Год вольфрама

Артур Дж. Голдберг. — Как вы объясняете создавшееся положение?

Карлтон Дж. X. Хайес. — Вольфрам был для Германии важнее, чем Голубая дивизия. Было принято решение отказаться от услуг испанских добровольцев при условии выплаты компенсации за счет поставок вольфрама.

Артур Дж. Голдберг. — И все-таки вы продолжали скупать вольфрам?

Гюнтер Вайс. — Это было мое задание.

Артур Дж. Голдберг. — До самого конца войны?

Гюнтер Вайс. — Так точно.

Артур Дж. Голдберг. — Разве по этому вопросу не существовало соответствующего соглашения, достигнутого раньше?

Карлтон Дж. X. Хайес. — До сорок четвертого года мы вели с немцами весьма ожесточенное сражение за вольфрам, впрочем, борьба продолжалась до самого конца войны, так что соглашения, как такового, не было.

Артур Дж. Голдберг. — Ваши сведения по этому вопросу должны быть самыми достоверными. Какую должность вы занимали в то время?

Карлтон Дж. X. Хайес. — Посол Соединенных Штатов в Испании.

Артур Дж. Голдберг. — А вы, господин Вайс?

Гюнтер Вайс. — Агент на руднике «Эль-Эхе».

Артур Дж. Голдберг. — Уточните район ваших действий.

Гюнтер Вайс. — Я действовал в районе Бьерсо, на северо-западе Иберийского полуострова.

(Госдепартамент. Комитет по делам политических беженцев. Артур Голдберг, досье № 75 186, стр. 72–73. Вашингтон. Федеральный округ Колумбия. 1951)

1

«Это — вольфрам», сказал лейтенант, «вольфрам?»— не то повторил, не то переспросил Элой, вот и все, что он запомнил, события разворачивались слишком стремительно, пожалуй, еще две детали: когда этот тип с закрытым до глаз лицом резким движением распихнул плащ, как будто собирался невесть что продемонстрировать, «ну что ж, сами вынуждаете меня применить оружие», и вытащил обрез; и еще когда он в слепом порыве гнева поднял с земли камень. Так началась эта история на горе Сео.

Они поднимались в гору по дороге, ведущей в Корульон, хотели отдохнуть в воскресенье дома после недели изнурительной работы на сборе вишни, их было слишком мало, чтобы нанять старенький автобус, двадцать пять мест внутри и три на крыше, на решетке для багажа, иначе Туро, он же Артур, владелец автобуса, не соглашался, сегодня он подрядился везти людей в Магас, главное шоссе, дорога лучше, да и расстояние побольше, это, конечно, выгоднее, чем тащиться с ними в гору. Элой не настаивал, он и пешком может добраться до Кадафреснаса, денежки целее будут, кроме того, ближе к вечеру, когда тени станут длиннее, он надеялся уговорить девушку, там видно будет, говорят, она не ломака, впрочем, никто не мог похвастаться полным успехом, все рассказы о ней ограничивались «она уже была готова», «я ее почти уломал», «еще чуть-чуть и…». С ним она вела себя весьма благосклонно, особенно когда они затеяли игру «кто дотянется до ветки», чертовка так высоко задрала ногу, что обнажилось бедро, а она хоть бы что, даже глаз не отвела.

— Я достану тебе эту ветку.

— Ты ведь женат, правда?

— Иногда.

Ему не хотелось отвечать более определенно, сказать «да» значит спугнуть ее, ну и что, разве это что-нибудь меняет, разве он виноват, что всякий раз при виде красивой девушки его естество оживляется и весьма красноречиво говорит «рад-тебя-видеть».

— Женатики самые опасные люди.

— А ты почем знаешь?

— Ничего я не знаю, просто для меня женатые мужчины все равно что пустое место.

Но потом, когда он помогал ей слезть с дерева, в зубах вызывающе зажата вишня, плутовка охотно позволила ему прижаться, да что там, он просто обнял ее, ощутив, как колышется грудь девушки, оба они это почувствовали, кто-нибудь из сборщиков вишни, работавших неподалеку, мог заметить, иди знай, да ладно, в любом случае Элой решил идти пешком, конечно, если у девушки хватит сил и желания последовать его примеру, она жила в Беарисе, так что часть пути они пройдут вместе.

Поднимаясь в гору, они постепенно отставали от группы, поворот на Корульон, солнце уже стояло низко, через полчасика совсем сядет, подумал Элой и решил задержаться еще немного на смотровой площадке, созданной самой природой, своего рода амфитеатр, нависший над долиной, оба проявили несколько неестественный восторг при виде открывшейся панорамы, знакомой им до мелочей с самого детства.

— Смотри, вот она наша земля.

— К сожалению, не наша.

— Самая прекрасная в мире земля, с мягкими линиями холмов, ухоженными огородами, вечнозелеными лугами, островками фруктовых деревьев, ханаанские смоковницы, греческие оливки, хиосский виноград.

— Как красиво ты говоришь.

Элой знал наизусть первый абзац книги, но которой учился читать в церковной школе Святого Палермо, «без муки нет науки», говорил дон Панкрасио, выбравший в качестве пособия по чтению книгу Хиля-и-Корраско[1] «Записки о путешествии по провинции», первая и последняя книга, прочитанная Элоем за всю жизнь, да и то он ее до конца не одолел, слишком уж толстая.

— Красиво, но оливковых деревьев в наших краях нет.

Они шли медленно, немного отстав от всей группы, тени деревьев становились все длиннее, превращая дорогу в полосатую зебру, обстановка самая что ни на есть подходящая, да, видно, не суждено было, кто бы мог подумать, что такое случится, они все видели собственными глазами, хотя и с некоторого расстояния, так и не поняв до конца, являются ли участниками или просто наблюдателями, на всякий случай застыли как вкопанные. Когда из кустов выскочили бандиты, Селия изо всех сил вцепилась в Элоя, и он ощутил яростный гнев не потому, что мог стать жертвой разбоя, а потому что терял удачный случай, сведший его с девушкой.

— Стой, кто идет?

Все заговорили одновременно:

— Мы мирные люди.

— Мы из Кадафреснаса.

— А вы кто такие? Что вам надо?

— Молчать, идиоты, — Голос звучал угрожающе, оружия не было видно, скорее всего они его прятали. — Вытряхивайте кошельки, все деньги на бочку, побыстрее и без глупостей.

— Да вы что, мы только что получили за работу и…

— Получили, а теперь выкладывайте.

— …нам нужны эти деньги.

— А нам еще нужнее.

Элой пытался угадать, кто они, стоявший посреди дороги ему явно не знаком, воротник плаща поднят, козырек кепки натянут до самых глаз, широко расставив ноги, он всем своим видом показывал, что никто не пройдет. Зато второй, там, у края обрыва, на самой границе света и тени, показался ему чем-то знакомым, где-то он видел это лицо, укутанное сейчас до самых глаз, еще трое по другую сторону кустарника, три зловещие тени, делавшие угрозу более ощутимой, хотя пока они не вмешивались, кто такие? вполне могли быть его братья, кто их разберет в сумерках, да еще с закрытыми лицами. Элой глаз не мог отвести от этой сцены, — засекли их бандиты или нет? — если их заметили, отберут все, что заработал впервые за много месяцев, а уж что касается Селии, пиши пропало.

— Не двигайся, детка.

Голос стоявшего у обрыва:

— Эй, ты, шапку по кругу, да побыстрее. Мы тут не шутки пришли шутить.

Он вышел на дорогу, походка, жесты — все как в немом кино, так вот кто ото! Хенеро Кастиньейра, по прозвищу Чарлот, бежавший из тюрьмы в Фаберо, про этих беглых рассказывают страшные вещи, действительно, с ними шутить не приходится, подумал Элой и испугался, увидев, что Тибур, самый молодой в их группе, решил взбунтоваться.

— А вот это не хочешь? С какой стати я должен отдавать честно заработанные гроши? Я их не на дороге подобрал.

— Ну что ж, сами вынуждаете меня применить оружие.

Распахивает плащ и вытаскивает охотничье ружье с обрезанными стволами, ему и плащ-то понадобился, чтобы спрятать обрез, жара стояла невыносимая, за весь май ни капли дождя, даже на ветерок намека не было.

Тут сеньора Мария, самая старая в группе, никто точно не знает, сколько ей лет, хотя и работает не хуже молодых, сделала попытку поговорить с ними по-хорошему.

— Я понимаю, вам нужны деньги, времена тяжелые, ну а мы-то как? У всех семьи, дети, еще одну неделю поработаем на сборе вишни и все, до самой вендимии[2] ни копейки больше не получим, вам легче добыть деньги, может, мы вам соберем немного…

— Все!

— Но ведь нам платят гроши…

Десять песет за работу от зари до зари, обобрать все деревья в долине, вишню отправляли на консервный завод в Ледо, вишня в сахаре, вишня — богатство Бьерсо, лучше всего вишневая настойка, хватишь полстаканчика — и готов, только собирать вишню тяжело, да и то считай, что тебе повезло. Тут заговорил Хенаро, рука в кармане пиджака, у него там, конечно, пистолет, шестизарядный кольт, кто-то рассказывал, ну все как в кино.

— Сами виноваты, кретины, хозяева вас обирают, а вы молчите, требовать надо, пусть платят по справедливости.

Не те времена, чтобы требовать, благодарить надо, любил повторять Эрмеландо, мастер с консервного завода, единственный человек в Кадафреснасе, у которого есть постоянная работа, кто с ним захочет портить отношения, «вы ведь мне не станете подкладывать свинью», да и к чему бы это привело, если каждое утро выстраивается целая очередь безработных, вдруг кто-нибудь заболеет и не выйдет на работу, слабая надежда, совсем уж надо помирать, чтобы не встать с постели и не доползти до разделочного стола на фабрике.

— Не забирайте все, оставьте хоть что-нибудь…

— Кончен разговор, эй, ты, давай раскошеливайся.

Этот тип в плаще начал собирать деньги, он уже запихивал в карман вторую тощую пачку засаленных мятых бумажек, как вдруг раздался властный окрик:

— Стой! Именем закона!

— Мать вашу… Смываемся!

Поднялся переполох, загремели выстрелы, крики людей заглушили чириканье воробьев, а запах пороха — аромат свежескошенной травы. Завязалась перестрелка, события стали разворачиваться с такой быстротой, что восстановить их потом не было никакой возможности, если бы, скажем, кто-нибудь поставил перед собой такую задачу. Один из бандитов рухнул, второй, с пистолетом, начал отстреливаться, сеньора Мария упала как подкошенная, молодчики в очередной раз уносили ноги от правосудия, бежали как косули. Тибура распирало от злости, он бросил первый камень, все последовали его примеру, у бандитов была только одна задача — не попасть в руки патруля, сержант и трое рядовых, которые внезапно появились на склоне горы, поросшей густым кустарником, они неслись вниз по склону, прыгая как зайцы с камня на камень, скользя по траве, так они добежали до поворота, где Элой стоял подобно соляному столбу — Селия воспользовалась замешательством и убежала по проселочной дороге к себе в Беарис, — злость, подогреваемая запоздалым стыдом за трусость, ослепила его, кулак с зажатым камнем взметнулся сам по себе, помимо его воли, теперь он тоже будет довольствоваться воспоминаниями, «она уже совсем была готова», и он швырнул камень, что-что, а камни за тридцать лет жизни он научился бросать, его камень оказался самым метким, прямо в голову, разбойник упал как подкошенный, потом дернулся, перевернулся и уткнулся лицом в ручей, как будто очень пить хотел, вода сразу окрасилась в розовый цвет, Элой точно знал, что это был его камень, с такого расстояния он не мазал, и все-таки предпочел не вносить ясности в этот вопрос, пусть гадают, «кто это попал? чей камень?», другой бандит был мертв, шальная нуля попала прямо в сердце, женщины обступили сеньору Марию, дробь угодила ей в бедро, кровь так и хлестала.

— Жива, жива! Как вы себя чувствуете, сеньора?

— Видишь, снова месячные появились, — нашла в себе силы пошутить Мария, — и на старуху бывает проруха.

— А это кто же? — поинтересовался сержант, подняв за волосы голову, мокнувшую в ручье.

— Пресвятая дева, да ведь это Эваристо.

— Из таверны, что ли?

— Бог с тобой, Варне из таверны сидит спокойно дома, а это пономарь из Драгонте.

— Точно, тот, что наставил рога дону Ресесвинто, приходскому священнику, и был вынужден податься в горы.

— Думаю, он сбежал по другой причине.

— Вам виднее, сержант.

Появился лейтенант, а с ним еще трое рядовых — полевая форма, пилотки вместо треуголок, подсумки с патронами, видно, они тут оказались не случайно. Лейтенанта Чавеса узнали все, о нем шла худая слава жестокого человека, тяжелая челюсть, квадратный подбородок с ямочкой, в общем, внешность охотника на беглых преступников, он с ходу обрушился на сержанта:

— Слепой крот, кретин, нужно было брать их раньше, когда мы напали на след этого подонка Чарлота, а сейчас он опять смылся, на что ты надеешься, тупица, наверно, ожидаешь повышения но службе за военные заслуги?

— Дела не так уж плохи, мой лейтенант, один убит, Эваристо у нас в руках…

— На черта он мне нужен! Пусть бы навсегда остался лежать в этой канаве, меньше волокиты судье. Обыщи его. Остальные — ко мне!

Лейтенант переписал имена и фамилии всех потерпевших, их вызовут для дачи показаний, на жалобы — «у меня отобрали все, что я заработал за неделю» — он вообще не реагировал, заявлении подавать только в письменной форме. Зато подробно объяснил все, что касается вознаграждения.

— Согласно закону о беглых преступниках каждый, кто помогает в поимке этих тварей, получает в награду ружье марки «Сараскета». Итак, кто ему проломил череп?

Элой ощутил на себе взгляд Чавеса, это был ты, кому не хочется иметь такое ружье, два ствола, утопленный курок, на прикладе чеканка, шикарная штучка, только в глаза сильно бросается, будешь ходить как клейменый бык, сразу засветишься, с беглыми лучше не связываться, у них железный закон, предательства не прощают, действует безотказно, все боятся и молчат, лучше уж остаться без ружья и не корчить из себя героя, один он, что ли, бросал камни, может, кто-нибудь и захочет получить награду, «любой мог убить его», заявил Элой, великодушно уступая честь геройского поступка, не лезь не в свое дело, а то хуже будет, во все времена было так, думал Элой, пытаясь остаться незамеченным, первый камень в того, кто лезет не в свое дело, в церкви деревни Корульон, всего несколько километров отсюда, он видел изображение святого Стефана, побитого камнями, камень в ближнего своего — обычное дело, аптекарь из Какабелоса знает уйму библейских притч, хотя никто толком не понимает его намеков, история повторяется, говорит он, все, что сейчас происходит, возможно потому, что когда-то это уже происходило, и именно поэтому произойдет когда-нибудь еще, вечный возврат к прошлому это не просто миф, ну вот, можно вздохнуть свободно, ружье вручили Тибуру, бандиты отняли у него все до копеечки, он как бы получил компенсацию, это другое дело, тут и говорить нечего.

— Все до копеечки, мой лейтенант.

Сержант протянул Чавесу пилотку, в которой лежало нехитрое имущество пономаря Эваристо (не путать с Варисом из таверны): пачка табака, дешевая папиросная бумага, допотопная зажигалка с кремнем и трутом, пустой магазин от пистолета, который так и пе нашли, и уж совсем непонятно откуда взявшийся черный камень.

— Документы?

— Абсолютно никаких, даже удостоверения личности нет.

— Что-нибудь сказал?

— Ни слова, едва жив.

— Мда, любопытно.

Лейтенант ваял камень в левую руку, он одинаково хорошо владел обеими руками, как и положено охотнику на беглых каторжников, и задумчиво взвесил на ладони, как будто его интересовало что-то скрытое от простого глаза, черный камень с металлическим блеском и небольшими вкраплениями кварца, очень тяжелый.

— Тяжелый как свинец, — заметил сержант.

Камень многое рассказал Чавесу, теперь понятно, почему Чарлот, бывший когда-то забойщиком в шахтерском поселке Антрациты и прекрасно знавший родные места, предпочел промышлять грабежом довольно далеко от дома, в горах Бимбрейра, у самой высокой горы Сео, сюда не добирался еще никто из беглых, видно, у него здесь был свой расчет, он что-то разнюхал, да никак не мог воспользоваться тем, что нашел, юридических прав у беглого каторжника, прямо скажем, никаких, вот и хранит свою тайну.

— Это вольфрам.

— Вольфрам?! — с удивлением переспросил Элой.

Сколько будет жить, не забудет этот момент, все остальные подробности происшествия в горах он предпочел забыть и во всем соглашался с тем, что рассказывали другие, о вольфраме ходили легенды, это тебе не сказки аптекаря, к вольфраму только прикоснись, сразу разбогатеешь, черт бы взял наше невежество, он видел сотни таких камней, вся скала над деревней из таких камней, торчат на каждом шагу между Золотой долиной и Утесом Дьявола, конечно, он может и ошибаться, неплохо бы иметь образец, чтобы сравнить, искушение было велико, и Элой решился:

— Лейтенант, не могли бы вы…

— Что еще?

— …дать мне кусочек этого камня?

— Зачем он тебе?

— На память, раз уж ружье мне не досталось.

Ему хотелось иметь ружье, но этот камень еще больше, улыбка Чавеса ничего хорошего не предвещала, то, что он сразу же согласился, тоже было подозрительно, он как бы брал Элоя в сообщники, подкупал его, что ли, если лейтенант скажет «бери, ты заслужил его, у тебя легкая рука», он не возьмет.

— Держи, отколи себе кусочек.

Камень и в самом деле был очень тяжелый, тяжелее свинца, Элой долго бил им об скалу, даже рука заболела, наконец удалось отколоть небольшой кусочек черного как агат минерала с маслянистым блеском, сам камень он вернул лейтенанту.

— Спасибо за сувенир.

Лейтенант Чавес улыбнулся снисходительной улыбкой хозяина вселенной.

— А сейчас расходитесь, да побыстрее. Как только получите повестку, сразу же со всех ног ко мне в участок, понятно?

2

Я смотрел в зеркало, и это не доставляло мне удовольствия, лицо человека, с черными точками въевшейся в кожу ртути, мне не нравилось, но, в конце концов, стоит ли из-за этого волноваться, мне просто хотелось поговорить с ним, единственным другом, которому я полностью доверял, обсудить столь серьезный шаг, как побег; если тебе дали первую пришедшую в голову фамилию — Эспосито, в графе отец у тебя стоит прочерк, а матери ты в глаза никогда не видел, то у тебя могут еще быть друзья, но откуда взяться родственникам? Обременять же столь деликатным делом, как побег, людей, ставших тебе родными, было бы неуместно, хотя я и надеялся, вернее, таил в глубине души робкую надежду, что они по-прежнему любят меня, просто у них самих сейчас проблем хватает, особенно с тех пор, как я оказался, пусть не по своей воле, по другую сторону баррикад, за все это время я не написал им ни строчки, наверно, они считают меня погибшим на поле боя. Мое генеалогическое дерево совсем карликовое, а моя родословная начинается с того момента, когда меня, завернутого в голубое одеяльце, нашли у дверей аптеки дона Анхеля, ставшего моим крестным отцом, ангельской доброты человек, впрочем, как и Виторина, его служанка и моя молочная мать, да, у такого карликового дерева корней не сыщешь, может, еще будут ветви, кто знает, в конце концов, какая разница, была ли моя мать б… или маркиза, только почему она не любила меня? Мне все равно, чем она занималась и как жила, но почему она меня не любила, да что там, сейчас не время об этом думать, я, что называется, влип, даже если мне и скостят срок, раньше сорока лет отсюда не выбраться, когда тебе двадцать пять, страшно подумать о тридцати, а уж сорок — все равно что смерть, зачем живому трупу свобода? Безносая пощадила меня, весь батальон имени Ленина избежал смерти, кроме офицеров, их расстреляли как предателей родины, те, кто предали, те и расстреляли, здесь в лагере были некоторые товарищи из нашего батальона, они переписывались со своими семьями, но я никогда не просил их передать что нибудь на волю и ни от кого не получал вестей, кто мне мог писать? Я один как перст во всем мире, степной волк, бешеный в своем одиночестве. Только бешенство тебя и спасет, в нем твоя сила, иначе не убежать. Мы строили железнодорожный мост на участке между двумя деревнями: Мора-де-Рубьелос и Рубьелос-де-Мора, ну прямо сиамские близнецы, а не деревни, кругом каменистая пустыня, налево — один близнец, направо — другой, смотря куда станешь лицом, по ночам воют мои братья, степные волки, работа не очень тяжелая, не надорвешься, трое заключенных крутят рукоятку ворота, поднимающего деревянные балки, сил у всех троих, что у одного вольного, производительность никого не интересует, более дешевой рабочей силы на свете не сыщешь, мы работаем за похлебку и за нары, даже пользуемся относительной свободой перемещения, вокруг все равно ни души, ни дома, только степь и волки, на двести рабов всего двенадцать охранников, большинство из нас находит забвение в вине, пятьдесят септимов литр, но я в рот не брал ни капли, раз я решил бежать, мне нужна светлая голова и сильные мускулы, через товарищей по несчастью до меня доходили кое-какие слухи, один из наших получал письма от родителей из Ла-Баньеса, и эти слухи укрепили меня в принятом решении.

— Слушай, в Бьерсо все с ума посходили с этим вольфрамом, прямо под ногами валяется, бери не хочу. Вмиг разбогатеть можно.

— А что такое вольфрам?

— Не знаю, только идет он на вес золота. Говорят, что там целые горы вольфрама.

— Он что, ничей?

— Кто хочет, тот и берет.

Слишком красиво получается, непохоже на правду, но, с другой стороны, дыма без огня не бывает, что ни письмо, то новые чудеса про вольфрам, мне-то в любом случае все равно, но эти слухи подбадривали, вселяли надежду, столько лет я не сидел как человек за столом, покрытым скатертью, не гулял с девушкой, все эти мысли приводили меня в такое возбуждение, что я каждую минуту бегал по малой нужде, все равно попробую, пусть это даже стоит мне жизни, нет силы, способной меня остановить; что может сравниться со свободой, я буду свободен, свободный человек, подумать только, ну, а этот вольфрам играл роль своего рода стимулятора. Еще месяц назад бежать было плевое дело, проверка проводилась только два раза в день, после подъема и после отбоя, сейчас из-за Хуана Социалиста все стало по-другому, он, бывало, целый день насвистывает «Интернационал», капитан Вальверде дешево его купил: «Мы с вами должны как-нибудь поговорить о политике», Хуан ему и отвечает: «Как заключенный с офицером или как мужчина с мужчиной?», ну, а этот подонок ему в ответ: «Как мужчина с мужчиной», Хуан клюнул на удочку, как малый ребенок, и все ему выложил, отвел душу, припер как следует капитана к стенке, больше Хуана никто не видел, как и не было, в тот же день кончились наши хождения, сразу после ужина спать в вагоны, стоявшие на запасном пути, набивались мы в эти вагоны что сельди в бочке. Мое место в вагоне № 3, лежал и смотрел на себя в зеркало, вокруг дружно храпели и портили воздух мои товарищи, не мешая мне размышлять о своей судьбе. Пора подбивать бабки, подвести черту, повезло еще, что на ночь перестали запирать двери вагонов, можно выйти по малой нужде, я еще раз взглянул в глаза своему единственному другу, смотревшему на меня из зеркала, и мысленно перебрал все наши с ним шансы на успех, даже пощупал тощие бицепсы, и вдруг вспомнил то, о чем начисто забыл, подарок Эндины — моей крестной, все звали ее Колдуньей из Килоса, никакая она не колдунья, просто знахарка, что только не наплетут злые языки, у Эндины был божий дар, все болезни лечила травами, посмотрит на больного через стакан воды и говорит: «У тебя хворь сидит в пятом позвонке, сдвинулся он с места, пятнадцать дней втирай по утрам кровь кролика, смешанную с горячим настоем ромашки и тертым луком», — каждому свое, в зависимости от болезни, — «и будешь здоров». Мой крестный, посланный мне провидением, мой защитник и покровитель, помогавший мне советом и деньгами, лиценциат дон Анхель Сернандес Валькарсе, аптекарь из Какабелоса, не переваривал Эндину, она отбивала его клиентов, но злился он не поэтому, давно пора покончить с предрассудками, говорил он, не понимаю, как это он согласился, чтобы она была моей крестной. В глазах дона Анхеля Колдунья была воплощением обскурантизма, всегда чуждого науке, а для Колдуньи дон Анхель был олицетворением бездушного прогресса, они не любили друг друга, зато я любил их обоих, по правде говоря, Эндина и в самом деле была провидицей, такие люди рождаются себе на горе, у нас говорят, что дьявол ставит на них свою метку и им на роду написано плакать уже в чреве матери. По документам моим крестным отцом значился Рикардо Гальярдо, все его звали Карин, муж Виторины, моей молочной матери, служанки дона Анхеля, для друзей просто Хело; когда меня крестили, священник даже не позволил Колдунье переступить порог церкви, но она все равно не ушла, ждала у дверей, пока меня вынесут, бедняжка так расстроилась и разозлилась на священника, что тут же, не сходя с места, наделила крестника волшебной силой взгляда, все смеялись, мол, ничего не пожалела, царский подарок сделала, да не подарок это, объяснила мне потом Эндина, это божий дар, у других, может быть, тоже есть такой дар, но они умрут, так и не узнав о нем, ни разу не воспользовавшись своим даром, даже не понимая, какие чудеса способен творить человеческий взгляд, не знать — все равно что не иметь, я тебе дарю знание о силе, скрытой в твоем взгляде, никто в это не верил, дон Анхель, кредиторы звали его Хелон, рассвирепел, все зло, мол, от этих ведьм, сглазить кого-нибудь, на это они мастерицы, глупости, конечно, не станет Эндина причинять зло своему крестнику, дон Анхель все это просто так говорил, чтобы досадить священнику и подзадорить домашних, он любил подшутить, с другой стороны, трудно поверить в какую-то сверхъестественную силу взгляда, бред какой-то, «твой враг увидит то, что ты ему внушишь своим взглядом», так, кажется, она говорила, похоже, никто на это не обратил особого внимания, потому что никто так и не понял, в чем заключается мой дар. Взгляд у меня и правда всегда был какой-то странный, особенно с тех пор, как в церковноприходской школе, готовясь к причастию, я случайно узнал про голубое одеяльце, «ты, парень, видать, знатного рода, раз был завернут в такое дорогое одеяльце», я ходил как чокнутый, вечно витая в облаках, с отсутствующим взглядом, вот меня и прозвали Аусенсио, что значит «отсутствующий», прозвище так пристало ко мне, что, когда меня окликали моим настоящим именем, данным при крещении, Хосе, я не реагировал. Перебирая в уме все шансы на побег, все свои сильные стороны, которые могли бы пригодиться в трудный момент, я окончательно понял, что герой из меня никудышный и что единственный серьезный шанс — это нелепые разговоры о сверхъестественной силе моего взгляда, во-первых, потому что это мало похоже на правду, а во-вторых, потому что других шансов у меня не было, изможденный, худой, плохо выбритый тип, смотревший на меня из зеркала, оставлял мало надежд, с ним кашу не сваришь, я пристально смотрел на него, вкладывая во взгляд всю свою волю, а ему хоть бы хны, так и хотелось вывести пальцем на поломанном зеркале «не действует», в зеркале отражался не сказочный принц с развевающимся на ветру как знамя голубым одеяльцем, отнюдь не супермен, и все же я заставил себя поверить, что мой взгляд сработает, он не действует на меня самого, зато подействует на других, это мой золотой ключик, он откроет двери моей тюрьмы, а уж на свободе ничто меня не остановит, в этом я был уверен, живым я не дамся, ударом кулака я разбил зеркало, оно во всем виновато, рука была такой костлявой и мозолистой, что ее и порезать-то было трудно, так, несколько царапин и только, еле ощутимая боль, она даже поможет сейчас собраться с мыслями, обдумать план действий, я лег на жесткую полку и стал мысленно перебирать все факты своей биографии, пытаясь найти хоть какое-нибудь доказательство сверхъестественной силы моего взгляда. Нет, ничего нет, впрочем, может быть, когда с центральной площади Какабелоса отходил грузовик с добровольцами, отправлявшимися на фронт, мы все теснились в кузове, взволнованные прощанием, рядом со мной Лусиано, старший сын дона Анхеля, все равно что мой родной брат, он был мне больше, чем брат, самый близкий друг, один парень еще залезал в кузов, поставив ногу на колесо, и вдруг я почувствовал, что сейчас произойдет, я увидел это по лицу парня, взбиравшегося на грузовик, если верить Колдунье, я должен был его предостеречь, но не успел, парень не виноват, у него выстрелила винтовка, и все кончено, мой брат и друг Лусиано, прощай навеки, пуля вошла в подбородок и разворотила череп, Лусиано был первым павшим за Бога и Испанию, скандал, многие добровольцы заколебались, капитан, прибывший для вербовки, не имел времени на размышления, он приказал связать нас, машина рванула и понеслась на полной скорости, лишь бы в кого-нибудь не врезаться, вперед на самую глупую из войн, все решали даже не идеалы, а просто география, живешь в этой деревне — значит, сражаешься на одной стороне, в соседнем районе вербовку проводит противник, короткая тренировка, «раз, два, три, карабин не урони, раз, два, три, черт тебя дери», пели мы, чеканя шаг на плацу, подготовка кончилась — и на фронт. Если бы нас послали не в Астурию, а, скажем, в Бургос, я бы оказался на стороне победителей и не сидел бы сейчас в этом лагере, а жил бы в своей деревне, богатея на вольфраме, но нас направили в Пахарес, и там мы накрылись, нас переловили как слепых котят, самых молодых уговорили перейти на сторону республиканцев и сражаться в батальоне имени Ленина, ну, а дальше понятно, почему я оказался в этом вагоне, лежал на жестких нарах и обдумывал план побега.

От свободы, которую сулит новый режим, меня отделяют пятнадцать лет каторжных работ, целая вечность. В вагоне нечем было дышать, я решился, сказано — сделано, нечего тянуть волынку, прощайте, друзья, если завтра увидите капитана Вальверде, а вы его, к сожалению, увидите, не говорите ему ничего, пусть поцелует меня в зад, я резким движением сбросил солдатское одеяло и вышел помочиться, даже святой Петр не смог бы остановить меня, что особенного, обычное дело: человек вышел в полночь по нужде, все кругом залито ярким светом луны, мерцают звезды, стрекочут цикады, человек медленно удаляется, застегивая ширинку, главное — естественность, я прошел через стройплощадку и кивнул часовому, на посту стоял молодой солдат, призванный недавно, он еще не привык, может быть, нервничает, это плохо, вернее, могло бы кончиться плохо, если бы я не посмотрел ему прямо в глаза и не заставил увидеть то, что я хотел, я просто облако, он не может остановить облако, гонимое ветром, щелкнул взведенный курок, солдат поднял винтовку, успокаивая себя тем, что он действует по уставу, ему ничего не стоит выстрелить, веди себя естественно, в этом залог успеха, я поздоровался с солдатом и подошел совсем близко.

— Добрый вечер.

— Если ты надумал бежать, я должен буду стрелять.

— Прекрасная ночь.

— Куда ты идешь?

Я никогда не смотрел так пристально на человека.

— Все надоело, решил сходить домой.

— Ладно, но только не опаздывай.

Ответ меня ошеломил, то ли он не понял, то ли сработала сила моего взгляда, в любом случае я не стану выводить этого солдата из заблуждения, я всего лишь робкая тень, я должен слиться с ночью, как слились с ней мерцающий свет звезд и песня цикад, и я побежал, я был свободен и бежал за жизнью, им не удастся снова запереть меня как скот в загоне, живым я не дамся, я выбросил нелепую тюремную шапочку с предательской буквой «3» — заключенный, сорвал с груди испанский флаг, его нашивали на куртку политическим, чтобы отличить их от уголовников, на мне была солдатская форма, как у любого другого солдата, но в мои планы не входило выдавать себя за солдата, поэтому я натянул на себя голубой свитер, принадлежавший раньше десятнику, работавшему на стройке, я стащил этот свитер из корзины с грязным бельем, когда мне выпал наряд стирать белье в речке, которая сейчас осталась уже далеко позади, я быстро шел, почти бежал, один во всем мире, такой же одинокий, как тот малыш, завернутый в дорогое голубое одеяльце из хорошего материала с вышивкой, ты, наверно, знатного рода, парень, раз тебя подбросили в таком одеяльце, сказал мне кто-то, вся разница в том, что с той давнишней историей моего рождения связано что-то мерзкое и грязное, не хочу ничего знать об этом, я чувствовал себя гигантом, первым человеком, появившимся на земле, наверно, это было чувство свободы, ночь и пустыня вокруг придавали моим ощущениям нечто романтическое, я был счастлив. Ориентиром мне служила старая линия железной дороги Валенсия — Сарагоса, первая пересадка в Пиларика, а там будь что будет, самое страшное — не дорога, а то, что меня ждет в конце пути: есть ли у меня еще дом, найду ли я приют или меня никто уже не ждет? Сомнения терзали мою бедную голову, пока я прыгал со шпалы на шпалу, не чувствуя усталости, тускло блестели рельсы, помнят ли меня дон Анхель и Виторина? не обременю ли я их? мое возвращение может отразиться на их и без того скудном бюджете, живы ли они? надо повидаться с ними, но нельзя сесть им на шею, я должен зарабатывать себе на жизнь, будь то вольфрам или любое другое дело, любят ли они еще меня? я пытался сосредоточиться на том, что делать, как себя ногти, и даже боялся подумать: любят ли они меня?

В суматохе на станции Рэнфе следует соблюдать осторожность и помнить о двух вещах, во-первых, не нарваться на контролера, когда я спущусь подкрепиться в вагон третьего класса, крестьяне не откажутся разделить со мной свою скромную трапезу, они приторговывают оливковым маслом и боятся, как бы чужак их не выдал, во-вторых, когда я залягу на крыше вагона, не поднимать голову при въезде в туннель. Любят ли они меня? или, что еще страшнее, люблю ли я их? Я все бежал и бежал по шпалам, пока не нашел подходящее место: крутой поворот и рядом насыпь, можно спрятаться и дождаться пассажирского поезда, в этом месте он должен будет сбавить скорость, я смогу впрыгнуть на ходу, не рискуя сломать себе шею, вдалеке послышался свисток, и я вздрогнул.

3

Семейство Элоя Поусады, более известное в деревне по прозвищу Дырявый Карман, чем вызвано такое прозвище, непонятно, если бедностью, то в Кадафреснасе всех можно было бы так прозвать, некоторые и пяти сентаво в кармане не наскребут, ужинало как обычно у горящего очага, все очень просто, суп по-галисийски, бабушка Ода во главе стола на стуле с высокой спинкой, все остальные рядом на скамейках, Элой подработал на сборе вишни, и меню сегодня — экстра-класс: свежие сардины, большая роскошь, хоть один раз нормально почистили рыбу, а то ведь засохшие сардины так просто не очистишь, сперва их нужно завернуть в толстую бумагу и придавить дверью и только потом можно чистить. Особого веселья за столом не было, Элой рассказал о нападении бандитов, не вдаваясь в детали, которые так любят женщины. Десерт получился шикарный — вишня, много вишни. Элой даже пожурил младшую дочь:

— Живот скрутит.

Его жена Приска деликатно сплюнула косточку в кулак.

— Ты обещал рассказать что-то интересное после обеда, какой-то сюрприз.

Элой вздохнул, Приска — хорошая женщина, работящая, грех жаловаться, была бы только поактивнее в постели, родила трех дочерей и долгожданного сына, но за всю совместную жизнь ни одного оргазма, то, что мы с ней делаем, похоже на шведскую гимнастику, а не на любовь, подумал Элой, никогда ему не удавалось испытать с Приской такого наслаждения, как со случайными девушками, иногда соглашавшимися поиграть с ним в лесу, он специально не стал подробно рассказывать о нападении бандитов, чтобы не проговориться о Селии, она казалась ему соблазнительнее и желаннее всех других женщин, которых он знал, жаль было бы потерять ее, случайно проговорившись дома.

— А вот вам и сюрприз.

— Чушь какая-то.

— Кто знает, что это такое?

Элой положил на клеенку черный камушек, подарок лейтенанта Чавеса.

— Черный ягненочек, папа.

— Какой-то странный камень.

— Ничего странного в нем нет.

Последние слова принадлежали его незамужней сестре Одите, намного старше Элоя, высушенная целомудрием, желчная и злая, прямо чиновник в юбке, что ни скажешь, всегда обольет ушатом холодной воды. Слишком много женщин у него в доме.

— Возьми его в руку, тяжелый, правда?

— Нормальный.

— Нормальный? Дай-ка сюда, дурочка. Это — вольфрам, за ним сейчас все гоняются, идет на вес золота.

— Это — золото, — сказала донья Ода.

— Все равно что золото, самое удивительное, что его полным-полно в наших краях, здесь рядом, на горе Сео, кто найдет, тот и берет, понимаете?

— Это — золото.

Тяжелее всего с собственной матерью, старуха совсем впала в детство, у нее не все дома, но командовать любит, как прежде, семьдесят восемь лет, а может, и больше, на вид-то вдвое больше, всем жизнь заела своим занудством и советами, «старуха услышит», сколько раз Приска говорила ему эти слова ночью, может, отсюда ее странная холодность, хорошая баба во всем, кроме этого дела.

— Папа, это правда золото?

Его любимец, тоже Элой, когда ни будь станет опорой отца в доме, битком набитом женщинами, пока еще мал, недавно только причастился в первый раз, даже костюмчик не мог ему справить как полагается, ему бы лет на десять больше, вот был бы помощником в задуманном дело.

— Это вольфрам, сынок, вольфрам, запомни это слово.

— Золото.

— Вольфрам, мама, не действуйте мне, пожалуйста, на нервы.

— Вы, молодежь, ничего не знаете и знать не желаете, в горе Сео много золота. Мне рассказывала об этом моя мать, ей — ее бабушка, бабушке поведала эту историю ее прабабушка, та узнала от своей матери; все матери рассказывают своим дочерям о золоте в горе Сео, но дочери не слушают, что им говорят…

Одита со свойственной ей издевкой вмешалась в разговор:

— Вы все про эти три сундука, мама?

— Вот именно, про три сундука, зарытые в горе Сео.

Элой испугался, что мать начнет свою сказку сначала.

— Это не то, мама, вольфрам — другое дело.

Нет, видно, не избежать им старой истории.

— Идиот, все металлы одинаковые, если у человека есть вера, это — золото, и не перебивай меня, а то все из головы вылетит, три сундука зарыты в нашей горе: один полный золота, другой серы, а третий пустой. Кто найдет сундук с золотом, навеки станет богатым, кто найдет сундук с серой, загубит свою душу и попадет в ад, но еще хуже найти пустой сундук, такой человек обречен на вечные скитания, не помню точно, то ли на земле, то ли в чистилище, а чистилище без надежды еще хуже ада, господи спаси и помилуй. Я знаю, где спрятан сундук с золотом…

— Почему же вы его не выкопали, мама?

— Почему, почему! Не перебивай меня, я все забываю, потому что не могу сама подняться в гору, ноги не слушаются, а сундук может найти не всякий, главное, верить, верить в то, чего не видно, в сундук верить надо и в Святую Троицу, единосущную в трех лицах, одна я туда не дойду, вся семья должна идти крестным ходом, с молитвами, вот что нужно.

— Какой же крестный ход без священника?

— Не смей богохульствовать в моем присутствии, Одита, ты меня с толку сбиваешь, о чем это я? ну да, если мы пойдем крестным ходом, священник не обязательно должен идти с нами, хотя было бы хорошо, кашу маслом не испортишь, есть еще одно условие, идти надо только в дождь, я и в хорошую-то погоду по этим скалам не взберусь, кругом сплошной кустарник, так вот, дождь должен лить как из ведра, тогда в том месте, где кончается Утес Дьявола и начинается Золотая долина, образуется ручей; почему долину назвали золотой? Никогда не задумывался? то-то, сынок, а дальше идти нужно вдоль ручья до двух громадных камней, похожих на бедра гигантской женщины, ноги у нее расставлены как будто рожать собралась, а между ногами течет вода, в народе ее называют Каменная Баба, надо пройти между ее ногами, а дальше увидишь большую расщелину между скалами, вот где надо копать, там спрятан сундук с золотом, там и копай.

— А сундук с серой и пустой сундук?

— Я знаю только про сундук с золотом, сынок, два других охраняет сам дьявол.

— Вот мой сундук с золотом!

Элой стукнул по столу своей большой тяжелой ладонью, привыкшей к любому труду, зажал в кулаке камень и поднял его, как поднимают бокал с вином, как будто тост произнес: «Если мне повезет, будем богатыми».

— Тебе видней…

Ириска не верила в чудеса.

— Спать, спать! Завтра рано вставать.

Всю ночь он не сомкнул глаз, в голове вертелись разные планы, как же добыть эти камушки, на которые он столько раз, наверно, наступал, не обращал никакого внимания, тишина в доме казалась ему зловещей, за спиной был сарай для скота, оттуда не доносилось ни звука, когда в доме водится хоть какая-то живность, ночью там шелестит солома или слышится другая возня, у них даже паршивой овцы не осталось, проклятый пустой сундук — вот что такое наша жизнь, тяжелые времена, надо что-то делать.

— Не жди меня к обеду.

Он вышел из дому, когда первые лучи солнца заскользили по скатам черепичных крыш Кадафреснаса, вскоре их тусклый блеск остался далеко внизу, дорога забирала резко в гору до самой скалы, мало кто знал эти места, как он, — с детских лет с рогаткой на птиц, — запел дрозд, Элой поддал ногой камень — об Эваристо, упавшем лицом в ручей, лучше не думать, — вот так же поддают камень охотники, чтобы вспугнуть птиц, все эти бездельники из Леона приезжают сюда не столько поохотиться, сколько поразвлечься с какой-нибудь скучающей пастушкой, лезут в голову всякие мысли после бессонной ночи, кругом ни души, он еще раз стукнул ногой по камню, среди светлых песчаных камушков блеснул черный агат, Элой вытащил свой осколок, и оба камня слились, в глазах поплыло, он вытащил наваху, стал ковырять, бить ногой, проклиная свою тупость, нет чтобы прихватить что-нибудь посолиднее ножа, пришлось, что называется, вкалывать голыми руками, сколько это длилось, может быть, несколько часов, но вот он держит этот камень, потянет, пожалуй, на… нечего считать раньше времени, плохая примета, черт, он даже не знал, сколько платят за килограмм, у него всегда голова шла кругом от этих цифр, которые так умело складывали и умножали завсегдатаи таверны за стаканом вина, Элой утер пот, надо запомнить место и вернуться с подходящим инструментом, трудно поверить, что это правда, сколько раз он бывал в этих местах, обходил вдоль и поперек Золотую долину, в давние времена здесь проходила дорога, ведущая к литейным мастерским в Арнадело, до сих пор сохранилась каменная плита с еле различимой надписью «Золотая дорога, построенная доном Рамоном де Валье в 1893 году», сейчас дорога заросла кустарником, ничего не осталось.

— Даю по сто монет за килограмм.

— Нет, поеду в город, посмотрю, что там скажут.

Неужели все это происходит с ним и наяву, голова шла кругом, как если бы он расстегнул блузку на груди у Селии и получил в придачу к девушке кучу денег. В Понферраде он подошел к дому, на дверях которого висела скромная деревянная доска с выжженной надписью «Хокариса», робко переступил порог с чувством человека, входящего в церковь в день своей свадьбы, сознавая, что начинается новая жизнь и никогда уже не будет, как было раньше, большое помещение, голые стены, пол, выложенный отбитой во многих местах плиткой, в глубине длинный прилавок с весами, как в магазине, Элой встал в очередь, тщетно пытаясь унять дрожь в коленях, впервые в жизни он занимался таким делом, за прилавком стоял смуглый парень в комбинезоне и галстуке, особенно ему не понравился галстук, впрочем, маленькие усики тоже не внушали доверия, этакий пройдоха, смотрит на всех свысока, привык надувать ближнего своего, да так ловко, что жертва испытывает при этом благодарность.

— Ну, выкладывай что принес.

— Вы сеньор Ариас?

Хосе Карлос Ариас, Акционерное Общество «Хокариса».

— Говори, что нужно, я служащий компании.

— Я хочу поговорить с сеньором Ариасом.

— Тебе ничего не остается, как отправиться в «Доллар», он там играет в карты.

— Так рано?

— А твое какое дело? Когда хочет, тогда и играет.

— Мне дела нет.

— Если принес металл, клади на прилавок, мы покупаем, да побыстрее, у меня времени нет с тобой возиться. Ну, что там у тебя?

— Вот.

Тип с усиками удивленно присвистнул.

— Первый сорт. Где ты его достал?

— Да тут, недалеко, точно не помню.

— У Амбасметас или у Флорес-дель-Силь?

— Да нет, где-то посередине, недалеко от моей деревни, сам не знаю точно.

— Сигарету?

Этот тип хочет расколоть его, Элой удержался от соблазна выкурить «Филлип Моррис», чтобы не чувствовать себя обязанным, оказывается, у этого пройдохи не так уж мало времени. Он подержал камень в руках, прежде чем положить его на весы, стрелка подскочила к девяти килограммам.

— Так, сто тридцать на девять… Тысяча сто семьдесят песет, пятьдесят пять сентаво.

Цена растет невесть как, но растет. В автобусе ему давали сто песет, потом человек, указавший адрес скупки, давал сто десять, теперь сто тридцать. Практически ему было уже все равно, больше тысячи песет, он в руках никогда не держал такой суммы, даже страшно делается, на последней ярмарке в Вильяфранке за эти деньги можно было купить корову, больше всего его умиляла точность до пяти сентаво.

— Минуточку, осталось уточнить кое-какие детали. Все должно быть законно, понимаешь? Имя?

— Элой Поусада.

— Адрес?

— Кадафреснас.

Улыбки на лицах стоявших в очереди говорили сами за себя, они взяли его на понт, голыми руками, как глупых зайцев, которые выходят пожевать травку на шоссе близ Борренеса, теперь они знают, где он нашел вольфрам, ладно, не стоит расстраиваться, в кармане у него тысяча монет.

— Спасибо и до свидания.

Дождаться понедельника, когда «Хокариса» выплачивает деньги, вернуться домой, на это ушло два дня, на рассвете третьего дня, вооружившись молотком и зубилом, он отправился в заветное место и очень удивился, услышав голоса, наверно, охотники понаехали, но странно, у них не было собак, только ружья, среди песчаника он разыскал свою жилу, черт возьми! все разворочено, огромная яма и никаких следов черного металла, мать вашу, здесь кто-то побывал до меня, такую яму лопатой не выроешь, нужен экскаватор, но как мог попасть сюда экскаватор, здесь и лошадь не пройдет, высоко, да и дороги нет, наверно, все это мне снится, подумал Элой, а сам продолжал лихорадочно искать, яростно колотить каждый камень, торчавший из травы или кустарника, валуны, пустая порода, вдалеке слышались голоса, откуда здесь столько охотников, очень странно, охотники обычно не шумят, сроду не видел в горах столько людей, надо подняться повыше и посмотреть, что происходит, он стоял на небольшой площадке, образованной природой в скале, у его ног простирался горный хребет Бимбрейра, на противоположном склоне горы работали трое с кирками и лопатами, Элой посмотрел в другую сторону, от деревни Оэнсии двигались черные точки, они исчезали, потом снова появлялись, их выдавали длинные тени, а вот там еще люди, еще и еще, и все карабкаются к горе Сео, некоторые продираются сквозь колючие кусты цветущего вереска, не заботясь об одежде, превращающейся в лохмотья, ползут как муравьи на сахар.

— Ложись!

Взрыв раздался одновременно с предупреждением об опасности, в ушах зазвенело, и над его головой начала медленно оседать гора, нет, это не сон, динамит — это реальность, теперь он знал, кто побывал на его жиле и как они это делают.

4

Я не попался на глаза контролеру, не разбил голову, когда поезд входил в туннель, и благополучно добрался до станции Тораль-де-лос-Вадос, знакомые места, решение сойти здесь возникло внезапно, в голове полный сумбур, куда идти, собственно говоря, я не сошел в Понферраде не потому, что отсюда ближе, просто решимости не хватило и не хотелось толкаться в толпе, в Понферраде сходила тьма народа, сотни людей стояли растерянные на перроне, целые семьи, сбившиеся в кучу вокруг отца, не выпускавшего из рук, на всякий случай, деревянный чемодан, только самое необходимое из скудного скарба бедняков, они хотят найти вольфрам, бедные крестьяне из горных деревень, потом и кровью зарабатывающие свой хлеб, палимые солнцем несправедливости, нет, я не хотел очутиться среди них, чувствовать себя приезжим в этих местах; поезд тронулся, а вот и мост через реку Силь, над ней возвышается монастырь ордена тамплиеров, монахиня, ехавшая со мной в одном вагоне, не упустила случая показать свою эрудицию, подкрепленную дипломом об окончании среднего учебного заведения.

— Pons ferratum по-латыни — «железный мост», поэтому римляне и назвали город Понферрада.

Ее спутница, готовившаяся принять обет, тоже решила лицом в грязь не ударить.

— А провинция Леон названа в честь Седьмого Легиона римлян, Legio Séptima, а не в честь страшного льва, как думают многие.

Их бесконечные молитвы с перебиранием четок, длинные косынки, взлетающие при каждом движении, утомили меня, но я испытывал к ним благодарность за бутерброд, который помог заморить червячка после суток поста. Сойдя в Торане, я весело помахал им рукой:

— До свидания!

И добавил уже не так весело:

— Вас, наверно, заждались в монастыре.

Меня никто не ждал, я был одинок, самое страшное в жизни человека — одиночество, говорят, еще страшнее не иметь возможности побыть одному, не могу сказать, не испытал; не знаю, сколько бы я стоял так, глядя на виноградники, если бы мимо не проезжал на своем грузовичке Овидио, перевозивший багаж из Тораля в Какабелос, он сильно постарел, больше даже, чем его допотопный «форд», но я его сразу узнал.

— Подбросите в Какабелос?

— Ты кто? Знакомое лицо, черт возьми, никак не вспомню.

— Аусенсио.

— Ах ты боже мой! Хосе Эспосито, приемный сын Виторины Гальярдо из Килоса, садись, парень, садись! А где твои вещи?

— Я налегке.

— Сколько воды утекло! Ты откуда, если не секрет?

— Секрет. Я и сам не знаю, откуда я.

Мой ответ сразу отбил у него охоту разговаривать, я залез в кузов, примостился между двумя тюками, и мы больше не обмолвились ни словом, не помню даже, сказал ли я спасибо, когда он высадил меня на площади, волнение овладело мной, нервы были напряжены, я стоял в центре небольшого прямоугольного скверика с оградой, увенчанной четырьмя каменными шарами, нелепыми, но полными очарования незабываемых воспоминаний детства, на эти шары карабкались целые поколения мальчишек, а напротив стояла, как и семь лет назад, аптека, огромная вывеска, колонны у входа, в витрине все та же гигантская бутыль с ползающими пиявками, — они-то хоть новые? — в детстве я их боялся, а когда подрос, сам ездил на велосипеде за ними на берег реки Куа, — а кто еще поехал бы? — довольно долго я стоял в нерешительности и все-таки вошел, аптека, как обычно, была пуста, погруженная в уютный полумрак, все как прежде, и этот запах, который я вдохнул полной грудью, здравствуй, сказал он мне, добро пожаловать домой, здесь и в самом деле был мой дом до того проклятого дня, когда меня увезли на грузовике вместе с другими парнями, а Лусиано остался, его мозги растеклись по асфальту, незабываемый запах: смесь камфары, рыбьего жира и всяких экстрактов, сильнее всех запах сахарных сиропов, Хуан Социалист говорил, что сахар — единственное лекарство бедных, а я ему рассказал про лекарства, которые готовил мой приемный отец дон Анхель, он все умел делать, от настойки из опиума до болеутоляющих таблеток, у него был сердечный эликсир экстра-класса для богатых и другой для бедных, вся разница заключалась в цене, у тех, кто может платить, я беру дорого, а у кого нет ни гроша, тем даю даром, к сожалению, чем дороже лекарство, тем оно лучше действует, люди сошли с ума, все, на чем нет ярлыка с ценой, ничего не стоит, например, чего стоит сейчас дружба, говорил дон Анхель; недаром он разорился, но ни разу в жизни не попрекнул меня куском хлеба; я стоял в аптеке во власти воспоминаний и дрожал, следом за воспоминаниями появился и дон Анхель собственной персоной, он возник как призрак из-за портьеры, увидев меня, он застыл, не в силах произнести ни слова, а потом раскрыл свои объятия, никогда в жизни еще не было так хорошо.

— Ты! Неужели это ты? Слава богу, какое счастье, какое счастье!

Я не мог говорить, в горле стоял ком, у него тоже были мокрые глаза, и тут я не выдержал и разревелся как сопливый мальчишка, я в нем не ошибся, нас не связывали кровные узы, но именно в этот дом я должен был и хотел вернуться, на нем тот же халат, пропахший йодом, все с теми же пятнами, я ощутил трогательную нежность, здесь ничего не изменилось, он по-прежнему любит меня, все те же скляночки и фаянсовые ступочки на бесконечных полках, этикетки, сигнатуры, ярлыки, наклеенные на красивые керамические банки. Herba mercuriales. Ol animale foetid. Opium. Sangre draco. Gom tragacanta. Hipofosfitos Salud[3]. Очутившись посреди этого огромного множества лекарств, невольно думаешь о том, сколько мужества должен иметь человек, чтобы испробовать все это на себе самом, у дона Анхеля хватало мужества даже лечить других своими отварами и настойками, откуда он понабрался этой мудрости? я восхищался им, любил его, все было как прежде, только сам он постарел, когда я видел его в последний раз, у него была темная, аккуратно подстриженная бородка, полные, четко очерченные губы, сейчас я обнимал седого человека с морщинистым лицом, усталыми глазами, запавшим ртом, длинной небрежной бородой, как будто прошло не семь лет, а целая жизнь.

— Мы уж не надеялись увидеть тебя живым и все же верили в чудо, иди сюда, проходи скорей, рассказывай.

Мы прошли в заднюю комнату, где стоял хорошо знакомый мне стол с жаровней, здесь когда-то велись бесконечные политические споры, часами играли в не менее бесконечный преферанс, я погладил железную ящерицу, которой он обжимал пробки, закупоривая пузырьки со своими снадобьями, у задней стены — полки с ретортами, настоящая лаборатория алхимика, рассказ о моих злоключениях получился несвязным, я думал о другом, о его жизни, вот кому есть что рассказать, когда-то он владел чуть ли не половиной провинции, китайский мандарин да и только, но постепенно разорился, не умел, да и не хотел быть феодалом; Виторина, моя молочная мать, рассказывала, как два раза в год на площади перед аптекой собирались арендаторы, платившие ему буквально гроши, они обманывали его на каждом шагу, а он никогда ничего не проверял, не считал деньги, разве только играя в карты, он был плохим управляющим в своих владениях, зато прекрасным игроком в карты, что и привело его в конце концов к полному разорению, никогда не уделял внимания вещам, которые его не интересовали, много читал, читать он действительно любил, одна комната на втором этаже была вся завалена книгами, настоящая библиотека, я неудавшийся ученый, любил повторять дон Анхель, когда ему удавалось вылечить больного; он закончил университет, объездил весь мир, сеньор в подлинном смысле слова, в деревне его любили, богатых любят редко, он был когда-то богат, но никому не сделал зла, только добро, а когда от всех богатств у него осталась только аптека и небольшой огород, популярность его еще больше возросла, может, у него и были недруги, идеальных людей нет, но в тот момент я был склонен к идеализации, он всегда помогал мне, сейчас я снова явился к нему за помощью, надо было каким-то образом узаконить мое положение, хотя бы чисто формально.

— Кто тебя видел?

— Овидио.

— Что ты ему сказал?

— Ничего.

— Вот и прекрасно. Ни с кем ни слова о концлагере, даже с Виториной. Да, кстати. Ты должен сейчас же повидаться с ней.

— Конечно.

— Как можно меньше появляйся в людных местах, например в барах, а уж если начнут болтать, без этого не обойтись, я постараюсь пустить слух, что тебя выпустили, отбыл свое и все.

— Мне, наверно, нужен какой-нибудь документ.

— Я достану продовольственную карточку и карточку на табак, ведь ты куришь? Кое-какие связи у меня еще остались.

Он был знаком со многими шишками и никогда никому не отказывал, если его просили замолвить словечко, с ним считались в муниципальном совете. Всю жизнь он был консерватором, когда его избрали алькальдом, он начал строительство оросительного канала, муниципальный совет даже приобрел в то время многотомную иллюстрированную энциклопедию, более восьмидесяти томов, он так любил книги, что издал специальное распоряжение: никто не имел права прикоснуться к энциклопедии, предварительно не помыв руки, удивляюсь, как при его уме и богатстве он не стал хозяином всей округи, теперь его власть воплощалась для меня в этих ретортах и склянках, стоящих на полках рядом с черепом, двумя большими берцовыми костями, бензоем, белладонной, волчьим корнем, горечавкой; в детстве я был прилежным учеником и впитывал как губка его уроки, одной каплей цианистого калия можно убить за несколько минут быка, стоит только ввести ее в глаз, на меня эта капля произвела такое сильное впечатление, что всякий раз, увидев быка, я вспоминаю про цианистый калий, да, он был выдающимся человеком, не любил шулеров и никогда ни в чем не искал выгоды.

— Спасибо, крестный, можно я буду звать вас, как прежде, крестным?

— Зови, как хочешь. Послушай, а чем ты займешься? С работой здесь трудно, у тебя есть какие-нибудь планы?

— Попытаю счастья с вольфрамом.

— Ну да, этого следовало ожидать, все с ума сошли, вольфрамовая лихорадка, впрочем, я не уверен, что это дело по тебе, в горах полно всякого отребья, и у каждого пистолет.

— Говорят, люди гребут деньги лопатами.

— Да-да, а потом бросают их на ветер, торопятся потратить, как будто завтра деньги выйдут из моды. Не думаю, что такое занятие по тебе, это очень опасно.

Он питал ко мне необъяснимую слабость, его волновала моя судьба, все это можно было легко прочесть в его глазах, я был тронут, не стоит ему рассказывать, как сработала магическая сила моего взгляда, одно упоминание о Эндине способно вывести его из себя, он продолжал уговаривать меня не лезть в это дело с вольфрамом, когда появился его старший сын Анхель в белом халате, помогавший отцу в аптеке, наша встреча едва ли получилась теплой, мы никогда не ладили между собой, неприязнь была взаимной, «привет, как дела?», формальное рукопожатие, как будто вчера расстались, он протянул левую руку, правая почти не действовала, если не ошибаюсь, рука и хромота — последствия перенесенного в детстве полиомиелита, с годами он стал больше хромать, да и характер его не стал лучше, дон Анхель поспешил сгладить холодность нашей встречи.

— Старый дурак, из головы вылетело, Хело, пойди скажи женщинам, что вернулся Аусенсио, пусть приготовят что-нибудь вкусненькое, остался еще бульон, можно сделать яичницу с чорисо[4] и обязательно жареную картошку. Пусть откроют бутылочку нашего вина.

Я был настолько взволнован, что просто забыл о голоде, но одного упоминания о еде оказалось достаточно, чтобы у меня потекли слюнки, наконец-то я сяду за стол, покрытый скатертью, и съем что-то горячее, это будет настоящий пир, а пока нечего терять зря время.

— Крестный, что вы знаете о вольфраме?

— О металле, который называется вольфрам, я знаю все, но зачем тебе эта химия, все эти знания ничего не стоят.

— Знания карман не тянут, это ваши слова, вы меня этому учили.

— Следовало внушить тебе, что знания сейчас не в цене. Какое дело этим глупцам до химической формулы WO₄ FeMn? Железисто-марганцевый вольфрамат, из него легче всего получить чистый вольфрам, этот минерал по невежеству часто принимают за вольфрам, иностранцы придумали для него мудреное название — тунгстен, в древности его называли «луписпума», то есть «волчья пена», именно такое название мы встречаем у Гнея Юлия Агриколы[5] в его трактате о полезных ископаемых, но знаю, что бы мы делали, если бы не римляне, «волчья пена» — потому что этот минерал «пожирает» олово, как волк овец, сам Агрикола больше интересовался оловом, он и поселился-то на Оловянных Островах, у берегов Британии, когда-то они назывались Касситеридскими, по-немецки волк — Wolf, отсюда и вольфрам, сейчас немцы все к рукам прибрали.

— Они проиграют эту войну.

— Не желаю ничего слышать о политике. Ну так вот, в наших краях чаще всего попадается черный вольфрамат, коричневый с примесью известняка встречается в районе Понферрады, недалеко от Барриос-де-Луна, в народе его называют «челита», это шеелит. Вольфрам здесь покупают на вес, хотя это глупо и невежественно, как можно оценивать содержание вольфрама в породе, что называется, на глазок, я решил определить точнее, на основе реакции с оксигинолеином, и получил желтый осадок, на который не действует соляная кислота, но кого интересуют результаты химического анализа? здесь черт знает что творится, так же как и в Германии; мой анализ был проведен по всем правилам, как меня учил профессор Монтеки, несмотря на свою итальянскую фамилию, он настоящий испанец, у него была кафедра аналитической химии в университете, сегодня он, наверно, задает себе тот же вопрос, что и я: на кой черт в Испании нужна кафедра аналитической химии?

— Знания карман не тянут, крестный.

— Не шути такими вещами, Аусенсио, я слишком серьезно к этому отношусь, что мне за дело до того, почем платят за так называемый вольфрам эти паразиты, невежды, наживающиеся на бойкой торговле, меня от них тошнит!

Он замолчал, потому что появились женщины, и сразу стало шумно, хотя их было не так уж много, я насчитал трех, они носились как сумасшедшие, обнимали меня, целовали, приносили какую-то посуду, накрывали на стол, стараясь между делом прикоснуться ко мне, чтобы убедиться, что я не призрак, я был счастлив, они забыли постелить скатерть, но зато они меня любили, великое дело чувствовать, что тебя любят, пусть мужчине и не пристало обнаруживать свою слабость, мне не хотелось сдерживать слезы, то и дело набегавшие на глаза, даже в присутствии старшего сына дона Анхеля, угрюмо наблюдавшего со стороны за этой трогательной сценой, его скептическая усмешка не могла омрачить мою радость, больше всех радовалась Ангустиас, старшая из шести детей дона Анхеля, носившая имя своей покойной матери, она все время целовала меня, может быть потому, что я был намного моложе ее, самые робкие поцелуи подарила мне Нисета, Нисе, Нисетинья, мы были почти ровесники, она была младшей и родилась после Лусиано, моего лучшего друга, правда, между ними родилась еще одна девочка, ее тоже звали Нисе, но она умерла через несколько месяцев, тогда они вымолили у бога еще одну девочку и решили дать ей имя покойной, частые роды подорвали и без того не ахти какое здоровье доньи Ангустиас, она была из знатного рода Валькарсе, самой именитой семьи в Вильяфранке, чем знатнее, тем меньше здоровья, от родов и умерла, когда появилась вторая Нисе, дон Анхель чувствовал себя виноватым, в молодости он был большой ходок, право же, не знаю, найдется ли мужчина, который бросит в него камень за эту слабость, бывало, ни одну служанку не пропустит, когда в доме еще были служанки, мне рассказывала моя молочная мать Виторина, встретится ему на темной лестнице девушка, и он сразу же руку под юбку, именно под юбку, а не за грудь, любил погладить девушек по бедрам, это была его слабость, представляю себе, сколько романов у него было во время странствий по белому свету, но приличия он соблюдал, незаконные дети за ним не числились, недаром был аптекарем, знал, как избежать последствий, интересно, что слава бабника не подрывала его авторитета, напротив, его как будто еще больше уважали, вокруг нас продолжали хлопотать женщины, и я заметил, что одной не хватает.

— А где же Камино?

— Вышла замуж и уехала за океан.

Камино была третьей, она появилась на свет между Хело и Лусианом.

— Ее муж Флореитино, очень приятный парень, — специалист по виноделию, здесь он слыл республиканцем и вынужден был эмигрировать в Мексику, потом она поехала к нему, живут они, слава богу, хорошо, каждый месяц получаем от нее письма.

— Интересно было бы повидать ее.

Я разговаривал с набитым ртом, верх невоспитанности, но ничего не мог с собой поделать, впервые за долгое время я имел возможность утолить голод, сдерживать себя было выше моих сил, на фронте и потом в лагере я никогда не мечтал о фазанах, омарах, семге и других деликатесах, как я мог мечтать о них, если никогда в глаза не видел, но жареная картошка и чорисо, залитые яйцами, все, что сейчас стояло на столе, нет, это было выше моих сил, я яростно набросился на еду, макал хлеб, дочиста вылизывал тарелку, как будто бы мстил за все неизвестно кому.

— Поцелуй его, ведь вы почти двоюродные брат и сестра.

Дон Анхель обратился к третьей из присутствующих женщин, она суетилась меньше других, я видел ее впервые, совсем еще девочка, лет шестнадцать — семнадцать, не больше, милая у нас привычка — целоваться по каждому поводу со всей родней, близкой и далекой, девушка была очаровательной, никогда не видел такой красивой девушки, она приходилась родней не по линии дона Анхеля, а по линии его жены, дочка Доситеи Валькарсе Вега, двоюродной сестры покойной доньи Ангустиас, объяснил он, я лишь кивал в ответ, как немой, говорить с полным ртом я не мог, она жила с матерью в Вильяфранке в доме разорившихся родственников, неких Вега, тоже приходившихся двоюродными донье Ангустиас, что называется, на птичьих правах.

— Отец, родом из знатного андалусского семейства, бросил их, я запретил даже произносить имя этого подонка у себя в доме.

— Дядя…

— Прости меня, Ольвидо, я прекрасно знаю, что об отце плохо не говорят, но всякий раз, вспоминая этого негодяя, я становлюсь сам не свой.

Мы поцеловали друг друга в щечку и покраснели.

— Меня зовут Ольвидо.

— А меня Хосе, хотя все называют Аусенсио.

Ее кожа, вот что решило мою судьбу, я прикоснулся к ее коже и вдруг ощутил, что на карту поставлена моя жизнь, свобода, я о многом мечтал, но пока еще ничего не достиг, ради нее я добьюсь всего, трудно поверить, но я влюбился с первого взгляда, все равно что идешь по улице и на голову сваливается кирпич или попадаешь под машину, и сразу все меняется: минуту назад ты был здоров, и вдруг стал инвалидом, внезапно, в один миг; не то чтобы я увидел первую красивую девушку, о которой мечтал тысячу и одну ночь моего вынужденного одиночества, это было бы естественно, хотя и легкомысленно, нет, это было нечто более серьезное, внезапно возникшее в глубине души подсознательное чувство, безошибочная интуиция, минуту тому назад я еще не был влюблен, а сейчас был готов умереть за нее, я так любил ее, что способен был покончить с собой, если бы знал, что не смогу прожить с ней остаток моей пока еще не определенной жизни, я закрыл глаза, боялся, что кто-нибудь поймет, что со мной происходит. Потом я все время следил за ней, но мы ни разу не встретились взглядом, она старалась но смотреть на меня, я был настолько самоуверен, что счел это хорошим предзнаменованием. Ее глаза, фигура, запах волос не сыграли ровно никакой роли, только кожа, прикосновение ее кожи приглушило все остальные ощущения, и это так сильно подействовало на меня, что я впервые в жизни написал стихи, поступок совершенно не в моем духе, весьма заумные стихи, тщательно скрываемые от чужих глаз, в которых я попытался найти объяснение странной жажде, иссушившей мои губы.

— Как тебе вино?

Хелон, старший сын дона Анхеля, своим вопросом поторопился покончить с волшебством.

— Хорошее, раньше такого не делали, терпкое, молодое, в самый раз.

— Пей, пока есть, это наш последний урожай, больше не будет.

— Почему?

Ему не терпелось вернуть меня к этой мерзкой жизни, к грубой действительности, радость ближнего — яд для Хелона. Дон Анхель внес полную ясность:

— Срок залога истекает, платить нечем, земли больше не осталось, в этот раз они отберут виноградники, в следующий могут отобрать дом, остается надеяться на бога и на аптеку.

Хелон своего добился, мне больно было смотреть на дона Анхеля, видеть эту стоическую покорность судьбе, он так любил вендимию, всегда участвовал в сборе винограда, срезал гроздья, вместе с мулом тащил повозку, покрытую брезентом, с которого стекало сусло, давил ногами виноград, вендимия — праздник для детей и главный источник доходов для взрослых, в голову пришла безумная мысль, если бы я был старшим сыном дона Анхеля Сернандеса, я не допустил бы такого разорения, по крайней мере, я бы сражался как зверь, до последнего, эта мысль больно ранила меня, сам того не желая, я опять вернулся к вопросу о моем происхождении, кто я для них? нас не связывали кровные узы, в этом доме, где каждый жил сам по себе, где дети так и не сумели создать собственной семьи, что-то безнадежное было в их одиночестве, неспособность бороться с жизненными невзгодами, какие-то они болезненные, слабые, неприспособленные, полная противоположность моей энергичной натуре и моему оптимизму, черт с ним, с моим происхождением, «по плодам их узнаете их», говорится в Евангелии, по их делам, а не по их происхождению, эта инертность, покорность судьбе не по мне, Хелон прикрывается своей увечностью, своего рода оправдание, чтобы не нести ответственности перед семьей. Хитрый парень, обязанностей нет, зато права есть, дон Анхель уже стар, боюсь, он предпочел бы иметь такого сына, как я, хотя признаться в этом означало бы для него самое страшное поражение, Лусиано уже не воскресишь, а меня он не просто любил, он мне верил, верил в мою силу воли, видел во мне человека, хотя я был молод и мое образование ограничивалось начальной школой, но за плечами у меня была война, а это чего-то стоит, наконец, я был влюблен, правда, лучше, чтобы это последнее обстоятельство осталось незамеченным.

— Я пойду, отец, у меня дела.

Это было сказано таким важным тоном, как будто бы он сообщал, что изобрел порох, нет, никогда нам с ним не поладить, никогда.

— Женщины тоже могут идти, нам с Аусенсио надо поговорить. Да, кстати, я потом скажу, что нужно говорить о его приезде, в любом случае, чем меньше болтать, тем лучше.

Снова объятия, поцелуи, все, кроме Ольвидо, она робко сказала мне «пока», и это тоже было истолковано мной как хорошее предзнаменование, не только красива, но и скромна, что еще важнее, мое воображение приписывало ей все новые достоинства, недостатков у нее быть не могло, как мне хотелось опять коснуться губами ее кожи, «пока».

— Я совсем не помню Доситею.

— Ты ее не знал, она приходится нам двоюродной сестрой. Ей страшно не повезло с мужем, настоящий подонок. Им тяжело живется, я помогаю чем могу.

— Ольвидо — очаровательная девушка.

— Она приезжает раза два в неделю и всегда привозит мне очень вкусный пирог, испеченный Доси, бедняжка не знает, как отблагодарить меня, ну а моя слабость к сладостям хорошо известна.

— Очень красивая девушка.

Я еще не успел произнести эти слова, как пожалел, надо было скрыть свое восхищение, дон Анхель явно что-то заметил, чем еще можно было объяснить его реакцию?

— Она красива, добра и умна. Я надеюсь, что ей повезет в жизни больше, чем матери, поэтому я прошу тебя относиться к ней, как если бы она была тебе сестрой, времена тяжелые, может быть, ей удастся сделать хорошую партию. В любом случае я хочу, чтобы она получила образование и стала учительницей, кто знает, как сложится ее жизнь.

Он был жесток в своей искренности, явный намек на мое происхождение, эгоистично с его стороны лишний раз подчеркивать, что я пария, это уж слишком, я почувствовал себя уязвленным, но не подал вида.

— Ей должно повезти, она этого заслуживает, что касается меня, то пусть это вас не волнует.

— Меня это не волнует, напротив, я думаю, ты сумеешь оградить ее от навязчивых воздыхателей.

То ли он шутил, то ли испытывал меня, я предпочел не углубляться и сменил тему.

— Может быть, вернемся к вольфраму, крестный? Почему он так дорого ценится?

— Потому что за него дорого платят, мальчик мой, да, сейчас за него дорого платят, но когда перебьют всех покупателей, его и даром брать не будут, вот увидишь.

— Ну а еще почему?

— Да потому, что из этого минерала получают чистый вольфрам, металл с самой высокой точкой плавления, 3350° по Цельсию, практически он не плавится, очень прочный плотный металл, незаменимый для сверхтвердых сплавов, варить такие сплавы умеют только немцы, их броню не берет ни один снаряд союзников, немецкие орудия не перегреваются, в общем, немцы разработали технологию производства сплавов с вольфрамовой добавкой, а что касается свойств этого металла, то они были известны людям с давних времен, подумай сам, дамасская сталь славилась своей закалкой, потом стало известно, что это объясняется присутствием вольфрама, конечно, в те далекие времена присутствие вольфрама в стали носило случайный характер, металл не очищали от примесей, а среди этих примесей оказался вольфрам, это тот случай, когда люди открывают для себя истину, отталкиваясь от невежества, история южных и северных народов знает немало таких примеров, немцы же обычно доходят до истины путем исключения ошибок, вот в чем их главная сила, и в этом же причина нашего упадка.

— Если я правильно понял и если этим секретом владеют только нацисты…

— Немцы.

— Хорошо, немцы, почему же в таком случае вольфрам покупают американцы?

— А назло немцам. Денег у американцев много, платят они за вольфрам вдвое дороже, на все готовы пойти, лишь бы он не достался странам оси. Правда, они не умеют его использовать, но им в конце концов наплевать, это называется «превентивные закупки», дело доходит до того, что вольфрам грузится на суда и сбрасывается в море, чтобы он не попал в руки немцам.

— Если найду вольфрам, попытаюсь сбыть его союзникам.

— В твоем положении следует продавать первому попавшемуся покупателю, у тебя и документов-то настоящих нет, где уж тут думать о коммерческой выгоде.

— Как всегда, вы правы, крестный.

— Что толку, разве вы меня слушаете? Ты серьезно хочешь заняться вольфрамом?

— Не вижу другого выхода.

— Будь осторожен, ко мне ты можешь приходить в любое время, но ночевать лучше в Килосе у Виторины, считай, что там твой дом, она очень тебе обрадуется. Кстати, в Килосе нет гражданской гвардии.

— А в горах?

— В горах всякой швали полно, дело это незаконное, и им занимаются либо люди, которым нечего есть, либо профессиональные бандиты, будь осторожен, трудно сказать, кто из них более опасен.

— Интересно все это, мальчишкой я никогда не поднимался в горы. Но помню, в то время рассказывали немало легенд о сокровищах, ведьмах и тому подобное, а вы помните?

— Что касается ведьм и шабашей, все это выдумки, но я мог бы рассказать тебе…

Он вдруг замолчал на полуслове, и мне не хотелось мешать его мыслям, сам скажет, если сочтет нужным, у меня и так в голове была полная неразбериха, вольфрам, нежная кожа Ольвидо, все это переплелось под знаком свободы и жизни, почему-то я был очень уверен в себе, все будет хорошо, думал я, глядя на баночки и ящички с травами, рассеянно перечитывая их названия, как обычно считают овец или слонов люди, страдающие бессонницей, печеночница, дикая мальва, черенки вишни, мята перечная, пупок, горная арника. Дон Анхель погладил голову железной ящерицы.

— Да, с нашей горой связано много историй, о ней всегда рассказывали чудеса, помню, когда я был на Кубе, меня познакомили в кафе на площади Вапор с одним типом. Узнав, откуда я родом, он очень удивился: жить в Испании рядом с горой Сео и приехать на Кубу делать деньги? я попытался объяснить, что приехал не за деньгами, что у меня богатые родители, но он никак не мог успокоиться, скорее всего принял меня за эмигранта, так и ушел удивленный. Потом я жалел, что не сумел разговорить его.

— На что он намекал?

— Думаю, на какие-то тайны, связанные с легендами о горе.

— Какие это тайны, здесь все их знают.

— Люди ничего не знают. Я действительно знаю одну тайну, будешь хорошо себя вести, я тебе открою ее в один прекрасный день, когда кончится вся эта неразбериха.

У нас появились тайны друг от друга, нас что-то разделяло, все было намного сложнее, чем в детстве, когда он брал меня за руку и мы гуляли по площади, годы идут, давят на нас, что-то безвозвратно уходит, наивный мальчик превратился во взрослого мужчину по фамилии Эспосито со множеством проблем, все равно мы с ним любим друг друга, а когда тебя любят, это уже очень много. Дон Анхель встретил меня с большой любовью.

5

Горы утратили одиночество лунного пейзажа и превратились в бурлящий муравейник, даже по ночам то тут, то там перемигивались огни карбидных ламп и фонарей, как будто бы спасенные души усопших тоже решили участвовать в поисках вольфрама. Мужчины работали кирками, дети подбирали камни, женщины промывали осыпавшуюся породу в медных тазах, на дне которых всегда оставались черные, тускло поблескивающие тяжелые камушки, они-то и были самыми ценными, за них больше платили, впрочем, женщинам мало что доставалось от выручки.

— Как у вас тут, попадается?

— Все равно что корова языком слизнула.

Но иногда случалось чудо. Трое подростков в первый раз вышли на охоту и сразу же наткнулись на огромную «голову».

— Этот кругляшок потянет килограмм на сто.

— Надо бы кого-нибудь позвать на помощь.

— Ни за что, нас сотрут в порошок.

— Тогда за работу.

Они рубили породу с энтузиазмом пиратов на Острове сокровищ, все дети постоянно слышали у себя дома: хочешь быть богатым — иди в горы; хочешь новые ботинки — пойди поищи на горе Сео, может, найдешь; хочешь в кино — пойди лучше погуляй в горы; родителям ничего другого не оставалось, как повторять одну и ту же сказку про горы, чем еще утешить ребенка, но сейчас их мечты стали реальностью, и они вкалывали что было сил, ни у кого не прося помощи, пока над ними не нависла роковая тень.

— Кончай работу.

— Что?

— Кончай работу, пришла смена.

Нельзя сказать, чтобы он был очень высоким, чуть выше среднего роста, около метра восьмидесяти, но в нем ощущалась огромная сила и твердый характер, круглые бицепсы, здоровые кулаки, тяжелый взгляд, из вещевого мешка торчит кайло, одна рука на поясе, другая, вернее, большой палец другой руки поднят в выразительном жесте: а ну-ка, проваливайте отсюда.

— Это наш камень.

— Ну и что? Не знаешь разве, кто смел, тот и съел, мне он тоже приглянулся, поищите себе другой камушек.

Один из подростков был не трус, как-нибудь они устоят втроем против одного.

— Я не уйду.

— Дело твое.

Незнакомец протянул руку, ловким движением подхватил парня под мышку, поднял в воздух и отбросил, рубаха бедняги осталась у него в руках. Именно с этим эпизодом связывают появление Ховино в районе Сео. Мальчишки бросились наутек. Они миллион раз рассказывали эту историю, постепенно она обрастала новыми подробностями, страх всегда порождает новые версии и детали, но одна присутствовала во всех рассказах: «Я взглянул на его бицепсы и чуть не окосел, они у него надулись, как мяч, а посередине татуировка, ей-богу, не вру, совершенно голая арабская танцовщица, только лицо закрыто вуалью, мускулы двигаются, а девка танцует, как живая, крутит бедрами, грудь колышется, сроду бы не поверил, что такое бывает, вот это мускулатура!»

— Врешь.

— Я вру? Ты попробуй свяжись с этим типом, до утра не доживешь.

Ховино внимательно оглядел местность взглядом бывалого человека, любопытно, подумал он, сланцевые плиты, окруженные площадкой, поросшей травой и мхом, посреди площадки кварцитовая скала с огромным вольфрамовым включением на одном из склонов, приятная картина, как родинка на груди любимой женщины, размеры пятна настолько ошеломили Ховино, что он стал насвистывать мелодию, которую вспоминал в самые критические моменты своей жизни, Мадлен прекрасна и добра, Мадлен со всеми хороша. Из вещевого мешка он вытащил кайло, самый подходящий для такого случая инструмент, со снаряжением у него был полный порядок, недаром побегал по скобяным лавкам Барселоны, все купил, что нужно, прежде чем отправиться в Понферраду, два дня пути рейсовым автобусом, он вкалывал изо всех сил, стараясь охватить участок побольше, огромное пятно, пот катил с него ручьями, скорее от волнения, чем от физических усилий. Это пятнышко требует нежного обращения, сначала надо бы забить клинья, одному с этим не справиться, убежденный индивидуалист, он доверял только той команде, в которой сам был капитаном; огляделся вокруг, неподалеку копался один тип, силы много, опыта, сразу видно, никакого, идеальный вариант.

— Эй, ты! Хочешь помочь мне?

— Кто, я?

— Нет, твоя бабушка. Мне нужен помощник. Пойдешь?

Элою никак не удавалось снова попасть в полосу везения, поэтому он согласился, пытаясь выговорить приличные условия, хотя сразу понял, что с этим типом надежд мало.

— Добыча поровну.

— Не пори ерунды. Третья часть тебе и этому недоноску, твоему приятелю. Эй, иди сюда! По рукам? Тебя как зовут?

— Мануэль Кастиньейра.

— А меня Элой. Моего товарища зовут Лоло Горемыка.

— Мне до этого дела нет. Ну как, согласны?

Элой Дырявый Карман предпринял последнюю попытку.

— Каждому по трети.

— Пошел ты знаешь куда, треть на двоих, без меня вам этого за год не заработать.

— Ладно.

— Тогда за дело, пока светло. Да, кстати, задумаете надуть меня, прощайтесь с жизнью.

— Ты что, угрожаешь?

— Конечно.

Им ничего не оставалось, как признать его превосходство, нужда заставит, да ладно, здесь хватит на троих. Ховино наметил план. Сначала забиваем клин по краю, здесь делаем глубокое отверстие, «ты будешь держать бур, а ты бить», новенький бур со щитком, чтобы руки не поранить, удары должны быть равномерными, «а ты поворачивай бур время от времени, чтобы насечка плотнее входила в породу», вот так, хорошо, это дело не такое простое, как кажется, нужна сила и осторожность, слабаку здесь делать нечего.

Пока его новые компаньоны углубляли отверстие в скале, Ховино сооружал по всем правилам динамитную шашку: детонатор, шнур, медный зажим. Закончили бурить, положили на дно заряд, взрывная скважина готова.

— Поджигаем?

Элой даже петарды ни разу не взрывал и очень волновался.

— Ты что, сумасшедший? Да если мы взорвем эту скалу, нам жизни не хватит, чтобы собрать осколки, так и будем подбирать пинцетом камушки до самой старости.

— Как же?..

— Эту шикарную рудную почку надо подрубить с трех сторон и аккуратненько вытащить, как вытаскивают мешок с чернилами у кальмара, не пролив ни капли.

— А динамит зачем?

— На всякий случай, мало ли что может случиться, кто знает.

— Это точно, я и про кальмаров-то ничего не знал.

— Работать, работать, нечего языком трепать как бабы.

— Ты, видать, все продумал.

— Конечно, на наш камушек найдется больше охотников, чем на красивую девку.

Они вгрызались в сланец и кварц, не решаясь открыть рот, разве только чтобы поглубже вдохнуть, и так без перерыва до тех пор, пока над ними не нависла зловещая тень. История повторяется, сейчас они скажут те же слова, подумал Ховино, но на этот раз ты играешь в другой команде, так, у противника тринадцать человек, он был готов к встрече, но тринадцать — это много, на помощников рассчитывать не приходится.

— Кончай работу, пришла смена!

В его ответе прозвучала насмешка, спокойствие всегда бесит противника и укрепляет твою собственную позицию.

— Что вы сказали?

— Ты прекрасно слышал, что я сказал, пришла смена.

— Слышать-то я слышал, да не понял.

— Ты хорошо поработал, давай отдыхай, пришла смена.

— Еще не родился сукин сын, который стал бы мне приказывать, что делать.

— Да ты знаешь, с кем говоришь?

— А ты?

— Я Лисардо, из бригады «Газ».

— Очень приятно, Ховино Менендес, к вашим услугам.

Он выдержал не моргнув взгляд Лисардо, отлично понимая, что будет драка, и присел на корточки, как если бы собирался справить нужду, кайло зажато между коленями, замедленные движения, вытащил зажигалку с кремнием и трутом и зажег ее с нарочитым безразличием.

— Ну а если я подожгу эту веревку?

На вид Лисардо не уступал Ховино, но, будучи человеком весьма осмотрительным, он верил не только в физическую силу и предпочел вытащить из кармана и снять с предохранителя свой излюбленный аргумент — пистолет «Астра-200» девятого калибра.

— Ты можешь умереть.

— Один?

— Давай по порядку…

Бригада «Газ» представляла собой нечто вроде кооператива, в который входили на равных паях все жители деревни Оэнсия, побольше Кадафреснаса, расположенной на западном склоне горы Сео, старик Сандалио, алькальд деревни и одновременно секретарь весьма сомнительного «профсоюза» горняков, был хитер как дьявол, он никогда не расставался со своим лучшим другом, ветераном «профсоюзного» движения, пистолетом «Сонар» калибра 7,65 мм, сейчас он стоял по правую руку от Лисардо, неоспоримого лидера кооператива и «профсоюза». По левую руку от него стоял второй секретарь Пепин по прозвищу Галисиец, его так прозвали потому, что он родился не в деревне, а в Каламокосе, однажды в базарный день его мать, ошибившись в подсчетах, отправилась на базар продавать овощи, продать-то она не продала ни на копейку, зато, когда вернулась, у нее было на одну корзину больше, вот как он родился, у парня были железные нервы, он стоял, спокойно поигрывая своим ножичком, солидной навахой с семью лезвиями. В бригаде «Газ» дело было налажено отлично, они не вмешивались, пока искатели-одиночки вынюхивали заветные местечки, затем, в нужный момент, появлялась бригада, что называется, приходила на готовенькое, «кончай работу, пришла смена», по существу, им нечего было бояться, злые языки объясняли их безнаказанность тем обстоятельством, что единственная в округе казарма гражданской гвардии размещалась в Оэнсии, никто не говорил прямо, что жандармы — пайщики кооператива, такие вещи говорить слишком опасно. Остальные десять членов шайки стояли на почтительном расстоянии, вооруженные кувалдами, кайлами и ружьями, готовые по первому сигналу приступить к той или иной работе, смотря по обстоятельствам. Лисардо закончил начатую фразу:

— …бригада «Газ» не боится ни бога, ни дьявола.

— А Ховино Менендес не боится даже славную бригаду «Газ». Я это называю трудным положением, не правда ли?

Одно из самых забавных проклятий испанских цыган — «чтоб ты жил в трудные времена», прелестное проклятие, интересно, а бывают не трудные времена? Они молча смотрели друг на друга, в глазах смертельная ненависть, любое неверное движение приведет к коллективному самоубийству, зажигалка горела рядом со шнуром, шнур воспламеняется мгновенно, даже выстрел в упор не спасет положение, скала взлетит в воздух вместе с людьми, и, кроме того, здесь слишком много свидетелей, если, конечно, кто-то останется жив после такого фейерверка. Ховино с явным наслаждением затягивал игру на нервах, он даже стал насвистывать с немыслимым хладнокровием свою любимую песенку про Мадлен: «Что мне один солдат, хоть он и хват, мне нужен батальон солдат». Вокруг бродили толпы неосторожных искателей, сигнал «ложись!» обычно звучал почти одновременно со взрывом, стоило услышать крик, и тут же с неба начинал падать каменный дождь; «ложись!», те, кто стоял повыше, чуть не сошли с ума от страха, камни скачут с уступа на уступ, сметая все на своем пути, ломая ветки и целые деревья, человеку несдобровать, люди прозвали эти летящие камни «бешеными борзыми», они и правда несутся как борзые, самое правильное в такой ситуации найти поблизости мертвую зону и стоять не двигаясь. Все кинулись врассыпную в поисках спасения, все, кроме Ховино, он играл ва-банк, арабы говорили, что я родился в рубашке, со мной ничего не случится, правда, евреи предсказывали другое, ну и черт с ним, убьет так убьет. Когда паника прекратилась, все увидели его мощную фигуру, он выиграл, они испугались, разве с самоубийцей можно иметь дело, подумал Лисардо, в конце концов организация важнее, впереди еще много времени, в последний раз, что ли? он приказал отступать, пригрозив на прощанье:

— Я тебе этого не забуду, сволочь! Лучше смени адрес!

— А ты смени штаны, эти-то небось намочил, храбрец!

— До старости ты не доживешь, я тебе обещаю!

— Ой, как страшно! У меня такое плохое здоровье…

Рассказы о подвигах Ховино передавались из уст в уста, самая надежная форма рекламы, нашептывали друг другу на ухо всякие пикантные подробности, именно так и рождаются легенды, черт возьми, вот это мужчина, его фамилия Менендес Фернандес, похоже, он родом из Астурии, хотя ходят слухи, что его родители, да и он сам, родились здесь неподалеку, в Вильяр-де-Асеро, правда, его никто не помнит, в горах появился внезапно, как появляется дикорастущее растение, говорят, он сам рассказывал, может, врут, кто его знает, о своей службе в Мелилье, на севере Африки, кажется, в марокканском батальоне, нет, в какой-то эскадрилье, летал на немецком пикирующем бомбардировщике, сплошные драки, попойки, женщины, в армию он записался добровольцем, но только на время войны, ни дня больше; все рассказы о Ховино были сильно преувеличены: когда он смеется, дом ходуном ходит, когда мочится, река Бурбия выходит из берегов, а какие он держит пари! двенадцать дюжин крутых яиц за раз, десять раундов на ринге, в боксе он почти профессионал, встречался, кажется, с легендарным чемпионом мира Паулино Ускудумом, мог двадцать женщин подряд, у него на самом интересном месте татуировка, так что при определенных обстоятельствах можно даже прочитать «на память о твоей невесте Фатиме из Альхусемас», настоящий испанец, неистовый как дьявол, в штыковой атаке один заколол семнадцать солдат противника, — нет уж, об этом лучше не вспоминать, на войне столько жестокости, — за храбрость награжден орденом, сам министр обороны генерал Варела вручал ему награду за то, что он целую ночь один удерживал высоту 273 в бою против роты русских танков из какой-то там интербригады; молодчики из «Газа» хотели его запугать, как же, такого, пожалуй, запугаешь; нет, ордена у него сейчас нет, он его пропил в мадридском ночном клубе «Пасапога», вернее, продал какому-то спекулянту, тот себе делал фальшивые документы, якобы сам воевал и так далее; кончилась война, и Ховино сразу демобилизовался, дня лишнего не служил, ушел как стоял, даже шинель не снял, потом работал на стройке, восстанавливал разрушенные дома, дело это ему было по душе, ну а когда кончилась эта работа, пристроился в барселонский клуб «Трамонтана» следить за порядком, там-то он и услышал от одного клиента, что в наших краях легко можно разбогатеть, тогда он решил вернуться домой, это так говорится «домой», ни дома, ни родных в Вильяр-де-Асеро у него не осталось, но он все же вернулся, твердо решив разбогатеть, кстати, на горе Сео ему пригодились саперские навыки, приобретенные за время службы в армии.

— Ты влип в неприятности, Ховино.

— Послушай, у меня нет времени на пустые разговоры. Смотри, надо углубить это отверстие.

Элой пытался объяснить:

— Эти люди ничего но прощают, их много и у них связи.

Лоло Горемыка но скрывал своего страха:

— Они нас достанут, надо смываться, пока не поздно.

— Работай или я тебе врежу!

— Смотри, я буду работать, но…

— Куда бьешь? Коли по центру, у нас мало времени, нужно взять, что удастся, да побыстрее.

Теперь они уже били по самому вольфрамовому пятну, Ховино понимал, что время играет против них, кто-нибудь из тех типов вернется, рассчитывать на своих компаньонов не приходится, они рабочие лошадки и только, мокрые курицы, отскакивавшие от скалы осколки вольфрама он собирал и укладывал в мешок.

— Всю жилу так не выберешь.

— Возьмем что успеем, и на том спасибо. Быстрее!

— Смотри!

Искатели-одиночки кинулись врассыпную, хотя никто не кричал «ложись!», все было ясно и так, как если бы в горах появилась полицейская машина с завывающей сиреной, правда, это была не машина, а патруль гражданской гвардии, обычный обход, вольфрам — стратегическое сырье, их долг не допустить незаконного расхищения, ни один грамм вольфрама не должен уйти на сторону, с этим нужно бороться. Министерство горнодобывающей промышленности не выдало ни одного разрешения на добычу вольфрама, хотя просителей много, это политический вопрос, он будет решаться в высоких сферах, в условиях военного времени предоставление концессий — особая привилегия, приема у министра добиваются люди со связями.

— Бегите, я взорву жилу.

Быстро они обернулись, эти подонки, как почтовые голуби, туда и обратно, подумал Ховино, поджигая шнур, он бросился бежать, даже не крикнув обычного «ложись!», грохот взрыва, запах динамита, он бежал сломя голову, накрылась моя жила, но и им ничего не достанется, мать их так, гори все ясным пламенем.

Они добрались до проселочной дороги, которая вела в Кадафреснас, колеса отпечатали на ней колею, похожую на позвоночник гигантского животного, то там, то здесь на дорогу спускались вольфрамовые флибустьеры, соблюдая приличное расстояние, как будто все происходящее их не касается и одновременное появление стольких людей — простая случайность.

— Стой! Именем закона!

Патруль гражданской гвардии окружил их.

— Дон Мануэль Кастиньейра по прозвищу Горемыка, стоять на месте, руки в стороны!

— Что случилось?

— Остальные разойдись! Разойдись!

Несчастный Лоло остался один с вытянутыми в стороны руками, как распятый, в середине большого круга зрителей, предпочитавших держаться подальше, но все же не уходивших, любопытство оказалось сильнее страха, жандармы стояли лицом к публике с ружьями на изготовку, нацелив их прямо на тех, кто осмелился занять лучшие места на этой странной корриде, роль тореро исполнял сержант, он вел свою партию по всем правилам искусства, как если бы мечтал получить звание матадора. Настоящий бой быков, подумал Ховино, устроенный, впрочем, специально в его честь, он это прекрасно понимал и все же решил остаться, будь что будет.

— Где твой брат Чарлот? Сколько человек у него в банде?

Лоло и рта не успел раскрыть, как этот подонок сержант, по прозвищу Живодер, размахнулся и влепил ему увесистую пощечину, унизительный красный след пяти пальцев на левой щеке.

— Но что я?..

Новоявленный тореро не дал ему закончить, опять пять красных полос, теперь на правой щеке.

— Где он? Сколько их?

Снова удар, на этот раз кулаком.

— Откуда я знаю?

— Где он?

Удар.

— Сколько их?

Еще удар. Сержант Деметрио Санчес, Живодер, родом из Панкрудо, провинция Тэруэль, командир поста гражданской гвардии в деревне Оэнсия, завелся, ему уже было наплевать на сведения о раненом брате Лоло, он прекрасно понимал, что имеет дело с несчастным парнем, которого прозвали-то Горемыка из-за его горемычной доли, с малых лет, еще в школе, Лоло доставались все колотушки, у Живодера сейчас была другая цель, пусть это послужит наглядным уроком для всех, пусть чужак посмотрит и хорошенько запомнит.

— Где он?

— Клянусь матерью, не бейте меня…

Удар, лицо Лоло из красного стало фиолетовым.

— Не смей закрывать лицо, подонок, я тебя живьем изжарю! Где он?

Изо рта пошла кровь.

— Сколько их?

Кровь текла из рассеченных бровей, из разодранной мочки, лицо мученика, бедняга потерял ориентацию и крутился вокруг собственной оси, размахивая руками как крыльями мельницы.

— Не смей опускать руки, сволочь, а то разряжу пистолет тебе в пузо! Где они?

Ховино сжал кулаки, ему стоило огромного труда устоять перед желанием убежать и не видеть этого кошмара или, наоборот, врезать бы как следует Живодеру, которого он мог раздавить одним движением руки.

— Ты у меня заговоришь!

О сержанте Деметрио шла худая слава, кроме прозвища Живодер, у него были и другие, похлеще, например, Оскопитель, во время одного из своих удачных допросов он ударом ноги в пах выбил у подозреваемого яичко, почти что кастрировал его, никто не осмелится свидетельствовать против сержанта, он блюститель закона и порядка, ну а если все его действия соответствуют интересам пресловутой бригады «Газ», то это чисто случайное совпадение, в кино так часто бывает, доказать их связь невозможно.

— Мамочка!..

— Где он?

Бедняга не вынес последнего удара и упал на колени.

— Где он?

Лоло встал на четвереньки, чтобы не упасть.

— Увидишь Чарлота, расскажи ему, как я расправляюсь с изменниками родины, красная собака! Пой «Cara al sol»[6], да погромче, чтобы все слышали.

Горемыка запел с выражением:

— Ca-ra-a-al-so-ol…

— Громче!

Лоло, которого впервые в жизни назвали доном Мануэлем Кастиньейра, потерял сознание.

— Эти красные похваляются своей храбростью, а на поверку оказываются слизняками. Сеньоры, помогите ему.

Никто не осмелился подойти к Лоло до тех пор, пока зеленая форма гражданской гвардии не растворилась в далекой зелени лугов. У Ховино подкатывала к горлу тошнота, дело было не в обезображенном лице Лоло, в окопах он видел лица пострашнее, весь этот спектакль был устроен специально для него, он должен был быть на месте Лоло, а он и пальцем не пошевелил, чтобы спасти Горемыку, сделай он хоть шаг, сейчас бы лежал лицом к солнцу и кормил червей, надо смотреть на вещи трезво, нельзя расслабляться, пока Лоло укладывали на приставную лестницу, заменившую носилки, Ховино успел набить его карманы кусками вольфрама, потом они с Элоем пошли вниз по дороге по направлению к Кадафреснасу, этот ему еще может пригодиться.

— Сурово, они что, всегда так действуют, когда хотят кого-нибудь предупредить?

Элой молчал, что тут говорить, ему было страшно, тишину нарушало лишь шарканье его деревенской обуви из сыромятной кожи о камни, прошло немало времени, прежде чем он ответил:

— На этих зверей нет управы.

— Пока пороху хватает, можно попробовать.

— Я не гожусь для таких дел.

— Ты что, никогда не играл в лотерею?

— Слушай, мы ведь взяли уже несколько килограммов.

— Мы сейчас потеряли целое состояние, понял? Ты действительно не подходишь для этого дела.

— Почему ты так думаешь?

— Риск не для тебя, ты всегда предпочтешь синицу в руке, чем журавля в небе.

— Может, оно и верно…

— Тебе нужно другое. Ты ведь живешь в деревне, правда? Как говорят в армии, мне понадобятся надежные тылы, место, где можно переспать, подкрепиться, пересидеть какое-то время. Вот это по тебе.

— Что именно?

— Нечто вроде постоялого двора, неплохое дельце, цены на продукты растут, сумеешь подзаработать.

— Ты думаешь? Это мне нравится.

— В руках надежного человека постоялый двор в этих местах принесет дополнительный доход, ты мог бы оборудовать под склад какое-нибудь помещение и держать там вольфрам, пока его не продадут.

— Места у нас много.

— Я бы на твоем месте не раздумывал.

6

Доситея носила свою девичью фамилию Валькарсе и никогда не подписывалась фамилией бывшего мужа, ей не хотелось упоминать его имени, даже наедине с собой она не находила оправдания этому человеку, виновнику ее двусмысленного положения, ни вдова, ни разведенная, о разводе и речи не может быть, католическая церковь запрещает развод, стараясь не давать пищу для пересудов, она совсем не выходила на улицу, за покупками ходит Ольвидо, крошка Ольвидита, других детей у нее не было, ей уже скоро семнадцать, взрослая женщина, а для матери все равно крошка, как в шесть лет, не называй меня крошкой при людях, Ольвидо этого не любит, бабушка родила тебя, когда ей было столько, сколько мне, крошка, ну что за манера разговаривать, бабушка жила в другое время; девочка пошла за покупками — полметра кружева и двадцать пять сантиметров атласа, — нужно починить белье, опять будет как новое. Ольвидо старалась удлинить путь до галантерейной лавки, свернула на соседнюю улицу, постояла у фонтана, просто так, приятно чувствовать себя свободной и легкой, приятно двигаться, за последнее время она ощущала какое-то внутреннее беспокойство, какой-то зуд, все время хотелось двигаться, ни минуты не могла усидеть на месте, на сердце тревожно, воображение рисует счастливые случайности, все время одна и та же мысль, как бы снова увидеть его, его ведь нельзя назвать красивым, но ей никогда так никто не нравился, сама не знает почему, если бы они сейчас случайно встретились, она бы осмелилась посмотреть ему в глаза и даже, ой, как страшно, взяла бы его за руку, «пойдем со мной», нет, на это она бы не отважилась, в голове все перепуталось, душа замирала в какой-то сладостной и в то же время горькой истоме, она так старалась увидеть его во сне, что в результате начала страдать бессонницей, а если и засыпала, то тут же просыпалась снова, напрягая воображение, чтобы вызвать желанный сон, в ее теле бешено бились какие-то странные пульсы, стыдно, даже самой близкой подруге не расскажешь, скоро экзамены, а она не может никак собраться, читает и ничего не понимает, так и провалиться недолго, что за наваждение, лифчик ей стал мал, грудь с каждым днем делается все больше, раньше она боялась остаться плоской как доска, это, конечно, не связано, но все-таки странно, чем больше грудь, тем чаще она о нем вспоминает, чем больше она о нем думает, тем теснее становится лифчик, ой, как хочется снова увидеть его.

— Мне, пожалуйста…

Надо же, все из головы вылетело, наморщив лоб, она пытается вспомнить, что надо купить.

— Что с тобой, Ольвидита?

Хозяйка лавки показалась ей отвратительной, обращается с ней, как с маленькой девочкой, «все в порядке, полметра кружева и двадцать пять сантиметров атласа», домой она тоже пошла не кратчайшим путем, а вот и улица Агуа, здесь она родилась и миллион раз ходила, все знакомо до мелочей, многого уже и не замечаешь, любознательный турист обратил бы внимание на гербы и геральдические знаки, облепившие старинные здания, — следы былой роскоши, Ольвидо волнуют другие приметы и воспоминания, на этом углу внезапно пришли первые месячные, никто ее не предупреждал, все произошло так внезапно, она очень испугалась, старинные башни замков и гербы примелькались, как гнезда ласточек на карнизах под крышами, вот средневековый дом дона Габриля де Роблеса, первого чеканщика металлических денег в боливийском городе Потоси, монастырь святого Иосифа, часовня графа Кампоманеса, дом, в котором родился писатель Хиль-и-Карраско, дворец маркизов Вильяфранка, в честь которых назван их маленький городок, рядом дворец епископа Торкемада, обладавшего в свое время огромной духовной и светской властью: собор, больше шестидесяти приходов, подчинялся он только папе римскому; ее родной город Вильяфранка — исторический центр Бьерсо, важнейшего района провинции Леон, а ее родная улица — исторический центр Вильяфранки, жители городка считают его единственным и неподражаемым, хотя в Испании немало городов называются так же: Вилья-франка-де-лос-Кабальерос, Вильяфранка-де-Бонани, Вильяфранка-де-ла-Сьерра, и де-Пенедес, и дель-Кам-по, дель-Сид, де-лос-Баррос, дель-Эбро и дель-Дуэро, все равно они гордятся своим городом и своей исключительностью, в округе их считают разорившимися зазнайками, не желающими работать, руки слишком нежные, они даже онанизмом занимаются, держа наготове папиросную бумагу, говорили острые на язык соседи, вот вам доказательство: никто из них и не подумал податься в горы, они лучше голодать будут.

Не обращая внимания на давно примелькавшиеся исторические ценности, но чутко прислушиваясь к новому чувству, пульсирующему в груди, Ольвидо дошла до своего дома, красивая массивная дверь из благородного дерева, четыре квадрата, украшенные великолепным литьем, настоящее произведение искусства, дверь, никогда не закрывающаяся на замок, что тут красть? денег в доме нет, а мебель слишком ветхая, антиквариат еще не в моде, картины так потемнели от времени, что с трудом различаются фигуры, про подпись художника и говорить нечего, нечто загадочное, как на картинах Караваджо.

— Держи кружева, Исидора.

Проходя через мрачную прихожую, она услышала телефонный звонок на втором этаже, там были спальни, единственные жилые комнаты во всем доме, кто это может быть? Хотя она знала, что им мог звонить только один человек, все же где-то теплилась слабая надежда, звонок из Какабелоса стоит дорого, получить разговор не легче, чем если бы звонили из Кадиса, где живет ее отец, который, кстати, так ни разу и не позвонил, ах, если бы это был не тот, а другой, вполне определенный человек, как прекрасно было бы снова услышать его голос, хотя бы два слова, пусть бы даже он звонил не ей.

— Алло!

Трубку сняла Исидора, старая-престарая служанка, живущая в доме с незапамятных времен, старее, наверное, этой превратившейся в рухлядь мебели, давно уже ставшая членом семьи, служанка, которая не получает ни гроша и которая относится к своим хозяевам — тысячу раз объясняли ей, что здесь нет хозяев, что мы одна семья, — с величайшим почтением, реликвия старых добрых времен, так же как и старомодный телефонный аппарат, похожий на рожок для глухих.

— Донью Доситею Валкарсе Вега, пожалуйста.

— Кто спрашивает?

Исидора узнала дона Анхеля, никто больше им и не звонил, но правила приличия следует соблюдать, она позвала сеньору и на вопрос Ольвидо ответила: «Конечно, дон Анхель, кто же еще, детка», весьма удивившись разочарованию, отразившемуся на лице ее крошки, неужели девочка уже ждет чьих-то звонков? Мог бы позвонить, подумала Ольвидо, как восхитительно было бы услышать его голос, о чем бы мы говорили?

— Спасибо.

Мама подошла к телефону.

— Здравствуй, Анхель! Как ты себя чувствуешь?

— Все в порядке, а ты? Слушай, я подумал, у тебя ведь полный шкаф мужской одежды, что-нибудь ему может подойти, конечно, я не имею в виду двубортный костюм, что-нибудь попроще и попрактичнее, скажем, брюки, пуловер, будет велико — не беда, подгоним.

Человек, имя которого в этом доме не упоминалось, исчез так неожиданно, она была настолько не готова к этому, что он счел за благо оставить все свои вещи, где-то еще лежал его помазок для бритья, вся одежда прекрасно сохранилась, она подвешивала шарики нафталина, чтобы не завелась моль, хотя кому она нужна, эта одежда, весной клала в шкаф душистую веточку айвы, по характеру она была очень бережливой, времени хватало, а бесконечные домашние заботы отвлекают от мрачных мыслей.

— Я могу сама все ему подогнать.

— Не беспокойся, Виторина будет счастлива сделать это.

Ольвидо слушала весь разговор, стоя за дверью, по поведению и правилам хорошего тона у нее было «отлично», монахини ставили отметки по старинке, рутинная система, она не поняла, о чем конкретно идет речь, но интуитивно что-то почувствовала, сердце бешено заколотилось, как если бы у нее подскочила температура.

— Аспирин, пожалуйста.

Дон Анхель отпустил лекарство и весьма удивился, увидев, что в аптеку входил Англичанин, родом из Глазго.

— Черт возьми, мистер Уайт, надеюсь, вы не заболели? Вид у вас цветущий.

— Нет, нет, я не за лекарствами. Мне нужен этот, как его, азотистый аммиак, я правильно произношу?

— Это называется нитрат аммония.

— Вот-вот, нитрат аммония. У вас есть?

Уильям Уайт говорил по-испански довольно бегло и правильно, выдавал его только саксонский акцент. О том, что акцент был именно саксонским, все узнали от аптекаря, который, хотя и был германофилом, относился к мистеру Уайту с большим уважением, поскольку считал его культурным человеком, и подолгу беседовал с ним, когда им доводилось сталкиваться в кафе Макурро. В аптеке мистер Уайт появился впервые.

— Вы что, изготовляете взрывчатку?

— О нет, my God[7].

— Я шучу, все помешались на вольфраме, сами знаете, вот они и смешивают нитрат аммония с соляркой и используют эту смесь вместо динамита.

— Удобрение, прекрасное удобрение для сада и огорода, я выращиваю сказочные голубые гортензии.

Англичанин хорошо разбирался в сельском хозяйстве, он появился в Какабелосе несколько месяцев назад, купил небольшой домик на левом берегу реки у дороги на Карраседо, прекрасная земля, но плохо ухоженная; оформляя покупку, он подписал чек своими инициалами «У. У.», директор банка, желая прослыть человеком любезным, заметил: вам должно везти в жизни, есть такая примета, люди с одинаковыми инициалами везучие. Нет, мне просто повезло с покупкой, полмира объездил, чтобы найти такую землю, как здесь; подобный ответ обеспечил мистеру Уильяму Уайту симпатии всего местного населения.

— Нитрат аммония, пожалуйста. Что-нибудь еще?

— Я получил заказ на одно геологическое исследование, так что в ближайшее время придется подняться в горы.

Сообщая о заказе, Англичанин был весьма лаконичен, и все же он впервые заговорил о своих личных делах, их беседы в кафе скорее носили метафизический характер, это обстоятельство не могло не удивить дона Анхеля.

— Черт возьми, вы и в геологии разбираетесь!

— По специальности я почвовед, и поэтому разбираюсь в породе, ну и кое в чем еще. Заказ свалился совсем некстати. Мне нужен помощник, не могли бы вы кого-нибудь порекомендовать?

— Сотни людей ищут работу.

— Нужен молодой и порядочный парень. Я подумал о вашем подопечном, как вы посмотрите на это?

Ну и денек, сплошные неожиданности, тайны, покрытые мраком неизвестности. Аптекарь что-то вспомнил, но пока решил не углубляться в догадки, сейчас нужно выиграть время, чтобы подумать.

— Простите, пожалуйста, мне нужно срочно позвонить.

Телефонистка Далия, все ее звали Корина, соединила его с Вильяфранкой и нажала на отключатель, иногда забавно послушать телефонные разговоры, но она опасалась проделывать это с доном Анхелем после того, как он однажды вместо таблеток от головной боли дал ей слабительное, содержащее алоэ, два дня она не вставала с унитаза, просто чудом спаслась, а он ей потом дал понять, что нехорошо подслушивать чужие разговоры.

Доситея кивала головой, стараясь запомнить все инструкции дона Анхеля по поводу мужской одежды или, как он выразился, «гардероба для сеньора», стараясь не замечать легкой иронии, с которой он произносил слово «сеньор».

— …и что-нибудь практичное из зимних вещей, пока тепло, он щеголяет в рубашке, и никаких проблем, как только похолодает, потребуется утеплиться, в общем, сложи кое-какие вещички и пошли ему в Килос, я думаю, они тебе все равно не нужны, правда?

Жестоко с его стороны лишний раз напоминать ей о муже, он тут же раскаялся, ему хотелось сказать, что они должны помогать друг другу, времена тяжелые, если у кого-нибудь есть что-то лишнее, а другому именно этого не хватает, справедливо будет поделиться. Дон Анхель попрощался с двоюродной сестрой и вернулся к Англичанину.

— Он старательный и умный парень.

— Прекрасные качества, но мне нужен честный человек, я должен полностью доверять ему.

Доверять другу, компаньону, наконец, слуге в такое время, когда кругом царит нищета и речь идет просто о том, чтобы выжить, какие в этом случае могут быть гарантии, хорошая отметка за поведение, что ли?

— Ему можно доверять.

— Вы не против, если я предложу ему эту работу?

— Что вы, я буду очень доволен, если он примет ваше предложение, к сожалению, он заразился вольфрамовой лихорадкой.

— Попытаюсь его уговорить.

— Буду очень рад.

Неплохо, если Хосе чему-нибудь научится у него и забудет об этих проклятых горах, подумал дон Анхель, конечно, он уже взрослый, ему решать, хоть бы этой дурочке не пришло в голову послать Ольвидо с вещами, как он смотрел на нее, тайком, тоскливыми влюбленными глазами, только этого нам не хватало, Англичанин совсем заморочил мне голову, я забыл предупредить ее.

Ольвидо ехала на стареньком автобусе Туро, положив на колени сверток, нервно поглаживая рукой шелковистую бумагу, на душе у нее было тревожно, хоть бы он был дома, нет, лучше бы его не было, господи, он догадается, какой стыд, что делать? Ей казалось, что все пассажиры смотрят на нее, интересуются, что это она везет; реклама у дороги: «Масло мятное, сами знаете, какое приятное», она не знала; совести у меня нет, я не смогу посмотреть ему в глаза, у него какие-то особенные глаза, нет, никогда я не смогу ему сказать «пойдем со мной», как говорила во сне, об этом и речи быть не может, говорят, Эндина Колдунья делает приворотное зелье, замешенное на слезах совы и волосах любимого, где же я возьму его волосы, Пречистая дева, как бьется сердце, опять реклама: «Кормя ребенка грудью, ты выполняешь свой святой долг перед Родиной и перед ребенком!», грудь растет не по дням, а по часам, душно, нечем дышать, есть вещи, которые нельзя сказать даже самой близкой подруге, господи, как же теперь исповедоваться дону Серхио, думая о нем по ночам, она дошла до греха, нет, надо носить власяницу, может быть, пройдет.

У придорожного столба 405 на пересечении с шоссе № 6 она сошла с автобуса и пошла полем между хорошо ухоженными кустами винограда и небрежно подрезанными яблонями, душно, нечем дышать, надо успокоиться, она ведь выполняет поручение матери, у дверей деревенского домика ее встретила Виторина, приняла тяжелый сверток, перевязанный шпагатом, всегда она ходит в трауре, наверно, они с мамой одного возраста, но Виторина выглядит старой, семья, огород, работа в поле, дубленная солнцем кожа, морщины, но такая же добрая, как мама.

— Что ты стоишь, Ольвидита? Заходи, не стесняйся.

Как я зайду, а вдруг он там, я умру; но если я его не увижу, я тоже умру, Виторина обидится, зачем ее обижать, она этого не заслуживает, в груди что-то шевелилось и рвалось наружу, какой-то робкий зверек царапнул ее лапками, она решилась, все как в тумане, не помнит, что говорила, какие-то пустые слова: «как живешь?» и тому подобное, Виторина очень добра, «возьми вишню для мамы, поблагодари сеньору за одежду, жаль, что мы доставили ей беспокойство», кажется, она забыла сказать «спасибо», какое разочарование, во всем доме нет и следа мужчины, Ольвидо мрачно сказала «пока». Зачем надо было так волноваться, не умею ничего скрыть, какая я дура. Она шла назад, полная грусти и отчаянья, и вдруг, метров через сто, услышала свое имя, этот голос она не могла спутать.

— Ольвидо!

Он бежал к ней, улыбаясь такой заразительной улыбкой, что все вокруг засверкало зеленым и голубым цветом. Ей стоило труда произнести притворно-безразличным тоном:

— А, это ты.

— Я возился наверху, на чердаке, собирал свои манатки, еще чуть-чуть и ты бы ушла.

— Может быть, ты прятался от меня.

— Дурочка, я так рад видеть тебя, даже слов не нахожу… я понял, голос — это наваждение, призрак, всего лишь тень бессильной немоты…

— Это стихи?

— Да, только что пришли в голову, сам не знаю как.

— Я спешу.

— Не настолько же, чтобы не поцеловать меня на прощание?

Он наклонился, она почувствовала, что теряет сознание, нельзя сказать ему «нет», обычный родственный поцелуй, они не родственники, но тогда в аптеке их представили друг другу именно так, просто они близкие люди дона Анхеля, она подставила щечку, успела заметить его намерение, но ничего не сделала, чтобы избежать неизбежного, Хосе Эспосито поцеловал ее в губы.

— Аусенсио…

Земной шар остановился, и сила инерции бросила их друг к другу, чувство вины утонуло в счастье, жизнь стоит того, чтобы жить, мгновение вечности и отчаянного упоения, из сладкой близости их прижавшихся друг к другу тел возник прекрасный огромный зверь из семейства кошачьих, с эластичным сильным телом, большой головой, пышной развевающейся гривой и длинным хвостом, он был похож на огненную комету, гладкая кожа блестела на солнце, самый прекрасный лев в мире, такого можно увидеть только в счастливом сне, это был их лев и больше ничей, его фантастическое появление не удивило и не испугало их, напротив, они испытывали к нему полное доверие, а он, широко раскинув свои золотые крылья, медленно парил над ними, защищая и оберегая влюбленных, это длилось целую вечность длиной в одно мгновение, потом он взлетел высоко в голубую синь неба и исчез где-то там вдали за вершиной волшебной горы Ла-Киана, о которой ходили легенды, там, где зеленеет Поляна Ритуальных Танцев.

— Ольвидо!

Она убегала от Хосе, зная, что никогда не сможет расстаться с ним, ощущая легкость, нервы уже не были напряжены, дышалось легко, и только маленький зверек чуть сильнее шевелился в груди. Это чувство вины, но она не станет обращать на него внимания, разве может он тягаться с прекрасным львом, покровителем их любви, она, конечно, исповедуется, но потом, позднее, сейчас нужно бежать, бежать быстрее, чтобы не потерять сознание.

7

От его безумного крика у меня перехватило дыхание, как будто нож с размаху всадили в горло, я поднял глаза и увидел, как он летит с самой вершины скалы Смерти, вернее, он пытался лететь, размахивая руками, двигая ногами, ветер надул его рубаху, но он падал, падал с огромной скоростью, как парашютист, у которого не раскрылся парашют, иногда спится, что ты летишь, машешь руками, с трудом поднимаясь вверх, но даже во сне нельзя остановить стремительное падение камня, на мгновение его поглотило облако черного тумана, полосами покрывавшего скалы, затем он вынырнул и понесся вниз, вниз, сейчас взорвется, как снаряд, ударившись о скалы.

— Был человек и нет, один прах.

Из праха вышел и в прах обратишься, с той только разницей, что сейчас ты влюбленный прах, подумал я, когда Виторина заключила меня в объятия у дверей ее дома, я даже мысленно не могу произнести «моего дома», это все же не мой дом; перепрыгивая через истертые временем ступеньки каменной лестницы, я взбежал на террасу, опоясывающую дом, связки перца, кукурузные початки, развешанное белье, здесь ничего не изменилось, Виторина бросилась ко мне на шею вне себя от радости.

— Пепе! Мальчик мой!

При виде ее слез я тоже заплакал, уже во второй раз, она крепко прижимала меня к своей груди, пусть она не вынашивала меня в своем чреве, но вскормлен я этой грудью, ты был ненасытным поросенком, часто вспоминала Виторина; мы прошли на кухню, та же мебель, только постаревшая и уставшая, как и она сама, ее лицо в траурной рамке черного платка, Виторина Гальярдо осталась вдовой, как и многие другие женщины, чьи мужья стали жертвой сведения личных счетов, Рикардо Гарсия был расстрелян на рассвете того страшного дня вместе с другими мужьями у ограды кладбища, палачи сэкономили на перевозке трупов, его имя не найдешь на мраморной доске у входа в церковь, такой чести удостоились лишь те, кто отдал свою жизнь за Бога и Испанию, он ничего плохого не сделал, но они убили его, я спросил про Рикардо Гарсия Гальярдо, моего молочного брата:

— А где Карин?

— Где ему быть? В горах, конечно.

В ее печальных глазах навечно застыли грустные истории о неразделенной любви и смерти, песни испанских женщин, разлученных со своими любимыми, глаза были полны неизбывной тоски, но в них не было ни ненависти, ни злости, только душевная грусть.

— Я тоже собрался в горы.

— Найди там Карина, он будет очень рад, вы должны помогать друг другу, в горах много плохих людей, берегите себя, если с вами что-нибудь случится, я умру.

— Ну-ну, не унывай, мы еще выберемся из этой проклятой бедности.

— Я никогда не была бедной, Пепе, пусть я не всегда была сыта, зато меня всегда кто-то любил, а главное, у меня было кого любить, если у человека есть любовь, он не беден.

— Дай только время, и я подарю тебе не только свою любовь.

— Береги себя, берегите себя оба, вы мое богатство, другого мне не нужно.

В ней было столько нежности, что я боялся разреветься как ребенок и вышел на улицу; половина деревни вышла поздороваться со мной, а вторая половина тайком следила из-за задернутых занавесок, никто из ребят, ушедших вместе со мной на войну, не вернулся, какой смысл спрашивать о них? Я решил повидать крестную, к ней следовало пойти в первый же день. Колдунья очень любила меня, я любил ее еще сильнее, хотя мне кажется, что любовь измерить нельзя, маленькое темное личико, сморщенное, как печеное яблоко, потрясло меня, наверно, ей лет сто, она уже не выходила из дому, если это вообще можно назвать домом, продуваемая всеми ветрами конура на курьих ножках, как-нибудь зимой ее найдут застывшей вот в этом плетеном кресле, а может, она бессмертна и переживет всех нас, никто бы не удивился, люди по-прежнему ходили к ней толпами за советом и помощью, по крайней мере ей не скучно.

— Я тебя ждала, Пепиньо.

Только она называла меня этим ласковым именем, я обнял ее, по дав встать со стула, казалось, она рассыпется от первого резкого движения, я снова был растроган, ее слабость могла быть вызвана отсутствием белков в пище, она говорила и все время гладила мои волосы своими скрюченными, но странно проворными пальцами.

— Тебе нужно набрать силу, я сварила особый отвар, лучшее средство для красных кровяных телец, от него человек духом крепнет. Ты не беспокойся, корни у тебя хорошие, сам скоро убедишься, на прошлое не оглядывайся, думай только о сегодняшнем дне, пусть все идет как идет, ты своего добьешься, хочешь, я тебе предскажу будущее, принеси-ка стакан воды.

Не хотелось ее утруждать, да и верить я не очень верил.

— Я пришел повидать вас, Эндина, а остальное неважно, даже мое происхождение.

— Ты очень добрый, Пепиньо, за твою доброту люди причинят тебе зло, твое происхождение тебя волнует, я знаю, но не надо много думать об этом, выпей-ка лучше отвара, сразу силы прибавятся, станешь настоящим человеком, знаешь, что такое настоящий человек? тот, кто умеет отличать добро от зла, правду от лжи, любовь от ненависти, выгоды от этого никакой, скорее наоборот, зато понимаешь, что надо делать, как себя вести; горький отвар, правда? нет, он не из капустных кочерыжек, а из мухомора, да ты не бойся, хоть и ядовитый гриб, зависит от того, сколько положишь, отвар укрепит твое тело и твой дух, пей, сынок, пей и рассказывай, скажи, воспользовался ты хоть раз тем даром, которым я тебя наделила в день крещения? с годами он должен укрепиться, вот из него ты можешь извлечь выгоду, но никогда не злоупотребляй им, только в крайних случаях, когда очень нужно, такими вещами не шутят, да что я, выпив отвар и став настоящим человеком, ты свой дар во зло не употребишь, это почти наверняка, жаль, что любое колдовство бессильно против этого «почти», в конце концов, все зависит от человека, от тебя самого.

Война сделала меня скептиком, но все равно приятно было слушать ее, она говорила обо мне с такой любовью; что еще нужно человеку, у которого никогда не было бабушки и дедушки? тогда в лагере все могло быть случайностью, удачным психологическим опытом, откуда мне знать, лучше не говорить ей, я пробыл у нее несколько часов, отвар подействовал, я прекрасно себя чувствовал, что ни говори, хорошая еда — большое дело, Эндина надавала мне много полезных советов, рассказала все новости и, между прочим, предсказала день своей собственной смерти:

— Я умру накануне праздника святого Рока, знаешь, когда собаке кладут в рот виноград, а потом водят ее во время процессии.

— Не говорите глупостей, у вас еще есть силы.

— Силы еще есть, желания нет, и я не люблю зиму, ведь ты подумал о зиме, когда вошел?

Так я и стоял, не в силах вздохнуть, волосы дыбом, как страшно он падал, как камень, но самое страшное — этот хруст, треск, удар тела о камни на дне ущелья, наверно, голову разнесло, подумал я и вспомнил Мауро, с которым служил в одном отделении, собрались мы идти в дозор, все как обычно, время от времени свистят пущенные наугад пули, противник о нас помнит, приняли глоток для храбрости и из окопа на бруствер, он еще сказал тогда: если слышишь свист пули, значит, она далеко, опасность миновала, мы выпрыгнули вместе, и в ту же минуту он упал, шальным снарядом ему снесло голову, свиста мы, конечно, не услышали, разрезало его на две части, аккуратненький такой разрез, на меня ни капли крови не попало, голова Мауро оказалась зажатой между его же ногами; тело этого несчастного долго прыгало по камням протекавшего в ущелье ручья, ударялось и снова отскакивало как мяч, наконец, мяч остановился и стал раскрываться как куколка бабочки, вновь приобретая очертания человеческого тела; несмотря на расстояние, сверху все было видно как на ладони, руки-ноги раскинуты все равно что крылья мельницы, голова на месте, ко мне вернулось дыхание, и я спросил стоявшего рядом Ховино:

— Что будем делать?

— Не вздумай ничего делать, парень, покойника в яму, а ты иди прямо.

Не нравилась мне эта удобная философия, любовь к Ольвидо переполняла меня, и хотелось одарить ею весь мир, страшно подумать, она могла тогда уйти, а я бы ничего не знал, сидя на чердаке и укладывая какую-то ерунду, которая, на мой взгляд, могла пригодиться в горах, было душно, я высунулся глотнуть свежего воздуха и увидел ее, когда она уже уходила, мою радость можно только сравнить с чувством путешественника, открывшего новый океан, я бросился в волны своего океана, догнал ее, не знаю, что мы успели сказать друг другу без слов, иди со мной, я пойду с тобой на край света, мы никогда не расстанемся, все было сказано. Нам нечего было скрывать, я поцеловал ее, и земля остановилась, в это мгновение над нами появился сказочный лев с крыльями, коснувшись ее кожи, я почувствовал, как во мне пробуждается что-то доброе, прекрасное, вкус ее губ, я боялся пить воду, чтобы не смыть этот вкус, мы даже не договорились о встрече, зачем? и так ясно, что отныне нам предначертана одна судьба, мы жили надеждами и мечтами, из них мы строили наш дом, мы будем жить в этом доме вопреки всяким предрассудкам добрейшего дона Анхеля.

— Спущусь к нему.

Я сжимал ее в своих объятиях со всей силой страсти и тайных намерений и в то же время так бережно и невинно, что в моих действиях вообще невозможно было усмотреть каких-либо намерений, и тут я вспомнил стихи, которые решил никому не показывать, они вышли такими заумными, что я и сам их не до конца понимал, но в них было сказано все:

— И не думай спускаться. Несчастный случай на производстве, влезешь в это дело — хлопот не оберешься, так что стой спокойно, парень.

Какое там спокойно, совесть не позволяет, представляю, что бы сказала Ольвидо, это же эгоизм, он еще жив, шевелится, вот он поднял руку, моля о помощи, я не мог отвести глаз, кто-то подошел к нему, но что это? к моему ужасу, человек превратился в длинную мерзкую змею, рептилию, огромного удава с тысячью присосок, подкрался к полумертвому и запускает свои щупальца в его карманы, хочет обокрасть его и снять с живого ботинки с шипами, издали ботинки блестят как кожаные, я не смог удержаться и заорал что было сил:

— Эй, ты, мразь!

Мой голос рассеял наваждение, вместо страшного чудовища, рептилии с тысячью конечностей, я увидел жалкого мародера, он бросился наутек, а я побежал вниз с горы, не думая об опасности, здесь нетрудно сломать шею, почти отвесная скала, я летел вниз, пытаясь сохранить в целости дорожную аптечку, принадлежащую Ховино.

— Ладно, я с тобой.

Приятно ощущать, что он несется следом, его присутствие действовало ободряюще, мало кто, отправляясь в горы, берет с собой аптечку, мой новый друг Ховино Менендес не менее странный, чем все эти львы и рептилии, которые мерещатся мне в последнее время, припомнилось наше не совсем обычное знакомство, Карина в горах я не встретил, переходил в поисках вольфрама с места на место, копал то тут, то там, пока не набрел на нечто стоящее, не успел приступить к работе, как раздался повелительный оклик, я сразу понял, кто это.

— Кончай работу! Смена пришла.

Его мощная фигура производила сильное впечатление, эти бицепсы с танцующей балериной, но больше всего меня поразил его взгляд, что-то было в нем несовместимое с предстоящей дракой, я так и не понял, что именно, пока все само собой не прояснилось.

— Я еще не устал.

— А это видел?

— Ты что, представляешь бригаду «Газ»?

— Боишься их?

Он целился в меня из «Байарда» девятого калибра с коротким стволом, и тем не менее мы говорили так, как если бы сидели за карточным столом: чей ход? или: кто сдает?

— Никого я не боюсь, ни их, ни тебя, ни самого дьявола.

— Я тебя на месте уложу.

— Ну и что, кончатся мои проблемы, зато у тебя проблем прибавится.

— Слушай, парень, ты хоть понимаешь, что самому тебе эту ямку не осилить? Бурить умеешь?

— Нет.

— Динамит есть?

— Нет.

— Инструмент?

— Тоже нет.

— Мать твою, что же у тебя есть?

— То же, что у каждого настоящего мужчины.

— Слушай, мне нужен такой компаньон, как ты.

Он убрал свою пушку и стал склонять меня к сотрудничеству с помощью аргументов типа «один в поле не воин», «ум хорошо, а два лучше», возразить на это нечего, добыча пополам, предложение меня устраивало, и я согласился.

— Давай пять! Ховино.

— Аусенсио.

Мы скрепили рукопожатием заключенное соглашение, все, что этому предшествовало, было лишь испытанием на прочность, он меня прощупывал, наверно, ему довелось пересчитать кости не одному десятку людей послабее меня, но я умею постоять за себя; решив, что я вот-вот сдамся, Ховино ослабил нажим, ну что ж, это делает ему честь, мы улыбнулись, и я понял наконец смысл его взгляда: симпатия, я ему был симпатичен с самого начала, симпатия была взаимной, очевидно, он прочел это в моих глазах, полное доверие, а это важнее подписей, скрепляющих официальный договор. Мы вкалывали до тех пор, пока не услышали крик, от которого перехватило дыхание, а потом кинулись вниз туда, где на дне ущелья, как в открытой могиле, лежал несчастный, я был ловчее и легче и намного обогнал Хо-вино, но не стал ничего говорить, только улыбнулся.

— Ну, парень, недаром говорят, что вы в Килосе бегаете как зайцы.

— Это мы умеем.

— Пока вы только это и умеете.

— Он весь разбит, что делать?

Кровь из него хлестала, как из недорезанного борова, наверно, все кости переломлены, самое страшное голова, прямо расколотый арбуз.

— Надо скорее остановить кровь, а то вытекут все пять литров.

Ховино засовывал тампоны в раны так, как если бы конопатил бочку, его уверенные действия внушали доверие.

— Он приходит в себя.

— Господи, мать твою!

— Не богохульствуй, черт тебя возьми!

Сам не знаю, почему я так отреагировал, мои отношения с церковью оставляли желать лучшего, почему-то вспомнилось объявление в баре Рубьелос-де-ла-Мора: «Запрещается богохульствовать без причины», у этого бедняги была вполне уважительная причина, ему полезно разрядиться.

— Ой-ой, умираю! К этой матери все на свете!

— Давай, валяй, не стесняйся.

— Живой?

Постепенно стали подходить люди, солидарность толпы, никто не хочет быть первым, будь то несчастный случай или танцплощадка, но стоит выйти первой паре, все тут как тут; мужчина, оказавшийся свояком пострадавшего, взялся вместе со своими товарищами отнести несчастного к врачу.

— В Вильяфранку к доктору Вега, он живет на улице Агуа.

— Я пойду с ними.

— Не ходи, — сказал Ховино, — у нас еще много дел.

— Надо подбить бабки.

— И не только это.

Мне хотелось пойти, вдруг я встречу Ольвидо, иногда мы стыдимся хороших поступков, потому что за ними скрываются весьма неприглядные мотивы, сейчас другой случай, бескорыстный порыв, вера в человека, одно из заблуждений, порождаемых любовью; вера в человека заставила меня принять предложение Ховино и разделить с ним наш нелегкий труд; я остался, свояк и другие крестьяне из деревни Парамо-де-Орбиго взялись за дело.

— Нужна лошадь.

— Возьми мою, — отозвался один из них, оказавшийся впоследствии владельцем лавки, — только потом заплатишь. Жить-то надо, — добавил он, извиняясь.

— Поехали.

Бедняга не переставал кричать и сыпать проклятиями, вплетая в них весьма любопытный набор имен.

— Ой, умираю! Нас… мне на Диогена!

Он у них может рассыпаться но дороге, для надежности его привязали к доскам, «и на Христофора Колумба тоже!», потом уже мы узнали, что он выжил, потерял память, остался хромым, но выжил, его спасло чудо, утверждал врач, оказавшийся двоюродным братом доньи Доситеи, его спасла оказанная в первый момент помощь, заслуга Ховино, он тронул меня за плечо и отвел в сторону.

— Пойдем-ка мы с тобой на постоялый двор к Злою, там и поговорим спокойно.

8

Покончив с устройством своей жизни в домике у дороги в Карраседо, Англичанин стал все чаще задумываться, хотя его предупреждали, что именно этого делать не следует. Что должен чувствовать человек, обнаруживший в один прекрасный день, что из него сделали шпиона? Самое разумное — ни о чем не думать, у него достаточно обязанностей, о них и следует думать, прекрасная сфера приложения умственных способностей, а такие фундаментальные вопросы, как «кто я такой?», «чего добиваюсь в жизни?», в военное время нужно выкинуть из головы, заменив их более утилитарными, сиюминутными проблемами, поскольку важно не то, чего ты хочешь добиться в жизни, а то, чего можно добиться ценой твоей жизни, важно выполнить задание, у него вполне конкретное задание, связанное с вольфрамом, он его выполнит и точка; он патриот, и этого достаточно, он не разрешит себе думать даже о самом страшном вопросе, неизбежно связанном с любой войной — чем она закончится? не думать, ни о чем таком не думать, только о необходимости вести двойную игру, если мы победим, меня ждут лавры героя, если проиграем, позор предателя, надо действовать, это помогает, прибрать к рукам новое месторождение вольфрама на горе Сео, деньги, хитрость, все что угодно, рудники в Кабреро уже в руках немцев, на Сео должен быть хозяином он, еще раз все продумать: так, по-испански он говорит с южным акцентом, в стране живет давно, начинал со строительства металлического пакгауза в Альмерии, отсюда и акцент, потом работал на оловянных рудниках в Галисии, затем судьба забросила его в Бьерсо, сейчас, когда идет война, его опыт приобретает стратегическое значение, финал пока еще не обдуман, скажем, естественная смерть, но это потом, самое неприятное и трудное во всей операции — сжиться с новой биографией некоего Уильяма Уайта, по-английски имя и фамилия начинаются с буквы W, химический знак вольфрама, любопытное совпадение, W. W. не только его инициалы, но и его позывной, что очень важно, Уильям и точка, никаких сокращенных имен, например, Билл, у него быть не может, точка; хорошо еще, что у W. W. нет детей, его жена Мод очень красива, прямо киноактриса, узкое лицо, длинные белокурые волосы, он посмотрел на фотографию, стоявшую на письменном столе, о семье не думать, Мод осталась в их родном городе Честере, старинная римская крепость на реке Дек, «не приезжай в отпуск, сейчас это очень опасно, всюду подводные лодки» и т. д. и т. п., дом номер пятнадцать на Watergate Street Rows, типично английская улица, торговый центр города, чистые игрушечные домики в стиле тюдор, там никто не станет заворачивать хлеб в газету и тем более бросать эту газету на улице, город окружен старинной крепостной стеной, что создает некое ощущение безопасности, психологический фактор, еще одно «за», ему удалось уговорить Мод, трудно себе представить более удачное начало операции, что бы ни случилось, у нее будет приличная пенсия, я хотел бы, чтобы меня тоже похоронили в саду под персиковыми деревьями, они вырастут и станут самыми красивыми фруктовыми деревьями в долине; еще одно алиби — он искал плодородную землю, чтобы пустить корни, заняться сельским хозяйством, разводить новые сорта деревьев, абсурдно выращивать только виноград, имея такую систему орошения, от нечего делать он посадил клубнику, голубиный помет — прекрасное удобрение в этом случае, потом он еще что-нибудь посадит, главное — цветы, гортензии всевозможных тонов, на жизнь можно зарабатывать разведением кур, птицеводство всегда было хорошим источником доходов, хлопоты, связанные с содержанием фермы, — надежное прикрытие для различных перемещений, люди здесь живут очень бедно, буквально голодают, хотя у всех есть свой клочок великолепной земли, но у них к этому душа не лежит, нет деловой хватки, впрочем, не следует спешить с общими выводами, это надо еще проверить, вольфрамовая лихорадка — нетипичная ситуация для этих мест, они здесь легко заводятся, обожают азартные игры, даже характер появляется; он подумал, насколько опасны его собственные игры. Сто раз проверил установку радиопередатчика, супергетеродинный аппарат последней модели, спрятанный в небольшой каморке, отделенной раздвижной стенкой от гостиной, четыре квадратных метра без вентиляции, все стены внутренние, до ближайшего дома не менее семидесяти метров, кругом поле, радиопередатчик — необходимая вещь в его деле, своего рода подстраховка, но он может быть и причиной провала, достаточно одной ошибки в позывном, кто-то узнал твой почерк, и все кончено, с маки связь установить трудно, с Лондоном — очень рискованно, только в крайне важных и срочных случаях, лучше вообще этого не делать, если все идет нормально, никого не удивит отсутствие связи, теперь он хорошо понимал, что значит ходить по острию ножа, ни о чем не думать, не думать о том, как живет его семья в городе, подвергающемся непрерывным массированным налетам, они хотят стереть его с лица земли, необходим железный самоконтроль, он англичанин, мизантроп, предпочитающий жить за границей, и точка, надо уметь балансировать на грани правды и лжи, полуправда — большое искусство, правда — еще не разоблаченная ложь, нужны люди, которым можно доверять, это облегчит дело, с птицефермой и хозяйством все сложилось как нельзя лучше, он вспомнил, как удалось договориться с Кармен Дешевкой, здесь без прозвищ жить не могут, иногда они бывают просто неприличными, в лучшем случае неожиданными, его, например, прозвали Англичанином, хотя он сказал, что родом из Шотландии, для женщин, подобных Кармен, существует множество прозвищ: подстилка, шалава, курва или что-нибудь похуже, учитывая род занятий, которым они зарабатывают свой хлеб: пьяные кутежи, «только для мужчин», азартные игры, в конце вечера, когда коньяк течет рекой и импотенты ищут сильных впечатлений, Кармен Дешевка устраивала спектакль с дурачком монголоидного типа, бедным парнем, отравившимся ацетоном или чем-то в этом роде, половой акт на сцене, сопровождаемый жеребячьим ржанием зрителей, бросавших на сцену монеты, достоинство которых зависело от усердия актеров, скотское зрелище, странно, что такие развлечения практикуются на севере, это типичнее для юга — ни о чем не думать, — он подошел к ней после одного из представлений, несчастная — чисто условный рефлекс — задрала юбку, ему стоило труда объяснить суть своего предложения, не мог же он ей сказать, что ищет верную и благодарную собаку.

— Тебе не придется больше этим заниматься, по крайней мере при людях.

— Мне все равно.

— А что тебе не все равно?

— Горячая еда каждый день.

— У тебя будет горячая еда ежедневно.

— И кровать в отдельной комнате.

— У тебя будет отдельная комната, которую ты сможешь запирать на ключ, если захочешь.

— За это я готова служить у вас бесплатно.

— Я буду платить тебе десять песет в день.

Он вынужден был поднять ее с пола, она упала на колени и во что бы то ни стало хотела поцеловать его ноги, смуглая, почти цыганка, существуют ли действительно низшие расы? он почесал за ухом Бума, чистокровного пойнтера с официально заверенной родословной, не время размышлять над абстрактными концепциями, сейчас у него была служанка, готовая выполнить любую работу, ее верность беспредельна, дешевая рабочая сила и, главное, в силу своих умственных способностей, совсем не любопытная, такой не придется делать особых усилий, чтобы не думать. Нужен еще один помощник для совсем другого рода дел, не связанных с домашним хозяйством, это должен быть умный человек, как опасно иметь умного помощника, ответ на запрос пришел в конверте со штампом филиала Британской торговой корпорации: United Kingdom Commercial Corporation (Spain), Алькала, 47, Мадрид; почта — самое надежное средство связи и, как это не странно, более быстрое, чем телеграф, ответ был лаконичным: Хосе Эспосито, 24 года, холост, бежал из лагеря, адрес неизвестен. Он остановил свой выбор на Аусенсио, но сначала необходимо надежное прикрытие, для этого достаточно посоветоваться с доном Анхелем, еще одна полуправда, разговор с аптекарем его удовлетворил, прежде чем встретиться с Аусенсио и начать эту грязную работу — метафора, пожалуй, неуместна, руки у него уже давно в дерьме и крови — надо уладить еще одно дельце, он повернул фотографию Мод лицом к стене, пусть не смотрит на него, чем она занимается сейчас в своем Честере? гуляет в окрестностях города по полям, поросшим люцерной, или музицирует? он погладил стопку партитур на рояле — «Бехштейн» полностью расстроен из-за сырости; наигрывает, наверно, нечто сентиментальное тина In a Monastery Garden[9], какой контраст с трагедией, которая разобьет ее сердце, надо рискнуть и написать ей письмо, что-нибудь вроде последней воли мужа, если я умру, пусть меня похоронят здесь, под персиковыми деревьями, у тебя будет прекрасная пенсия вдовы участника войны, все, хватит. Он опять подумал о-городе, подвергающемся непрерывным бомбежкам, да, они были правы, предупреждая, что любая мысль о себе опасна, всему есть предел, в том числе самоконтролю, не говоря уже об английской флегматичности.

9

— Суббота, суббота, погулять охота.

Я тоже стал повторять в конце недели эту незамысловатую присказку, заимствованную у Ховино, нехитрая философия, вполне соответствующая его бьющей через край жизненной силе и ураганному темпераменту, в вихре которого я себя чувствовал достаточно удобно, дела наши шли неплохо, хотя жилы попадались не очень богатые, моя доля составляла около ста килограммов, небольшое состояние, часть я перевел в деньги, на постоялом дворе Элоя Дырявого Кармана всегда толкались какие-то личности, готовые заплатить чистоганом за вольфрам, сомнительные типы, мягко говоря, но выбирать не приходится, я продал ровно столько, сколько нужно было на жизнь, остальное предназначалось в подарок моим близким, неплохой подарок я им приготовил, никогда раньше я не мог им ничего подарить, я ждал от них похвалы, «хороший парень», скажут они, что мне еще нужно? «хороший сын» все равно сказать некому; Ховино сразу же продал всю свою долю и, как всегда, по самой высокой цене, которую можно было выбить на постоялом дворе у Элоя, и сейчас был почти что богат.

— Это все мелочь, вот подожди, нападем на богатую жилу, я думаю, стоит пошуровать в окрестностях, недаром донья Ода бредит сундуками, в этом что-то есть.

— Старуха из ума выжила, а ты слушаешь.

У Ховино деньги не залеживались.

— Пошли в Понферраду, парень, в «Долларе» можно роскошно кутнуть.

— Ладно, но сначала в Какабелос, я хочу посмотреть «Железную корону».

— Это что такое?

— Хорошая картина.

— Ты что, и в самом деле собираешься терять время на кино?

Глаза у Ховино стали как плошки, кино никогда не входило в программу кутежей уважающих себя шахтеров, мне тоже было наплевать на эту картину, но я стоял на своем.

— Прекрасная картина, настоящее произведение искусства.

— Сверх программы, пожалуйста. Сходим на семичасовой, а потом в «Доллар», годится?

Знакомая мелодия, первые кадры киножурнала, весь мир у вас на ладони, смотрите, испанцы.

— Куда ты меня привел?

— Молчи, не мешай смотреть.

Я пытался привыкнуть к темноте, глядя не столько на экран, сколько на зрителей, обшаривал глазами ряд за рядом в поисках Ольвидо, даже со спины я ее ни с кем не спутаю, мой интерес к фильму объяснялся очень просто, но ее не было, сердце сжалось, может, на эту картину не пускают до восемнадцати лет, как я об этом не подумал, да нет, откуда такие строгости, кругом шумят дети, приходящие в восторг от звона скрещивающихся шпаг, просто она не пришла, но почему? казалось, журнал шел целую вечность, в главной роли Луиса Ферида, она великолепна, в кино все девушки великолепны, разве на улице встретишь такую красотку, но если бы мне пришлось выбирать Мисс Планету, я все равно бы выбрал Ольвидо, впрочем, сейчас она для меня так же недосягаема, как самая красивая девушка в мире, я внимательно вглядывался в черты прекрасной Луисы Фериды, и вдруг она превратилась в Клару Петаччи[10]: я увидел ее повешенную за ноги на огромной площади, вокруг кричит разгневанная толпа, зажегся свет, и видение исчезло.

— Пойдем покурим на улицу, у нас есть несколько минут.

— Я должен найти ее.

— Аусенсио, не будь наивным, женщины как курицы, ты им даешь маис, а они клюют дерьмо.

— Бели ты намекаешь на Ольвидо, я тебе сейчас врежу.

— Я о женщинах вообще.

Мы зашли в бар, потом вышли на улицу, в прозрачном небе носились сумасшедшие ласточки, ее нигде не было, я бросил недокуренную сигарету, непозволительная роскошь по тем временам, и подавленный вернулся в зал, по мне, пусть хоть вешают за ноги эту Луису Фериду, делают с ней что угодно, видал я таких б…, опять видения, сердце бешено забилось, она сидела во втором ряду, так близко от экрана, что я не мог ее увидеть, свет погас, я подошел и поздоровался, на экране замелькала реклама: Аспирин «Окаль», Очки фирмы «Ульоа», Станции техобслуживания «Иван», рядом с ней Нисета и Хелон, этот идиот промямлил что-то нечленораздельное.

— Какая встреча.

Наплевать, я согнал мальчишку, сидевшего рядом с ней, и занял его место, счастью не было предела, все равно что сидеть по правую руку от самого господа бога, ее запах, запах ее кожи, темнота — чудесный союзник влюбленных, наши пальцы сплелись, мое отражение тонуло в черных лагунах ее зрачков, голова закружилась, все вокруг исчезло, мы что-то говорили и не могли наговориться, не обращая внимания на шиканье со всех сторон, какое нам до них дело, мы и так насилу сдерживались, чтобы не поцеловаться, желание жгло меня как огонь, но я не мог себе позволить ничего лишнего, наша любовь все еще была платонической, что нужно Ховино? никак не пойму, он толкнул меня локтем в момент, когда картина приближалась к счастливой развязке.

— Смотри, смотри, все как в сказках старухи про сундук с золотом, вот так и мы с тобой найдем свою корону.

Железная корона, зарытая в землю, наконец найдена, подвиги героев вознаграждены, наплевать на все это, какое мне дело до ослепительной Луисы Фериды, нам еще столько нужно сказать друг другу, все время об одном и том же, времени мало, зажегся свет, и нас отбросило в разные стороны как ударом тока, когда мы теперь встретимся, наверно, не скоро и уж, по крайней мере, не так, вечно на людях, темнота зрительного зала сделала наше свидание почти что тайным, Хелон, вероятно, наябедничает отцу, гори все синим пламенем, «никто не сможет разлучить нас», она поклялась, пока, прощай.

— Теперь в Понферраду!

— Ой, парень, а ты уже готов!

Ховино умирал со смеху, а я чуть не умер со стыда, на моих новеньких светлых брюках расплылось огромное пятно, — это было во сне, чудесный сон, — мы зашли в буфет, и с помощью газировки я кое-как исправил положение.

— Скажешь хоть слово про Ольвидо, убью.

— По мне, слишком худа, спокойно, спокойно, я ведь даже имени не произнес.

— И не произноси.

— Ладно, пошли-ка лучше к проституткам, с ними все проще.

Ховино было невтерпеж, а я поплелся за ним по инерции. «Неплохой парень, да не умеет выбирать себе друзей», — сказал бы Хелон и был бы неправ, мое положение было непростым, все равно что человек, заблудившийся в густом лесу, кругом деревья и никакой перспективы, дойти до цели по прямой в моем случае было невозможно, известно, что в лесу прямая — самое длинное расстояние между двумя точками, Ховино Менендес оказался для меня самой короткой дорогой к Ольвидо, и все равно до нее еще далеко, очень далеко, и я пошел за ним, готовый на все, хотя желания идти туда у меня не было; квартал публичных домов производил гнетущее впечатление, здесь только зарождался поселок Ла-Пуэбла, у самой станции железной дороги, проложенной через шахтерский район, покрытые сажей дома, претенциозные подъезды с красными фонарями, очереди мужчин, заведения Розмари, Бланкиты, Саграрио; Ховино зашел пропустить рюмочку, а я предпочел побродить по пустынным перронам, меланхолически созерцая таинственные ночные поезда, навевающие вечную тоску, по крайней мере, здесь моя целомудренность была в безопасности, новенький паровоз тащил груженный рудой товарняк, Вента-до-Баньос — Леон — Понферрада, первый паровоз отечественного производства, компания «Макиниста Террестре и Маритима», неплохая машина, предмет национальной гордости, рядом с такой машиной, в суровой обстановке ночного вокзала, среди поездов и паровозов чувствуешь себя сильным, я утешался том, что не похож на жалких мужчин, вожделенно ожидающих своей очереди у дверей борделя, а вот и Ховино, нет, я не смог бы так, за деньги, поглядывая на часы, не смей думать об Ольвидо на этой помойке, но смей произносить ее имени.

— Ну как тебе?

— Противно, тошнит от всего этого.

— Слишком уж ты чистенький, вот что я тебе скажу, слишком чистенький, хотя в чем-то ты прав. Ну да ладно, это надо было увидеть хотя бы ради контраста. Сейчас пойдем к шикарным девочкам.

Кто-то окрестил Понферраду «городом доллара», то ли потому, что здесь легко уплывали заработанные деньги, то ли в честь шикарного кабаре под названием «Доллар» — царство денег, секса и вольфрама, «вход ограничен», намек на то, что в этом заведении без денег делать нечего, контраст и в самом деле огромный, красивый зал, никаких очередей, шикарные девочки потягивают за столиками свои рюмочки.

— Что будем пить, сеньоры?

Черт возьми, нас трудно спутать с сеньорами, но бармен хорошо знает свое дело, этакая невозмутимость, свойственная королям и официантам.

— Кларет.

— Не пори чепухи. Два ликера, пожалуйста.

— Я не люблю ликер.

Ховино решил просветить меня:

— Это шикарно, парень. Здесь пьют только крепкие ликеры, все по высшему разряду.

— Я человек слабый, притом с плохим характером.

— Смотри, самое интересное вон за той дверью в глубине зала, ты любишь азартные игры? там засел Ариас со своей командой, три месяца без перерыва дуются в преферанс.

— Да ты что, шутишь?

— Ей-богу, не вру, они встают из-за стола только когда приспичит или когда продуются в пух и прах.

— Любопытно…

— Не суйся, погоришь, любопытным в карты не везет.

— Не волнуйся, мне больше нравятся девочки.

— За чем дело? Выбирай красотку да поплотнее, чем плотнее, тем вкуснее.

Женщины смотрят тебе прямо в глаза и нагло улыбаются, в такой переделке мне еще бывать не приходилось, просто не знаешь, куда смотреть, любой твой взгляд расценивается как приглашение, главное, не покраснеть, это будет ужасно, я вперился в рюмку, как будто увидел на дне свою судьбу, кошмар какой-то, случайно посмотрел на яркую блондинку в узкой юбке с разрезом, а она высунула кончик языка и стала облизывать губы, хорошо еще, что заиграла музыка, и я с грехом пополам выбрался из затруднительного положения, но уронив собственного достоинства; на сцене, которую я вначале не заметил, появилась королева кабаре но прозвищу Фараонша, вот это да, конец света! высокий хрипловатый голос, приглушенный алкоголем и бессонными ночами, на кой черт ей вообще нужен голос, и так пользуется сногсшибательным успехом, она смотрела на меня, в зале было полно мужчин, но она смотрела на меня, честное слово, прямо мне в глаза своими огромными глазищами, обведенными синими тенями, прекрасная фигура, обтянутая узкой полоской черного шелка, нечто вроде купальника, розовый пояс с подвязками, натягивающийся в такт вращения бедер, во всей округе мужчины истекают слюной при виде этой женщины, а она поет для меня, глядя мне в глаза:

Это ее проблемы, у меня другие трудности, в данном случае я себя явно переоцениваю, чисто романтическая черта, может быть, она смотрит совсем не на меня, у стойки толпится много мужчин, вряд ли Карминья Села Тринкадо по прозвищу Фараонша станет обращать внимание на какого-то новичка, впервые появившегося в «Долларе», ее прозвище объяснялось двумя причинами: во-первых, она родом из Ферроль-дель-Каудильо, а «каудильо» означает «предводитель», «главарь», все равно что «фараон»; во-вторых, она была хозяйкой, ну, если не хозяйкой, то, по крайней мере, главной фигурой заведения в глазах всех посетителей и местных властей, с которыми умела ладить, ночь с Фараоншей — высший знак доблести для любого шахтера, этим гордятся и похваляются, такая деталь биографии стоит больше, чем диплом об окончании университета, лучшая из всех возможных рекомендаций, гарантия успеха и популярности среди шахтеров, я старался думать об Ольвидо, Фараонша заметила и перешла в наступление, я улыбнулся, она ответила улыбкой, любовь, пела она, кто знает, что такое любовь, любовь — наваждение, которое сводит с ума.

— Ферида ей в подметки не годится.

Последние слова песни, ее трепетный голос утонули в буре оваций, как тонет утлый плот потерпевшего кораблекрушение в бурных волнах Бискайского залива, — ох уж эти мои несбывшиеся мечты о море! — я хлопал как одержимый, не сумев сдержать исступленный крик души:

— Да здравствует Фараонша!

Осушив одним глотком рюмку ликера, я закашлялся, пытаясь нейтрализовать действие раскаленной лавы, обжигающей горло, и поэтому не расслышал начала другого тоста, который кто-то выкрикнул по-немецки с не меньшей одержимостью:

— …Deutschland über alles![11] Хайль Гитлер!

— Да здравствует Гитлер!

Я знал, что большинство присутствующих — германофилы, тем не менее в зале воцарилась напряженная тишина, недолгая, но тишина, прерванная щебетаньем и бурными объятиями цыпочек, всегда готовых разрядить обстановку, потом все разом заговорили, спектакль окончен, Ховино потащил меня к свободному столику, шепча на ухо: «Это немцы с рудников Кабреро», их было двое, они сидели за соседним столиком с двумя испанцами, наш патриотизм, нечто среднее между экзальтированной любовью к немецким друзьям и самоуничижением, я впервые видел живых немцев, на фронте они летали над нами на своих «Мессершмиттах-109», не вызывая во мне ни малейшей симпатии, хотя сейчас, выбравшись живым из этой проклятой мясорубки, я стал поумнее и понимал, что нельзя ненавидеть весь народ, мне был ненавистен только определенный тип немцев; как и следовало ожидать, после немецкого тоста взыграли патриотические чувства всех мастей.

— Да здравствует Гитлер и Германия!

— Да здравствует Испания!

— Ты хотел сказать Arriba España![12]

— Без Леона и Кастильи не было бы Колумба и «Святой Марии»![13]

— А ну-ка скажи: Arriba España!

— Леон без Кастильи, какая идиллия!

— Ты у меня скажешь Arriba España, мать твою!

— Да здравствует свобода, Бьерсо для народа!

— Кончай свои дурацкие шуточки, подонок. Повторяй: Arriba España!

— Эй, ты, осторожнее на поворотах! К твоему сведению, когда-то существовала независимая провинция Бьерсо, ты небось этого не знаешь, молокосос?

— Когда это было? До рождества Христова?

— Во времена Кановаса[14].

— Да нет, во времена Кортесов в Кадисе[15]. На что спорим?

— Проигравший угощает.

— Давай спросим у Шнойбера, он все знает. Эй, умник, скажи, когда здесь была независимая провинция Бьерсо, во времена Конституции Кадиса или во времена Кановаса?

Меня задело за живое, какой-то немец лучше нас знает историю Испании! Сам не знаю почему, но я внимательно следил за их спором, все это яйца выеденного не стоит, просто мне ударили в голову две рюмки ликера, но этот Шнойбер был типичным арийцем, такие лица часто появляются на обложках журналов, для меня арийское превосходство не было аксиомой, я ему морду набью — в нормальном состоянии я не агрессивен, — если он посмеет судить о нашей истории.

— Это было во времена Кортесов.

Я вскочил сам не свой.

— А ты откуда знаешь, когда это было, пижон несчастный!

Он был вдвое тяжелее меня, нам бы встретиться с ним в честном воздушном бою, со всеми их «хейнкелями», «мессершмиттами» и «юнкерсами», всей этой техникой, черт бы их побрал, все равно они проиграют, чья-то властная рука легла на мое плечо и заставила приземлиться на стуле.

— Ладно, Аусенсио, поухаживай лучше за девушкой.

Немец исчез, Фараонша села за наш столик, ее красота ослепляла, я даже зажмурился, меня занесло, сейчас или никогда, я поборол робость и нажал на акселератор, больше такого случая не будет, рука сама по себе легла ей на ногу и начала медленно ползти вверх по линии разреза юбки, пока не коснулась розовой подвязки, она улыбнулась, небрежно и в то же время приветливо.

— Сюда еще никто не добирался.

— Почему ты такая сладкая, Фараонша, сегодня ты должна лишить меня целомудрия.

Я проговорился, сам того не заметив, в тот момент я не думал про Ольвидо, алкогольная эйфория сделала меня храбрым.

— Милый мой, целомудрия давно уже нет, ты просто влюблен и ревнуешь, если я не ошибаюсь.

— Ты ошибаешься, но не в этом дело. У меня есть деньги.

Я вытащил из кармана кусок блестящего вольфрама и стукнул им по мраморной доске столика, зазвенели бокалы, в глазах у Фараонши зажглись лампочки арифметических действий.

— И много у тебя этого добра?

— Тонны.

Ховино рассвирепел.

— Давай сюда камушек. Эту ночь Карминья проведет со мной.

— Милый, пусть лежит где лежит, с таким камушком вы можете меня знатно угостить.

— Шампанское! Хочешь шампанского? Пойдешь со мной?

— А что мы сделаем с мальчиком?

Она снова улыбнулась мне очень нежно, я почувствовал, что теряю голову, потом наклонилась, поцеловала меня в щеку, теперь уже ее рука медленно ползла вверх по моей ноге, я напрягся, гипноз скованности сменился страшным возбуждением, и я опозорился во второй раз за один вечер, нет, это уж слишком, я попытался спасти положение, положив на колени салфетку, если она меня выдаст, я ее убью, в ее словах прозвучала снисходительность тети к шалостям мальчика в коротких штанишках:

— Для начинающего совсем неплохо.

Ховино наглел.

— Фараонша, кончай возиться с малолетками, говори цену и пошли в постель.

— Нахал.

Поднялась страшная заваруха, полупьяный, занятый неловкими попытками скрыть с помощью салфетки следы своего позора, я не заметил Шнойбера, стоявшего у нашего столика и разыгрывающего из себя Дон-Кихота.

— Нахал, немедленно извинитесь перед сеньоритой.

— Ты у меня сейчас схлопочешь, парень.

Я сидел за столом, а эти два разъяренных гиганта, возвышаясь надо мной, обмениваясь любезностями, балерина на бицепсах Ховино исполняла, наверно, свой неистовый танец, пытаясь разорвать рукав пиджака и вырваться на свободу, в его жестких черных волосах холодно сверкнула серебряная прядь, сейчас он обрушит свой дикий гнев на эту белокурую бестию, по силе они, пожалуй, равны, кругом толпились любопытные, второй немец — тоже блондин, но совсем другой: маленький, бледнолицый, в круглых старушечьих очках, совершенно трезвый, пытался успокоить своего соотечественника, свободные от работы девочки задрали повыше юбчонки и стали разносить напитки, пытаясь предотвратить неизбежное, я плохо улавливал смысл происходящего, Фараонша говорила что-то малопонятное: «Они оба для меня больше не существуют, я бы пошла сегодня с тобой, но ты не в форме, сохрани себя лучше для своей девушки и не пытайся забрать камушек, я все вижу», черные зрачки хищницы, пожирательницы мужчин, ты ошибаешься, Фараонша, я схватил камень, потому что другого оружия под рукой не было, этому немцу не удастся выйти сухим из воды, противники обменялись первыми ударами, и тогда Фараонша изменила тактику, она прекрасно разбиралась в стратегии и тактике, у нее были свои приемы на каждый случай, сейчас она запела:

Аплодисменты прозвучали коротко и сухо, как выстрел, может, ей и удалось утихомирить разбушевавшиеся страсти своей нехитрой песенкой о родных местах, пробудить патриотизм земляков, однако, как выяснилось, выстрел был настоящим, из дамского пистолета «Деррингер» или что-то в этом роде, поднялась суматоха, из задней комнаты, где уже несколько дней длилась игра, стали вываливаться картежники с потными лицами, вытянутыми от удивления, похожего на страх.

— Где стреляли?

— Там!

В дверях появился дон Кустодио, «Сдобные булочки, Кустодио и К°», пытаясь удержать рукой красную розу, расплывавшуюся по его рубашке, губы его шевелились.

— Он меня чуть не убил…

И рухнул во весь рост.

— Надо вызвать скорую помощь.

Его уложили на стойке бара, роза становилась все больше, партнеры торопливо крестились, «если бы я не видел все собственными глазами, в жизни бы не поверил, вот сволочь», продул всю зарплату за месяц, счет в банке, часы, обручальное кольцо, огород, виноградник, дом, собственную жену готов был поставить на кон, проигрался подчистую, сразу видно, проигрывать не умеет, этот тип способен покончить с собой, за ним пошел дон Кустодио, ему сегодня везло, это был его день, вот он и решил утешить неудачника: «Завтра будет новый день, на то и друзья, чтобы поддержать в трудный момент», а дон Хусто, торговый агент из Сантандера, твердит свое: что скажут завтра в банке и все такое, ударило ему, видать, в голову, он возьми и выстрели ни с того ни с сего в бедного дона Кустодио и был таков, «за что, спрашивается? ничего особенного не произошло, не тот возраст, чтобы разыгрывать из себя разбойника Чарлота»; не скажу, что я полностью протрезвел, но одно понял твердо: надо быть хозяином своей судьбы, я ухватился за образ Ольвидо, как утопающий за спасательный круг, и это не было торможение по Фрейду или как это у них называется, просто я пришел в себя, меня поразило хладнокровие Фараонши, ни на минуту не выпуская из-под контроля ситуацию, она взобралась на стол, на этот раз подвязки прикрыты юбкой, и быстро привела нас в чувство, произнеся совершенно нормальным голосом:

— Сеньоры, полиция дает мне десять минут, очистите помещение, оставьте меня с девочками в покое и запомните: здесь ничего не произошло.

Так закончилась самая длинная в истории карт партия в преферанс, мы спокойно разошлись, партнеры по картам намеревались завтра после обеда начать новую игру, которая, быть может, побьет рекорд продолжительности.

10

Не думать ни о чем можно только постоянно забивая себе голову всякими мелочами, прекрасный способ добиться душевного равновесия, особенно в случае раздвоения личности, вставляя ключ в замок зажигания, мистер Уайт подумал о лягушках, квакающих в ближайшей луже, здесь ненавидят лягушек, существует поверье, что у них ядовитая слюна, эти люди представления не имеют о пользе, которую приносят лягушки, поедая улиток и насекомых — излюбленная пища всех земноводных — и спасая тем самым посевы картофеля и других овощей, прекрасная земля, жаль, что они не умеют ее обрабатывать, минимум познаний в сельском хозяйстве позволил бы увеличить урожай вдвое, его ферма — отличное прикрытие, он включил мотор, в бардачке лежит завтрак, приготовленный Кармен, вырезка, обжаренная в сухарях, и крутые яйца, он надел перчатки и пощупал оттопыривающийся карман пиджака, внутри, у самого сердца, лежало его единственное боевое оружие, сто тысяч песет наличными, автоматическое самозарядное оружие, устраняющее любые препятствия; прежде чем включить передачу, он попрощался с пойнтером:

— Стереги дом, Бум, я скоро вернусь.

В дороге отказал механизм защиты памяти, Мод на фоне пейзажа, похожего, по всей видимости, на окружающий: много деревьев, стены старых замков, полноводные реки, мосты, построенные еще римлянами, если он выживет, обязательно надо будет съездить в Честер, хотя бы в качестве туриста, выживет ли кто-нибудь в Гамбурге? лучше сосредоточиться на дороге, от Корильона начинаются сплошные ямы и выбоины, здесь и вол с телегой не пройдет, «хумбер» — мощная машина, одна из последних моделей, четыре цилиндра, гидравлические тормоза, нелегко было достать машину английской марки, здесь не то что машину, глушитель не достанешь, запчастей нет, любая поломка машины может вывести его из строя. К Кадафреснасу он подъехал со скоростью десять километров в час, машину оставил у въезда в деревню, недалеко от дороги, в кювете.

— Где здесь постоялый двор Элоя — Дырявый Карман?

— Идите прямо, не заблудитесь.

Черепичные крыши, тускло поблескивающие в лунном свете, неосвещенные улицы, окна без стекол, стекла без жизни, из этого дома доносится шум, он нашел, что искал, и постучал. Дверь открылась, в лицо ударил спертый воздух и запах пота.

— Ох уж эта дверь!

— Оставь открытой, пусть проветрится, а то дышать нечем.

— Ириска, порцию ветчины, да не заламывай бог весть какую цену.

— Я у вас лишнего не беру, все по справедливости.

— Знаем мы твою справедливость.

Табачный дым, алкогольные пары, запах еды, главное здесь еда, самое большое наслаждение — наесться до отвала, смотрите, какой я удачливый и богатый, могу себе позволить все, что захочу, даже больше того, что требуется человеку, завтраки Кармен — прекрасное доказательство всеобщего помешательства на обжорстве, даже если он уезжает ненадолго, Кармен Дешевка, не смей ее так называть, кладет уйму всего, «мало ли что случится», я ведь сегодня вернусь, и слушать ничего не желает, он заказал стакан кларета и принялся разглядывать посетителей, разыскивая нужного ему человека, вслушиваясь в обрывки разговоров и реплики, летавшие от стола к столу.

— За один раз взял больше тонны, ей-богу, не вру…

— Девка нагнулась, юбка на ней задралась…

— Вариса будут судить в Леоне, да нет, это не тот Варне, ты говоришь о Варисе из таверны, а я имею в виду пономаря, они ему пришьют приличный срок, будь уверен, представляю себе, какую характеристику ему дал падре Ресесвинто…

— Уронил мне на ногу молоток и поломал большой палец…

— Селия! Еще один коньяк.

— Я думаю, эти молодчики из бригады «Газ» нашли все-таки главную жилу…

Все клиенты Элоя одержимы вольфрамовой лихорадкой, глаза блестят, только и разговоров что о главной жиле, залегающей на большой глубине, пока это только слухи; Элой Поусада осуществлял общее руководство, стоя за стойкой бара, раньше на этом месте была кухонная плита, его жена Ириска и сестра Одита — официантки, им помогает Селия из Беариса, он не ошибся в ней тогда, девушка оказалась сговорчивой, приятно смотреть, как она лавирует между столиками, покачивая бедрами, ловко у нее получается, что твой трансатлантический теплоход, обходящий айсберги, почище чем «Титаник» — морская метафора принадлежит Аусенсио — вот он сидит с Ховино и другими ребятами, окружившими донью Оду, под столом жаровня, чтобы ноги не мерзли, ей лет сто, но она по-прежнему рассказывает всем желающим о тайне трех сундуков, зарытых в горах, глухота защищает ее от необходимости отвечать на вопросы, оно и лучше, а то нить потеряет, на клеенке карта, составленная Институтом геологии и утвержденная Министерством горнорудной промышленности, нервные пальцы водят по карте от отметки к отметке в поисках легендарных сокровищ.

— Всего зарыто три сундука, в центре — сундук с золотом, справа — сундук с углем, на котором поджаривают грешников в аду, нет, с серой, дьявол пахнет серой, кто откроет этот сундук, тот погиб, ну а слева — пустой сундук, он самый опасный, кто его откроет, должен оставить в залог душу…

Элой горд своими успехами, дела идут хорошо, особенно с тех пор, как здесь появилась Селия, она легко поддалась на уговоры, слушай, мы всегда будем вместе, днем и ночью, последнее обстоятельство он подчеркнул особо, твоя жена мне глаза выцарапает, впрочем, этот момент ее не очень волнует, ничего она тебе не сделает, Ириска совсем ошалела от денег и возможности делать всякие покупки.

— Девушка нужна, чтобы помочь по хозяйству.

— Пусть приходит, если нужна, только еще нужнее купить мебель и обставить все поприличней.

— Покупай что хочешь.

Приска на верху блаженства, мебельный магазин Боделона в Понферраде, раньше она и во сне бы не решилась переступить порог такого шикарного магазина.

— Пожалуйста, приемник, только самый лучший.

— «Инвикта», последняя модель.

Приемник, о котором вы мечтали всю жизнь, стереозвук, чудо электроники, слушайте, смотрите, делайте с ним что хотите. А здесь, на панели, у него есть электрическая лампочка? Сеньор Боделон прикусил язык, вот деревенщина, лучше промолчать, а то, чего доброго, клиента потеряешь.

— Светильник, такой, чтобы подвесить под потолок, самый большой, вот этот, пожалуйста.

— У вас прекрасный вкус, сеньора, самая лучшая люстра, хрусталь и бронза.

Огромные хрустальные подвески отражали тусклый свет карбидных ламп, отсутствие электричества не должно лишать людей эстетического наслаждения, люстра прекрасно смотрится на постоялом дворе, и немой приемник «Инвикта» тоже неплохое украшение.

Некоторые вещи, купленные Приской, оказались бесполезными по совершенно непредвиденным причинам, например, платяной шкаф с огромным зеркалом, когда его сгружали, стоявшая поблизости телка возмутилась, увидев незнакомку, посягнувшую на ее владения, и отважно бросилась на агрессора, в горах люди закаленные, неприятностей хватает, стоит ли расстраиваться из-за такой мелочи, как шкаф.

— Если бы вы могли вспомнить место, где зарыты сундуки, бабушка.

— Надо отнести меня в горы, пойдем крестным ходом до Утеса Дьявола, а дальше я покажу.

Лауренсио Майорга, сын кузнеца, вдохновленный бабушкиными рассказами, ударился в геофизическую разведку, он снял с пальца обручальное кольцо и пустил его по геологической карте, пусть катится вот здесь, по краю разломной впадины на горе Сео: палеозой, сланцы и силурийские кварциты.

— Золото к золоту идет, где кольцо остановится, там и надо искать.

— Иди ты знаешь куда, фантазер.

Мистер Уайт допил второй стакан кларета, подошел к человеку, которого искал, и тронул его за плечо.

— Сеньор Эспосито?

— Просто Аусенсио.

— Меня зовут Уильям Уайт, по-испански Гильермо, может быть, вы меня знаете? Здесь все меня знают.

— Вы Англичанин.

— Я хотел предложить вам одно дельце.

— К сожалению, ничего не выйдет. У меня есть несколько килограммов, но я уже договорился, спросите у кого-нибудь еще.

— Сразу берете быка за рога, решительный человек, это мне нравится.

— Откуда вы знаете, какой я человек?

— По вашей манере разговаривать, кроме того, у нас есть общий знакомый, некто Хуан Социалист, он работал вместе с вами в Рубьелос-де-ла-Мора.

— Не знаю никакого социалиста, — ему стоило огромных усилий говорить спокойно, — вас кто-то разыграл.

— Могли бы мы поговорить наедине?

— Конечно.

— Здесь слишком людно.

— И шумно, поэтому можете говорить, все равно ничего не слышно.

— Вы слишком доверчивы.

— Я не верю никому, даже родному отцу.

— Неудивительно, я знаком с вашей биографией, о, простите, случайно вырвалось, не принимайте это за попытку обидеть вас.

— Я это принимаю за комплимент. Чего вы хотите?

— Вы можете мне доверять, я говорил с вашим крестным, он будет рад, если мы поладим.

— В каком смысле?

— Вы занялись вольфрамом с целью разбогатеть, впрочем, как и все остальные. Я могу гарантировать вам достижение этой цели. Вы не коммерсант, но, наверно, понимаете, что главное в этом деле не сама добыча вольфрама, а купля-продажа, я собираюсь закупить все, что добывается на горе Сео, и мне нужен толковый помощник, соглашайтесь, и вы будете богатым человеком.

— Это с ваших денег, что ли?

— Вы будете получать более чем приличное жалованье. Здесь все вкалывают, чтобы накопить деньжат и купить землю. Вы знаете мой участок и дом?

— Да, по дороге в Карраседо, недалеко от монастыря.

— Совершенно верно. Так вот, кроме денег, вы получите в конце работы этот домик с землей, я не собираюсь здесь оставаться навсегда и намерен отдать дом своему помощнику.

Я не собираюсь оставаться здесь навсегда, сентиментальная мелодия In a Monastery Garden должна очень плохо звучать в том климате, он подумал о своей последней воле, похороните меня под персиковыми деревьями, вспомнил о Мод, нет, лучше не думать.

— Передача дома будет оформлена юридически?

— Чего стоят в наше время всякие бумажки? На вас, например, заведена карточка в Министерстве внутренних дел, знаете, что там написано? «местопребывание неизвестно», бумага ничего не стоит, только факты, скажем, ваша карточка может затеряться среди тысячи других бумаг или, наоборот, она вдруг окажется на столе начальника полицейского управления, и в ней будет указан ваш точный адрес.

— Если вы пытаетесь запугать меня, — ему стоило нечеловеческих усилий скрыть свой страх и негодование, — то напрасно теряете время.

— Если бы вас можно было легко запугать, вы бы мне не подошли.

— Одному человеку не удастся контролировать всю добычу вольфрама на нашей горе.

— Надо попробовать, и чем скорее, тем лучше. Все это скоро кончится.

— Война?

— Возможно, война тоже, но я имею в виду отсутствие хозяина. Южная горнодобывающая компания заявила о своих правах на весь хребет Бимбрейра, они даже имя дали будущему руднику: «Эль-Куррито», по-испански это, кажется, значит «красавчик»?

— Дурацкое название.

— Да, название не совсем удачное, зато они прекрасно оснащены и пользуются услугами отличных специалистов, так что главную жилу они найдут. Нужно поторопиться и найти эту жилу раньше, чем здесь начнет хозяйничать компания.

— А она существует, эта жила?

— Конечно, то, что вы здесь скребете — всего лишь наросты, не более. Итак, вы принимаете мое предложение?

— Я должен подумать.

— Девятого числа в Какабелосе ярмарка, мы там встретимся и обговорим детали.

— А если я не соглашусь?

— Пожалуйста, Эспосито, давайте смотреть на вещи здраво.

Англичанин ушел, не сказав больше ни слова, его власть велика, и я испугался, слишком много он знает, мои документы не пройдут даже самой поверхностной проверки, от страха скрутило живот, впервые я понял смысл выражения «наложить в штаны со страха», это чувство бесило меня, в сортире я задумался, мне всегда хорошо думается в этом месте, сюда бы еще фарфоровый унитаз, наверно, физиологические процессы стимулируют воображение, по правде говоря, предложение не такое уж плохое, на мгновение меня отвлекли неприличные надписи на стенах, в самой смелой упоминалась гражданская гвардия, мелькнула мысль об Ольвидо, я разозлился, как можно думать о ней в таком месте, это просто неприлично, но я грезил наяву, мы с ней вдвоем в домике Англичанина, одни в нашем доме, поливаем огород, разводим кур, обнявшись, любуемся закатом, какое счастье! что будет, если мистер Уайт исполнит свою угрозу, какой контраст между домиком у дороги и забытой богом пустыней, где умирают все мечты, согласиться? не соглашаться? прямо как девушка, на ромашке гадаю, бежать? но куда? от них не убежишь, везде возникнет проблема с документами, я не хочу уезжать, оставить Ольвидо одну, чтобы ее выдали замуж за какого-нибудь пижона, получившего наследство от американского дядюшки, я был уверен, что дон Анхель противится нашим отношениям только из-за денег, ты, парень, видать, знатного рода, если бы у меня была земля и дом, все было бы по-другому, в этом Англичанин, то есть дон Гильермо, прав, все мечтают о земле, вольфрам лишь средство для достижения цели, Ховино я не брошу, еще я могу рассчитывать на поддержку Карина и всей команды из Килоса, у меня с ними хорошие отношения, страх постепенно исчезал, но спешить не хотелось, утро вечера мудренее, по моему характеру самый надежный способ — орел или решка, в детстве мы говорили: если орел — выиграл я, если решка — проиграл ты, глупости все это, ни с кем не попрощавшись, я отправился спать.

— Завтра рано вставать.

Некоторые клиенты Элоя оставались на ночь, они тоже стали потихоньку перебираться в сарай, где спали на матрасах, набитых листьями маиса, при каждом движении сухие листья щелкали, как кастаньеты, но сморенные усталостью люди не обращали внимания на шум, сырость, нахальных блох, в одном углу кто-то храпит, в другом заядлый болельщик футбола разглядывает наклеенные на стены спортивные газеты с календарем игр и сведениями о забитых голах: «Марка», «Ла Культураль Леонсса», «Эль Кристо Олимпико», «Эль Атлетико де Бильбао».

— Кто выиграет чемпионат?

Уходя спать, Ховино перекинулся парой слов с Рикардо Гарсия Гальярдо, Карином, которому недавно ампутировали руку.

— Ну как, заживает?

— Уже лучше, вот только боюсь снять носок, как бы снова кровь не пошла.

Еще один несчастный случай, на этот раз скорее по неопытности, чем из-за невезения, он держал патрон за самый кончик и уже собирался вложить детонатор, но плохо рассчитал, то ли шнур рано поджег, то ли на себя понадеялся, в общем, динамит взорвался, обиднее всего, что дело было не в горах, а на реке у деревни Вильядепалос, решил разжиться форелью, неплохой способ ловить рыбу, неподалеку от дома кузнеца Майорга, тот ему оказал первую помощь, уговорил, мол, если пойдешь к врачу, мы все погорим, откуда динамит, то да се, поднимется шум, давай лучше лечиться по-деревенски, привязал к культе сырое мясо, кровь хлестала, Аусенсио ругался на чем свет стоит, кретин несчастный, но помогал, чем мог, все-таки молочный брат, кузнец подровнял ножницами культю, заткнул рану бинтами, перевязал и сверху натянул красный носок, во время операции Рикардо в выражениях не стеснялся, но вел себя как настоящий мужчина, я бы даже сказал, героически, кто-то нашел в крапиве, метрах в тридцати от взрыва, его большой палец, все, что осталось от левой руки, Карин его выбросил величественным жестом в реку.

— На черта он мне нужен.

Ховино похлопал его по плечу.

— Не бери в голову, парень, через месяц и думать забудешь, как будто таким родился. Спокойной ночи.

Пикантные подробности ночных похождений Ховино обсуждались шепотом клиентами постоялого двора, он не спал в общей комнате, злые языки утверждали, что он спит с Присной, а Элой с Селией, самые заядлые сплетники, они все знают, клялись гвоздями на распятии Христа, что все четверо спят в одной кровати, единственной кровати с матрасом во всем доме.

11

Бывают решения, в которых раскаиваешься сразу же, в данном случае я имею в виду не предложение мистера Уайта, а мое согласие спрятаться в конуре под лестницей, это была пытка, я задыхался, страх, вызванный не только замкнутым пространством и размерами конуры, но и ощущением, что я снова в заточении, от моей ноли ничего не зависит, я опять во власти других, они могут найти меня, духота, сырость, пот катится ручьями, как в турецкой бане, говорят, там полно педерастов, пожалуй, единственное преимущество моей конуры; я расстегнул рубашку, скинул сандалеты, доставшиеся мне в наследство от беглого отца Ольвидо, на размер больше, чем надо, кругом тараканы, пусть ползают, сверху слышны шаги, ритмичные — это Ангустиас, уверенная походка хозяйки дома, беспокойное шарканье — Анхель младший, на его походке сказывается не только хромота, но и постоянная раздраженность, шагов Нисе не слышно, наверно, уже легла спать, представляю себе страх тех, кого в свое время дон Анхель прятал в этой норе, когда раздавались шаги по лестнице; ступенька, еще ступенька; дверь конуры оклеена обоями и завалена всякой всячиной, коробки из-под медикаментов и прочий хлам, снаружи почти незаметно, немало людей спас он в свое время, многие были его политическими противниками; в конуре умещалось только старое кресло, в котором можно было сидеть, но сколько? час, может быть, чуть больше, как же они выносили тут несколько дней, не имея возможности встать, китайская пытка, зачем я согласился, слово дона Анхеля для меня закон, «лезь скорее туда, я постараюсь от них отделаться», решение было принято мгновенно, они уже были у дверей, едва я сел в это проклятое кресло, зазвенел колокольчик, они сразу же прошли в заднюю комнату, через щель плохо подогнанной двери — хоть бы они не заметили, успокойся, без света ее заметить трудно — я мог наблюдать, один был мне знаком, но он помалкивал.

— У вас есть разрешение на обыск?

— Если вы намерены противиться обыкновенному визуальному осмотру помещения, я занесу это в протокол как отягчающее обстоятельство.

— Да нет, я просто сторонник соблюдения формальностей. Проходите, пожалуйста.

Беда никогда не приходит одна, известно, что благими намерениями ад вымощен, у меня накопилось около ста килограммов вольфрама, кое-что я продал, расходы, убытки и прочее, в результате осталось около пятидесяти, небольшое состояньице, и я решил помочь моей семье — как мне еще их называть — выплатить долги, короче говоря, сделать им подарок; набил мешок и перекинул его через спину мула, взятого напрокат у кузнеца Майорга, приладил упряжь и уложил еще два мешка дрока для маскировки; я все время колебался, не знал, что лучше: то ли продать вольфрам и дать им деньги, то ли вручить мой дар натурой, почему-то это мне казалось более эффектным, не исключено, что так будет лучше, у дона Анхеля хорошие связи, он сумеет продать выгоднее, чем я; пока я колебался, прошел слух, что налоговое управление прочесывает наш район, и я решился на второй вариант, чтобы сэкономить время; ночью навьюченный мул на дороге, что маяк на берегу — вечно меня преследует море, я его никогда не видел, только в кино и во сне, мне снилось, что я богат и отдыхаю летом на побережье в Ла-Карунье, на берегу Атлантического океана, — я разгрузил мешки у дверей с огромной вывеской «АПТЕКА», позвонил и вспомнил про голубое одеяльце, опять я жду, чтобы эти добрые люди впустили меня в свой дом, правда, на этот раз я принес им свои дары, что не скажи, приятно. На пороге появился дон Анхель, в его голосе звучала тревога:

— Что это?

Я правильно понял его вопрос, деликатный человек не мог спросить: «Для кого это?»

— Это для вас. Вернее, одна половина Виторине, а вторая — вам.

— Не говори глупостей, Аусенсио, что касается Виторины, то это справедливо, вторая половина твоя, ты его добыл, и он по праву принадлежит тебе.

— Мне хотелось бы отблагодарить вас за все.

— Ты мне ничего не должен.

— Речь идет не о долге, я нервничаю, не знаю как сказать, это — подарок, ведь я никогда ничего вам не дарил.

— Слишком много денег.

— Слишком много не бывает.

Зачем он так говорит, мы сейчас разругаемся, если он воспринимает мой подарок как унизительную подачку, все пропало, такие люди, как он, не прощают подачек, к счастью, появился Хелон.

— Они идут сюда.

Объяснения не потребовались, дон Анхель сразу понял, кто именно идет.

А ну-ка, сыпок, быстренько кидай эти камни в бочку.

— А мне как быть?

— Лезь скорее туда, я постараюсь от них отделаться.

Я спрятался в конуре под лестницей, к двери придвинули бочку и две больших коробки из-под бикарбоната и салициловой кислоты, в детстве мы называли ее «чих-чих», рассыпем, бывало, в классе, и все начинают чихать и чесаться, а вообще-то ее применяли для консервирования помидоров, один грамм на кило, вот она, эта кислота, стоит под самой дверью, не хватает только, чтобы я начал чихать. Лучше вообще не дышать, любое неосторожное движение может выдать меня, одного из них я знаю, его зовут Хасинто, неплохой человек, хотя и носит треуголку гражданской гвардии, то есть жандармерии, «покрывшей себя неувядаемой славой», второго я видел впервые, наверно, налоговый инспектор или как они там называются, злое лицо, не надо было прятаться, лучше бы я убежал дворами, и что это за чушь я плел дону Анхелю про благодарность, наши отношения деньгами не измеришь, он разорился только потому, что не хотел пачкать руки, получать проценты с капитала и все такое прочее, ему чужда корысть, настоящий сеньор, все эти биржевые спекуляции не по нему, он не любил говорить о деньгах, о своем состоянии, вот оно и уплыло, как не было, его считают ни к чему не пригодным идеалистом, но мне нравится эта щедрость и неприспособленность, обычно раз в год на площади перед домом собирались арендаторы, в корзинках — подношения из собственного сада, на устах — полуправда, полуложь, ничего, мол, в этом году не уродилось, каждый год одно и то же.

— На этот раз я не могу заплатить вам, дон Анхель, очень плохой год, детей нечем кормить.

— Не волнуйся, главное — была бы здорова семья, может, повезет на следующий год.

Он считал неприличным говорить о деньгах, зато кредиторы, осаждавшие его каждый год, так не считали.

— Срок истек, дон Анхель.

— Плохой год, вот на будущий год…

— Мне очень жаль, но банк не может ждать, если бы мы всех ждали, давно бы разорились.

— Из-за меня разоряться не надо, выполняйте свой долг.

У него конфисковали в счет долга все земельные участки, состояние испарилось, и не будь аптеки, он пошел бы по миру.

— Проходите, пожалуйста, чем могу служить?

Как всегда вежлив и предупредителен, рядовой Хасинто явно нервничает, он обязан дону Анхелю, который вылечил его жену от какой-то женской болезни, детей от лихорадки, — а у него самого вывел солитера, никто не мог помочь бедняге, ни врач, ни Эндина Колдунья, ни даже Пресвятая дева, покровительница его родной деревни Драгонте, а дон Анхель помог, но воинский долг превыше всего, и теперь ему приходится строить из себя бог весть что, сопровождая этого противного инспектора.

— С вашего разрешения…

Не дожидаясь разрешения, налоговый инспектор проткнул длинным прутом коробку с бикарбонатом и все остальные коробки, попавшиеся ему на глаза.

— Вы удовлетворены?

— А что в этой бочке?

— Что в ней может быть, белое вино последнего урожая, если не возражаете, налью вам стаканчик…

— Откройте бочку.

— Вино еще не дошло и может прокиснуть, если мы откроем бочку.

— Ничего ему не сделается.

Этот подонок сам открыл бочку и мерзко ухмыльнулся.

— Что скажете сейчас?

Меня заколотило, но дон Анхель сохранял полное спокойствие, его ответ был потрясающим, я еле удержался, чтобы не зааплодировать.

— Хотите попробовать, налейте себе стаканчик, оно еще не дошло до кондиции, но все же весьма приятно на вкус.

— Подойдите сюда и посмотрите.

Увидев вольфрам, Хасинто побледнел.

— Вина, собственно говоря, здесь нет, дон Анхель, скорее это похоже на вольфрам.

— Это как посмотреть, по-моему, в этой бочке белое вино высшего сорта.

Инспектор уже не ухмылялся.

— Весьма остроумно, считайте, что ваше вино конфисковано, уже поздно, и мне не до шуток. Я опечатываю бочку. Завтра ее заберут, а потом поговорим. К печати не прикасаться.

Сеньор, вы слишком серьезно относитесь к нескольким литрам вина.

— Идите к черту, судья — прекрасный дегустатор, с ним и поговорите о вашем вине.

— Обязательно поговорю. Всегда к вашим услугам.

Я вылез из своей норы, глубоко вздохнул и чихнул, подействовал-таки «чих-чих», дон Анхель сел за столик с жаровней для ног, он показался мне очень усталым, очередная встреча с законом произвела на него тяжелое впечатление, и я почувствовал себя виноватым.

— О штрафе не волнуйтесь, это мое дело.

— Меня волнует не штраф, а ты.

— Я?

— Ты снова встречался с Ольвидо, вас видели в кино.

Я остолбенел, в такой момент! совершенно неожиданный поворот, мне не хотелось говорить с ним об Ольвидо, единственный пункт наших разногласий, обязательно поссоримся, если начнем разговор на эту тему.

— Случайная встреча, поговорили и все, что в этом плохого?

— Я просил тебя не встречаться с ней, ты ничего не понимаешь, этот подлец бросил их, двум одиноким женщинам трудно уберечься от пересудов, достаточно того, что врач Вега, двоюродный брат Доситеи, в доме которого они живут, ведет себя нахально, не соблюдает приличий, приходит, когда ему вздумается, людям рот не заткнешь…

— Но мы ничего плохого не делали.

— Этого еще не хватало. Я запрещаю тебе встречаться с ней.

— Но почему?

Я не хотел и не мог понять его, если он имеет в виду мое происхождение, то нашим отношениям конец, нет, лучше не касаться этой темы, он очень устал, я злоупотребляю его любовью, надо подумать о том, что делать завтра, вон стоит опечатанная бочка, гербовая бумага с подписью мерзко улыбавшегося типа.

— Она совсем ребенок, ей рано думать о всяких глупостях.

Я решил сменить тему.

— Что будет с вольфрамом?

— Обещай, что не увидишься с ней больше.

Сейчас он злоупотреблял моей любовью, и я впервые в жизни сказал ему неправду:

— Обещаю.

— Я не верю тебе.

— Честное слово, клянусь вам.

Мне было стыдно, нам обоим было стыдно.

— В твоем возрасте любовь — это призрак, выдумка, не более.

Как объяснить ему, что мне ничего не пришлось выдумывать, потребность любить ее — не фантазия, а реальность, мы любим друг друга, наша любовь не нуждается в выдумках, она так же естественна, как воздух, дышишь и не задумываешься, но стоит лишить тебя воздуха, и ты умрешь. Он должен понять.

— Я дал слово.

— Я верю твоему слову, Хосе. Хочешь, ложись на раскладушке, сейчас уходить опасно, они, наверно, следят за домом, а я еще посижу, посторожу эту печать, чтобы никто не трогал.

— Я не хочу спать, вы решили совсем не ложиться?

— Думаю, не придется.

— Я посижу с вами.

Дон Анхель вытащил пачку табака в дешевой упаковке, скрутил сигарету и дал мне, крутить сигареты — его любимое занятие, особенно когда нужно подумать, скрутил еще одну для себя, затянулся и начал одну из своих просветительских лекций, как будто ничего не произошло:

— С вольфрамом целая история, они хотят оставить немцев без вольфрама, хотя только немцы и умеют использовать его, у союзников много денег, но они не владеют технологией и делают из вольфрама только нити накаливания в лампочках, такая спиралька, ты видел ее в поломанных лампочках, немцы же применяют вольфрам исключительно для выплавки сверхпрочной стали, из которой производят пушки, пушки у них отличные, и металлорежущие инструменты: токарные, фрезерные, резьбонарезные станки облегчают тяжелый труд человека, хотя до сих пор находятся люди, косо смотрящие на механизацию, история их ничему не научила, многие не понимают, что прогресс — плод умственного труда избранных, интеллектуальной элиты, коммунисты не согласны, что творцом прогресса является меньшинство, в этом отношении они большие путаники; конечно, положение рабочих оставляет желать лучшего, бедным надо помогать, спору нет, но я не могу согласиться, что массы — творцы истории, главный фактор прогресса, извини, это разные вещи, масса всегда достойна презрения, будь то масса королей или масса ученых, одно то, что это масса, делает ее безликой, об этом очень хорошо сказал Ортега[16] в «Восстании массы», ты должен прочитать эту книгу, я тебе ее дам.

— У меня не хватает образования, крестный, чтобы читать книги по философии.

— Человек становится образованным, читая книги, ты думаешь, все, что я знаю, это результат учебы в университете? Кроме того, Ортега не философ, он лишь популяризатор немецкой философии.

— Как бы он не популяризировал, мне все равно не понять.

— Лентяй, типичный испанец, рисковать жизнью, впутываться во всякие авантюры — пожалуйста, только не читать, золотое правило, далеко пойдешь.

— Не в этом дело, крестный.

— В этом, в этом, хотя бывают и исключения, вольфрам, например, открыл наш соотечественник, да-да, не смотри на меня так, великий испанец Фаусто де Элуй-арт, преподававший в королевской семинарии города Вергара, прекрасное учебное заведение, созданное в XIX веке баскским обществом «Друзья Отчизны»; славная эпоха просвещенного деспотизма, ее девиз — власть тем, кто знает и умеет, единственно возможный путь к прогрессу, ничего общего со всякими теориями, призывающими к стимулированию активности масс, только в XIX веке мы занимались делом; вольфрам интересовал ученых и в других странах, например, шведа Шееля, но выделил этот металл в чистом виде только испанец Элуйарт; англичане, которые очень любят нас и не могут пережить нашего приоритета, специально называют вольфрам тунгстеном, сейчас они его вывозят из Португалии, настоящим образом грабят страну, как будто бы это их колония, типично английская манера поддерживать «дружеские» отношения, точно так же ведет себя здесь Англичанин, хотя он не в Португалии, а в Галисии, ну да ладно, это другой вопрос, союзники вообще нас сильно любят, у них повсюду свои люди, даже в правительстве, мы слепые кроты, дальше носа не видим, пропади все пропадом, вольфрам есть вольфрам, и слава открытия нового элемента в периодической системе принадлежит Испании. Да, у союзников много денег, но использовать вольфрам умеют только немцы.

— Не люблю я немцев.

— Ты мало читаешь. Но запомни: любые обобщения опасны, даже мои, поскольку всегда грешат неточностью; несмотря ни на что, дон Гильермо — я имею в виду Англичанина — хороший человек, он разговаривал с тобой?

— Да, поэтому я и решил отдать вам вольфрам, вам и Виторине, мне он не нужен, у меня будет хорошая работа.

— Поговорим об этом потом.

— Мне очень жаль, что я вас впутал в эту историю.

— Во всем виноват вольфрам, а не ты, все мы оказались впутанными в эту историю, да ты не волнуйся, я думаю, мои связи в муниципальном совете еще чего-нибудь стоят.

Я начал клевать носом, засыпал и снова просыпался, как это бывает в душных вагонах третьего класса, когда теряешь представление, где ты, с кем разговаривал во время короткой стоянки на какой-то нереальной станции, мелькнувшей за окном; белая борода, размеренный голос, пальцы, скручивающие одну сигарету за другой, спокойное лицо, сейчас оно очень доброе, постарел, очень постарел, нищета подкосила его. Разговор зашел о рудниках.

— Все эти рудники, лихорадочные поиски, за ними скрывается секрет полишинеля — золото, главная сила, движущая миром.

— Но ведь со времен римлян золотом здесь и не пахнет.

— Некоторые люди до сих пор зарабатывают себе на хлеб, промывая песок на реке Силь.

— Вы хотите сказать, что это пустая трата времени, крестный?

— Я еще скажу тебе то, что хочу сказать.

— Интересно.

Огромных усилий стоило не заснуть и не упасть прямо на жаровню, неудобно все-таки, ведь он разговаривает со мной.

Ты знаешь горы Медулас-де-Кареседо?

— Конечно.

Откуда тебе их знать, проезжал, наверно, мимо или ездил на экскурсию, если когда-нибудь снова попадешь туда, обрати внимание на голые вершины красного цвета, на них ничего не растет, результаты воздействия человека на природу, это сделали римляне, вернее, их рабы, как ты думаешь, почему горы красные? это кровь погибших рабов окрасила землю, считается, что здесь работали шестьдесят тысяч рабов, можешь себе представить, что это такое? население целого города в поисках золота, римский естествоиспытатель Плиний-старший, живший в I веке нашей эры и написавший книгу «Naturales Hispaniae», что значит «Природа Испании», не пугайся, ее я тебе не дам, потому что такой ценной книги у меня нет, утверждает, что здесь было промыто триста миллионов тонн земли, они добывали что-то около пяти граммов золота на тонну промытой породы, приблизительно двадцать тысяч фунтов в год. Большая часть золота поступала в Рим из Испании, в горах было столько скважин, что они стали похожи на швейцарский сыр, в скважины закачивалась вода под давлением, ее подводили издалека, неплохо работала инженерная мысль? горные и гидравлические сооружения, все честь по чести, римляне — это немцы той эпохи; значит, так, они качали воду, горы рушились, Плиний описывает эти обвалы — «ruina montium», представляешь себе грохот? а сколько людей погибло? заметь, они промывали не речной песок, а горную породу, в голове не укладывается, причем не одну и не две горы, а целую цепь гор в провинции Бьерсо, как ты думаешь, должно было что-то остаться после римлян? я думаю, что да, еще остались где-то золотые жилы, золото всегда было тайной Бьерсо.

— Будь здесь золото, кто-нибудь уже нашел бы его.

— Ищут то, что хорошо спрятано, но то, что лежит на виду, никто не замечает.

— Я, кажется, обладаю особым даром видения.

— Которым тебя наградила Эндина Колдунья?

— Да.

— Не говори глупостей, Аусенсио, а то я в тебе разочаруюсь, хватит уже об этом. Помни свое обещание.

— Обещание?

— Я открою тебе тайну золота, впрочем, какая это тайна, но ты оставишь в покое Ольвидо.

В этот момент я, кажется, заснул.

— Почему вы не откроете тайну Хелону? Он ваш сын, ему по праву принадлежат ваши тайны.

— Если следовать принципам просвещенного деспотизма, тайной должен владеть лишь тот, кто этого достоин. К сожалению, он не подходит для такого дела, все загубит.

Я перестал бороться со сном, потому что предпочел не продолжать разговор, принимавший опасный оборот, не помню, что мне снилось, но то, что рассказала утром Нисе, действительно походило на сон, солнце стояло уже высоко, когда она принесла мне шикарный завтрак — шоколад и пончики, «это надо отпраздновать». Ну прямо иллюзионист какой-то, честное слово, представляю себе лицо налогового инспектора, когда они сняли печать с бочки, чтобы конфисковать вольфрам, не выпьете ли стаканчик вина? в бочке было белое вино, не бог весть какое, не последнего урожая, и тем не менее вино с виноградников дона Анхеля, как ему удалось это сделать? никаких объяснений, ни слова о фокусах иллюзиониста или опытного алхимика, просто, прежде чем отправиться на свою ежедневную утреннюю прогулку, он небрежно бросил ошеломленным домочадцам:

— Я не мог допустить, чтобы на фамилию Сернандес нала тень подозрения, раз я сказал, что в бочке вино, значит, там вино.

12

Рудники, принадлежавшие немцам, находились прямо над деревней Касайо, один на всю округу каменный дом, да к тому же с электричеством: контора, рудный склад, ремонтные мастерские. Гельмут Монсен сидел в своем кабинете, вернее, временном кабинете, долго он здесь не задержится, и предавался размышлениям в духе геополитики. Это не контора, а Храм Божий, говорили аборигены, единственное, в чем они не ошибаются, его логарифмический ум никак не мог смириться со свойственной им неточностью: вы с ними договариваетесь на одиннадцать часов во вторник, можете биться об заклад, что встреча состоится, но только не в одиннадцать и не в этот вторник, надо внести поправку в кадастровую карту, если наши замеры правильны, а они но могут быть неправильными, потому что их делали мы, то надо исправить 2090 метров на 2087 метров, у них какая-то мания округлять цифры, только и знают «к вашим услугам, сеньор Монсен», еще больше им нравится путать понятия, неточность возведена в этой стране в ранг искусства, например, где он сейчас находится? в Кастилии? нет; в Галисии? нет; это, видите ли, Бьерсо, до сих пор продолжаются споры вокруг несуществующих пограничных знаков: здесь начинается территория провинции Оренсе, нет, здесь еще территория провинции Леон, его математический ум страдал от такого множества неточностей и ошибок, взять хотя бы название рудников, еще до его приезда их окрестили «Эль-Эхе», как это можно было допустить, «эль-эхе» по-испански «ось», рудники стран оси, так и зарегистрировали предприятие под столь прозрачным названием, более того, даже горы, в которых ведется добыча, стали называться по аналогии Эль-Эхе, кому могла прийти в голову такая вздорная мысль? в данном случае меньше всего нужна реклама, но дело сделано. Патриотизм Монсена страдал оттого, что в столь трудные для родины времена он вынужден сидеть в этой дыре, в других широтах он бы принес больше пользы, но что делать? вольфрам должен бесперебойно поступать на подземный завод в Нордхаузене, лично он несет ответственность за добычу металла на западе Иберийского полуострова, новое месторождение на горе Сео тоже входит в его зону, работа тонкая, требует ловкости и даже мастерства, союзники из кожи вон лезут, чтобы скупить вольфрам, пренебрегая даже идеологическими расхождениями с существующим режимом. Доходы предприятия страдают от потерь руды на разных этапах производственного процесса: кое-что теряется в забое, осыпается при транспортировке в вагонетках, выветривается в рудодробилке, утекает из промывочной машины, но главное, конечно, — рекуперационный стол, где из руды извлекается металл, вот где собака зарыта, на складе никакого риска, все мешки опечатаны, охрана надежная, риску подвергаются только воры, он отдал приказ стрелять и убивать, точнее, не просто стрелять, но и попасть в любого, кто попытается проникнуть на склад, сущность приказа остается неизменной, только звучит не так страшно. Полностью контролировать положение можно только увязав между собой борьбу с потерями и контроль над скупкой ворованного вольфрама, не исключено, что это даст хорошие результаты, он спросил Шнойбера:

— Нашел подходящего человека?

— Кажется, да.

Фридрих Шнойбер, главный инженер рудников, смотрел из окна на творение рук своих, сейчас здесь работают двести человек, а ведь он построил предприятие буквально на пустом месте, подвести воду из Собрадело, соорудить парогенераторную силовую установку, использовав старый паровоз, брошенный на станции Рэнфэ, для местных условий это просто чудо техники, мы находимся в Кабреро, время от времени приходилось напоминать об этом начальству, сидящему в Мадриде.

— Кто же это, если не секрет?

— Ахилл.

— Ты ему намекнул?

— Просто нажал и все, у нас мало времени.

Из окна конторы, стоящей на небольшой горке, хорошо просматривался весь участок, Фридрих гордился своим детищем, у самого края расположены рекуперационные столы, работа сдельная, здесь и происходит утечка вольфрама, трудно ли вынести горсть песка в ботинке, берете, портсигаре, кисете? Акилес разговаривал с одним из самых ненадежных рабочих, совсем коротышкой, от горшка два вершка, по прозвищу Великан.

— Нравятся мне ваши места, Великан, а тебе?

— Мне тоже, кто не любит родные места?

— Есть такие подонки.

Акилес задумчиво смотрел на открывавшийся пейзаж, холмы покрыты розовыми цветами вереска и желтыми дрока, суровая земля, продуваемый ветром воздух прозрачен, вдалеке парят хищные птицы, на расстоянии не отличишь ястреба от коршуна или сокола от орла, ему нравилась эта земля, в реках водится кардинальская форель, только здесь еще можно встретить коноплянку, неподалеку берет начало река Кабрера, несущая свои воды вниз по скалам к Леону, а возле Бьерсо закручивается причудливыми кольцами река Силь, похожая на свернувшуюся змею, здесь можно жить и можно заработать на жизнь, именно этим он и занимается.

— Сколько у тебя набегает за день?

— Самое большее двадцать песо.

— Неплохо.

— А ты посмотри лучше на мои руки.

— Двадцать песо зарплаты, да еще кое-что с собой прихватишь…

— Ни грамма, клянусь.

— Ты что, меня за дурака принимаешь?

— Тебя? Ты стреляный воробей, тебя на мякине не проведешь, говори прямо, что хочешь.

— Узнаю, скажу, но мне кажется, что кончилась наша лафа, не нравится — ищи другое место, вот как они ставят вопрос.

Благословенная земля, даже в самых неприветливых уголках природа как бы старается компенсировать свою суровость к человеку, вот заросли жостера, шипы этого кустарника могут проколоть насквозь руку, зато на нем прекрасно прививаются плодовые, например, вишня, своего рода возмещение недостатка хорошей почвы, вереск не дает плодов, но его корни поддерживают огонь в очаге; на этом участке, конечно, ничего не посеешь, целый день тарахтит мотор силовой установки, зато есть вольфрам, и это тоже благословение божье. Акилес Патернотре, родом из Саламанки, специалист по промывке руды, приехал на рудник по контракту, работа здесь выгодная, и он не намерен ее терять. Великан ему друг, но Шнойбер — начальник.

— Вас зовут в контору.

— Конец лафе?

— Думаю, что да.

Шнойбер был властным человеком, но Акилес Патернотре привык и не обращал особого внимания на это обстоятельство, значительно больше его беспокоило присутствие Гельмута, тщательно протиравшего свои круглые старушечьи очки, Монсена раскусить трудно, никто точно не знал его функций, но все понимали, что он главная фигура на руднике, вот уж про чьи глаза нельзя сказать «невыразительные», глаза у него были просто жестокими, и это действовало на нервы.

— Вы в курсе, не правда ли? Необходимо покончить с утечкой вольфрама.

— Трудно проверять людей, работающих на промывочных столах, я делаю, что могу, и все же думаю, кое-что они уносят. На их месте я бы поступал так же.

— Поступали бы или поступаете?

Очки Монсена угрожающе блеснули.

— Я не могу, поскольку живу на территории рудника.

— Именно поэтому вы и займетесь кражами.

— Я же говорю, что практически их контролировать невозможно, да и много ли они унесут, так, какая-то мелочь.

— Больше, чем вы думаете. Но не в этом дело. Поскольку утечку предотвратить невозможно, мы проследим, куда уходит ворованный вольфрам.

— Я не совсем вас понимаю.

— Мы будем красть у самих себя, а вы займетесь скупкой краденого.

— Простите, как это?

— Надеюсь, вы не отказываетесь сотрудничать?

— Хорошо бы понять, что от меня требуется.

— Вы любите сыр?

Акилес ничего не ответил, вопрос был задан с каким-то тайным смыслом, в нем скрывалась ловушка, но какая? лучше помолчать, Монсен вынул из стеклянной коробки мягкий сыр, вытащил из кармана перочинный нож — пилочка, ножницы, напильник, — чудо, а не нож, отрезал идеально правильный ломтик, рука тверда, как у хирурга, и внимательно посмотрел на него, как если бы это был не сыр, а по меньшей мере философский камень.

— Этот сыр мне подарила одна крестьянка из местных, знаете, как он называется?

— Круглый сыр, местные его называют «бабья грудь», из-за формы.

— До Handkäse[17] далеко, но кушать можно. Даже на таком примитивном примере, как сыр, легко проиллюстрировать всю сложность жизни.

Он положил ломтик сыра на пол. Кошка Мисифус, названная так в честь одной родственницы, героини басни, на днях родила шестерых котят, один из малышей подполз и стал обнюхивать сыр. Гельмут Монсен развивал свою философию:

— Сыр — пища мышей, кошка — естественный враг мышей, поэтому котенок интересуется сыром, обнюхивает его, хотя кошки сыр не любят или, но крайней мере, любят не так, как мыши, этот маленький дурачок рискует жизнью из-за сыра, который ему безразличен.

Монсен взял пустую коробку из-под сыра и быстрым, четким движением накрыл ею любопытного котенка, бедняге не хватало воздуха, он стал задыхаться и биться о стенки.

— Видите?

Акилес с трудом сдерживался, ему хотелось ударом ноги выбить и отбросить подальше эту незамысловатую душегубку, в которой задыхался котенок, но он предпочел скрыть свою нервозность и прикусить язык, почему молчит Шнойбер?

— Котенок умрет из-за своей глупости, но тот, кто сотрудничает с нами, в безопасности.

Монсен поднял крышку коробки, точным и даже деликатным движением руки — все его движения отличались какой-то особой точностью и аккуратностью — вытащил котенка и погладил по шейке, бедняга издал звук, похожий на жалобное всхлипывание.

— Нас окружают враги, жизнь сложна, и ее легко лишиться.

Трупик он выбросил в корзину для бумаг, все произошло в одно мгновение: поглаживая котенка, он очень точно надавил на шейные позвонки, бедняга не успел даже пикнуть.

— Вернемся к интересующему нас вопросу. Итак, вы будете сотрудничать с нами, скупая ворованный вольфрам?

— Как скажете.

Странные люди, глупо пытаться понять немцев, в Кереньо у них официальный склад вольфрама, известно, что они переправляют вольфрам контрабандой в Португалию, ему рассказывал один таможенник, с которым они вместе выпивали как-то в воскресенье, вроде бы умные и серьезные люди, но понять их невозможно, какая-то мелочь, вроде мухи, севшей на стол, способна вывести их из себя, да ну их, может быть, удастся подзаработать на этом деле, отказаться все равно нельзя, Акилес интуитивно понимал, что с этим Гельмутом, говорящим загадками, шутки плохи, откажешься и можешь заказывать панихиду.

— Наше соглашение, естественно, должно остаться в тайне, для всех вы просто незаконный скупщик вольфрама и все. Тринитарно Гонсалеса знаете?

— Кто его не знает.

— Так вот, вы скупаете вольфрам для дона Тринитарно, весь товар должен попасть на его рудник «Хосе».

— Ведь у него оловянные рудники.

— Не задавайте лишних вопросов. Ваше дело усвоить то, что я говорю.

— Слушаюсь.

— Сумеете контролировать весь черный рынок?

— Со временем, наверно, сумею.

— Не позднее чем завтра вы должны информировать меня о ценах и предложении.

— Завтра? Вряд ли я сумею…

— Сумеете. Возьмите сыр, я вам его дарю, вы, кажется, сказали, что любите сыр, или я ошибся?

Ледяной взгляд Монсена не просто скрепил печатью заключенную договоренность, было в нем что-то еще, и, выйдя из конторы, Акилес почувствовал себя пленником, нигде не спрятаться от этих глаз, даже в сортире они будут преследовать его, жизнь вообще полна противоречий, но здесь что ни шаг, то неожиданность, подумать только, до сих пор он отвечал за всех работающих на рекуперационных столах, за Великана и ему подобных, за все время работы ни одного нарекания, а сейчас он должен организовать хищение многих килограммов этого металла, по крохам выносимого с рудника в судках для супа, кисетах, в бинтах, которыми перевязывали здоровые пальцы, и всякими другими хитроумными способами, только этого ему не хватало. Взору открывалась сказочная земля, в небе парили ястребы, вдалеке вырисовывались контуры священной горы Лакиана с ее Поляной Ритуальных Танцев, где язычники совершали обряд плодородия, плоскогорье Морредеро, где осуществлялись жертвоприношения, заблудиться зимой в этих местах — значит погибнуть, в легендах всегда борются противоположные начала: жизнь и смерть, любовь и ненависть, многие жители здешних мест клянутся, что собственными глазами видели крылатого льва, парящего над Поляной Ритуальных Танцев, другие божатся, что на плоскогорье Морредеро их преследовала стометровая змея, в Саламанке их бы подняли на смех, хоть сто раз клянись на Библии, а здесь это обычное дело, нет уж, со мной эти штучки не пройдут, я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь, приехал сюда заработать и точка, надо перетерпеть, лишь бы удержаться на этом месте, черт с ним, с этим мягким сыром, видеть его не могу, наплевать, съем в обед и не подавлюсь.

— Он все сделает как положено, потому что боится, и при этом будет молчать как рыба.

Фридрих Шнойбер не был сторонником подобных методов, но предпочел не возражать, лишь улыбнулся в ответ на улыбку Монсена, что за вопрос, конечно, сделает все, что поручено, ему вспомнился плакат, который он видел в Берлине во время последней поездки в отпуск: «Мужчины сражаются на фронте, женщины работают на военных заводах. А что делаешь ты?» Кто-то написал карандашом: «Дрожу». Обсуждать приказы не положено.

13

Переднюю дырку, место командира, я великодушно уступил ему, в конце концов это самолет, был бы корабль, другое дело, сам я просунул голову в заднюю дырку, второй пилот, теперь мы готовы.

— Спокойно! Улыбочку, сейчас вылетит птичка… Готово.

Мы выбрали военно-воздушный сюжет, другая декорация рассчитана на буржуазные вкусы почтенных отцов семейства, тоскующих о былом изобилии: банкетный стол, достойный Пантагрюэля, дырка для головы самодовольного папеньки, возглавляющего трапезу, еще одна дырка для его же руки, в которой зажат жареный цыпленок. Наш самолет имитировал истребитель, на борту бравый девиз: «Вперед на врага!», на фюзеляже нарисован испанский флаг, самолет летит среди облаков, изготовленных из прорезиненной ткани и закрепленных на фанерных дощечках, все выглядит весьма мило, фотограф — симпатичный малый, умело завлекающий клиентов, за нами выстроилась целая очередь, «всего один час — и вам гарантировано бессмертие».

— Простая бумага или паспарту?

— Паспарту.

Мы с Ховино прогуливаемся по ярмарке в Какабелосе, сегодня девятое число, у меня назначены три встречи, от которых зависит все мое будущее, суета и шум ярмарки напоминают детство, особенно вон та лавчонка, где торгуют галисийскими навахами, складными ножами, на деревянной рукоятке выжжен красивый рисунок, навахи бывают совсем маленькие, предмет моих детских вожделений не в меньшей степени, чем щупальца осьминога, ими торгуют рядом, под навесом кипит котел, торговка этим божественным лакомством помешивает воду, накалывает морское чудовище на большую острую вилку и отрезает ножницами щупальце, потом поливает его оливковым маслом, посыпает перцем, пища богов, нет такого бога, который бы не любил осьминога! ярмарка бурлит, как в детстве, но есть и что-то новое, некое подземное течение, оживляющее традиционный спектакль: вольфрам и деньги, деньги и вольфрам! бесконечные лоточки и импровизированные лавки; не проходите мимо, прекрасные туфли, совсем как новые, только вчера чиненные! контрабандный табак из Португалии с разрешения Национальной табачной компании! белый хлеб, белый хлеб, испеченный в Саморе, мука высшего сорта, попробуйте, не пожалеете! изящная бижутерия, дешевые украшения! если деньги вам тянут карман, купите подарок для вашей мадам! в общем гаме тонут убедительные аргументы цыгана, пытающегося всучить деревенскому простачку свою клячу, предварительно насыпав ей под хвост толченого перца, покупатель начинает верить, что лошадь, ни минуты не стоящая на месте, брала призы на ипподроме; от шума закладывает уши, лотерея Торрихоса, лотерея Торрихоса! рубашки, майки, ночные фуфайки! извините за детали, вы трусов не покупали? торговля идет бойко, хотя шахтеров среди покупателей пока еще не видно.

— Прямо как базар в Танжере.

Ховино любит прихвастнуть своим экзотическим прошлым.

— Давай пропустим по рюмочке.

Мы направились в кафе Макурро, временно превращенное в казино, хозяин Элиас по прозвищу Макурро утверждает, что скоро будет построено настоящее казино, хотя строительство еще и не начиналось, пока суд да дело, Макурро нажился, стал важной персоной, у него собираются перекинуться в картишки лучшие люди, прямо-таки английский клуб, сейчас никто уже не осмеливается вспоминать шутливую песенку довоенного времени:

Макурро разбогател, но умнее не стал, забросив бизнес, не обращая внимания на клиентов, он весь погружен в очередную партию, играют всерьез, за стойкой его жена, я поспешил заказать кларет, никаких ликеров, столь любимых Ховино, сегодня мне нужна ясная голова, облокотившись о стойку, — эпизод из ковбойских фильмов да и только, — я медленно скользил взглядом по «салуну», пока не заметил компанию, играющую в покер: дон Ресесвинто в новой сутане; лейтенант Чавес, прислонившись спиной к стене, как и полагается полицейскому, занимающемуся ловлей беглых каторжников; некто Ледо, владелец консервной фабрики; Лобато, «Винные погреба Лобато», и мой крестный дон Анхель, ярмарочная суета, наверно, переносила его в старые добрые времена, когда он играл в рулетку и black-jack[18], постепенно разоряясь среди брызг французского шампанского и смело декольтированных дам, по возвращении домой угрызения совести, правда, не очень сильные и регулярно компенсируемые дорогими подарками членам семьи, мой бедный друг Лусиано со смехом рассказывал мне о любовных похождениях отца, конь-огонь, бедная донья Ангустиас, вечно в положении — что ей еще оставалось, — смиренно разглядывала жемчужное ожерелье, привезенное постоянно странствующим супругом; да, повидал он в своей жизни, нынешние партнеры ему в подметки не годились, что отнюдь не мешало им обдуривать его на каждом шагу и обчищать до ниточки, подрывая еще больше его неустойчивое финансовое положение, возможно, лейтенант Чавес не станет передергивать, а вот священник из Драгонте не побрезгует, этому палец в рот не клади, полная мошна денег, все говорят, что у дона Ресесвинто нет равных в умении извлекать прибыль из святых чудес, творимых Пречистой девой — покровительницей прихода; с тех пор, как арестовали его пономаря, падре не расстается с пистолетом даже во время мессы, правда, в наших местах у всех есть пистолет; я волновался за своего старика, игравшего с этими типами, и не только за него, через стеклянную дверь я видел, что Ольвидо ищет меня, поворот головы, взмах длинной копной волос, стайка девушек, ее подружек, мелькнула и исчезла, я способен узнать ее даже с завязанными глазами на стадионе, битком набитом народом, куда они делись?

— Я пойду к ней.

— Спокойно, парень, всему свое время, у нас деловое свидание.

— Ладно, Хови, только давай побыстрее.

— Пошли.

И он потащил меня в винную лавку Мермадиты, хотя ноги сами шли в другую сторону, коротышка Мермадита встретила нас приветливо, «какой ты стал важный, разбойник», и пригласила пройти, у нее был небольшой ларек с тентом, над входом полоскалось как флаг белое полотно: «У нас продают вино», приятно посидеть в тени под навесом, «нет, нет, не здесь, проходите внутрь», в углу между бочками нас поджидали двое, Майорга-отец, кузнец из Вильядепалос, представил нам крепко сбитого жизнерадостного мужчину лет сорока, типичный торговый агент.

— Доминго Лопетеги Гомескорта человек простой, зато нет такой вещи, которую он не мог бы достать.

— Дон Дельфино преувеличивает, он хороший друг, кстати, для друзей я просто Чомин.

Мермадита поставила на стол кувшин белого вина, жареных угрей, пальчики оближешь, «если захотите еще что-нибудь, скажите», и благоразумно удалилась, на какое-то мгновение я тоже ощутил желание удалиться, нечто вроде страха и даже отвращения, но решение принято, я не привык отступать от своих решений, я куплю эту штуку, ну а если не понравится, никогда не поздно выбросить в реку. Разговор, естественно, зашел об огнестрельном оружии.

126

— Стрельба — благородное занятие, есть только один неприятный мне лично момент: как правило, отрешим и людей. Оружейники и, в частности, дон Бонифасио Эчеваррия, которого я представляю, один из лучших мистеров своего дела, — самые большие противники войны, если бы это было не так, они бы не изготовляли такое красивое оружие…

— Красивое-то красивое, но заряжает это красивое оружие сам дьявол.

— …наша фирма производит подлинные произведении искусства, насечка по металлу, фантастические арабески.

Этот человек с баскской фамилией пришелся мне по душе, может быть, я бессознательно отождествлял его с моим кумиром Сарра, тоже баском, элегантно забивающим гол с углового, между тем наш новый знакомый продолжал развивать свою мысль:

— Существуют различные подходы к явлениям одного и того же порядка, например, во всех рассказах о трагической гибели президента Авраама Линкольна упоминается оружие, которым воспользовался убийца, а именно, пистолет «деррингер».

— Из этого же пистолета был убит телохранитель.

— Совершенно верно, так вот, американцы нажились на рекламе этой марки, а теперь скажите, многим ли известно, что король Югославии Александр был убит десять лет назад в Марселе из маузера калибра 7,63 мм, изготовленного в баскском городе Эйбар? Мой соотечественник, имя которого я умолчу, не стал поднимать шумихи вокруг этого печального события, не извлек из него выгоду, как это сделали американцы, любой из наших изготовителей оружия поступил бы точно так же. Более того, я думаю, что наш соотечественник чувствовал себя где-то виноватым. Глава испанского правительства Дато тоже был убит в 1921 году из оружия, изготовленного в Эйбаре, так что разница в подходах к этой проблеме очевидна, у нас никто никогда не похвалялся подобными вещами.

— Но ведь вы прекрасно знаете, что в конце концов из ваших пистолетов убивают людей.

— Лично нам пистолет нужен исключительно в целях самозащиты.

Именно так я и предполагал.

Наконец разговор стал конкретным, он развернул вощеную бумагу, потом кусок замши, у меня дрожали колени, сам не знаю почему, надо взять себя в руки, сколько раз я стрелял из винтовки, но пистолет — другое дело, это офицерское оружие, в жизни никогда не держал в руках пистолет, его матовый блеск наполнил меня странной радостью, в которой не хотелось признаваться даже самому себе, я его куплю, сколько бы ни запросили, адская игрушка внушает мне почтение.

— Разрешите?

Я взял его в руку, и рукоятка со скругленными углами пришлась точно по моей ладони, как будто его изготовляли на заказ, от него исходил какой-то заряд, магическая сила, утверждавшая мое собственное я; теперь ты что-то значишь сам по себе, вне зависимости от твоего сомнительного происхождения, ты больше не будешь человеком с вымышленным именем, тебя уже нельзя игнорировать, трех жизней не хватило бы, чтобы ощутить такую уверенность, всего лишь нажать на спусковой крючок, вот так, боек разбивает капсюль, воспламеняется пороховой заряд, и нарезка канала ствола посылает пулю с абсолютной точностью в живую цель, о господи, ничего себе перспектива, какая глупость, я испугался и все же решил сделать этот шаг, Чомин расхваливал опасную игрушку в чисто профессиональном плане:

— Чудо оружейного искусства, последняя модель серии «Стар», «Супер-Стар-В», калибра 7,63 мм, стреляет без промаха, магазин с тридцатью двумя патронами.

— Работает нормально?

— Как по маслу.

— Пусть Дельфино проверит, он в этом разбирается.

Несмотря на свой возраст, кузнец продемонстрировал необыкновенную ловкость рук, в одно мгновение разобрал и собрал пистолет, его слово — закон.

— Годится.

Мой вопрос был чистой формальностью, я бы ему заплатил любую цену, не торгуясь.

— Сколько?

— Два кило.

— Вольфрамом или деньгами?

— Купюрами, я и так перегружен образцами продукции. Правила ты знаешь, документов мы не даем, продажа оружия — дело незаконное, у пистолета нет номера серии, патентной марки, в общем, ничего, случись что-нибудь, фирма заявит всю правду, а именно: год назад у нас украли партию товара, пистолет из той партии, ну как, по рукам?

— Игрушка.

— Музейный экспонат.

— Почему бы тебе тоже не купить такой, Хови?

— Нет уж, мой «Байард» — семейная реликвия.

На самом деле его пистолет был военным трофеем,

как он любил говорить, выиграл в карты у одного легионера, валлонца.

— Хорошая вещица, прямо по размеру, — подвел черту кузнец Майорга.

— В каком смысле?

— Ляжет точно по бедру, хоть пластырем приклеивай.

Он хотел сказать, что пистолет достаточно мал, чтобы не оттопыривать карман, и в то же время достаточно точен, чтобы попасть в цель в случае необходимости, он давал чувство уверенности, я казался себе сильным, отважным и даже красивым, а что? вполне возможно, думал я, разглядывая свое отражение в стакане. Пистолет лег в задний карман, я его тщательно застегнул и подумал, что надо будет пришить специальный боковой карман из брезента, так будет надежнее, своего рода кобура, лучше два кармана, один на брюках, другой на пиджаке.

— Запомни, парень, пистолет — тоже атрибут мужского достоинства, никогда не вынимай его без достаточных оснований и не прячь без славы.

Одно дело сделано, остались еще две встречи личного характера, свидетели ни к чему, я распрощался с друзьями, сейчас нужно затеряться в ярмарочной толчее и немного успокоиться, мне казалось, что все смотрят на мой потолстевший левый бок, «шахтеры идут», шепнула мне торговка осьминогами, «а мне что за дело?», заявил я с апломбом и, желая продемонстрировать свое безразличие, купил любимое лакомство и начал жевать осьминожье щупальце — поворот головы, копна волос, полет юбок — Ольвидо стояла по другую сторону рыночной площади, я ей сделал знак, пускай пройдут, многие были уже навеселе, с бутылкой коньяка в руках, время от времени они прикладывались, впереди — знаменитая бригада «Газ», наглые лица, упивающиеся всеобщей паникой и страхом, молодчики, готовые на что угодно ради самоутверждения, они принесли с полдюжины сорок, каждой был вставлен в зад заряд динамита.

— Хороши, не правда ли?

Я вздрогнул, дон Гильермо стоял у меня за спиной, он подошел незаметно, меня удивил его элегантный вид, особенно бросавшийся в глаза на фоне бесновавшихся хулиганов: безукоризненный белый костюм, дорогая сигарета, равнодушно-небрежные манеры, он прекрасно смотрелся бы в английском клубе, но здесь, на ярмарке, не мог не привлекать внимания.

— Вы куда-нибудь уезжаете?

— Почему вы решили?

— Галстук и все такое прочее.

Шахтеры выпустили сорок, и бедные птицы взметнулись в небо, из-под хвостов торчали горящие фитили, народ бросился врассыпную, живой фейерверк, хвостатые петарды, сороки едва успели подняться на несколько десятков метров, жестокое зрелище, взрыв, дождь из перьев, несколько легко раненных, подумаешь, какие-то царапины.

— Все убытки за наш счет.

— Да здравствует «Газ»!

Мистер Уайт стряхнул невидимую пылинку со своего шикарного костюма.

— Теперь можно спокойно поговорить.

Я не был спокоен, правда, с девушками ничего не случилось, снова знак рукой, подожди еще немного, я тебя найду, но вся банда направилась в казино, а там дон Анхель, он плохо переносит наглецов, а эти типы не переносят тех, кому они не нравятся, все это не обещало ничего хорошего, надо как можно быстрее закончить с Англичанином. Мы прогуливались с ним по ярмарке как два джентльмена, не замечая резкого запаха гниющих фруктов и призывных зазываний организаторов лотереи.

— Принял решение?

— Конечно.

— Какое же, если не секрет?

— Ваши условия не изменились?

— Только в том, что касается документов на дом.

— Я его получу?

— Да, и передача будет оформлена юридически.

— Что ж, тогда я согласен.

Мы пожали друг другу руки, скрепляя наше соглашение, я был благодарен ему за то, что он не пытался давить на меня, как это сделал в свое время Ховино, ладош, у него была мягкая, но сильная, он мне нравился, мы сработаемся, хотелось верить, что все будет хорошо, ему, конечно, легко одурачить меня, пусть только попробует, я его разыщу на краю света и убью.

— Можешь взять свои вещи и перебраться ко мне на ферму в любой момент, чем раньше, тем лучше.

— Все мои вещи на мне, — я пощупал рукой пистолет, — других у меня нет.

— Зачем ты купил пистолет?

За короткий промежуток времени ему удалось дважды удивить меня, ну что ж, если он хотел показать, что от него ничего не скроешь, то своей цели достиг, наши взгляды встретились, не знаю, прочел ли он в моем: если ты меня обманешь, я найду тебя на краю света, в его глазах ничего не прочтешь, я не привык к таким ледяным голубым глазам, все равно что стекло, придется преодолеть и это.

— Бросается в глаза?

— Ты воспользуешься им в нашей работе, только если я тебе велю, вероятнее всего, это никогда не случится.

— В некоторых случаях достаточно вынуть его.

— Кармен ведет хозяйство, она покажет тебе твою комнату и поможет устроиться, пожалуйста, никогда не вспоминай ее прозвище, оно звучит вульгарно.

— Я думаю, ей все равно.

— Мне не все равно.

У меня есть пистолет, будет собственный дом, теперь мне море по колено, даже свирепый Фуманчу, герой японских боевиков, не мог бы остановить меня, осталась еще одна встреча, самая важная, но раньше надо зайти в кафе Макурро, меня беспокоит крестный, как бы его не занесло. Играли по крупной, я вздрогнул, увидев на зеленом сукне огромную кучу денег, там были даже тысячные купюры — в настоящем казино, где вместо денег в ходу жетоны, все выглядит не так цинично, — за столом напряженная тишина, «тс-с-с, замри, не мешай», Чавес куда-то испарился, на его месте сидел грубый неотесанный малый, моложе меня, и сдавал карты, как он оказался с ними за одним столом? Ховино шепнул мне на ухо: «Это Пепин из бригады «Газ», денег куры не клюют», дон Анхель проигрывал с невозмутимым видом, всегда он так, благородного человека узнаешь по манере вести себя за столом и играть в карты, умеет держать марку, такое поведение было бы уместно среди людей его круга, в каком-нибудь шикарном казино, скажем, в курзале Сан-Себастьяна на берегу Бискайского залива, мягкие ковры, в хрустальных бокалах с сухим шампанским отражается его фрак, это его среда, и там у него были бы шансы на успех, но здесь он обречен на проигрыш, его манеры неуместны среди этих людей, мне стало жаль дона Анхеля, слишком уж велик контраст между belle époque[19] и окружавшим его сбродом, он проигрывает мой подарок и не только его, кто-то сносит карты, кто-то выходит из игры, и вот он остается один на один с Пепином, этого никто не будет называть полным именем, никогда ему не сравняться с доном Анхелем, какое бы состояние он ни сколотил. Старик поставил на карту все, что у него есть, спасовать — значит унизиться перед наглым типом с лицом убийцы, хоть бы он не настаивал на продолжении игры, но нет, к нему подходит администратор, своего рода крупье, и шепчет на ухо: «Не волнуйтесь, сеньор, у нас вы имеете неограниченный кредит», это уж слишком, старик держится храбро, но что толку, у тех, кто его знает, даже дух захватило, я решил рискнуть, хоть и не верил в успех: смотреть не отрываясь на этого наглеца, прямо в глаза, у меня появилось ощущение физического контакта с ним, на какое-то мгновение он поднял глаза, и в этот короткий миг я постарался обмануть его, у противника червы, внушал я Пепину — твой взгляд обладает магической силой, люди увидят то, что ты захочешь, говорила мне Колдунья, — у него червы, тебе ни за что не выиграть, Пепин заколебался, рука потянулась к мокрому лбу, как бы желая снять наваждение, я фанатично повторял свое заклинание, червы, вся масть, Пепин растерялся, стал моргать, червы, длинная масть, у него стали дрожать руки, «дерьмо», сказал он в сердцах и бросил карты, я не верил своим глазам, теперь побыстрее убраться отсюда, чтобы не видеть реакции дона Анхеля, силы покинули меня, трудно заставить себя верить в то, во что не верится, рюмка крепкого ликера сейчас будет в самый раз.

— Ты меня знаешь?

У стойки напротив стоял Пепин, по прозвищу Галисиец, из бригады «Газ», глаза его метали молнии.

— Простите, в газетах о вас не писали.

— Запомни: никогда больше не попадайся на моем пути, а то газеты опубликуют твой некролог.

— Что тебе заказать? Фирма угощает.

— Берегись, в горах я собью с тебя спесь.

Круто повернувшись, он вышел из импровизированного казино, оставив за собой длинный хвост пересудов, интересно, что он ощущал под моим взглядом, бред какой-то, через стеклянную стенку казино я снова увидел стайку девушек, которые преследовали меня весь день, привет! все неприятности остались позади, меня ждет свидание, долой ничтожные заботы и да здравствует счастье!

— Ольвидо!

Она вырвалась из круга подружек — бедняжка, как трудно скрывать свое нетерпение — и бросилась ко мне.

— Аусенсио, наконец-то!

— Мне так хотелось видеть тебя…

— А мне? Я даже видела тебя во сне.

— Любовь моя.

— Знаешь, что мне приснилось?

— То же, что и мне: что мы наконец одни и очень счастливы, гуляем с тобой по дороге в Карраседо и доходим до одного красивого домика, это наш дом, мы входим туда и…

— Нет, все было не так.

Она взяла меня за руки и быстро поцеловала в губы, молчи, не надо ничего говорить, смелый жест с ее стороны, я был счастлив.

— Давай погуляем.

— Я должна тебе что-то сказать.

— Мы всегда должны что-то сказать друг другу, по крайней мере я.

— Но это не то, я должна тебе сказать такое, такое…

— Сенсационное известие.

Я пытался свести все к шутке, потому что испугался, лицо ее омрачилось, глаза горели, в ней чувствовалась тревога и настороженность.

— Мне трудно начать.

— Если это связано с моим поведением в «Долларе», не знаю, что тебе наговорили, клянусь тебе, ничего не было.

— Никогда не обманывай меня, я умру, если ты мне изменишь.

В ее голосе было столько отчаяния, что я испугался не на шутку, лучше бы она рассердилась, сказала, что я распутник, что она меня убьет, не зная точно, о чем идет речь, я поспешил заверить ее:

— Никогда я тебе не изменю, мы с тобой помолвлены.

— Правда?

— Святая правда.

— Не знаю, как сказать тебе…

— Мы должны все говорить друг другу, между нами не должно быть тайн и лжи, понимаешь?

— А если правда причинит нам боль?

— Все равно. Правда может причинить боль, но в ней наше спасение, наша сила и наше преимущество перед теми, кто молчит во имя приличия.

— Я так несчастна…

Ее глаза были полны слез, прекрасные слезы, она тяжело вздохнула, как будто ей не хватало воздуха, дорога шла в гору, вокруг простирались виноградники, ярмарка осталась внизу и казалась сейчас очень далекой, но не враждебной, я прижал ее к груди и выпил катившиеся по щекам слезы, понимая, что ничего дороже в жизни быть не может, как хотелось взять на себя ее тяжесть.

— Мне не позволяют встречаться с тобой.

— Кто? Твоя мать?

— Мама и дядя Анхель. Тебе он тоже не разрешит.

— Уже не разрешил.

— Как же…

— А никак, все, что может разлучить нас, просто не существует.

— Я обещала никому не рассказывать, но это так ужасно. Я убита, сердце рвется на части.

— Дон Анхель считает себя патриархом, главой семьи, но на нас его власть не распространяется.

— На меня распространяется, для меня он не патриарх, а… отец.

— Что?

Гром средь ясного неба, грязная история, но все равно, я не допущу, мы не обязаны платить за их грехи, черт с ними, с их слабостями и пороками, не мне их осуждать, но при чем тут мы, почему они хотят втянуть нас в свои делишки, я им в этом деле не помощник, еще одна любовная история, сколько их было у него, обычная любовная драма, нетрудно себе представить, нечто подобное, наверно, случилось и с моей матерью, она могла бы мне рассказать точно такую историю, если бы мы, конечно, когда-нибудь с ней встретились, он одинокий вдовец, со своими переживаниями, у нее не сложилась жизнь с мужем, они старались утешить друг друга и сами не заметили, как очутились в постели, старый дурак, мог бы, по крайней мере, предохраняться, что вы, что вы, об этом и речи быть не может, это грех и так вульгарно, такие вещи ниже нашего достоинства, ну а этот сеньор из Андалузии, законный муж, имя которого никогда не упоминается в доме, ужасный человек, он не пожелал быть третьим и смылся, вполне его понимаю, поведение дона Анхеля возмущало меня, какая беспомощность, строил невесть что передо мной, пытался искупить свою вину, свою отцовскую несостоятельность по отношению к Ольвидо, миндальничая с каким-то безродным Аусенсио Эспосито, верх бесстыдства, но меня ему не сломить, мы шли, взявшись за руки, погруженные в наши печальные мысли, усталость приносила облегчение, у цементного завода в Тораль-де-лос-Вегас пришлось пересечь железную дорогу и пролезть под вагонами, наконец, я решился перейти в контрнаступление.

— Сейчас я тебе покажу кое-что, связанное с моим сном.

— Не понимаю, почему он не разрешает нам встречаться, о тебе он говорит с большим уважением.

— Понятно. Тебя он хочет выдать за какого-нибудь богатого старика, с которым ты будешь так же несчастлива, как твоя мать.

— Он говорит, что я еще слишком молода, хотя моя бабушка вышла замуж в пятнадцать лет.

— Ольвидо, верь мне, нас никто не сможет разлучить.

Рука автоматически потянулась к заднему карману брюк, где лежал «Супер-Стар», это придаст мне силы, поможет поверить в самого себя, меня ничто не остановит, пусть только попробуют разлучить нас, им придется перешагнуть через трупы, она такая хрупкая и нежная, прозрачный бокал тончайшего стекла, вздрагивающий от прикосновения моих пальцев, остается только удивляться, как ее до сих пор не сломал этот грубый мир насилия, лжи и низких страстей, у нас нет секретов друг от друга, каждый из нас читает мысли другого, а ведь мы всего несколько раз встречались наедине, моя и ее любовь слились воедино, образовав прочнейший сплав, это навеки, до самой смерти, бог мой, будущее так мрачно, что легче думать о смерти, чем о жизни, но мы страстно хотели жить, и я сделал еще один шаг на пути к нашему счастью, стоя на пороге домика мистера Уайта.

— Входи, Ольвидо.

— Я боюсь.

— Здесь будет наш дом.

— Я боюсь.

— Ты должна постепенно привыкнуть к этой мысли, войти мы всегда успеем, в другой день, на следующий год, когда захочешь, когда это будет так же естественно, как дышать.

— Мой отец, дон Анхель, сама не знаю, как его теперь называть, не позволит нам даже дышать вместе.

— Пусть попробует.

Я вдруг почувствовал, что ненависть подобно удаву начинает душить меня, обвивается вокруг моего тела липкими кольцами, мерзкая рептилия выползла из своей тайной норы, царапала мою одежду, тело, впивалась в меня, мне стоило огромных усилий не разрядить в нее пистолет, вместо этого я погладил голову велико-ленного животного, к счастью, это был Бум, собака мистера Уильяма Уайта, по-английски его имя пишется с двумя гласными — Boom, он лизал нам руки, как будто бы знал нас всю жизнь, гостеприимный хозяин, в тот момент мы очень нуждались в гостеприимстве, еще немного доверия на алтарь нашей любви, нашей борьбы за счастье, Ольвидо осмелела и снова поцеловала меня в губы, мой язык впервые встретился с ее языком. Любовь мне подарила панацею — спасительную нежность кожи, бесплотно осязаемую мной.

Чудесное перевоплощение животных завершилось появлением прекрасного огромного зверя из семейства кошачьих с эластичным сильным телом, развевающейся гривой и длинным хвостом, мы пытались обнять его, это был не мираж, мы оба его видели, он пролетел совсем рядом с нашими слившимися телами, издал мощное рычание — зов счастья — и взлетел, сильный и непобедимый, к заходящему солнцу; сумерки осыпали нас своими розовыми лепестками, в наших сердцах распустились цветы спокойствия и веры.

14

Мать позвала ее в давно пустующую гостиную второго этажа, чтобы поговорить откровенно и подкрепить приказ материнской лаской и настойчивостью; Доситея опустилась на одну из качалок, дочь впервые в жизни села на другую, качалки предназначались только для взрослых, сюда давно никто не заходил, мягко покачиваясь и глядя в глаза Ольвидо, мать пыталась найти контакт с дочерью, как это непросто, Доситея вздохнула.

— Пойми, детка, мой брак был данью условностям, фарсом, он мне ничего не дал, даже чисто материально, твой отец… я хотела сказать, мой муж, был ветреный, пустой человек, деспот, за всю жизнь я не видела от него даже намека на нежность.

— Мама, ты не обязана мне ничего объяснять.

— Мне хочется, чтобы ты поняла.

— Я не пойму, мне жаль, но я все равно не пойму, почему надо было обманывать меня, это так…

— Существуют приличия, Ольвидо, это семейная тайна, никто не должен знать, никому никогда не рассказывай, даже самой близкой подруге, она может рассказать еще более близкой подруге, так рождаются сплетни. Обещаешь мне, не правда ли?

Любой фарс разыгрывается на шатких подмостках нарушенных обещаний, украшенных жалкими декорациями, неспособными никого обмануть, ложь обрастает новой ложью, подобно толстому слою патины, покрывающей медные инкрустации старинного комода, разделяющего обе качалки — еще одно свидетельство захирения некогда знатного рода, — проникает в трещины почерневшей от времени картины, на которой изображен святой Хенадио, отшельник, укрывшийся от мирских страстей в пещере Долины Молчания; в опасный момент истины ложь обнаруживает себя нервными движениями изъеденных щелочью рук Доситеи.

— Я буду молчать, мама, но ложь все равно есть ложь.

— Он любит нас, тебя он обожает, именно потому, что вынужден скрывать отцовские чувства, он заботится о нас, видишь, прислал сахар, муку, колбасу, на рождество, наверно, забьют свинью, как давно он не мог себе этого позволить…

— Перестань, пожалуйста.

— Мы по-прежнему носим фамилию Валькарсе, дочка, и обязаны соблюдать приличия. Все это так естественно, как ты не понимаешь, Анхель остался один, его жена умерла во время родов, когда появилась вторая Нисета, первая умерла от менингита, ей было несколько месяцев, ему нужен был друг, в отличие от того, другого, он был сама нежность, и хотя он намного старше меня, может быть, именно поэтому… мы оба были так одиноки, и все произошло как-то естественно, мы ведь дальняя родня…

— Ну да, конечно, чем роднее дядя, тем горячее объятия.

— Ольвидо! Моя откровенность не дает тебе права на цинизм, ты становишься грубой.

— Прости, мама, сама не знаю, что со мной происходит.

Она провела рукой по оборке юбки и почувствовала, как в кожу впиваются сотни иголок, власяница вонзалась в тело, раня ее до крови, искупление греха, надо закалить силу воли, покаяние успокаивает совесть, сколько проблем сразу, как их решить, мать не должна ничего заметить, если бы все наши страдания ограничивались физической болью, жизнь была бы сносной, подумала Ольвидо.

— Ты стала какой-то странной, ничего, постепенно привыкнешь, Анхель — прекрасный человек.

— Не знаю, смогу ли когда-нибудь называть его отцом, папой, конечно, я попытаюсь, но почему он сразу же стал командовать?

— Всю жизнь ему приходится командовать, старший сын в семье, и не только старший, но и единственный, я думаю, в этом причина его невезения, бабушка была очень властной женщиной, она его испортила своим воспитанием, вечные заботы о многочисленных тетях, двоюродных сестрах, вокруг одни женщины, деловым человеком он не стал, зато вырос справедливым и честным, всегда всем помогал, даже сейчас, когда для него настали трудные времена. Он мудрый и высококультурный человек, прислушивайся к нему, плохого он не посоветует, иногда мы не в силах сразу оценить мудрость его советов, но в конце концов он всегда оказывается прав.

— Не понимаю, почему он запрещает мне встречаться с Аусенсио.

— Об этом нечего говорить, запрещает и все.

— Как это все? Я хочу знать причину.

— Он тебе не пара.

— И это говоришь ты? Разве твой опыт тебя ничему не научил?

Жестоко с ее стороны, но нужно защищаться, она поспешила искупить обиду, нанесенную матери, нажав на власяницу, искупление грехов, предписываемое религиозной организацией «Католическое Действие».

— У бедного Хосе даже нет настоящей фамилии, он хороший мальчик, я его люблю как родного, но чего он может добиться в жизни, самое лучшее станет мелким арендатором.

— Мы с ним друзья, что в этом плохого?

— Ваша дружба может перерасти в нечто другое. Ты еще девочка, а он взрослый мужчина и может обмануть тебя…

— Я тебе не позволю!

— Что? Что ты мне не позволишь?

— Прости, мама, я сама не знаю, что говорю, извини, пожалуйста… я бы хотела пойти на исповедь…

— Не пугай меня, Ольвидо, надеюсь ничего непоправимого не произошло?

— Ради бога, ничего не произошло. Я обидела тебя, вас обоих, мне надо разобраться в самой себе, я пойду?

— Иди, детка. Но помни, если ты будешь встречаться с Хосе, нам ничего не останется, как определить тебя в интернат, другого выхода нет.

— Хватит, мама.

— Я твоя мать и хочу помочь тебе, захочешь поговорить со мной, пожалуйста, в любой момент, разве я тебе желаю зла?

Почему любовь должна сопровождаться горем, почему радость — грех, почему все законы, божьи и мирские, запрещают радость, почему? все эти вопросы мучили ее, превращаясь в настоящее наваждение; проходя мимо собора святой Марии, она подумала об отце Серхио, исповеднике молодежной секции «Католического Действия», он, наверно, сумеет ответить на эти вопросы, говорят, он строг, но милосерден, учит очищению и выдержке, налагает епитимью, например, власяницу, он еще молод и должен лучше понять ее, чем родители, они люди старого закала.

— Кто крайний?

Длинная очередь теней, стоящих на коленях перед исповедальней в церкви, построенной в стиле поздней готики и украшенной чеканкой, имитирующей работы испанских мастеров XVI века, сегодня канун первой пятницы месяца, самый подходящий момент для замаливания грехов.

— Пречистая дева Мария.

— Без греха зачатая. Падре, я хочу исповедаться в грехах, совершенных за последний месяц, с момента последней исповеди.

— Слишком редко бываешь на исповеди, дочь моя, у тебя очень опасный возраст.

— У меня на совести смертный грех, падре.

— Так я и думал. Скажи, дочь моя, любишь ли ты бога больше всего на свете?

— Да, падре.

— Продолжай, дочь моя. Чтишь ли ты, как положено, своих родителей?

— Да, хотя вначале я возненавидела отца за одну вещь, но нет, все равно я их люблю, падре. Мой грех не в этом.

— Ты что-нибудь украла? Спрятала деньги, которые тебе дали на покупки?

— Нет, не то… У меня есть жених, падре.

— Седьмая заповедь, дочь моя, чистота прежде всего, что ты сделала со своей девственностью, с самой большой добродетелью каждой девушки? Неужели ты стала его женой до венчания? Говори!

— Нет, падре, ради бога, что вы говорите.

— Ну тогда говори сама, дочь моя, а то похоже на то, что это я исповедуюсь, а не ты. Может, ты его трогаешь за детородный орган или он тебя трогает?

Ольвидо ощутила удар электрического тока.

— Нет, нет, мы только несколько раз поцеловались и все, но я сама себя трогаю до тех пор, пока… ой, мне стыдно, я больше не буду, простите мой грех, падре!

— Не торопись, детка, в подобных случаях важны подробности. Сколько раз ты совершила этот грех?

— Один или два раза.

— За месяц?

— За ночь.

— Развратница! Это страшный порок, с ним нужно бороться, если не хочешь остаться дурочкой на всю жизнь, поверить не могу, такая девушка… Так, а ну-ка покажи, как ты это делаешь, тяжесть греха зависит от того, каким образом он совершается. Покажи, покажи, как это происходит.

— Падре…

Ольвидо похолодела от ужаса, здесь, в церкви, на глазах у всех, нет, это невозможно, угол кабинки защищал ее от глаз благочестивых прихожанок, дожидавшихся своей очереди, как ослушаться падре? она повернулась другим боком, чтобы прикрыть грешную руку, какое богохульство, но угроза святого отца окончательно сломила ее сопротивление.

— Показывай, дочь моя. Чтобы спасти тебя от геенны огненной, я должен знать, что именно я прощаю.

— Вот так.

— Но ты, наверно, раздеваешься? Где это происходит? В туалете?

— В постели.

— Ты спишь без трусиков?

— В ночной рубашке.

— Видишь, сама себе создаешь все условия. Ты что-нибудь вставляешь?

— Я не понимаю, падре.

— Продолжай, продолжай, не останавливайся. Я тебя спрашиваю, вводишь ли ты какой-нибудь предмет, похожий на мужской член: бутылку, банан или что-нибудь иное?

— Только палец.

— А он тебе ничего не засовывает?

— Падре! Что вы говорите!

— Не ласкает тебя языком?

— Нет…

— Разве он тебя не ласкает, когда целует, он ведь трогает тебя, твою грудь, например, да?

Ольвидо с трудом шептала «нет», «нет», ей было страшно, какой ужас, в церкви, она больше не могла, сейчас у нее начнется, какой стыд, как страшно!

— Падре, я больше не могу, сейчас…

— Не смей останавливаться! Не смей говорить, что он тебя ни разу так не трогал!

Рука дона Серхио точным жестом сжала ее левый сосок, Ольвидо закричала не своим голосом, она погибла, лучше уж вечное проклятие, двери рая навсегда закрыты для нее, спасение невозможно.

— Дочь моя, что с тобой?

— Вы, вы…

Она вскочила на ноги, красная как рак, к счастью, осторожность в последний момент не изменила ей, и крик, рвавшийся под своды церкви, застрял под сводом нёба, ни одна свеча не колыхнулась, увидев, что Ольвидо встала с коленей, женщины в очереди решили, что таинство завершилось, потупя голову, к кабинке исповедальни приближалась следующая прихожанка, чтобы сменить Ольвидо у занавески.

Ольвидо воспользовалась этим, чтобы сбежать от истязавшего ее садиста, тяжело дышавшего в своей кабинке, ее нервы были напряжены до предела, немыслимо, что же это такое? У купели она осенила себя крестным знамением, постояла у дарохранительницы, глядя на огонек лампады, и решила, что хоть она и грешница, но все же имеет право на новую встречу со своим богом. У исповедальни, на которой написано имя надре Деси-дерио, нет очереди, его считают впавшим в детство старикашкой, он глуховат, люди боятся кричать во весь голос о своих грехах, Ольвидо решилась.

— Я согрешила против седьмой заповеди, святой отец, у меня есть жених, мы не совершили ничего плохого, но ночью, когда я бываю одна, я себя трогаю, пока не наступает наслаждение, я хочу сказать…

— Успокойся, деточка, успокойся, меня не интересуют подробности. Ты очень любишь своего жениха?

— Больше всех на свете.

— А бога? Ты ведь любишь бога? Почти так же, как своего счастливого избранника?

— Я хочу любить бога еще больше, падре.

— Прекрасно, успокойся, детка, бог — это любовь, земная любовь — отражение любви божьей. Когда люди любят друг друга, их любовь угодна богу, помни об этом и постарайся укрепиться в этой вере.

— Но ведь я совершаю смертный грех, падре.

— Да, конечно, но не надо драматизировать, блюди свою чистоту, девственность — лучший подарок жениху в день свадьбы, поменьше занимайся мастурбацией…

— Мне иногда трудно устоять.

— Еще бы, в твоем возрасте, послушай, ты умеешь прыгать со скакалкой? Да? Вот и прыгай, боксеры всегда тренируются до седьмого пота, потом холодный душ, и ты увидишь, что станет намного легче бороться с искушением. Договорились?

— Я ношу власяницу.

— Сними немедленно! Все эти штуки хороши для монахов. Когда ты причащаешься, твое тело — храм божий, оно должно быть чистым, открытым, без ран, выбрось власяницу на помойку и не волнуйся. Ну, пока, деточка, до свидания. Приходи, когда захочешь.

— А епитимья?

— Какая еще епитимья?

— Наказание за грехи.

— Хорошо, хорошо, сплетешь веночек из полевых маргариток и положишь его к ногам Пречистой девы, она очень любит маргаритки.

— Но маргаритки уже сошли, падре.

— Слушай, не дури мне голову, нет маргариток, сплети из герани.

15

В Понферраде бывает мало приезжих, офицеры, иногда служащие газогенераторного завода, транспорта нет, ставь машину, где хочешь, поэтому, когда Уильям Уайт припарковал свой «хамбер» у главного входа в «Доллар», чуть ли не касаясь крыла «мерседеса-бенц», ассоциирующегося у всех с немецкими инженерами с рудников «Эль-Эхе» — на других машинах они не ездили, — сердце у меня ёкнуло, предстояла малоприятная встреча.

— Вы знаете, чья это машина?

— Of course[20]. Прекрасная машина, друг мой.

Он постоянно демонстрировал свое восхищение немецкими товарами.

— Можно заехать позднее, когда они уйдут.

— Точность — вежливость королей, Хосе. Мы в нейтральной стране, а не на поле боя, так что не надо волноваться, борьба, которую мы здесь ведем, называется свободной конкуренцией в рамках рыночной экономики, я имею в виду черный рынок.

— Тем более нам не нужна эта встреча.

— Напротив, поскольку мы не предпринимаем никаких мер предосторожности, им и в голову ничего не придет.

В домике у дороги в Карраседо у нас было достаточно времени, чтобы поговорить на разные темы, Англичанин был спокойным и серьезным человеком, при этом достаточно сердечным, и все же что-то мешало мне, мои впечатления и ощущения нельзя было назвать противоречивыми, как это бывало со мной в ранней юности, скорее, их было слишком много и с каждым днем становилось все больше, события развивались с неимоверной быстротой, у меня не хватало времени осмыслить их, задуматься над собственной жизнью, я видел ясно только конечную цель, моей путеводной звездой была Ольвидо, из разговоров с Англичанином я понял, что должен буду заменить его на каких-то участках работы, пока еще неизвестно, на каких именно, со временем узнаешь то, что тебе следует знать, Кармен Дешевка, забыл, он не велит называть ее так, Кармен поместила меня в большой солнечной комнате, чудо, а не комната, окна выходят в сад и на птичий двор, шкаф слишком большой, вещей у меня очень мало, а книг вообще нет, так что книжные полки стоят пустые, он производит впечатление культурного человека из обеспеченной семьи, пианино, фотография Мод, воспоминания о Честере, он всегда говорил о Честере с тоской, которая почему-то напоминала мне о моей ущербной биографии, я интуитивно чувствовал, что за его меланхолией что-то скрывается, в силу своего романтизма я полагал, что это может быть любовь к другой женщине, имя которой никогда не называлось; в военных вопросах картина намного яснее, союзники победят и точка, хотя он отдавал должное техническим способностям фрицев, всех немцев он называл фрицами и знал уйму анекдотов про Фрица и Отто, наверно, это часть сведений о противнике, которые следует усвоить, у них нет никаких шансов на победу, единственная небитая карта немцев в этой игре — крылатые ракеты с крестом на борту, знаменитые Фау-1 и Фау-2, которые они используют для бомбардировок Лондона со своих баз на континенте, но эти ракеты требуют усовершенствования, а времени нет, союзники должны, я хочу сказать, мы должны помешать немцам, мы с тобой тоже участвуем в битве, надо скупить весь вольфрам, добываемый в Бьерсо, вольфрам нужен немцам для производства ракет, им нужна сверхпрочная сталь, ракеты перегреваются от трения с воздухом, не знаю, что мы будем делать с вольфрамом, наши промышленники не владеют технологией, используемой на заводах Круппа и Тиссена, на сегодняшний день немцы производят лучшую сталь в мире, представляю себе, сколько бы заплатили американцы за формулу этой стали, для нас важно одно: вольфрам не должен поступать на заводы в Пенемюнде, у них там стартовая площадка для запуска ракет, мы дадим двойную цену, даже если придется потом выбрасывать вольфрам в море, вот почему мы приехали сейчас в «Доллар» и почему меня беспокоило присутствие «мерседеса».

— Помни, что я говорил о нашем друге Ариасе.

Мы вошли в зал, я прекрасно помнил, какую характеристику он дал легендарному карточному королю, только об этом и думал, что не мешало мне с беспокойством поглядывать на Монсена, который нашим другом не был, немец в круглых старушечьих очках сидел за столиком один, размышляя над бутылкой коньяка, как он все-таки унюхал? шума он поднимать не станет, европейцы черт знает как хорошо воспитаны, но я бы предпочел, чтобы он убрался подальше, в данный момент главное — не спасовать перед доном Хосе Карлосом, помни, он грубый и наглый тип, ему нравится провоцировать людей, своеобразный способ изучить реакцию противника, владелец самого большого автопарка и прекрасно организованной торговой сети, любит выставлять напоказ свое богатство, впрочем, как все нувориши; он должен проникнуться к тебе таким же доверием, как ко мне, ни тени сомнения, тебе отводится роль связного, надо перетрясти весь район, все, что утекает с рудников Касайо и Кабреро, хоть там и хозяйничают немцы, кое-что просачивается, плюс то, что добывается здесь и проходит через Кадафреснас, ты любишь путешествовать? Виторина всегда говорила: у тебя гвоздь в одном месте; возможность увидеть Виго и Атлантический океан приводила меня в восторг, правда, надо сказать, что мне нравилось также бродить по саду мистера Уайта, выслушивая его советы по земледелию, откуда они столько знают, эти иностранцы? он посадил прекрасные персиковые деревья, вокруг них росла изумрудная трава, если я умру, пусть меня похоронят в этом саду, сказал я ему однажды в шутку, но шутка ому не понравилась, мертвых хоронят на кладбище, в священном месте, желтые персики с красными бочками, сорт «птичий клюв», сами в рот просятся, он не давал им расти вверх, специально привязывал к веткам груз, если они сильно вытянутся, то могут сломаться под тяжестью плодов, вокруг деревьев все расчищено, стволы блестят, раз в год надо вносить удобрения: сульфат меди и сернокислую известь, миллион советов, некоторые в доверительном тоне: будущее этой земли — сельское хозяйство, когда все это кончится, что бы ни произошло, не увлекайся миражами, займись землей, новыми культурами, например, табак, все что угодно, земля здесь благодарная, просто за ней нужно умно и с любовью ухаживать, а у самого в голосе тоска, такая же, как и в его рассказах о Честере, мне все время кажется, что толкует он совсем не о Честере, а о другом городе, о другой женщине, скрытный человек, несмотря на многословие; в доме есть место, куда заходить запрещено, малюсенькая каморка, даже Кармен не имеет права вытирать здесь пыль, у него там мощный приемник, я понял по свече, которую увидел в мусорном ведре, и по антенне; там же стоит бюро с его бумагами, среди мусора я видел однажды конверт со штампом Mining and Metallurgical Club, 3, Wall Buildings, London E. C. 2[21], по-английски я понимаю не больше, чем по-китайски, в каморке висит полочка с пластинками, симфоническая музыка, довольно громкая и в то же время усыпляющая, в его манере общения странным образом сочетаются доверие и отчужденность, последнее относится только к личным вопросам, общение с ним действует на меня благотворно, утверждая во мне чувство собственного достоинства, рядом с ним ощущаешь себя человеком, для меня это важно, поскольку я подвержен сомнениям на этот счет, может быть, другие тоже начнут видеть во мне человека; когда мы входили в «Доллар», я ответил ему с известной долой апломба:

— Не волнуйтесь, я перед ним не спасую.

— Главное — спокойствие и осторожность.

Мы сели за стойку, и похоже, кто-то сразу же сообщил сеньору Ариасу о нашем приходе, не знаю, кто это сделал, мы, во всяком случае, не заметили, и вот произошло чудо: владелец фирмы «Хокариса», легендарный картежник, неделями не отрывавшийся от пульки, тут же подошел к нам, верный знак того, насколько важной для него была эта встреча.

— Вот этот человек.

Представив меня столь лаконичным образом, мистер Уайт как бы самоустранился, я был один на один с собеседником, стараясь держать марку опытного отчаянного парня, внимательно изучая в то же время сеньора Ариаса, он же пытался выдать себя за неотесанного мужлана из Родригатос-де-Обиспалия, его родной деревни, скрывая под этой маской свое истинное лицо космополита, много лет жившего в Париже, со всеми вытекающими отсюда последствиями, твердый человек, делец, своего не упустит, об этом следовало помнить, если я хочу выдержать предстоящий экзамен.

— Ты веришь в успех дела?

— Как в самого себя.

— Чтобы добиться успеха, совсем не нужно рваться в бой, достаточно быть внимательным и держать ухо востро, понятно? я вижу, ты парень сообразительный, знаешь, что я тебе скажу?

— Я много чего знаю.

— Залог успеха — крепкие нервы.

Он вытянул правую руку, растопырил пальцы и застыл, пальцы не дрожали, хорошо стреляет, подумал я, ишь как начал, по мне, пусть хоть гимнастику делает. Он подозвал одну из девушек:

— Эй, Лола, иди-ка сюда.

— К вашим услугам, сеньор Ариас, для вас я готова…

— Для этого дела тебе надо сбросить лишний вес и лишнюю одежду.

— Лишний вес сразу не сбросишь, дон Хосе Карлос, а вот одежду — в любой момент.

— Принеси сеньорам выпить, мне, как всегда, коктейль, да покрепче.

Я не люблю анисовый ликер, но обстановка обязывала, кажется, я начинаю привыкать к ликерам, Англичанин вел себя как истинный испанец, он никогда не упускал случая продемонстрировать свое умение адаптироваться к среде, Биас-и-Каденас[22], пожалуйста, все правильно. Рюмки стояли на столе, и я приготовился к первому выпаду экзаменатора, стараясь не думать, зачем все это нужно.

— Машину водишь?

— Умею даже устранять мелкие неполадки.

— Сколько тянет литр дробленого вольфрама?

— Три, три с половиной, в зависимости от содержания металла.

— Ну а если тебе попытаются продать кота за бобра и подсунут, например, олово?

— Шутите?

Вопросы были довольно банальными, но вдруг я почувствовал, вернее, заметил, что он задумался, сейчас начнется, стрельба холостыми закончилась.

— Мерзкая у нас работа: запугивать конкурентов, подкупать предателей, обманывать друзей, грязное дело, как ты поступишь, если ради успеха придется ублажать какого-нибудь гомика из муниципалитета?

Мне хотелось врезать ему по морде, но я вовремя сдержался, при чем тут мужское достоинство, я должен переиграть его и все.

— Ну что ж, раз это в интересах дела, то придется.

— Ну а если какой-нибудь активный извращенец сам начнет приставать к тебе?

Вряд ли во мне можно было заподозрить пассивного педераста, но я и бровью не повел, пусть позабавится.

— Что вы так волнуетесь? Беременность мне не угрожает.

— Вот это правильно. Запомни, фирма рекламаций не принимает, книги жалоб у нас нет. Писать умеешь?

— Даже знаю четыре правила арифметики.

Кажется, он удовлетворен результатами экзамена, слава богу, мое терпение подходило к концу, но нет, эта сволочь свое дело знает туго, он хорошо подготовился и неожиданно нанес удар ниже пояса, по самому больному месту.

— Кстати, как зовут твоего отца?

Я посмотрел ему прямо в глаза, все, хватит, сейчас ты у меня подавишься.

— Кто из присутствующих может точно сказать, как зовут его отца?

Подул ледяной ветер, молчание давило как айсберг, жгло лицо, выедало глаза, если бы Англичанин не вмешался, мы бы окаменели как сибирские мамонты.

— Ну, как он тебе?

— Отчаянный парень, ничего не скажешь, кидается на людей, как необученный тореро на быка, но пусть он зарубит у себя на носу, есть вещи, которые я не прощаю.

— Годится?

— Вполне, нервы у него в порядке, — он резко встал, — извините, меня ждут партнеры.

Испытывая некоторое разочарование, я стал возвращаться к окружавшему меня миру людей и вещей, немец в бабушкиных очках не сводил с нас глаз, его бутылка стояла нетронутой, конечно, хорошо, что удалось без особого труда завоевать доверие сеньора Ариаса, мое разочарование объяснялось отсутствием конкретных указаний, я по-прежнему не знал, что должен делать.

— Мне хотелось бы иметь более четкое представление о работе.

— Не суетись, действовать придется по обстановке. Испания не та страна, в которой можно действовать по плану.

— А сеньор Монсен?

— Теперь он тебя знает. Если бы ты скрывался и ему пришлось разыскивать тебя, он бы насторожился, а теперь ты один из многих. Так лучше, не правда ли?

Не знаю почему, но в тот момент мне показалось, что встреча была организована специально, чтобы показать меня немцу.

— Опасность с правого борта.

К нам приближалась Фараонша, обычное внимание к клиентам, никогда не видел более уверенного в себе человека, прекрасно знала свою власть над мужчинами и умело пользовалась ею, для каждого случая у нее была выработана специальная тактика, в двух шагах от нас она запела фальцетом:

Известная исполнительница любовных романсов Кончита Пикер ей в подметки не годилась по умению вертеть бедрами и выделывать разные штучки, она могла бы стать звездой, голубая мечта всей ее жизни, если бы встретила хорошего импресарио.

Куплет был посвящен Англичанину, но он не удостоил ее внимания и повернулся ко мне.

— Завтра начнешь работать.

Я не успел ничего спросить, Фараонша положила руку мне на колено, главное — крепкие нервы, считает дон Ариас, я собрал в кулак всю силу воли, на этот раз я ей не поддамся, в голову лезли всякие глупости, вспомнилась настенная живопись в сортире «Доллара», не такая откровенно похабная, как на постоялом дворе у Элоя, например, конкретные советы на основе норм гигиены и санитарии: «подойди ближе к унитазу, ты себя переоцениваешь», «продукция фирмы «Бленокол» надежная защита для мужчины», господи, о чем я думаю.

— Если ты и дальше будешь водить компанию с такими людьми, придется провести с тобой ночь, ты об этом не пожалеешь.

— Охотно верю, но я предпочитаю любовь, за которую не платят деньги.

— Надо же, все еще влюблен.

Она раздела меня взглядом, проникла в самые сокровенные уголки моего сердца, все-то она знает и даже то, что я все-таки возбудился, главное, не покраснеть, только этого не хватало.

— Не трогай его, оставь мальчика в покое.

Его слова прозвучали как пощечина, не смей называть меня мальчиком, а то в морду получишь, я не знаю, во что ты меня втягиваешь, не знаю, что я должен делать и что делаю в этот момент тут, в «Долларе», зато я знаю, чего хочу, и готов заплатить за это любую цену, не смей лезть ко мне, я уже не мальчик.

— Кого же мне трогать, сеньор Уайт? Вы красивый мужчина, высокий, светловолосый, мечта женщины, но холодный как лед.

— Здесь есть и другие мужчины.

Англичанин и Гельмут Монсен скрестили взгляды, психологическая война, потомку римлян этого не понять.

— Не думаю.

Я был согласен с этой женщиной родом из деревни Ферроль-дель-Каудильо, нужно обладать большим хладнокровием и выдержкой, чтобы не испугаться мчавшегося навстречу поезда и, взглянув прямо в маленькие фары-очки, поднять столь смелый тост:

— Пусть победит достойный.

16

Завывание волка и мерное постукивание града были для нее столь привычными звуками, что не беспокоили и не прерывали сна, так же как шорох пробегавших время от времени мышей. Но нынче ночью дом дрожал от яростного грохота, словно кто-то вгрызался в его стены отбойным молотком. Еще полусонная, она потрясла мужа за плечо.

— Лаурен, ты слышишь? Что там такое? Как будто крысы огромные скребутся.

— Оставь их в покое.

— Ты бы пошел посмотрел.

— Ну чего тебе неймется?

Он, наконец, проснулся от непривычного шума.

— Кто там ходит?

Дом сотрясался от странных и непонятных звуков, во всяком случае это даже отдаленно не напоминало возню грызунов, какими огромными бы они ни были. В одних трусах, протирая заспанные глаза, он выскочил во двор и обошел вокруг дома. Громкий стук прекратился, словно растаял в клочьях тумана. А может, ему приснилось? Ночь черна как сажа, в самый раз натолкнуться на искателей вольфрама, в воздухе повисла тягостная тишина, похоже, вокруг никого, и все-таки он чувствовал, что дрожит, но вовсе не от холода, лучше поскорее вернуться в надежное тепло постели; однако едва он нырнул под одеяло, как снова возобновилось мерное постукивание, громче, еще громче, у обоих сердце зашлось от страха перед чем-то неизвестным, сверхъестественным. Леонора начала беззвучно шептать молитву, но даже не успев перекреститься, она услышала, как кто-то молотит кулаком в дверь, и тотчас раздался грубый мужской голос:

— Именем закона, откройте!

Еще совсем сонная, она пошла отворять дверь, да, там стояли какие-то люди.

— Какого черта вам надо?..

И сразу же кухня, столовая и гостиная заполнились людьми, вероятно, теми, кто шуровал снаружи, их лица лаково лоснились, не какие-то там бестелесные духи, а самые что ни на есть живые человеческие существа.

— Не двигайся! Начинаем обыск!

— Но послушайте, это мой дом, что вам здесь надо? Мы честные люди.

— Вы дон Дельфино Майорга Села?

— Я его сын Лаурентино.

— Но ведь это дом вашего отца, не так ли?

— Да, дом принадлежал ему, но сейчас он живет внизу, в долине, у него там кузница.

— А нам наплевать.

Между тем шум нарастал. Сейчас уже не оставалось никаких сомнений, били молотками по каменным наружным стенам, к счастью, фундамент одноэтажного дома отличался необыкновенной прочностью, не зря его считали лучшим домом в поселке, поэтому он сейчас и не рухнул, однако пол сотрясался под ногами при каждом новом ударе, со стены напротив печки свалились календарь, картина, изображавшая тайную вечерю, и свадебная фотография хозяев, Майорга-младший ошалело смотрел на то, что происходит, ему хотелось верить, что это всего лишь дурной сон, вот сейчас Леонора потрясет его за плечо и он проснется.

— Ну что там все стучат? Остановите их!

— Кто стучит?

— Вы что, не слышите?

— Нет, мы ищем тайное оружие, винтовки и автомат, ваш отец, как нам известно, ремонтирует оружие, и мы совершенно точно знаем, что Чарлот что-то замышляет и оно ему нужно позарез. Может, вы нам сами все отдадите?

— Перестаньте нести чепуху, извините, я к вам со всем почтением, но здесь ничего нет, мы порядочные люди, а потом, ведь мой отец обычно чинит оружие для вас.

— Вы нам мозги не вкручивайте, мы знаем, что оружие находится здесь, и мы его найдем, будьте спокойны.

Самое страшное, что это был не сон, и Леонора, сидя в кровати, зажимала ладонями ушки девочке, чтобы ребенок не проснулся и не умер от ужаса, она тихонько напевала колыбельную, стараясь усыпить собственный страх, из буфета вылетали чашки, тарелки, блюда, разбиваясь вдребезги, и звук бьющейся посуды сливался с грохотом молотков, крошащих стены.

— Клянусь вам, у нас нет никакого оружия, ради бога, остановите их, они нам дом разнесут, нет здесь оружия, клянусь.

— Мы должны все обыскать.

— Да ведь это не обыск, а настоящий разбой!

Сержант по прозвищу Живодер засмеялся, показывая лошадиные зубы, такими камни перемалывать можно.

— Да ведь вы сами виноваты. Давайте, ребята, если надо, по камешку разберите дом, а оружие чтоб нашли!

В комнатах появились новые тени, на сей раз люди были в гражданском, опять по стенам затюкали молотки, но уже внутри дома, тонкий слой краски осыпался, обнажая каменную кладку, вот она-то и была предметом их поисков, когда они с остервенением выбили первую оконную раму и в комнату пополз ночной туман, Лаурентино с ужасом понял, что именно привело сюда отвратительных визитеров.

— Ну как?

— Великолепно.

Они смотрели на камни в экстазе, любовно потирая и с удовлетворением оценивая их вес, прочность и черноту, Лаурентино понял все, оружие — лишь предлог, на самом деле их привлекали стены этого дома, ну как он раньше не догадался, ведь их дом — самый старый и прочный в Кадафресносе, его строил дедушка, когда сам был еще мальчиком, он помогал своему отцу, прадеду Лаурентино, и стены были единственным, что осталось от предков, на повозке с упряжкой волов они привозили сюда глыбы скал из каменоломен, находившихся высоко в горах над Золотой долиной, камни были такими тяжелыми, что, когда шел дождь, колеса но самую ось проваливались в землю, его дом превратился в настоящий вольфрамовый рудник, он стоил целого состояния, и теперь бандиты оставят без крова его семью, он должен защищаться, звать на помощь, из его горла вырвался почти Тарзаний крик:

— Помогите! Соседи! На помощь! Грабят!

Первый удар прикладом он получил в ключицу.

— Заткнись, кретин!

— Я хочу видеть лейтенанта Чавеса!

Второй удар в живот.

— Закрой рот, а то хуже будет!

Обретя дыхание, он снова крикнул, не в силах подняться с пола:

— На помощь! Караул!

Сквозь сон до него донесся резкий, пронзительный вой, похожий на рев сирены, пружинисто подскочив, он сел в кровати, от его резкого движения Селия, спавшая у самого края, свалилась на пол, увлекая за собой простыню и матрас, супружеская кровать была широченной, но чтобы на ней могли спать четверо, им надо было хорошо ладить друг с другом и, что не менее важно, требовалось обладать крепкими нервами. Ховино нарушил самое главное из неписаных правил никогда не зажигать света, в темноте легче справиться с некоторыми трудностями, он зажег карбидную лампу. Элой и Приска притворились спящими.

— Что там случилось?

Он не помнил, как натянул сапоги, полусонный бросился туда, откуда неслись крики о помощи, ему показалось странным, что, кроме него, на улице никого не было, никто не бежал рядом с ним, он окончательно проснулся, увидев людей, избивавших Лаурентино Майоргу в его собственном доме, он хотел было вмешаться, но неожиданно почувствовал, что снова засыпает, словно его нокаутировали уже в первом раунде, такого еще никогда не было в его практике боксера-любителя.

— Я бы с удовольствием продырявил ему башку.

Говорят, что когда человека оглушают, в ушах у него стоит звон, похожий на птичий гомон, вовсе нет, ощущение такое, что кто-то распиливает тебе череп ржавой пилой и слышен скрежет, как при лоботомии, будто голова разламывается пополам, похоже, их там двое, склонились над ним, Пепин, по прозвищу Галисиец, и Лисардо, он их узнал, только у вас кишка тонка, чтобы прикончить меня, его взгляд тщетно искал потолок, он исчез, над ним нависло темное небо, перечерченное еще более темными тенями деревянных балок, в свое время их вытесали из мощных каштанов, и уж совсем фантастически выглядели стены дома — стремительно исчезавшие один за другим вольфрамовые камни, — а что же его соседи, жители Кадафресноса, куда они подевались? сидят поджав хвост в своих жалких берлогах, от страха совсем разум потеряли, сегодня к тебе пришли, завтра ко мне, что может быть отвратительнее повального страха, не будь его, все вместе преспокойно бы решили любую проблему, он попытался приподняться, громко подбадривая сам себя:

— Давай, Менендес, покажи, на что ты способен.

Нет, не смог, не хватило сил, он посмотрел на Лаурентино, тоже распростертого на полу, и в бессилии закрыл глаза. Майорга не верил своим глазам — то, что недавно было его обжитым домом, медленно исчезало во тьме ночи, словно кусок сахара, тающего в черной кофейной гуще, ну как тут не помянуть Святую Троицу? в Суарболе, возле дома, где живут родители его жены, стоит каменная стела, она сохранилась еще со времен кельтов, а на ней рельефное изображение обнаженного мужчины, левой рукой он прикрывает срам, а правая простерта к небесам, только кретины археологи могли увидеть в нем символ плодородия, на самом деле это он кукиш небу показывает, первое богохульство, совершенное в Бьерсо, нельзя сказать, что его парализовал страх, он не мог подняться из-за того, что ноги оказались переломанными в нескольких местах, мимо его обмякшего тела скользили какие-то тени, они волокли за собой последние камни его жилища, трусливые жадные воры, но еще трусливее были те, кто являлся немым свидетелем грабежа, будьте вы все прокляты, проклятье гулко прокатилось над развалинами дома, повсюду валялась разбитая в щепки мебель, ветер кружил разбросанное там и сям белье и никому уже не нужные бумаги.

— Ну, что теперь?

Гробовое молчание.

— Давай попробуем встать.

Оба мужчины поднялись на ноги, опираясь друг на друга, как на костыли.

— Это были молодчики из бригады «Газ».

— Таких мерзавцев надо давить как клопов.

— Ховино, если ты решишься кого-нибудь из них убить, можешь рассчитывать на меня.

— Вообще-то мстить должен ты сам.

— Если бы у меня хватило смелости, я бы убил Живодера, если…

Слова застряли у него в горле при виде душераздирающей картины человеческого несчастья, мрачные силуэты маячили в тумане, стервятники, терзающие падаль, жалкие бродяги без гроша за душой, тщетно выискивающие минерал, который сулит им благополучие в жизни, не в силах примириться со своими неудачами, они раздирают на куски внутренности трупа, хватают все подряд, рваное одеяло, колченогий стул, расплющенный кусок мыла, все, даже семейные фотографии. Как лунатики, бродили они вокруг, не обращая внимания на тех двоих, истерзанных, почти бездыханных людей. Перепуганные соседи, трусливо сжавшись, притаились за занавесками и безмолвно наблюдали, боясь зажечь свет.

— Господи, явись нам, если ты есть!

Там, где недавно стоял дом, теперь было пусто и голо, а посередине одиноко возвышалась супружеская кровать и на ней Леонора, она прижимала к себе девочку и закрывала ей ушки ладонями, охраняя сон ребенка, и монотонно напевала, словно молитву, колыбельную песенку. Сидевшая в постели под открытым небом жена показалась Майорге еще одной тенью, выступившей из темноты ночи, и он смотрел на нее, как на восьмое чудо света. Висячие сады Семирамиды, родосский колосс, стены Вавилона, египетские пирамиды, статуя Зевса олимпийского, храм Дианы и гробница Мавзола, все это он прекрасно знал по цветным картинкам на обертке еще довоенного шоколада «Нестле», альбом исчез вместе со всем остальным.

17

Я вышел из дому в прекрасном расположении духа, все инструкции Англичанина выучил назубок, как таблицу умножения, нервы словно натянутые струны, ведь впереди решающая ночь. Перво-наперво необходимо выбрать машину, дон Хосе Карлос Ариас самолично проводил меня до крытой площадки, служившей гаражом, и сторож с повязкой на рукаве пропустил нас без всяких разговоров, не хватало еще, чтобы он этого не сделал, за спиной у него красовался новехонький дробовик и уж конечно не солью заряженный, это точно, не скажу, что я такой мастак по части машин, но я знал, чего хочу, с первого взгляда прямо-таки влюбился в «Форд LE-2076» двухосный, пятитонный и восьмицилиндровый красавец, «горючее отдельно, трать сколько душе угодно из этих баков, тебе вполне хватит на две тысячи километров», даже останется, конечно, «бед-форд», «ханшель» и «шевроле» ничуть но хуже смотрятся, но уж больно хороши были покрышки у «форда», новенькие и сияющие, с четким рисунком, такие контрабандой из Португалии привозят, глаз не оторвешь, так и хотелось их погладить, я-то привык к старью, на котором места живого нет, одни заплаты, я посмотрел на шофера, и он едва заметно подмигнул, одобряя, мировая штука, шофера звали Рене Коусейро Лимузан, но он был больше известен под кличкой Француз, это был человек Ариаса, дед Рене по материнской линии был французом, одним из тех, кто приехал в Вильяфранку, чтобы строить консервную фабрику, здесь он и остался, женившись на девице из Санта-Фиц-дель-Сео, думаю, что Рене старше меня года на два, я был в восторге, мы создадим свою команду, а классовая борьба ничто по сравнению с борьбой поколений.

— Пойди пойми этих стариков.

— А уж в таком деле особенно, у них все шиворот-навыворот, сначала тебе галстук пожарят, а потом яичницу выгладят.

Ариас напутствовал нас, прощаясь:

— Ни пуха ни пера, будьте осторожны, а главное, не распыляйтесь по мелочам, действуйте точно так, как на думали, не отклоняйтесь.

Мы выехали на шоссе, направляясь к Тораль-де-лос-Вадосу, чтобы забрать груз у Элоя Поусады, полная луна плохая союзница для влюбленных и контрабандистов, но меня ее извечная улыбка добродушного соглядатая явно приводила в отличное настроение.

— Ты не находишь, что дон Хосе Карлос несколько со странностями?

— Это только так кажется, на самом деле он хитер как лиса, уж если ему что приспичит, обязательно добьется своего.

В Торале все прошло без сучка и задоринки, Поусада ничего не упустил из виду.

— Удачи тебе, Аусен.

— Она у меня вот где.

Я похлопал по карману, где лежал пистолет.

— Пусть лучше он тебе не понадобится.

Затем мы отправились в Лос-Барриос, здесь для меня начинались джунгли неведомого, и не был знаком лично со связным Антонио Йеброй, столяром-краснодеревщиком, но все инструкции я помнил четко, пятью три пятнадцать, Лос-Барриос на самом деле состоит из трех небольших селений: Вилар-де-лос-Барриос, Лос-Барриос-де-Салас и Сан-Эстебан-де-Вальдуэса, и этот самый Йебра ждал нас в первом из них, в похожем на дворец особняке с дворянским гербом, стены выложены камнем и шифером, рамы и притолоки из гранита, здесь много таких же старинных зданий, они мне напоминали дома на улице Агуа в Вильяфранке, у столяра была симпатичная физиономия, его очки близорукого внушали доверие.

— Будем грузить?

— Знаешь, почему я вынужден заниматься тем, чем занимаюсь сейчас? Не те времена, чтобы столярничать, ты бы видел, приятель, какую мебель я делал, первый класс.

— Могу себе представить, а где все-таки груз?

— Идите сюда, в дом. Если бы эта дверь могла говорить, вы бы много чего услышали, через нее такие богатства проходили!

— Это что, он?

— Так точно.

— Послушайте, но ведь это же не вольфрам!

Очки дело обманчивое, никогда нельзя судить по внешнему виду.

— Настоящий шеелит, причем первого сорта, посмотрите сами.

Он нагнулся и провел острым краем камня по полу, шоколадного цвета полоска свидетельствовала о качестве.

— Ну хорошо, пусть его укладывают на дно кузова.

Пока совершалась погрузка, он начал уговаривать нас пропустить по стаканчику, кувшин с вином словно ожидал нас, столяру, видно по всему, очень хотелось отвести душу, был он вдовцом, детей не имел, жил одиноко и чувствовал себя тоскливо в огромном пустом доме.

— Раньше этот особняк принадлежал сестрам Корралес. Не слыхали про таких? Старые девы, самые богатые в округе, их хозяйство славилось овцами и крупным рогатым скотом, денежки им от этого хорошие шли, но самое главное богатство старушек Корралес, как поговаривали люди, были сокровища, принадлежавшие когда-то ордену тамплиеров, представляете? и спрятаны они были в подвале этого дома, ну а поскольку жили три сестрицы в полном уединении, случилось то, что и должно было случиться, — однажды их нашли мертвыми, кто-то забрался в дом, все вверх дном перевернули, но сокровищ так и не нашли.

— Стало быть, и конец легенде.

Если бы в один прекрасный день были найдены все сокровища, припрятанные в Бьерсо, то мы, его обитатели, могли бы жить припеваючи, ничего не делая, до конца дней своих, вот и бабка дона Анхеля, что жила в Фольгосо, тоже вроде бы хранила в своем доме какие-то сокровища, никто их, конечно, в глаза не видел, но когда дом загорелся от непогашенной плиты, с чердака потекло жидкое золото, словом, если у кого нет клада, так только потому, что он сам не хочет его иметь.

— Сокровищ так и не обнаружили, но вскоре многие семьи в Лос-Барриосе, которые раньше были бедны как церковные мыши, вдруг стали покупать имения, разъезжать в экипажах и щеголять в шикарной одежде. У дома сестер Корралес то тут, то там можно было увидеть фонарики искателей клада, проворно сновавших туда и сюда, ясно, что ничегошеньки-то им не перепадет от сокровищ тамплиеров, некоторые, менее разборчивые, тащили что попало из соседского сада, даже на ярмарке в день Святого Эстебана не бывает так людно, как здесь сейчас.

— Сюда жандармы не заглядывают?

— Не беспокойтесь, у меня с ними уговор есть.

— Нам пора двигаться.

— Я-то думаю, что сокровища их экономка уперла, сеньориты Марисоль, Марилус и Мариальба были ужасными лакомками, она им сварила варенье из кизила, что растет в Вальдуэсе, а от этих ягод и у лошади брюхо может лопнуть, сама-то экономка смотала удочки, говорят, кто-то видел ее в Луго, будто бы она себе квартиру отгрохала и завела шикарный галантерейный магазин, с каких таких шишей? ясное дело, с сокровищ ихних!

Мы не дослушали рассказа до конца, мужик он в общем-то был симпатичный, но меня все же грызли сомнения насчет шеелита, который он нам отгрузил, возможно, качество у него отличное и мы не попадем впросак, ведь иногда внешний вид обманчив, ввели же меня в заблуждение очки хозяина! я не знал этот минерал так хорошо, как вольфрам, в скальной породе вольфрамовокислый кальций не встречался. Наш путь шел наверх, на Кабреро, к руднику «Хосе», принадлежавшему дону Тринитарно Гонсалесу.

— То, что у них там наверху имеется, они наверняка оттяпали у немцев из Касайо.

Сделав такое предположение, Рене доказал тем самым, что великолепно знает местность, по которой катятся колеса его машины.

— Для Англичанина дельце выгодное вдвойне, тебе не кажется? Ты что, германофил?

— Никакой я не германофил, не теофил и ничего такого. Просто немцы мне по душе, они все делают основательно, в прошлом году я два раза ездил в Германию по делам, у этих типов такие отличные шоссейные дороги, называются Autobahn, мне даже странно, что немцы могут позволить обвести себя вокруг пальца.

— Ну, я думаю, не такие уж они дураки, чтобы дать себя обмануть.

Из-за густых каштанов вылетела огромная сова, прелесть ночей, освещенных полной луной, отчасти и в том, что она разгоняет призраки, и вместо них появляются подлинные звери и птицы, а может, это какой-нибудь великий герцог обернулся совой, нет, пожалуй, все-таки передо мной настоящий живой филин, не завидую я заблудшей овечке или бодрствующему кролику, никогда раньше мне не приходилось видеть такого гигантского филина, но сегодня ночью для меня впервые приоткрылись многие таинства, ночной грабитель решил потягаться с орлом, тоже вполне реальным хищником, которому он уступит свое место, как только рассветет, а что касается нас, то мы были великими герцогами вольфрама.

— Ну и совища здоровенная!

Я позавидовал ее крыльям, ее способности преодолевать огромные расстояния, — только бы вернуться в родное гнездо! — ее недосягаемой для меня свободе, у меня не было своего гнезда, но я сделаю все, чтобы оно появилось. Мы, наконец, подъехали к руднику дона Тринитарно.

— Послушай, что здесь делает этот парень? Это не Акилес ли из Саламанки?

— Точно, как пятью два десять.

— Не думаю, давай не отвлекайся.

Погрузка прошла быстро и четко, как в Тораль-де-лос-Вадосе, но поскольку рудная жила здесь содержала олово, я должен был тщательно проверить образцы породы.

— Надеюсь, вы нам сюда ничего не подсунули?

— А ты сам посмотри.

Я взял наугад несколько кусков минерала, но не обнаружил в них ни следа кассерита, то был вольфрам высшей марки.

— Порядок.

Мы двинулись обратно, спускались вниз довольные, по крайней мере, у меня настроение было отличное, машину подкидывало на колдобинах, дорога оставляла желать лучшего, я словно парил в невесомости, луна меня околдовала своим радостным свечением, казалось, что-то неведомое расцветает в моей душе, я превращаюсь в другого человека, становлюсь личностью, теперь уже не имеет значения, что я без роду и племени, я обрел себя, теперь у меня будут деньги, и мне хочется, наконец, узнать, кто были мои родители, меня уже ничем не удивишь, даже не знаю, хочу ли я познакомиться с ними, чтобы плюнуть им в лицо или простить их, говорили, будто моя мать какая-то знатная дама, по крайней мере, об этом можно было судить по кружевным пеленкам, в которые меня завернули, по мне, так лучше, чтобы она была какой-нибудь бедной, всеми брошенной женщиной, у которой имелись веские причины отказаться от меня, если вообще можно бросить на произвол судьбы родное дитя по каким-то причинам, бог с ней, и чувствовал себя киногероем, и мысль об этой женщине не могла омрачить моего упоения, я парил в облаках, словно и впрямь был великим герцогом, поэтому Рене первым встрепенулся в тревоге.

— Смотри!

Ошибки быть не могло, мы их сразу узнали.

— Езжай, не останавливайся!

— Черта с два, видишь, их машина дорогу перекрывает.

— Давай жми!

Но Рене даже ухом не повел, он решил проявить благоразумие и притормозил.

— Покажи ему документы, может, он отстанет.

Полицейский подошел к нашему «форду».

— Хосе Эспосито?

— Он самый.

— Выходите, с вами хотят поговорить.

Я вышел из машины, мысли лихорадочно скакали в голове как зайцы, почувствовавшие у себя за спиной прерывистое дыхание борзой, он пропустил меня вперед, за ним выплыли две тени в штатском, я мысленно перебирал возможные варианты, засунул руку в потайной карман, где покоился «Супер-Стар», если не будет другого выхода, пущу его в ход, при условии, конечно, что я первым его выхвачу.

— Привет! Ну как прошла погрузка, хорошо?

— Не понимаю, о чем вы.

— Да не беспокойтесь, мы свои.

Мне показалось, что в их словах звучит издевка, как если бы они мне сказали, что они канатоходцы.

— Если вы представители власти, то покажите документы, у меня все бумаги в порядке.

— Вот наши документы.

Тот, кто вел разговор, запустил руку под мышку, если он вытащит сумку с документами, хорошо, а если оружие, то я выстрелю первым, не хотелось думать, чего мне может стоить, если я раню полицейского, я уже был готов ко всему, как загнанный заяц, к счастью, он извлек газету, сложенную вчетверо.

Мы устанавливаем связь с помощью этого старого номера газеты, объяснял дон Гильермо, отдавая мне один экземпляр, тому, кто покажет тебе другой, точно такой же, можешь полностью довериться, он будет свой человек. «Промеса», еженедельник, издается Молодежным фронтом Понферрады, год 1-й, номер 23, цена 40 сентимов. Все совпадает. Передовая статья начиналась словами: «Под ясным синим небом нашей родины твердо шагает новое поколение». Да, номер тот же самый, я уже знал его наизусть, пятью один пять, но У. У. даже словом не обмолвился, что в пути нас кто-то может остановить, я был крайне озадачен.

— Все в порядке?

— Послушайте!.. а это кто такой?

Человек, о котором я спрашивал, распахнул шинель, кроме треуголки, на нем еще была и полная форма.

— Да это всего лишь маскарад, иначе ты бы не остановился.

Лучше бы ты этого не делал, подумал я.

— А что случилось?

— Небольшое изменение маршрута. Вы уже не едете в Самору, надо все сдать в Виго.

— Кому?

— Ты останешься здесь, а с Рене поеду я.

Газета, которую он мне показал, была та самая, здесь не могло быть случайного совпадения, но этот тип выглядел так же фальшиво, как реал без отверстия, меня сильно раздражало, что они не берут меня с собой в Виго, может, еще и потому, что мне очень хотелось увидеть море.

— Я поеду с вами.

— Думаю, это невозможно.

На меня было нацелено, по крайней мере, три ружья, великий герцог перестал парить, в ночи слышалось только глухое урчание мотора и биение моих смятенных мыслей.

— Да успокойся, все идет как положено, ты свое дело уже сделал.

— Как тебя зовут?

— Это не имеет значения.

— У меня хорошая память на лица.

— Поздравляю.

— Во всяком случае, твою физиономию я не забуду.

— Вот спасибо. Ты избавишь меня от необходимости подарить тебе мою фотографию.

— Если ты подстроил мне ловушку, то я тебя непременно достану и всажу пулю в рожу.

Я перебирал всевозможные варианты мщения, готовый на все.

— Можешь спать спокойно, Хосе, тебе не придется меня убивать.

18

День праздника Пречистой девы выдался на редкость солнечным, ослепительно голубым, ни малейшее облачко не закрывало горы, казалось, только руку протяни и дотронешься до деревьев, обрамлявших склоны. Уже с раннего утра на площади перед входом в церковь Драгонте ощущалась праздничная суета, хотя самое большое оживление все же царило не здесь, внимание толпы привлекали ларьки дона Ресесвинто, которые он расположил недалеко от паперти, здесь торговали эстампами, образками, ладанками с изображением Пречистой девы Драгонте, они помогали от всевозможных телесных недугов, Пречистая дева исцеляла любую болезнь, сфера ее деятельности не ограничивалась только лечением уха, горла и носа, как это делала ее соперница Святая Агеда, здесь не было никаких замысловатых сооружений, какие обычно присутствуют на праздниках, все до предела просто. Всевозможные освященные сувениры изготовлял сам приходский священник, тексты молитв и фотографии с изображением Пречистой девы печатали в типографии «Эль Темпларио» в Понферраде, украшенные ленточками и бусами обложки для катехизиса делали собственноручно молодые девицы, причем совершенно бесплатно, девизом дона Ресесвинто было ora et labora[23], любимое изречение рыцарей ордена Святого Бенито, которых он, кстати, терпеть не мог, не говоря уж об иезуитах, тех он просто на дух не выносил. Никто не имел ни малейшего понятия о том, куда деваются затем вырученные от продажи средства, хотя всем была хорошо известна другая сентенция священника, он любил ее изрекать, играя в домино:

— Служителя божьего должен кормить алтарь.

— Ясное дело, дон Ресесвинто.

— Поистине бесценны милости Пречистой девы, если не сказать чудеса, епископа коробит от таких слов.

— Ты прав, Ресес, но давай не отвлекайся, а то я останусь с шестеркой дубль.

Кто не мог упустить такого события, так это фотограф, он уже был тут как тут, расставлял свою бутафорию, выбирай что хочешь, нарисованный на фанере самолет или стол, заставленный яствами, фотографируйся в свое удовольствие, ну фотограф! не мужик, а танк, не отступится от своего, и пока не заставит всех жителей Бьерсо запечатлеть свои физиономии на фотографии, не отправится в Оренсе, не в его правилах хоть одного человека обделить своим вниманием.

— А ну, люди, давайте я вас за гроши бессмертными сделаю, а ежели фотографию на паспарту хотите, то чуть подороже будет.

Я прогуливался рядом с Ольвидо, не решаясь взять ее за руку при людях, нас могли и засечь, но мы находились так близко друг от друга, что я мог непроизвольно дотронуться до ее руки, нежное прикосновение ее кожи с лихвой вознаграждало меня за те уловки, к которым мне приходилось прибегать, чтобы встретиться с ней.

— Ну как, не хотите сняться на аэроплане? представьте, будто вы уже совершаете свадебное путешествие!

— Скажете тоже, дон Доминго!

— Черт возьми, Чомин, вы-то что здесь делаете?

— Развлекаюсь и приобщаюсь к святому празднику, где все, там и я.

На сей раз Чомин приехал из Эйбара торговать бижутерией, да не какими-то дешевыми побрякушками, а классными украшениями, оружие припрятано в глубине лавки, он ухитряется быть одновременно повсюду, у него всегда наготове нужная фраза, любит пускать пыль в глаза респектабельному клиенту, да еще корчит из себя светского человека.

— Каких только фотографий я не насмотрелся в Сан-Хуан-де-Лусе, на одной, например, парочка в чем мать родила, стыдливо так рукой прикрываются, да только грудки у нее все равно всем на обозрение.

— Не говорите гадостей!

Колокола прозвонили во второй раз, призывая всех в церковь. «Говорит всякие гадости», повторила Ольвидо, она натянула перчатки и набросила на голову кружевной шарф — нельзя входить в храм божий с непокрытой головой и обнаженными руками.

— Вообще-то, конечно, французы все похабники.

— А вы порядочный нахал, вам не кажется?

— Да брось, Ольвидо, что ты как чопорная старушка!

На возвышение, где стояла церковь, поднимались последние страждущие, давшие обет Пречистой деве, они готовы на все, только бы она избавила их от трепавшей тело лихорадки, вправила кости, вылечила от туберкулеза или другой безнадежной хвори, почти все увечные — молодые люди, обет обычно давала мать за сына или дочь, поэтому им ничего не оставалось, как выполнить обещание, неписаное правило для подобного ритуала гласило, что откуда бы ни приходили странники, последний километр пути они должны проделать на коленях, дорога отполирована тысячами ног, проползших по ней, кроме того, накануне ее чисто вымели, чтобы ползущие не вывихнули коленной чашечки, бедняги и без того калеки, шествие замыкала женщина, одетая в траур, ей, но всему видать, не дотянуть и до шестидесяти, искаженное болью лицо заливает пот, сама она ползти не может, ее подхватили под мышки двое сыновей, поддерживая на весу, чтобы она не потеряла сознания, но она дала обет, что поползет на коленях, да простится им их невинный обман.

— Давай войдем.

— Хорошо, до встречи.

Когда колокола пробили в третий раз, мы все вошли в церковь, последний удар раздался ровно в двенадцать. Предшествуемый двумя служками в белой легкой альбе поверх красного облачения, вышел дон Ресесвинто, на нем парадная зеленая сутана, надетая специально для торжественной мессы, надежда — главная из религиозных добродетелей, утверждал он, веруйте в Пречистую деву-заступницу. Он занял свое место у алтаря, и служба началась, я отошел от Ольвидо, вроде бы ничего особенного не произошло, но на меня вдруг напала безысходная тоска, мне казалось, что между нами встанет какая-нибудь мрачная сила и разлучит нас на веки вечные, и упаси боже, если кто-то скажет «аминь», женщины обычно находятся впереди, поближе к алтарю, а мужчины сзади, молодые люди расположились почти у самого выхода, по рукам пошли гулять листки иллюстрированной спортивной газеты «Марка», мы проявляли крайнюю осторожность, дон Ресесвинто способен остановиться на полуслове и поднять страшный крик.

— Передай-ка мне футбольную страничку.

Мы слушали Евангелие стоя, и как только началась проповедь, те из нас, кому удалось устроиться на скамейках возле двери, выскользнули наружу затянуться разок-другой на свежем воздухе, нам вся эта тягомотина уже обрыдла, «велика да будет вера ваша в Пречистую деву Драгонте, да не обойдет она вас милостию своей, мать-заступница не может быть глуха к мольбам детей своих, и Иисус Христос пребудет с вами, если помыслы ваши чисты будут», священник, то ли в религиозном рвении, то ли просто из чувства мести, установил у фасада церкви громкоговоритель, так что его голос грохотал у нас над головой, он неплохо умел преподносить свою продукцию, день был замечательный, тихий, вокруг ни души, только уличные торговцы топтались у лотков, стерегли, чтобы никто не стащил какой-нибудь товар, каменотесы приостановили свои работы на горе, не слышно ни шороха проезжающих повозок, ни шагов человека, мы курили и тихо переговаривались, день дышал покоем и радостью праздника, и именно поэтому, как показывали потом свидетели, все были так потрясены, вокруг никого не было, и никто не видел, как они вошли.

— Они появились внезапно, словно по мановению волшебной палочки.

Это произошло во время освящения, все верующие стояли на коленях, опустив голову, молодые люди по военной привычке преклонили колено, дон Ресесвинто поднял чашу и произнес положенное по ритуалу:

— Кровь Христова…

Хлопнул выстрел, за ним другой, третий, четвертый. Выстрелы прозвучали один за другим без перерыва так, что их даже не успели сосчитать, стреляли, по крайней мере, раз шесть, не менее, у того, кто первым шел по проходу, в руках еще дымился револьвер, а трое других, прикрывавших лица шарфами, сжимали охотничьи ружья, одно с обрезанными стволами. Дон Ресесвинто рухнул на алтарь и плавно, как в замедленной съемке, съехал на пол, круглые отверстия мрачно зияли чернотой на зеленом шелке, единственное яркое пятно — след красного вина, пролившегося из чаши ему на грудь, кровь, очевидно, текла невидимой струей под плотной сутаной, истерический вопль женщины, за ним еще и еще, рыдания, все произошло мгновенно, человек с револьвером, в то время как трое других прикрывали его сзади, поднялся на алтарь и потребовал тишины:

— Тихо!

— Его убили!

— Тихо, я сказал! Не желаю больше слышать ни единого голоса, здесь не случилось ничего такого, чего не должно было случиться.

Слышались только жалостные всхлипывания служки и шепот того, кто первым узнал человека с револьвером.

— Это же Чарлот!

— Молчать!

И сразу все смолкли, воцарилась мертвая тишина, слышно лишь, как муха пролетит и как бьется собственный пульс. Действительно, это был Хенадио Кастиньейра, и мгновенно все стало ясно, Эваристо, но не Варне, что торговал прохладительными напитками, а драгонтский пономарь, принадлежал к их шайке, и Чарлот всего лишь исполнил свою угрозу, за любое предательство он будет мстить, око за око, месть свершилась, но едва прихожане узнали и поняли, зачем он явился, их обуял ужас, им стало ясно, что все только начинается. Трех других никто не узнал, они надвинули на глаза береты, а высоко поднятые шарфы почти целиком закрывали их лица, видимо, боялись себя выдать, Хенадио лица не прятал, он знал, чем все кончится, и решил действовать в открытую, страха он не испытывал, но и особых надежд не возлагал на то, что удастся избежать предрешенной развязки.

— Кто меч поднимет, от меча и погибнет. Давайте посмотрим.

Он вытащил из кармана куртки сложенный вдвое лист бумаги и медленно, не спеша, развернул его. Прежде чем начать читать, он прочистил горло.

— Всему свой черед, но честным гражданам бояться нечего.

Лишь потом стало ясно, не так уж и трудно было догадаться, что эта устрашающая бумага не что иное, как копия показания приходского священника, данного суду в Леоне, внизу стояли подписи его самого и четырех других представителей местных семейств, приверженных властям, они сообщали о политической деятельности Эваристо и обвиняли его в шпионаже и государственной измене.

— Пусть выходят сюда и повыше поднимут руки Рубино Гарсия Кастро, сын Хуана и Эмериты, женат, земледелец, родился и проживает в Драгонте, Хосе Ольмос Наварро, сын Хосе и Хенары, женат, земледелец, родился в Чосас-де-ла-Сьерре, проживает в Драгонте, Архимиро Фуэнтес Каньямейра, сын Макарио и Микаэлы, женат, земледелец, родился и проживает в Драгонте, и Лонгинос Фернандес Коуто, сын Димаса и Исидры, женат, служащий, родился и проживает в Драгонте.

К запаху горящих свечей и еще не улетучившемуся пороховому дыму примешивалось едва уловимое зловоние страха, все четверо медленно приближались к Хенадио, с трудом переставляя ноги, совсем как марионетки, которых дергают за ниточки.

Мужчины с закутанными до глаз лицами вытащили специально для такой цели припасенные веревки, связали их всех весьма оригинально и практично, руки за спину, а от каждой руки веревка с затяжной петлей закинута на шею невольного партнера, идут, словно в одной упряжке, а если кто собьется с ноги, быть всем задушенными.

— Эти свиньи почти так же виноваты, как мерзавец Ресесвинто, но именно «почти» может их спасти, все зависит от вас самих. Ну-ка поднимите руку, кто тут их родственники и друзья.

Циничная ухмылка тронула губы Хенадио, видать, не очень-то он верил в дружбу, надо было как-то оправдать свой скепсис, он увидел только четыре поднятых вверх руки, то были жены.

— Вы можете их спасти, если каждая наберет по две тысячи песо, ищите, но не вздумайте предпринять что-нибудь такое, а то не успеете отче наш сказать, как отправитесь на тот свет, идите, даю вам полчаса времени.

— Господи боже мой! Да откуда нам взять восемь тысяч песет?

— Вы теряете драгоценное время, одна минута уже прошла, спешите, а то поздно будет.

— Простите моего Рубино, он не хотел подписывать, его священник…

— Убирайся!

Женщины вышли. Чарлот махнул рукой, было в его жесте что-то театральное, и его подручные стали действовать, судя по всему, по заранее продуманному плану. Один из них загнал пленников в ризницу и больше не появлялся. Другой покинул церковь, и его тоже больше никто не видел. Третий остался караулить и прохаживался по церкви, поглядывая на прихожан. Хенадио сел в высокое кресло под лепным украшением алтаря и тем самым как бы сделал знак, что служба окончена, все находившиеся в церкви уселись на сдвинутые скамейки, надо было дождаться, чтобы как-то проползли эти полчаса, самые долгие и томительные за всю их жизнь, такое мы переживали разве что во время войны, не знаю, что чувствовали другие мужчины, но у меня возникло ощущение, что запах страха прочно пристал к моей коже наподобие панциря краба, я сам стал похож на перепуганного краба, Чарлот играл свою роль, а я словно смотрел фильм с его участием, был пассивным зрителем и ничего не мог сделать, чтобы изменить сценарий, весь ужас в том, что я не сидел в темном зрительном зале, где можно скрыть свое смятение.

— Мы жалкие трусы.

— Заткнись, если не хочешь неприятностей. Нечего им было совать нос в политику, жили бы себе спокойно.

— Помолчите, черт возьми, и без того тошно.

Дон Панкрасио, школьный учитель, поднял руку, совсем как какой-нибудь из его учеников, когда ему приспичит в туалет, благословенный Святой Панкратий, без муки нет науки, его мучило чувство ответственности, он, очевидно, был здесь единственным из всех присутствующих человеком с образованием, а ученость всегда внушает уважение, во всяком случае, Хенадио обратился к нему на вы.

— Чего вам?

— Может, и негоже мне говорить, но здесь пролилась кровь Христа, а для верующих это кощунство, если ты не против, я хотел бы ее собрать.

— Делайте что хотите, мне-то что, какая это кровь, просто разбавленное вино.

— Тогда разреши.

Дон Панкрасио поднялся на алтарь и с необычайной мягкостью, вот уж не вязалось с его учительской суровостью, коснулся лица священника и прикрыл его покровом для святых даров, затем, шепча молитву, видно было, как шевелятся его губы, он нагнулся, попытался кое-как подобрать пролившуюся жидкость, напрасная затея, между тем кровь самого дона Ресесвинто стекала на дощатый пол, красная лужица медленно росла, после тщетных попыток, не осмеливаясь дотронуться рукой, он решил сохранить то немногое, что еще оставалось в чаше, выпрямился и не торопясь поставил ее на алтарь. Люди были так напуганы, что при виде убитого даже не успели подумать о том, что произошло святотатство, но сейчас, начиная приходить в себя, они ощущали смутное чувство вины.

— Если ты не возражаешь…

— Ну чего вы еще хотите?

— Я бы прошел с кружкой для подаяния, может, хоть что-нибудь удастся наскрести для четырех несчастных.

— Ну что же, идейка неплохая. Слыхали, что говорят? ну-ка пошарьте в карманах, помните, как там говорится, возлюби ближнего своего, как самого себя. Вы ведь не дадите им помереть, правда?

Учитель начал собирать скорбное подаяние, дрожащие руки бросали в кружку милостыню, стараясь в то же время не выкладывать всех своих денег, томительная процедура, с грохотом падали в пустую кружку монеты, я подумал о четырех несчастных там, в ризнице, в окружении даров, принесенных Пречистой деве, восковых ног, сердец и других частей тела, они напоминали о неминуемой смерти, если только не произойдет чуда, к их несчастью, покровительнице Драгонте не дано высвобождать узников, мы могли бы сделать нечто большее, у меня имелось несколько мелких монет и еще пятисотенная бумажка, все мое состояние, но это лишь двадцатая часть того, что стоит человеческая жизнь, дон Панкрасио потряс кружкой, привлекая мое внимание, на долю секунды я подумал самое нехорошее, бросить какую-нибудь мелочь, но то была только секунда, нет, вытряхнул все, что было в кармане, без гроша остался, учитель уже шел дальше, и впервые за все время я почувствовал облегчение совести, если бы все раскошелились, возможно, мы и набрали бы нужную сумму, хоть на одну жизнь, слова, произнесенные кем-то шепотом, совсем меня расстроили.

— Да он даже на курево не наберет, вот увидишь.

— Само собой. Мы бедны, да к тому же еще и скряги.

Поставив кружку на столик, он не без разочарования прикинул на вес ее содержимое, какая-то старушка с седыми волосами из первого ряда робко обратилась к дону Панкрасио:

— Спросите его, можем ли мы помолиться.

Чарлот возмутился:

— Это еще что такое! Что вы себе воображаете?

— Неплохая мысль, мы бы немного успокоили нервы.

Полчаса уже истекло, Хенадио убедился в этом, взглянув на свои серебряные часы с инициалами другого хозяина, ему ничто не угрожало, совсем наоборот, бормотание молящихся делало обстановку в церкви более естественной, а это лучше, чем тягостная тишина, прерываемая лишь утробным плачем младенца, у матери вдруг пропало молоко, и она не знала, как успокоить дитя.

— А что, бабка права, можете молиться.

— Скорбные тайны святейшего розария, первая тайна, страсти господни, моление о чаше в Гефсиманском саду. Отче наш, сущий на небесах…

Храни тебя, господи, храни тебя, храни, монотонно журчит молитва, как будто пластинку заело, голоса молящихся действуют как гипноз, хотелось забыться, ни о чем больше не думать, храни тебя, господи, даже мужчины смиренно повторяли: храни, похоже, не вдаваясь в смысл приевшегося слова, все во власти убаюкивающей музыки, долетающей словно в полудреме.

— Тихо!

Хенадио вскочил, то ли потому, что полчаса прошло, то ли потому, что ему сделали знак за нашими спинами, видеть мы не могли, и тотчас одна из створок высокой двери распахнулась, пропуская долгожданных женщин, лица их были настолько страшны, что даже самый матерый бандит, повстречав их ночью в лесу, бросился бы наутек, достаточно на них взглянуть, чтобы понять, дело плохо, раздобыть денег им не удалось, они пали ниц перед Чарлотом прямо на ступенях алтаря, не обращая внимания на труп священника и лужицу уже свернувшейся крови, у каждой в руке дрожит тощий кошелек с песетами, заговорили, перебивая друг друга:

— Нет у меня больше ничего, вот все, что мне смогли одолжить.

— Моего Рубино, спаси моего Рубино!

— Спокойно, не верещите, ну-ка покажите, сколько там у вас всего набралось? А вы, дон Панкрасио, пока чего, посчитайте, сколько в кружечке-то.

Считать особенно было нечего, все замерли в напряженном ожидании, словно участники рождественской лотереи, когда по радио с минуты на минуту должны объявить счастливые номера, даже голоса, называвшие цифры, были точь-в-точь как у мальчишек-сироток из приюта святого Идельфонсо, оглашавших результаты.

— Тысяча двести, — сказала одна из женщин.

— Триста, тысяча триста, — поправила ее другая.

— Маловато.

— Плюс тысяча восемьсот тридцать семь, — добавил учитель.

«Да это же кот наплакал», подумал я.

— Очень мало.

— Держи свое слово, Хенадио, денег вполне достаточно, чтобы выкупить хотя бы одного из них, прояви благородство и освободи трех других, ты уже отомстил, ну зачем тебе брать грех на душу, убивая еще, люди и без того натерпелись, ты-то знаешь это не хуже нас.

Женщины совсем потеряли голову.

— Моего, отпусти моего, у нас семь детей, мал мала меньше, один парализованный, что же с нами станется?

— Нет, мне мой больше нужен, дети у нас туберкулезные, на одни лекарства сколько уходит, а кто будет зарабатывать?

— Лучше меня убей, он никому ничего плохого не сделал!

Они отталкивали друг друга, пытаясь удержать Хенадио, цеплялись за его штаны. Он вырывался, грубо отпихивая женщин, казалось, вот-вот начнет пинать их ногами, но нет, совсем наоборот, он вдруг простер руку над их головами, требуя тишины, и, изобразив на лице милостивую улыбку, изрек:

— Ладно, успокойтесь, я их отпущу.

— Да благословит тебя Господь.

— Ничего им не будет, кончено дело, но чтобы ни один человек не смел выйти из церкви раньше чем через полчаса, а то я передумаю и вернусь сюда с топором.

Хенадио жестом показал, как он отсекает голову, подобрал деньги и быстрым шагом прошел в ризницу. Слышно было, как он запирает за собой дверь. Снова воцарилась тишина, прерываемая нервным всхлипыванием, возможно ли чудо? храни тебя, Господи, благодатию своей.

— Помолчи, бабка, не время сейчас для молитв. Что будем делать?

— Ждать.

— А чего ждать-то?

Ответ пришел извне, послышались хлопки выстрелов, ударили вразнобой охотничьи ружья, резко загрохотало, словно в ход пустили не охотничью дробь, а тяжелые снаряды, предсмертные вопли людей рвали барабанные перепонки, проникали в мозг с легкостью иголки, вонзающейся в масло, мы поняли, что все кончено, им крышка, ясно как божий день, с ними расправились.

— Рубино, мой Рубино! Что они с тобой сделали?

Жены бросились к двери и все за ними, беспорядочно толкаясь, легче всего было открыть дверь в ризницу, длинная очередь жаждущих поскорее выйти наружу колыхалась, задние наступали на тех, кто впереди, толкая их локтями, ну точно как перед магазином Боделона, когда там отоваривают по карточкам мануфактуру, поскорее на улицу, глотнуть свежего воздуха и окаменеть перед леденящим кровь зрелищем, ужас охватил всех, кто столпился на площади Драгонте перед церковью, они их расстреляли у каменной абсиды храма, между металлическими кольцами коновязи и надписью «запрещается устраивать отхожее место», им буквально разнесли пулями черепные коробки, четыре бесформенных пятна на стене, мешанина из крови и мозговой массы, еще свежие струйки стекали вниз на землю, покрытую бурьяном и засохшими зернами овса, и там, на земле, вповалку лежали мертвые: Хосе, Рубино, Архимиро и Лонгинос. Зеленая навозная муха ползала по тому, что раньше, очевидно, было носом, иногда в ужасе цепляешься за что-то абсурдное, я не мог отвести взгляда от этой идиотской мухи.

— Боже мой! Сколько ненужных страданий!

То были слова учителя, рыдая, он упал на колени, без муки нет науки, об этом он уже не помнил, весь охваченный состраданием, а между тем фотограф, чувствуя свою особую нужность, поспешно снимал людей, обнимавших мертвецов, и попутно сообщал, что бродячих торговцев тоже задержали и загнали в ризницу.

— Я думал, что не смогу об этом рассказать, ан нет, у меня будет вещественное доказательство, да еще какое!

Никто не обратил внимания на мелькнувшую как тень Литу, донью Манолиту, жену дона Ресесвинто, она вошла в церковь и бросилась обнимать тело священника, не обращая внимания на окружающих, обтерла его лицо, скрестила ему руки на груди, оправила на покойнике одежду и забрала пистолет, который он всегда носил в кармане сутаны, наверное, она потом избавится от него, бросит в колодец возле дома, там его уже никто не найдет, наличие пистолета объясняло, почему они вошли именно в момент, когда руки у дона Ресесвинто были заняты, они застали его врасплох во время богослужения, иначе, пожалуй, у него бы хватило времени выстрелить, знали, что при нем оружие, и к тому же он из тех, кто быстро соображает, так что случайности здесь исключены. Да, будет что внукам порассказать об этом празднике Пречистой девы!

— Бедняжка Лита, кто теперь ее утешит!

— Перестань причитать!

— Мерзавцы! Красные всегда будут мерзавцами!

Каждый, мешая другому, рвался что-то сделать, хотя делать-то было нечего, о покойниках говорили, как о настоящих святых, их и упрекнуть уже было не в чем, даже Рубино, о котором рассказывали всякие страсти, был в их устах невинным агнецом.

— Всегда достается самым порядочным.

Я нашел Ольвидо, и мы стали спускаться вниз, взявшись за руки, не говоря ни слова, я даже не упомянул о пятистах песетах, меня возмущало, что и двух тысяч не смогли собрать, я чувствовал себя виноватым и замаранным, по-моему, и остальные должны были испытывать нечто подобное, мальчишка из семьи Вальбуенов дал обет за свою мать, он пообещал, что поднимется к Пречистой деве в сапогах, набитых горохом, он и набросал в них вареный горох, а сейчас мы видели, проходя мимо, как парень сидел у придорожной канавы и вместо гороха клал камни, видно, хотел, спускаясь, разодрать ноги в кровь и тем самым избавиться от зловонного запаха вины и страха, я его прекрасно понимал. Мы уже были в роще Касареса, когда раздался первый удар колокола, он звонил по мертвым.

19

Если все-таки я отправился в горы, в Осенсию, так только потому, что Ховино пристал как смола, чуть ли не шантажировал меня, «идем, или я тебе даже понюхать не дам ни кусочка скалы в Сео», оправдываясь тем, что у меня дела, я хотел выглядеть перед самим собой циничным и жестким, но в конце концов согласился из чувства солидарности, беднягу Лоло, разумеется, отделают как следует, но, может быть, при свидетелях они не решатся его прикончить, с Ховино Менендесом он был в хороших отношениях, «кроме того, мне надо тебе кое-что сообщить конфиденциально, одну важную штуку, так что пойдем», и я пошел, нас и дюжины не набралось тех, у кого хватило смелости явиться к единственному здесь кирпичному зданию с белеными стенами и флагом над входом: все для отечества. Они даже не потрудились выставить часового, но зато в полном составе прибыли главные храбрецы деревни, бандиты из бригады «Газ», они расположились на площади между нами и домом-казармой, словно боялись, что мы пойдем на него штурмом, мы стояли в две шеренги друг против друга, совсем как на рыцарском турнире времен Айвенго, оружие запрятано в карманы, в глазах ненависть, воздух прямо-таки насыщен ядовитыми парами надвигающегося кошмара.

— Лоло, было бы лучше, если бы ты исчез.

— С какой стати? я никому ничего плохого не сделал.

— Смотри, как бы с тобой плохого не случилось.

О произошедшем в Драгонте уже знали все, и местные власти рвали и метали от ярости, то, чего не может быть, не может быть, кроме того, такое вообще невозможно, убийство четырех граждан — преступление, но то, что оно совершено в доме божьем, да еще к тому же и священника прикончили, это уже выпад против самих устоев власти, на такую наглость надо отвечать немедленно и по всей строгости, Мануэлю Кастиньейре, брату Хенадио, пытались вдолбить в башку, будет лучше, если ты на время исчезнешь, но Лоло, или, как его называли, Лоло Горемыка, чихать на все хотел, он жил в основном на то, что ему давала из милости семья Элоя Поусады, да еще получал от них дармовое вино, его и зацапали прямо у стойки, когда он наливался белым.

— Ты ведь не против того, чтобы пройти с нами, правда?

— А что я такого сделал?

— Да ничего, приятель, просто лейтенант хочет тебя кое о чем спросить, так, для порядка.

Было ясно как божий день, что Чавес не станет утруждать себя расследованием дела, мы видели, как он вошел в дом, морда кирпича просит, лохматые черные волосы нависли на лоб, а его квадратная челюсть, глядя на нее, мы понимали, ничего хорошего ждать от него не приходится, именно такая бывает у охотников на беглецов, сейчас она как-то особенно выдавалась вперед, чем больше он ее выдвигал, тем страшней становилось окружающим.

— Лоло, если ты нам не будешь помогать, то тебе придется поплясать.

Узкое зарешеченное окошко камеры хранило молчание, зато через огромное, уставленное горшками с геранью окно конторы, специально распахнутое настежь, до нас доносился голос лейтенанта, ответы Горемыки не были слышны, он, вероятно, еле языком ворочал.

— Дадут они ему прикурить!

— Хорошо, если он отделается легким испугом!

Загромыхал голос Чавеса:

— А ну, говори, где они?

Вопрос обычный, сколько их было, можно и не спрашивать, ведь пересчитать их тогда в церкви не составляло особого труда, последовала долгая тишина, прерываемая лишь бормотанием маленькой речушки и едва слышным перешептыванием тополиных листьев, они словно подсмеивались над безмятежным спокойствием дня, ядовитые пары ненависти сгущались над двумя шеренгами людей, лишая их возможности дышать, я был страшно подавлен, оглянувшись назад, попытался определить численность нашего тыла, в глубине просторной лужайки, там, где начиналась каштановая роща, женщины понуро ожидали, когда все кончится, на повозке с низкими колесами без спиц, запряженной волами, лежала приготовленная подстилка, на которую его уложат, прежде чем везти в дом доктора Веги, не могу сказать, что я питал симпатии к этому родственничку Ольвидо, но он оказался на высоте, везите его ко мне, как только они с ним расправятся, в любое время, снова из окна послышался рык, и я повернул голову, мне снова суждено было стать свидетелем очередного кошмара.

— Давай выкладывай, где прячется твой братец, или я тебя пристрелю как собаку!

Мы все знали, что он ничего не знает, и вдруг услышали его вопль, он выл, как побитая палками собака. Затем раздался выстрел, сердце у нас подпрыгнуло к горлу. Не может быть. И снова только деревенские шумы, истеричное кваканье какой-то ошалевшей лягушки.

Не может быть, не могли они его укокошить вот так хладнокровно на глазах у всех.

— Заткнись, черт возьми!

Прошла долгая бесконечная минута.

— Попробуем погладить его палкой!

Мы услышали, как палка со свистом рассекает воздух.

— Ой, мамочки!

Крик боли, каким бы абсурдным это ни показалось, — что здесь сегодня не было абсурдным? что не было абсурдным в моей жизни? — успокоил меня, стало быть, он жив, удар, и ой, мамочки, удар, и ой, мамочки, когда дошло до тридцати трех, я сбился со счета, мои нервы больше не выдерживали, ужасно хотелось сделать хоть одну затяжку, может, удастся немного успокоиться, но если я суну руку в карман за портсигаром, одно такое подозрительное движение может их вывести из себя, я сдержался и решил последовать примеру стоявших рядом со мной, лица их были бесстрастны, так генеральская свита внемлет звукам пехотного марша, но при этом внутри у нас все дрожало, как у благородной девицы, обманувшейся в своих эротических мечтаниях при виде эксгибициониста, я не понимал, что происходит, по-моему, мне снился кошмарный сон, треск палочных ударов перемежался с дурацкими вопросами, как в популярном радиоконкурсе «Двойной выигрыш или ничего».

— Он поддает?

— А баб любит?

— Ему небось грудастые нравятся?

— Это он трахнул пастушку из Лос-Масоса?

Ходили слухи, будто Чарлот баловался с деревенскими пастушками и не одну перепортил, но наверняка об этом лучше спросить их самих, он слыл бабником, и женщины сами к нему липли, своими чаплинскими ужимками он заставлял их плакать и смеяться, что ни для кого не было секретом, ритм палочных ударов начал постепенно ослабевать, и снова воцарилась тишина, она была особенно страшной в спектакле, который разыгрывался в стенах дома, видеть его мы не могли, меня начинало тошнить, когда я представлял себе спину Горемыки, голова кружилась от ядовито сгустившегося воздуха.

— Вы мужчина или кисейная барышня?

Я решил, что вопрос задавали мне, наверное, у меня еще тот видик, но нет, Чавес обращался к палачу, его роль исполнял сержант Санчес, Живодер.

— Что, кишка тонка?

— Разрешите малость дух перевести, господин лейтенант, больше не могу.

— Если даже такой подонок, как Живодер, не мог больше держать в руках палку, значит, на теле Лоло уже живого места нет, лучше даже не думать о том, что с ним сталось. Что-то вылетело из окна и упало на землю между двумя шеренгами стоявших друг против друга людей, я тупо смотрел на уже ненужный предмет, красную от крови палку, то был толстый сук лесного ореха, и у меня подкатило к горлу, похожие на призраков лица Пепина, Лисардо, Сандалио и других слились в единую массу, вытягиваясь, извиваясь как удав, переливаясь причудливыми кольцами, змея с сотней конечностей поползла к дому-казарме, обвивая его своими мощными кольцами, казалось невероятным, что оштукатуренные стены способны выдержать такой натиск, что-то захрустело, но не стены дома, а кости невинной жертвы, ее переломанные ребра вонзались во внутренности, странная жидкость сочилась отовсюду, даже из глаз, которые выскакивали из орбит, как пробка под напором шампанского, пенясь, жидкость стекала на пол, образуя лужу, и по ней шлепала сотня копыт, голос Чавеса привел меня в чувство.

— Я вам покажу, как надо отбивать шерсть.

Раздался глухой утробный звук, словно кто-то ударял битой по гладкой поверхности бассейна, кровь брызнула в потолок.

— Это он трахнул пастушку из Лос-Масоса?

— Ой, мамочки!

«Ой, мамочки» было уже едва слышно, может, мне просто показалось, я сосчитал десять ударов и больше не смог, если от того, что совершил Чарлот, я чувствовал мучительную тошноту, то от действий лейтенанта меня буквально выворачивало наружу, никогда еще я не испытывал такого ужасного отвращения, ненависти или чего-то подобного ни к одному врагу, даже в окопах во время войны или в единственной штыковой атаке, в которой мне пришлось участвовать и где, к счастью, я не проткнул ни единого человеческого существа, Ховино пытался меня подбодрить, думаю, что это был он, «крепись, я, кажется, напал на потрясающую жилу в скале, если только все совпадет с легендой старой мумии Оды, то мы выйдем на верное дело, представляешь, как мы разбогатеем, тебе я поручу заняться перевозкой груза, ты у нас поднаторел по этой части, остальное возьму на себя, уж мы-то свое не упустим, верно тебе говорю, так что держись, свет не клином сошелся», он задавал мне глупейшие вопросы, нравятся ли мне пышнотелые бабы, не подкупил ли я кого-нибудь из его людей, при чем здесь вольфрам? я думаю, он не отвечал, потому что уже не мог слышать лейтенанта, во всяком случае так-то оно лучше, он только навредил бы себе, если бы отвечал утвердительно на подобную провокацию, ведь жандармерия неподкупна, по мне, так гори она синим пламенем, глаза Пепина, Галисийца, сверкали, он стоял как раз напротив меня, мы еще с тобой померимся силами, хотя я был не в лучшей форме, чтобы начинать драку, но уж если дойдет до такого, то ты не доживешь, чтобы потом обо всем рассказывать, убийца, вновь послышались страшные звуки ударов, я чувствовал их, словно они наносились моей матери, кому наносились? кто она, моя мать? мать честная, сейчас не время думать о роскошных пеленках и о том, что мы можем разбогатеть на вольфраме, я спросил его:

— Что мы можем для него сделать?

— А ничего, с друзьями — до самой смерти, но ни шага дальше.

Мудрые слова, плевал я на Христофора Колумба, будь я в шкуре Горемыки, я бы ухватился за одну-единственную спасительную мысль: мщение, надо выжить, чтобы отомстить, изрубить их на куски, стереть в порошок, сделать фарш для колбасы, а потом закатить пир в честь своего второго рождения. Вновь наступила длительная тишина, и я почувствовал облегчение, чему быть, того не миновать, похоже, все кончено.

— Баста, можешь мотать отсюда.

— Он не может. Я сам его вышвырну, хорошо?

— Валяй!

Жуткий удав распался на отвратительные кольца, его яркие краски поблекли на землистых небритых лицах молодчиков из бригады «Газ», шеренга людей, стоящих напротив нас, распалась, уступая нам дорогу, чтобы мы могли подобрать тело, брошенное кем-то на траву, женщины стегнули волов, телега тронулась, немазаные колеса глухо стонали, обезображенное до неузнаваемости тело, сплошное кровавое месиво, с таким же успехом могло принадлежать не только Лоло Горемыке, но и Сиду Кампеадору или королеве Хуаните, оно лишь отдаленно напоминало человеческое.

— Боже мой, что это такое?

Живодер ухмыльнулся.

— Рад, что вы были здесь. Теперь вы сможете подтвердить, что мы его и пальцем не тронули. В таких глухих местах каждый может разбиться, падая со скалы.

Я посмотрел на Мануэля Кастиньейру и почувствовал, что меня сейчас вырвет, если человек не умирает от палочных ударов, значит, ему жить и жить.

20

Ховино умолял, просил, угрожал каждому из членов семьи Поусада в отдельности, пока наконец не убедил их, что они сами, сообща, приняли такое решение.

— Сегодня или никогда.

Светало, в окно главной спальни дома Элоя виднелись «черные тучи, несущие угрозу королевству Вити-цы», мы еще не забыли тексты, которые учили у дона Панкрасио, погода явно изменилась к худшему, из расщелин на западных склонах гор ползли темные клубы облаков.

— Если над обрывом Фриеры начнет лить дождь, то он зарядит на весь день.

— А может, и дольше, но — сегодня или никогда.

— Пойду разбужу ее.

Приска отправилась одевать бабку, а Элой — запрягать мула. Ховино держался в стороне, зачем ему вникать в тайны старинной семейной легенды, не дающей покоя донье Оде и сподвигнувшей ее на такой шаг, старушенции уже, наверное, лет под двести, чтобы развлечься, он было просунул руку под одеяло, чтобы ущипнуть Селию за ляжку, но сегодняшнее утро не располагало к утехам.

— Ну ты и охальник, лучше пойди займись своими людьми, если хочешь, чтобы все было в порядке.

Селия была права, Ховино мгновенно оделся и пошел будить свою команду, великолепную четверку, однорукого Карина и трех других, Пару, Вилью и Кабесу, которых так называли по имени деревень, где они родились, Парада-Сека, Вилья-Либре-де-ла-Хурисдиксьон и Кабеса-де-Кампо, им пришлось ждать во дворе, пока закончится ритуал одевания бабушки, сегодня был ее день, и она хотела полностью им насладиться.

— А она сможет добраться?

— Спорим, что да?

Ириске пришлось выдержать все капризы старухи, «одевай меня не спеша, потому что я тороплюсь, говорила мне хозяйка», с тщеславной гордостью она выволокла из сундука, где хранилось всякое старье, костюм для верховой езды, подаренный ей в конце XIX века графиней де Кампоманес, которой она служила верой и правдой, об этом свидетельствовали подаренные хозяйкой украшения, тупоносые туфли на низком каблуке, белые накрахмаленные нижние юбки, приталенный жакет из плотной шерсти и широкая юбка, сшитая по тогдашней моде, «все сидит на мне ну точь-в-точь как на покойнице графине, наша Вильяфранка славилась тогда красивыми женщинами».

Батистовый шарф амазонки прикрывает морщинистую шею, рот у старухи не закрывается ни на минуту.

— Ой, правда, вы действительно похожи на знатную даму, таких в «Белом и черном» показывали.

Ну что ты понимаешь в знатных дамах, чего ты видела-то, кроме своих четырех стен? что у вас за жизнь? куча-мала какая-то!

— Бабушка, давайте лучше не будем об этом!

— Смотри и учись, как надо делать.

Старуха напялила на голову уродливую, похожую на ведро шляпу с высокой тульей, взглянула на себя в зеркало и одобрительно покивала, наконец-то сбудется ее мечта! Приска вздохнула.

— Да поможет нам Пречистая дева Драгонте!

— Ты лучше при мне даже имени этой дряни не произноси, как она поступила с бедняжкой доном Ресесвинто! видать, почище паскуда, чем Пречистая дева Энсины, а еще считается покровительницей Бьерсо!

— Как вы можете такое говорить о Непорочной деве?

— Не мели чепуху, черт возьми, если уж говорить о непорочности, так, по-моему, единственной непорочной девой здесь осталась я одна.

— Не буду спорить, бабушка.

Пошатываясь, она сама, без посторонней помощи, вышла из дому, у порога сын подхватил ее за талию и как амазонку подсадил в нарядное седло красавца коня, затем вскочил сам, устроившись позади и поддерживая старуху, чтобы она не потеряла равновесия и не свалилась. Они двинулись в путь в сопровождении одних только мужчин, спеша на поиски трех сундуков с сокровищами, зарытых высоко в горах, собственно говоря, им был нужен сундук с золотом, найди они какой-нибудь другой, радости было бы мало, путники шли, как положено в таких случаях, гуськом, зонтики торчали над ними частоколом, дождь нужен был позарез, если он не пойдет, то откуда тогда возьмется знаменитая струя, однако, судя по небу, опасаться нечего, вот-вот польет как из ведра. С того момента как они вышли из селения, направляясь к Золотой долине, не произошло ничего особенного, разве что, несмотря на глубокую секретность, в которой готовился поход, число желающих в нем участвовать все увеличивалось, к ним присоединилось уже человек пятьдесят.

— Осторожнее там с лошадью, не дай бог ей споткнуться, а то старушка того и гляди может рассыпаться.

От Золотой долины дорога круто поднималась вверх к Адскому утесу, взбираться по ней было мучительно трудно, местами дорога разветвлялась на узкие тропинки, на которых едва могла ступить лошадь, их протоптали бесчисленные искатели кладов, день и ночь рыскавшие но горам, вдвойне трудно одновременно удержаться на ногах и не сбиться с пути, который указывала донья Ода.

— Горячо, черт вас возьми, идите туда, там горячо.

Она командовала, как в детской игре, когда ищут спрятанное сокровище, горячо, значит, так держать, вперед, мы уже близко, холодно — мы отдалились и надо поворачивать. Начали падать первые капли дождя.

— Она что, издевается над нами?

— Помолчи, а то еще, чего доброго, взбеленится!

— Горячо! Горячо!

На одном из крутых поворотов кавалькада вдруг застыла на краю обрыва, как бронзовая статуя на каменном пьедестале. И как бы испытывая стойкость людей, полил дождь, он падал сплошной завесой, шлифуя красно-желтые камни и полируя зеленые листья, настоящий потоп, воздух насытился электричеством, лошади, упираясь в каменный грунт, высекали подковами искры, и смешавшийся конь был первым, кто проявил здравый смысл, отказавшись продолжать путь.

— Я сказала «горячо», чтоб вам пусто было.

Старуха одной рукой придерживала свою несуразную шляпу, которая как пугало торчала над раскрытыми зонтами, а другой подталкивала сына, ее дубленая кожа была непроницаема для дождя, то был ее день, и вода — это как раз то, что нужно, она рассказывала об этом тысячи раз, никто сейчас не мог идти на попятную.

— Мама, как вы себя чувствуете?

— Горячо, ты что, меня не слышишь?

— Животное отказывается идти. А вы, мама?

— А ты стегни его как следует куда надо, увидишь, как он поскачет.

Господи, да они все насмерть разобьются! Элой спешился и силой стащил с седла донью Оду, упорство лошади остановило всех, задние, падая и поднимаясь, теснили передних, чтобы посмотреть, что там происходит.

— Ведь так и шею свернуть недолго, мы что, рехнулись?

Некоторые, настроенные скептически, промокнув до нитки, решили повернуть назад.

— Бабка прет как танк, ей хоть бы что, а мы за ней как стадо баранов.

— И кто только выдумал эту затею?

— По-моему, Менендес.

— Только этому придурку такое в голову могло прийти, я пас.

Донья Ода упрямо стояла на своем, для нее существовало только два пути, или они найдут сундук, или веревка на шею, неужели она испугается какого-то дождя, если сейчас наконец должно свершиться то, о чем она мечтала с детства? Ей плевать, если при этом они все свалятся вниз. Она даже помочилась от избытка чувств, не теряя при этом своего достоинства.

— Неужели вы хотите продолжать путь, бабушка?

— А ты как думал? Само собой.

— Ну тогда вперед!

Ховино совершил поистине цирковой трюк, он усадил ее себе на плечи, как делают папаши на демонстрации, когда их чада выбиваются из сил и не могут шагать рядом с ними, и двинулся вперед, ступая по краю пропасти, словно канатоходец, исполняющий свой коронный номер, да еще без страховки. Никто не последовал его примеру, только Элой умоляюще крикнул:

— Ради бога, ты мне только ее не урони!

Ховино не ответил, он сосредоточил все свое внимание на том, чтобы не упасть, напевая про себя: «Что мне один солдат, хоть он и хват, мне нужна рота солдат», в ответ он услышал голос доньи Оды:

— Да хрен с вами со всеми!

Отставшие попутчики, оцепенев от изумления, смотрели, как невероятная пара медленно исчезает за плотной, словно густой сироп, пеленой дождя, и вознесись они вдруг к облакам, это никому бы не показалось чудом. Ховино осторожно продвигался вперед, с трудом переставляя ноги, горячо, горячо, казалось, конца не видать, они были сейчас одни во всем мире, в глубине каменного мешка, из которого нет выхода, не выбраться ему отсюда с древней старухой на плечах, все, хана.

— Погляди, видишь вон ту дыру? Мы пришли.

— Так ведь это кроличья нора!

— Неважно, а ну-ка загляни в нее!

Им приходилось почти кричать, грохот падающей воды оглушал. Он усадил ее на скалу, помог надеть съехавшую набок шляпу — ее центр тяжести, и, чтобы не обидеть старуху, заглянул в логово.

— Да нет тут ничего!

Он тотчас пожалел, что брякнул свое «ничего», но было уже поздно, вот идиот, сказал бы что угодно, если верить легенде, то самым опасным был пустой сундук, «ничего» означает вечное чистилище для ее души, старуха лишилась голоса, она открыла рот, чтобы крикнуть, но не смогла издать ни единого звука, глаза у нее закатились, и она потеряла сознание. Ховино нагнулся, чтобы привести ее в чувство, и в тот же миг услышал, как за его спиной с грохотом падает вниз мощная струя воды, ошибки быть не могло, у него перехватило дыхание, когда, закинув голову, он увидел Каменную Бабу, над ним разверзлись мощные женские чресла, словно вытесанные из гранита, в его жизни не раз бывало, когда он благоговейно замирал, созерцая манящие его бедра женщин из плоти и крови, белых, черных, мулаток, арабок, китаянок, тощих, толстых, настоящих или выдуманных, но никогда раньше он не испытывал такого сладостного экстаза, как сейчас. Он нашел ее. Она существует.

21

Рене вел машину, когда нас подбрасывало на ухабах, я на мгновение выходил из глубокой задумчивости, но тотчас снова погружался в свои мысли, перебирая в голове пережитые ужасы, страшные сцены, свидетелем которых я совсем недавно был, терзали мою душу, конечно же душа существует, это твое внутреннее я, которое начинает говорить, как только ты закрываешь глаза, меня мучило сознание собственной вины, я увидел, как в глубокой небесной синеве пулей пролетает ястреб, бросаясь на беззащитную птаху, в воздух летят ее легкие перышки, что бог существует, весьма сомнительно, мы его создания и по природе своей безнравственны, человек убивает человека, большая рыба пожирает маленькую рыбешку, ястреб — птичку, птичка — червяка, а червяк — человека, у ястреба серое оперение, если бы это был коршун, на спинке у него виднелись бы красные перышки, существуй бог, в чем нас пытаются убедить, то он, пожалуй, был бы существом скорее злобствующим, нежели справедливым.

— Ты веришь в божественную справедливость?

Машина проехала с километр, прежде чем я услышал его ответ.

— Я, как и мой дед, а он был французом, ты ведь знаешь, да? в общем, я, как и он, рационалист и все такое прочее, поэтому я верю в поговорку la dans sal de la pans, ну это что-то вроде на пустой желудок не попляшешь.

— Неплохо звучит, особенно для тех, кому лопать нечего.

— Одним нечего, потому что другие…

Он ткнул большим пальцем назад, поверх плеча, мы ехали в Самору, в кузове «форда» у нас была целая тонна вольфрама, в моей сумке лежали фальшивые бумаги на случай, если вдруг прицепится дорожная полиция, кроме того, у меня имелась пачка крупных купюр и другая, помельче, все зависит от того, с чем придется столкнуться и какой попадется человек, а уж если деньгами не откупиться, тогда шевели мозгами и жми на полную катушку, вперед. Самора мне совсем не понравилась, хотя там было много старинных церквей и собор с забавным куполом, напоминающим шлем готских королей, тех самых, которые изображены на картинках в учебнике истории, возможно, отпуск здесь и можно провести, но недолго, хотя говорят, что городок довольно оживленный, все-таки жить тут, пожалуй, я бы не хотел, слишком тесно и душно, словно в камере-одиночке, не исключено, что Самора произвела на меня тягостное впечатление, потому что на душе кошки скребли и я боялся, что наше дело может не выгореть.

— Жди меня здесь.

— А долго?

— Пока солнце не зайдет, но обязательно жди.

Мы пообедали в таверне «У Хуаниты», когда мы возвращались из поездки, у нас обычно разыгрывался зверский аппетит, словно сто лет во рту ничего не было, а то, что все наши счета нам оплачивались, и вовсе было блаженством, нет необходимости изучать в меню колонку цен, я оставил Рене с машиной, а сам пошел пешком через весь город, что не доставило мне ни малейшего удовольствия, свидание назначено в баре «Рим», на углу улиц Сапатерия и Мантека, то, что в баре имелось две двери, я посчитал большой удачей и, уткнувшись в «Промесу», стал дожидаться сеньора Антонио Диаса Дьес дель Мораля, у него тоже должен быть номер «Промесы» в руке, в кармане, где угодно, главное, на виду, дон Антонио был главой А. О. «Комершиал Испания» и делал закупки для союзников, на деньги он не скупился, не то что другие, судя по всему, он человек влиятельный и уважаемый, сторонник существующего строя, к тому же еще и состоит в братстве Христа Поругаемого, а по святым средам носит под остроконечной шляпой знак своего братства.

— Скажите, пожалуйста, который час?

Мальчишка напугал меня, говорят, если тебя спрашивают о чем-то на улице, значит, у тебя доброе лицо, для моего дела такое ни к чему, хотя маловероятно, чтобы они использовали детей в качестве ловушки, я его шуганул:

— Половина четвертого. Чеши отсюда!

«Рим» мне понравился, здесь было оживленно и все время полно всякого люда, шоферы грузовиков, спекулянты, дамы и студенты, забавно было смотреть, как молодежь играет в детское лото, я попросил кофе с молоком и две сдобные булочки, две, на случай, если сеньор Диас задержится, затем стал разглядывать сидящих за столиками, мое внимание привлекла парочка, им было лет но тридцать, вернее, меня заинтересовала она, черная юбка, черный свитер, черный жакет, черные чулки, черные туфли, черные волосы и прелестные черные глаза, можно предположить, что все остальное на ней тоже черного цвета, вся она одета в черное, но то был не траур, наши глаза встретились, я с трудом выдержал ее взгляд, наглая дамочка, словно прочитав мои мысли, она ухмыльнулась, я тотчас сунул нос в газету, нельзя мне отвлекаться от своей главной цели, пришлось сосредоточить внимание на пестрой рекламной полосе, читаешь и диву даешься, сплошная обжираловка, но еще больше обпиваловка. «Закусочная «Эль Турко»: горячие потроха, бутерброды, кофе-экспресс. Кондитерская «Сомохеда»: сладости, бакалея. Бар «Немесио»: открыт для всех желающих, дары моря. Погребок «Герра»: отечественные вина, ликеры собственного производства, первосортный анис Бергидум. Общество взаимопомощи «Ла Обрера»: кафетерий, бар, бильярдная». Масса объявлений — свидетельство прогресса, куда ни кинь взгляд, везде слово «прогресс». «Магазин «Прогресс»: предметы кухонного обихода. Хозяйственные товары «Уют»: все для современной квартиры. Франсиско Алькон и Сыновья: игрушки и взрывчатка. Химчистка Саенса: единственная в районе, располагающая барабанами для сухой чистки. Парикмахерская Дионисио: гигиенично, стерильно, обслуживание по первому классу. Торговый дом Куэста: шляпы, ткани, обувь, продажа оптом и в розницу. Рамиро Вилория: ремонт автомашин, сварочные работы. Мариано Ариас: продажа оружия, швейных машин». Это был брат Хосе Карлоса Ариаса, шустрая семейка! Дама в черном высоко закинула ногу на ногу, мой взгляд невольно скользнул под вздернувшуюся юбку, с тобой, однако, не соскучишься! я снова принялся за газету, продуктовая тема была предметом обсуждения почти во всех статьях. «Когда, наконец, будут снижены цены на продукты и жизнь станет дешевле? Рынок нашего города баснословно дорог, вчера в магазине на улице Капитана Лосады было продано три штуки перца за целую песету!» Конечно же, это грабеж, а торговцы настоящие жулики. «В Торено-де-Силь несколько дней назад один из местных жителей, некто Лусио Диас Фернандес, стащил окорок и три золотых монеты из погреба семьи Хесуса, Марии и Хосе Мелгарехо, вора нашли и, уличив в преступлении, препроводили в тюрьму, пострадавшие получили обратно лишь три золотые монеты». Больше всего меня удивляло в молодой сеньоре, а может сеньорите, в черном то, что сидевший с ней рядом мужчина, жених или муж, или кто его знает, кем он ей приходится, даже не подозревал о нашей немой беседе, глазами часто можно выразить то, о чем не решаются сказать вслух, она провела кончиком языка по губам, и я отвел взгляд в сторону, чтобы разрядиться, губы у нее были чувственные, пожалуй, даже Селии до нее далеко, я посмотрел на зеркальное стекло вывески, где крупными желтыми буквами было выведено «БАР РИМ», наоборот читалось «МИР РАБ», мне пришла в голову фраза-палиндром «риму кумир», поскольку я сам ее выдумал, то, по-моему, получилось ничуть не хуже, чем «нажал кабан на баклажан», он вошел со стороны Сапатерии и помахал мне номером «Промесы», чтобы у меня не возникло никаких сомнений, дон Антонио, при галстуке, пахнущий одеколоном, показался мне образцом чопорности, здравого смысла и самообладания, не успев сесть, он уже начал давать мне указания:

— Слушайте внимательно, я жду вас завтра в три в моей конторе, машина пусть стоит в это же время у магазина, позади дома.

— Я не могу ждать так долго.

— Понятно, вы должны исчезнуть сию же минуту, вас ищут, так что поторопитесь, а завтра в три у меня уже все будет готово. Идите же!

— Да, но…

Мне хотелось услышать объяснение, поскольку его опоздание не было запланировано, но в тот же момент я увидел входящих, они смахивали на агентов тайной полиции в своих плащах с поднятыми воротниками, лучше отложить объяснения до завтра, кто-то, конечно, настучал, иначе с чего бы они заявились, но вот кто? я поспешил улизнуть через дверь, выходящую на улицу Мантеки, взглянув назад, я прочел недоумение на их физиономиях, они засуетились, дама в черном была явно разочарована, ничего, перебьешься, я бросился наутек, меня сильно беспокоил вольфрам, может, это просто ловушка и полиция здесь ни при чем, но еще больше меня волновала моя собственная персона, пропуск, который у меня был, не выдержит сколько-нибудь серьезной проверки в полицейском участке, ни за что на свете мне не хотелось бы снова очутиться в трудовых лагерях, я вспомнил Хуана Социалиста, что-то с ним сталось? смогу ли я успешно выполнить поручение? я свернул на площадь Святой Лусии, затем выскочил к дворцу Вмордубей, от такого названьица беглецу совсем весело, я решил, что оставил своих преследователей далеко позади, они были старше меня, кроме того, я бегал намного быстрее, черта с два, на меня чуть было не налетел один из них, с квадратной челюстью, настоящий горилла, он был так близко, что я разглядел щетину на его небритых щеках, пистолет, если он меня хоть пальцем тронет, я вытащу свой, к счастью, моя реакция намного быстрее, чем мои мысли, я рванул в одну сторону, чтобы тотчас броситься в другую, элементарная уловка, они знают город и могут меня перехватить где угодно, меня, но не мой пистолет, человечество делится на два основных вида, на тех, кто убивал, и на тех, кто этого еще не делал, мне хотелось оставаться во второй группе, на фронте я избегал стрелять в людей, вокруг было столько трупов, они не выходили у меня из головы и, по-моему, никогда не забудутся, я продолжал нестись как одержимый, выскочил на главную улицу Рамоса какого-то там, мне хотелось поскорее затеряться в толпе, к сожалению, людей было не так уж и много, светило солнце, но сильный холодный ветер гонял по улице мусор, довольно забавно вдруг остановиться в такой момент и наблюдать, как летит какая-то бумажка, коробочка из-под сигарет с нарисованным на ней бизоном, я уже добежал до очереди в кино, и в тот же самый миг дрогнула земля, будто здание обрушилось, я почувствовал, как оно падает на мое плечо, то была рука другого молодчика, в отличие от первого он был чисто выбрит, тоненькие усики извивались червяком, пистолет не трогать, опять инстинкт подсказал мне мысль: пачка денег! я вытащил сотенные, именно они оказались под рукой, сейчас некогда рассуждать, если бы сверху лежали тысячные билеты, и они пошли бы в ход, с радостным криком я подбросил их в воздух.

— Ур-ра! Да здравствует крестный отец!

Что тут началось, невозможно передать, прямо-таки светопреставление, завязалась настоящая драка, люди бросились ловить деньги, уносимые ветром, «какой-то ненормальный дядечка, они же взаправдашние», я воспользовался замешательством полицейских агентов, если они действительно ими были, чтобы побыстрее исчезнуть, свернув за угол, в Саморе церкви на каждом шагу, увидев ближайшую, я не раздумывая влетел в нее, окунув пальцы в святую воду, перекрестился, кругом одно старичье, самому молодому из прихожан, точнее прихожанок, потому что в основном это были богомолки, на вид далеко за шестьдесят, чтобы не вызывать подозрений, я уселся в самом конце, на единственной скамье, где сидели мужчины, монотонно журчала бесконечная литания, ее звуки гулко отдавались под каменными сводами, пахло пылью, историей и благочестием, краем глаза я следил за входной дверью, даже если мне удастся избавиться от преследования, на всякий случай я не должен встречаться с Рене до завтра, было холодно, но колени у меня дрожали скорее от внутреннего озноба, я молил бога, чтобы эти типы не сунулись сюда, мой голос слился с голосами молящихся, звуки литании действовали как бальзам, убаюкивали и расслабляли, как тогда в Драгонте.

Я совершенно вырубился, как незадолго до этого в «форде», идея устроить свалку из-за денег оказалась великолепной, вот уж поистине деньги все могут, не зря ведь я ввязался в историю с вольфрамом, ну конечно, не все, можно купить кровать, но не сон, лекарство, но не здоровье, еду, но не аппетит, буллу, но не спасение, тело, но не любовь, я что-то расфилософствовался.

— Virgo Clemens[25], это дама в черном.

— Ora pro nobis.

— Virgo fidelis[26], это Селия.

— Ora pro nobis.

— Virgo admirabilis[27] это Карминья, Фараонша.

— Где-то она сейчас?

Наверное, она сама и не вспоминает, как лихо меня тогда атаковала.

— Virgo purissimi[28], это Ольвидо.

— А она где?

Наверное, сидит себе дома, я ни минуты не сомневался, что она меня ждет и я добьюсь своего, как бы мне не мешали обстоятельства и те молодчики, мои преследователи, я вдруг почувствовал облегчение, похоже, мне удалось обвести их вокруг пальца, а завтра после обеда в А. О. «Комершиал Испания», «входите без стука», операция по купле-продаже прошла нормально, если считать нормальным, что не возникло никаких неожиданностей.

— Мне и в голову не могло прийти ничего подобного.

— Мне тоже.

Когда я рассказал обо всем Англичанину, он привел математический афоризм: «Иногда дважды два пять, но мы стараемся, чтобы всегда было четыре, и понятно почему», при этом мне он ничего не пояснил.

22

Англичанин вышел из дому под предлогом, что надо прогулять Бума, он прошелся немного и затем пешком направился в Карраседо, они договорились встретиться в монастыре, и не было никакой необходимости брать машину, подходя к мосту, он увидел, что на площадке под вязами уже стоит «Мерседес-Бенц 500 К», такого здесь ни у кого не было, точность — вежливость королей, подумал он, поглядывая по сторонам, чем меньше людей его увидит, тем лучше, но едва перейдя мост, он столкнулся нос к носу с Антонио Моурело, хранителем ключей, его также называли Тоньо Галоши, потому что он их не снимал, даже когда ложился спать, было у него и еще одно прозвище, Тоньо-дурачок, с приветиком, он любил сопровождать гостей, которые посещали монастырь, недавно объявленный национальным памятником, впрочем, незваные гости не нуждались в его услугах, они нахально проникали внутрь через выбитые окна, взрослые тащили отсюда кирпичи и доски, а мальчишки играли в прятки и крушили все, что попадало им под руку, Тоньо приветствовал Англичанина с видом заговорщика.

— Там внутри немцы.

— Неважно, ведь я могу войти?

— Конечно, просто я вас предупреждаю на всякий случай.

— Очень мило с вашей стороны. А с собакой можно?

— Давайте!

Англичанин вошел в полуразрушенную галерею бенедиктинского монастыря, прекрасный образец ранней готики, он неумолимо разрушался, вокруг бурно разрослась сорная трава, она питалась отчасти легендами, отчасти каменными стенами, крапива из монастырского двора Карраседо славилась своими целебными свойствами, ею лечились от ревматизма, люмбаго и других недугов, сам король Леона Бермудо II избавился с ее помощью от неподвижности в коленке, а наша Колдунья из Килоса, да упокоит господь ее душу, исцеляла болезни бурьяном.

— Бум, сюда, ищи!

Двое мужчин, изображая из себя туристов, разглядывали путеводитель. Собака залаяла, словно хотела продемонстрировать, что рьяно исполняет свой долг.

— Добрый день, мистер Уайт!

— Герр Монсен, герр Шнойбер, — сухо приветствовал их дон Гильермо. — Будем краткими, наша встреча здесь чревата опасностями.

— Согласны, но ведь идея была вашей.

— У меня не было другого выхода.

— Может, вы объясните?

— Да, только там, внутри.

Через галерею, украшенную мраморными ангелами, играющими на скрипке, трое иностранцев прошли в ту часть здания, где раньше, очевидно, находился главный салон, его называли кухней королевы, поскольку рядом была монастырская столовая, здесь они чувствовали себя в безопасности от любопытных глаз и ушей, впрочем, никто не боялся, что их услышат, ведь с самого начала они говорили между собой по-английски, над их головами раскинулся некогда роскошный деревянный свод, сквозь его щели доносилось воркование голубей.

— Вы не выполнили нашего уговора разделить зоны влияния.

— Я настаиваю, чтобы вы нам все объяснили.

— Все торговые операции, происходящие в долине, находятся в моих руках, не так ли?

— Верно.

— Что касается вас, то вы действуете в Касайо, правильно?

— Тоже верно.

— Так вот, я не желаю, чтобы моим людям ставили палки в колеса.

— Что вы имеете в виду?

— Пожалуйста, давайте говорить серьезно.

Фридрих Шнойбер попытался изобразить на лице любезность.

— Ваши люди меня так же мало интересуют, как прошлогодний снег, честное слово, но это не значит, что меня не касается то, чем они занимаются.

— Тогда зачем вы им мешаете?

— Дело в том, что иногда они ведут себя совершенно непонятно, сеньор Уильям Уайт. Поверьте, мне совсем не улыбается действовать в качестве агента гестапо.

Гельмут Монсен заговорил, перебивая Шнойбера, стекла его очков угрожающе поблескивали. Дон Гильермо вздохнул, помедлил, собираясь с мыслями, из окна виднелся монастырский двор, какое печальное зрелище! он больше походил на огород с буйно разросшимися листьями салата и репы.

— Вы засели здесь в горах Кабреры и знать ничего не знаете о том, какие трудности переживает Третий Рейх.

— Ошибаетесь, я об этом знаю.

— Нет, не ошибаюсь, у нас очень плохо с финансами, и я сам, как могу, должен решать эту проблему, извлекая деньги абсолютно из всего.

— И для этого вы должны действовать подобными методами?

— Другого выхода у меня нет.

— Но это ведь еще и опасно?

— А что сегодня не опасно?

— Ну хорошо, поступайте по своему усмотрению. Мы не будем вам больше мешать.

— Верю вашему слову.

— Что отнюдь не означает…

— Пожалуйста, не надо, я знаю, чем рискую.

Разговор закончился, и Англичанину не терпелось как можно скорее отделаться от своих собеседников, ступая по краю могильных плит, под которыми покоился прах карраседских аббатов, он прошел в библиотеку, великолепные тома старинных и не очень старинных книг громоздились на полках, валялись на полу, бессловесные жертвы местных мальчишек, вырванные пергаментные страницы они приспособили для игры в телефон — накрывали ими жестяные банки, соединенные между собой бечевкой, получалось что-то вроде телефонного аппарата, во всяком случае резонанс был отличный.

— Эти люди совершенно ничего не понимают и не умеют хранить свои культурные богатства.

— Хорошо еще, что они не устроили в церковном замке футбольного поля, как того хотел кое-кто из местных деятелей.

— Кстати, если вам нужна помощь, мы можем поговорить с губернатором, доном Карлосом Ариасом Наварро.

— Благодарю, предоставьте это делю мне, я сам поговорю с кем надо.

— Я вижу, вы человек щепетильный.

Мистер Уайт предпочел переменить тему:

— Не хотите ли взять на память какую-нибудь книгу? Вот ту, например, «Controversum foresinum»[29], автор Франчисчи Нигри Чириаичи, Мантуя, апрель 1638 года. Посмотрите, какие здесь великолепные иллюстрации!

— По-моему, мы совершили бы кощунство.

— А так ее мыши сгрызут.

Бум для наглядности вонзил зубы в толстенный фолиант.

— Да, книга, конечно, отличная, я ее, пожалуй, возьму.

— Будет лучше, если вы выйдете первыми, чтобы нас не видели вместе.

Антонио Моурело затем рассказывал в таверне об их встрече в монастыре, плел что-то насчет мирного договора и заговора в верхах, но поскольку все считали его дурачком, ему не очень-то поверили.

— Ну и еще что там делали немцы, Галоши?

— Они сперли книгу.

— А Англичанин?

— Он-то ничего не взял, он мужик серьезный.

23

От визга свиньи с непривычки мороз по коже подирает, она начинает визжать еще до того, как в нее вонзают железное острие, ей непонятно, почему накануне ее целый день морили голодом, а утром четыре крепких парня схватили и связали за ноги, свинья визжит, чуя свой смертный час, человек же встречает смерть со сжатыми губами, к счастью для свиньи, она не может осмыслить своего конца, животные расстаются с жизнью, не понимая, что происходит, но при этом испускают страшные вопли, в то время как люди, вернее некоторые из них, зная, что умирают, предпочитают хранить молчание, визг свиньи, когда ее опрокидывают над корытом, пронзителен как сирена, и в тот же миг мясник Вилья ловким ударом ножа перерезает ей горло.

— Вот и вся недолга!

Горячая струя свежей крови бьет фонтаном, и Нисе, отскочив в сторону, подставляет деревянную бадью, где уже лежит нарезанный кольцами лук, затем она встряхивает ее, чтобы кровь не свернулась, нет ничего лучше свежей крови для приготовления пышных блинчиков, ох и хороши на десерт, так и тают во рту, нечто похожее на crêpes, которые делают со свиной кровью в местечке Гран Марнье.

— Любуешься на дело рук своих, палач?

— Ур-ра! Сегодня у нас пир на весь мир!

— Ну-ка, Вилья, спой!

Во дворе царит праздничное оживление, свежие свиные потроха еще дымятся и пахнут одуряюще, пробуждая низменные инстинкты, Вилья напевает похабные куплеты, остальные мужчины ему подпевают.

— Лучше бы язык попридержали, не забывайте, что здесь дамы находятся!

— Ежели вы про меня, то можете не беспокоиться, сеньор священник, я вам приготовлю такой ботильо, пальчики оближете, где вы еще такую вкуснятину отведаете!

Ботильо — особый вид колбасы, делают его только в Бьерсо, толстая кишка набивается мясом с косточками, приправленным острым перцем, и коптится в течение нескольких месяцев, подают ботильо с нежными, как салат, листьями репы или отварным картофелем.

— Да, еще про кровяную колбасу не забудьте!

Падре Ансельмо, священник церкви Пресвятой девы в Ангустиасе, приподнял сутану, как бы не испачкать ее кровью, и процитировал на память:

— Вот скот, который вам можно есть: волы, овцы, козы, олень, и серна, и буйвол, и лань, и зубр, и камелонард, всякий скот, у которого раздвоены копыта и на обоих копытах глубокий разрез, и который скот жует жвачку, тот ешьте. Только сих не ешьте из жующих жвачку и имеющих раздвоенные копыта с глубоким разрезом: верблюда, зайца и тушканчика, потому что хотя они жуют жвачку, но копыта у них не раздвоены, нечисты они для вас; и свиньи, потому что копыта у нее раздвоены, но не жует жвачки, нечиста она для вас, не ешьте мяса их и к трупам их не прикасайтесь…

— Да ладно, падре, ваш закон для сарацинов написан и прочих мавров, а мы их отсюда давно изгнали.

— Так сказано в Библии, Второзаконие, глава 14, стих с 4 по 8.

Однако ветеринар Исидоро Папалагинда не сдавался:

— Библию надо по-научному толковать, там скорее всего имелся в виду дикий кабан, а кому его мясо может прийтись по душе?

— Я лишь напомнил то, что сказано в Библии, наука меня не интересует, не хочу гореть в аду.

— А вы, дон Анхель, что скажете? вы ведь ученый человек.

— Не желаю портить себе праздник. У меня здесь сегодня собрались родственники и друзья, и нам совершенно безразлично, что там говорится в Библии!

Аптекарь был на верху блаженства, он пригласил на обед, как в добрые старые времена, самых близких, родственников и приятелей, а они у него были повсюду, от Вильяфранки до Килоса, всех позвал, кроме Энедины Колдуньи, которую нашли мертвой в ее бамбуковом креслице накануне праздника Святого Роке, все произошло точно так, как она сама себе наворожила.

— Я вовсе не хотел омрачать вам такой праздник, дон Анхель.

— Дон Ансельмо, у нас в церкви, в Ангустиасе, на барельефе двери изображен Младенец Иисус, играющий в карты со Святым Антонием, у него еще «червы» в руках.

— Вы совершенно правы, но с чего вы вдруг об этом вспомнили?

— Раз уж зашла речь о толковании, то ведь игра в карты запрещена, а тут сам Младенец Иисус играет, выходит, в Какабелосе это не считается грехом, а значит, и свинину есть не запрещено.

— Ну если говорить о Какабелосе, то о морали здесь и понятия не имеют.

— Это точно.

— Вы у меня просто камень с души снимаете, я ведь страсть как люблю свиную колбасу.

— Ну и сукин сын наш священник! — встрял в разговор Папалагинда. — Главное, нельзя кастрировать борова раньше времени, тогда он быстрее вырастет и не будет таким жирным.

— Точь-в-точь как наш брат мужик.

Гостей стали приглашать к столу. Ветеринар, решив завершить шутку, глубокомысленно изрек:

— Для Бьерсо лучшая порода — йоркширская.

— Думаю, у нашего борова там черт-те чего намешано, но мясо будет отличное, вот увидите.

После десерта, за кофе, рюмочкой и сигарой потянулись бесконечные разговоры, с удовольствием, но беззлобно перемывали косточки отсутствующим. Кофе было сварено с цикорием, «очень вкусно, а главное, для сердца не вредно». Напитки подавали свои, местные, анис Бергидум, коньяк, его привез дон Овидио, таможенный чиновник, а также водку из Вальдеорраса, приготовляемую из кислого вина путем медленной перегонки, «неплохая штука».

— Галисийцы хоть и поносят вальдеорасскую водочку, но производство ее все же держат в своих руках, таких хитрых политиков поискать надо!

— Ради бога, не надо о политиках!

— Кстати, по радио сообщили, что союзники начали серьезное наступление на Севере Европы.

Сигареты тоже местного производства, «Ла Корунья», вполне приличные, вот только лучше бы их закручивали в бамбуковую бумагу, чтобы на губах не махрились.

— Мы пошли на кухню.

Первой встает Ангустиас, за ней и остальные женщины, послеобеденная беседа сугубо мужское дело, при дамах они не поговорят в свое удовольствие. Аусенсио пристально посмотрел на самую юную из женщин.

— Ты помнишь, где мы встречаемся?

— Не беспокойся.

В воздухе плотно повис дым от сигар.

— Вы что, действительно ничего не слыхали о наступлении союзников?

— Ну, Америку никто не удержит, она-то закончит войну до лета, если не раньше.

— Немцы не сегодня завтра сварганят ракету с дистанционным управлением, эта будет бить наверняка, если только у них дело выгорит, тогда союзничкам крышка, посмотрим, кто будет смеяться последним!

— А пока суд да дело, американцы на своих летающих крепостях колошматят немцев почем зря.

— Да оставьте вы свою политику, Овидио, ради бога, не портите нам беседу!

В разговор вмешался Хелон:

— А то вы свой нос в политику не совали!

— По-моему, ты слегка под парами, сынок, не знаешь, чего мелешь, политикой занимаются щелкоперы и кретины.

— Говорят даже, что вы покупали голоса для Хиля Роблеса.

Дон Анхель сделал вид, что не замечает нахального выпада сына, и продолжал разглагольствовать вслух, еще одна из его слабостей, он даже не считал нужным ее скрывать.

— Политика сама по себе порочна, обычно ею занимаются болваны фанатики, помню, как однажды здорово сказал доктор Монтеки, лучший из профессоров, которые нам преподавали, он не столько был моим учителем в аудитории, сколько в жизни, а это самая хорошая школа, случилось так, что мы с ним вместе играли за одним столом в баккара в Биаррице, нет, в Эсториле, и он мне сказал, не помню уже в связи с чем, понимаете, дон Анхель, он всегда обращался к своим ученикам на вы, консерваторы в политике никогда не могут решиться на первый шаг, а либералы не осмеливаются проводить в жизнь то, что заслуживает внимания, стало быть, ни те, ни другие ни черта не стоят.

Хелон невнятно пробурчал:

— А другие вообще ничего не могут.

— Да ты пьян как сапожник, лучше помолчи.

Дон Исидоро Папалагинда решил разрядить атмосферу:

— Ну что тут такого? Все мы немного под мухой, винцо — прелесть, только вот в голову ударяет.

— Доктор Монтеки хорошо знал многих политических деятелей, не зря некоторые кандидаты старались заручиться его поддержкой, отличный был человек, химик с мировой славой, но вот как игрок он никуда не годился, ему нравилось выигрывать.

— Еще бы, от выигрыша пока никто не умер!

— Прирожденный игрок, то, что называется, игрок чистой воды, играет не ради корысти, это для него сама жизнь, ну а игра ради выгоды больше нужна начинающим юнцам. Ну и, конечно, политикам.

Анхель Сернандес-младший придерживался иного мнения, от большого количества выпитого всколыхнулось дремавшее в нем чувство покорности и обиды, положение, которое он занимал в обществе, удручало его, пожалуй, даже больше, чем собственная внешность, он еще не участвовал ни в каких баталиях, но уже чувствовал себя побежденным.

— А прирожденный неудачник, тот, кто проигрывает, чтобы себе удобнее было, тот просто жалкое ничтожество.

— Знаешь, сын, я тебе сейчас дам немного теплой воды с солью, сразу в голове прояснится.

Дон Анхель покинул собеседников и отправился на кухню, чтобы приготовить рвотное, там суетились женщины, одни убирали остатки еды, другие мыли посуду, картина напоминала прежнюю жизнь, утерянную безвозвратно вовсе не ради собственного удобства, а вот что хозяину дома удалось сохранить, так это старые привычки, он ничего не делал сам, поэтому и приглашал помощников.

— Ольвидита! Вы не видели Ольвидиту?

— Ее здесь не было, дон Анхель.

У него ёкнуло сердце.

— А Пепе? Аусенсио никто не видел?

— Нет, а его и подавно, теперь их обоих ищи-свищи!

— Черт подери!

Они, наверное, где-то спрятались, и кто знает, чем занимаются, он уже злился на себя, ну зачем назвал столько народа, разве можно оставлять порох возле огня, радость сегодняшнего пира омрачилась, предчувствуя самое худшее, он поспешил к комнате для гостей, которую занимала Ольвидо каждый раз, когда приезжала в Какабелос, рывком открыл дверь и с облегчением вздохнул, постель была не смята, на покрывале ни единой морщинки, все равно их надо срочно разыскать, он начисто забыл о воде с солью.

— Никто не сможет остановить наступления союзников.

Аусенсио воспользовался моментом, когда все заспорили о политике, и незаметно выскользнул из столовой, он сделал вид, что ему срочно надо в уборную, а затем, убедившись, что за ним никто не следит, поднялся на чердак, он старался, чтобы деревянные ступеньки не скрипели предательски под ногами. Ольвидо бросилась ему навстречу с распростертыми объятиями, они прижались друг к другу с пылом тайных влюбленных и сдержанностью целомудренных, взявшись за руки, они на радостях пустились в пляс, кружились как одержимые, словно собирались воспарить к небесам на крыльях своих волшебных грез.

— Прекрати, сумасшедший, тише, нас могут услышать.

— Просто ужас, сколько мы не виделись.

— Когда тебя нет, вокруг такая пустота и я словно сама не своя, вот бы нам навсегда здесь поселиться!

— Ну да, на этом чердаке!

Чердак похож на мусорную свалку, заставлен всякой рухлядью, бочками из-под вина и другими ни на что не годными вещами, но они чувствуют себя здесь преотлично, их ничуть не смущает ни замысловатый орнамент паутины, ни перепуганные мыши, снующие вокруг.

— Ты меня любишь?

Они постигали азбуку первой любви с восторгом и нетерпением, словно то был седьмой день творения.

— Больше всего на свете.

С неба они возвращались на землю.

— Знаешь, я здесь никогда не играла в прятки.

— А я, когда был маленьким и проказничал, крестный грозился, что запрет меня на чердаке, и я аж умирал от страха.

— Еще бы! Мне тоже бывало страшно всякий раз, когда рассказывали о ведьмах и привидениях.

— Помню, мы все какие-то сокровища искали… игра такая была.

— Господи, во что мы только не играли!

На покосившихся столах и в сундуках без замков были свалены реликвии семьи Сернандесов, пышное великолепие, превратившееся в груду хлама, шпага с рукояткой в виде головы дога и ржавым клинком, возможно привезенная с Кубы, изъеденный молью веер, похоже с Филиппин, треснувшие чайные чашки, судя по всему из Китая, поднос со стершейся инкрустацией, вероятно из Марокко, стеклянный слон с отбитой ногой, может быть из Мурано, штопаная-перештопаная шаль, наверняка из Манилы.

— Смотри, почти как новые.

Часы из золоченой бронзы и фарфора с маятником рококо в стиле Луи XVI, в их происхождении сомневаться не приходилось, «Berthoud, Hgr du Roy á Raris»[30].

— Только без стрелок.

— То, что надо, нам сейчас время ни к чему.

— Ага, вместе до гроба, это наша лучшая минута.

Дон Анхель вышел во двор, слугам хотелось продлить еще немного послеобеденный отдых, они играли в орлянку на только что вымытых каменных плитах пола.

— Ставим пять песо.

— Орел!

— Перемешиваю.

— Ну давай, чего там перемешивать, не морочь нам голову!

— Кидай, не тяни резину!

— Бросаю!

Две медные монеты взвились в воздух и упали, ударяясь о плиты, их дзиньканье напоминало звуки старинной музыки, благородные лики усмехались, взирая на разгорячившихся игроков, два орла.

— Орел! Твой выигрыш!

— Удваиваю ставку!

— Играем!

— Давай кидай, чего ты там шуруешь, черт возьми!

— Орел или решка?

— Решка… ты проиграл.

— Вам что, больше делать нечего?

— Не серчайте, дон Анхель, вы же знаете, как начнешь, не оторвешься. В последний раз сыграем!

— Вы не видели Аусенсио?

— Да разве влюбленных здесь увидишь? Они выбирают место где потемнее.

Все равно что в доме повешенного говорить о веревке, слуги загоготали, их смех петлей стянул горло аптекаря.

— Ладно, кончайте, и за работу!

Ольвидо открыла сундук с одеждой, здесь все лежало вперемешку, строгие чопорные платья и легкомысленные наряды, всего коснулся тлен времени, шерстяной свитер и пестрая шелковая юбка, старые сапоги, густо смазанные салом, в таких только грязь месить в поле, и парчовые туфельки для бальных танцев, теплое зимнее пальто и легкий плащ для прогулки.

— Ну прямо хоть маскарад устраивай!

— Я никогда не надевала маски. А тебе хотелось бы попробовать, Аусен?

— Да я всю жизнь ношу маску, с самого рождения, она мне уже осточертела, пора ее сорвать и раз и навсегда выяснить, кто же я на самом деле.

— Не мучай себя понапрасну, милый, ты отлично знаешь, кем ты будешь рядом со мной.

— И никто не сможет нам помешать.

Прошлое мучило Аусенсио, но мысли о вольфраме придавали ему силы, помогали верить в завтрашний день, он ходил по острию ножа, а такое по плечу только настоящему мужчине.

— Смотри, какая прелесть!

На дне сундука ярко переливались причудливо расшитые узоры платьев, пенились кружева, оборки и рюши, девушка приложила к себе одно из платьев, «чарльстон», с глубоким вырезом и совсем коротенькое, тяжелый плотный креп облегает фигуру сверху и мягкими складками ниспадает с бедер.

— Хочешь я его надену?

— Неужели решишься?

— А вот возьму и надену! И ты тоже переоденься во что-нибудь.

— Даже не знаю, что мне здесь подойдет.

Он перебирал цилиндры, сюртуки и панталоны, на пол выкатилось несколько шариков нафталина.

— Ой, платье как на меня сшито!

Они переодевались, разделенные, как ширмой, огромной спинкой кровати, оба дрожали от холода и волнения, их обнаженные тела совсем рядом, ее смущал слишком глубокий вырез и узкие бретельки, из-под которых виднелись лямки лифчика, снять его она бы ни за что не решилась, а он с беспокойством оглядывал узкие панталоны тореро, обтягивающие до неприличия, в конце концов обоим удалось преодолеть робость, их переполняла ребяческая радость жизни, иногда то у одного, то у другого вырывался нервный смешок:

— Ну как, ты готова? Давай выйдем одновременно, и раз…

— И два…

— Что вы тут делаете?

— Крестный!

— Ой, дядечка, как вы нас напугали!

— Я тебе больше не дядечка, а тебе не крестный, впрочем, что я такое говорю, у меня от вас голова кругом идет, но теперь все, хватит!

Дон Анхель весь кипел от негодования, если я не выпущу пары, то взорвусь, подумал он, надо черпать силы в своей слабости, чтобы выдержать характер, так печальный призрак обречен неизменно появляться в замке, едва часы пробьют полночь.

— Но мы ведь не сделали ничего дурного!

— Я же вам запретил встречаться.

— Мы только переоделись в эти костюмы, как на маскараде.

— Закрой рот, бесстыдница, ты, ты… вы знали, что вам не разрешается оставаться наедине, вы слово дали.

— Я один во всем виноват.

— Перестань, не корчи из себя мученика, Аусенсио, с этим покончено. А ты, девочка, отправишься к монахиням в Асторгу, я тебя предупреждал.

— Они не монахини, а простые сестры.

Для обитателей Асторги интернат, который содержали сестры Конгрегации Христа-Учителя, был настоящим спасением.

— Пусть будут сестры, племянницы, свояченицы, кто угодно, главное, что эти монашки умеют держать в ежовых рукавицах бесстыдных девиц вроде тебя.

— Ну дядечка, ну пожалуйста, не посылай меня к сестрам, я его больше не… нет, нет…

В ней вдруг восстало оскорбленное достоинство, даже под пыткой она не согласится на то, что выше ее сил, все равно она увидится с Аусенсио, как только сможет.

— Ступай в свою комнату и переоденься, ну и видик у тебя!

Рыдая, Ольвидо стала спускаться с лестницы. Хосе Эспосито посмотрел на дона Анхеля, он понимал, мосты сожжены и обратно дороги нет, и поэтому решил промолчать.

— Поговорим как мужчина с мужчиной.

— Я готов.

— Ты меня подвел и клятвы своей не сдержал, а такое не прощают, надеюсь, ты понимаешь, что я хочу этим сказать.

— Да.

— Чтоб я тебя больше не видел в моем доме!

— Как вам угодно, все равно я не могу на вас обижаться, дон Анхель, раз вы так хотите, ноги моей здесь больше не будет, но если когда-нибудь я вам понадоблюсь, позовите меня, мне трудно вас понять, но я не сержусь.

— Переоденься здесь, нечего устраивать спектакль.

— Я действительно ничего не понимаю.

— Когда-нибудь поймешь…

Дон Анхель Сернандес Валькарсе вдруг почувствовал, что его обступает чердачный мрак, тошнотворный запах свиных потрохов, тянувшийся со двора, паутиной прилипал к коже, зимняя стужа заползала в самое сердце, он зачарованно смотрел на атлетически сложенного юного мужчину, стоявшего к нему спиной, на его обнаженные ягодицы и с тоской думал о том, что его собственная молодость осталась далеко позади, и, вспоминая о ней, он вертел в пальцах фишку модного казино «Гран Курзал», они все-таки испортили ему праздник, вынудили сыграть роль свирепого цербера, но было и кое-что похуже, он видел, что начинает погрязать в пошлости, что его засасывает рутина жизни, лишая навсегда великих идеалов. Стар становлюсь, подумал дон Анхель, когда им стукнет столько, сколько мне сейчас, они и думать забудут об этой истории, а если вспомнят, то скажут мне спасибо.

24

То был сезон расправ, и план убийства, который он задумал, на сей раз, в этом он был уверен, не должен сорваться, хотя тот, на кого он охотился, исхитрился обойти расставленные ловушки, сейчас ему не спастись, все будет чертовски просто, хлоп, и готово. Лейтенант Чавес заранее предвкушал победу, обдумывая подробности своего нехитрого маневра, ему нет необходимости прятать в лесу своих людей, их присутствие могут почуять лесные звери, тогда добыча опять уплывет из рук, сам он останется здесь, притаится не дыша, он мог держать пост столько, сколько потребуется, лейтенант вырыл глубокую яму в густых зарослях вереска и сверху набросал ветки деревьев и листья папоротника, получилась отличная маскировка, он все видит, а его не видит никто, перед ним как на ладони просторный луг, расстилающийся у его ног, и гуляющая по траве приманка, Чавес необыкновенно гордился собой, его выступающая челюсть охотника на беглецов выпирала еще сильнее, чем обычно, словно ей не терпелось начать действовать, но нет, пока еще рано, пошевеливай мозгами и выжидай, он проверил свое снаряжение — бутылку красненького, чтобы мышцы не затекли, бинокль, коробку с патронами «super-speed», стальные пули, такими можно сразить кабана с расстояния сто метров, он прикинул, что именно там должна находиться его мишень, еще более свирепая, чем дикий кабан, винтовка — сплошной восторг, с ней хоть на чемпионате выступай, последнее слово оружейной техники, начальник отдал ему свою, но предупредил, если с оружием что случится, поплатишься звездой на погоне, да, когда в руках такой «винчестер ковбой магнум», «W., symbol of accuracy since 1870»[31], так его рекламировали, чувствуешь себя неуязвимым, даже сам дон Сесар де-Эчагуэ, Шакал, герой X. Мальорки, не мог с ним тягаться, для первоклассного стрелка попасть в цель со ста метров из такой винтовки все равно что из обычного маузера стрелять в ярмарочный балаган, само собой, сейчас его жертве не уйти, у меня нет ни малейшего желания расставаться со звездой, даже наоборот, он сделает все, чтобы заработать себе еще одну, Хосе Чавес Гарсия из Кампильо-дель-Амбре, провинция Альбасете, знал, как добиться повышения, тише едешь, дальше будешь, ему высшего училища в Сарагосе окончить не довелось, и всяким там тонкостям он не обучался, потому и работа всегда доставалась ему погрязнее, вот направили в Вильяфранку с заданием прикончить зверюгу, теперь считай, что он у меня на мушке, я буду не я, если его не прихлопну.

Кончита по прозвищу Пампушка представить себе не могла, как она справится с отарой из тридцати семи овец, которых ей дали в Мелеснасе, она и с одной-то не знала, что делать, спасибо хоть двух собак дали, а то ни за что не сыграть ей роли пастушки, она прогуливалась по лугу, ожидая когда, наконец, займется своим настоящим делом, Кончита знала, как надо действовать, хотя не понимала, да и ни к чему ей было понимать, зачем понадобились ее услуги, она работала в «Долларе», и Фараонша как-то особенно упорствовала, иначе бы она ни в жизнь не согласилась, мне очень жаль, девочка, но выбрали именно тебя, а все из-за твоего бюста, им надо, чтобы впереди было побольше, чего-чего, а этого тебе не занимать, ты у нас славишься своими шарами, верно? тебе ведь такое не впервой, раз плюнуть, подумаешь, заниматься любовью прямо в поле, зато денежку хорошую зашибешь, тоже нелишне, все равно как если бы с самим испанским грандом Романонесом переспала, а если я возьму и откажусь? не блажи, себе же хуже сделаешь, пришьют потом что-нибудь, скажут, мол, проститутка и ворюга, еще и упекут в тюрягу. Консепсьон Лопес Агуадо, Пампушку, ей раз плюнуть взять мужика на пушку, уговаривать больше не пришлось, и вот она теперь прогуливается здесь, размышляя о своей судьбе, веселенькой работкой она занялась после того, как сбежала в город из деревни Толосирио, что под Сеговией, где ей пришлось хлебнуть горюшка через край, в деревянных сабо, которые она надела, ужасно неудобно, как бы с непривычки ногу не подвернуть, изображая пастушку, ну и пакостную работу ей подсунули, правда, как только ей не приходилось ублажать клиента, заниматься любовью и по-французски, и по-гречески, и еще бог весть как, хочешь жить — умей вертеться, Пампушка сделала все, как ей велели, лицо не малевать, волосы на бигуди не накручивать, одеться по-деревенски, что-нибудь простое, грубошерстное, юбка из саржи, внизу никаких поясов или подвязок, чтоб ему управиться полегче, да побыстрее, и на лице изобрази словно ты наивная дурочка, груди побольше обнажи и вздыхай, вроде как томишься, оп будет на тебя пялиться из чащобы, а как только подойдет, не выламывайся чересчур, поупирайся самую малость для видимости, поняла? когда прозвучит то, что должно прозвучать, чеши что есть мочи в деревню, больше от тебя ничего не требуется, ясненько? подумаешь, делов-то, пройтись пару раз, выпятив вывеску перед каким-то мужиком, который на тебя зырится исподтишка, быть бычку на веревочке, господи, ну и холодища, только бы дождя не было, а то развезет так, что на земле и не пристроиться, придется работать прислонившись к дереву, вот не повезло, надо же было уйти из Понферрады в самый разгар, когда от клиентов отбоя нет, а подарки какие, некоторым даже меховые пальто перепадают, не судьба, значит, может, ей в Мадрид дернуть? там у нее подружка, в «Кунигане», если долларами там не очень разживешься, то все-таки столица, и спекулянтам есть где развернуться, да погулять, впрочем, ее только там и ждали, Кончиту страшило, сможет ли она прижиться в другом месте, вдали от города она чувствовала себя подавленно, ее жених, который тоже удрал из Толосирио, мечтал стать тореро, не погибни он на одной из коррид, купили бы они себе квартирку и зажили тихо-мирно, она услышала, как кто-то подкрался к ней сзади, и резко повернулась, мужик иногда пострашнее быка, но этот, похоже, симпатичный.

— Привет, красотка!

Чавес увидел, как тот вышел из дубовой рощи и направился к девице, он погладил свою выступающую челюсть и самодовольно ухмыльнулся, гляди, а и впрямь клюнул на приманку, иначе и быть не могло, не зря он выбрал именно Пампушку, этого типа тянуло к груди, как новорожденного теленка к вымени, им сообщили, что в горах было три случая изнасилования, Чавес что-то заподозрил, ведь ни одна из потерпевших не захотела сделать официального заявления, он пытался вытянуть у них какие-нибудь подробности, пока, наконец, третья, пастушка из Лос-Масоса, нечаянно не проговорилась, такой симпатичный дядька, ну и мячи у тебя, от таких ни один футболист из «Атлетико» (Бильбао) не откажется, а уж я и подавно, пошутил, и цап меня за грудь, по правде говоря, ни одну из троих пастушек бог бюстом не обидел, действительно, сведения об этом человеке были скудными, но все же они совпадали с приблизительным описанием того, кто сейчас подкрадывался к Пампушке, Чавес видел в полиции фотографию беглеца и представлял его более или менее таким, ну что ж, ей-богу, я не промахнусь, он навел свой «винчестер» на мишень, нежно коснулся щекой затвора, поправил мушку и положил палец на спусковой крючок, оставалось только нажать, мишень замерла неподвижно, а девица находилась пока вне поля зрения, лучшего момента не дождешься, только а вдруг перед ним другой человек? не то чтобы ему претило шлепнуть случайного прохожего, попавшего под руку в такой момент, в конце концов тот не ошибается, кто ничего не делает, а уж в его-то работе цель действительно оправдывает средства, нет, он скорее боялся, что западня во второй раз не сработает, и кто знает, когда снова представится такая отличная возможность, нет, он должен действовать наверняка, надо потерпеть еще чуть-чуть.

Хенадио клюнул, как только ее увидел, долгое воздержание было не для него, он рыскал по окрестностям, вынюхивая добычу, и не заметил ни малейшего намека на опасность, пастушка обычно всегда одна с овцами, собаки не в счет, ему даже немного страшно было, что вроде ничего не грозит, он не смог выяснить в Мелеснасе, кто такая пастушка, ни у кого из его людей не было родственников в этой деревне, а потом, если узнают, что кто-то интересовался пастушкой, то родители ее ни за что не выпустят из дому, видать, девица замечталась, оно и понятно, с таким телом, да в ее-то годы, небось томится по любви, вон как грудь вздымается, и все оглаживает себя, думает, никто ее не видит, главное, не вспугнуть, удача всегда сопутствует тому, кто умеет рисковать обдуманно, а такая добыча стоит любого риска, вот почему он пошел на охоту один, есть победы, которые настоящий рыцарь не может разделить ни с кем, даже со своими верными оруженосцами.

— Привет, красотка! Что ты здесь делаешь?

— Ой, мамочка! Напугал-то как! Возвращаюсь домой, поздно уже.

— А куда ты спешишь, ведь тебе под юбку никто не залез!

Ну и грудь у девицы, мать честная, подумал он, предвкушая конец своего поста, а бесстыдница как ни в чем не бывало похлопывает себя но ляжке, юбка задралась выше колена, обнажая соблазнительно манящую плоть, ну, мы сейчас договоримся, верно? он решил проделать трюк, который всегда вызывал у них смех, по-чаплински изобразил, как поднимает котелок и крутит тросточкой, она прыснула, теперь можно и к делу.

— Пожалейте, ну пожалуйста, не трогайте меня!

— Молчи и получай удовольствие!

— Нас могут увидеть.

Лейтенант больше не сомневался, что это Чарлот, но стрелять он сейчас не мог, парочка покатилась по влажной зелени травы, полетели в разные стороны измазанные грязью одежды, он набросился на девицу как изголодавшийся зверь, будет потом рассказывать Чавес, взял ее сзади, это облегчало задачу, теперь можно спокойно целиться, конечно, ему не хотелось попасть в Пампушку, хотя в случае необходимости придется рискнуть, Хенадио Кастиньейра управился быстро, в любовном экстазе он поднял глаза к небу, и в тот же момент лейтенант нажал на спуск своего великолепного «ковбой магнума». Чарлот рухнул мертвым грузом на обезумевшую от страха Кончиту, кто-то осторожно щелкнул ему пальцем по виску, пошли отсюда, последняя его мысль была о брате Лоло, знаю, бедняга, ты меня не предавал, он подарил ему свой револьвер, чтобы никто больше не мог его избить, что до него самого, то не родился еще человек, который бы его одолел, разве что обманом, защищайся, Мануэль, или пусти себе пулю в лоб, затем он почувствовал, что проваливается в темноту вечного сна.

Кончите неслась во весь опор к деревне, без юбки, не решаясь закричать от ужаса, тисками сдавившего ей горло. Чавес благоразумно выждал пятнадцать минут и вышел из своего укрытия, чтобы убедиться, да, он не промахнулся, может, кто-то неискушенный и назвал бы его трусом, это он-то трус? вы понятия не имеете, сколько надо иметь мужества, чтобы убить человека, с которым ни разу словом не обмолвился. Да, он мертв. Овцы как ни в чем не бывало продолжали мирно пастись.

25

Наша следующая поездка в Самору была на редкость спокойной, я дал себя убедить, что на этот раз встреча в баре «Рим» не представит для меня ни малейшей опасности, мне было сказано, что дон Антонио Диас Дьес дель Мораль уладил все наилучшим образом, я решил отвлечься, меня мучило нездоровое любопытство, хотелось снова увидеть ту заинтриговавшую меня нахальную сеньору в черном. Она действительно сидела в баре, а рядом с ней все тот же тип, я заказал себе, как всегда, кофе с молоком и две булочки, вместо них мне подали черствые рогалики, ничего другого в баре не оказалось, «Промесу» я положил на мраморную доску столика, наши взгляды уже скрестились, немой диалог бывает выразительнее, чем телефонная беседа, глаза говорят дерзости, вслух мы бы никогда не решились даже произнести такое, по телефону те же слова будут звучать как детский лепет, я ей просигналил: милочка, готов быть с тобой до упаду, не пожалеешь, а она мне в ответ: за чем же дело стало, миленький? грубая пошлятина совсем не вязалась с ее аристократической осанкой и присутствием лощеного спутника, вообще наш разговор был лишен всякого смысла, поскольку я и думать ни о чем не мог, кроме как о привезенной нами тонне вольфрама, чтобы как-то скрасить ожидание, я открыл газету на рекламной полосе. «Спешите, сеньоры, скорее купить туалетную воду «Нин», если хотите предохранить кожу свою от морщин. Идеальное средство для ухода за лицом, отличные лечебные и питательные свойства. Цена 6 песет». Я представил себе, как прелестная дама, сидевшая напротив, протирает лицо живительной водой «Нин», при этом она в одном нижнем белье, само собой разумеется, черном. Я поднял на нее глаза, она не отрывала от меня взгляда, и я, стараясь скрыть возбуждение, снова уткнулся в газету. «Национальному институту социального обеспечения для работы в его агентстве в Понферраде требуются рассыльные. В конкурсе могут участвовать юноши от 14 до 18 лет. Должны быть представлены следующие документы: 1. личное заявление; 2. свидетельство о примерном поведении; 3. метрическое свидетельство о рождении; 4. справка о принадлежности к Молодежному Фронту». Черные трусики были для меня верхом эротики, почему-то, когда разгоряченное воображение рисовало мне женщину, снимающую с себя одежды, я всегда представлял ее в черных трусиках, впрочем, кажется, я размечтался. «Уличены в подпольных махинациях. Полиция Вильясеки-де-Лаузаны обнаружила в местечке Сосас тринадцать нелегально действующих молочных сепараторов, их владельцы задержаны и предстали перед Налоговым управлением». Она продолжала смотреть на меня с элегантной наглостью и маняще скрестила ноги, от такого даже мумия способна ожить, в какую-то долю минуты я успел заметить, конечно же, на ней черные трусики, теперь я готов уже клюнуть на ее удочку, кроме желания, во мне заговорил и чисто спортивный интерес.

— Мне кажется, мы уже встречались, правда?

— Да, и не так давно. Вы сбежали весьма непочтительно.

— Что поделаешь, срочные дела. Разрешите сесть?

Я обращался к ее спутнику, который с видом гурмана смаковал бутерброд с омлетом.

— Прошу вас.

Она сразу взяла инициативу в свои руки:

— Вы здесь по каким-нибудь делам или проездом?

— По делам.

— Жаль, будь у вас время, я посоветовала бы вам посмотреть кое-какие здешние памятники редкой красоты.

— Чтобы полюбоваться красотой, у меня всегда найдется время

— Любопытно…

— Да? А почему?

— Потому что вы думали об этом с самого начала.

— По правде говоря, не понимаю.

— Хотите со мной переспать?

Я аж рот раскрыл от изумления, если бы такое произошло со мной в Париже, я бы не удивился, но в Саморе, это уж слишком, мне стало неловко, чтобы как-то выйти из положения, я вызывающе спросил гурмана:

— Вы ничего не имеете против?

— Почему я должен иметь что-то против, если ей хочется?

— Вам это будет стоить пятьсот, не считая платы за комнату.

Мои мечты разом рухнули, а мне так хотелось выглядеть совратителем совершеннолетних, да, похоже, что я останусь без спортивного трофея.

— Простите, но я не люблю омрачать удовольствие денежными расчетами.

— Я тоже не люблю, но жить-то надо.

Она произнесла эти слова с вежливой улыбкой, словно укоряла подружку за оплошность, затем, отставив мизинец, принялась пить чай маленькими глотками, совсем сбитый с толку, я вернулся за свой столик, в голове крутились мысли об обратной поездке, она наверняка будет отвратительной, Рене снова придется надевать цепи на колеса и подливать спирт в радиатор, чтобы вода не замерзла, еще немного, и я сойду с рельсов, наконец появился человек с «Промесой» в руке, но на сей раз не дон Антонио, а один из его служащих, как он мне объяснил, я его узнал еще но прошлому визиту, прежде чем покинуть «Рим», я его спросил:

— Ты знаешь ту даму в черном?

— Еще бы! Она дочь дона Тесифонте, маркиза де Торреальдеа.

— Ну и шлюшка!

— Похоже, что так.

— А тот, кто с ней?

— Ее муж, тоже из благородных.

— Ясно, благородный подонок.

— Говорят, что она только с приезжими путается, так говорят, не знаю, часто людям нравится напраслину возводить.

В конторе «Комершиал Испания», «входите без стука», меня поджидал дон Антонио Диас, он был холодно вежлив, на столах и полках с картотекой царил безукоризненный порядок, сразу видно, что он не лишь бы кто, на письменном столе в кабинете две фотографии, одна с изображением Христа Поруганного, другая семейная — он сам, жена и семеро детей, шесть девочек и маленький мальчик, наверное, не родись наконец сын, он так и продолжал бы добиваться своего, видать, характер у него твердый, дон Антонио взял у нас размолотый в порошок образец вольфрама, чтобы проверить его качество, видно, проба оказалась высокой, он остался доволен и тотчас достал из сейфа триста тысяч песет, за вольфрам не расплачивались ни чеками, ни векселями, никакими другими бумагами, только чистоганом, звонкой монетой, странное дело, но деньги эти меня нисколько не волновали, наверное, точно так же я разглядывал бы картину в музее, не знаю, в жизни своей я не переступил порога ни единого музея, смотришь и понимаешь, что никогда не повесишь такую картину у себя дома, деньги словно превращаются в произведение искусства, а тебя ждут более неотложные житейские дела, надо бы их посчитать, но, наверное, настоящий джентльмен никогда не подсунет тебе «куклу», скажем, девять купюр вместо десяти, впрочем, как знать, и у меня уходит немало времени, чтобы пересчитать их.

— Мы еще увидимся?

— Надеюсь, что да.

— Я тоже. Передайте от меня привет мистеру Уайту, я его лично не знаю, но хотелось бы познакомиться, ну что ж, в другой раз.

Я подумал о безрассудном плане Ховино и решил, что если паче чаяния дело выгорит, то дон Антонио может точно так же стать и нашим покупателем, на всякий случай я забросил удочку:

— Ну а если я обращусь к вам от себя лично?

— Двери «Комершиала» всегда открыты для хорошего вольфрама.

26

Весной даже и не пахло, стояла сухая и холодная погода, в лощинах гор, куда не заглядывало солнце, еще лежал снег. Ховино потер руки, отчасти от удовольствия, отчасти чтобы согреться, ему уже не нужен был дождь, он и так видел мощные бедра Каменной Бабы, вот они здесь, раскрыты над его головой, по ним можно взобраться повыше, туда, где начинает низвергать свой водопад сказочная дама, его расчеты должны оказаться верными, все указывало на узкую расщелину в скале, Карин смотрел на него с удивлением:

— Неужели здесь? Значит, донья Ода угадала?

— Да, но чтобы ты никому ни гугу, даже покойничкам, черт возьми, все вижу и слышу, но нем как рыба, ясно?

— Ясно. Слово хозяина — закон.

Именно поэтому, подумал он, но не произнес вслух этих слов, от холодного ветра перехватило дыхание, и уж потом, «ну, начали», он потер руки, надо разогреться, то же сделал Рикардо, теперь можно буравить скалу, однорукий Карин крепко держал кувалду, не зря говорят, что таких мужиков, как в Килосе, поискать надо, по нему даже не видно, как он напрягается, крепко уперся ногами, словно к месту прирос. Когда в скале пробили глубокое отверстие, Ховино вытащил из карманов штанов заряд динамита, отлично, согревшийся от прикосновения тела и фланели динамит был в полном порядке, ни капельки глицерина не выступило на его поверхности, старый сапер знает свое дело. Кувалды отложили в сторону.

— Поджигай!

Раздался взрыв, и скала, за которой они укрылись, дрогнула, глыбы камней с грохотом покатились вниз, в пропасть, увлекая за собой вырванные с корнем растения.

— А ну, айда внутрь!

Зияющее отверстие похоже на черное дупло больного зуба, когда туча пыли рассеялась, они осмотрели стены и пол, ничего особенного, разве что под ногами был не скалистый грунт, а мягкая шаткая земля, впереди виднелось отверстие, что-то похожее на вход в пещеру. Ховино начал продвигаться, освещая дорогу фонарем, для большей надежности он опоясался веревкой, про-ползя несколько метров, он увидел, что тоннель расширился настолько, что можно встать на колени, темное пространство, окружавшее его, скорее походило на пещеру, вырубленную в скале людьми, чем на случайное геологическое образование, может быть, это тоннель шахты? он не терял присутствия духа и продолжал ползти вперед, то, что ему казалось тоннелем, опять немного расширилось, но выше не стало, земля под ногами сделалась еще более зыбкой, он позвал Карина:

— Иди сюда! Не бойся, здесь не опасно!

А про себя подумал: если действовать осторожно. Когда рядом появился Карин, Ховино пополз дальше.

— Держи крепче веревку, а то еще провалюсь в какой-нибудь колодец, мне только не хватает сломать шею.

— Остановись, Хови, хрен его знает, что там такое.

— Не пори чушь!

— Смотри!

— Ну что там еще?

— Тут что-то есть, не могу вытащить.

Ховино на четвереньках пополз назад, фонарь Карина освещал какой-то глиняный предмет, торчащий из неплотного слоя песка. Он разгреб песок руками и извлек из него треснутый керамический горшок.

— Не открывай его, если там сера, то мы прямиком отправимся в ад.

— Надеюсь, ты не веришь в байки старухи, а?

— Ну а что бы это могло быть?

— Давай посмотрим.

Ховино с силой швырнул горшок о каменную стену скалы, он решил, что это копилка, потому что вместе с каким-то мусором из ее чрева вывалились монеты, он посветил на них фонарем, чтобы лучше рассмотреть, монеты были медные, полустершиеся от времени и покрытые грязью, потом специалисты скажут — антиквариат, на одной стороне надпись «BERGIOPIUS», на другой — «SISEBUTUNRE», и кроме того, на них изображен один и тот же человек в венце в виде креста, кто знает, были ли то монеты римские, вестготские или какие другие, дону Анхелю наверняка будет любопытно на них взглянуть.

— Как ты думаешь, что все это значит?

— Ума не приложу, но одно точно, здесь уже побывали люди и явно не с развлекательными целями.

— Дай мне монетку на память!

— Еще чего не хватало! Они должны исчезнуть, мы их снова закопаем, и смотри никому не проговорись!

— Ну да, знаю, даже моим мертвецам ни словечка.

— Я пошел дальше, подстрахуй меня.

Ховино снова пополз на четвереньках в глубь пещеры, он был несколько озадачен, но продолжал на что-то надеяться, копилку пришлось припрятать, он только оставил себе две монеты, которые, как ему показалось, сохранились лучше других, какому-нибудь нумизмату продать можно, а если нет, пригодятся для игры в орлянку, похвастается, к примеру, что выиграл пари у вождя бедуинов в Марокко, или еще что-нибудь присочинит, неожиданно перед ним открылось такое зрелище, что он похолодел, невероятно, но в слабом свете фонаря — батарейки почти совсем сели — вырисовывалась черная каменная стена, он погладил ее рукой, ошибки быть не могло, огромная глыба нависла над ним подобно своду собора, от нее во все стороны тянулись ответвления, похожие на щупальца спрута, он проследил за ними, посветив фонарем, три жилы шириной в ладонь терялись в глубинах пещеры, где, видимо, заканчивались древние раскопки. Инстинкт не обманул его, если хочешь разбогатеть, лезь на скалу Сео, похоже, что геолог из горнорудной компании Монтаньяс-дель-Сур, которого послал дон Пене Гонсалес, тоже не ошибся, разница лишь в том, что он не знал, в каком месте надо искать, вот где собака зарыта, он ее увековечит, слева и справа на груди вытатуирует слова, написанные на монетах, Ховино чувствовал, как бьется пульс на запястье, тик-так, совсем как будильник, надо подсуетиться, и чтобы как можно меньше людей было впутано в это дело, только самые надежные, такие, как Аусенсио и его молочный брат, он способен задушить любого, кто протрепется, Ховино пополз назад по собственному следу, от волнения он ударился о выступ скалы, но даже не почувствовал боли, это Карин сказал, что у него кровь течет по волосам.

— Пусть себе течет на радостях, я все-таки ее нашел.

— Кого ее?

— Рудную жилу, кого же еще?

— Ай да прохвост!

— Прочисть уши и слушай. Я спущусь в Кадафреснас, но ты оставайся здесь, у входа в рудник, и начинай расчищать мусор, так мы выгадаем время, постарайся, чтобы тебя не видели, но если кто-то вдруг возникнет и захочет войти, стреляй не раздумывая.

— Черта с два!

— А я говорю, стреляй! Ясно? Я тебе оставлю бутерброды и бурдюк с вином, и чтоб ни шагу отсюда, может, мне придется на несколько дней задержаться, но даже если я буду отсутствовать целый год, ты должен меня ждать, ни с кем не вступай в разговоры, никого сюда не впускай.

— Неужели действительно нам так повезло?

— Не то слово, просто сказочно, только бы мы не оказались слабаками и сумели все отсюда вывезти!

— Мы не слабаки.

— Тогда наконец и на нашей улице будет праздник.

— У тебя есть ружье?

— А то как же!

— Не забывай, для чего оно предназначается.

Все считали его человеком жестким, но сейчас, как никогда, он должен проявить железную волю и трезвый ум, доказать, что не только портки носит, но и башку на плечах имеет, никто не сможет отнять у него удачу, которая его ждет в ближайшем будущем, он уже видел себя помещиком в Вильяр-де-Асеро, командующим батраками на своих собственных виноградниках, он продолжал мечтать, пока не начнет смеркаться, никто не должен его увидеть возле Каменной Бабы, вот какое название надо было дать руднику, а вовсе не ото слащавое Красавчик. Он выскользнул из пещеры, теперь, чтобы успешно осуществить свою идею, он должен действовать с хитростью лисы и свирепостью волка.

— Возвращайся побыстрее!

— Одной ногой здесь, другой там, думай о том, какие сокровища ты охраняешь.

Он шел, прислушиваясь к шорохам леса, уже внизу, в Золотой долине, ему вдруг почудилось, что рядом мелькнула тень человека, лучше не обращать внимания и не останавливаться, пусть думают, что он искатель-неудачник, бредущий назад с пустыми карманами, никто даже заподозрить не должен, что он что-то прячет, ему не понравилось, как в ответ на его «добрый вечер» человек ответил:

— Стой!

— Какого черта тебе надо?

— У тебя есть часы?

— Ни часов, ни табака, катись своей дорогой, а то как шарахну!

— Я что-то заплутался, где мы сейчас?

— В доме божьем, давай топай, и чтоб я тебя долго искал.

Видать по всему, человек этот был впервые в Сео, но встреча с ним показалась Ховино подозрительной, он не верил в случайности, с каждым может что-то невероятное, но для этого надо очень постараться, а кому охота стараться, ведь известно, что люди существа злые, разве что необходимость заставляет их быть хорошими.

27

Хладнокровно целиться в человеческое существо, демонстрируя, как ты умеешь стрелять без промаха, такое трудно себе представить, даже если это всего лишь игра, я целился в Ховино, неподвижно застывшего у противоположной стены, нарисованный им круг словно обрамлял его лохматую голову и напоминал нимб святого, у меня кровь стыла в жилах, когда я думал, что нет ничего проще, чем отправить его к праотцам, надо только набраться решимости, чтобы это сделать, а если к тому же добавить в качестве одного из компонентов малую толику ненависти, и на такие случаи имеются свои рецепты, тогда можно считать его покойником, власть человека, безнаказанно сжимающего пистолет, неограниченна, ты указываешь на кого-то, сейчас его черед, и пускаешь его в расход с той же легкостью, с какой батальон смерти выпускает дух из осужденного на казнь, виновник моих мучений даже глазом не моргнул, он выглядел как-то особенно благородно на фоне железного хлама, свисающего со стены, обручи от бочек вперемешку со ржавыми шинами неведомых колес, металлические предметы, отдаленно напоминающие не то утюги, не то садовые ножницы, у его ног валялись самые невероятные вещи: обломки ограды, серные опылители, косы, уродина ванна, одному богу известно, как она здесь очутилась, Ховино сам придумал эту дурацкую затею, заявив: «Чтобы играть в такие игры, надо быть настоящим мужчиной», подавая пример, он первым встал перед дулом пистолета, положи он в тот момент яблоко на голову, он наверняка получил бы пулю в лоб, я считал его идею бредовой, вовсе это не проявление мужества, а совершенно ненужный риск, я вытянул вперед левую руку, сжимая «Супер-Стар, Б, 7,63», получилась одна плавная длинная линия, и повернул лицо так, что весь я как бы находился внутри вертикальной плоскости, очерченной стволом пистолета, я застыл, не шевелясь, и начал медленно целиться, для тех, кто готовится убивать, время тянется так же медленно, как для тех, кто должен быть убитым, я мог мысленно прокрутить всю свою жизнь, вспоминая одновременно о различных вещах, но мне надо все выкинуть из головы и думать только о нашем плане, о том, чего ради нам понадобился этот цирковой номер, исполняемый Ховино и вашим покорным слугой.

— Завтра в Вильядепалосе.

Все мы, участники тайной операции, договорились встретиться вечером в доме Майорги-старшего, в его кузнице на берегу Силь, нам надо было уточнит! кое-какие детали, у меня все предусмотрено, сказал он, я пришел последним, но с сознанием выполненного долга, мне удалось договориться с Ариасом, что он одолжит нам два грузовика «форд», и не уточнял, для каких целей, просто дал ему попить, что речь идет еще об одной поездке но делам Англичанина, дверь мне открыл Лаурентино, после того как разрушили его дом в Кадафресносе, он жил у отца, и вся его семья была по-собачьи преданна Ховино, единственному человеку, пытавшемуся их защитить, хоти и безуспешно, бедняга так и не смог оправиться от потрясении, несчастье согнуло его чуть не до пола, увидев меня, он как-то жалко улыбнулся.

— Привет! Ну как, все в сборе?

— Нет только Карина, он остался в пещере и не сдвинется с места, пока вся наша история но закончится.

Я огляделся вокруг, в горне полыхал огонь, и яркие блики падали на лица людей и окружающие предметы, все они мягко светились, Дельфино показывал подковы, обтянутые кожей по нашей просьбе, в таких подковах мулы могут хоть чечетку отбивать на камнях, их даже совы не услышат, бросив быстрый взгляд на собравшихся, я тотчас заметил, что один человек отсутствует.

— А Кабеса де Кампо где?

— Он сачканул, говорит, больно нужно рисковать шкурой, особенно во вторник вечером.

— Да, не зря говорят — во вторник не женись и попусту не заводись.

— Кончай балаболить, ему можно доверять? не настучит?

— Он рта не раскроет, потому как знает, что тогда ему несдобровать, — в голосе Ховино послышались угрожающие нотки, — так что я ему доверяю, как собственной мамочке, пусть земля ей будет пухом.

Хотелось верить, что угроза Ховино верная гарантия того, что Кабеса не проговорится, хотя подробности нашего плана ему не были известны, тем не менее, если кто-то узнает про назначенный день, для нас это может плохо кончиться. Мы стали проверять снаряжение, Дельфино был нашим управляющим, новые короткие сверла с ручкой и всем прочим, чтобы было удобнее работать, несколько великолепных киркомотыг, как у заправских геологов, лампа «летучая мышь», на всякий случай пакет с батарейками для фонариков, мешки из толстой дерюги, Дельфино распялил материал на плотничьем станке с ловкостью хирурга.

— Вот это, я понимаю, качество.

— Послушай, а мулы чьи будут?

— Мои, Панчо — настоящее чудо, вот увидишь.

— Отлично. А оружие где?

— Вот здесь. Все — «Супер-Стар», точно как у тебя, Аусенсио, бьют без промаха, высший класс.

— Не преувеличивай!

— Я только повторяю слова Чомина.

Вилья и Пара взяли свое оружие и рассматривали его с видом знатоков, Ховино, отложив пистолет для Карина, подошел к столу, на котором старик изготовлял охотничьи патроны, здесь у него была настоящая мастерская — формы для дроби, дозатор, обгибочный пресс и прочие инструменты, он открыл пакет со специальной охотничьей дробью.

— Надо бы ее проверить.

— А если услышат?

— Не беспокойтесь.

Глаза старого Дельфино радостно сияли, он чувствовал, что может быть нам полезен, и охотно показывал свое хозяйство, вот наковальня — его собственное изобретение, полуавтоматический рычаг приводит в движение молот, работающий бесперебойно и с нужной скоростью, он заставил его двигаться быстрее, громкие удары молота о наковальню смогут заглушить звуки выстрелов, это на случай, если ближайшие соседи, а они были довольно далеко, заинтересуются тем, что здесь происходит. По какой-то неясной причине, по крайней мере мне она была неизвестна, Ховино изменил свои планы и направился туда, где стоял Пара — сегодня у нас будет вечер испытаний, и нет ничего лучше, чем испытание огнем, кто не сможет выдержать, как я, тот мне просто не нужен.

— Я выдержу не хуже тебя.

— Ну это еще надо посмотреть.

По его хитрющему виду я понял, что он затеял очередную авантюру, но все произошло так быстро, что я даже не успел ему помешать и остался стоять разинув рот. Он вытащил из очага раскаленный прут и приложил к руке, так обычно клеймят скот, меня затошнило от запаха горелого мяса, Ховино стиснул зубы и даже не ойкнул, пот катился с него градом, он снял рубашку, и я впервые увидел его тело, татуированная балерина производила куда менее сильное впечатление, чем рубцы от ран, они разрисовали грудь причудливыми узорами, на спине виднелись следы палочных ударов, такими награждают нерадивых солдат, а на левом боку — тоже рубец, видно, его ранило пулей навылет, шишка на выходе выглядела страшнее отверстия на входе, я невольно сравнивал его многочисленные шрамы с моим единственным, оставшимся на ребрах, в детстве меня лечили банками от воспаления легких, хоть в чем-то мне в жизни повезло, подумал я.

— Раз ты можешь, значит, и я могу.

Пара подобрал с пола железный прут и прижал его к бицепсу, на сей раз я, не мешкая, бросился, чтобы остановить его, даже пытался схватить за вздрагивающую от боли руку, но затем отступил, пускай себя калечит, почему я так поступил? спрашивал я себя, Пара со стоном умирающего оленя рухнул на кучу стружек и грязного тряпья, да потому, что в глубине души я разделял беспокойство Ховино, событие, которое произойдет во вторник вечером, может решить нашу судьбу, вот почему такое испытание нужно, чтобы доказать высшее мужество, мы должны быть готовы ко всему, даже к встрече с самой смертью, переносить боль и смотреть опасности в глаза, такова цена, которую мы заплатим за успех, я тоже хотел испытать своих товарищей, хотя самому мне вовсе не улыбалось жечь себе кожу, постараюсь увильнуть.

— Хватит дурака валять!

— Вы не сможете потом работать! — поддержал меня Вилья.

— Хватит с нас и одного безрукого.

Кажется, нам удалось убедить Ховино, он пробормотал невнятное глухим от боли голосом, затем, взяв кусок угля, что-то нарисовал на толстом листе бумаги и показал нам, мы увидели большой угольный круг, он был в восторге от рисунка, а главное, от своей идеи.

— Ладно, тогда давайте попробуем пострелять, идите сюда, покажем, на что способны мужчины.

Он прикрепил лист к стене и сам встал под ним, ну совсем Святой Ховино Великомученик и такой же неустрашимый.

— Теперь твоя очередь.

Я глубоко вздохнул, прицелился и нажал курок, мне почудилось, что в атом импровизированном тире с мишенью в центре прозвучал знакомый голос, я подошел поближе, чтобы посмотреть, куда ушла нуля, всего на сантиметр выше мишени, попадание было точным, а небольшое отклонение объяснялось просто — я специально брал прицел чуть выше, чтобы не размозжить ему голову. Молот с механическим безразличием продолжал стучать по наковальне. Мы поменялись местами, теперь я встал по стойке «смирно» и не отрываясь смотрел в черное отверстие дула, нацеленного мне между глаз, мысли, проносившиеся в этот миг в моей голове, не расплывались во времени, как раньше, передо мной возник четкий образ Ольвидо, почему мы всегда должны жить в разлуке? я ее выкраду из проклятого интерната, и мы сбежим, навсегда будем вместе, пока нас не разъединит смерть, она думает обо мне, я чувствую, не беспокойся, Ольвидо, мы просто балуемся, а то, что нас ждет во вторник, — лини, страшный сон, который пройдет, зато потом мы начнем новую жизнь, я тебе обещаю, что не позволю себя убить, действуй так, как тебе скажет посланная мной особа, и ни о чем не думай, верь мне, нет такой плотины, которая могла бы сдержать натиск нашей любви, мы будем кататься на пароходе, малышка Ольвидо, и именно в этот момент прогремел выстрел. Ховино с его атлетическим сложением был похож на греческую статую, которая разрушается не столько от времени, сколько от того, что в нее постоянно швыряют камнями мальчишки, я не шелохнулся, конечно, он не мог промазать, у меня вдруг мороз пошел по коже, посмотрев на щит, я увидел, что он тоже всадил пулю с небольшим отклонением, как и я, этот сукин сын ни на миллиметр не взял выше, настолько он был в себе уверен.

— Следующие!

Вилья позеленел, словно увидел собственные похороны, а у Пары пульс стучал так громко, что слышно было аж за метр, тем не менее они стреляли один в другого, и результаты были вполне приличные.

Когда все закончилось, мы вздохнули с облегчением, вокруг стало непривычно тихо.

— Ну как?

— А что? Здорово!

— Получили боевое крещение.

Церемония посвящения придала нам уверенности в себе, и в то же время мы ощутили особую атмосферу товарищества, все громко смеялись, радостно похлопывая друг друга, Дельфино принес два подноса, на одном аппетитный омлет с ветчиной и горошком, на другом — миска с рагу, Леонора расстаралась, «совместная еда и опасность объединяют мужчин, но если им надо поделить женщину или лошадь, их союз тотчас распадается, и та, и другая признают только одного седока», шутил старик, стараясь разрядить обстановку анекдотами, он мне открыл секрет того, что здесь делает эта ужасная ванна, «ее использует ветеринар, когда стрижет коз, он наливает в ванну воду, добавляет несколько банок дезинфицирующего средства «сотал», вода становится белой как молоко, их туда загоняют, один держит козу сзади, другой спереди и наводят на нее красоту, раньше в ванне новобранцев мыли перед медосмотром, но то было давно, а сейчас здесь козы купаются, представляете, до чего все мельчает, вам не кажется?». По-моему, в роду Майорги происходит то же самое, его сын Лаурен ему и в подметки не годится.

— Ну хорошо, давайте займемся операцией «Каменная Баба», — решительно заявил Ховино, — хозяева могут быть свободны.

— А если еще чего надо, так я готов…

— Спасибо, Лаурен, достаточно. Если кто-то придет сюда выведывать, что да как, тебе нечего будет сказать.

— Хорошо, если бы пришел Живодер!

Мне было жаль Лаурентино, он из тех, кто любит канючить «если бы да кабы», на все у него имеется оправдание, если что-то произошло, значит, иначе и быть не может, ясно, что у него не хватало духа отомстить, как положено в таких случаях, «если бы» всего лишь бравада в его устах, ему еще только где-то за тридцать, а уж сгорбился, как старик, от него никакой особой активности не потребуется, он будет только принимать груз вольфрама, за что и получит вполне приличную сумму, чтобы смыться отсюда, впрочем, мы все отсюда смоемся, а если и останемся, то чтобы самим вершить свою судьбу, нет, он не решится улизнуть, так и останется под крылышком у отца, видно, ему так на роду написано, иногда я рад-радешенек, что мне не довелось знать своего предка, уедем с Ольвидо далеко, тогда и вздохну полной грудью, все-таки надо послушать, что там говорит сеньор Менендес.

— Местность в горах вы все знаете отлично.

— Да.

— План остается без изменений, каждый выучит назубок, что он должен делать, и ежели начнется заваруха, не понадобится консультироваться с другими.

— Пещера будет расчищена, так что мы сразу сможем начать бурить.

— Да.

— Что ты все дакаешь, черт подери, мы не в церкви на венчании.

Короткое «да» выдавало боль от ожога, которая мучила Пару, я чуть было не крикнул ему: «потерпи», но правде говоря, мы все храбрецы, когда речь идет о чужой беде, ну а своя собственная — это совсем другое дело, у Ховино ранка затянулась, словно он смазал ее чудодейственным бальзамом, энергия из него так и брызжет… несмотря на грубую внешность, в нем есть что-то привлекательное, он явно лидер, Ховино повторил как заклинание, пещера расчищена, мы начнем бурить пласт, конечно, это не место для барышень, но здесь можно двигаться как на танцплощадке, хотя крепления не установлены и выступы кварца не подпилены, риск небольшой, будем вкалывать с конца недели и закончим во вторник вечером, потом, когда станет темно, потихоньку отвезем вольфрам в дом Майорги, у нас в распоряжении только два мула, один для подъема, другой для спуска, кроме того, на каждом берегу нас будет ждать но грузовику, и если нас вдруг станут преследовать, любой из грузовиков может быть погружен на плот, принадлежащий кузнецу, я вздохнул, дальше начинается моя работа, как только мы выедем на шоссе, я беру дело в свои руки, моя задача доехать до Саморы и передать груз, надеюсь, дон Антонио Диас Дьес дель Мораль не даст мне от ворот поворот, как та дамочка в черном, потому что с ним я не стану торговаться из-за цены.

— Сколько он нам может отвалить, как ты думаешь?

— Миллион с хвостиком.

— С хвостиком собаки или мышки?

Ховино держался с такой уверенностью, что никто не стал спорить, конечно, мы не останемся внакладе, в таких астрономических цифрах не мудрено запутаться, все равно что пытаться разобраться в мелькании комет в канун Рождества Иоанна Предтечи, каждый знал, что он свое получит сполна, никому даже в голову не приходило обсуждать то, как он решил поделить прибыль — мы оба получали львиную долю, одну треть он, другую я, оставшуюся сумму все остальные, лично я промолчал, мне казалось, что его решение справедливо, кроме того, мы уже заранее обо всем договорились, все понимали, хотя об этом не было сказано ни единого слова, что если вдруг появятся жандармы или люди из бригады «Газ», мы откроем огонь, чтобы пробиться, не беспокойся, Ольвидо, все пойдет как по маслу, но действуй так, как тебе скажет моя посланница.

28

Ей казалось, что дверь не открывают целую вечность. Вообще Асторга внушала ей непонятный страх, этот город олицетворял для нее Содом и Гоморру, правда, она назвала его но-своему, не так мудрено, но в общем это был марагатский город, все знают, что собой представляют марагаты[32], она никогда еще не уезжала так далеко от дома. Когда щелкнул замок и дверь открылась, она судорожно глотнула.

— День добрый, матушка, я приехала к сеньорите Ольвидо.

— А вы кто ей будете?

— Я Кармен, служанка доньи Доситеи Валькарсе Веги, ее матери, матушка.

— Сестрица.

— Чья сестрица?

— Я не матушка, а сестрица Младенца Иисуса.

Не успела войти и уже ляпнула не то, что надо,

а ведь всю дорогу твердила себе, будь разумна и осторожна, из Понферрады она приехала на маршрутном автобусе «Таката́ Леон» компании Фернандес, что поделаешь, в этом городе нервы не выдерживают, она никогда не выезжала за пределы Бьерсо, а Асторга это уже Марагатерия, для нее все равно что заграница, у них здесь даже выговор не галисийский, какие-то все угрюмые, молчаливые, ей сухо объяснили, как пройти в интернат, у нее было такое чувство, что она блуждает по сельве, наконец Кармен увидела старинное здание с колокольней и неохотно отметила про себя: такое же красивое, как у них в Вильяфранке, стены выложены крупным кирпичом и камнем, на арке у входа надпись: «Школа-интернат сестер Конгрегации Христа-Учителя», как же она не сообразила, что их называют сестрами, вот оплошала, впрочем, ничего страшного, надо попросить извинения, в конце концов она ведь служанка, а не госпожа, а служанка может быть и туповата.

— Извините, матушка, то есть, я хотела сказать, сестрица.

— Проходите, проходите, не робейте!

— Спасибо, сеньора.

Она новела ее длинным коридором с истертым мраморным полом, на стенах изображения святых и фотографии выпускных классов в хронологическом порядке, наконец, они вошли в большой зал. Было воскресенье, как и следовало ожидать, здесь собрались родители и родственники, они пришли за девочками, чтобы повести их погулять, за час до захода солнца они должны вернуться назад, такое количество людей ее пугало, но чем их больше, тем легче обмануть бдительность монашек.

— Дело в том, что я должна вам кое-что объяснить, как бы это сказать получше…

— Слушаю вас.

— Это вам от моей хозяйки.

Чтобы как-то загладить вину или отвлечь монашку от появления Ольвидо, она подала ей засахаренные персики из Ледо, вообще-то она их купила здесь же, на главной площади, где торговали также бисквитами, продавцы ей показались не очень-то любезными, а уж хозяин лавки и вовсе был мрачен как туча, хорошо еще, она не сказала, что приехала из Бьерсо, города, где убили фабриканта Кустодио, она купила первое, что попалось под руку.

— Донья Доситея сильно захворала, но сеньорита ничего об этом не знает, вы меня понимаете, да? матушка Младенца Иисуса.

— Сестра Младенца Иисуса.

Кармен от стыда чуть сквозь землю не провалилась, опять пальцем в небо, но тут же совладала с собой, в смелости и упорстве ей не откажешь, а уж кому она друг, то навсегда.

— Дело в том, что донья Доситея хочет ее видеть, да и за домом присмотреть кому-то надо.

Сестрица оказалась очень тактичной, то ли из чувства деликатности, то ли входя в ее положение, а может, просто, чтобы служанка не шокировала своим присутствием находившихся в зале дам, она повела ее в соседнюю комнату, где их никто не мог увидеть.

— Подумать только, а мы ничего не знали! Неужели так серьезно?

Кармен выучила текст наизусть, «не то чтобы серьезно, но уж очень боли сильные, ревматизма ее доконала и жар сильный, в постели лежит, суставы все опухли и ходить совсем не может, аж криком кричит, растирания ей делаем все время. Вот тут в письме обо всем прописано, Аусенсио сам состряпал письмо на аптечном бланке, «это дон Анхель Сернандес Валька рее написал, аптекарь из Какабелоса, он сеньоре двоюродным братом приходится, тоже еле ноги таскает, бедняга, вот я и кручусь, сразу двоих обслуживаю, совсем замучилась, он говорит, пока растирания делаем, лучше, чтобы Ольвидита побыла дома, она уже взрослая и может подсобить, но только бы барышню не напугать, я ее подготовлю, а то еще подумает, что мамаша помирает, вовсе нет, хотя, но правде говоря, мне совсем не нравится, как бедняжка выглядит», она проговорила все без запинки доверительным тоном, сестра вроде клюнула на письмо с печатью аптекаря и слушала ее с любопытством, затем велела позвать Ольвидо, видно было, что ее интересуют какие-то подробности о семье Валькарсе.

— Я слыхала, что по линии Сернандесов это одна из самых богатых семей провинции, правда?

— Была богатой, но нынче времена иные, кто знает, сколько им еще придется хлебнуть…

— Дай Бог, чтоб не пришлось!

— У них и силов-то нет, чтобы выдержать!

Кармен пересказала сплетни, которые ходят у них

в городке о том, кто закладывает свое имущество, кто кому надолжал в карты, она не знала, о чем еще говорить, и, боясь молчания и новых вопросов, ухватилась как утопающий за соломинку: «До чего красивая картинка с Пресвятой девой, ну совсем как живая!», ой, а вдруг опять что-то невпопад сказала, и кто ее за язык дернул!

— Мне приятно, что вам понравилось, картину я сама написала, это копия «Матери Божьей во слав», знаете, я ведь веду уроки рисования.

Кармен вздохнула с облегчением, кажется, на сей раз она но опростоволосилась, монашке льстило, что ее похвалили.

— Ну до чего здорово!

Вошла Ольвидо и чуть не испортила все дело.

— Ольвидита, деточка!

Она бросилась к девушке с бисквитами и бурными объятиями, не давая ей и слова вымолвить, и начала гладить ее по лицу, только бы Ольвидо не выдала своего удивления, а она, Кармен, должна изобразить нежную любовь к барышне, которая у нее на руках выросла, поцеловав ее в щечку, она незаметно шепнула ей на ухо пару слов, пожалуй, этот момент был самым трудным, она сотни раз репетировала свою роль, обнимая Аусен-сио, к счастью, ее волнение казалось вполне естественным для человека, принесшего дурные вести.

— Меня послал Аусенсио, так что смотри не проговорись и подыгрывай мне.

— Кармен, вот так неожиданность! Ты почему здесь?

Как бы еще невзначай не назвать се Кармен Дешевка, Ольвидо вовремя прикусила язык, выжидая, что будет дальше.

— Ольвидита, душенька, не знаю, как и сказать тебе, только ради бога не волнуйся, твоя мать немного прихворнула…

— О, господи, не пугай меня, что с ней такое?

К счастью, в разговор вмешалась сестра Младенца Иисуса, она стала ласково успокаивать ее, не волнуйся, ничего страшного, просто на несколько дней Ольвидо долита съездить к матери, чтобы поухаживать за ней. Все шло как но маслу, и когда Кармен покинула вместе с Ольвидо мрачное здание школы, она чувствовала себя совсем счастливой, в ее тяжелой жизни такие минуты можно по пальцам перечесть, она несла наскоро собранные пожитки девушки — клеенчатую сумку со сменой белья и туалетными принадлежностями — и тащила за руку Ольвидо, даже не успевшую сменить школьную форму.

— Тебе бы переодеться не мешало.

— Можешь мне толково объяснить, что происходит? Я ничего не понимаю.

— Нам надо спешить, я тебе по дороге все расскажу.

— Что-нибудь с Аусенсио?

— Да нет, с ним все в порядке. Не спрашивай ни о чем и делай вид, что плачешь, наверняка за нами подглядывают через глазок.

Кармен получила кое-какие деньги, чтобы они могли вместе пообедать в Асторге, а затем взять такси до Понферрады, сумма вполне приличная, однако им лучше не ходить в отель «Модерно», он слишком на виду, да и дороговат, но дорого она решила, лучше поесть в пансионе «Амбосмундос», через окно столовой видно было, что публика там пестрая, в основном простая, какая-то женщина в трауре, с опущенной на лицо вуалью, и ее муж с черной ленточкой на лацкане окончательно убедили ее в том, что зайти надо именно сюда, здесь она будет чувствовать себя как дома.

— Ну расскажи же, я прямо умираю от нетерпения.

— Садись и жди.

Они сели за столик, и официант в рубашке, без пиджака молча поставил перед ними хлеб и кувшин с водой, затем подал листок с меню, края его были заляпаны жирными, а местами и вовсе подозрительными пятнами.

— Что все же происходит? Говори, наконец!

— Сначала давай закажем еду.

— Мне и есть-то неохота.

— Аусенсио хочет тебя видеть, что-то очень важное, не знаю, что именно, меня совершенно не удивит, если он попросит тебя бежать с ним.

— Ты что, серьезно?

— Осторожно, этот тип идет!

— Попроси что-нибудь, ну хоть закуску какую.

Подошел официант, важный и учтивый.

— У нас есть только суп с лапшой.

— Тогда два супа. А на второе отбивные и…

— Есть только рубленые котлеты.

— Из мяса?

— Из мяса и опилок, ну из чего могут быть котлеты?

Ольвидо к еде не притронулась.

— Напрасно не ешь, супец мировой, от него силы будут.

— Не могу даже смотреть на еду, комок в горле застрял, ты уверена, что он хочет, чтобы мы с ним сбежали?

— У меня на такое дело нюх, есть вещи, которые от меня но укроются.

— Но если маме так плохо…

— Не будь дурочкой, детка, твоя мать в полном порядке, она выглядит как огурчик.

— Может, и как огурчик, но если я сбегу из дому, это ее убьет.

— Знаешь что, Ольвидита, думай лучше о себе, у нее своя жизнь, у тебя своя.

— Нет, я не могу. Родители никогда мне такого не простят.

— Ну хорошо, может, речь вовсе о другом идет, но если я угадала, то на твоем месте я бы подумала, счастье стучится в дверь только один раз, у него четыре ноги, и если ты не откроешь, когда оно просится войти, то потом его уже не поймаешь, оно бегает быстро.

Кармен заглянула в глаза девушки, чтобы увидеть в них себя, и она была такая же красивая и юная давным-давно, когда согласилась выйти замуж, но не смогла сдержать своего слова, родители не разрешили, они вымещали на ней свои собственные неудачи, в общем, упустила она свое счастье, всего только раз оно ей и улыбнулось. Она решила не заказывать сладкого, чтобы сэкономить, и попросила кофе.

— Кофе нет.

— Вы что, опять шутите?

— Все претензии к вертикальным[33].

У официанта было весьма своеобразное чувство юмора, рядом со счетом на еду он положил отпечатанную на машинке потрепанную копию циркуляра. «Профсоюз работников гостиниц и смежных учреждений уведомляет, что следующие категории: трактиры, бары и кафетерии могут получить на текущие две недели сахар и мыло но талонам к промтоварным карточкам № 9 и 11 соответственно. Указанные заведения не будут отовариваться кофе в связи с тем, что в настоящее время оно отсутствует. Профсоюз категорически не согласен с подо, ной ситуацией. За Бога, Испанию и Национальную Профсоюзную Революцию! Председатель профсоюза провинции Леон».

— А что бы ты делала на моем месте?

— Ну, Ольвидита, это довольно трудно себе представить.

— Если он действительно меня попросит…

— Слушайся своего сердца и больше никого.

Именно так, следуй советам сердца, и если надо, переступи через всех и вся, я не стану тебе рассказывать своей горькой истории, мне пришлось покориться и остаться в деревне, конечно, он был никчемным мужичонкой, но у меня мог родиться ребенок, и кто знает, может, я бы хоть немного, да была бы счастлива, даже самого малого глотка радости мне бы хватило, чтобы не мучиться от жажды в этой пустыне, обступавшей меня, я осталась в деревне и в конце концов стала зарабатывать себе на жизнь, занимаясь любовью с деревенским дурачком, понимаешь, не с кем-нибудь, а с дурачком, потому что я ведь не прости-господи какая-то, а с дурачком получалось что-то вроде представления на ярмарке, и публика платила за это зрелище, а я подбирала монеты, которые нам бросали.

— Ладно, пошли отсюда.

— Значит, я теперь вроде как беглая.

— Пока еще нет.

— Ну, как только в школе все узнают…

— Разве что они вздумают написать донье Доситее, а так им и в голову такое не придет, у тебя достаточно времени, чтобы все обдумать.

— А может, Аусенсио позвал меня совсем но другому поводу?

— Все может быть, давай-ка приободрись немного, а то у тебя такой вид, словно ты в чем-то провинилась.

В поисках такси они дошли до Главной площади, и как раз напротив муниципалитета их остановила молоденькая цыганка с младенцем на руках, они решили, что цыганка просит милостыню.

— Покажите-ка свои руки, я вовсе не собираюсь гадать, не думайте, просто у вас они такие благородные, руки барышни и в то же время трудяги, по ним сразу видно, что вы меня не обманете, дайте мне что хотите за эти красивенькие картинки, которые я нашла, ничегошеньки не понимаю в бумажках…

Ольвидо с готовностью объяснила ей, что она ошибается.

— Да ведь это же деньги, каждая такая бумажка — пятьдесят песет.

Проходивший мимо господин, господином его мысленно назвала Кармен, так как он был при галстуке и в шляпе, остановился вопле них.

— А ну-ка, ты кого тут хочешь обдурить? Не вздумай бежать! Что ты у них стащила?

Цыганка в испуге бросилась наутек.

— Посмотрите-ка на свои руки! У вас все на месте, кольцо, браслет или еще там чего?

Они помахали в воздухе руками, словно невинные голубки взлетели.

— Нет, вроде все цело.

— Извините, но, по-моему, ее надо догнать.

Кто бы мог подумать, что она воровка! хорошо, не перевелись еще на свете благородные люди.

— Ой, Карминья, а моя сумка у тебя?

— Сумка? Какая сумка, с вещами?

Ко украли, когда она нам зубы заговаривала.

Пока они слушали цыганку, кто-то, подойдя сзади, стащил клеенчатую сумку, которую она поставила на землю, чтобы показать цыганке руки.

— Вот стерва! Надо заявить в полицию!

— Да ты что! Они могут догадаться, что я удрала из школы.

Обе, чувствуя свою беспомощность, понуро смотрели, как из дверей муниципалитета выходят служащие, фасад здания был великолепен, его опоясывал длинный балкон, а на самом верху красовался герб города и над ним часы, чертовы марагаты, чтоб им пусто было! она находила утешение в том, что мысленно кляла их, свиньи, торгаши, ворюги, ноги моей здесь больше не будет, слегка успокоившись, они наняли такси, предварительно объяснив шоферу свое положение, их тут обобрали как липку, настроение было испорчено, они даже не обратили внимания на сказочной красоты башни епископского дворца, творения великого Гауди[34].

— Ну и разиня же я!

— Не грызи себя, Карминья, это я прошляпила сумку, вообще-то ей грош цена, меня больше волнует, что же со мной дальше будет.

Ольвидо не удавалось ни на чем сосредоточиться, в голове у нее все перемешалось, она ничего не могла с собой поделать, как решит ее милый, так и будет, если он предложит ей бежать, то они отправятся в путешествие но морю вдвоем, как две вольных пташки, никаких обязательств перед родными, будут наслаждаться сказочными пейзажами, увидят небоскребы Нью-Йорка, пирамиды Мексики, роскошные пляжи Рио-де-Жанейро, пальмовые рощи на побережье Карибского моря, тропики с их экзотическими фруктами, звуками самбы и маракасов, как в цветном кино, они будут стоять, взявшись за руки, на борту пакетбота. При условии, конечно, что у нее хватит смелости решиться на такое. Машина довезла их до указанного места в Понферраде, они должны были остановиться возле недавно открывшегося кинотеатра «Моран», точной копии мадридского «Капитоля», шел фильм «Одержимая дьяволом» с неподражаемой актрисой мексиканского кино Лупе Велис, очередь за билетами тянулась из-за угла.

— Не пугайся, детка!

Ольвидо вылезла из такси и увидела, что Аусеисио уже поджидает ее, оба с трудом удержались, чтобы не броситься друг другу в объятия у всех на глазах.

— Зачем ты меня позвал?

— Я люблю тебя, Ольвидо, потом все объясню, — и, обращаясь к Кармен — вы обе должны войти в дом, когда стемнеет, чтобы никто вас не видел.

— А ты? Разве ты не пойдешь с нами?

— У меня тут возникли кое-какие трудности, я должен найти дона Анхеля.

— Не задерживайся, а то я умру от нетерпения.

29

После того праздника, что устроил у себя крестный, я не видел ни его, ни кого другого из его семьи, поэтому звонок Хелона меня несколько удивил, наверняка какая-нибудь неприятность, он скорее удавится, чем порадует меня приятным известием.

— Надеюсь, ничего серьезного?

— Ты должен его найти, Хосе, он ушел из дому, и никто не знает, где он, похоже, что это серьезно, неделю назад у него был сердечный приступ, но он ни за что не желает лежать в постели, снова принялся играть в карты как одержимый.

— А почему бы тебе самому его не поискать, он ведь твой отец, а?

— Терпеть не могу картежников, ты лучше меня знаешь все злачные места.

— А если я откажусь?

— Но моему, ты ему тоже кое-чем обязан, или нет?

Этот гусь знал, что я не откажусь, он сказал мне, что кто-то видел, как дон Анхель садился в автобус на Понферраду, и повесил трубку. Не иначе как старик отправился в «Доллар», подумал я, пришлось поехать следом за ним, словно у меня других дел не было. Очутившись в праздничном водовороте бара, я вдруг понял, что впервые пришел сюда один. Фараонша исполняла свою коронную песенку: «Любовь потрясает, любовь ослепляет, не можем мы жить без любви», — она вполне могла адресовать ее мне. Я обратился к бармену, он тут знал всех и каждого.

— Ты случайно не видел дона Анхеля?

— Он там, у Ариаса.

В игорном зале, как обычно, собрались самые ярые картежники, игра была в разгаре, аптекарь манипулировал картами так же ловко, как в далекие годы юности, хотя это не было аристократическое казино «Гран Курзал», конечно, энергии у него поубавилось, а погасшие глаза и бескровные губы свидетельствовали о том, что ему отпущено уже немного времени, его вид меня поразил, до чего же постарел! он даже не заметил моего присутствия, чего нельзя было сказать о доне Хосе Карлосе, он тотчас пошел мне навстречу, не иначе как забеспокоился из-за своих грузовиков.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, все в порядке. Я ищу дона Анхеля, он совсем из ума выживает.

— Оставь его в покое, дружок, у тебя своих дел по горло. Хочешь подымить?

Он протянул мне гаванскую сигару.

— Нет уж, спасибо, я такую гадость не курю.

— Когда намечается поездка?

— Пока не могу вам ничего сказать.

— Ну что ж, осторожность никогда не мешает. Подожди минутку, я тебе сейчас приведу твоего аптекаря.

Игроки, собравшиеся у карточного стола, с радостью увидели, что дон Анхель встает, это избавляло их от его занудства, хотя, с другой стороны, лишало возможности кое-что у него выиграть, правда, никто и не рассчитывал сорвать куш, я взял его под руку, хотел помочь выйти из зала, но он резко вырвался, видно, считал для себя оскорбительным.

— Оставь, Аусенсио, я еще пока сам стою на ногах.

Мы заняли один из немногих свободных столиков. Я пытливо всматривался в его лицо, никогда еще оно не казалось мне таким изможденным и дряхлым, в бесцветных мутных глазах едва теплилась жизнь, редкая седая бороденка уныло обвисла, выглядел он настолько немощным, что у меня сердце ёкнуло от жалости, я решил говорить с ним поласковее:

— Крестный, что вы здесь делаете? Вы плохо выглядите…

— Лучше помолчи, я в твоем сочувствии не нуждаюсь, хорошие советы можно давать в моем возрасте, когда уже нельзя подавать плохих примеров.

— Уже очень поздно, и вам бы надо вернуться домой. Если хотите, я вас провожу.

— Послушай, я сам знаю, что мне делать, но делай не делай, чему быть, того не миновать, а посему не имеет смысла что-либо менять в своей жизни, если тебя волнуют деньги, которые я проигрываю, то я тебе скажу, плевать я на них хотел, мне слишком хорошо известно, что чего стоит, и для себя лично мне уже ничего не надо, понял?

— Но я вовсе не из-за денег…

Здоровье он свое губит, вот что, сам себя убивает, словно прочитав мои мысли, он начал упорно твердить свое:

— Человек должен жить страстями, моя жизнь — игра, и я хочу умереть стоя, а не в постели, если бы у меня была страсть к деньгам, то я бы давно снова разбогател, все хотят разбогатеть, для этого надо раз и навсегда усвоить железный закон бизнеса — продавать подороже, понятно тебе? если ты продаешь не очень дорого, то богачей это не заинтересует, а если дешево, то бедным все равно не достанется. Покупать надо за десять, а продавать за сто, вот и будет десять процентов прибыли. Однако меня бизнес не интересует, а тебя?

— Меня тоже, но я вовсе не имел в виду деньги, и вы ото прекрасно знаете, просто беспокоюсь о вашем здоровье, у вас больной вид.

На его губах появилась вымученная улыбка.

— Можешь радоваться, у меня для тебя хорошие новости, чуешь? твои бумаги беглого окончательно затерялись, у меня еще сохранились кое-какие друзья, старые динозавры вроде меня, совсем немного и исчезнут с лица земли.

Похоже, что действительно известие было хорошим, по сейчас меня волновали более важные проблемы, я уже свыкся с мыслью, что в любой момент меня могут найти и задержать, во всяком случае мне это не мешало спать спокойно.

Спасибо, но наши отношения все равно не изменятся.

Что ты хочешь этим сказать?

Раз и навсегда я должен ему выложить все, что меня по настоящему мучит, я его хорошо знал и понимал, еще немного, и он начнет меня шантажировать своими благодеяниями и плохим здоровьем.

— А вот что. Как только смогу, женюсь на Ольвидо.

— Даже думать об этом не смей! Я тебе запрещаю!

Его лицо вспыхнуло от гнева, совсем как в лучшие времена, но было ясно, что он расстреливает последние патроны.

— Интересно почему? Потому что вы считаете меня голью перекатной?

— Ты не можешь на ней жениться, это невозможно!

— Мам нора бы уже понять, что Ольвидо — моя страсть, так же как ваша страсть — карты.

— Успокойся, nihil humanum a me allenum puto.

— A пояснее нельзя?

— Это латынь, ничто человеческое мне не чуждо, я знаю толк в страстях, а что, как не честолюбие, является главной страстью человеческой? вот я тебе что предлагаю, смотри.

Он извлек из кармана жилета крупинку золота величиной с пшеничное зерно, вещественное доказательство его ревностно хранимого секрета, неплохой козырь, чтобы крыть, ничего не скажешь.

— Настоящее сокровище Бьерсо — это золото, а вольфрам — всего лишь весенний одуванчик, раз-два и отцвел, а золото, вот оно здесь, ждет нас не дождется еще со времен Рима, я дам тебе точные сведения, где ты его сможешь найти, но при условии, что ты откажешься от Ольвидо, в нашем мире очаровательные молодые девушки встречаются на каждом шагу, чего не скажешь о месторождениях золота. Ну, что ты думаешь по этому поводу?

— Ничего, я даже слушать вас не желаю.

Он разочарованно вздохнул, но не сдался.

— Вообще-то я должен был рассказать тебе обо всем еще много лет назад, но обстоятельства… о залежах в Матаросе или в районе Бурбии я тебе расскажу во всех подробностях, если ты, наконец, снизойдешь и выслушаешь меня, я узнал секрет от одного человека, которому спас всю семью, как часто бывает, у него не было ни гроша в кармане, я раздобыл ему сульфамиламидный препарат, последнее слово химиотерапии, и все поправились, словно но мановению волшебной палочки, прохиндей доктор Вега даже не слыхивал о сульфамиламидах, ну и страна! я чувствую себя как аристократ на деревенском празднике, ты можешь легко разбогатеть, не занимаясь торговлей, и без всякого риска для себя, не то что с твоим вольфрамом возиться, подумай хорошенько, Аусенсио.

— Напрасно все это, лучше рассказывайте свои байки Хелону, ему такая информация нужнее, чем мне, и в конце концов он вага сын.

— Дурачок! Ты тоже мой сын!

— Что вы сказали?

Я не потерял сознания, но почувствовал, как внутри все похолодело, зловещие тени поползли на меня, на мое прошлое, я увидел близко его лицо, и мне стало страшно, словно я заглянул в таинственную чердачную дверь, которая всегда была наглухо заперта, и это в доме, где вообще не было никаких секретов, и вдруг в один прекрасный день ты случайно ее открываешь, и больше никто о тебе ничего не узнает.

— Успокойся, Хосе, и прости меня. Нам давно надо было поговорить, но, по правде говоря, я не хотел этого делать не потому, что не решался, просто мне казалось, что для тебя будет лучше оставаться в неведении, чем знать правду, вот я и не открывал рта.

— Лучше и сейчас помолчите!

— Конечно, надо было тебе давно все знать.

У меня лихорадочно стучало в висках и не было сил сосредоточиться, сама мысль о том, что он мой отец, вызывала отвращение, хотя я с привычной симпатией продолжал думать о нем как о крестном, у меня возникло желание его убить, но чтобы при этом он не умер, однако сначала я должен выяснить то, что знал уже почти наверняка, мне слишком хорошо были известны его повадки.

Кто моя мать?

Я почти выкрикнул свой вопрос, и лицо его стало землистого цвета, словно он хватил лишнего, наверное, ему было здорово не но себе, опасаясь, что нас могут услышать, он позвал проходившую мимо Лоли:

— При неси-ка мне, милочка, две порции коньяка.

Он поднял руку, чтобы хлопнуть девицу но ляжке, но но успел, почувствовав, как сердце тяжело бухнуло в груди, казалось, что оно вот-вот остановится, но мое-то работает четко, мне еще охота пожить.

— Кто она?

— Пожалуйста, не кричи. Твоя мать — прекрасный человек, это Виторина, кто же еще! Никто тебя так не любит, как она, готова за тебя глаза всем выцарапать, береги ее, сынок.

— Я нам не сынок.

— Аусенсио, мы всегда понимали друг друга, постарайся меня понять, не так уж это трудно.

— А я не могу понять.

— Я чувствовал себя очень одиноким и нуждался в ласке, ей тоже жилось несладко, ее Рикардо был грубой скотиной.

Не понимаю, почему вы мне ничего не сказали раньше.

— Жизнь сложная штука.

— А моя жизнь? Что вы с ней сделали?

— У тебя она еще вся впереди.

Он мне ничего не объяснил, но если бы даже и объяснил, что мне с того? Как ни странно, но мучившая меня все эти годы навязчивая идея вдруг улетучилась, не оставив в душе ни малейшего следа, я сам не понимал, как такое могло произойти, совершенно ясно, мой мальчик, что ты благородного происхождения, и вот сейчас, когда приподнята завеса над моим прошлым, мне, оказывается, все равно, с моими предками теперь полная ясность, а то, что я не Эспосито, а Сернандес Гальярдо, ничего не меняет во мне самом, мне это безразлично, проклятое совпадение разбивало всю мою жизнь, мне не сулило ничего хорошего то, что я узнал, у меня теперь ее отберут окончательно и бесповоротно, с горечью подумал я.

— У нас нет секретов друг от друга.

— Когда я увидел, что ты положил на нее глаз, мне показалось, я умираю, понимаешь теперь, почему вы не можете пожениться?

— Предложение о золоте остается в силе?

Искра надежды блеснула в его мертвенно-тусклых зрачках, он даже не уловил в моем голосе мстительной ярости.

— Само собой разумеется.

— Так вот, подавитесь вы своим золотом, я все равно женюсь на Ольвидо.

Я знал, что ото невозможно, но хотел причинить ему боль, именно сейчас я бы и глазом не моргнул, чтобы его убить.

— Да как ты можешь не то что говорить, думать про такое, богохульник!

— Уж кто-кто, а вы бы помолчали.

— Ради бога, не ерничай, я ведь могу тебя признать официально, все оформим но закону, сделаем как захочешь.

— Я еще никому не продавался, даже за фамилию.

— Послушай…

— Мне вас отвести в постель или вы предпочитаете резаться в карты?

— Оставь меня здесь, сынок.

Я поднялся и вышел не простившись, оставив его сидеть за столиком, видеть его больше не желаю, для меня он словно умер, землистый цвет его лица не предвещал ничего хорошего, но со мной произошло самое худшее, что может случиться с человеком, и никто не придет меня утешить, пожалуй, так-то лучше, подумалось мне, я совершенно один, один как палка, зато генеалогическое дерево у меня — лучше не придумаешь, корни — сплошное дерьмо, а плодов вообще никогда не будет, идиот несчастный, прощай трогательная история о высокородной даме, которая из-за каких-то любовных неурядиц вынуждена была оставить свое чадо, завернутое в прелестное голубое одеяльце, у дверей аптеки, конечно, так все выглядело намного интересней, бедная Виторина, значит, ты моя мать, представляю, как ты настрадалась. Я облокотился о стойку.

— Мне рюмочку Бергидума, пожалуйста.

Словно загипнотизированный, я смотрел не отрываясь на красно-черные, цвета анархистского флага повязки Фараонши, ее роскошные бедра всегда были спасательным кругом для тех, кто, потерпев кораблекрушение в бурном море жизни, отчаянно пытается ухватиться за что-то надежное, она плавно движется по сцене, исполняя свой любимый номер, пустенькие куплетики, разжигающие ура-патриотизм слушателей, успех у нее всегда шумный.

Возможно, я мог бы найти утешение в ее объятиях, меня поражало, с какой легкостью она читала в моей душе, как чутко угадывала настроение, может, но чистой случайности, а возможно, профессия у нее такая, как бы то ни было, но она никогда не ошибалась, ясно как божий день, свою песню она посвящала мне, я уже чувствовал себя потерпевшим кораблекрушение и мечтал как можно скорее ухватиться за нее. Она сошла в зал, сопровождаемая громкими аплодисментами и похотливыми взглядами, проходя мимо столиков, Фараон-ша раздавала направо и налево улыбки, кого-то бегло поцеловала, кого то погладила но лысине, она пристально посмотрела мне в глаза, отведя в сторону копну полос, от такой ничего не скроешь.

— Какие любовные неудачи привели тебя в мои объятия?

— Хочу, чтобы ты меня утешила, Фараонша.

— Не очень-то ты выбрал для этого удачный денек, мне сегодня стукнуло тридцать, и я сама ищу сук, на котором повеситься.

— Вот и отпразднуем вместе наши горести.

— Я с ума но тебе сходила, почему ты так долго не появлялся?

Она умела найти нужные слова, чтобы доставить удовольствие клиенту, ни на что большее я и не рассчитывал, я походил на того обреченного, который, прежде чем пойти ко дну, хочет, чтобы исполнилось хоть одно его желание, история с вольфрамом наверняка закончится для меня полной удачей, с Фараоншей я пересилю, и вообще мне во всем будет сопутствовать успех, но зачем мне это нужно? а низачем или затем, чтобы, опускаясь на дно, помнить, что я забыл Ольвидо и убил своего отца.

— Тебе хорошо, милый?

Фараонша любила все обставить со вкусом, кровать с деревянным ажурным изголовьем была широкой и удобной, красное шелковое одеяло того же тона, что и ее нижнее белье, прелестное биде из майолики, кактус с экзотическими цветами и огромный зеркальный шкаф, все внушало почтение к самому себе, и как апофеоз на ночном столике — серебряное ведерко с бутылкой шампанского, не какой-то там сидр «Эль Гайтеро», а настоящее французское шампанское, чья-то вдова, перевела она мне, Veuve de Cliqiot[35].

— Ну и роскошь у тебя здесь, сеньорита Села.

— Как раз то, чего ты заслуживаешь, во всяком случае, тебе ни за что платить не надо.

— Ну-ка ложись в постель, но-моему, я прямо сгораю от любви.

У нее было нежное податливое тело, аж дух захватывало, она пошла ко мне легко и радостно, и мне было с ней необыкновенно хорошо, прелестная женщина, с трудом верится, что она могла спать со всеми этими неотесанными мужланами в галстуках, они еще позволяли себе потом говорить о ней мерзости, а ведь каждого из них она хоть на миг, но делала счастливым, благодаря ей они могли немного забыться и не думать о своей никчемной пустой жизни, она была для них настоящим бальзамом, для многих то были лучшие минуты, я в своем одиночестве — ведь меня не зря прозвали Аусенсио, Отсутствующий, — судорожно цеплялся за нее, как утопающий за соломинку, ища утешения, когда занимаешься любовью, лучше узнаешь другого человека, познаешь себя, перестаешь думать о том, что гвоздем сидит в голове, забыть Ольвидо, убить моего отца, сеньорита Села Тринкадо ласково врачевала мои раны, «ну пожалуйста, не думай ни о чем, наслаждайся минутой», очень может быть, что мне повезет и меня убьют в ночь вольфрама, это, пожалуй, было бы неплохим выходом.

— Господи, ну чего им надо!

Слабый стук в дверь спальни отозвался у меня внутри пушечным залпом, она выскользнула из моих объятий, пришлось открывать, работа есть работа, я смотрел на ее обнаженное тело, она стояла ко мне спиной и разговаривала с кем-то через полуоткрытую дверь, в этот момент она как никогда походила на фараоншу.

— …когда Лоли принесла ему еще один двойной коньяк, он ущипнул ее за грудь, тут его кондрашка и хватила.

— Да у него, верно, просто сердце зашлось, у некоторых такое бывает, когда очень распалятся, уложите его поскорее в постель и вызовите врача.

— Ничего не зашлось, крышка ему, помер.

Фараонша повернулась и пристально посмотрела мне в лицо.

— Дон Анхель умер, он тебе никто?

— Никто.

Внутри у меня стало пусто, к не убивал своего отца, я не мог его убить, так же как не в силах забыть Ольвидо.

— А я думала…

— Позаботься обо всех формальностях и о том, чтобы перевезти тело в Какабелос, расходы я беру на себя.

30

Говорят, что в природе существуют особые зоны с повышенным магнетизмом, который но таинственным законам возрастает накануне каких-то важных событий, похоже, что именно таким местом была сейчас Бимбрейра. Как люди, так и животные начинали вести себя весьма странно, куры страдали запором, у кошек прерывалась течка, собаки лаяли на всех подряд, а кабаны опустошали картофельные ноля вовсе не потому, что были голодны. Кто-то из местных возвестил, нарушив молчание: «Не иначе как погода меняется», хотя понимал, что происходит что-то другое.

В Кадафреснасе Приска пребывала в мерзком настроении, ее бесило вынужденное воздержание, и она во всем винила Ховино, он отсутствовал уже несколько ночей, и кровать казалась непривычно широкой для оставшейся троицы, Селией вдруг овладела стыдливость, и она стала вести себя как целомудренная девица, Элой считал, что в его бессоннице виноваты обе женщины. В баре люди ссорились из-за пустяков, в довершение всего появился дон Пако Гонсалес с геологом из Леона, вид у него был непривычно мрачным, куда девалась обычная шутливость, он был балагур и весельчак, людям это нравилось, «две порции коньяка, да поживее». Ему распечатали бутылку Терри.

— Что же это будет, сеньор Франсиско?

— Не знаю, похоже, кое-кто готовится начать бомбардировки.

— Может, так надо?

— Может быть, но лучше бы бог не допустил такого.

Судя но всему, они говорили о разных вещах.

В Золотой долине Мануэль Кастиньейра, Горемыка, до изнеможения бродил по скалам, он хотел вымотать себя физически, только бы не думать о том, что лишало его сна, он чувствовал, приближается его час, и эта мысль вселяла в него ужас, его брат умер естественной смертью, когда тебе пускают нулю в лоб, то само собой, что ты должен умереть, незадолго до этого брат сделал ему подарок, на сей раз живыми они меня не возьмут, новых ударов палкой мне не вынести, он покрепче сжал пистолет.

— А ну, прочь с дороги, сволочь, или я тебя пристрелю!

Четвероногое, с которым он столкнулся, оказалось волчицей, видать, она только что ощенилась, волчица посмотрела на него презрительно и вместе с тем безразлично, повернулась, не обращая внимания на угрозу Горемыки, и с достоинством пошла восвояси, ее обвислые соски почти касались земли.

— Надеюсь, в следующую встречу мне наконец повезет.

В Оэнсии завсегдатаи бара дона Сандалио обсуждали тревожную обстановку, все им было не то и не так, сигары казались безвкусными, вино кислым, даже за карты садиться не хотелось.

— Это все электричество, воздух прямо насыщен им.

— А что предсказывает твоя метеостанция?

— Что пойдет дождь.

Речь шла о гигрометре, изображавшем фигурку монаха, тонкой стрелкой он водил по шкале погоды, чуткий механизм прибора представлял собой туго натянутую кошачью кишку.

— Точность у него, я вам скажу, как у флюгера, если кишка вибрирует, значит, дует ветер, а если увлажняется, стало быть, идет дождь.

— Я заплатил за эту штуку пятнадцать песет.

— Надо что-то делать…

— И побыстрее, Карин, тот, что из Килоса, куда-то запропастился, и мне это совсем не по душе, по-моему, гут что-то замышляется.

Пепин, Галисиец, купил двухствольный «сараскет» у Тибура и рвался поскорее его обновить.

— Пусть только мне попадется этот прохиндей с его колдовскими штучками, я ему всажу пулю в башку!

— Но только, если произойдет то, чего я боюсь, дружище.

В Какабелосе, в казино, принадлежащем Макурро, Холоп, наследник дона Анхеля, пытался залить тоску мальвазией урожая сорокового года, конечно, как старший сын, он был главным, но не единственным наследником и стоял перед выбором: или попытаться за любые деньги продать аптеку, или пойти учиться в университет и получить диплом, это в его-то годы! Он сказал об этом сидевшему рядом жандарму.

— …не могу я, прямо дышать нечем, а все из-за проклятых магнитных волн!

— А по-моему, это от спиртного, от тебя так и разит…

— Много ты понимаешь, лучше пей со мной, наша жизнь — сплошное дерьмо.

Хасинто старался убедить его не пить столько, к Сернандесам он относился с большим почтением, отец Хелона однажды избавил его от солитера, способ был на редкость простым, сначала надо принять слабительное, а потом облегчиться прямо в таз с теплой водой, паразит но может вынести отравленную среду кишечника и вылезает наружу, погружаясь с головой, а это самое главное, в жидкость с приятной для него температурой, бедный аптекарь, видел бы он сейчас своего сыночка!

— Скажи, какого черта ты так налакался, зачем тебе это?

— Ну, по двум причинам, во-первых, потому что мне нравится, во-вторых, плевать мне на все, а в-третьих, я тебе объясняю, а ты не желаешь слушать.

Хасинто вынужден был капитулировать, мундир не позволял ему пьянствовать с другими, «прощай! ни пуха, ни пера!», уж ему-то никакое наследство не грозит, равно, впрочем, как и долги, он бы с радостью расстался со своей формой, если бы смог найти себе другое занятие.

Ольвидо казалось, что электрические заряды пронзили ей желудок, с ней тоже происходило что-то странное, крадучись, она пробралась в дом, чтобы никто ее не заметил, погладила пойнтера, затем с удовольствием стала рассматривать книги, картины, рояль, фотографию Мод, ей очень хотелось открыть дверь в комнату, где было радио, заглядывать туда запрещалось, а когда пришел сеньор Уайт, как бы продолжая игру в прятки, она укрылась на чердаке в каморке, куда ее поместили тайком от хозяина, Англичанин не должен знать, по крайней мере сейчас, о том, что она здесь живет, тут было царство Кармен Дешевки, она хранила здесь фрукты и колбасы, вешала сушить белье, если Ольвидо будет поменьше ходить, ведь даже легкий скрип половиц может ее выдать, то все будет в порядке.

Она изнывала от скуки в тесной клетушке, ожидая Аусенсио, сквозь круглое, как иллюминатор, чердачное окошко девушка видела, как величаво проплывают облака над ухоженной землей, прямо перед окном росло два роскошных персиковых дерева, в ее душе любовь боролась с нерешительностью, если бы она могла рассуждать так уверенно, как Кармен! если он тебе предложит, девочка, беги с ним, единственное, ради чего стоит жить, это любовь, как бы ей хотелось, не колеблясь, принять решение! когда же он, наконец, придет? услышав его голос, она вдруг растерялась:

— Ты здесь?

Аусенсио открыл дверь каморки, и они оба забыли обо всем, нахлынувшее чувство сметало все внутренние преграды, плод строгого воспитания, так ураган опрокидывает соломенные хижины, ведь легкие строения обычно не имеют прочного фундамента, Ольвидо бросилась в его объятия, они больно стукнулись лбами и, потеряв равновесие, упали на турецкую кушетку, зашатавшуюся под тяжестью их тел.

— Любимый, жизнь моя!

— Мое сокровище!

Она задохнулась в поцелуе, затем Ольвидо пришла в себя и непроизвольным жестом натянула на колени юбку, ей не терпелось поскорее узнать, почему ее так неожиданно похитили.

— Постарайся держать себя в руках, Ольвидо, я должен тебе кое-что сказать.

— Держать себя в руках? Любовь дикий цветок, а не садовое растение.

— А иногда просто сорняк…

— Который всегда растет на краю пропасти.

Девушка весело щебетала, молодой человек выглядел озабоченным. Я похож на растерянного детеныша, еще не покинувшего утробу матери, так река не ведает, что она уже не родник, из которого берет свое начало. Любовь овладевает всем моим существом, и я медленно без остатка растворяюсь в ней.

— Ничего себе пропасть! Разве мы не имеем права совершать ошибки, рисковать, стремиться жить по своему разумению?

Руки их переплелись, и Ольвидо поразило, какие они ледяные у ее друга, казалось, он вот-вот лишится сознания.

— Что с тобой? Тебе нехорошо?

— Да уж чего хорошего, все ужасно.

— Не пугай меня.

— Твой отец скончался.

— Нет!

Ольвидо спрятала голову у него на груди, совсем как в сентиментальном романс, неподдельное чувство иногда отдает мелодрамой.

— Боже, какой ужас!

Только много позже она поймет, что вначале в ней заговорил эгоизм, а пока к горю потери примешивались мысли о хлопотах, связанных с похоронами, о том, что если узнают о ее бегстве из интерната, то все их планы пойдут прахом, похоже, они попали в собственную ловушку.

— Как же нам теперь быть?

— Мне надо уходить в горы, настало время действовать.

— Я боюсь, не ходи, нам это ни к чему.

Она заглянула ему в глаза и поняла, что не сможет его разубедить, в его взгляде читалась упорная решимость и непреклонная воля.

— Недаром говорят, если хочешь разбогатеть, отправляйся в горы, только без тебя, Ольвидо, не нужны мне никакие богатства.

— Почему ты так говоришь? Я готова на все.

— Тебе придется перешагнуть через все это и даже больше.

— С тобой…

— Послушай, Ольвидо, поклянись, что не скажешь никому, а своей матери и подавно, то, что сейчас услышишь.

— Клянусь.

— Оказалось, что дон Анхель и мой отец тоже.

— Да ты что! Нет, это невозможно.

Комната завертелась волчком, казалось, что ковер прилип к потолку, а шнур от лампы свешивается с пола, все качалось перед ее глазами, голова закружилась, и стало тошнить, Ольвидо почувствовала, что ее сейчас вырвет, она буквально лишилась дара речи.

— Очнись, пожалуйста, что с тобой?

Он похлопал ее но щекам, и девушка пришла в себя.

— Это неправда, я не хочу ничего слышать, скажи, что ты все выдумал.

— Если бы!

— Такого быть не может, потому что если это правда, то, значит, мы с тобой брат и сестра, а стало быть, не можем любить друг друга, как любим мы.

— Ты мне сводная сестра.

— Ничего подобного, мы жених и невеста и поженимся, если ты захочешь.

— Захочу ли я? Да я только об этом и мечтаю, кузены могут пожениться со специального разрешения Папы, а сводные брат и сестра…

Ольвидо совсем оправилась и медленно возвращалась к действительности, словно из небытия, препятствие было непреодолимым.

— Ты понимаешь, что произошло? Какой ужас! Мы не можем пожениться, иначе бы мы совершили самый страшный грех на свете.

— Но если мы никому ничего не скажем…

— Все равно, это будет грех, даже еще более тяжкий.

— Но я люблю тебя, Ольвидо, пусть ты мне и сестра, я любил бы тебя, даже если бы ты была моей матерью.

— Ну что ты несешь? Не богохульствуй, мне страшно!

— Я говорю правду.

— Мне страшно, но все равно я тоже люблю тебя и хочу быть с тобой, ты моя жизнь.

— Выходит, когда человек хочет жить своей жизнью, то он нарушает закон, как если бы он совершил предательство.

— Мы могли бы жить вместе, как брат и сестра.

— Только этого нам не хватает!

— Что же теперь с нами будет?

Вопрос кружился в голове словно фальшивый снег внутри стеклянного кубика пресс-папье, уже никогда не будет ничего, о чем они мечтали, а ей только и остается, что часами созерцать через круглое окошечко, как медленно ползут но небу тучи, даже с практичной Кармен не посоветуешься, Ольвидо заранее знала, что та ей будет говорить, поверь мне, детка, лучше синица в руках, чем журавль в небесах, беги с ним отсюда, теперь ей все равно, так и так гореть в аду, потому что разве это не пытка жить без его объятий, его ласк, не иметь возможности уткнуться лицом ему в грудь, как она сделала перед тем, как услышала страшную весть, Ольвидо знала, что никогда не сможет вырвать его из сердца, препятствия только еще больше разжигали пожиравший ее огонь, неутолимую жажду любви, ее крылатый лев на минуточку заглянул в окно, улыбнулся, увидев их вместе, их руки, переплетенные как ветви персиковых деревьев в саду, но, услышав слово «табу», они ведь брат и сестра, он широко взмахнул крыльями и рванулся ввысь, окутав их золотистым сиянием, все продолжалось одно мгновение, видение исчезло, нет, не может она взять на себя такой грех, даже добрый дон Десидерио не смог бы дать ей прощения, само се существование теряло всякий смысл, уж лучше умереть, да, смерть, пожалуй, была бы самым хорошим выходом.

31

Мы торопливо и без передышки работали в самом чреве Каменной Кабы, работать — вот что мне сейчас нужно как воздух, активная работа сама но себе исключала возможность думать о чем-то постороннем, так и свихнуться недолго, если продолжать размышлять о возможных последствиях того, что я узнал — внезапной смерти отца и новых узах родства, отныне связывающих меня с Ольвидо, все мои планы рушились, только одно утешение и оставалось — вольфрам, поэтому я как одержимый яростно долбил каменную стену, сейчас здесь решалась моя судьба, или пан, или пропал, мне суждено выйти отсюда богачом или сложить голову, хотя что одно, что другое, если говорить честно, меня уже не волновало, но отступить я не могу, лучше всего не думать ни о чем, в пещере душно, от огромного напряжения с меня градом катился пот, но я страдал не столько от усталости, сколько от клаустрофобии, похожее чувство я испытал когда-то, сидя под лестницей в аптеке, возможно, к этому еще примешивалось смутное ощущение, что враг рыщет где-то совсем рядом, я привык работать на вольном воздухе, а еще бы лучше очутиться сейчас в открытом море, меня преследовала мысль, что здесь я погребен заживо, мы ведь находимся в настоящей шахте, я долбил сразу три жилы, и минерал откалывался вместе с кварцем, Вилья не очень себя утруждал тем, чтобы размельчать его, работенку мы себе, конечно, придумали зверскую, Ховино кайлил в самой сердцевине, отваливая глыбы черных камней, то был вольфрам, настоящий первосортный вольфрам, будь у нас компрессор и пневматические молотки, мы справились бы в два счета, у меня болела спина и прерывалось дыхание, но, несмотря на усталость, я готов был продолжать долбить хоть целую вечность до тех пор, пока не закончится наша операция но удалению опухоли, я весь сосредоточился на своей работе, ничего не видел и даже не слышал, как то стонали, то угрожающе рычали высверливаемые недра, время от времени на наши спины сыпались мелкие куски скальной породы, верный признак неминуемого обвала, когда он произойдет, мы не знали, у нас не было возможностей ставить крепления, кто не рискует, тот не выигрывает, я даже радовался, что ставлю свою жизнь на карту, вот и хорошо, не будет больше никаких проблем, мы подбадривали себя, прикладываясь к бурдюку, вино разбавлено газированной водой, чтобы не очень ударяло в голову, все было предусмотрено заранее, даже то, как мы должны действовать в случае провала.

— Главное — спокойствие и хладнокровие.

Мы работали при свете карбидной лампы и, чтобы не привлекать внимания непрошеных визитеров, решили повесить у входа в пещеру кусок брезента, это была наша маленькая хитрость. Неожиданно брезент колыхнулся.

— Вилья?

Курсировать вверх и вниз было поручено Вилье и Карину, ни тот, ни другой не могли выполнять физической работы, у одного еще не зажили ожоги, второй был без руки.

— Бог не выдаст, свинья не съест.

То был пароль и отзыв, свидетельство того, что каждый из нас готов бросить жребий судьбе.

— У меня для вас кое-какие новости, — сообщил, входя, Вилья, лицо у него было вымазано углем. — По-моему, за мной кто-то следит.

— Какого черта ты тогда пришел сюда, идиот?

— Мне кажется, я запутал следы.

— Плевать мне на твое «кажется».

— Да нет, в общем-то я уверен.

— Смотри, если ты обмишурился, не сносить тебе головы.

Пришлось давать отбой и прервать работу, мы погасили лампу, и Ховино, прислушиваясь, подошел к похожей на окоп канаве, защищавшей вход в пещеру, а мы оставались внутри и, затаив дыхание, пытались что-либо разглядеть сквозь прореху в брезенте, так актриса перед премьерой спектакля в волнении подсматривает сквозь щелку в занавесе, много ли народу в зрительном зале, воцарилась гробовая тишина, казалось, что даже лес замолк в тревожном ожидании, томительно тянулось время, вдруг прямо перед нами мелькнула тень человека, ночь была настолько темной, что мы увидели его, только когда он оказался прямо над нами, а вернее, под нами, я почувствовал, как лихорадочно забился мой пульс, почти как на фронте, когда я по ночам стоял на посту, даже вспомнить об этом не могу без содрогания, вооруженный винтовкой, я прохаживался размеренным шагом взад и вперед, человек наставил свое ружье, целясь в то место, где прятался Ховино, война могла начаться с минуты на минуту, бесшумно пролетела сова, и я мысленно чертыхнулся, видеть нас не могли, но если кто-то из нас вдруг захочет почесать себе нос, то мы себя тотчас выдадим, этот тип был так близко, что Ховино мог протянуть руку и дернуть его за волосы, я с трудом сдержал нервный кашель, подступивший к горлу, человек подходил все ближе, выискивая свою добычу, и, не найдя ее, пошел дальше и исчез во тьме, наконец-то я могу с облегчением прокашляться.

— Ну как?

— Ты его не узнал?

— Нет. Но бьюсь об заклад, что это был кто-то из бригады «Газ».

— А ну замри, черт тебя побери!

У нас не было ни малейшего сомнения, что этот тип действовал не в одиночку, у степного волка совсем иные повадки, другой вопрос, сколько их там было, возможно, даже не одна группа, а несколько, мы молча оставались на своих местах, но волнение уже улеглось, надо немного выждать на всякий случай, вот-вот появится Карин, ночь беспросветно темная, и нам это было на руку, мы словно специально такую выбрали, легче будет действовать, кто-то пошутил: «Здесь сейчас видно хуже, чем в полночь в туннеле, где дерутся негры», «из-за плитки шоколада», ввернул еще кто-то, они были правы, на меня снова напал приступ кашля, но я сдержался, пощипав себя за горло, какое-то идиотство, кашель заразителен, он тотчас передается другим, так случается во время церковной службы или в кино, ну прямо настоящий концерт, мать честная, к слову, о матери, мне но хотелось сейчас даже думать о Виторине, сидеть сложа руки невыносимо, в голове стало пусто, чтобы чем-то себя занять, я вытащил пистолет и с нежностью погладил его дуло.

— …свинья не съест.

Карин словно с неба свалился, мы даже не заметили, как он вошел, он возбужденно жестикулировал, о чем-то рассказывая Ховино, но так тихо, что нам не было слышно.

— А вы пока помолчите и ждите…

Я подошел поближе.

— Ну что там?

— Кто-то стрелял.

— В горах полно людей, прямо кишмя кишит, думаешь, они там просто так прогуливаются? Черта с два!

— Расскажи, как все было.

— Когда я уже возвращался, где-то в километре от кузницы мне удалось вовремя увернуться от встречи с жандармом, а затем на полпути отсюда еще с кем-то в штатском, немного погодя я увидел тень, и — бах! — мне показалось, что это Пепин выстрелил из своего «сараскета», пуля аж просвистела над головой у мула, но мой Панчо даже ухом не новел, мы малость переждали в каком-то овражке, а потом поскорее сюда.

— А мы здесь ничего не слышим.

Вдали прогремел выстрел.

— Вот сейчас слышно, наверное, из дробовика бьют, эти сволочи сами не знают, кого окружают, и хотят спровоцировать ответные выстрелы.

— Будем отвечать только в случае крайней необходимости.

— Но нам надо вырваться из окружения, пока кольцо не сомкнулось, — сказал я, не скрывая своих истинных побуждений, — мы с Панчо спустимся вниз, так что грузите на него как можно больше.

Мне не терпелось отсюда выйти, только бы побыстрее на свежий воздух! Лучше умереть на воле, чем сидеть здесь взаперти и думать без конца свою думу, страха я не испытывал, терять мне было нечего, уж лучше встретиться лицом к лицу с врагом, а может, удача меня не обойдет? она ведь улыбается тем, кто презирает опасность.

Который час?

— Четыре.

— Времени не так уж и много, надо спешить, дружище, чтобы успеть все закончить до наступления рассвета.

Здесь, наверное, такое начнется, что только держись, главное, не упустить момент, постарайтесь взять побольше груза и выбирайтесь отсюда побыстрей.

— Будем действовать как договорились.

— Отлично.

Я намазал себе лицо жженой пробкой, чтобы меня не заметили, если выйдет луна, мне захотелось попрощаться с Карином, признание дона Анхеля спутало все наши семейные узы, теперь он для меня не молочный брат, а сводный, лучше бы он никогда об этом не узнал!

— Если со мной что-нибудь случится, обними за меня Виторину, половину моей доли отдашь ей, другую половину Ольвидо. Береги Виторину. Извини, я знаю, что ты ее но оставишь, она ведь твоя мать, но заботься о ней за нас двоих.

Каждый из нас пытался сделать другого своим душеприказчиком, поручая ему свое наследство.

— Будь осторожен, братишка. Удачи тебе! — сказал он, обнимая меня.

Слова Карина меня потрясли, он никогда раньше меня так не называл, братишка, если бы он назвал меня обманщиком, эффект был бы тот же, однако в его крепком объятии не ощущалось ни капли притворства.

— Прощай, Рикардо.

Ховино прервал нас, заметив с обычным для него оптимизмом:

— Все будет в порядке, через пару часов мы встретимся живыми и невредимыми у Майорги.

Я медленно, шаг за шагом, спускался с горы, выбирать дорогу мне помогала какая-то странная, неизвестно откуда возникшая интуиция, Панчо, со своей стороны, как бы подтверждал, что я не ошибаюсь, поистине феноменальное животное, единственный из своих собратьев, он умудрился сделать потомство кобыле, Майорга-старший даже выиграл по этому поводу пари у музыканта из Мелеснаса, все в ту ночь казалось каким-то странным и необычным, начиная с окутавшего нас космического мрака, окружающий пейзаж выглядел особенно мрачно, наверное, таким он был до сотворения мира, ни звезд, ни теней, кромешная тьма, деревья, камни, все вокруг узнавалось наугад, ноги с трудом продвигались сквозь заросли кустарника, и совсем поземному касались лица лапы каштанов, во всем ощущалось что-то мистическое, и тем не менее передо мной стояла вполне реальная задача — как можно быстрее добраться до кузницы, в просветах между зарослями каштанов, дуба, орешника и других деревьев царил беспросветный траур ночи, вообще ничего невозможно было различить, когда я проходил по лужайке, мне показалось, что кто-то нежно касается губами моего лица, это были просто хлопья тумана, стелившегося над самой землей, о такой ночи может только мечтать палач, плохо то, что я не знал, кто этот палач, я сам или человек, который рано или поздно выскочит мне навстречу, какие-то фигуры я узрел раньше, чем обнаружили меня, мой инстинкт сработал безошибочно.

— Скорое!

Когда они всполошились и начали стрелять, я уже успел сделать свой единственный выстрел, «Супер-Стар» послушно вздрогнул под нажимом указательного пальца, не подведи! — взмолился я, и он не подвел, я даже не взглянул, чтобы убедиться, что человек упал, настолько был в этом уверен, пистолет сработал точно, изрыгнув свой смертоносный заряд, меня всегда поражало, как быстро и легко он скользил в руке, точно юркая ящерица, я впервые взялся за оружие, чтобы убить человека, во время войны я, к счастью, не дослужился до младшего лейтенанта, вот почему мне даже не верилось, попадание было точным, не выпуская недоуздок Панчо из рук, я бросился бежать со всех ног, мул охотно следовал за мной, мы поспешно начали спускаться с горы, вскоре я увидел, что мы мчимся через заросли вереска, его розовые цветы не были видны, господи, только бы не напороться на прутья, оставшиеся от сожженных крестьянами кустов, настолько твердые и острые, как копья, что ничего удивительного, если они проткнут меня насквозь или вспорют брюхо Панчо, ведь мы неслись на огромной скорости, бог миловал, наконец-то мы очутились в лощине, я заставил мула лечь и поглаживал его, чтобы он успокоился, мне тоже надо было прийти в себя, я пристроился между его потной спиной и одним из мешков, у нас обоих кровоточили бесчисленные ссадины, ничего не скажешь, отделались мы легко, даже не потеряли ни одного мешка с вольфрамом, сейчас можно расслабиться, надо немного переждать, чтобы наши преследователи отказались от погони и вернулись назад, само собой, один из них уже не вернется, но это не так уж и важно, а мои товарищи? скажет ли им что-нибудь звук моего выстрела? может, стычка лишь потешила мой эгоизм? вот что происходит, когда даются громогласные обещания, которые нельзя выполнить. Ольвидо пришла меня утешить, и пока я лежал неподвижно как бревно, она не выходила у меня из головы.

— Послушай, Ольвидо, поклянись, что не скажешь никому, а своей матери и подавно, то, что сейчас услышишь.

— Клянусь.

— Оказалось, что дон Анхель был и моим отцом тоже.

Глупое и ненужное откровение, уж если кто и не должен был никому ничего не рассказывать, так это я, надо было просто обмануть ее, попридержать язык, ты ведь меня ни о чем не спрашивала, вот я тебе ничего и не говорил, но разве можно строить нашу любовь на лжи? это грех, я обязан убедить ее, все эти суеверия — чушь, и то, что якобы нас ожидает ад и что, родись у нас дети, они будут кретинами, в конце концов никакого ада не существует, а детей можно и не заводить, если я буду все время о ней думать, то сойду с ума.

— Мы могли бы жить вместе, как брат и сестра.

Нет, разве такое возможно? ведь я весь полон ею, аромат ее тела кружил мне голову, меня охватило сильное желание слиться с ней воедино, разве это не венец любви? в моем чувстве не было ничего похожего на цинизм Ховино, который утверждал, что любовной страсти хватает лишь на одну ночь, а иногда и того меньше, трахнул и поминай как звали, нет, моя любовь будет длиться вечно, но сейчас надо думать о другом, похоже, что все-таки мне не удалось вырваться из засады, так мне подсказывала интуиция, мне даже не надо было напрягать зрение, чтобы убедиться, там, на краю ложбины, что-то преграждает мне путь, главное — спокойствие, посмотрим, кто кого перехитрит.

— Что теперь с нами будет?

Мы никому ничего не скажем, поженимся, и дело в шляпе, а если ты считаешь, что мы совершаем кощунство, тогда будем жить вне брака, тихо и спокойно, вот что мне надо было ей сказать, а не это неопределенное «жди меня», если я останусь жив, то мы найдем выход, она, конечно, любит меня, но никогда не решится на серьезный шаг и не поступится своими принципами, она это доказала, прощаясь со мной, даже не захотела меня поцеловать, мы стояли рядышком, такие близкие и далекие, мне бы лучше прислушаться к шороху листвы, сердце глухо стучало в груди, я ничего не видел, но был уверен, что кто-то подстерегает меня в засаде, мой безошибочный инстинкт, особенно обострившийся в эту страшную ночь, не мог меня обмануть, но и не подсказал, что сейчас появится некто, кто шепнет у меня за спиной:

— Бог не выдаст…

— Если бы ты этого не сказал, я бы мог тебя прихлопнуть.

Я произнес эти слова, даже не сознавая, что он мог бабахнуть в меня первым, передо мной стоял Вилья, вот почему мой инстинкт не сработал, когда речь идет о друзьях, он просто ни к чему, вид у Вильи был ужасный, на лице страшная маска из сажи, размазанной с кровью, потом и, возможно, слезами, наверное, я выглядел не лучше, я вдруг подумал о месте, откуда он родом, Вилья-Либре-де-ла-Хурисдиксьон, Деревня, Свободная от юрисдикции, звучит как-то странно, о какой юрисдикции речь? говорят, крестьяне не платили налогов карраседскому аббату, впрочем, не менее странно, что именно сейчас я размышляю о названии деревни, тем временем Вилья пытался мне рассказать о том, что произошло, он еще с трудом переводил дыхание.

— Нас окружили эти тины из бригады «Газ», они все-таки обнаружили пещеру и подняли такую пальбу, что аж чертям стало жарко… как раз в этот момент их атаковали с тыла, вот что странно, видно, какая-то другая группа, ошибочка, стало быть, вышла, хрен их знает… я думаю, там было не больше двух человек, наверное, полицейские, не жандармы же, эти подонки не станут на своих нападать… в общем, мы воспользовались заварухой и как чесанули!

— Никого не прихлопнули?

— Насколько мне известно, никого, Ховино остался там…

Неожиданно земля дрогнула под ногами, и тотчас раздался грохот, словно взорвалась тридцатикилограммовая бомба, теперь уже можно не гадать, почему Ховино остался в пещере, Каменная Паба, очевидно, взлетела на воздух вместе с тайной своих сундуков, после нас хоть потоп! возможно, что он мысленно произнес эти слова, зажигая запальный шнур, черные тучи на мгновение озарились вспышкой, затем стало еще темнее, если такое вообще было возможно, что-то зашуршало в обступившем нас влажном мраке, испуганно вспорхнули воробьи, возвещая о наступающем рассвете, для нас он таил новые опасности, мы больше не могли здесь оставаться, нора продолжать путь.

— По-моему, там впереди кто-то есть, пойду посмотрю.

— Я тебя прикрою.

— Не надо, не теряй времени, спускайся к реке.

Я медленно двинулся вперед, держа Панчо за недоуздок, мой взгляд привлекло нечто живое и шевелящееся, действительно, это был человек, держа в руках ружье, он медленно целился прямо в меня, но мои глаза, как два светящихся зеркала, притягивали к себе его взгляд, я заставлю его увидеть первое, что мне придет в голову, какое-нибудь причудливое изображение, такое бывает, когда разглядываешь проплывающие облака и видишь в них женское лицо или страшное чудище, словно вышедшее из дантова ада, зловещая змея проползла, извиваясь между моих ног, она была воплощением нашей абсурдной, полной кошмаров жизни, змея потеряла свои яркие блестящие краски и была похожа на нескончаемую трубу, черную, зловонную, гибкую, или на резиновый шланг, из которого выливается нефть, взрыхляя землю своими бесчисленными присосками, она направлялась прямо к человеку, я чуть не прыснул со смеха, да ведь это же Пепин, Галисиец, мой старый знакомый, снова попал под мой гипноз, в который я сам не верил, он даже не шевельнулся, когда я стиснул ему горло, в его зрачках отразилось скорее удивление, чем страх, еще бы, не в первый раз он сталкивается с чем-то невероятным! удавить его ничего не стоит, но я не убийца, пусть себе остается в объятиях удава. Я снова двинулся в путь, таща за собой верного Панчо.

— Держись! Осталось совсем немного.

Вскоре я увидел очертания кузницы, старую пристройку к ней, поджидавший рядом грузовик и понял, что, к сожалению, траурная чернота ночи ужо отступает перед занимавшимся рассветом, кроме того, мой глаз различил вдали несколько треугольных шляп жандармов, такие ни с чем не спутаешь, не знаю, могут ли обычные мулы скакать галопом, но у моего Панчо это получилось великолепно, я слегка подстегнул его, и мы мигом добрались до задних ворот кузницы, где под грудой железного лома прятали вольфрам, не раздалось ни единого выстрела, так быстро мы проскочили.

— Ну как ты?

Это спрашивал Лаурентино, лицо его было необычайно бледно, «хорошо», ответил я, затем, обратившись к сидящему сзади Вилье, — он уже начал приходить в себя после дороги, — я поинтересовался:

— А остальные?

— Не знаю, они еще не вернулись.

— Вы видели жандармов?

— Там Живодер со своей шайкой, — голос Майорги-младшего дрожал, кто знает, то ли от страха, то ли от ярости, — они ждут, когда мы начнем грузить, чтобы наброситься на нас.

Поэтому они в меня не стреляли, догадался я.

— Они обнаружили наши «форды»?

— Тот, что стоит здесь, наверняка, а который на той стороне — навряд ли.

— Ну ладно. А Рене здесь?

— По-моему, он от страха в штаны наложил.

— Быть такого не может. Он тертый калач.

Мы вошли в маленькую кузницу, Рене с аппетитом уминал бутерброд, меня это успокоило. Я изложил ему наш план действий.

— Ты и Вилья должны стать приманкой, сделайте вид, что загружаете «форд», конечно, не вольфрамом, а затем жмите что есть силы, они наверняка попытаются вас задержать, это развяжет нам руки, а поскольку вы с собой не везете ни грамма вольфрама, то вам бояться нечего, во всяком случае постарайтесь сделать все, чтобы они вас как можно дольше не могли остановить, пусть думают, что вы направляетесь в Ла-Корунью, держитесь, пока не кончится бензин.

Для зачина я выделил из своих фондов пачку сотенных, а потом подумал, нечего скупердяйничать, рвано мы не станем миллионерами, если дело выгорит? и прибавил еще пачку с тысячными, да нам и ни к чему лишние бумажки, вдруг еще засыплемся, по его довольному виду я понял, что поступил правильно.

— А когда кончится бензин, тогда что?

— Запрете машину в гараж и исчезнете на несколько дней, если все будет в порядке, то на следующей неделе Рене вернет грузовик Ариасу, поняли?

— Поняли, конечно, только бы ничего не помешало!

— Ну, теперь уж как карта ляжет.

Мы вышли из кузницы, Рене и Вилья через главную дверь, а я с Лаурентино через заднюю, ту, что выходит на Силь, и тут мы лицом к лицу столкнулись с Ховино, у него был измученный вид, на лбу проступили бисеринки пота, вот уж воистину, чтобы добиться удачи, надо попотеть, мы крепко обнялись и, не говоря ни слова, начали укладывать груз на плот. Зарокотал четырехцилиндровый мотор, они заводили машину, у меня от страха ёкнуло сердце, а вдруг мотор не заработает? тогда их сейчас запросто могут зацапать, опять неудача, мы смотрели друг на друга, как три застывших на пьедестале статуи, крики «стой», топот ног, мотор затарахтел, но на сей раз не заглох, машина рванула с места, и вскоре ее шум стал отдаляться, она уже катила по направлению к шоссе номер шесть, а мы снова принялись за погрузку.

— Чуть было но влипли.

— Помолчи.

Мы попрощались с Лаурентино, крепко пожав ему руку, я остался вдвоем с Ховино, и наш плот поплыл по темным водам Силя, тишина усиливала чувство одиночества, робко шелестели тополиные листья, начали щебетать проснувшиеся птицы, покряхтывали лягушки, вдали на чьем-то дворе раздался первый крик петуха, небо на востоке медленно окрашивалось в светлые тона. Я налегал на багор, и легкие всплески воды напомнили мне о моей несбыточной мечте пуститься в плавание с Ольвидо по другим водам, более соленым и голубым, море притягивало меня, оно было символом полнейшей свободы, и по сравнению с его благородным величием вся эта история с моей фамилией казалась совершенно ничтожной, мы с ней вдвоем на плоту, несущем нас вдаль, совершаем свадебное путешествие, которое никогда не кончится, мы потерпели кораблекрушение в жизни, но нас ничто не разлучит…

— Давай веди-ка ты машину сам, я совсем выдохся.

Видать, Ховино здорово ослаб, если вынужден признаться, что ему плохо, меня беспокоила его бледность, да и говорил он с трудом, я сел за руль и открыл ему дверцу, он взобрался в машину, волоча левую ногу, я вздохнул, жребий брошен, мы покидали ад, но не надо поминать судьбу всуе, вот уж точно, именно в этот момент со стороны кузницы раздался выстрел, такое в наши планы не входило.

— Что там случилось?

— Поехали!

Я дал газу, и «форд» послушно рванулся вперед, не зря я выбрал именно модель LE-4082, мы выехали из зарослей, перемахнули через кювет, и колеса машины зашуршали но асфальту. Светало.

32

В полночь Мануэль Кастиньейра почувствовал словно толчок в сердце, он привстал и в тот же момент отчетливо понял, сегодня его ночь, он вышел из сарая, где семейство Элоя разрешило ему ночевать, не беря с него за это ни копейки, и направился в горы, медленно стряхивая с себя сон, еще сжимавший его в своих тисках, он походил на голодного волка, трусившего безлунной ночью сам не зная куда, его не покидала уверенность, что именно сегодня он обязательно встретит этого человека и отомстит ему, звезды в испуге покидали небо, от ночной стужи его непрерывно трясло, позвонки, выбитые палочными ударами, невыносимо болели и, словно радары летучих мышей, помогали ему ориентироваться в темноте, чем ниже сгибалась спина Лоло Горемыки, по которой его так немилосердно дубасили в казарме Оэнсии, тем лучше срабатывал инстинкт самосохранения, предчувствие встречи подгоняло его, он почти бежал, в голове неотступно стучала мысль — лучшего момента, чем этот, не найти, наконец-то он сведет счеты со своим мучителем, брат Лоло был мужик с головой, он подарил ему шестизарядный кольт «маршалл» и горсть патронов калибра 45, Лоло проверил, они были в отличном состоянии, он не мог забыть напутствия, которое дал ему брат:

— Бери, голова садовая, если они тебя снова излупят, значит, нет для тебя ничего слаще палки.

— Живым им меня не заполучить!

— Делай что хочешь, но стреляй прямо в башку, тогда уж ему наверняка крышка.

Да, Чарлот был парень что надо.

— Так я и сделаю, выстрелю ему в голову. Спасибо за револьвер, мировая штука.

С тех нор он носил его с собой, повесив наподобие талисмана на шею, длинная лента доходила аж до пупка, Лоло прекрасно знал, на ком впервые испробует свой кольт, он был не дурак и умел отличить, кто к нему с лаской, а кто с палкой, сегодня ночью ему надо будет это доказать.

— Ты что-нибудь видел?

Он остановился, чтобы послушать, о чем они говорили.

— Тут только что прошел один с мулом.

— Давай прочешем всю зону кверху отсюда, медленно и не спеша.

Человек, отдававший приказания другому, явно незнакомому, был Лисардо, командир «Газа», да, он не ошибся, там, где рыщут эти молодчики, непременно должен находиться их ангел-хранитель.

Сгорбленный, голодный Лоло чувствовал себя в этих местах как рыба в воде, он мог следить за ними так, что тем и невдомек было, приближался вплотную, а затем спокойно давал себя обогнать, если бы он умер и его труп провалялся где-нибудь несколько дней, только тогда его, вероятно, смогли бы обнаружить по запаху. Когда начался бой вокруг Каменной Бабы, он хорошо их напугал, выстрелил наобум, так, на всякий случай, не очень-то веря в свою меткость, просто хотел, чтобы они подумали, будто их атакуют с тыла, вот потеха была, он хохотал как сумасшедший, они бросились врассыпную, наконец-то хоть кто-то испугался его, Горемыку, но радоваться пришлось недолго, он только зря тратил драгоценные нули, заряжать оружие в темноте было чертовски трудно, да еще указательный палец обжег, засунул его куда не надо, он пошел дальше топать по горам, на сей раз подглядывая за Аусенсио, который бодро спускался вниз, изо всех сил таща за собой мула, ну и парень! даже Хенадио Кастиньейре до него далеко, удушил человека, целившегося в него из ружья, и как ни в чем не бывало! он шел за ним до самой кузницы и там вдруг увидел того, кого искал, его словно освещал невидимый свет, и в его лучах он походил на святого с алтаря, на его голове, подобно нимбу, треугольная шляпа с кокардой сержанта, обостренное чувство ненависти подсказало, что ошибки быть не могло, Лоло приблизился к нему, крадучись как рысь, так близко, что даже грудной младенец не мог бы промахнуться, он ждал своего момента, надежно укутанный тенью, разглядеть его было невозможно, проклятого мерзавца сопровождало двое рядовых, ясное дело, всех троих одновременно он уложить не сможет, ему вовсе не улыбалось снова отведать палки, надо немного потерпеть. Когда люди, вышедшие грузить машину, неожиданно вскочили в нее и рванули с места, Живодер рассвирепел, он, конечно, хотел прибрать к рукам как можно больше мешков с вольфрамом.

— Черт бы их побрал, давай-ка поживей на мотоцикл и дуй за ними, видишь, они улепетывают!

— Слушаюсь!

— А ты чего стоишь разинув рот? Беги скорей в полицейский участок, бей тревогу, если удастся поднять на ноги дорожную полицию, тогда наша взяла!

— Не беспокойтесь, сержант, мы их поймаем.

Живодер, оставшись один, мысленно ругнулся, какого дьявола он не вызвал сюда всех своих людей, впрочем, кто не ошибается в жизни! Он теперь вообще остался без помощников, вот проклятье, ему уже не удастся наложить лапу на всю партию товара, конфисковать его в пользу «Газа», как только объявят тревогу, в игру включится лейтенант Чавес, а у этой лисы одно на уме, как вылавливать беглых, он и думать не мог о том, чтобы подмаслить лейтенанта, в любом случае не может быть, чтобы у этих Майорга ничего не осталось, я к ним сейчас загляну, пусть только попробуют от меня что-нибудь скрыть!

— Я жду тебя там внутри!

Живодер направился к кузнице, и в этот момент Мануэль Кастиньейра, не колеблясь, нажал на спуск.

— Получай, дерьмо собачье!

Сержант еще сделал несколько шагов к двери кузницы, а сам Лоло рухнул на землю, согнувшись пополам, позвоночник уже не держал его, по щекам, заросшим за бессонную ночь щетиной, катились крупные слезы, ну какой же он лопух, совсем ни на что не годен, даже малый ребенок на его месте не промахнулся бы, не послушался совета брата, надо было стрелять в голову, теперь, подумал он, меня снова будут избивать палкой, и поделом! Никчемный, беспросветный дурак! он даже не пытался бежать.

— Пресвятая Вечная Заступница…

Живодер взывал к Пресвятой богородице, потому что понял, теперь ему конец, он почувствовал удар в спину, и жизнь стала выходить из него, словно воздух из проколотого мяча, он был силен как бык и инстинктивно еще держался, чтобы но рухнуть на землю, переставляя ноги как автомат, он продолжал идти к двери, в голове у него все смешалось, его преследовал звук заводимого мотора, грузовик ускользал, и сейчас он наверняка на той стороне реки, и уже недосягаем, а впрочем, какое это теперь имело значение? что-то пронзило спину и, раздирая внутренности, продвигалось к сердцу, он захлебнулся собственной кровью, последним усилием Живодер ухватился за железный дверной молоток в форме руки, сжимающей массивный шар.

— …ради бога, откройте!

В дверях появился Лаурентино, со страхом ожидая самого худшего, но то, что он увидел, повергло его в изумление, ночь была такой же мрачной, как тогда, он вспомнил Кадафреснас и Леонору, сидящую с ребенком на руках в кровати, как они испугались, увидев снующих туда и сюда, словно муравьев, незнакомых людей, которые по камешку растаскивали их очаг, в его памяти еще не стерлась наглая морда Живодера, который одобрительно наблюдал за грабежом, и вот он сейчас перед ним в предсмертной агонии, Лаурентино не смог сдержать гримасы отвращения и ликования, ему преподносили месть на блюдечке с золотой каемочкой, он отступил на несколько шагов, пропуская внутрь этого ненавистного человека, и прислонился спиной к отбойному молотку.

— Что тебе надо?

— Христа ради… позови доктора.

— И ты просишь об этом меня?

— Доктора…

— Ты что, меня не узнал?

Лаурентино хотел было напомнить ему обо всем, но понял, что это ни к чему, разве только чтобы выплеснуть все, что накопилось внутри, он молча смотрел на своего врага, упиваясь его беспомощностью, конечно же, он и пальцем не пошевелит, чтобы спасти его, как же, жди, не получишь ты ни врача, ни священника, подыхай как пес. Живодер повалился навзничь, поднимая тучу пыли, его широко открытые глаза уже ничего не видели, он погрузился в темноту.

— Поделом тебе!

Пыль оседала на неподвижное тело, но едва Майор-га-младший решил, что тот уже мертв, он вдруг почувствовал, что кровь застывает в жилах, быть такого не может, не иначе как сатана дурачится, от ужаса у Лаурентино волосы встали дыбом и он весь покрылся холодной испариной, мертвец ожил, приподнялся, совсем как при замедленной съемке, и начал открывать кобуру, он вытащил из нее пистолет и, наставив на Лаурентино, угрожающе произнес:

— Я тебя сейчас застрелю.

— Ты? Да кто ты такой, человек или призрак?

Майорга преодолел свою обычную трусость, какая разница, человек это или призрак? С неожиданной для него самого смелостью он завопил, я тебе сейчас покажу, подонок! и со всей силой ударил его ногой в пах.

— Сукин… сын…

То были последние слова, сказанные сержантом Деметрио Санчесом Гонсалесом, более известным под кличкой Живодер, который родился в Панкрудо, провинция Теруэль, и умер в Вильядепалосе, провинция Леон, при исполнении служебных обязанностей.

33

Машина легко скользила по шоссе, обрамленному двумя рядами вязов с беленными известью стволами, мне не стоило ровно никаких усилий ее вести, но ужасно хотелось спать, на мягком сиденье убаюкивало, я уже тысячу лет не сидел так удобно, тело отдыхало, охваченное предательской истомой, крепкие объятия сна сжимали меня все сильнее, и я сам себе казался поверженным героем, которому уже плевать на собственное достоинство, выпендриваться-то не перед кем, Хо-вино бессильно привалился к спинке сиденья, он был не в состоянии меня отвлечь хотя бы разговором, я сам его попросил:

— Послушай, не кисни, расскажи мне что-нибудь.

Но он и ухом не повел.

— Ну хотя бы спой!

— Да ты что, не видишь, как мне паршиво?

— Пой, или я засну.

Он мне не ответил, усталость непривычно смягчали твердые черты его лица.

Он мне не ответил на вопрос, что там у него с ногой, и лишь спустя время сказал как бы нехотя:

— Когда я взрывал Каменную Бабу, в колено камнем шибануло, теперь, наверное, на всю жизнь хромым останусь.

— Пой, черт тебя возьми, или я засну.

Он молчал, глаза у него были закрыты, видно, здорово болела нога, но я верил в его выносливость, другой бы такого путешествия не выдержал, конечно, толку от него сейчас мало, чем он может мне помочь?

— Как ты думаешь, сколько нам отвалят за груз, который мы с тобой везем?

Услышав мой вопрос, он несколько оживился.

— Трудно сказать, думаю, больше миллиона, но меньше двух.

— Хорошо бы два…

Он снова умолк, у меня веки слипались, и чтобы не заснуть, я потер их слюной, помогло как мертвому припарки.

— Как ты думаешь, что случилось с Карином?

— Не знаю, когда мне ногу покалечило, по-моему, я потерял сознание, а когда пришел в себя, его уже не было.

— Как ты думаешь, никто из наших ребят не погиб?

— Сейчас мы оба погибнем, если ты не будешь вести машину осторожно.

Через заднее стекло я увидел, как в воздух полетели перья моей жертвы, чего этой безмозглой курице не спалось?

— Я же тебе говорю, пой что-нибудь, мне надо взбодриться.

— «Нет прелестнее девицы, чем проказница Мадлен…»

Он начал напевать какую-то песенку, она убаюкивала, как колыбельная, немудрено, что его самого тотчас сморил сон, нам и в голову не приходило, что так захочется спать, я усиленно тер виски, хотя понимал, что ничего не поможет, кусал губы, еще неизвестно, что опаснее, продолжать вести машину в таком состоянии или прекратить накручивать километры, я вдруг почувствовал, как нежные пальцы массируют мне затылок, мне стало легче, я расслабился, это было похоже на чудо, потому что я не видел, как она подошла, Ольвидо села рядом, смочила одеколоном носовой платок и провела им по моему лицу, не волнуйся, любимый, я не дам тебе уснуть, веди машину спокойно, слово «любимый» подействовало как бальзам, она продолжает меня любить несмотря на фамилию, прочно соединившую нас узами кровного родства, дорого же мы должны платить за это, я тоже люблю тебя, Ольвидо, никогда не покидай меня, ну почему я должна тебя покинуть, милый? никто и ничто не сможет нас разлучить, раз в законе ничего не сказано, что нам нельзя быть вместе, значит, никаких препятствий не существует, кровосмесительная любовь все равно остается любовью, о таком я даже не подумал, но, возможно, мы нашли спасительный выход, в каком официальном документе говорилось, что наш брак невозможен? мы привыкли, что в жизни все решают циркуляры, но не было такой гербовой бумаги, которая запрещала бы нам осуществить наши планы, я чувствовал себя бесконечно счастливым, блаженный покой разливался по всему телу, закрыв глаза, на какое-то мгновение я весь отдался во власть сладостного сна, и именно Ольвидо уведомила меня об опасности, осторожно! крикнула она, иначе мы сейчас разобьемся, я проснулся от того, что «форд» швырнуло в сторону, мои руки выпустили руль, и нас несло прямо на дерево, я затормозил в тот самый момент, когда удар, казалось, был уже неминуем, машина забуксовала и замерла, в тот же самый момент Ховино проснулся от толчка.

— Ну ты даешь! Ничего себе затормозил!

— Я заснул.

— Знаешь что, давай-ка поспи по-настоящему, так ездить больше нельзя.

Мы находились почти рядом с Ла-Баньесой, стало быть, отмахали весьма изрядно, подумал я, а впрочем, какое это имеет значение, мы проехали по жнивью до какой-то заброшенной фермы, наше внимание привлек огромный сарай с кирпичными стенами, я поставил машину в стороне от дороги, чтобы никто ничего не заподозрил, нас самих не смогут увидеть, а машина будет выглядеть так, словно она принадлежит местному фермеру, авось обойдется, сказал я себе, у меня уже действительно больше не было сил, мы с Ховино так намотались, что сон сразил нас мгновенно, тщетно я искал Ольвидо, она испарилась, через час я проснулся от того, что все тело затекло, но усталости как не бывало, кроме нескольких царапин, никаких повреждений я не обнаружил, день уже был в полном разгаре, резкий северо-западный ветер гнал по небу огромные темные тучи, как только он стихнет, начнется дождь, мы снова отправились в путь.

— Сильно болит?

— Только когда смеюсь.

Скорей всего ему не хотелось говорить о ноге, и просто так, чтобы поддержать разговор, я рассказал ему о смерти дона Анхеля, у меня не поворачивался язык даже мысленно назвать его отцом.

— Да, жаль, что такой аристократ, как он, окончил свою жизнь в «Долларе», для него это все равно что свинарник.

— Что поделаешь, таков закон жизни, как постелешь, так и поспишь.

— По-моему, он тебе ком-то приходится, нет?

— Никем.

— Тогда и говорить нечего. Каждому свое.

— Больше всего меня мучит мысль о судьбе, не моей, конечно, а наших ребят, последние часы были кошмарными, будем надеяться, что никто из них не погиб, ни Карин, ни Вилья. Где-то они сейчас?

— В таком деле, как наше, без риска не обойдешься, как говорят, судьба — индейка, а жизнь — копейка. Но согласись, нам было ради чего рисковать.

— Ну-ка, изобрази улыбочку!

— Не бойся, навряд ли они обратили на нас внимание.

— Если мне не удастся обвести этих болванов вокруг пальца, тогда держись крепче, придется их посшибать.

У обочины дороги стояло двое мотоциклистов, я не сбавил скорости, демонстрируя, что ничего не нарушил, проеду мимо и весело помашу им ручкой как ни в чем не бывало, это обычная поездка, и у меня нет оснований проявлять беспокойство, все должно выглядеть естественно, но онц уже делали мне знак, чтобы я остановился.

— Что везете?

— Железный лом с рудника Понферрады для литейных заводов в Вальядолиде.

— Что с вашим другом, случилось что?

— Да нет, просто он очень устал, мы гоним вовсю, надо груз доставить поскорее.

— Ну ладно. А накладная у вас есть?

— Конечно, должна быть, хотя в такой спешке… Да, вот она здесь, одну минуточку.

Пока я делал вид, что ищу бумагу, в голове молниеносно мелькнула мысль, суну им две пачки сотенных, за обычную перевозку без накладных вполне достаточно, если дать тысячные, они заподозрят неладное, а может, не возьмут, честными окажутся или, наоборот, решат, что мало отвалили, вот в чем проблема, хотя скорее всего, судя но опыту, клюнут.

— Вот возьмите.

Один из них взял деньги с невозмутимым видом, он даже не дал себе труда их пересчитать.

— Что ж, ладно, на сей раз так и быть, раз уж вы спешите.

— Спасибо.

Я посмотрел через заднее стекло, не следуют ли они за нами, но их не было видно, небось радехоньки, что ухватили добычу, я с облегчением вздохнул.

— Знаешь, что меня больше всего бесит в этих типах? То, что они еще при всем при том изображают из себя стражей порядка.

— Вот именно, да еще радуются, как младенцы, получившие игрушку, небось считают, что провели нас, словно последних идиотов.

Не доезжая до Саморы, мы решили остановиться в одном надежном местечке, в таверне «У Хуаниты», здесь обычно собирались и проводили время водители грузовиков, нам надо было немного прийти в себя.

Глядя на Хуаниту, трудно было поверить, что не так давно она была соблазнительной, хорошенькой девицей, теперь все называли ее Хуаной, с годами она раздобрела и стала раздражительной, но тем не менее сохраняла прежнюю приветливость, Хуану не удивил наш плачевный вид, даже наоборот, она встретила нас с особым радушием и теплотой.

— У меня тут есть тушеный кролик с луком, так и просится, чтобы его съели.

Будь Хуана молодой, она бы нам такого не предложила.

— Тащи сюда две порции твоего кролика!

Мы отправились в туалет, чтобы вымыть лицо и переодеться, у меня был с собой новый свитер, припасенный специально для встречи с важными покупателями может, с моей стороны было и неразумно переодеваться прямо здесь, но уж больно велик соблазн, и я не мог удержаться, на хозяйку красивый свитер — чистая шерсть — произвел впечатление.

— Черт возьми, ты в нем такой солидный господин!

— А ты всегда выглядишь королевой, Хуанита.

Жаркое оказалось вкуснятиной, мы смочили горло винцом, и тепло блаженно разлилось но телу, однако Ховино легче не стало, его лицо все больше бледнело.

— Очень больно?

— Не спрашивай. За чем пошел, то и нашел.

— Да ерунда это, вот увидишь, обойдется.

— Как мы избавимся от нашего груза?

— Я сам обо всем договорюсь, пусть платят четыреста за килограмм, подходит? Ты останешься в машине и через полчаса пройдешься перед дверью, если меня не будет, сматывай удочки, да поскорее… ты сможешь сесть за руль?

— Даже если лишусь ноги. Возьми с собой пистолет, ладно? а то никогда не знаешь, на что можно нарваться.

Я нажал на звонок у главного входа в «Комершиал Испанию», склад у них находился сзади, в переулке, мне показалось, будто что-то здесь неладно, во всяком случае совет «входите без стука» сейчас оказался неуместным, я снова хотел позвонить, но в этот момент дверь открыл сам Антонио Диас Дьес дель Мораль, он выглядел утомленным, под глазами мешки, на небритом лице проступила щетина, смотрел на меня явно с удивлением.

— Как, это вы?

Я прошел вслед за ним в кабинет, действительно, что-то здесь было не как обычно, служащие куда-то исчезли, папки с картотекой в беспорядке валялись на столе, кажется, я прервал его бюрократические упражнения. Как можно торжественнее я произнес:

— У меня для вас потрясающая партия товара.

— Уже поздно.

Мне показалось странным, что он упомянул о времени, для бизнеса время всегда находится.

— Но разве магазин не открыт?

— Я имел в виду другое.

— Это самая большая и лучшая партия вольфрама, которая когда-либо существовала, притом высшего сорта.

Прежде чем ответить, он помолчал, удивление, вызванное его странным поведением, вдруг сменилось у меня безотчетным страхом, на этот раз я не заметил алчного огня в его глазах, как это бывало раньше, в них не было ничего, кроме усталости и досады, так смотрит человек, который долго наблюдал одно и то же, и уже не верит в чудеса, но я опять ничего не понял, здесь было что-то другое.

— Американцы уже не покупают ни грамма.

— А англичане?

— И они тоже ни грамма.

— А вы?

— Я? А мне для чего?

Между нами стояло что-то непонятное мне, разговор выглядел абсурдно.

— Послушайте, дон Антонио, у меня там в машине целое состояние, миллиона на два…

— Теперь оно ничего не стоит, союзники больше не покупают.

Я чувствовал, как что-то сдавило мне горло, неужели все, ради чего мы рисковали жизнью, пошло прахом? Может, попробовать сбавить цену?

— Я могу уступить вдвое дешевле, ну к примеру, за двести…

— Ни вдвое, ни втрое, ни в десять раз дешевле никто не купит. Вы что, ничего не знаете? Где вы были?

— В кошмарном сне и, по-моему, еще не совсем проснулся.

— Вот, читайте!

Он протянул мне мадридскую газету, номер «Информасьонес», на первой странице крупным шрифтом набрано: «Адольф Гитлер погиб, защищая дело своей жизни, он не покинул бункера и встретил смерть, не дрогнув перед большевиками». Мне стало дурно, я не решался сказать себе то, что и так было ясным как божий день, далее шло более мелкими буквами: «Всю Европу всколыхнуло известие о том, что А. Г., возлюбленный сын католической церкви, отдал жизнь во имя спасения христианства… Но одновременно он обрел бессмертие, навсегда войдя в историю как человек, непревзойденный в своем величии. Он обратился в прах, но его непобедимый дух реет над нами. Вместе с посмертной славой Господь увенчал Гитлера лавровым венком грядущей победы над большевизмом…», дальше следовало нагромождение фраз, я понял одно, если мы чего-то срочно не предпримем, то окончательно загробим наше дело.

— Поэтому союзники отказываются покупать?

— Совершенно верно, зачем им вольфрам? С ним покончено.

— Вы не могли бы мне дать эту газету?

— В киоске на углу полно всяких газет.

Я вышел на улицу, Ховино ждал меня в машине с заведенным мотором, он походил на шофера-камикадзе со своей изувеченной ногой и изможденным лицом.

— Выезжай обратно на шоссе, по которому мы приехали.

— Ты о чем?

— Давай жми во всю!

Он слушал мои объяснения с ошарашенным видом, я пытался говорить как можно яснее, мне самому надо все осмыслить, но его практический ум сразу все усек, и он кратко подвел итог:

— Стало быть, теперь мы ни хрена не получим.

— Вот именно.

— Плевать мне на твоего друга, видно, он не из тех, кто любит раскошелиться.

— Давай лучше я сяду за руль.

— Может, податься к немцам?

Именно так мы и сделали, на первой странице «Информасьонес» я прочитал: «Адмирал Дениц, новый германский фюрер», я вдруг почувствовал себя германофилом, пускай они еще повоюют, пока мы не закончили наши дела.

— Ага, давай предложим наш груз немцам.

В груз вольфрама весом в несколько тонн, вот во что превратились зубы, пот, кожа, семя, хрящи, кости, кровь, волосы и ногти нескольких человек, проклятые черные камни, чтоб им пусто было, не мог я позволить себе раскисать, немцы — высшая раса, и они сумеют выстоять, вермахт еще нуждается в броне, устойчивой к сверхвысоким температурам, а для этого нет ничего лучше вольфрама, вот до чего я дошел, сначала воевал против них, а теперь ищу их помощи, Ховино стало еще хуже, он ослабел от сильного жара, нога не сгибалась, дорога совсем его доконала, я не очень-то разбирался в метеорологии, дул порывистый ветер, и на землю обрушился страшный ливень, дорогу почти невозможно было различить, я выбрал самую глухую, подальше от людной трассы, нельзя мне рисковать, а вдруг снова нарвемся на дорожный контроль, меня одолевал сон, мелькали указатели с многочисленными стрелками и дужками, пять разных направлений, сразу и не разберешь, куда охать, хотя, как известно, все дороги ведут в Рим, плохо то, что от бесчисленных поворотов, блужданий и снова поворотов в конце концов голова начинает идти кругом, мне уже было безразлично, ехать ли в Рим или в Сантьяго, спать, спать, до чего же все-таки изменчива и жестока судьба, одной рукой дает, другой забирает, сначала она, не раздумывая, вернула мне мое имя и одарила богатством, а потом тотчас лишила того и другого, на здоровье я пожаловаться не мог и чувствовал себя виноватым, в отличие от моего друга я цел и невредим, и словно в отместку за то, что мне удалось отделаться лишь незначительными царапинами, у меня начало жать в груди и разболелась голова, может, это мне тоже кем-то зачтется, на меня навалился сон, но на сей раз без Ольвидо, она не отгоняла его своими ласками, Колдунья любила длинные присказки, один час спит петух, два — пастух, три — батрак, четыре — рыбак, пять — святой, шесть — портной, семь — ворчун, восемь — болтун, девять — писака, десять — гуляка, одиннадцать — счастливец, двенадцать — ленивец, зато я вообще не могу уснуть, хотя глаза слипаются, вести машину ночью, да еще под таким дождем, истинное наказание, но случилось чудо, я сам страшно удивился, когда понял, что мы все-таки добрались до цели.

— Проснись, приехали.

Мы были в Кереньо. Я остановил машину на небольшой площади перед вокзалом, несколько в стороне расположились маленькие домики и длинное вытянутое здание с надписью: «Управление рудников «Эль-Эхе». Часы показывали семь утра.

— Ну и дождь! Черт знает что!

— Подожди меня здесь, я пойду узнаю.

— У тебя пистолет с собой?

— Пожелай мне ни пуха ни пера и постучи по дереву.

Двери и окна дома были наглухо закрыты, я затарабанил изо всех сил и с надеждой вглядывался, не появится ли свет в каком-нибудь окне, капли воды стекали мне за шиворот, я почувствовал, как они проникают даже в трусы.

— Господин Монсен!

Из водосточной трубы низвергались потоки воды, на цветочных клумбах перед домом гортензии сгибали головки под напором ветра, и капли дождя катились по ним как слезы, а едва раскрывшиеся желтые пушинки мимозы дрожали так, что казалось, вот-вот осыплются.

— Эй, мистер Шнойбер!

Мимо проходил какой-то старичок под зонтиком, прижимая к себе кувшин с молоком.

— Я думаю, вам никто не откроет.

— Послушайте, а вы не знаете, где…

Старичок засеменил дальше, не обращая внимания на мой вопрос, возможно, он его даже не слышал. Я смотрел ему вслед, и неожиданно моей душой овладело необъяснимое спокойствие. Я вернулся к нашему «форду».

— Пошли в бар, нам не мешает выпить горячего кофе.

— Мне бы аспирина раздобыть, а то совсем невтерпеж.

Бары на вокзалах обычно не закрываются круглые сутки, там всегда видят, что у кого под крышей делается, а если уж здесь неизвестно, то наверняка даже исповедник об этом не знает. У меня сердце сжималось от жалости, когда я смотрел, с каким трудом передвигается Ховино, волоча больную ногу, он был словно в дурмане.

— Очень болит?

— Да, особенно в кармане.

Он тяжело плюхнулся на табурет, лицо его лихорадочно горело, я облокотился о стойку и спросил бармена:

— А что, в управлении не откроют?

— Думаю, что нет.

— Почему вы так решили?

— Господи, да ведь все немцы отсюда смылись еще за несколько часов до того, как сообщили, что Гитлеру капут.

— А кто теперь занимается магазином?

— Насколько мне известно, никто.

Все, точка. Это конец. Целый год лишений и невероятных усилий, чтобы добыть проклятущий вольфрам, и вот теперь все коту под хвост.

Я повернулся к Ховино и спокойно спросил, словно речь шла об обычном:

— Ну, что будем делать?

— Лично я собираюсь напиться.

Дождь продолжал лить, он шумно падал на лес, на улицы и дома, настойчиво барабанил в оконные стекла, и уж совсем безутешно плакал в наших сердцах.

34

Мистер Уильям Уайт вошел в дом, стряхивая с плаща капли, дождь хлестал как из ведра, он снял шляпу и с сожалением посмотрел на печально поникшее фазанье перо, прикрепленное сбоку, ну и денек сегодня, сплошной кавардак, последнюю телеграмму он помнил наизусть, начиная с этого момента и до того времени, когда прибудет к новому месту назначения, он обязан действовать самостоятельно, без чьей-либо помощи, не позже чем через сорок восемь часов ему надо предстать перед Нарсисо да Сильвой в холле гостиницы «Франкфурт», улица Санта-Хуста, Лиссабон, там он получит билет до Сан-Пауло, Бразилия, он должен сидеть на террасе ресторана «Ас Пьедрас» и ждать указаний, если ему удастся все это проделать, то раньше или позже новая заморская организация установит с ним связь, ну а если нет… лучше об этом не думать, что касается языка, то особых трудностей у него не будет, «о hotel mais frequentado de Lisboa situado en plena baixa»[36], он уже привык к галисийскому языку в Бьерсо, а бразильский вариант мало чем отличается от португальского «salão de jantar no rez do chão, ponlo do encontro»[37].

— Хотите что-нибудь выпить?

Хотя теперь это уже было ни к чему, он все же с привычной тщательностью мысленно перебирал бумаги, которые могли его скомпрометировать, проверяя ящик за ящиком, не осталось ли там чего, он сжег все что мог, блокнот с шифром, записные книжки с адресами, документы с фамилиями людей и цифровыми данными, материалы по торговым сделкам, подписанные и неподписанные соглашения, в жаровне осталась лишь горстка пепла, он методично уничтожал одну бумагу за другой, теперь можно и позволить себе маленькие слабости, ему необходимо немного отвлечься, дел больше никаких, иголка вонзилась острым клювиком в пластинку, в последний раз зазвучала музыка Франца Листа, Третий прелюд, вступление к мужскому хору, «Четыре стихии», espressivo, tempestuoso, pastorale и marziale, ему хотелось послушать вторую часть, она поднимала настроение, недаром эта мелодия непрерывно звучала в последние годы почти в каждом немецком доме, ее обычно передавали но радио перед тем, как объявить об очередной победе, Геббельс хорошо знал свое дело, у него увлажнились глаза, неужели когда-нибудь эта музыка снова прозвучит как символ победы, он подумал об Александре Истоне, он же Уильям Уайт, который нал в бою, если такое можно сказать о смерти агента разведки, и тогда он, Гюнтер Вайс, стал, в свою очередь, Уильямом Уайтом, уж больно тяжелый этот год вольфрама, вздыхала Кармен, преданно ходившая за ним по всему дому.

— Да, приготовьте мне, пожалуйста, чаю с молоком.

Он во всем был педантом, даже в мелочах, несколько капель молока, чтобы осели чаинки.

— Может, с булочкой, дон Гильермо? Вы ничего не ели.

Кармен Дешевка за подчеркнутым вниманием пыталась скрыть свое волнение.

— Спасибо, Кармен, мне совсем не хочется есть.

Беспокойным человеком был шотландский инженер Александр Истон, он же Уайт, юношей он мечтал о приключениях, в семнадцатом году участвовал в разработках нефтяных месторождений, проводимых «Англо-арабиан ойл» в тысяче милях от Мекки, его чуть было не объявили дезертиром, он получил письмо от А. Е. Traiding Centre Irvine, Scottish Group[38], в котором сообщалось о его срочной вербовке, спустя некоторое время, по окончании первой мировой войны, он уже работает в порту Альмерии, где испанско-английская строительная компания сооружала металлический пакгауз, потом его охватила настоящая лихорадка, он увлекся минералогией и осел в этих местах, правда, скорее на словах, потому что все время с необычайной легкостью менял адреса. Словно крот рыщет он по Галисии и уже знает как свои пять пальцев содержание здешних недр, вот почему понадобились его услуги и к нему обратились через United Kingdom Commercial Corp (Spain)[39], надо было во что бы то ни стало вырвать эту зону из-под немецкого влияния, главный лозунг — ни грамма вольфрама проклятым бошам, и естественно, он должен был умереть, разумеется, никакой могилы, просто закопан в саду, тело хорошего человека — прекрасное удобрение, намного лучше, чем смесь извести и чилийского нитрата, не зря его персиковые деревья плодоносили, как ни у кого, трудно будет ему расстаться с этими двумя великолепными экземплярами, все равно что с близкими людьми, его близких в Гамбурге, конечно, уже нет в живых, исчезли с лица земли, ну а он воскреснет в Сан-Пауло, если такое вообще возможно, но уже без семьи, без детей и жены, прости меня, Хельга, это не я, когда его двойник познакомился с Мод? в какую из его бесконечных поездок? он свил для нее уютное гнездышко с роялем, пусть себе занимается любимой музыкой, но оно не стало для них счастливым супружеским домом, позже он уничтожит все следы, сожжет партитуры и ее фотографию, вопросительно взирающую на него, в Честер он больше писать не станет, дом обещан Аусенсио, и если тот будет молчать, никто так и не узнает о нитях, тянущихся из Честера в Карраседо, от английских коттеджей к домикам под шиферными крышами, ненормальные эти бьерсианцы, совсем помешались на своих рудниках, ищут как одержимые все, начиная с золота, сколько здесь можно было услышать разных историй, а заодно и получить полезную информацию, у него хранилась статья из «Файненшиал тайм», в свое время подстегнувшая Истона, «The Neglected Gold Fields of Northern Spain»[40] во всех образцах породы, которые шотландец посылал на анализ, было обнаружено золото, правда, в смехотворно малых количествах, кроме вольфрама, там еще имелись железо и уголь, жителям Бьерсо лучше всего было бы заняться землей, но именно к ней-то они относились с прохладцей, как истинные испанцы, предпочитали разбогатеть более легким способом, играя в азартные игры — карты, орлянку или кости, а между тем ходили они по богатейшей земле, которая щедро вознаграждала за самое незначительное усилие, будь его воля, он остался бы здесь насовсем, и последнее, что он должен сделать, это разобрать радиопередатчик, и все.

— Большое спасибо.

Кармен принесла ему чай с булочками.

— Может, еще чего-нибудь хотите?

— Sagen sie dem Fräulein von oben, sie möchte unter kommen und mit mir zusammen Tee trinken. Ich möchte mich mit ihr unterhalten.

Кармен Дешевке понравился иностранный акцент, он впервые заговорил с ней по-английски, так она, по крайней мере, считала.

— Что вы сказали?

Гюнтер Вайс испугался, кажется, он слишком рано ослабил свою бдительность.

— Извините. Скажите сеньорите, которая там наверху, мне было бы приятно пригласить ее к чаю, если она не возражает.

— Хорошо… конечно, скажу.

Кармен почувствовала дрожь в ногах, ее снова обдало холодным ветром, пришлось все рассказать Ольвидо, «он тебя обнаружил».

— Что же мне теперь делать?

Золотая лихорадка — настоящее проклятье, думал Уайт — Вайс, плохо то, что вольфрам только разжигает ее, трудно себе представить, что даже Сернандес Валькарсе, человек трезвого ума, да еще с университетским образованием, клюнул на эту удочку, я показал ему крупинку, найденную в горах Бурбии, самым наглым образом обманул его, ведь такие крупинки величиной с пшеничное зерно нередко встречаются в земле, промытой еще в давние времена римлянами, поговорю немного с девчонкой, а затем займусь своими делами, все это в общем-то ерунда, тяну резину, чтобы как можно дольше не думать о суровой действительности, если бы мы начали раньше проводить испытания новой ракеты на полигоне VII в Пенемюнде, то, наверное, все было бы иначе, подземный сталелитейный завод в Нордхаузене снабжался хорошо, и тем не менее… ладно, в конце концов мы здесь свою работу сделали, не думаю, чтобы другой на моем месте смог добиться большего, Бразилия страна будущего, мы сильно постараемся, а если из этого ничего не выйдет, что я? каждому ясно, Соединенные Штаты в один прекрасный день сцепятся с Россией, я им оставлю все, кроме моего «хумбера», он мне нужен, чтобы добраться до Лиссабона.

— Ступай вниз и будь осторожна.

Ольвидо предстала перед Англичанином, она была взволнована и выглядела совсем как застигнутая врасплох школьница, зрелой женщиной она была там, на чердаке, где металась подобно раненому зверю.

— Здравствуйте, дон Гильермо! Вы хотели мне что-то сказать?

— Да, нам надо поговорить. Хотите чашку чая?

— Не люблю чай, впрочем, я его никогда не пила, хорошо, налейте мне немного, если вам это доставит удовольствие… Как вы узнали, что я…

— От Бума, у него нет от меня секретов.

Пойнтера я им тоже оставлю, собака полностью уподобляется хозяину, кто ее кормит, тот и хозяин, покажи ей кусок мяса, и она тотчас хвостом завиляет, Бум свернулся у его ног, словно чуял недоброе.

— Аусенсио говорил тебе о наших планах?

— Да, он тоже от меня ничего не скрывает.

— Я хочу сказать тебе, что уговор остается в силе, передай ему об этом, потому что я его уже больше не увижу, вот здесь документ, подписанный мной и двумя свидетелями, чтобы его можно было оформить юридически, надеюсь, никаких сложностей не возникнет.

— А почему вы его не увидите?

— Я сейчас уезжаю.

Ольвидо не удивилась, она вся была поглощена собственными неразрешимыми проблемами. В голосе ее звучала безысходная тоска:

— Теперь все уже ни к чему.

— Вот еще! Не говори глупостей, малышка, эта Г» у мага — самое лучшее решение вашего будущего.

— Я имела в виду себя.

— А я — вас обоих.

— Ничего у нас быть не может.

Дождь немного утих, но пока еще не сдавался, сквозь окно виднелась сплошная серая пелена, обволакивавшая все вокруг, какая плодородная здесь земля, им надо бы раз и навсегда объяснить, что их будущее в земледелии, а не в рудниках, надо уничтожить виноградники, чтобы провести воду, посадить табак, его листья как нельзя лучше подойдут для изготовления первосортных сигар, больше внимания уделять фруктовым деревьям, яблоням, вишням, персиковым, а впрочем, его объяснения ни к чему, девушка переживала любовную драму, к "остальному она была безучастна.

— Не знаю, что там затеял Аусенсио, но он вернется, он сохнет по тебе, уж я-то знаю.

— Даже если и вернется…

— Вернется, не сомневайся, он тебя не оставит, и все будет хорошо.

— Ну да, как же!..

— Ты что, его не любишь?

— Я? Да я жизнь за него отдать готова. Кажется, именно ото я и сделаю.

— Тогда не сгущай краски, детка, нет ничего сильнее любви, ей не страшны никакие препятствия, вот увидишь.

Нельзя сказать, что дона Гильермо, то бишь Гюнтера Вайса, не интересовала драма Ромео и Джульетты, просто у него были более срочные и неотложные дела, он не мог терять времени, распутывая классический узел проблем, вроде: моя семья не хочет, чтобы я вышла замуж за такого-то, потому что его фамилия Эспосито, когда этот самый Эспосито вернется и уладит дела с грузовиками Ариаса, он крепко обнимет свою милую и вопрос с семьей Валькарсе будет решен, но сам он не может и думать о своей собственной любви, ему нельзя вспоминать никого, даже Мод, поддаться такой слабости — значит пропасть, Гамбурга больше не существует, Даммторштрассе, 27 — тоже, и уж конечно, нет больше фрау Хельги Вайс и маленьких Гюнтера и Хельги Вайсов, тяжело исполнять роль человека, про игравшего войну, эту роль не выучишь по книгам, чтобы демонтировать передатчик и сжечь все улики, ему потребуется более часа, поэтому, решил он, пора кончать разговор с Ольвидо, вид у нее совсем измученный, он пошарил в кармане жилета и извлек оттуда прелестную коробочку для нюхательного табака, в ней хранилось верное средство фирмы «Байер», одна такая белая таблетка, снотворное, принесет тебе хороший сон, он протянул коробочку девушке, «на, возьми, сразу успокоишься», романтическая глупышка, вот ты кто, «а я совершенно спокойна», но все же взяла, а вот зеленые — цианистый калий, от такой уснешь навеки, он держал их на всякий случай и подсунул этому любителю приключений Александру Истону, он же Уильям Уайт, который тогда работал на строительстве железной дороги между Рибадео и Бьерсо и был помешан на анализе серебристого блеска, это произошло в тот день, когда Уайт получил письмо от United Kingdom Commercial Corporation, от него требовали, чтобы он добровольно начал оказывать услуги своей родной стране, все прошло как по маслу, без малейших осложнений, и вот так вместо него появился новый Уайт, отдавший себя в распоряжение ее королевского высочества.

35

Когда я подошел к дому Англичанина, у меня сжалось сердце, что-то неуловимо зловещее витало в воздухе, а может быть, меня повергла в уныние страшная сырость, дождь прошел, но с крыш еще стекала вода, огромные лужи стояли между грядками и небольшими ручьями бежали вниз к каменистым берегам реки Куа, меня вдруг пробрала непонятная дрожь, навстречу выскочил Бум, пойнтер начал меня лизать, непривычно ласкаясь, он даже прыгнул мне на грудь, пытаясь лизнуть в лицо, и от этого мне стало совсем не по себе, не в его привычках проявлять столь бурные эмоции, похоже, он своим собачьим нюхом учуял что-то такое, чего я не знал, но что меня смутно беспокоило, я вошел в прихожую и почувствовал, как здесь еще больше сгустились невидимые и гнетущие пары, казалось, что из стен, таких привычных, а сейчас ставших чужими, сочилось что-то странное, дело было не только в царившей вокруг тишине, я не сразу заметил, что здесь изменилось, мебель стояла на своих местах, но исчезло все, что украшало дом, и личные предметы, оставалось лишь самое необходимое.

— Есть здесь кто-нибудь?

Я крикнул, чтобы еще раз убедиться:

— Кармен!

Даже эхо мне не ответило, ощущение пустоты было гнетущим, в доме никого, я вошел на кухню, там все в полном порядке, сверкает чистотой, даже слишком чисто, на плите я увидел записку, прижатую пестиком от ступки, чтоб не слетела, знакомый почерк Кармен, полуразборчивые буквы, так обычно пишут люди, кое-как сами выучившиеся грамоте, я с трудом прочитал что-то вроде: «Если вам понадобится, позовите меня, я в баре у Саграрио, не хочу мешаться, мое вам почтение», записка еще больше меня разволновала, с чего ей вздумалось уйти, да еще в бордель к Саграрио, этой самой известной в Бьерсо потаскухи? не знаю почему, но мне почудилось самое страшное, по-моему, у меня заржавел какой-то шарнир, соединяющий нашу волю с судьбой, когда мы приехали в Понферраду, я первым делом отвел Ховино в пункт скорой помощи при больнице, дежурного врача не было, он пошел попить кофейку, а его помощник отправился на свадьбу к двоюродной сестре, скоро оба вернутся, успокоил нас сторож, я к тебе зайду, как только удастся, увидишь, все обойдется, хотя он был под банкой, у него все же хватило духа пошутить, подумаешь, нога! возьму ноги в руки и пойду, меня удивил печальный вид города, крах с вольфрамом здорово задел многих, тем не менее я ждал, что в этом доме меня будут встречать, может, и без особой радости, но встречать, дона Хосе Карлоса в «Долларе» я не нашел, он был у себя в конторе, сказала сеньорита Карминья Села Тринкадо, я с трудом узнал Фараоншу, на ней был строгий костюм, и уж конечно, никаких красных подвязок, она выглядела чрезвычайно элегантно, дела идут совсем дерьмово, пожаловалась она, даже в игорном зале пусто и тихо, не то что раньше, с большой осторожностью Фараонша упомянула о Карине и Вилье, вид у нее при этом был таинственный, она давала понять, что умеет хранить тайны, а может, пыль в глаза пускала, знаю, мол, кое-что, но молчок, вот за это я ей был искренне благодарен, с ними все в порядке, ничего не случилось, Ариас и не думал сердиться из-за грузовика, я вам его оставлю вместе с грузом, вдруг он вам пригодится, так он мне ответил, а может, мой мальчик, начнется другая война, человек предполагает, а бог располагает, сам он уже занялся другими делами, ходили слухи о сооружении тепловой электростанции, «Хокариса» уже не занималась рудниками и перекинулась на строительство, мы встретились все пятеро и совсем как друзья, о доне Гильермо никто даже не спросил, я покинул Какабелос, никогда еще дорога в Карраседо не казалась мне такой долгой, то, что дверь в комнату, где прятали радиопередатчик, открыта, было плохим предзнаменованием, держа в руке записку, я бросился вверх по лестнице, Бум несся за мной но пятам, не оставляя меня ни на минуту, охваченный страхом, я крикнул:

— Ольвидо!

И опять даже эхо не откликнулось, в доме пусто, ну еще хоть какое-нибудь послание, мысленно молил я, прыгая через ступеньки, когда я наконец очутился в каморке, в глазах у меня потемнело, Ольвидо была там, она сидела на постели, словно окутанная невидимой зловещей броней, казалось, что на нее напал столбняк или она напилась дурману, во всяком случае, лицо у нее было совершенно отрешенным, она не видела ни меня, ни того, что ее окружало, но самое странное, Ольвидо была обнажена до пояса, и я впервые увидел ее грудь, щемящее чувство жалости охватило меня, она выглядела такой хрупкой и беззащитной, грудь была много меньше, чем я себе представлял, упругая и твердая, с розовыми сосками, как мне хотелось припасть к ним губами! но, конечно, не сейчас.

— Ольвидо!

Она повернулась ко мне и посмотрела невидящим взглядом, я хотел, чтобы она очнулась, и крепко обнял ее, почувствовав прикосновение ее кожи, белой, нежной, гладкой, по которой мне так давно хотелось провести рукой, я буквально задохнулся от нежности.

— Ольвидо!

— Это ты?

Она медленно возвращалась откуда-то издалека.

— Я, а кто же еще!

— Ты!

— Да, я, возвращайся ко мне!

— Жизнь моя, твое тело — моя родина, глина, из которой меня вылепили, земля, где будет моя могила.

— Мне приснился сон, будто мы с тобой гуляем, и вдруг земля раскрылась, и мы начали проваливаться, падали, падали и все никак не переставали падать, потом мы гуляли среди тополей, и вдруг с неба на нас стал падать крупный град, он сыпался, сыпался и все не мог нас засыпать, когда же наконец он покрыл нас полностью и мы очутились в колодце, у которого не было дна, появился он и сказал, я вас предупреждал! Мы бродили по роще, земля проваливалась, и мы падали, падали в бездонный колодец…

— Проснись, Ольвидо, забудь о своем сне!

— У него лицо горело и страшно исказилось от гнева, а вид был как у неприкаянного.

— Очнись, я здесь, с тобой.

— Ох, Аусенсио…

Я встряхнул ее за плечи, Ольвидо возвращалась, приближалась, еще немного, и она вернется к действительности.

— Мне дали таблетку, чтобы спать.

Она немного отстранилась, и я увидел у нее под левой грудью красную родинку, нарисованную кармином, я быстро стер ее пальцем, смоченным слюной, новое прикосновение к коже Ольвидо пронзительно отдалось где-то глубоко внутри, и я трепетно провожу по ней кончиками пальцев, до чего же грубых по сравнению с ее шелковистостью.

— Что это такое?

— Так виднее, где оно бьется.

— Сердце?

— Он нас предупредил, и во сне я наконец поняла, что мне надо делать, ничего другого у меня не остается, это я нарисовала, чтобы знать, куда нанести удар.

Она подняла правую руку и показала зажатый в кулаке остро отточенный кухонный нож, раньше я не мог его видеть, ведь она сидела с неподвижно опущенными руками, я пытался выхватить нож, но она с силой, которой я от нее не ожидал, оттолкнула мою руку, пришлось изменить тактику, как бы лекарство не оказалось хуже самой болезни! я просто сжал ей запястье.

— Ну чего ты этим добьешься?

— Я хочу умереть.

— Но я не хочу, чтобы ты умерла, я не могу жить без тебя.

— Если мы это сделаем оба одновременно, тогда нам не надо будет разлучаться.

Я не знал, как ее убедить, и меня охватило отчаяние, если бы вчера в горах в меня всадили пулю, мне было бы плевать, но сегодня уже совсем другое дело, старик с кувшином молока, вот с кого надо брать пример, нет, самоубийство не входило в мои планы, если у меня таковые вообще имелись, я действовал наугад, вслепую, надо было найти какие-то убедительные доводы, и чем быстрее, тем лучше, может, мне сыграть на ее религиозности?

— Ты не можешь с собой покончить, это ведь тоже смертный грех, именно смертный.

— Не говори так!

— Ну успокойся, пожалуйста.

— Как все ужасно!.. Почему это должно случиться именно с нами?

Я вспомнил, как сказал ей на исповеди дон Десидерио, бог — это любовь, светлая голова у старика. Стало быть, Его не может оскорбить человеческая любовь, если она настоящая.

— Там, где существует любовь, не может быть греха, мораль — это обычай, она изменчива, как мода.

— Не богохульствуй, пожалуйста.

— Ну разве ты не понимаешь, Ольвидо, что это всего лишь обычай, например, у племени хабуси на Амазонке принято, чтобы братья женились на сестрах, там, наоборот, считается грехом, когда женщина выходит замуж за чужого, не родственника.

— К сожалению, мы не принадлежим к племени хабуси.

Я должен был выискивать новые доводы, она все еще сжимала в руке нож, черт побери, что я мог знать об обычаях хабуси? я ведь только сейчас их выдумал, чего мне не хотелось, так это испытать на ней магическую силу своего взгляда, впрочем, я был в ней уверен не больше, чем в существовании индейцев хабуси, может, я мог показать ей райские кущи, где мы вдвоем бегаем, прикрываясь фиговыми листочками, а какой-то колдун благословляет наш союз? Нет, любовь слишком серьезное дело, чтобы строить ее на обмане, нельзя бросать, вызов человеческим и божественным законам.

— Мы ведь такие, какими хотим быть.

— Мама говорит, что я слишком молода, чтобы вы ходить замуж.

— Глупости! Твоя бабушка вышла замуж в пятнадцать лет, и дед приходил в ярость, когда она, будучи уже беременной, играла со своими подружками в прыгалки.

— Если бы только это…

Мне больше не приходило в голову ничего хитроумного, но и молчать было нельзя, ею снова могло овладеть отчаяние, мы шли по правильному пути, однако сказывалась усталость трех бессонных ночей, я совсем отупел, и тут меня осенило, надо использовать самое универсальное средство.

— Я тебя люблю.

— Я тоже.

— Я люблю тебя сильнее, чем…

Она прислонилась головой к моему плечу и заплакала, и я с радостью заметил, как она освобождается от своего дурманного сна, я даже решился отпустить ее запястье и успокаивающе похлопал ее по спине, под рукой я вновь ощутил нежную кожу, ее кожу, она вернулась из долгого путешествия, если человек плачет, значит, он держится за жизнь.

— И не любить тебя не могу, и покончить с собой не в силах, что же мне делать?

Я страшно обрадовался, увидев старого друга, льва с золотой гривой и быстрыми крыльями, он как всегда был прекрасен и добр, несмотря на свою массивность, он ластился к нам, как избалованный котенок, заигрывал с Бумом, и они весело терлись друг о друга мордами, останься с нами, дружище, и помоги мне, в твоей силе наша единственная надежда, сделай так, чтобы она бросила нож.

— Если надо выбирать между грешной жизнью и грешной смертью, тогда сомнений нет, будем жить, будем жить вместе.

— Как брат и сестра?

— Как муж и жена.

— Так нельзя.

— Но если никто об этом не знает…

— Об этом знает вся семья!

— Твоя мать знает про тебя, а Виторина про меня, если мы им ничего не скажем, то каждая из них будет оставаться в неведении относительно другой.

— Они могут догадаться.

— Вполне возможно, но у бедняжек и своих проблем выше головы, им не до того.

— А если Хелон проговорится?

— Вот уж нет, когда он напьется, то говорит с богом на ты, но он не может рассказать того, чего не знает.

— А Карин?

— Ну, а он и подавно.

— Они все узнают, вот увидишь, давай себя убьем!

— Прекрати истерику!

Нет, то была но истерика, просто она ужасно страдала, слезы снова покатились по ее щекам.

— Между прочим, дон Гильермо оставил тебе бумагу, по ней ты получишь в собственность его ферму, но, может, бумажка липовая?

— Какая разница! Если у нас отнимут этот дом, мы уедем в Мексику, напишем Камино, и она нам что-нибудь подыщет. А можем в Аргентину податься или еще куда.

Не мог я обманывать Ольвидо своими оптическими трюками, но мне хотелось ее убедить. Колдунья дала мне в свое время отвар, чтобы я стал добрым, настоящим человеком, сейчас это должно принести свои плоды, ты выберешь между добром и злом, мне это абсолютно ясно, для нас добро в том, чтобы жить вместе, нет в этом ничего зазорного, и мы никому не причиним зла.

— Я хотела бы жить здесь, на моей земле.

— Прекрасно, будем жить здесь.

— Если бы все не было так ужасно! Если бы мы могли так поступить!..

Она уже созрела, чтобы принять решение, ей нужна моя помощь, и я сказал твердо и решительно, потому что в такой момент только так и можно убедить.

— Мы можем.

Ольвидо не ответила, но в ее глазах я прочел послание, которое она написала мне до того, как решилась нарисовать родинку, какой же я болван, ведь ключ к решению в моих руках, я с силой обнял ее, стал ласкать ее кожу, ее шелковую кожу и затем с осторожностью расстегнул крючки на юбке. И вновь любовь овладевает всем моим существом, и я медленно боа остатка растворяюсь в ней. Она вздрогнула, звякнуло, ударяясь об пол, лезвие ножа, и сердце мое подпрыгнуло от радости, наш приятель лев счастливо улыбнулся и расправил крылья, ему уже не надо больше возвращаться в свое убежище на Поляну Ритуальных Танцев, сжимая в объятиях ее обнаженное тело, я чувствовал себя неуязвимым, наш праздник состоится, и все пойдет прекрасно, мы уже причалили к берегу, и теперь, когда нас соединят брачные узы, судьба превратится в нашу союзницу, каким бы могущественным человеком ни был Адольф Гитлер, дважды он умереть не может.