Голос дьявола среди снегов и джунглей

Видный советский этнограф М. А. Членов писал о традиционной культуре папуасов Новой Гвинеи, что порой она вызывает у нас чувство глубокого уважения, но порой и чувство не менее глубокого возмущения. То же самое можно было бы сказать о многих индейских культурах. В предыдущих главах уже упоминались такие явления, примириться с которыми гуманистическое сознание не может. Это беспощадные междоусобные войны, кровавые жертвоприношения, каннибализм. Со времени открытия Америки по этому поводу высказывались две крайние точки зрения. Одни были склонны смаковать жестокость коренных обитателей Нового Света, считать ее порождением их порочной природы и тем самым отчасти оправдывать зверства, совершенные европейскими завоевателями, а затем колонистами. Другие считали своим долгом замалчивать или вовсе отрицать любые сообщения, бросающие тень на благородный образ индейца, не затронутого пагубным влиянием европейской цивилизации.

Обе эти концепции исходят из одной и той же посылки, будто «в крови» представителей тех или иных народов от природы заложены какие-то черты характера, которые и определяют их поведение. В одних странах люди в основном коварны и жестоки, в других — благородны и добры. Подобный подход не всегда провозглашался открыто, но порой исподволь проникал в труды исследователей, в принципе являвшихся сторонниками материалистического понимания истории. Мы попытаемся познакомить читателя с некоторыми теориями этнографов, в которых первобытные войны, человеческие жертвоприношения рассматриваются не только в связи с психологией или религиозным мировоззрением индейцев, но и с особенностями их хозяйства, взаимоотношениями с окружающей средой.

Не подлежит никакому сомнению, что индейцы воевали друг с другом, действуя подчас с беспощадностью и далеко не всегда руководствуясь теми мотивами, которые кажутся в таких случаях естественными европейцу (грабеж имущества, захват территории или рабов). Об этом известно не только по сообщениям конкистадоров или запискам путешественников прошлого века, но и по наблюдениям современных этнографов старшего поколения.

В Восточной Бразилии эпоха межплеменных войн закончилась, например, лишь в 40-х годах нашего века. Один из последних ее эпизодов отмечен в 1947 году, когда племя каяпо совершило набег на селение своих давних врагов тапирапе, численность которых к этому времени не превышала двухсот человек. Тапирапе говорят на языке широко распространенной в прошлом в Бразилии семьи тупи-гуарани, но, живя много веков в окружении других племен (же и каража), многое заимствовали из их культуры. В момент набега большинство взрослых мужчин тапирапе были на охоте, поэтому нападавшие без труда уничтожили детей и женщин. После этой трагедии около сотни членов племени разбрелись по фермам белых поселенцев, хотя потом нашли в себе силы сплотиться и вновь основать собственную деревню. В 1970 году они даже отыскали прятавшегося в лесу последнего шамана, который 23 года прожил в полной уверенности, что, кроме него, жены и дочери, других людей, говорящих на языке тапирапе, больше нет. Сообщив соплеменникам некоторые известные только ему правила совершения ритуалов, шаман через три месяца умер.

На севере и западе Амазонии вооруженные междоусобные конфликты происходили еще совсем недавно. Хиваро в 50-х годах нашего столетия охотились за головами, а яномами Южной Венесуэлы лишь 10–20 лет назад прекратили заманивать на праздник соседей с целью неожиданного нападения на них.

Что являлось побудительной причиной межплеменных войн? Задавая подобный вопрос, европейцы чаще всего слышали в ответ, что нападение совершено в отместку за аналогичные действия со стороны противника. Если жители вражеского селения не бывали уничтожены все до единого (что случалось все-таки крайне редко), столкновение обязательно приводило к ответному акту, и так без конца.

Подобное объяснение затрагивает не столько причину, сколько повод для нападений, но даже и в этом случае пригодно не всегда: бывало сколько угодно неспровоцированных набегов. Другой часто упоминаемый повод для войны — желание захватить женщин-пленниц, чтобы включить их в собственный коллектив как наложниц или даже полноправных жен. Поскольку сыновья от подобных браков наследовали статус отца, это увеличивало в дальнейшем мощь племени. Как и стремление к мести, желание завладеть женщинами врага несомненно было важной побудительной силой, заставлявшей воинов отправляться в поход. Но справедливо ли здесь видеть конечную причину войн? Ведь во время набегов женщин иногда убивали точно так же, как и мужчин, порой же, напротив, активно не преследовали.

Многие этнографы, задавшиеся целью выяснить причины войн среди индейских племен, убедились, что военные действия часто бывали обусловлены необходимостью исполнять определенные религиозные обряды, обеспечить жертвоприношениями предков и богов. Это был во всяком случае не менее сильный и устойчивый стимул для регулярных нападений на соседей, чем стремление отомстить противнику или отнять у него жену. Междоусобные войны, ведшиеся ради исполнения требований, диктуемых догмами первобытной религии, делали сражающихся гарантами благополучия всего племени, а не просто людьми, действующими в собственных интересах или для блага небольшой группы родственников. В подобной ситуации человек настолько подчинял свою волю желаниям коллектива, требованиям племенной морали, что с радостью шел на смерть, которую к тому же воспринимал лишь как переход к новой жизни в мире предков.

Тупинамба

Религиозный фактор как побудительная причина межплеменных войн отчетливо выступал у народов семьи тупи-гуарани. Большинство из них, в том числе известные читателю племена шипая низовьев реки Шингу, организовывали военные экспедиции с целью добыть пленников и принести их в жертву божествам, предкам. Впрочем, понятие «принести в жертву кому-то» не совсем точно соответствует сути представлений индейцев. Пленник сам мыслился живым воплощением божества, поэтому его поедание оказывалось таким же приобщением к плодоносящей силе предков, как и одевание масок мифических персонажей или игра на священных горнах. Вместе с тем сакральный статус пленника не исключал того, что в нем переставали видеть вчерашнего врага. В акте убийства жертвы соединялись и месть противнику за гибель соплеменников, и сложные религиозные чувства.

Наиболее полное представление о ритуалах тупи-гуарани можно получить на примере племени тупинамба, жившего в середине XVI века на побережье Бразилии в районах, где сейчас расположены города Рио-де-Жанейро и Салвадор (Байя). Каннибальские обряды тупинамба неоднократно описывали проповедники-иезуиты и другие европейцы. Эти рассказы порой столь невероятны, что ряд исследователей пытались представить их как выдумку. Однако об обычаях тупинамба известно от многих лиц, часть из которых относилась к индейцам с симпатией. К тому же иезуиты подчеркивали, что каннибализм распространен только на побережье, а более отсталым племенам во внутренних районах страны неизвестен.

Отправляясь в поход, тупинамба обязательно брали с собой веревки — вязать пленных. Напав на вражеское селение, воины старались захватить прежде всего взрослых мужчин, а не детей или женщин. Согласно представлениям тупинамба, пленный, после того как его связали, переставал быть чужаком и становился членом общины победителей, хотя и занимал в ней весьма своеобразное место. Поэтому его внешность приводили в соответствие с нормами, принятыми в селении тех, кто его захватил, например выщипывали брови. Тело пленника обмазывали медом и обклеивали самыми красивыми перьями — в подобный «костюм» наряжались порой и шаманы. Вступая в селение, пленник обещал его жителям различные части собственного тела. Встречавшие его играли на флейтах, сделанных из человеческих костей.

По-видимому, как и у большинства других индейских племен, ритуалы тупинамба имели календарный характер. Если пленный бывал захвачен до наступления праздника, он несколько недель или месяцев жил в семье своего хозяина, помогая расчищать участок для посева, принося рыбу и дичь. Бежать он почти никогда не пытался, ибо в родном селении на него посмотрели бы как на труса, который страшится исполнить свой долг. Нередко пленников оказывалось слишком много. В таких случаях приходилось дожидаться очереди быть принесенными в жертву по нескольку лет. На это время каждому давали жену, и если у той рождались сыновья, их тоже поедали, хотя обычно не вместе с отцом, а позже, иногда в возрасте 7—10 и даже 15 лет. Последнее обстоятельство особенно поразило европейцев, но дело в том, что по представлениям тупинамба наследственность передавалась исключительно по мужской линии. Поэтому мать ребенка не считалась его родственницей и порой сама участвовала в кровавом обряде.

Когда миссионеры попытались искоренить людоедство, они столкнулись с упорным и непонятным для них сопротивлением. Бывало, что пленники, которых европейцы предлагали выкупить на свободу, сами отказывались от подобного предложения, ибо полагали, что быть съеденным — наиболее благородная и достойная участь, которая только может выпасть на долю мужчины. Миссионеры заметили также, что, убивая жертву, тупинамба старались принести ей как можно меньше страданий. Живя в селении победителей, пленник пользовался почетом и ни в чем не терпел нужды. В жены ему давали либо вдову, чей муж погиб на войне, либо дочь того человека, который его пленил, а иногда даже дочь вождя. Считалось, что девушке тем самым оказана честь.

Миссионеры и путешественники, встречавшиеся с тупинамба в XVI веке, не могли обнаружить во всем этом логики, хотя для нас она довольно ясна. Поскольку пленник считался уже не только врагом, но и воплощенным предком, обращаться с ним следовало соответственно его высокому статусу. Об отождествлении пленников с предками свидетельствует примечательный факт: воин, захвативший врага, принимал его имя. Если на протяжении жизни ему удавалось совершить такой подвиг несколько раз, он соответственно носил столько же имен. Хорошо известно, что первобытный человек придавал имени магический смысл. «Овладеть» именем значило приобщиться к сути того персонажа, который его носил. Называя себя именем врагов, тупинамба стремились уподобиться не чужакам, а тем мифическим существам, которых чужаки воплощали во время обрядов.

У папуасов воин вместе с головой врага также стремился «добыть» имя, чтобы присвоить его новорожденному ребенку. Младенец от этого никоим образом не становился членом вражеского племени; он лишь якобы приобщался к некой животворной силе, исходившей от убитого, который выступал уже не в качестве врага, а как представитель мира духов.

Человеческие жертвоприношения у тупинамба — одни из немногих южноамериканских общинных ритуалов, оформлявшихся как, скорее, женский, а не мужской праздник, хотя к числу типичных «тайных» женских обрядов, упоминавшихся в предыдущей главе, их тоже нельзя отнести. На основании дошедших описаний можно подозревать, что не только жертва, но и «жрицы» отождествлялись с какими-то мифологическими существами. Когда пленника вели в селение, первыми его встречали старухи и девушки, многократно выкрикивавшие «добытое» имя. Перед жертвоприношением они играли на флейтах, сделанных из берцовых костей съеденных раньше врагов, а затем плясали вокруг котла с мясом.

Среди всех южноамериканских индейцев племена тупи-гуарани отличаются не только широким и повсеместным распространением ритуального каннибализма, но и некоторыми, присущими только им, особенностями хозяйственной организации, уникальной исторической судьбой. Возникает вопрос: нельзя ли как-то связать между собой эти факты?

Лингвисты, археологи и этнографы полагают, что прародиной племен тупи-гуарани была Южная Амазония, вероятно бассейны Мадейры или Тапажоса. Однако в V веке н. э. все или по крайней мере большинство индейцев этой языковой семьи оказались уже за пределами зоны сплошного распространения тропических лесов, в пределах сравнительно небольшой территории на юге Бразилии. По данным археологии, в течение последующей тысячи лет тупи-гуарани распространились оттуда на колоссальные расстояния: от предгорий Боливийских Анд до устья Амазонки. Выбор путей миграции определялся формами хозяйства. Главной продовольственной культурой тупи был маниок, любящий жаркий климат, поэтому они осваивали тропики; гуарани, сеявшие в основном кукурузу, — районы с более прохладной зимой. Повсюду тупи-гуарани отличались воинственностью, сметая с дороги тех, кто пытался остановить их продвижение. Даже инки с трудом отражали их натиск: для этого им пришлось возвести на восточной окраине своего государства целую систему крепостей и многокилометровых оборонительных стен. От Анд до Атлантики тупи-гуарани неизменно сохраняли древний обычай поедания пленников. Подсчитано, например, что в Восточной Боливии члены одного из гуаранийских племен в XVI веке пленили и принесли в жертву примерно 60 тысяч араваков чане.

Воевали тупи-гуарани и друг с другом. Особенно ожесточенная борьба велась между тупи, жившими в пределах современного бразильского штата Сан-Паулу, и занимавшими более южные районы гуарани. Как и во многих других случаях, индейские междоусобицы впоследствии умело использовали европейцы в собственных интересах.

Португальцы, нуждавшиеся в рабочей силе для плантаций сахарного тростника, создали из лучников тупи целую армию, которую направили на захват селений гуарани в современном штате Риу-Гранди-ду-Сул. Одновременно они заручились поддержкой их шаманов, недовольных тем, что под влиянием иезуитов часть племени приняла христианство. Известен случай, когда, воспользовавшись отсутствием ушедших на охоту мужчин, шаманы убили жен и детей индейцев-христиан и демонстративно приготовили из них людоедское кушанье. В 1636 году на левом берегу реки Уругвай произошла решающая битва между гуарани, действовавшими под руководством испанских иезуитов, и португальцами, отряды которых включали вооруженных негров-рабов и 2500 воинов-тупи. Хотя дальнейшее португальское наступление было остановлено, на протяжении конца XVI — начала XVII века от 60 до 300 тысяч гуарани попало в плен и погибло от непосильного труда на плантациях в районе Сан-Паулу.

Помимо обрядового каннибализма культура племен тупи отличалась еще одной иррациональной особенностью. Среди этих индейцев была распространена вера в мифическую «страну без зла», жители которой всегда счастливы и бессмертны. Время от времени тот или другой шаман объявлял себя пророком, знающим путь в обетованную землю. Соплеменники, бросив селения и большую часть имущества, шли за ним, преодолевая порой сотни и тысячи километров. Эти переселения происходили на глазах у европейцев в XVI веке, но есть основания полагать, что они бывали и раньше.

Верования подобного рода можно, конечно, считать проявлениями невежества и крайнего фанатизма. Таковыми они и являются, если рассматривать идеологию саму по себе, в отрыве от материальных условий существования. В действительности дело обстоит не так просто. Как уже было сказано, прародина тупи-гуарани находилась в Амазонии. Их экономика и общественная организация соответствовали возможностям, которые открывались перед обитателями влажных тропических лесов, имевшими доступ к плодородным пойменным землям. Определяющую роль в хозяйстве играло земледелие. В отличие от коренных обитателей Бразильского нагорья, индейцев же, тупи-гуарани жили в своих деревнях постоянно, а не рассредоточивались в сухой сезон по огромной территории в поисках пропитания.

Селения отличались большими размерами, в них обитало от нескольких сотен до полутора тысяч человек. Вожди и шаманы пользовались значительной властью. Почему предки тупи-гуарани покинули Амазонию, неизвестно. Скорее всего по мере роста населения обострилось соперничество между племенами, вынудившее некоторых покинуть родину. В большинстве районов Восточной и Южной Бразилии, куда мигрировали тупи-гуарани, сохранить подобный тип культуры было невозможно. Следовало либо решительно отказаться от прежних форм хозяйственной и социальной организации, либо искать и осваивать те небольшие и далеко отстоящие друг от друга участки земель, где пригодные для земледелия почвы сочетаются с относительным обилием источников животной пищи. Таковы были тянущаяся на несколько тысяч километров узкая полоса вдоль океана и некоторые земли по берегам рек. Выбор второго пути наверняка совпадал с желаниями племенной верхушки, которая утратила бы свои позиции, если бы социальная организация тупи-гуарани упростилась. Так начались поиски «страны без зла», оправданные тем, что в конце пути переселенцы рано или поздно действительно находили подходящие для жизни районы.

К тому времени, когда тупи-гуарани стали осваивать восток и юг Бразилии, там уже обитали знакомые с земледелием племена. Недавно в пещерах штата Минас-Жерайс были обнаружены стоянки III тысячелетия до н. э., обитатели которых выращивали кукурузу. На одной из них в нижнем слое даже найден початок возрастом более семи тысяч лет, хотя эта датировка еще нуждается в подтверждении другими анализами. К рубежу нашей эры кукуруза, фасоль, арахис были уже широко распространены по всему Бразильскому нагорью. Однако в целом хозяйство местных индейцев оставалось сравнительно примитивным, наряду с земледелием большое значение сохраняли собирательство и охота. Тупи принесли с собой из Амазонии новую культуру — горький маниок, которая в условиях Бразильского нагорья дает более богатый урожай, чем кукуруза. В районах, где диету можно было дополнять продуктами рыболовства, это привело к значительному росту производительных сил.

Переселяясь на уже занятые кем-то земли, искатели «страны без зла» должны были пробивать себе путь силой оружия, а по мере исчезновения неосвоенных земель — вступать в междоусобные конфликты. Вполне понятно, что воинственность оказывалась выгодным качеством — богатые ресурсами территории первыми захватывали более агрессивные племена. Ритуальный каннибализм в свою очередь способствовал усилению воинственности, добавляя ко всем прочим поводам для набега на соседей еще и религиозные мотивы.

Возникнув как ответ на определенную историческую ситуацию, религиозные представления меняются обычно медленнее, чем породившие их причины. Тупи, действуя явно себе во вред, продолжали воевать со своими соседями и после того, как на побережье Бразилии высадились французы и португальцы. Однако подобное положение не может длиться долго. Если требования первобытной религии вступают в противоречие с потребностями людей, изменяются не потребности, а религия. Абсурдные формы магической практики, ритуалы, исполнение которых наносит вред интересам общества, способны сохраняться долго только там, где они касаются второстепенных сторон жизни людей, не затрагивающих принципиально их благосостояния.

Сказанное о тупи ни в коей мере не означает, что человеческие жертвоприношения и войны следует считать «исторически прогрессивными». Этически такие явления нельзя оправдать ничем. Вполне возможно, что даже в условиях доколумбовой Южной Америки могли быть и другие пути выхода из кризиса, обусловленного скудностью природных ресурсов, иные формы межплеменных отношений. Однако история изучает тот единственный вариант развития, который реализовался, и наша задача понять его логику.

Мундуруку

Если основным следствием поисков «страны без зла» каннибалами-тупи было распространение в Восточной Бразилии новой системы земледелия и более развитых форм общественной организации, то военные экспедиции за головами-трофеями у индейцев мундуруку прежде всего способствовали более эффективной охоте. К такому неожиданному выводу пришел в конце 70-х годов американский специалист по культуре амазонских индейцев Э. Росс.

Напомним, что мундуруку живут в Центральной Бразилии в бассейне реки Тапажос — южного притока Амазонки. До появления в этом районе португальцев (вторая половина XVIII в.) мундуруку были одним из самых многочисленных и сильных народов Южной Амазонии. Контакты с европейцами привели на первых порах к еще большему росту его мощи. Португальцы сумели договориться с мундуруку о том, что будут снабжать их огнестрельным оружием в обмен на обещание использовать его только в войнах с другими племенами, но не против белых. В результате за несколько десятилетий коренное население Центральной и Восточной Амазонии настолько поредело, что европейцы могли беспрепятственно приступить к колонизации интересующих их земель. Мундуруку же, как уже говорилось, были постепенно обращены в христианство и ассимилированы.

По продолжительности и дальности военные экспедиции мундуруку не имеют равных в истории первобытных народов Нового Света. Воины в сопровождении женщин, несших нехитрый скарб, преодолевали многие сотни километров, а по ночам нападали на ничего не подозревавших жителей далеких селений. Целью походов было добыть головы врагов, которые по возвращении предназначались для сложных обрядов и церемоний. Обладание трофеем обещало благополучие и изобилие всей общине. Воин, принесший его, пользовался исключительным почетом, так что недостатка в желающих проявить себя не было.

То, что охота за головами являлась следствием характерных для мундуруку религиозно-магических представлений, казалось очевидным. Этнографы, не удовлетворенные столь простым объяснением, добавляли, что военную активность племени подстегивал торговый обмен с португальцами — чем больше мундуруку истребляли других индейцев, тем больше им посылали европейских товаров. Значит ли это, что в период до контактов с белыми погоня за головами-трофеями была самоцелью?

Э. Росс показал, что в действительности дальние экспедиции носили не только военный, но и охотничий характер. Как уже говорилось, индейцы Амазонии обычно располагают достаточными запасами земледельческих продуктов, богатых углеводами, тогда как мясной пищи, белков порой бывает в обрез. Естественно, что диких животных особенно мало вблизи селений. Уходя за сотни километров от дома, мундуруку берегли дичь в собственных лесах, равномерно использовали ресурсы огромной территории. Вера индейцев в то, что отрубленная голова врага приносит удачу на охоте, соответствовала действительности вот в каком смысле: пока велась охота за головами, дичи действительно становилось больше, потому что ее не истребляли. Как только экспедиции прекращались, сокращались запасы дикой фауны. Весьма вероятно также, что престиж уходивших в поход молодых людей был высок не только потому, что они подвергали свою жизнь опасности. Юноши возвращались в родное селение, нагруженные помимо голов-трофеев заготовленным впрок мясом животных, которое в любой первобытной общине легко открывало дорогу к женским сердцам.

Яноама

Дальние охотничьи экспедиции — лишь одно из возможных решений проблемы, стоявшей перед всеми обитателями южноамериканских тропических лесов: не допустить сокращения поголовья диких животных, точнее, сохранить его в постоянной пропорции к численности населения. Трудно сказать, что стало бы с мундуруку, если бы не пришли европейцы. Контакты с белыми, несомненно, облегчили им задачу: имея перевес в борьбе с другими племенами благодаря огнестрельному оружию, мундуруку не только сохраняли дичь в ближних лесах, но и устраняли конкурентов-охотников в дальних.

Иной вариант решения названной проблемы демонстрируют индейцы яноама, живущие в удаленных от крупных рек районах Южной Венесуэлы и Северной Бразилии. Сорок лет назад о племенах яноама почти ничего не знали даже этнографы. Эти низкорослые, но поразительно ладно сложенные люди с тонкими чертами лица долго избегали каких-либо контактов с европейцами. Проникшие к яноама в 50—60-е годы нашего столетия французские, западногерманские и итальянские экспедиции обнаружили народ, во многом отличающийся от соседних карибских и аравакских племен. Яноама принадлежат к числу тех сравнительно немногих индейцев, которые во время обрядов воплощения предков поглощают прах умерших родственников: их тела сжигают, а обугленные кости толкут и в виде порошка добавляют в напиток из бананов. Эти обряды совершаются в феврале, когда поспевают плоды персиковой пальмы. Вечерами люди до глубокой ночи скандируют: «Хели, хели!», околдовывая этим зверей, а затем идут на охоту. Из леса приносят корзины с плодами пальмы, которые в конце праздника отдают гостям из соседних селений. Вечером мужчины танцуют, изображая мифологических персонажей, и поглощают пепел умерших. Кончается все вдыханием сильнодействующего наркотического порошка, который вдувают в ноздри друг другу через специальные трубки. Этот наркотик называется «зовом предков».

В недавнем прошлом подобные праздники нередко заканчивались трагически. Либо гости, либо хозяева, заранее договорившись между собой, нападали на одурманенных индейцев из другой общины, безжалостно убивая всех, кого удавалось настичь. Устраивались и набеги на другие селения, от которых не всегда могли оградить даже прочные частоколы. Ссоры и драки между членами одной и той же общины также считались привычным делом. В результате часть членов общины покидала ее и основывала на новом месте собственное селение.

Среди этнографов прочно утвердилось мнение о яноама (особенно о центральной группе этих племен, называющей себя «яномами») как о едва ли не самом воинственном народе мира. Хотя сами яноама считают, что пролитие крови исключительно благотворно влияет на созревание плодов персиковой пальмы, религиозная мотивировка военных действий у них не столь явно выражена, как это было у тупинамба и мундуруку. Поэтому многие специалисты с самого начала пытались отыскать другие стимулы, заставлявшие яноама беспрестанно нападать на соседей. Было высказано предположение, что яноама борются за выживание из-за скудности природных ресурсов. Когда же оказалось, что они обеспечены мясом чуть ли не лучше всех остальных индейцев Южной Америки и потребляют животных белков вдвое больше, чем рекомендуют врачи, французский этнограф Н. Шаньон и его последователи заявили прямо: агрессивность заложена в природе этих людей, а значит, воинственность яноама не требует никаких «экономических» объяснений. Раз сами индейцы уверяют, что воюют главным образом из-за женщин, значит, так оно и есть.

Американский этнограф М. Харрис, как и многие другие, не был удовлетворен таким заключением. Разумеется, считать, что между селениями яноама ведется непосредственная борьба за ресурсы, неверно. Но и сама по себе хорошая обеспеченность индейцев мясом тоже ни о чем не говорит. Она как раз и является следствием сложившихся у яноама методов эксплуатации окружающей среды, и если способы охоты изменятся — дичь исчезнет. Мундуруку, как указывалось, тоже не испытывали недостатка в животных белках, пока сохраняли воинственность. Опровергая Шаньона, Харрис со своим коллегой У. Дивалем выдвинул гипотезу, стремящуюся объяснить не только взаимоотношения индейцев Южной Венесуэлы с соседями, но и такие широкораспространенные институты первобытного общества, как тайные мужские ритуалы, посвятительные испытания на выносливость, часто встречающийся запрет женщинам употреблять охотничье оружие и другие.

Свою гипотезу Диваль и Харрис построили на одном противоречии в поведении индейцев, которому Шаньон уделил недостаточно внимания. Хотя яноама, по их же собственным словам, воевали, чтобы добыть в другом племени женщин, они, как и многие первобытные народы, убивали значительную часть новорожденных девочек. В результате среди молодых людей брачного возраста юношей было больше примерно на треть. В действительности недостаток женщин ощущался еще сильнее, так как у яноама распространено многоженство. Таким образом, стимул к ведению междоусобных войн как бы создавался искусственно!

С какой целью индейцы убивали собственных дочерей? Прежде всего здесь проявились психологический и этический моменты. Первобытный человек был абсолютно убежден в существовании духов, душ, иного мира. Ему глубоко чужда идея смерти как прекращения всякого существования. Жизнь мыслится неуничтожимой и в каком-то смысле неиндивидуальной (вспомним представления бороро о первопредке как «коллективной душе» всех членов рода). Соответственно убийство воспринимается как менее тяжкое преступление, чем в европейской культуре, особенно если дело касается ребенка.

Ленинградская исследовательница Г. Н. Грачева приводит характерные данные о представлениях о смерти у таймырских нганасан. Смерть ребенка считается «легкой», поскольку младенец никого не «потянет» за собой в иной мир, а его дух быстро вернется назад, перевоплотившись в нового ребенка, который родится у той же женщины. На подобных поверьях основан известный в древности едва ли не по всему миру обычай хоронить умерших маленьких детей под порогом или под полом комнаты, то есть поближе, чтобы дух младенца нашел дорогу назад. В противоположность тому взрослые и особенно старики считаются «тяжелыми» покойниками. Люди боятся, что дух старика отягощен привязанностями к родственникам и знакомым, которых он «уведет» за собой в иной мир.

С точки зрения многих первобытных народов, новорожденный еще по сути не человек, он лишен каких-либо связей с окружающим миром, так что оставить его в живых или умертвить — личное дело матери. Женщины яноама и других индейских племен очень хотят иметь сыновей. Рождение сына повышает престиж матери, возвышает ее в глазах соплеменников, так как из мальчика вырастет будущий воин, защитник. Что же касается девочки, то на нее смотрят безразлично. Рождение дочери для яноама плохо не само по себе, а потому, что оно на долгий срок откладывает надежду иметь сына. У индейцев женщины кормят ребенка грудью примерно до трех лет, так как маниоковые лепешки или печеные бананы с жареным мясом (обычный рацион многих амазонских индейцев) — не слишком подходящая пища для малыша. Молока для второго младенца у матери не хватает. Если рождаются близнецы, индейцы обычно убивают одного из них, так как считается, будто он зачат злым духом, в действительности же просто потому, что мать не в силах прокормить обоих детей сразу. Нередко, конечно, суеверия переходят практически оправданную границу — в качестве порождения злого духа убивают обоих близнецов.

Таким образом, война и убийство девочек влияют друг на друга взаимно. Недостаток женщин приводит к острому соперничеству из-за них и попыткам добыть жен силой оружия. В то же время именно воинственность создает психологический климат, благоприятный для безжалостного убийства новорожденных, а угроза нападения заставляет стремиться к тому, чтобы в племени было как можно больше мужчин-воинов.

Однако войны у яноама имеют важные экономические последствия, хотя и не осознаваемые самими индейцами. Охотники не рискуют уходить далеко от своих селений, так как опасаются случайно наткнуться в лесу на врагов. Чем меньше расстояния между деревнями яноама, выше плотность населения, тем эти опасения оправданнее, и следовательно, радиус охотничьих экспедиций короче. В результате каждое селение оказывается окруженным своего рода заповедной зоной, в которую люди обычно не рискуют проникать. Дичь там — непуганая, поголовье животных настолько высоко, что дикие свиньи, олени, тапиры начинают переходить в другие участки леса, где и служат добычей индейцев. Именно поэтому яноама обеспечены мясом так хорошо: возникшие благодаря междоусобицам «заповедники» обеспечивают сохранность фауны, причем особенно там, где угроза истребления животных наиболее велика.

Наблюдаемая у племени яноама связь воинственных обычаев с сохранением природных ресурсов носит частный характер. Но гипотеза Харриса и Диваля претендует на более широкое обобщение. Проанализировав данные по половозрастной структуре 160 племен Азии, Африки, Океании и Америки, собранные в то время, когда эти народы еще вели межплеменные войны, исследователи пришли к выводу, что во всех случаях мальчиков на треть или четверть больше, чем девочек. Когда под влиянием европейской колонизации межплеменные войны прекращались, пропорция выравнивалась.

Отклонение половозрастной структуры первобытных племен от той, которую следует ожидать при естественном воспроизводстве населения, отмечалось и другими учеными. Правда, некоторые из них указывали на возможность ошибки при подобных подсчетах. Например, из-за того, что девушки вступали в брак раньше юношей, возрастная группа девочек оказывалась меньшей по численности, чем группа мальчиков, хотя реальное количество девочек и мальчиков одного возраста было одинаковым. Этот и другие факторы, по-видимому, привели к переоценке этнографами половозрастных диспропорций в ряде племенных групп. Тем не менее спор идет лишь о масштабах неравномерного соотношения между числом детей разного пола у первобытных народов. Сам факт преобладания мальчиков несомненный.

Дискуссионна также та роль, которую играет в сокращении числа девочек детоубийство. Скорее всего, не у всех племен оно практиковалось столь часто, как у яноама. Биологи отмечают ряд обстоятельств, вследствие которых доля мальчиков среди новорожденных может оказаться более 50 процентов. Но главное значение в возникновении диспропорций в половозрастной структуре имело, по-видимому, отсутствие должного ухода за новорожденными девочками. В результате детская смертность, которая в первобытных коллективах вообще велика, была среди девочек выше, чем среди мальчиков.

Накопленные этнографией материалы свидетельствуют о том, что первобытный коллектив был заинтересован в том, чтобы юношей оказывалось в нем больше, чем девушек, так как это увеличивает его способность защищаться от врагов и добывать пропитание. Конкуренция заставляет молодых людей обеспечить себе репутацию хороших воинов и охотников, поскольку те могут легче найти себе подруг. В условиях первобытного общества угроза лишиться контактов с представителями другого пола — самый эффективный и простой способ заставить юношей совершенствовать свои качества.

Однако воспитание суровых и отважных воинов и охотников может быть наиболее успешным там, где женщины считаются непригодными для подобных занятий. Немногочисленные отступления от этого правила не меняют общей картины. Например, у африканских зулусов из молодых женщин формировались целые полки, но они были строго отделены от мужских и в настоящих боевых действиях не участвовали. По сути дела «мобилизация» девушек была лишь своеобразной формой инициации. У племен горной Колумбии женщины участвовали в сражениях, однако лишь в качестве помощников и оруженосцев. Чаще же жены «помогали» своим мужьям с помощью магии. Когда из селения гуарани воины отправлялись в поход, женщины часами бросали песок и золу в сторону неприятельского лагеря, дабы «ослепить» врагов.

Привилегия мужчин быть воинами и охотниками определяет всю картину взаимоотношений между полами в первобытном обществе, порождая два важных следствия. Во-первых, мужчинам принадлежит ведущая роль в руководстве делами коллектива, особенно явная там, где охота на крупных животных служит важным источником существования людей, а угроза нападения со стороны соседей постоянна. В обществах, где значительная часть продуктов питания добывается женским трудом (собирательство, мотыжное земледелие), статус женщин гораздо выше, однако полностью своих позиций мужчины не утрачивают и здесь, ведь возможность вооруженных конфликтов практически никогда не исчезает.

Вторым важнейшим следствием того, что в юношах (но не в девушках) развивали и тренировали качества, необходимые охотникам и воинам, стало широкое распространение различных жестоких обычаев, обрядов и испытаний, казавшихся европейцам совершенно бессмысленными. Подобные испытания были призваны закалить тело и волю подростков, подавить в них чувство жалости к врагу, исключить из коллектива слабых и малодушных. Другое их назначение — развитие чувства мужского превосходства, отношения к женщинам как к людям менее ценным для племени, ибо только в подобной обстановке все общество было готово считать рождение и воспитание девочек делом второстепенным. Видимо, теперь мы и подошли к ответу на вопрос, поставленный в конце предыдущей главы, — почему в первобытных коллективах принятие решений в большей мере зависело от мужчин, чем от женщин.

Кауабери

Запрещая непосвященным наблюдать некоторые обряды или видеть те или иные «священные» предметы (маски, флейты, гуделки), мужчины получали в свое распоряжение эффективное средство контроля над жизнью всего коллектива. В некоторых районах мира, прежде всего в Меланезии, именно на основе системы «мужских союзов» возникли ранние формы общественного неравенства, когда некоторые обряды стали запретными не только для женщин и подростков, но и для большинства мужчин. Лишь очень богатый человек допускался к определенным таинствам, что резко поднимало его престиж. В Восточной Боливии, как было показано, активными исполнителями ритуалов в основном были люди из непосредственного окружения вождя и шамана.

Преобладающее влияние мужчин в общественной жизни племени поддерживалось страхом перед наказанием, которое ожидало нарушителей табу. Чисто религиозная сторона дела была здесь, несомненно, лишь формой, за которой скрывались определенные социальные отношения. Если запретов долго никто не нарушал, члены «тайных союзов» порой сами провоцировали непосвященных, чтобы иметь повод для расправы и тем самым запугать остальных. Войтех Фрич, рассказывая о племени чамакоко, упоминает, что, надев костюмы духов, мужчины иногда нападали в лесу на одинокую женщину. Подобные случаи бывали и у других племен. Один из них подробно описан в связи с индейцами кауабери, живущими на севере бразильского штата Амазонас близ границы с Венесуэлой.

С племенами этого района этнографы познакомились лишь в 50-х годах. Следом за учеными, а порой и опережая их, в девственные леса верховьев Ориноко и Риу-Негру направились любители экзотики, поднятые захлестнувшей весь мир волной «туристского бума». Среди них оказался и некто Альфредо Бёльдеке, который решил взять в джунгли жену и восьмилетнюю дочку. Он давно понял, что к семейному европейцу местные жители относятся лучше, чем к группе мужчин. И это естественно. Во-первых, индейцам самим не надо опасаться неожиданного нападения, а во-вторых, человек без семьи в первобытном обществе — явление ненормальное. Такого европейца могут и уважать, и ценить, но он всегда будет белой вороной.

Попади Бёльдеке к шингуано, он мог бы привести жену чуть ли не в мужской дом. Для племен, уже давно знакомых с белыми, в словосочетании «европейская женщина» первый компонент стал несравненно важнее второго: на жену этнографа распространяется гораздо меньше запретов, чем на индеанок. Однако в случае с кауабери, не имевшими никакого опыта общения с людьми другой культуры, все оказалось сложнее.

Начиналась поездка в идиллической обстановке. Один из индейцев, которому до этого Бёльдеке волею случая спас жизнь, сам пригласил европейцев совершить путешествие к его родичам. Бурные прозрачные речки, лесистые горы, яркие бабочки и синее небо радовали глаз. Настроение отравляли только москиты, от которых не спасала никакая мазь. Через две недели путешественники достигли цели и встретили самый радушный прием. Москиты тоже пропали, стоило отойти от реки. Не прошло и часа, как дочка Бёльдеке играла со своими голыми сверстниками, а его жена в отведенной им хижине варила кофе.

Так прошла неделя. Но вот из леса послышался гром барабана и не замолкал уже ни днем, ни ночью. Кауабери как подменили. Исчезли сердечность и вежливость, индейцы ясно показывали, что дальнейшее пребывание чужаков в их селении нежелательно. Знакомый Бёльдеке, пригласивший его, рассказал, что демон Уакти в ближайшую безлунную ночь совершит свой ежегодный визит к кауабери и станет играть на «флейте дьявола». Женщине и девочке, добавил он, оставаться в это время опасно, немедленно уходите! Однако любопытство снедало Бёльдеке. Не отдавая себе отчета в том, сколь велик риск, он решил во что бы то ни стало посмотреть на праздник. Тем временем индеанки с утра до ночи в огромных количествах готовили кашири. В селение со всех сторон стекались гости.

Ночью, оставив жену и дочь в хижине, Бёльдеке выскользнул наружу и спрятался в кустах. Из своего укрытия он видел почти все происходившее на площадке между домами. Сперва зазвучал «оркестр» из небольших бамбуковых флейт, и женщины сразу разбежались. Тогда появился старик, игравший на главном инструменте. Как и многие другие европейцы, слышавшие «голос дьявола», Бёльдеке утверждает, что звук флейты Уакти и в самом деле ни с чем не сравним и производит потрясающее впечатление, тем более среди ночи, при свете костров, в окружении разрисованных фантастическими узорами индейцев.

Когда, издав последнюю пронзительную ноту, старик понес священный инструмент назад в лес, женщины вернулись и начался танец. Он продолжался недолго. Послышались отчаянные вопли, и Бёльдеке увидел, как на площадке появился тот же старик, который с помощью двух молодых людей вел сопротивлявшуюся девушку. Было понятно, что, по мнению кауабери, она увидела священную флейту. Женщины снова скрылись, девушку затащили в хижину и там умертвили, а труп, по обычаю, сожгли. На следующий день ее кости растолкли в специально предназначенной для этого колоде, залили кашири и все мужчины пили этот напиток. Затем напряжение стало спадать, женщины оказались вместе с мужчинами, и праздник завершился всеобщим весельем. Бёльдеке с женой и дочкой воспользовались тем, что от выпитого кашири и ночного бдения индейцев сморил сон, и покинули селение.

Эта история может показаться выдуманной, так как ничем не подтверждается, кроме слов самого автора. Однако в целом описание праздника правдоподобно. Если все виденное Бёльдеке действительно имело место, можно не сомневаться, что убитая, сожженная и выпитая с кашири девушка — не случайная свидетельница, а заранее намеченная жертва. Ритуально-мифологический смысл действий индейцев понятен. В останках убитой, с их точки зрения, сосредоточена некая жизненная сила, присущая предкам и вообще мертвым, которую якобы и приобрели после совершения обряда мужчины. Однако нас в данном случае больше интересует социальное значение виденного Бёльдеке происшествия. Оно состоит прежде всего в том, что мужчины, и особенно старейшины, добивались таким путем подчинения от женщин племени, отлично сознававших, что следующей жертвой «флейты дьявола» скорее всего станет та из них, которая чем-то не угодит организаторам обряда.

Не приходится удивляться и тому, что на долю женщин в первобытных индейских обществах, как правило, выпадает значительно больше тяжелой и неприятной работы, чем на долю мужчин. В частности, при переселениях и походах мужчина обычно несет лишь собственное оружие, тогда как его жена — весь остальной скарб весом в несколько десятков килограммов.

Первенствующее положение мужчин, равно как и их численное преобладание над женщинами, у большинства индейцев определили отношение обоих полов к «моде» на украшения. Хорошо известны роскошные головные уборы, браслеты и гирлянды из перьев, которые изготовляли коренные обитатели континента. Особенно непревзойденного мастерства достигли в этом искусстве индейцы тупи. Из рук древних ювелиров Панамы, Колумбии и Коста-Рики вышли золотые подвески и ожерелья, обладанием которыми гордятся крупнейшие музеи мира. Практически все эти украшения, как металлические, так и сделанные из перьев, когда-то носили мужчины — шаманы и воины. На изображениях древнеперуанской культуры мочика мужчины в роскошных нарядах резко контрастируют с женщинами, одетыми в рубашки-балахоны и почти лишенными украшений. При изготовлении сосудов в виде голов людей, гончары мочика добились удивительной точности в передаче индивидуальных особенностей человеческих лиц. Мужские лица отличаются одухотворенностью, благородством и властностью, изредка попадающиеся женщины — унылым равнодушием, свидетельствующим об отсутствии малейшего интереса художника к изображаемому объекту.

Карибы

Не следует, однако, думать, что в первобытном обществе женщины составляли своего рода эксплуатируемый класс. Отношения между полами в индейской общине характеризуются не только известным неравноправием, но и сотрудничеством. Возможно, что доля, которую вносят в общий котел мужчины, порой достается им легче, чем женщинам, однако они не могут произвольно менять ее и вносить меньше общепринятой нормы.

Существование первобытной общины немыслимо без постоянного обмена людьми (при заключении браков), а также продуктами и услугами. Тот, кто что-нибудь добывает или производит, не пользуется, как правило, продуктами своего труда, а передает другим. В свою очередь он уверен, что получит от родственников и соседей то, в чем нуждается сам.

Средствами мифа и ритуала община постоянно напоминает об этом своим членам, особо подчеркивая долг мужчин снабжать мясом женщин. У венесуэльских макиритаре, например, во время «праздника кокеритовой пальмы», который приурочивают к возвращению мужчин из дальней охотничьей экспедиции, женщины набрасываются на мужей с кулаками, а охотники, делая вид, что побеждены, передают им добытое мясо. Это единственный день в году, когда женщинам разрешается проникнуть в центральное помещение большого общинного жилища, выполняющего роль мужского дома. Собравшись там, они устраивают пир.

У боливийских такана в начале 50-х годов нашего столетия был записан миф, представляющий собой перевернутый сюжет о свержении власти женщин. В нем говорится, будто раньше мужчины прятали мясо убитых животных, отдавая оставшимся дома членам семьи только кости. Но один юноша как-то принес добычу матери (по другой версии, жена проследила за мужем). Узнав, что их обманывают, женщины отравили мужчин, оставив в живых только мальчиков. Когда те выросли, они уже хорошо знали, кому следует отдавать добычу. Согласно еще одному информатору, мужчины, узнав, что их тайна раскрыта, полезли на небо по бамбуковым жердям, но упали и разбились.

И все же в условиях, когда боевым и охотничьим оружием монопольно распоряжаются мужчины, порой возникают аномальные общества, в которых представители разных полов являют собой как бы два разных, враждебных народа. Примером служат карибы Малых Антильских островов, где мужчины считались потомками завоевателей с материка, а женщины — истребленных теми араваков, живших в прошлом на островах. Обе половины племени говорили на разных языках. В действительности, конечно, в жилах тех и других текла равная смесь карибской и аравакской крови, и даже свой язык мужчины восприняли от уничтоженного населения. Подобно женскому языку он принадлежал к аравакской семье, только карибских заимствований в нем было больше. Разделение племени поддерживалось искусственно, ибо если в семье рождался мальчик, его воспитывали как будущего повелителя, если же девочка — как рабыню.

Вряд ли случайно то, что среди южноамериканских индейцев карибы Малых Антильских островов и побережья Гвианы отличались особой воинственностью. К моменту открытия Америки они неуклонно теснили все соседние племена, а в XVI–XVIII веках наносили большой урон испанцам на Ориноко. По крайней мере до Колумба карибы не выделялись среди других индейцев ни лучшим вооружением, ни превосходящей численностью. Их отличали агрессивность, мужество и жестокость. Подобно тупинамба карибы поедали пленников, но в отличие от бразильских индейцев старались сделать их смерть по возможности нелегкой. Впрочем, выдержка, проявленная жертвой, оценивалась по достоинству.

Ояна

Как уже говорилось, подростков во время инициаций чаще всего заставляли переносить более или менее сильные физические страдания. От мальчиков в этих случаях требовалось показать стойкость и силу воли.

Аналогичным испытаниям нередко подвергались и взрослые мужчины, соревновавшиеся в том, кто из них сможет продемонстрировать наибольшее мужество. В результате подобной закалки воины становились менее чувствительны к собственной и чужой боли, безжалостны к врагу.

Как и в других случаях, когда те или иные действия являлись объективно полезными для общества, но их последствия бывали столь отдаленны, что осознавались индейцами с трудом, жестокие способы посвятительных испытаний находили оправдание и объяснение в религии. Считалось, что обряды установил бог — покровитель племени, заветы которого нельзя не исполнить, а физические страдания связывались с жаром, энергией, исходящей от предков.

В Южной Америке, к северу от Амазонки, а также в Андах, во время праздников воплощения духов было почти повсеместно распространено ритуальное бичевание. Часто ему подвергались все члены племени, но мужчины и мальчики-подростки в большей степени, чем женщины и дети.

Другим распространенным методом проверки мужества у южноамериканских индейцев являлось испытание муравьями. В начале XVIII века претендент на должность вождя у одного из племен на Ориноко должен был пройти тройное испытание: бичевание, укусы муравьев и, наконец, поджаривание на огне. Если после всего этого он оставался жив, глава общины приобретал полное моральное право на применение самых крутых мер к своим врагам, а кроме того, получал такой «заряд энергии», которого должно было надолго хватить и ему самому, и его родичам.

Виртуозного искусства в применении муравьев в качестве средства, укрепляющего мужество мальчиков и наделяющего их силой предков, достигли карибы ояна во французской Гвиане. Это небольшое сейчас племя, вскользь упомянутое на предыдущих страницах, заслуживает более близкого знакомства.

Начать с того, что от названия «ояна», вероятно, происходит и «Гвиана». Все, кому за последние сто лет удавалось побывать в селениях племени ояна, восхищались тем, как они украшают свои мужские дома — паколо. В самом центре, под куполом, крепится деревянный диск диаметром более метра. В прошлом вырезать его с помощью каменных орудий было нелегким делом. Поверхность диска тщательно полировали, а затем кисточкой из человеческого волоса наносили красочные изображения. Мы видим здесь фигуры людей, животных и птиц, однако основное место занимают двуглавые чудовища мараке, или духи-анаконды, которых почитает большинство карибов Гвианы. Их изображения встречаются также на камнях у реки. По-видимому, роспись на деревянном диске под куполом паколо передает символическую картину мира, хотя еще ни одному из этнографов не удалось ее детально расшифровать.

История племени ояна, как и большинства других коренных обитателей южноамериканских лесов и саванн, это перечень нескончаемых войн с соседями. Традиционными противниками карибов французской Гвианы являлись оямпи — одно из племен тупи, несколько веков назад переселившееся к северу от Амазонки. Однако потом появился новый, куда более страшный враг — «лесные негры». Вплоть до середины XIX века европейцы ввозили в Южную Америку африканских рабов. Те тысячами бежали в сельву. Потомки рабов стали говорить на европейских языках, но восприняли образ жизни и тип хозяйства индейцев. Между прежними хозяевами лесов и пришельцами разгорелась вражда. Карибы уподобляли негров самым страшным демонам и боялись чрезвычайно. Одно из племен лесных негров, бони, взяло под свой контроль внутренние районы французской Гвианы и обрушилось на ояна. В былое время индейцы, возможно, отразили бы натиск, однако в XX веке они страдали от эпидемий, тогда как бони давно привыкли к европейским болезням.

В 30-х годах ояна потерпели решительное поражение и стали платить бони дань гамаками, пестрыми перьями и охотничьими собаками, щенков которых женщины ояна выкармливают собственной грудью. Если учесть сказанное об убийстве индеанками близнецов, для которых у матерей не хватает молока, ценность таких животных будет понятна. После второй мировой войны в результате вмешательства колониальных властей бони прекратили преследовать ояна, однако численность племени к тому времени сократилась до нескольких сот человек, так что очередная эпидемия может стать для него роковой.

Мараке

Из всех общинных праздников, засвидетельствованных у ояна в прошлом, до наших дней сохранился только один, связанный с посвящением мальчиков. Когда дети достигают 10—12-летнего возраста, их в течение трех месяцев подвергают различным испытаниям, из которых самое трудное — укусы муравьев. Для этого ояна искусно сплетают из тонких прутьев плоские фигуры длиной около полуметра, имеющие форму двуглавых чудовищ-мараке либо рыб. Пока обряды не начались, фигуры хранят под крышей мужского дома, там, где находится щит с изображениями духов. С одной стороны мараке сплошь покрыты красными и желтыми перышками, расцвечивающими тела мифических «людей-анаконд» примерно таким же образом, как это сделано красками на щите. С обратной стороны к фигуре прикрепляют прямоугольную плетеную пластинку. К каждой ее ячейке тоненькой ниточкой привязан муравей — один из тех, чей укус чрезвычайно болезнен. Для того чтобы насекомые не искусали мастера — изготовителя мараке, их временно усыпляют с помощью уруку — сока кустарника, действующего на муравьев как наркотик. Во время церемонии мараке прикладывают к телу испытуемого и держат несколько минут. Сотни муравьиных челюстей впиваются в мальчика, но тот стойко переносит боль. В этот момент его окружают мужчины в плетеных цилиндрических масках, которые называются олок. Когда испытание завершено, а вызванная укусами лихорадка проходит, подросток получает право охотиться на мелких животных. С интервалом в три года обряд повторяют еще пять раз, хотя уже и не так торжественно. Только после последнего испытания юноша считается настоящим охотником и получает право убивать оленей и другую крупную дичь. Прошедшим посвящение разрешается также брать в руки священные флейты, сделанные из толстых стеблей бамбука. Правда, у карибов культ подобных инструментов развит меньше, чем у араваков, в частности, и женщины могут смотреть, как играют флейтисты.

Мальчик ояна подвергается испытанию укусами муравьев

Десана

Суровые посвятительные испытания, «антиженские» обряды и междоусобные войны были характерны в той или иной степени для всех южноамериканских племен. Однако роль войны как фактора, сохраняющего природные ресурсы («буферные зоны» между охотничьими территориями), не везде выступала столь явно, как у яноами. Были и другие методы «охраны окружающей среды», о которых мы уже говорили. Это и сверхдальние охотничьи экспедиции, и праздники с приглашением гостей из соседних селений.

Исключительно важным способом поддержания равновесия между обществом и средой являлись разного рода табу, ограничивавшие охоту на диких животных и сбор лесных плодов. Время, место и масштабы хозяйственной деятельности регулировались таким образом, чтобы природным ресурсам не угрожало истощение. Система подобных запретов сложилась стихийно, рационально осознать ее последствия индейцы были не в состоянии. Поэтому в роли регулятора поведения людей должны были выступить религиозно-мифологические представления.

По мнению индейцев, нарушение правил охоты и собирательства вызывало недовольство мифологических духов — хозяев природы, обращавших свой гнев на непосредственного виновника или на людей вообще. С раннего детства члены племени слышали страшные истории о том, как человек, безжалостно истреблявший каких-нибудь животных, поплатился за это жизнью. Звери разорвали охотника, и он после смерти сам превратился в одного из тех, кого убивал, либо в их духа-хозяина. Наказание ждало и женщину, не соблюдавшую правил при сборе плодов. Приняв свой самый ужасный облик, навстречу ей выходил хозяин леса.

Индейцы считали недопустимым напрасное убийство зверя или причинение ему страданий. По мнению боливийских такана, подобное поведение по отношению к ленивцу (шаман среди зверей) приведет к тому, что тот перевернет или сожжет землю, как это якобы однажды случилось. Индейцы племени брунка в Коста-Рике рассказывали о наказании охотника, ранившего диких свиней и тем обрекшего их на страдание. Хозяин свиней заманил человека в свое жилище и держал до тех пор, пока тот не вылечил пострадавших животных. В случае особенно злостного нарушения охотничьих правил людям грозит не только гибель в лесу или болезни. Хозяин зверей, содержащий их в глубоких пещерах или в подземном мире, перестанет выгонять свое стадо, и лес навсегда опустеет.

Механизм действия охотничьих запретов детально изучен колумбийским этнографом X. Рейхель-Долматовым на примере индейцев десана — одного из туканоязычных племен бассейна реки Ваупес. Десана полагают, что каждый промысловый вид имеет своего небесного двойника. «Охотничий сезон» считается открытым лишь после того, как хозяин леса пронесет соответствующего зверя по небу, то есть после появления над горизонтом одноименного созвездия. Естественно, что выбор небесного «двойника» определялся особенностями жизненного цикла того или иного вида животных или растений, но в мифологии причина и следствие перевернуты: выход созвездия определяет жизненный цикл.

Охота на мелких животных и птиц связана с меньшими ограничениями, чем на крупных и более редких — оленей, диких свиней, тапиров. По мнению десана, убийство крупного зверя должно повлечь за собой смерть какого-нибудь человека, душа которого превратится в животное и тем восполнит потерю. Подобная судьба (главным образом смерть от болезни) ждет прежде всего нарушителей принятых среди членов племени норм поведения и правил охоты. Задача шамана — вступить в контакт с хозяином леса и договориться о разумном соотношении предназначенных для убийства животных и людей, которым суждено умереть. Когда однажды среди соседей десана — маку вспыхнула эпидемия, индейцы были склонны объяснить ее хитроумием своих шаманов, сумевших «подсунуть» хозяину леса не соплеменников, а чужаков.

По данным X. Рейхель-Долматова, запрет охотиться на тапиров снимается у десана лишь раз в году. В этот день мужчины запевают песню «Мы идем к жилищу предков» и отправляются в глубину леса. К вечеру они возвращаются, тяжело нагруженные мясом. «Жилища предков» — это воображаемые глубокие и обширные пещеры в скалах, внутри которых в полудремотном состоянии якобы пребывают существа, являющиеся полулюдьми-полуживотными. Когда хозяин леса выпускает их наружу, они превращаются в промысловых зверей, но одновременно они мыслятся и предками самих индейцев. Эти представления интересно сопоставить с тем, что известно о настоящих пещерных святилищах, открытых на территории Европы и Азии, на стенах которых люди древнекаменного века изображали крупных промысловых животных и человекоподобных существ (скорее всего — мифических «хозяев»). Вполне возможно, что эти подземные лабиринты тоже воспринимались как места, откуда стада животных приходили на землю.

У тукано «жилища предков» располагались в урочищах, где дичь и на самом деле встречалась чаще, чем в других уголках леса, отчасти из-за близости излюбленных животными угодий и водопоев, отчасти просто потому, что здесь ее никто не пугал. За исключением появлявшейся раз в год группы охотников в обычное время мало кто из индейцев осмеливался сюда заходить. По сути дела окрестности «жилищ предков» превращались в такие же заповедники, как и нейтральные полосы, разделявшие территории враждующих селений яноама. Таким образом, вера в то, что тапиров с оленями выгоняет в лес сам хозяин животных, как бы подтверждалась опытом: дичь легче всего можно было встретить близ воображаемых выходов из пещер.

Инки

Сведения о правилах охоты на крупных зверей у десана помогают истолковать сообщения испанских авторов XVI века о периодических охотах-облавах у инков. В обычное время жителям государства инков разрешалось охотиться лишь на птиц. Кроме того, земледельцы имели право отгонять (но не убивать) оленей, если те травили посевы. Лишь раз в году Великий инка объявлял массовую охоту, в которой участвовало почти все население. Животных собирали в загоны, большую часть самцов отбирали на убой, самок с детенышами выпускали, при этом гуанако и особенно викуней, отличающихся хорошей шерстью, предварительно стригли.

Подобные охоты устраивались в Перу еще задолго до инков. Они изображены, например, на сосудах культуры мочика, относящихся к III–VII векам н. э. Судя по этим росписям, в охоте участвовали самые знатные персоны. Нет сомнений, что облавы устраивались лишь изредка и были возможны только потому, что в обычное время животных никто не смел убивать. Ведь в эпоху мочика долины перуанского побережья были заселены столь густо, что при отсутствии ограничений на охоту крупные животные давным-давно были бы истреблены. Большую часть года запрета охотиться на оленей придерживались и древние майя. В XVI веке это правило соблюдалось так строго, что в некоторых районах животные перестали бояться людей. Однако на изображениях сцены охоты встречаются, что, по-видимому, свидетельствует о периодическом снятии запрета. Правила, регулирующие охоту, существовали у муисков, а есть оленину считалось у них привилегией знати.

Испанцы, наблюдавшие подобные обычаи, склонялись к тому, чтобы приписать их введение мудрым правителям прошлого. Действительно, облавные охоты у инков являлись, вероятно, наиболее рациональным способом использования ресурсов дикой фауны. С оленями, викуньями и гуанако поступали фактически как с домашним скотом — им даже вели счет. Однако охотничьи правила никто не выдумывал, они сложились стихийно, соблюдать же их заставляли не столько приказы вождей, сколько религиозное обоснование, на которое опирались любые запреты. В частности, жители перуанского побережья, по-видимому, отправлялись за оленями накануне праздника очистки оросительных каналов. Индейцы, скорее всего, считали, что предки, посещавшие людей в эти дни, желали вкусить именно оленины, а не мяса домашних лам. Такой обычай сохранялся с тех пор, когда у перуанцев не было скотоводства и дикие олени являлись главным источником мясной пищи. Точно так же во время праздников воплощения предков у индейцев Северо-Западной Амазонии люди питались не маниоком и кукурузой, а известными с более давних времен плодами персиковой пальмы.

В первобытных религиозно-мифологических представлениях мы привыкли видеть лишь совокупность более или менее нелепых заблуждений, осложнявших и без того трудную жизнь наших предков. Правда, специалисты, занимающиеся исследованием религии и мифологии, обнаруживают в них не бессвязный набор противоречивых воззрений, а по-своему логичную и стройную систему. В ряде трудов первобытная мифология охарактеризована как «инструмент познания мира», «средство передачи от поколения к поколению традиций и опыта» и т. п. Но только в последние два десятилетия становится по-настоящему понятно практическое значение этого «инструмента» для человека. Мифология и первобытные обряды были не только оторванной от жизни областью умозрительных спекуляций, но и регулятором взаимоотношений со средой. Там, где первобытный человек не мог оценить далеких последствий своих поступков, где не было государственной власти, которая указывала бы всем членам общества, как им надлежит поступать, поведение людей подчинялось религиозным запретам и правилам. Полезные для общества правила вырабатывались стихийно, вероятно методом бесконечных «проб и ошибок». Совершенства от подобной системы ждать не приходится. Защищая коллектив от главных опасностей, угрожавших самому его существованию, она не могла учесть всех побочных эффектов, возникавших попутно. Рациональные в основе идеи подчас принимали причудливую, а то и уродливую форму.

Например, в XVI веке племена Северо-Западной Колумбии, жившие в бассейне реки Каука, вели между собой непрерывные войны. Вероятно, как и в случае с яноама, воинственность местных индейцев не была порождением их природной свирепости, а возникла под влиянием экономических условий. Каких именно — сейчас сказать трудно, так как обитатели долины Каука были почти поголовно истреблены в первые десятилетия испанского господства. Быть может, на этот вопрос в будущем ответит археология. Подобно бразильским тупинамба, индейцам Колумбии, скорее всего, казалось, будто они воюют, чтобы обеспечить богов жертвоприношениями. Возможно, например, что тела жертв или их отдельные части считались пищей солнца — такие верования были широко распространены от Колумбии до Мексики и зафиксированы, в частности, у ацтеков, муисков, уитото и коги.

Эти представления породили много жестоких обычаев, которые вряд ли можно оправдать требованиями эффективного ведения хозяйства, взаимоотношениями со средой или чем-либо еще. Клетки для откармливания пленников, сотни набитых золой и соломой чучел врагов, выставленных в жилищах вождей, торговля человеческим мясом — все это произвело сильное впечатление на участников испанских завоевательных экспедиций. Хотя конкистадоры были очень заинтересованы в том, чтобы представить туземцев в предельно невыгодном свете и ложно обвиняли многие племена в людоедстве, ряду свидетельств можно верить. Таковы, например, записки П. Сьеса-де-Леона, прошедшего в 30—40-х годах XVI века Колумбию, Эквадор и Перу и зарекомендовавшего себя беспристрастным наблюдателем, который всегда уточнял, видел ли он что-то сам или же записал с чужих слов.

В качестве регулятора поведения первобытного человека религиозно-мифологические представления действовали на разных уровнях в масштабах племени, группы племен или же в пределах целых природных зон и крупных историко-географических областей. Формы поведения, отрицательно влиявшие на возможности выживания некоторых племен, порой бывали полезными в дальней перспективе для населения большого ареала, хотя, вероятно, случалось и наоборот. Так, победа воинственных карибов над араваками привела к определенному упадку культуры на Малых Антильских островах. Впрочем, не только индейцам, но и современным ученым бывает трудно однозначно оценить отдаленные последствия исторических событий. Ведь мирные араваки на Гаити, Багамах и Пуэрто-Рико были до последнего человека истреблены колонизаторами, тогда как потомки давших отпор испанцам карибов острова Доминика живут до сих пор. Исследование этой темы заставило бы нас затронуть куда более сложный вопрос о том, что такое исторический прогресс, а это не входит в задачу автора. Обратимся поэтому к более конкретным проблемам, связанным с происхождением американских индейцев.