Голодный грек, или Странствия Феодула

Грамота Золотые Буквы

Таким вот образом и жил Феодул в праздности и размышлениях, время проводил в благочестивых беседах с братом Сергием-армянином, законоучителем Давидом и русским дьяконом Болдыкою, а с Андреем старался видеться пореже, ибо далматинец впал в полное угрюмство и от разговоров с ним возникали одни только неприятности.

Постепенно Феодул свыкся с таким житьем-бытьем, и ничто больше не огорчало его: ни страховидная монголка, ласкавшая его по ночам маленькими жесткими ладошками, ни хин-хин, каждое утро взбиравшийся ему на загривок и так наподобие горба сидящий у Феодула за спиной весь день, покуда не наступало время сна. Запахов в монгольском городе имелось видимо-невидимо, и все, видать, сытные, ибо раздобрел некогда тощий хин-хин свыше всякой меры, так что Феодула все тяжелее гнуло к земле от такой ноши. И вот всему этому внезапно был положен предел. Как-то утром – а Феодул уж и помнить забыл о том, что он посланник великого Папы Римского – вбежал в юрту какой-то верткий, суетливый монгол и принялся кричать, размахивая тяжелыми шелковыми рукавами. Феодул быстро закрыл рот, который только-только распахнул ради сладкой зевоты, избавился от своей монголки и растолкал Андрея. Далматинец сел, потер лицо. От кислой его физиономии засосало у Феодула в животе, словно от голода, но деваться некуда – пропадет без толмача Феодул. – Что ему нужно? – спросил Феодул. – Переводи, да живее!

Андрей стряхнул дремоту, прислушался.

– Говорит, что посольству Папы Римского надлежит немедленно бежать ко двору великого хана. Готов принять нас повелитель Вселенной.

Феодул так и сел. Хин-хин зашевелился, разбуженный голосами. Монгол сердито кричал и хлопал плеткой себя по сапогу.

– Давай одеваться, что ли, – вымолвил Феодул.

Он облачился во все дареное монгольское, взял мешок с добром, огладил напоследок каждую из игрушек, добытых в Константинополе. Вот и настала пора расставаться! Даже жаль стало. Хин-хину, дабы облагообразить, повязали на шею ленту.

И вышли из юрты на холод.

Монгол, семеня в длинных одеждах, побежал вперед, показывая дорогу, а Феодул с Андреем поспешили следом. Дары нес Андрей; Феодул же, как обычно, был обременен хин-хином.

Вдруг монгол остановился и велел посланцам ждать.

– Чего ждать? – рассердился Феодул и подтолкнул бок Андрея. – Спроси его, чего ждать-то?

Но монгол уже убежал.

Послы поневоле остались стоять. И тотчас вокруг образовалась толпа скалозубцев. Иные щупали у Феодула волосы, насмехаясь над их пшеничным цветом, другие щипали хин-хина и покатывались со смеху, когда тот вздрагивал и елозил по спине Феодула.

Наконец явился один сановный монгол, бывший, как узнал Феодул, начальником канцелярии великого хана. Здесь нужно сказать, что монголы, хотя и были по большей части неграмотны, чрезвычайно чтили написанное и по всякому случаю составляли документы. Этому они научились у китайцев. И начальник канцелярии был у них поэтому очень важным человеком.

Сановник холодно уставился на Феодула, и тотчас в узких черных глазах Феодул увидел свое отражение во всей его неприглядности: обмороженное лицо в красных пятнах, толстые губы, лохматые светлые волосы. А уж как пристально разглядывал папского посланца этот сановный монгол! Того и гляди в рот полезет – зубы смотреть.

Однако ничего такого, по счастью, не произошло, а вместо этого важный монгол спросил что-то у Феодула надменным голосом.

– Желает знать, не опозоришься ли ты перед великим ханом, явив невежество или неучтивость, – не без злорадства перевел Андрей. – Надлежит тебе объявить заранее, каким образом ты намерен почтить великого хана и какие приготовлены у тебя речи.

– Ну так скажи ему, – глядя не на Андрея, а на монгола, произнес Феодул, – что обычай монгольский мне знаком; великого же хана намерен я почтить дарами, для чего привез из дальних стран различные механические чудеса и этого весьма полезного и удивительного хин-хина, которого держу на спине.

Андрей перевел все это, и тогда начальник канцелярии обошел Феодула кругом, желая получше рассмотреть хин-хина. При этом он говорил следующее:

– В таком случае ты должен рассказать заранее, ручной ли это зверь, и если да, то для какой пользы его содержат, ибо поначалу я подумал, что он – один из посланников великого Папы или же посланник какого-либо иного владыки, о котором монголы еще не слышали.

– Как он мог принять хин-хина за посланца! – вскипел Феодул, когда услышал от Андрея перевод.

На это начальник канцелярии великого хана пожал плечами и равнодушно ответил:

– Мы, монголы, завоевали почти всю Вселенную и видели многие народы. Иные совершенно не походили на монголов, так что даже затруднительно было определить, являются ли эти народы человеческими или же их следует причислить к миру животному.

Заслышав, до каких пределов простерлось высокомерие монгольское, Феодул только зубами скрипнул и велел Андрею перевести следующее:

– Среди ученых богословов христианского мира я – известнейший из тех, кто исследовал природу полулюдей. Мною изучены и просвещены псоглавцы и онокентавры. Этот хин-хин также принадлежит к числу существ, чья природа двойственна и является наполовину человеческой, наполовину звериной. Существо это весьма искусно в составлении благовоний, ибо ничем, кроме запахов, не питается, и от этого зависит его жизнь.

Больше ни о чем монгол не спрашивал, коротко кивнул и пошел вперед широким шагом, а Феодул, пригибаясь под тяжестью хин-хина, и Андрей побежали за ним.

Монгол подвел их к большой белой юрте, перед которой на высоком шесте висели какие-то лохматые тряпки, и сказал, что это ханская хоругвь, а в юрте находится сам повелитель Вселенной. При этих словах Феодул ощутил странный трепет, ибо понял вдруг, что пуп Земли непостижимым образом переместился из блаженного жаркого Иерусалима в выстуженный степной Каракорум и именно здесь, в этой юрте, берет начало смерч, одинаково страшный и для Европы, и для Азии.

Сановный монгол велел посланникам оставаться за порогом, а сам крикнул что-то, обращаясь к юрте. Тотчас невидимые слуги подняли войлочный занавес, служивший вместо двери, и перед Феодулом показался восседающий на низкой скамье великий хан Мункэ.

Невысокий, обрюзгший, на первый взгляд какой-то неопасный, особенно в сравнении с Батыем, великий хан Мункэ взирал на Феодула с пьяной строгостью и не шевелился, точно был неживой. Феодул вдруг устрашился, ибо великий хан предстал ему воистину чудовищем, муравьиным львом, обманчиво сходным с человеком. Как некий божок, сидел он здесь, в самом центре Земли, и дерзновенно затыкал собою ее пуп, а несметные полчища монголов, и бесчисленные их стада, и войлочные города, и бескрайние ледяные просторы – все это невидимыми нитями привязано к маленьким красным рукам великого хана, сложенным на зеленом атласном брюхе.

Тут Андрей толкнул Феодула в бок. Тогда Феодул встрепенулся и громко проговорил:

– Да пребудет с вашим величеством Господь Бог, Истинный Свет и Творец всего сущего!

Великий хан важно кивнул в ответ, и слуги опустили Занавес.

Словно очнувшись от оцепенения, Феодул растерянно заморгал белыми ресницами. Тем временем двое слуг опустились на колени возле Феодула и толмача и принялись ощупывать их сапоги, пояса, рукава, ворот одежды. Феодул тупо позволял им себя обшаривать и только ежился. Андрей же, сморщив нос, поскорей отстегнул от пояса нож, с которым обычно не расставался.

Наконец слуги отступили, крича, что посланцы безоружны и могут быть допущены к великому хану. Снова подняли войлок. Высоко поднимая ноги, Феодул переступил порог и предстал перед Мункэ.

Только теперь Феодул заметил, что в большой юрте полным-полно народу. По одну руку от великого хана сидели монгольские господа, по другую – дамы, и все они непрестанно шевелились, копошились на месте, переговаривались, хохотали и чавкали, являя собою зрелище как бы живого моря.

Феодул преклонил колени и поднял на выстянутых руках мешок с дарами, а один из слуг, наученных начальником канцелярии, снял с Феодуловой спины хин-хина и также подвел его к великому хану. Плоское лицо Мункэ с обвисшими щеками повернулось к забавному полузверю. Великий хан показал на него пальцем и проговорил что-то высоким, резким голосом. Стоя на коленях, Феодул повернулся в поисках Андрея и увидел, как тот топчется у самого входа, где на низенькой скамеечке, украшенной узором в виде голых гадов, стояли всевозможные чаши и сосуды с напитками. Перекрестив рот одним пальцем, далматинец лихо опрокинул в горло чарку, а двое монголов-слуг, смеясь, принялись бить его по плечам. Андрей обтер губы и быстро, громко произнес:

– Великий хан желает знать, Феодуле, какое питье в эту пору года тебе милее: рисовая либо молочная водка? Здесь есть и то, и другое.

Памятуя прошлое, Феодул выбрал молочную. Андрей крикнул слугам, и те тотчас подбежали к Феодулу с чаркой, приплясывая и напевая. Феодул протянул было к чарке руку, но слуга ловко отскочил в сторону. Все бывшие в юрте расхохотались. Усмехнулся и Феодул и покачал головой. А слуга снова приблизился, настырно тыча чаркой едва ли не в самые губы Феодула. Это вызвало новый взрыв веселья у окружающих. Феодул опустил руку. Поглядел на слугу исподлобья. А клятый монгол знай себе лыбится и подмигивает обоими глазами попеременно.

Выждав немного, Феодул внезапно выхватил у слуги чарку и молодецки расправился с ее содержимым. Тут уж великий хан засмеялся и показал Феодулу на низенькую скамью, стоявшую у белой войлочной стены. Феодул с трудом втиснулся между какими-то важными монгольскими господами, которые мало обрадовались тому, что их растолкали. Один из них тотчас впился Феодулу локтем в бок.

Тем временем Андрей, оставаясь у входа вместе со слугами, быстро накачивался молочной водкой. Это ужасно смешило монголов.

Тут внимание хана отвлеклось на охотничьих птиц, которых зачем-то принесли специальные птичьи слуги. Слуги эти были трезвы, мрачны и глядели сущими разбойниками; птицы же были великолепны. Феодул знал, например, нескольких сеньоров из Акры, которые отдали бы за любую из них половину всего, чем владеют.

Великий хан брал на руку то одну, то другую птицу и своим скрежещущим голосом говорил им что-то ласковое. Потом вдруг насторожился и вскинул голову – точно вспомнил о чем-то или что-то услышал.

Повернулся направо – туда, где сидели монгольские господа и среди них папский посланник – и встретился взглядом с Феодулом. И хоть пьяны были узенькие, заплывшие глазки великого хана, а таилась на самом их дне ледяная сила, нечеловеческая, жадная, готовая поглотить и прекрасных охотничьих птиц, и Феодула, рыхлого и испуганного, и богатую, переполненную людьми, угощениями и сокровищами юрту, и землю вокруг юрты со стадами и пастухами, и земли более отдаленные с городами и замками – волю дай, и луну бы с неба сожрал великий хан Мункэ, и потому понял Феодул, содрогаясь, что природа великого хана – не человечья и даже не звериная, но сродни природе наводнения или смерча.

И пролепетал Феодул еле слышно, зовя на помощь толмача:

– Андрей… А… Андрей…

Мункэ подбоченился (слуга тотчас почтительно и строго забрал у него птицу) и вопросил Феодула о чем-то. Тотчас откуда-то из-за спины Феодула возник Андрей.

– Великий хан желает знать, в чем смысл привезенных тобою даров.

Тут уж повел себя Феодул сущим коробейником. Все-все сокровища перед великим ханом разложил, принялся расхваливать да растолковывать. Нет смысла привозить сюда ткани и золото – у великого хана столько тканей и золота, что весь мир одеть и озолотить можно! А вот подобных диковин, возможно, и не сыскать при ханском дворе. Извольте видеть: фигурка деревянная, резная, медведь с мужиком, творение искусных механикусов. Ежели вот так дощечку наклонить, то медведь мужика одолевает, а ежели эдак – мужик медведя. А эта баба голая, в пятнах зелени, есть наилучшая и совершеннейшая любовница по старинным ромейским верованиям, а сделана из чистой меди.

Все эти рассказы веселили монголов. Женщины ерзали на своих скамьях, тянули шеи и шумно переговаривались, однако с места не вставали.

Натешившись дарами, велел хан их убрать, а хин-хина отвести в юрту к одной из своих жен, дабы этот полузверь доказал делом несомненную полезность и составил бы какое-нибудь благовоние. Так расстался Феодул с хин-хином, который впоследствии вошел в милость у этой ханской жены, получил отдельную прислугу и придворный чин и даже успешно интриговал против некоторых своих завистников.

Однако вернемся к Феодулу, ибо не следует надолго оставлять его без присмотра, пока он переживает самые ужасные и самые великие минуты своей жизни.

Начал великий хан Мункэ выспрашивать Феодула о том, ради чего прибыл он в монгольские земли и что за важное дело привело его пред лице владыки Вселенной.

Феодул отвечал великому хану – пьяный пьяному, через толмача нетрезвого – весьма разумно и связно:

– Был я в Святой Земле при одном благочестивом и набожном короле, властителе франков, и вот случилось так, что Господь Бог явил ему истинное чудо, а именно: когда этот король стоял на молитве, над ним разверзлись небеса, и прямо перед королем упала грамота, вся исписанная золотыми буквами. Эти буквы были золотыми в силу великой важности сказанного в грамоте. А иные толковали так, что буквы золотые в силу их происхождения, ибо происхождение их небесное, а Бог обычно изъясняется либо золотыми буквами, либо огненными. Хотя есть у Бога буквы и каменные.

Великий хан слушал, надвинув на глаза тяжелые веки, и тихо покачивал головой из стороны в сторону. Феодул подумал о том, что Мункэ, как и двоюродный брат его Батый, любит слушать длинные повествования.

И продолжал:

– Говорилось же в грамоте следующее. Господь Бог наш писал, что великий хан – повелитель всех монголов, и китайцев, и русских, и далматинцев, и самаркандских тюрок, и армян, и многих народов – скоро сделается воистину владыкой всей обитаемой земли, без изъятия, и всяк народ станет платить ему дань и ездить к нему на поклон и за ярлыками на правление. Такова воля Бога, и великий хан непременно должен узнать ее. А королю франков Бог оставил отдельную приписку в той грамоте. Именно: Господь Бог поручал сему королю позаботиться об этой грамоте и донести ее до великого хана. Кроме того, королю франков Бог велел уговаривать других королей заключать с монголами мир и склоняться под их руку.

Все это Феодул вдохновенно плел перед Мункэ, чувствуя вместе с тем, что летит в бездонную пропасть. Мункэ же тянул какое-то бесконечное пойло, слушал нетвердое бормотание толмача, а сам глядел на Феодула и делался все строже и строже.

Наконец и Феодул, и Андрей замолчали. Подождав немного – не воспоследует ли еще каких-нибудь подробностей, – Мункэ медленно произнес:

– Воистину, великий и желанный гость в моих землях тот человек, который доставил мне эту грамоту, написанную самим Богом золотыми буквами. Где же она?

Феодул принял глубокомысленный вид и отвечал следующим образом:

– Грамота эта была доставлена мною в земли, подвластные вашему величеству, и пребывает в них и до сего дня; однако самое местонахождение грамоты от меня, увы, сокрыто. Выслушай, государь, какая беда со мной приключилась. Была при мне, как я уже поведал великому хану, небесная грамота; сверх же того – собственноручное послание благочестивого короля франков с изъявлениями глубочайшего почтения к великому хану; а сверх того – послание самого Папы Римского, который лично благословил меня доставить все эти важные бумаги в Каракорум. Все это было навьючено на одного дикого, неукротимого жеребца. И вот случилось такое, что во время пути слабая человеческая природа неумолимо взяла надо мною верх и вынудила сделать остановку. Воспользовавшись тем, что я сильно занят, коварный скакун вырвался и убежал в леса и горы, так что все пропало!

Андрей вдруг громко икнул.

– Переводи! – прошипел Феодул.

Заплетающимся языком толмач переложил историю одула на монгольское наречие.

Великий хан покачал головой и заметил со знанием дела:

– Подобные вещи происходят часто, хотя, конечно, далеко не всегда имеют столь печальные последствия. Это должно было научить тебя тщательно держать свою лошадь, когда слезаешь с нее по нужде. – И изволил поинтересоваться малозначительной персоной самого Феодула: – А к какому королевству принадлежишь ты сам?

С глубоким поклоном отвечал Феодул:

– Я пребываю под властью короля франков Людовика. Того самого, которому Господь поручил переправить к тебе грамоту.

– Скажи мне, – продолжал расспросы Мункэ, – много ли стран и народов находятся между моими владениями и землями этого короля? Ибо если он желает склониться под мою руку и выплачивать мне дань, то нас не должно разделять ничто враждебное.

– Увы! – закричал Феодул, охваченный сильным волнением. – Между франками и монголами находятся сарацины, лютые враги наши, и они-то преграждают путь! Будь дорога открыта, франки давно заключили бы с монголами мир и признали себя их данниками. Если бы только великий хан одолел сарацин и, с Божьей помощью изгнав их из Святой Земли, устранил как досадное препятствие между франками и монголами, то наши народы слились бы в один народ, а великий хан сделался бы господином над всеми языками, как и было предречено в грамоте Золотые Буквы.

Произнося перед великим ханом эти смелые речи, Феодул так и трепетал. Ибо захоти Мункэ – и сарацины были бы навсегда изгнаны из Святой Земли; а ежегодная дань монголам – небольшая цена за вечное владычество креста в Палестине.

Закончив говорить, Феодул вдруг почувствовал смертельную усталость. Он сделал знак слуге, и тот поднес ему еще чарку молочной водки. Вслушиваясь в монотонный голос толмача, который звучал немного ниже, когда Андрей переходил с лингва-франка на монгольский, Феодул тщетно пытался постичь, многое ли из его превосходной речи вместилось в убогий рассудок пьяного переводчика и сумеет ли Андрей донести до великого хана хоть малую толику растраченного Феодулом красноречия.

Долго гадать ему не пришлось. Мункэ вдруг раскрыл глаза пошире. Оказались они ясными и пугающе трезвыми. И опять холод прошелся по всей утробе Феодула.

– Желаешь ли ты провести моих людей к этому королю? – спросил великий хан. Феодул отвечал:

– Я могу привести их и к его величесту королю, и даже к великому Римскому Папе.

После этого холодный разум в глазах великого хана угас, расспросы прекратились и началась ужасная попойка, о которой Феодул не мог впоследствии вспомнить решительно ничего, кроме того, что очнулся у себя в юрте, в объятиях плоской и жесткой монголки. Прошло еще некоторое время, и Феодул с Андреем вновь были призваны к великому хану. На сей раз разговор был недолгим; угощения же не было вовсе. Из дам присутствовали только две жены великого хана, а из господ – начальник канцелярии и еще один монгол, сухощавый, горбоносый, со злыми, ясными глазами. Мункэ восседал неподвижно и как будто спал; говорил начальник канцелярии.

По его приказанию слуги поднесли на красной подушке с кистями тугой лук и две стрелы. Лук был очень красив и даже с виду страшен. Что до стрел, то они показались Феодулу весьма диковинными, ибо наконечники их сделаны из чистого серебра, во многих местах прободенного отверстиями.

Начальник канцелярии любезно предложил Феодулу согнуть этот лук. Глупо улыбаясь, Феодул взял с подушки оружие и натужился. Но сколько он ни пытался, лук оставался неподатливым и ни за что не желал подчиниться. Монголы рассмеялись, а горбоносый что-то сказал.

Андрей перевел:

– Этот лук с трудом сгибают двое. Ничего удивительного, что у тебя одного ничего не получилось.

Феодул покраснел и положил лук обратно на подушку.

– Спроси их о стрелах. Это тоже какая-то монгольская шутка?

Андрей переговорил с начальником канцелярии, который почему-то засмеялся, а потом хмуро объяснил неразумному минориту из Акры:

– Что монголам шутка, то всем прочим язва в бок. Эти гремучие наконечники для того полны отверстий, что в полете свистят, точно флейта. Хан Мункэ посылает лук и две стрелы его величеству королю франков с такими словами: «Если ты желаешь заключить со мною мир, склониться под мою руку и выплачивать мне дань, то я покорю земли сарацин, разделяющие твои и мои владения. Если же ты откажешься – помни: из таких луков монголы стреляют далеко и метко».

Начальник канцелярии кивнул другому слуге, и Феодулу вручили золотую дощечку шириною в ладонь и длиною в пол-локтя, испещренную причудливыми загогулинами, о которых Феодул уже знал, что это – монгольские буквы. И эта дощечка была очень важной, поскольку содержала приказ великого хана всем монгольским начальникам доставлять Феодулу продовольствие, лошадей и все необходимое, ибо означенный Феодул – посланец самого великого хана к королю франков и к Папе Римскому.

Феодул восхищенно взял золотую дощечку и прижал ее к груди.

Пока Феодул радовался, начальник канцелярии заговорил с горбоносым монголом, который слушал чрезвычайно внимательно и только время от времени коротко кивал. Затем начальник канцелярии обратился к Феодулу и сказал:

– Вот твой спутник, которого ты приведешь к своему королю. Ибо великий хан желает, чтобы посольство, которое будет говорить от его имени перед владыками Запада, было двойным: франкским, с одной стороны, и монгольским – с другой, и в этом великий хан видит верный залог грядущего единства.

Горбоносый монгол добавил еще что-то.

– Он хочет выступить в путь уже завтра, – сказал Андрей.

– Передай его величеству, что я всегда полон готовности служить ему, – велел Феодул толмачу. – И завтра же отправлюсь в дорогу, если его величеству так угодно.

– А, вот и хорошо, – молвил начальник канцелярии, выслушав перевод.

Великий хан за все это время ни разу не пошевелился и не произнес ни слова, сидел как неживой.

Оставшись наедине с Феодулом, Андрей вдруг напустился на него:

– Дрянной ты человек, Феодул, как я погляжу! До того застят тебе глаза глупость и жадность, что готов предать и короля своего, и весь свой народ! Заплачут еще ромейские земли горькими слезами, изойдут кровавым потом – и это будет твоих рук дело, грязная ты собака!

Такие гневные, необузданные речи немало огорчили Феодула. Он даже перестал баюкать на груди драгоценную дощечку. Воззрился на Андрея с горестным удивлением:

– Не возьму в толк, отчего ты взъярился на меня, Андрей?

Но далматинца было уже не унять.

– Не было тебя ни в Хорватии, ни в Далмации, ни в Киеве, когда монгольская чума носилась над этими землями! – вне себя кричал Андрей. – Кому пособляешь, Иуда? В чьи руки хочешь предать сродников своих? Зверям лютым на растерзание! Гляди, они ведь и тебя не пощадят!

Феодул взирал на толмача ошеломленно. Обычно хмурый и молчаливый, Андрей раскраснелся, в глазах пляшут злые слезы.

– Погоди, Андрей, остановись! – взмолился Феодул. – А сам-то ты разве не монголам служишь?

– С меня спросу нет – я раб ихний! – закричал Андрей пуще прежнего. – Они меня арканом ловили, стрелами истыкали, как не подох – сам не ведаю! А ты ради чего им под ноги стелешься?

Феодул растерянно пожал плечами.

– Не стелюсь я под ноги, – пробормотал он. – За что ты так обижаешь меня?

– Знаешь ли, о чем говорил начальник канцелярии тому, с горбатым носом, которого ты взялся отвести к своему королю? «Пойдешь, – говорит, – с тем алчным глупцом на Запад. Разведай хорошенько дорогу и страну, города и замки, людей и оружие…» Зачем ты ведешь с собой этого монгола, Феодул? Он едет в земли франков разведывать да разнюхивать, а все переговоры о мире и дружбе – для отвода глаз!

Феодул легкомысленно махнул рукой:

– Мы отправимся туда морем. Монголы и знать не будут, откуда прибыли и куда им вернуться.

На это Андрей сказал угрюмо:

– Не так-то легко обмануть монголов, как тебе мнится, Феодул.

Здесь рассказ о пребывании Феодула в землях монгольских обрывается, и о том, как совершалось его обратное путешествие в земли христианские, нам ничего не известно, а нить повествования подхватывается уже во владениях греческих, однако не в Константинополе, где правят латинники, но в Никее, где засел лукавый и злой греческий император Дука Ватацес.

Мы уже неоднократно наслышаны о том, как под натиском корыстолюбивых латинников пал Великий Город Константинополь и вместе с ним погибла и вся Греческая Империя. Подобно грузовому судну, подхваченному злыми ветрами, раскололась она на множество мелких частей. И вот ушел за Босфор и горные хребты деспот Феодор Ласкарис и осел в городе Никее, основав там новое греческое царство. С тех самых пор и загорелась у латинников под ногами греческая почва. Поначалу только тлела, а затем, как окреп Ласкарис, занялась настоящим пожаром.

Будучи человеком осмотрительным, Феодор Ласкарис оставил свои земли, корону и ненависть не малолетнему сыну, но мужу зрелому и испытанному – зятю. Этим-то зятем и был Иоанн Дука Ватацес.

Ни единого дня своей жизни не провел Ватацес в праздности. Воевал хитро: не штурмом брал, но измором. Поражения страшился более, нежели убытков, и однажды сжег весь свой флот, дабы не достался противнику. Из латинских владык дружбу свел с одним только германским императором Фридрихом ради общей их вражды с Папой Римским; латинян же и в особенности Папу именовал «гангреною».

В иных делах отличался Ватацес человеколюбием и врагов, буде те попадали к нему в руки, всегда приговаривал к наказанию путем различного рода членовредительства, но всегда оставляя им жизнь.

Своим подданным запрещал покупать иноземные предметы роскоши и за ослушание лишал гражданских прав. Говорят, что однажды собственноручно отхлестал по щекам родного сына, заметив на том иноземные шелковые одежды. Благодаря такой заботе греки поневоле довольствовались плодами рук сограждан и неслыханно разбогатели, ибо кормили друг друга и ни одного обола не отдавали на сторону.

Одни говорят, будто Ватацес выплачивал монголам какую-то дань; другие же положительно утверждают, что никакой дани он не выплачивал, а просто принимал в своих владениях тюрок, бежавших от монгольского нашествия.

Перед этим-то дальновидным и хитрым владыкой и предстал в один прекрасный день Феодул-Раймон из Акры.

Не заметить такого роскошного Феодула мудрено: прибыл со многими богатствами, при тюках да сундуках, сам расфуфыренный. Немало пользы принесла ему золотая дощечка от великого хана. Как покажутся город либо село, подвластные монголам, так сразу Феодул отыскивал там старейшин или магистрат, доставал из-за пазухи заветную дощечку и требовал себе даров. Поневоле старались от него откупиться, от такого алчного да страшного. И хоть большую часть добычи забирал себе горбоносый монгол, но и Феодулу кое-что перепадало.

Вот этот-то караван, с монгольской свитой, злющим-презлющим толмачом, с телегами, лошадьми, походной юртой и прочим привели греки к своему царю на поглядение. Дука Ватацес перво-наперво наложил на Феодулово добро тяжелую руку. Монгольскую свиту принял приветливо и велел разместить среди солдат – пусть пьют. Феодула же с главным монголом и толмача доставили пред царские очи.

Феодул в пути раздобрел, заблагодушествовал. Забыл уж, каковы хитроумные греки, вздумал врать им по-старому, словно монголам.

Возжелал Ватацес узнать, кто таков этот Феодул, зачем странствует вместе с монголами, какие цели преследует и куда направляется через греческие земли.

Феодул давай рассказывать.

Обо всем поведал.

Как призвал его к себе сам Папа Римский и молвил: «Кругом, – говорит, – сплошь предатели, только и ждущие, чтоб слова мои исказить и волю нарушить. Одному тебе, благочестивый отрок Феодул, верю. Знаю: ты, как и я, хочешь всеобщего мира и благоденствия. И оттого без страха посылаю тебя к монголам, точно голубя с оливковою ветвью…»

Как отправился он, Феодул, в далекий, опасный путь, как шел, превозмогая беды.

Как побывал он в стране, где у жителей нет лба, поскольку родители от самого младенчества непрестанно гладят ребенка по головке, дабы отогнать лоб назад и вовсе свести на нет. И они полагают, что это красиво.

Как оказался он потом еще в другой стране и тамошние жители вовсе не употребляют в разговоре слово «дождь», поскольку благодаря жаркому климату капли дождя испаряются, не успев коснуться земли.

Как обратил он в истинную веру псоглавцев, а затем один на один бился с бесчисленными стадами онокентавров и остался жив.

Как достиг наконец города, где все дома построены из войлока и находятся в непрестанном движении, и там имел богословский диспут со жрецами идольскими и всех их одолел своей ученостью. Как было при Феодуле пасхальное яйцо, освященное самим Папой Римским, и вот покуда один из жрецов выхвалял своих деревянных и медных богов, это яйцо не снесло такой лжи и взорвалось, чем убедило верующих неправо признать истинность слов Феодула.

И многое другое поведал Феодул Дуке Ватацесу.

Тот выслушал внимательно, а затем осведомился:

– Кто этот знатный монгол и для чего он путешествует с тобою?

Тут уж встрял Андрей, которого, кстати, ни о чем не спрашивали. Не дал, окаянный, Феодулу и слова молвить. Красными пятнами пошел от гнева:

– Этот монгол здесь выведывает и разнюхивает, как бы прочим монголам ловчее проникнуть в эти земли и разграбить их до основания. Вот для чего он здесь, государь!

Дука Ватацес высоко поднял брови, удивленный:

– Что скажешь, Феодул?

– Скажу, что отчасти он прав, – не дал себя смутить Феодул, – но лишь отчасти, ибо обратной дороги эти монголы все равно не найдут.

– Кого обманываешь? – вскипел Андрей. – Государя или себя? Тебе-то не хуже моего известно, что эти бродяги выберутся даже из преисподней и отыщут дорогу к своим проклятущим юртам!

Дука Ватацес спросил Андрея:

– А ты-то кто таков, что своего же товарища передо мною обличаешь?

– Я, благодарение Богу, монголам в таком деле не пособник! – огрызнулся Андрей. – Я человек подневольный, своего голоса не имею. А приставлен к этому лживому Феодулу толмачом, ибо понимаю и монгольскую речь, и язык франков.

Император поразмыслил немного, а затем сказал Феодулу:

– Папа Римский не друг мне, но и ссориться с латинниками лишний раз мне тоже не с руки. Если ты – воистину посланник от Папы к монголам и от монголов – к Папе, то покажи мне грамоты, где все это было бы написано.

– Эти грамоты существовали, – неторопливо начал Феодул. – Они были навьючены на одного дикого, неукротимого жеребца…

И был Феодул, как ни кричал, ни отбивался, всего имущества лишен и заключен Иоанном Дукой Ватацесом в темницу как предатель и соглядатай.

Андрея-толмача Ватацес оставил при себе и дал ему писарскую должность. Глянулся никейскому владыке сердитый далматинец. Спустя год с небольшим Андрей женился на гречанке с хорошим приданым и, таким образом, окончил свои дни человеком хоть и ворчливым, но весьма упитанным и обремененным многочисленными потомками обоего пола.

Простых монголов, бывших с лжепосольством Феодула, Дука Ватацес приписал к своей армии, и те впоследствии охотно лютовали против латинников. Оттого иные бароны всерьез начинали верить, что никейский император и впрямь заключил союз с монголами, и от таких мыслей мужество латинников шло на убыль.

Горбоносый монгол был принят при никейском дворе с большим почетом, однако через несколько дней с ним приключился недуг, от которого он и скончался.