Голод тигра

32

[У кролика очень большие уши.

Недавние исследования поведения этого четвероногого показали, что все его существование определяется страхом. Кролик существует для того, чтобы быть убитым, и он, кажется, знает это. С рождения и до своей насильственной смерти он прячется и спасается бегством, спасается бегством и прячется, прячет своих малышей, не прячется вместе с ними, чтобы уменьшить возможный ущерб, спасается ночью, спасается днем; в итоге, из-за того, что он бежал недостаточно быстро или плохо спрятался, его в конце концов съедают. Ему так и не удается узнать в своей жизни постоянно преследуемого существа что-нибудь другое кроме страха.

У кролика очень большие уши и очень тонкий слух.

Природа, вид, инженер, архитектор, Бог, если вам угодно, дал ему, поместив на бедной головушке жертвы, пару великолепных устройств, чтобы он услышал приближение убийц.

Это позволяет ему спать не так крепко и вовремя спастись бегством, то есть выжить ровно столько времени, сколько необходимо для поспешного оплодотворения своей самки, чтобы не прервалась цепь поколений существ, живущих в страхе.

У лисы тоже хорошие уши. А также у ласки и у охотничьей собаки.

Человек из пещер Ласко или Альтамира, который охотился на бизонов с помощью каменных орудий, был способен услышать, как стадо спит на противоположном берегу реки.

Ухо, прежде всего, это инструмент-детектор, применяемый убийцей, чтобы преследовать жертву, но используемый также и жертвой, чтобы своевременно уловить мягкие шаги приближающейся смерти. Это радар того, кто пожирает и того, кого пожирают.

Размещенный в миниатюрной головке кролика замечательный лабиринт со его тремя спиральными полостями, с тончайшей порослью колебательных ресничек, с тысячами слуховых клеток, настроенных на все звуки кроличьего мира, предназначен только для того. чтобы уловить подкрадывающееся к нему другое существо, снабженное не только парой лабиринтов, но и хищными челюстями. Вот здесь естественный отбор действует на всю катушку. Кролик, у которого слух тоньше, проживет дольше, чем его немного глуховатый собрат, и у него будет больше потомства. Благодаря чувствительности его барабанных перепонок, подвижности его косточек, избирательности слуховых клеток, быстроте нервных реакций смогут продолжиться охота и страх…]

Похоже, что слух, чутье, зрение, мышцы, мозг, миллионы других гениальных изобретений, управляющих живым миром, были созданы только для того, чтобы сохранить для живых существ обстановку убийства и ужаса.

Ухо не было создано благодаря случаю. Тем более, не является случайным его применение.

Законы, которые управляют функционированием и равновесием живого мира, столь же жестки и столь же непреклонны, как и законы, управляющие эволюцией галактик и атомов. Клетка, индивид, вид не могут не подчиниться законам выживания и агрессии. Если какой-нибудь вид исчезает с лика планеты, то это означает, что он был заменен другим видом, более способным в деле убийства или более эффективным в деле производства пожираемой плоти.

[Общие законы поведения живого мира заставляют вспомнить о легендарном существе катоблепас, обладавшем такой прожорливостью и таким глупым, что он мог натолкнуться на конец своего хвоста, схватить его и начать пожирать до тех пор, пока он не съедал самого себя целиком. Но живой мир нельзя назвать глупым: просто он находится в безвыходной ситуации. Он может существовать только пожирая свою собственную плоть.

Но он никогда не добирается до последнего глотка: пожирая самого себя, он обеспечивает свое выживание и размножение. Его распоротые внутренности обновляются, его исполосованная плоть заживает, разрастается и требует еще и еще пищи для челюстей, которые тоже растут и продолжают впиваться в возрождающуюся и непрерывно пожираемую плоть.]

И непрерывно, каждый день, каждый миг возрастает чудовищная, неискупимая сумма страданий и ужаса в то время, как жизнь мечется по кругу в абсурдной попытке сбежать от самой себя, в то время, как она продолжает пожирать себя и вновь и вновь возрождаться, чтобы продолжать убивать.

Простить это Богу невозможно.

Вот снова это неудобное слово. Каждый раз, когда мы встречаем его, оно вызывает в нашем сознании немедленный рефлекс обожания или ненависти, смирения или издевательства; но хуже всего — псевдобезразличие, самое негативное, самое бесчеловечное поведение. Этот рефлекс, за или против, немедленно блокирует любую разумную деятельность. Место разума занимает страсть. Если не страсть, то по меньшей мере чувство, что ничуть не лучше.

Как я могу позволить себе написать это имя, я, не относящийся ни к верующим, ни к их противникам? Я, просто пытающийся понять…

Правоверные или постараются отправить меня на костер, или пожалеют; рационалисты обвинят меня в тайном распространении богохульства.

Но что я могу написать?

Дух? Создатель? Высшее Существо? Компьютер?

Великий Архитектор? Несотворенный? Единственный? Всеобщий? Отец?

Безличный? Универсальная Причина?

Существует тысяча имен, и ни одно из них не годится. Каждое определяет, ограничивает, дает нечто личностное тому, что не имеет личности. Только такое имя, как Бог достаточно неопределенно, чтобы не исказить направление нашего поиска, направив его в тупик. Но при этом нужно совершить усилие, чтобы забыть две тысячи лет церковной пропаганды и гималаи глупостей, нагромоздившихся над именем Истины.

Нужно очиститься от антицерковного и религиозного фанатизма, от привычек разума, которые заставляют отказаться от любых попыток исследования за пределами микроскопа или катехизиса.

Никто сейчас уже не знает, что означает имя Бога.

Обожать или ненавидеть его — одинаковое проявление инфантильности.

Нельзя ненавидеть, нельзя обожать Не-знаю-что-это-такое.

Единственное, что я знаю — это то, что наша вселенная, рассматриваемая как то, что мы можем понять или о чем можем догадаться, касается ли это целого или ее наименее значительной детали, не может быть смешана с бесформенным, неорганизованным продуктом случайности, будь она даже весной.

Дело в том, что ее непредвзятое изучение неизбежно навязывает нашей логике заключение, что она является результатом деятельности изобретательного разума и планирующей воли. Дело в том, что меня одолевает жажда узнать, что есть этот разум, что хочет эта воля, чего она хочет от нас, от живых, от нас, проглоченных рыбешек, от нас, окровавленных кроликов, от срубленных кустов, от скошенной травы, от нас, проросших или размолотых в муку зерен.

Бог-отец, которого предлагают нам рахитичные религии, это такая же жалкая, такая же смешная попытка, как и желание утолить жажду умирающего в пустыне каплей сиропа.

Мы должны вновь отыскать живой источник истины, а для этого нам придется раскопать или прозондировать гималаи, под которыми он погребен.

Это огромная задача, но нет задачи более срочной.