найти какие-нибудь доказательства, и побыстрее — чтобы расследование не прекратили.

— Как только они выставят царевича против министра, — заметил меджай, — придворная политика прикончит расследование.

К северу царственная компания исчезла в незаконченной гробнице фараона — очевидно, чтобы проверить ход работ.

Семеркет повернулся к Квару.

— Ты был внутри — на что она похожа?

— Внутри чего? Гробницы фараона? — Квар покачал головой. — Вы неверно поняли — лишь жрецы, члены царской семьи да придворные могут туда войти — и, конечно, работники. Мы, меджаи, только охраняем ее — чтобы туда не вошли такие простые люди, как мы с вами.

Семеркет принял решение:

— Я хочу ее увидеть.

Квар громко рассмеялся.

— Вы не можете ее увидеть! Если вас поймают, от меня будут ожидать, что я вас казню. А потом сюда набежит толпа жрецов, чтобы изгнать из гробницы вашу богохульную вонь. А мне бы хотелось этого избежать, если вы не против — ненавижу этих толстых елейных жрецов.

— Мне нужно что-нибудь найти… Что угодно. Это идеальное место для тайника, если вдуматься.

— Тайника для чего?

Семеркет пожал плечами:

— Для всех украденных сокровищ из разграбленных могил, полагаю.

Квар насмешливо фыркнул.

— Гробница фараона — самое публичное место в державе, господин Семеркет, особенно теперь, когда она почти закончена. Каждый месяц сюда является новая инспекция, проводятся какие-то новые ритуалы. Там ничего нельзя спрятать. Лучше основывайте свои расчеты на чем-нибудь реальном.

— Например?

— Как насчет вашего брата — того, который вынюхивает по базарам? У вас есть вести от него?

Семеркет, покачав головой, сказал, что собирается потихоньку наведаться на другую сторону реки, чтобы посоветоваться с Ненри. Надо подождать, сказал он Квару, пока Панеб и Неферхотеп снова отправятся в Восточные Фивы для своих «официальных обязанностей». Чиновник преисполнился решимости выяснить, куда отправляется эта пара, чем там занимается — и с кем говорит.

В этот миг ужасающий вопль высоко наверху заставил их вскинуть глаза. Ястреб рванулся вниз, упав прямо на них, как комета. В последний момент птица взмыла вверх, но Семеркет почувствовал на щеке дуновение, когда она пронеслась мимо.

Птица безумно закружилась, трепеща крыльями и крича на него. Потом настороженно уселась на поперечную балку башни, глядя прямо на Семеркета — крошечное, невероятно красивое создание, с глазами, светящимися умом. Ястреб склонил головку набок. Когда дознаватель протянул палец, чтобы коснуться маленькой птицы, та громко заклекотала и взмыла в воздух, чтобы устремиться в пустыню, к Великому Месту.

Семеркет и Квар безмолвно посмотрели друг на друга, лишившись дара речи. Нубиец дрожащими пальцами начертал в воздухе священный знак. Не могло быть знамения яснее: один из богов, принимавших вид ястреба — Гор или Хонс — пытались что-то им сказать.

Чиновник поднял свою дорожную палку, Квар — свое копье, и оба они двинулись в том направлении, куда улетел ястреб.

Они не прошагали и нескольких минут, как услышали крики. Невдалеке в их сторону бежал отряд меджаев. Квар выкрикнул приветствие и помахал копьем.

Обе группы встретились в высохшем русле реки. Предводитель меджаев, которого Квар приветствовал как начальника, направился прямо к Семеркету и заявил, что его зовут сотник Ментмос. Седой, тощий, как палка, прямой, как копье, он торжественно обратился к чиновнику:

— Там то, что вы ищите… По крайней мере, мы гак думаем.

Семеркет последовал за меджаями в овраг. Его глаза шарили по сторонам, осматривая Великое Место. В утесе над ними, на середине склона, было вырублено в камне маленькое святилище, так хорошо замаскированное, что раньше чиновник его не замечал. Указав на это святилище, он спросил Квара, что это.

— Святилище Осириса, — ответил нубиец.

Семеркет насторожился. Именно сюда Хетефра отправилась в тот день, когда ее убили. Далеко впереди, где склоны небольшого сухого русла понижались и сливались с песком, стоял меджай. Они быстро подошли, чтобы посмотреть, что он охраняет.

У ног меджая лежал комок рваных волокон рафии, грязный и смятый, почти скрытый двумя валунами. Семеркет опустился на колени, чтобы как следует его рассмотреть. Когда-то волокна были ярко-голубыми, но теперь песок и грязь превратили их в темно-коричневые. Что-то еще изменило цвет, и чиновник нагнулся ниже, чтобы рассмотреть.

Пятно оказалось пятном засохшей крови, темной и отвратительной. Семеркет бережно перевернул комок. К нему прилипли кусочки грязного воска. Дознаватель осторожно надавил на комок рафии изнутри, чтобы он принял первоначальную форму, и заметил, что волокна сплетены так, что напоминают мягко закругляющиеся крылья грифа.

Хотя находка не напоминала то, что Семеркет видел на разрисовке на стене дома Аафат или на маленькой диоритовой фигурке работы скульптора Рамоса, чиновник понял, что держит в руках ритуальный парик Хетефры — тот, в котором ее убили. Вот, наконец, часть свидетельства, связывающего убийство с этой местностью, доказательство, которое царевич Пентаура не более часа назад язвительно приказал ему найти.

Семеркет со вздохом закрыл глаза, в изданном им тихом звуке была его невысказанная благодарность богам. Спустя мгновение он тихо сказал меджаю:

— Как ты это нашел?

— Это было странно, — ответил стражник, опершись на копье. — Мы каждый день во время своих обходов приходили в это высохшее русло, и никогда его тут не видели. Но сегодня какой-то незнакомец…

Семеркет и Квар оторвали взгляд от парика и посмотрели на сотника.

— Мальчик на ослике. Судя по его одежде и по косичке, мы подумали, что он царевич. Мы знали, что сегодня явятся люди из дворца, чтобы осмотреть гробницу, и подумали, что, может быть, этот мальчик отбился от них. Однако он не ответил на наши крики, и мы так и не смогли его догнать. Но он привел нас прямо сюда — и указал на те валуны. Вот тогда мы и нашли это. Но, — он заговорил еще тише и еще более удрученно, — дальше начинается самое сложное…

— Мальчик исчез, — произнес Семеркет.

Меджай нехотя кивнул.

Выбравшись из русла, они встретились с деревенскими старейшинами и царевичем Пентаура, появившимся из гробницы фараона. Судя по широкой улыбке царевича, он вовсе не был расстроен тем, что работы идут медленней и, к тому же, не заметил кражу четырех колонн, которые стояли сейчас в склепе Хетефры. Его улыбка слегка поблекла, когда он увидел меджаев и Семеркета, стоявших прямо над ним на краю оврага.

— Что еще? — чистый, сильный голос Пентаура прозвенел в неподвижном воздухе. — Это что, вы отправились на поиски? В том нет нужды, мы знаем, как отсюда выйти!

Все вокруг разразились льстивым хохотом.

— Посмотрите на лицо этого чиновника, господин, — ухмыльнулся Ассам, его зубы сверкнули на. красивом черном лице. — Он, должно быть, явился сюда, чтобы нас арестовать!

И снова все засмеялись шутке.

Только Семеркет и меджаи стояли молча и сурово. Улыбка царевича угасла.

— У тебя есть, что нам сказать, чиновник?

Семеркет протянул заляпанный кровью парик:

— Только то, что я последовал совету царевича.

— Что там у тебя за мусор? — спросил Пентаура.

— Доказательство.

Царевич заморгал:

— Эти грязные голубые сорняки? Доказательство чего именно?

— Что жрица Хетефра была убита именно здесь. В этой долине, мой господин, а не в Восточных Фивах. Не на берегу Нила, а в Великом Месте. Это парик жрицы — мы нашли его неподалеку отсюда. Если вы сомневаетесь в моих словах, посмотрите сами на портреты в деревне строителей гробниц. На каждом она носит такой парик.

Глаза Пентаура панически забегали. Он беспомощно повернулся к Ассаи. Именно приближенный закричал на Семеркета:

— Как можно называть это доказательством, чиновник? Найденный в пустыне мусор может быть чем угодно, чем ты захочешь его назвать!

В этот миг из царской гробницы появился Панеб, тяжело прикрыл за собой дверь и зашагал к остальным. Прошел миг, прежде чем десятник понял, что что-то происходит. Он перевел взгляд с царевича на Ассаи, потом поглядел вниз, в канаву, где стояли меджай и Семеркет. Старейшины ждали, не дыша, и десятник в замешательстве огляделся. Потом увидел то, что держал чиновник.

Глаза Панеба широко раскрылись, в горле его застрял короткий вопль. Он вдруг упал на колени, взвыв:

— Все демоны вышли из преисподней и явились за мной!

И тут десятник — известный всей деревне своим бесстрашием и горячим сердцем — потерял сознание и упал на песок.

Царевич и его свита ринулись к своим колесницам, не оглядываясь на десятника, распростершегося на земле. Старейшины собрались вокруг вздрагивающего Панеба, бросая взгляды через плечо на Семеркета. Их лица больше не были равнодушными, словно маски. Они как будто смотрели в пасть самой Пожирательницы Аммамат — богине с телом гиппопотама, львиными лапами, львиной гривой и пастью крокодила, которая съедала сердца тех, кого осудили боги.

* * *

Весть о том, что найден окровавленный парик Хетефры, разнеслась из дома в дом, как гул землетрясения. К ночи уныние и ужас слегка улеглись. Перед деревней, где днем стоял неумолчный шум, теперь воцарилось молчание, в тишине дрожал горький пустынный воздух. Люди заперли двери и в ожидании затаились в своих домах.

Семеркет все еще расхаживал по опустевшей главной улице и боковым ходам в поисках жителей, чтобы задать им новые вопросы — но никого не встретил. На стук в двери не было ответа, как бы громко он ни стучал. Навострив уши, чиновник порой мог уловить тихий шепот в ближайшем переулке, но, когда заворачивал за угол, чтобы перехватить говоривших, видел, что улица пуста, а краешком глаза успевал заметить быстро закрывшуюся дверь, которую тут же запирали на замок.

Семеркет ждал. Обнаружение парика было как раз тем потрясением, которое требовалось, чтобы стряхнуть со строителей гробниц их самодовольную самоуверенность. Теперь она даже не пошатнулась, а просто рухнула.

Той же ночью деревня встретила еще одного непрошенного гостя — куда более пугающего, чем Семеркет. Верней, гостью. Она появилась, когда взошла полная луна. Некоторые говорили после, что видели, как возле ворот кладбища рыскала гиена, как она превратилась в женщину и прошла сквозь деревенские стены, словно они были из воздуха. Другие заявляли, что видели, как луну затянули облака в виде силуэта женщины, а потом в крутящемся тумане она спустилась в деревню. Третьи же наблюдали только тень, движущуюся по стенам в свете мерцающего пламени факелов — она молча следовала из дома в дом.

Первой ее увидела дочка слуги. Ребенок проснулся на своем тюфяке и увидел, что странная женщина манит ее с другой стороны комнаты. Девочка зажмурилась, а когда снова открыла глаза, над ней уже склонилась старуха.

Девочка рассказала, что могла слышать сиплое дыхание, когда старуха протянула руки, чтобы ее обнять. Окончательно проснувшись, ребенок понял, что вздохи и кашель были на самом деле смехом, похожим на тот, что издает сухое, запекшееся горла — смехом мумии.

Девочка завопила, но женщина уже исчезла.

Вскоре вздохи старухи перешли в вопли и дикую тарабарщину, звучавшую на ночных улицах деревни. Звуки то угасали, то взмывали вверх с безумной громкостью. Некоторые заявляли, что видели загадочные огни, мелькающие мимо трещин в их запертых на засов дверях, или слышали бормотание голосов большой компании призраков.

Обитатели домов вцеплялись в своих жен или мужей, навешивали на детей защитные амулеты и обереги. Все знали одну ужасную истину: тяжелый камень, который подкатили к дверям гробницы, почему-то оказался не в силах помешать Хетефре вернуться в деревню.

Загрузка...