Голос из хора

Абрам Терц

(Андрей Донатович Синявский)

(1925-1997)

ГОЛОС ИЗ ХОРА

Моей жене Марии посвящаю эту книгу,

составленную едва ли не полностью

из моих писем к ней за годы заключения.

1966-1971

...Книга, которая ходит вперед и назад, наступает и отступает, то придвигается вплотную к читателю, то убегает от него и течет, как река, омывая новые страны, так что, когда мы по ней плывем, у нас начинает кружиться голова от избытка впечатлений, которые при всем том текут достаточно медленно, предоставляя спокойную возможность обозревать их и провожать глазами, книга, имеющая множество сюжетов при одном стволе, которая растет, как дерево, обнимая пространство целостной массой листвы и воздуха, - как легкие изображают собой перевернутую форму дерева способная дышать, раздаваясь вширь почти до бесконечности и тут же сжимаясь до точки, смысл которой непостижим, как душа в ее последнем зерне.

I

- Я буду говорить прямо, потому что жизнь коротка.

...Вообще интересно, как человек ищет лазейку, чтобы существовать. И ставит себе вопрос: а что если попробовать жить от противного? когда невозможно? когда самая мысль гасится усталостью и равнодушием ко всему? И вот тут-то, на этой голой точке, встать и начать!

Здесь всё немного фантастично - и лица, и вещи. Всё немного "воображаемый мир". Токи ожиданий (конца - срока, жизни, света) сообщают мельчайшим фактам необычную возбужденность. Солнце низко над горизонтом, и поэтому тени длиннее.

Я вдруг убедился, какую роль для художника играет живая натура, доколе она не просто объект изображения, но метафора и дыхание его внутреннего мира. Для художника великое дело найти свою натуру. Ему всегда нехватает действительности, и он вынужден выдумывать. Когда же волей случая или силой судьбы ему подвертывается жизнь, отвечающая его мыслям, он счастлив. Он смотрит на эту страну и говорит "моя", точно она предназначена единственно для его созерцания. Смотреть на нее и радоваться приметам, родственным его распростертой, рвущейся навстречу душе, доставляет такое же полное наслаждение, как сочинение тобой же запроектированной картины. Ты узнаешь себя в окружающем и чувствуешь, как в эти минуты жизнь достигает силы и насыщенности искусства. И нет нужды - сумеешь ли ты воплотить свое открытие. Оно дано тебе во владение, и этого достаточно. Так Пушкин впервые встретился с Бессарабией и наблюдал еще не написанных, но уже готовых цыган. Так Лермонтов застыл на века перед панорамой Кавказа.

...Был и нету тебя. Ты только форма. Содержание - не ты, не твое. Запомни, ты только форма!

Они не живут - они экзистируют.

(Заключенные в лагере)

- Смотри: луна в окне - как живая!

Если жизнь пуста и скудна, одежда сера, то на этом бескрасочном фоне лицу предоставлено право повышенной изобразительности. Ему отводится место - восполнить недостающие звенья и ответствовать за человека. И вот лицо становится откровенно утрированным. Почему у городских, у приличных в общем-то лиц появляется невнятность? Контуры затерты, стушеваны неопределен-ным жирком - при наличии характера, костюма и положения. Но в старости или в тюрьме, там, где ничего не оставлено, страдание прорезало лица, и они высунуты на зрителя: нос торчит, как копье, и глаза мечут бисер, и рот оскален, за неимением стандартной улыбки, в нескрываемой жадности - быть. Лицо несет честь последнего представительства.

Старик читает справочник по элементарной математике. Сынок прислал соседу. Ничего не понимает. Какие-то синусы-косинусы. Все равно читает. От корки до корки: сынок прислал!

(Это - к душе вещей. Если бы ты сюда кому-нибудь прислала задачник по геометрии, я, наверное, не утерпел бы и тоже взял - посмотреть. Соприкосновение с лицом важнее содержимого книги.)

- В нашей теплой компании каждый остался жив чисто случайно и помнил потом об этом и рассказывал об этом всю жизнь.

- Кто жрет, а кто спит - у каждого своя способность.

- Нас было шесть камер - убийц.

- Если спросит Господь, что самое худшее-лучшее было в жизни. Худшее выберу четыре эпизода. А лучшее - скажу: анаша.

- Вот это нас и губит, что мы думаем, что уйдем.

(О преступлениях)

- Время двигалось к оправке.

(Эпос)

- Воны смеюцця с руського чоловека!

- У меня организм атрофирован.

- Съешьте конфету, чтобы сладко было во рту.

... У меня все интересное, что происходит внутри и вокруг, имеет тайную сноску рассказать тебе, и я настолько привык все это сносить с тобою, что такое направление предметов к тебе и дает им смысл.

Когда меня спрашивают, что такое искусство, я начинаю тихо смеяться от удивления перед его непомерностью и своей неспособностью выразить, в чем же заключается все-таки его непрестанно меняющееся и притягивающее, как свет, содержание. Господи, всю жизнь я потратил только на то, чтобы раскусить его смысл, и вот в итоге ничего не умею и не знаю, как об этом сказать. Я говорю: "возможно", "наверное", "будем надеяться", "не есть ли оно то или то", и тотчас теряюсь в неразгаданности задачи. Поэтому так убивают определения присяжных эстетиков, в точности знающих, что оно такое (как будто это кому-нибудь удавалось, как будто это можно узнать!). Искусство всегда более-менее импровизированная молитва. Попробуйте поймать этот дым.

Все время кажется, что есть на свете какая-то книга, которую надо непременно прочесть, да только все никак не найду - какая?..

Отчего человек испытывает удовольствие?

Запорошенный пылью дорожною,

Я вернусь на себя не похож...

С какой страстью это поется! Точно нам хочется быть на себя непохожими и узнать - хотя бы так - чудо Преображения. Весь театр отсюда, все наряды: а я - не я.

Хочется тоже быть несчастным.

А у нас ни родных, ни знакомых,

И посылки нам некому слать...

Да и взять известную песню: "Теперь я горький сиротина ". Он не тройкой тешился, а тем, что - сиротина.

Приятно страшное.

- И умру я страшной смертью - от огня...

Это сказано с пафосом. С дрожью в голосе от благоговения перед торжественностью взятой ноты, обетованной судьбы...

Мне жить осталось мало

Четырнадцать часов.

Хожу по одиночке,

Хожу я взад-вперед.

И вот встает из мрака

Любимая моя

Вся блузка окровавлена

И запах кровяной.

- Скажи мне, детка славная,

Скажи мне, что с тобой?

- - - - - - - - - - - - - - - - - - -

- Скорей, не жди погони,

Пришла я за тобой!

Там за стенами кони

И сумрак голубой.

Это как в балладах Жуковского. Я почему-то вспомнил "Ленору".

Не грусти, милая. Волей судьбы мы перенесены в тот светлозеленый, романтический период юности, когда объясняются в чувствах пылкими письмами, клянутся в дружбе навеки, делятся планами жизни и вздыхают над фотографиями. У нас не было этой увертюры, и вот она сыграна где-то в середине действия, немного невпопад, на старости лет - для восполнения пропуска. Она позволяет все начать сначала и с толком с расстановкой пройти эти первые шаги, которые обычно пробегают, не оглядываясь, не думая о прошлом. А у нас есть на что оглянуться и на кого посмот-реть, прибавив к прошлому трепетную надежду и робость бесстыдно, навзрыд произнесенного первого слова: - Возлюбленная!

6 мая 1966.

Воспоминание. Во чреве китовом. Лестницы, снасти, мачты, палуба корабля, почему-то внутри корабля, железный трюм, железные внутренности, полутьма, кажущаяся мраком в первый момент, память: "где-то в кино видал", расставленные ноги на палубе, вытянутая, настороженная шея, взмах руки, проходите, азбука жестов, заменяющая голоса, тишина, торжественное спокойствие клиники, больницы, медицинская часть - поэтому тишина. Палата. Приемный покой. Раздевайся. В тишине ненатуральное, цокающее щебетание птиц.

Снасти. Стропила. Пловучий дом отдыха. Лубянская тюрьма.

Человек попадает в "ситуацию искусства" подобно тому, как, родясь, попадают в "ситуацию жизни". Тогда для него всё - искусство, под каждым листком - и дом и стол. Говорят: "- Он что-то видит" (потому что художник). А что он видит? Только одно: что всё полно искусством.

Я один кругом на свете,

Без подпорок и корней,

Без родных сестер и братьев,

Без отцов и матерей.

Тут вся сила во множественном числе. Безграмотность и неправильность речи, отклонения в жаргон, в диалект смещают слово - в поле слуха. Случается, и беспризорная сказка звучит реально, несмотря на заезжий сюжет злой мачехи или чужого отца. Восьмилетний ребенок слышит, как отчим матери:

- Или он - или я!

- Не беспокойся, Степа, через неделю мы его похороним.

Тогда он убегает из дому, и начинается жизнь. "Наблюдается социальная запущенность и патологическое развитие личности " (из психиатрической экспертизы).

Когда ничего другого нет под руками, искусство начинает рассказывать о себе и на этом сюжете развязывает язык. Существовали поэты только о том и писавшие, что они - поэты. Искусство, как женщина, вертится перед зеркалом и смотрится на себя в ожидании гостя. Бывает, весь век оно так и сидит - в девках, но это уже не имеет значения.

Хорошо, когда в песне слово тянет слово и сюжет срабатывает, как условный рефлекс.

Там в семье прокурора, безупречно отрадной,

Дочь-красотка жила с золотою косой,

С голубыми глазами и по имени Нина,

Как отец, горделива и красива собой.

(Вероятно, правильнее: "безупречно невинной": рифма, и по смыслу экспозиции.)

Было ей восемнадцать. Никому не доступна.

Понапрасну ребята увлекалися ей

Не подарит улыбкой, не полюбит как надо

И с каким-то презреньем все глядит на людей.

(Вот и нагляделась!)

Но однажды на танцах к ней небыстрой походкой,

И прилично одет, подошел паренек,

Суеверный мальчишка из преступного мира,

Поклонился он ей и увлек на бостон.

(Правильнее, наверное, все-таки: "и на танго увлек". Бостон показался шикарнее и выбил рифму. Прекрасен эпитет "суеверный", не имеющий никакого смысла, кроме декоративного.)

И красавица Нина, та же дочь прокурора,

Отдалась безвозвратно в его полную власть,

С немигающим взглядом и пытливостью вора

Осмотрел он ее, что козырную масть.

(Последние две строки - по высшему баллу.)

Сколько было огня, сколько было там ласки!

Воровская любовь коротка, но сильна,

Ничего он не хочет, ничего не желает,

Только тело красотки, только рюмку вина.

Но судьба уркагана изменяется быстро

То тюрьма, то свобода, то опять лагеря...

И однажды во вторник, суеверный мальчишка,

Он спалил на бану и ее и себя.

(Вот мы и свели счеты с прокурором!)

Вот за красным столом в отуманенном зале

Воду пьет прокурор за стаканом стакан.

А на черной скамье - его доченька Нина

И какой-то совсем незнакомый жиган.

(В жизни коллизия совершенно невозможная - чтобы прокурор судил свою же дочь. Но художественно - достоверная и решающая. На сходном повороте построен, кажется, финал "Девяноста третьего года" Гюго.)

Расставалася молча, как всегда горделиво,

Попросил уркаган попрощаться с женой,

И слились их уста в поцелуе едином,

Лишь отец-прокурор обливался слезой.

(Ради этой слезы написана вся песня.)

Какие только фокусы ни выкидывает искусство и, пиша обо всем на свете, пишет только о том, каково оно из себя, и любуется автопортретом. Только ли? В конечном счете оно, в самом деле, твердит лишь о собственном необъяснимом присутствии, расцвете, Возникновении и, теряясь в действительности, не имеющей к нему отношения, любую глупость готово выдать за факт своего местопребывания в мире, стоит тому едва пошевелить пальцами. В потенции всякое слово художественно. Произнесите слово с акцентом, с нажимом, и оно загорится и потянет в поэзию, чьи ритмы и рифмы лишь средства и признаки акцентированного произношения.

Всякая речь напевна, созвучна, и достаточно ей чуть-чуть превзойти уровень общеупотреби-тельной, средней ритмичности, как она станет заметной - песней. Это как море, покрывающееся барашками, никому ненужными, вздорными, но сообщающими ударение "мОрю", переводя его в предмет изумления и повергая нас в созерцание уже не пустой воды, но моря в полноправном смысле морского, которое шумит и волнуется, которое - налицо. И вот искусство уже не пустяк, но - печать существования, явленность (лепота) бытия...

- Но закуски не жди! Что у меня? - душа да хуй!

(Я думаю, последнее слово родилось по созвучию: "закуска". Вообще, человечество в большей степени, чем подозревает об этом, говорит в рифму.)

- А вы зачем ругаетесь?

- Да это у меня так - для красноречия.

Рассуждения о кулачном бое.

- Плечо - как у Степана Разина.

- Маленький, но кулаком владел непревзойденно. С быстротой молнии врежет и два и три раза. Отключал в один миг. А другой ударит - метров двенадцать летишь, перевернешься, а ничего - встанешь, пешком побежишь. Потому что кулак - подушка. Сила - есть, нету - резкости.

- Двадцать три года - самая пылкость дурости.

- Тот - здоровше. А у этого - духу больше.

- Духовитый парень.

- Рука у него была пробита в побеге, и вся сила перешла в другую руку.

- Пусть мне попадет в 10 раз больше и в 20 раз больше - я буду драться, если вопрос стоит, что я должен драться.

Очередь за обедом - как полка с книгами. И вдруг среди равномерно потрепанных томов какая-нибудь лядащая повесть...

Не успеваю читать книги, но думаю о них непрестанно, с удивлением и благодарностью. И не перестаю удивляться способности книги вбирать и выдавать по заказу большой видимый мир. В детстве книга была похожа на раздвижную ширму. Из-под серой, неприглядной обертки лезет на тебя ворох зверей и растений. Закрыл - и все исчезло. В книге есть что-то от шапки-невидимки, от скатерти-самобранки. Это свойство понимали старые каллиграфы, чувствительные к потребно-сти слова расцвести в образ, превратиться в кудрявое дерево, увешанное игрушками. Из пророс-шего текста - на красной тропе выскакивали рыкающие буквы, и как медленно, с какими прекрасными паузами прочитывалась книга. Искусство каллиграфов невосстановимо. Но мы можем помочь извечному стремлению книги к сокровенной компактности и сжать ее словесную массу так, чтобы она пружинила и трепетала под взглядом читателя, и он, затая дыхание, видел бы, как на страницу - из-под черных, горелых пней типографского леса - выбегают зеленые листики и смазливые мордочки красных лисенят.

Письмами в тюрьме меня огорчил Чехов и порадовал А. К. Толстой. Чехов огорчил потому, что при всем его уме, тонкости, обаянии он в письмах, в общем, топорен, и создается впечатление, что ему вообще скучно жилось и он заполнял пустоту деловыми заботами и натужливым гимнази-ческим юмором. Даже Западная Европа в его письмах из-за границы предстает лишенной чего бы то ни было, заслуживающего внимания. Может быть, это объяснялось тем, что Чехов, как больши-нство его современников, был чужд изобразительному искусству и понимал культуру главным образом как просвещение. Он был " литератором" с ног до головы и зевал, глядя на никчемные соборы, музеи, и, как гимназиста, его тянуло в Африку, в Америку, хотя с тамошней экзотикой ему, как художнику, нечего было делать. Чего стоила его поездка на Цейлон, такая же нелепая, как выходки Шарлотты и Епиходова, как фамилия Чимша-Гималайский у какого-то из его персона-жей! Когда б он хоть в этих забавах находил вкус! А то жалко и обидно до слез, когда обнаружи-ваешь, что даже писательство заставляло его смертельно скучать: " Мне опротивело писать, и я не знаю, что делать. Я охотно бы занялся медициной, взял бы какое-нибудь место, но уже не хватает физической гибкости. Когда я теперь пишу, или думаю о том, что нужно писать, то у меня такое отвращение, как будто я ем щи, из которых вынули таракана, - простите за сравнение" (25 июля 1898 г.). Конечно, не обязательно писателю быть интересным в письмах. Но жить ему все-таки полагается интересно. А Чехов воспринимал литературу преимущественно как умственный труд и мечтал о праздности как о празднике, не видя ничего феерического в своей невзрачной профессии, и это страшно...

Книги похожи на окна, когда вечером зажигают огонь и он теплится в воздухе, поблескивая золотыми картинками стекол, занавесок, обоев и какого-то невидимого снаружи, запрятанного в сумрак уюта, составляющего тайну его обитателей. Особенно когда на улице холодно или снег (лучше всего - если снег) - кажется: там, в этажах, под сенью расписных абажуров играет мелодичная музыка и расхаживают интеллигентные феи. С детства это блуждание по удаленным в ночное окнам сопрвождалось фантазиями об отдельной квартире из трех комнат, про которую так страстно рассказывала мама, играя вместе со мною в ту жизнь, когда я вырасту и куплю (либо вдруг мы на облигацию выиграем) эту трехкомнатную квартиру, висящую в небе, как сады Семирамиды. Мы так и говорили: "пойдем посмотрим нашу квартиру", отправляясь гулять перед сном в завьюженные переулки, где имели на примете три-четыре окна на выбор. Они менялись в зависимости от возраста и освещения.

Задача иллюстрации (чуть не вырвалось - иллюминации) состоит в поддержании света, источаемого непрочитанной книгой. Бессильная имитировать текст, ненужная в виде хромого истолкователя слов, сказанных прямо, иллюстрация призвана возвестить о празднике, с которым является книга в нашу жизнь. Она ближе к ювелирному делу, чем к рисунку и живописи.

Это понимали старые переплетчики, миниатюристы и просто издатели, одевавшие книгу так, что при встрече с нею мы замираем. Искусство творить предвкушение, заманивать в гости, снаряжать в путешествие по чудным буквам. Ведь картинки мы смотрим, еще не читая книги, лишь приглядываясь к тому, как она мерцает.

Да будь труд писателя самым неблагодарным занятием, вытягивающим жилы и иссушающим душу, он - в идее - развлечение, времяпрепровождение под абажуром, сродни театру и карнавалу. Это забыли Флобер и Чехов, изнывавшие под бременем литературного дела. С тех пор повелось: "труд", "работа". Ну и что ж, что трудно? Трудно - да сладко. Не дрова грузить: Саламбо, Каштанка. Они забыли, что книга всегда с картинками.

Из письма:

"Мама, сам знаешь, переживает о тебе. Как получит письмо, так плакать, да и все время плачет. И папка плачет о тебе. Как садится есть, так плачет, говорит: "вот мы едим, а Славки нету".

Стихи:

Товарищ, знай! Что жизнь, как водка,

Для всех горька, а мне сладка,

Когда в ногах моих красотка,

Как пес, до гроба мне верна!

Ужасно вульгарно.

- И по превратностям судьбы пришлось побывать за границей.

Галки над лесом - как хлопья сажи.

Искусство и жизнь? А может, и нет никакой жизни, а есть одно искусство?..

...Порой мне бывает страшно весело, притом без особых причин. Под звуки радио живу, как в кинематографе. И это моя жизнь мне будто бы смеется с экрана.

Все же переключение времени и пространства вносит в существование непередаваемый оттенок - новое измерение, что ли, делающее возможным на все посмотреть с высоты, как будто смотришь немного потусторонним оком. Не ясно: долго ли - коротко ли, мало - велико, хорошо - плохо, - испытывая холодное чувство отторженного удивления.

Почему к протопопу Аввакуму в одну яму вместилось так много? Не потому ли, что - яма, дыра? И чем она меньше, теснее, тем больше в нее влазит. Иначе не объяснить появление панорамы, дотоле не известной иконографии Древней Руси.

Человек только и делает, что изживает себя, а думает - дотяну, заживу.

Интересно посмотреть: что останется от человека после разрушения? Допустим, попал в лагерь, и, пока там барахтался, жена выходит замуж, и друзья забывают, и весь насиженный, казавшийся таким неподвижным, быт вдруг проваливается в пучину, обнаруженную на месте действительности, спрашивается, как он будет жить и что делать после этого обнаружения, и запьет ли, или спятит с ума, или просто станет брюзжащим на весь свет стариком? Старик, выброшенный на остров комнаты, начинает сносить сувениры, спасшиеся случайно и памятные скорее следами многолетнего бедствия, и улыбаться путешествию, предпринятому давно, без расчета всех ветров и течений, выбросивших остаток на такую широту-долготу, куда он никогда и не думал добраться...

Откуда что берется? Вероятно все дело в пространстве. Человек, открытый пространству, все время стремится вдаль. Он общителен и агрессивен, ему бы всё новые и новые сласти, впечатле-ния, интересы. Но если его сжать, довести до кондиции, до минимума, душа, лишенная леса и поля, восстанавливает ландшафт из собственных неизмеримых запасов. Этим пользовались монахи. Раздай имение свое - не сбрасыванье ли балласта?

Не отверженные, а - погруженные. Не заключенные, а - погруженные. Водоемы. Не люди - колодцы. Озера смысла.

Минимальная камера - как раз по размерам тела - дается во сне, и мы выскакиваем - куда? Мы испускаем дух, удаляясь, однако, не в сторону прочь, а в себя. Мы истаиваем во сне и, ничем не обремененные, легко переплываем на другой берег реки.

Загнанной в клетку душе не остается ничего другого, как выйти на просторы вселенной с черного хода. Но для этого предварительно ее нужно хорошо затравить.

В "Голубиной Книге" облака происходят из мыслей: "буйные ветры - то дыхание Божие; тучи грозные - думы Божии". Также, согласно "Эдде", когда боги творили мир из тела великана Имира, - из черепа было сделано небо, из мозгов - облака. И где-то еще встречал подобное.

Облака, облака, летающие острова. Мысли - как наплыв облаков, как проносящиеся, полные влаги, клубы воздуха...

В Лефортове я попытался восстановить по памяти значение нескольких книг, читанных еще в детстве. Мысленно перебирая романы о путешествиях, я вынужден был признать, что тягчайшему - по всем статьям - испытанию подверг человека Свифт.

...Заметим: Свифт описывает содержимое наших карманов как удивительный феномен или требующий доказательства казус. У Гулливера часы - не часы, гребенка - не гребенка, платок - не платок, а нечто, на взгляд лилипутов, невообразимое, не поддающееся постижению и потому растянувшееся страницами увлекательной фабулы. Открытие Свифта, принципиальное для искусства, заключалось в том, что на свете нет неинтересных предметов, доколе существует художник, во все вперяющий взор с непониманием тупицы. "Понятно! давно понятно!" - раздаются вокруг голоса.- " Это же просто ножницы! чего тут рассусоливать? " Но художник не может и не должен ничего понимать. Название "ножницы" ему неизвестно. Отступя на пару шагов и продолжая удивляться, он принимается их описывать в виде загадки: "Два конца, два кольца, а посередине гвоздик". Взамен понимания, вместо ответов - он предлагает изображение. Оно - загадочно.

Но задавая загадки, Свифт сохраняет кислую мину в ожидании, когда они захлопнутся, как капканы. В переделку им были пущены не часики с гребешком, но человек как таковой с его исконными свойствами. Все попало под удар переменных измерений, под губительные лучи той теории относительности, что вдохновила нашего пастора на дерзкую вивисекцию и не оставила камня на камне от подопытного кролика (еще тогда, еще на заре современной цивилизации...). Рабле воздвиг, соорудил человека до облаков - Свифт, идя следом, человека разрушил.

В нем сказался естествоиспытатель, с академическим бескорыстием рассекающий лягушку и крысу, ганглии короля и мошонку висельника. Недаром свифтовская проницательность предвари-ла учение Дарвина о человеке из обезьяны, искусственные спутники и кибернетический ступор. В его сарказмах над учеными (раздувание собаки и прочее) сквозит высокая нелюбовь профессиона-ла к недоучкам. Из писателей вряд ли кто сравнится с ним в научном анализе, а педантизм в постановке опыта достигает у него фармацевтической дистилляции. Свифт подсчитывает и вымеряет с точностью до дюйма, до унции, изготовляя препарат длинноногого лилипута. (Ему б гомункулюса выводить, ему бы пузыри биохимии...)

Рядом с другими персонажами Гулливер бесхарактерен. Он лучше прочих подходит под рубрику человека вообще. Что скажешь о нем, кроме того, что это Ноmо-sарiеns, лишь по-разному облученный критериями среды? Но те же перемены в предлагаемых условиях опыта лишают Гулливера надежности и постоянства. Он мал по сравнению, он велик по сравнению, он чист по сравнению и не чист по сравнению, он человек по сравнению и нечеловек по сравнению. Среди лилипутов великан, среди великанов лилипут, среди гуигигимов зверь, среди людей лошадь.

Что сохранится в итоге этих операций на огромном Прокрустовом ложе вселенной? какие еще верования, законы, привычки, статуты? Даже мечта о бессмертии обернулась позором. Даже тоска по родине, влечение к себеподобным побеждены и рассеяны нескрываемым отвращением. Что утерял, кого забыл человек, став Гулливером, куда бежать ему, на что надеяться под взглядом Свифта? Тот из Гулливера сделал вывод: человек - фикция, человек мнимость...

Но такого же Гулливера, спасая от треволнений свободы, Даниель Дефо посадил на необитае-мый остров. Дефо возвратил человека к среднему росту, к существованию обывателя, вернул ему рассудок, семейственность, собственность, благополучие, утраченные в приключениях с другими авторами. Он вынудил его к нормальному образу жизни путем жестоких ограничений, лишив человека возможностей выскочить из себя, сбежать от необходимости жить "как все", "как люди живут". Он сослал его в собственное общество.

Кораблекрушение у Дефо играет роль потопа (то же - сотворение мира): голый человек остается на голой земле. И что же? Слегка поплакав, узник Робинзон Крузо начал обрастать капиталом. Первобытная пустыня превратилась в доходную ферму, Библия - в настольное руководство на пользу будущим Фордам, которые ведь тоже начинали не с небоскреба, а с какого-нибудь завалявшегося под подкладкой зерна.

Если бы вместо приручения Пятницы, уводящего немного в сторону модной тогда колониаль-ной политики, Робинзон повстречал покладистую людоедку, они бы основали на острове Англию, и возвращаться домой не имело бы смысла. Однако и наличные данные говорят, что наш Адам ни на милю не покидал цивилизованное отечество (один человек здесь общество в его жизнестроите-льной функции), что каждый лавочник, клерк, молочник, рудокоп и фабрикант вправе считать себя Робинзоном. То же чувство доступно любому из нас, запертому на необитаемом острове своей работы, семьи, голода, болезни, богатства, - словом, не имеющему лучшего выхода, чем спасительный эгоизм, чем инстинкт самосохранения, заставляющий сражаться за развитие нашей личности в пределах камеры и мироздания.

Героя Дефо предохраняет от пошлости, а роман его от скуки альтернатива жизни и смерти, производительности и одичания, между которыми колеблется судьба Робинзона. С другого конца, нежели Свифт, Дефо передвинул шкалу интересного в среду обыденных предметов и действий, занимательных лишь в результате избранной автором точки зрения - необычной технической трудности их исполнения, изготовления. Он показал, что разводить огород, шить одежду, строить стол - в высшей степени удивительное и ответственное занятие, исполненное препятствий, ловушек и хитроумных преодолений, напрягающих сухопарое тело сюжета. Когда на хлебное зернышко, как на карту, поставлена жизнь, произрастание несчастного злака достигнет остроты детектива...

Книги нас манят к свободе, зовут в путь. Но как нам постараться выжить, никуда не уплывая, не сходя с места, в клетке, - этому учит "Робинзон Крузо", самый полезный и жизнерадостный, самый добрый роман на свете.

- Собачье мясо полезно лагерному человеку.

У кого табачок - у того и праздничек.

(Пословица)

- На воле человек тоже слабнет.

- У меня только арматура осталась. И шкура.

- Я более-менее одет.

- С конфиксацией имущества.

- Я тоже, говорю, с животного мира, от насекомых произошел. Но я знаю - кто рыжий!

- Они еще пожалеют, что меня не убили.

- У каждого есть что-то возлюбленное. А больше всего я любил холодец с хреном!

- Смотрю на дверь и не верю: за дверью - свобода.

- Спрашиваю за Самару: что там нового? какие камеры знаешь? Сам-то я в Самаре только в тюрьме бывал.

- Сегодня я видел во сне то место, в котором я родился.

"Чтобы мои письма не повредили твоей жизни".

(Из письма брату)

- Письма писал - как заявление на валенки.

Прибаутка - при погрузке какой-то тяжелой клади:

- Стоит! Как у молодого.

- А вы доживите сперва до 75-ти, а после говорите!

В лагере человек консервируется. Попавший сюда малолеткой до старости сохраняет в облике и повадках что-то подростковое. Я подивился, приехав, моложавости лиц у многих долгосрочни-ков. Говорят, забот меньше. Либо здесь влияет половое воздержание. Сомнительно. Скорее действует общий психо-физический климат - изоляция от общедоступного, всечеловеческого течения жизни. Как к Марсу не применимы земные признаки времени. Совсем иная система координат. В какой-то мере это присуще и лагерю. Мы действительно "не стареем", а к худшему это или к лучшему - трудно сказать. Наверное, так хочет сама природа в порядке компенсации. Ей виднее.

- Тринадцать лет, как в сказке, пролетело...

(Проходная фраза, которую я услышал впервые, проснувшись утром на верхней койке, в лагере, и подумал - как правильно, как хорошо: как в сказке!)

- Если вам кто-нибудь скажет, что не смог выдержать, потому что это было свыше его сил, - не верьте. Человеку дается ровно столько, сколько он может снести.

- Всё - в силе! - сказал он мне по секрету.

- Всё - в силе страсти! - добавил я и задохнулся...

...Не является ли скрипка имитацией сольного пения? И не была ли она в свое время незаконной попыткой извлечь из струнного создания звуки, нарушающие природу струны, и очеловечить музыку путем подделки и искажения естественных свойств инструмента (на струнах полагается тренькать, бренчать, на что всегда существовали арфа, гитара)?

Отправные пункты подобных рассуждений убоги. Какая-нибудь пластинка Бетховена, которую по воскресным дням мы слушаем - с тем же прилежанием, как на воле ходят в концерт. Не с тоски или снобизма, но вещи труднодоступные или малочисленные здесь набирают силу и вес и требуют к себе уважения. Не пойти "слушать музыку" - все равно что отказаться от завтрака, пренебречь приглашением выпить кофе. Дело не в насыщении плоти (и духа), а в требовательности предмета, из обыденных и ничтожных ставшего драгоценным, - закон Робинзона Крузо.

...Появилось странное чувство романтической, я бы сказал, увлекательности ложки масла, ломтика сыра. Они стекают в тебя и всасываются мгновенно, без остатка, кажется, еще не успев доползти до желудка. Переваривание и всасывание в кровеносную систему начинаются где-то под языком, в пищеводе, и с одного небольшого куска пьянеешь и оживляешься беспредельно. Причи-ной тому чистота и изысканность продукта. Об этом удачно выразился один старик, сказавший вполне серьезно, что лица, занимающие высокий пост в государстве, питаются настолько тонкими специями, что в результате по нужде ходят не чаще одного раза в неделю. Я не стал его разочаро-вывать: у бедности то преимущество, что она знает цену богатства и умеет ее передать в удивительно точной форме.

- В Киеве харчи хорошие.

- В Москве харчи дешевые.

(Разговор)

Сидит со сроком 25 лет и из года в год читает журнал "Здоровье".

Громадное это дело - сапоги. Сколько нужно, чтобы на них заработать!

Искусство нагло, потому что внятно. То есть: оно нагло для ясности. Оно говорит, предварительно воткнув нож в доску стола. Нате - вот я какое!

(Слушая Гайдна)

- Какой страшный! - сказал обо мне вольняшка, которому меня показали в рабочей зоне. На что последовал ответ какого-то подоспевшего зека: - Тебя бы (эпитет) так нарядить (эпитет) - вышло б еще страшнее!

Но меня самого этот "страшный вид" не шокирует. Скорее забавляет похоже на маскарад. К тому же еще не известно, какой внешний облик более соответствует нашему назначению.

Иное дело - волосы. Их значение еще не оценено по достоинству. Не для украшения, а в их первичной функции - покрова и восприятия. "С волосами думать легче", - сказал один старик, и это открытие меня поразило. Действительно - легче. Возможно, волосы, наподобие антенны, помогают улавливать полезные токи из воздуха, так же как лес притягивает тучи, усиливает осадки. В то же время волосы могут служить защитой от каких-нибудь электроразрядов. У меня, например, после свежей стрижки обязательно трещит голова...

Точное слово в современной поэзии - остаточная магия: требуется имя вызнать и заклясть им кого-то, чтобы появился предмет. Точный эпитет, как искра, рождает вспышку мыслей; в его озарении появляется образ, вызванный из праха к трепетному бытию, состязающийся с природой яркостью, то есть способностью укореняться и жить в сознании так же длительно, как существуют истинные лица, события, а то и дольше...

У меня все время такое чувство к природе - к воздуху, листьям, дождю, - точно она все видит, понимает и хочет мне помочь, очень хочет, но только не может.

9 сентября 1966.

Лагерная жизнь в психологическом отношении похожа на вагон дальнего следования. Роль поезда исполняет ход времени, которое одним своим движением создает иллюзию осмысленности и насыщенности пустого существования. Чем бы ты ни занимался - "срок все равно идет", и, значит, дни проходят недаром, целенаправленно и как бы работают на тебя и на будущее и уже за счет этого наполняются содержанием. И как в поезде пассажиры не очень склонны заниматься полезным трудом, поскольку их пребывание оправдано уже неуклонным, хоть и медленным приближением к станции назначения. Они могут позволить себе жить в свое удовольствие, насколько это доступно, - играть в домино, слоняться, болтать, не угрызаясь растратой: отбывание срока во всё вносит дозу прекрасной полезности. Я тихо бешусь, слыша постоянные: "да куда вы торопитесь?", "у нас так много времени - сколько лет впереди!", "почему вы не хотите развлечься?" Жить на иждивении у будущего не хочется. Но дело не во мне, а в странности всей ситуации, восполняющей отсутствие смысла жизни осмысленностью ее изживания. Иногда кажется, что в таком состоянии, поджидая, когда кончится срок, люди могут быть счастливее, чем в условиях свободы, но только не вполне осознали эту возможность.

- Сидел один год за два.

- ?!

- А в воображении. Год просидит - считает: два года. Себе в облегчение.

- Распутать заколдованный круг.

- В темноте, я заметил, пахнет сильнее.

Здесь хорошо, что человек здесь ощущает себя голой душой.

У Пушкина можно встретить самые порой неожиданные строки, имевшие для него значение пробы пера, оговорки, оказавшихся затем сердцевиной какого-нибудь отдаленного литературного слоя. Среди прочих прошлой зимой в Лефортове я наткнулся на такие - из отрывков 1821 г. (говорит не сказано кто, скорее всего - ведьма):

- Молчи! ты глуп и молоденек:

Уж не тебе меня ловить!

Ведь мы играем не для денег,

А только б вечность проводить!

Они поразили меня явной интонацией Хлебникова и показались прямым эпиграфом к его поэме "Игра в аду". Удивительна здесь идея бесцельного препровождения вечности (как всегда у Пушкина, от подстановки одного только слова - в данном случае, перевернутого оборота "проводить время" - играет вся строфа, большой кусок текста). Вечности - как неизбывной, длящейся и при всем том замкнутой пространственными рамками, пустующей среды. Вечности - где времени нет, вечности в тесных пределах, о которой много лет спустя скажет Свидригайлов как о "бане с пауками". "Предчувствовалась какая-то вечность на аршине пространства", - повторяет Достоевский по сходному поводу.

...Как люди, выходя на свободу, бледнеют для нас! - конечно, только для нас, не для себя - для себя они наполняются жизнью, для нас линяют, стираются. Не то, чтобы они становились чужими, но уже нездешние как бы усопшие, и если такая безделица в разделении пространства влияет, то что же говорить о других планетах и землях?..

Поэтому, наверное, нету зависти к уезжающим. Они слишком далеки и кажутся недействительными.

Пространство - засасывает. Имею в виду не какие-то специфические местные интересы и не привычку к определенному образу жизни, а нечто, не поддающееся нормальному объяснению, логике, - чувство растущей оторванности и отрешенности.

Не на этой ли геометрии основывались монастыри? Достаточно очертить человека кругом, и он уйдет в эту дыру-воронку.

Татуировка на плече:

"Будь здоров и счастлив, сынок Вася!"

Из писем с воли:

" Да и вина, видно, твоя так велика, что ничего для тебя нет".

"А я женщина молодая и темпераментная".

(Жена - мужу)

"Мама с дядей Сашей капитально поругались".

"Дядя Костя бил ее, что ничего видеть не стала".

"Раз нашлась твоя точка нахождения".

"Он уже большой, почти 6-ть лет".

Иногда кажется - время остановилось и мы летим в снаряде или ковчеге. Неподвижность совпадает с чувством полета - нет, не птицы - земли. Это же чувство поддерживает ветер. Он обдувает остров и свистит в ушах - рассекая время. Очень устаешь жить на постоянном ветру.

Когда такой ветер, то как-то понимаешь - что мы брошены в мир.

Об Аввакуме невозможно рассказывать: он сам о себе все рассказал, он ввалился, как медведь, в свою яму и всю ее занял.

Должно быть, слова в старину читались медленнее и произносились значительнее. По сравнению с позднейшей убористой печатью, на странице помещалось мало знаков. Маленькая, на наш взгляд, повестушка растягивалась на волюм, и это влияло на образное и смысловое прохождение текста: он казался громаднее...

Квадратик бумаги - как решетка, сквозь которую я выглядываю.

Большие буквы в детских книжках располагают к проникновенному чтению. Помню, как, перейдя на мелкопечатный шрифт, я грустил по большим буквам, которыми так глубоко читались первые книги. Это было какое-то чувство утраты, потери - переход на взрослый язык.

Прекрасная фраза - местного сочинения:

"Вдали, смутно окрашивая горизонт, стояло оранжевое дерево"

Абсолютно литературный пейзаж взят из-за проволоки и подан глазами лагеря.

Там же:

"Человек рождается в единственном экземпляре, и, когда погибает, его никто не может заменить".

Возможно, крупицы искусства, как соль, всыпаны в жизнь. Художнику предоставляется их обнаружить, выпарить и собрать в чистом виде. При особенно удивительных поворотах судьбы мы говорим: "как в романе". В этом сквозит признание явственного несходства между пресной обыденностью и тем, что по природе своей редко, удивительно, "красиво, как на картинке". От прошедших времен, если они того заслужили, остаются по преимуществу произведения искусства. Не потому ли так часто прошлое кажется нам красочнее настоящего? На самом деле, может быть, оно было ничуть не красочнее. Просто от него краска осталась - чистая, беспримесная соль искусства.

Искусство свойственно личности, нации, эпохе и всему человечеству подобно инстинкту самосохранения. Оно присуще и жизни вообще, существованию в целом. К искусству относятся раскраска цветка, хвост павлина, лучи заката - выделяющие породу и особь вопреки нивелирую-щим действиям смерти. Не здесь ли связанность искусства - с полом, с продолжением рода? И не есть ли оно в этом случае брачное оперение жизни, которая в расчете на будущее наряжается и прихорашивается?..

Искусство в древности сосредоточено по двум границам человеческой жизни: перед зачатием (свадьбы, весенние игры и пляски) и после смерти (поминки, предания, курганы и прочие способы сохранения). И там и тут преобладает идея преодоления смерти, и то и другое, глубоко прорастая в народный быт, стоит за бытом и над бытом - преджизненный праздник, посмертный памятник. В этом смысле вынесенности за обыденное течение жизни искусство всегда необычно и в силу того необязательно. Без него легко обойтись, оно дано нам вне программы, сверх прожиточного минимума, как некая роскошь, украшение, прихоть, сувенир, безделка. Но это тот избыток (остаток), которым долговечна жизнь. Уберите его - и целые сонмы бесследно сгинут, как обры.

Самое живучее из творений рук человеческих, искусство даже смерть, своего врага, превращает в союзника. Отвечая за продолжение рода, искусство тем и существует, что творит себя в виду и под угрозой близкой разлуки. В стремлении запечатлеть окружающее художник обводит землю последним, расширенным взглядом. Словно перед скорой кончиной, он хочет навсегда запомнить увиденное, и поэтому изображение становится крепче и насыщенней подлинника. Искусство создается ради преодоления смерти, но в сосредоточенном ее ожидании, в длительные часы прощания.

Поскольку пространство здесь практически исчезает, а время стесняется препятствием на пути и норовит раздаться, убегая мыслью на много лет вперед, - когда пробуждаешься, оно оказывает-ся либо ближе, либо дальше, чем ты ожидал, оно запаздывает и перерастает себя, сразу становясь и больше и меньше своих обыкновенных размеров.

- И вот растешь, как бурьян.

- А растут там одни скорпионы мыльного цвета, которые смертельно кусают людей и животных.

- Взял бы его в свои худые руки!..

- Телевизор послушать, радио посмотреть...

И та и другая жизнь сливаются в одно причитание.

На грузинских миниатюрах (17 в.) к "Витязю в тигровой шкуре" все эпизоды сопровождаются изображением Солнца и Луны в виде двух ликов, стерегущих событие. Преходящее действие погружено в пейзаж как всеохватывающее пространство подсолнечного и подлунного мира. Дейс-твие развертывается (ему есть куда развернуться), так чтобы, ускользая из глаз, не слизнуть со сцены вселенную. Картина - как море, где буря на поверхности соседствует с тишиной в глубине.

Прошлое помнило, что за временем простирается вечность и умело ее обнаружить в любой точке самого молниеносного мига. Не то, чтобы время шло медленнее, но быстротекущий процесс даже со стороны субъективной был облит состоянием длительности.

Пожалуй, только теперь мне сделалось это доступным не чисто умозрительно.

Довелось недавно услышать:

- Жена сердится, что долго сижу.

Сколько уныния в этой реплике, и какая длинная жизнь лежит за нею! Душа плачет: "жена сердится, что долго сижу".

Взгляните на лысого человека. Что с него взять? Всякий смеется: плешь. Но посмотрите: там, где еще растут на его лбу волоски, - да ведь это похоже на Альпы, господа, на хребты Кавказа, покрытые с каждым веком редеющим постепенно кустарником!..

Заботы мои просты, радости безыскусны: вчера, например, постриг на ногах ногти.

10 октября 1966.

Когда сведения о себе самом приходят со стороны, перестаешь себя узнавать.

Не спеши, давай послушаем эпическое течение времени.

Иногда кажется, читаешь какую-то книгу, а когда дочтешь и оглянешься, - пройдет жизнь.

Наверное, время воспринимается здесь как пространство - и в этом загадка. По нему как будто идешь, и это тем более странно, что сидишь на месте, не двигаясь, и увязают ноги, и относит как бы назад, в прошлое, так что, придя в себя, удивляешься, что прошел уже год и снова осень.

Здесь не верна пословица: жизнь прожить - не поле перейти. Нет, именно поле. И перейти.

- Я кто в твоем лице?!

Разительное персональное сходство с оригиналом в фаюмских портретах и много раньше, в Египте, продиктовано необходимостью забронировать место, где поселится в будущем отлетаю-щая душа. Портрет - координаты отбытия и воскресения, указатель в пути, чтобы не заблуди-лась. И в нем же - помимо сходства с живым индивидуальным лицом - присутствует отрешен-ность ее полета, витания в раздумьях, куда бы сесть, на ком удостовериться. Вещественная оболочка лица, включая всю биографию и психологию, в ней напечатанную, на себе не задержива-ет, но пропускает вас дальше, в ту погруженность, куда все они смотрят посмертно. Чувство последней инстанции, стены, вы здесь не испытываете - столь непрошенной, непрошибаемой в портретах реалистической школы, где живое лицо нацелено на вас, как ружье, заряженное ненужным и навязанным насильно знакомством. Сходство с человеком, о которого спотыкаетесь, который служит препятствием, перестает вам мешать. Это сходство - окно, стрелка входа и выхода, и мы радостно бежим по растворенному коридору: лицо затягивает, - у-у-у! как выталкивает взглядом самодовольный 19-ый век, где каждый портрет кричит: "уходи, это я", или: "посмотри, это - я", так или иначе задерживая, не пуская пройти.

...Итак, реализм впервые в портретном искусстве понадобился совсем не затем, чтобы себя показывать и собой восторгаться, но чтобы потом во времени и пространстве себя разыскать, и эта серьезность намерений его питала, оправдывала, и радуешься за человека, озабоченного большими запросами своего местонахождения.

Но тотчас возникает проблема: что такое лицо, не на портрете, а в жизни, и зачем оно нужно, и почему мы к нему подбегаем, и, разговаривая друг с другом, засматриваем в лица, как в зеркало, и пляшем перед ним, и примериваемся, словно хотим войти?..

Облизал по-собачьи ложку и сунул в карман. Я тоже облизал и тоже сунул.

- Он навел пистолет и кричит "руки вверх", а я поднял руки и вижу, что у него от страха дрожит лицо.

- У меня глаза - вот такие! А почему я знаю? - все гримасы мои ему передавались и были у него на лице написаны.

- Разинул он рот, сколько можно разинуть. Глаза выкатил. И тут я увидел, как человек на глазах седеет. Волоса поднялись, шапка упала. А по волосам, по лицу - будто кто молоко льет.

Смех снизу и плач сверху - оба они потрясают действительность и не дают ей устояться.

Когда нам плохо, губы съезжают вниз, когда весело - вверх, и все лицо перекашивается и прыгает - вибрирует. Не есть ли это способ балансировки, поиски спокойствия, из которого вывели нас и к которому мы возвращаемся, минуту-другую подергавшись, покачавшись в разные стороны, по образу канатоходца, восстанавливающего равновесие? И не служат ли гримасы плача, ужимки смеха, так похожие друг на друга, защитной мерой или пантомимой организма, предпочи-тающего имитировать смертные судороги, нежели их на деле испытывать? Вслед за гимнастикой лицевых мышц и профилактическим сотрясением тела наступает облегчение. Игрою физического покрова мы уняли дрожь души, внешней встряской предотвратили внутренний взрыв...

Сама природа украсила голову лицом.

- Жаль - вот лик испортил!

(После драки - на вырванный клок бороды)

- У меня-то рожа стрёмная (срамная)...

- На губе - усы. С мошонки пересажены.

- Моя жизнь у меня на лице написана!

И все лицо - в каких-то шрамах, буграх. И острый нос заканчивался раздвоенным, на двух шарах, наконечником.

Надзиратель:

- Я тебя по лицу вижу - кто ты есть.

- А раздеть - еще больше увидишь.

Наколки:

На груди (на плече) стереотипная надпись - "Нет в жизни счастья".

На животе - "Еще не наелся".

На ногах - "Они устали".

И на члене - "Нахал".

Схема человека.

Но иногда - в дополнение к ней - на коленных чашечках татуируют цветы.

Хорошие прозвища:

Коля Птичка и Витя Мудрец.

Морозы, выяснилось, я переношу лучше, чем можно было ожидать. На воле, бывало, очень мучился в предвечерние холода, когда солнце неживое и на сердце смерть. Здесь - не так. Соответствие помогает. Как-то весь напрягаешься с утра, чтобы пережить день.

Зрелище в самом деле величественное, и вокруг луны большая слепящая сфера. Звезды дробятся, как льдинки, и не уцепишься за них. Однако этот спектакль почему-то приободряет. Ах так? - так вот!

19 декабря 1966.

Я часто берусь за письмо не потому, что имею намерение написать тебе что-то серьезное. А просто прикасаюсь к листку, который ты будешь держать...

Все беды - от раздвоения: хотим - но не можем, можем - но не хотим. Качания между жизнью и смертью (агония), не доведенные до конца чувства и поступки. Страх, нетерпение: будет - не будет. Ожидание или мечта, не перешедшие в явь. Но стоит перейти границу и погрузиться во что-то, пускай безнадежное, полностью, без надобности поворачивать вспять, избегать, выкраивать, как эта цельность существования, не угрожающая потерей, не сулящая выгоды, - обнимет чувством покоя и безмятежной доверчивости.

...И от больших холодов собаки выли почти человеческими голосами.

II

Тем временем первый день года склонился уже к вечеру и наступило утро опять очень холодного дня.

2 января 1967.

- На улице мороз 42-го года.

Мороз вчера доходил до 37-ми, и столбы дыма, сверхъестественные - как на детском рисунке, упираются вертикально в пунцовые небеса и так стоят часами - не растекаясь. Похоже на извержение гейзера или вулкана, а к печкам больше подошло бы название - "топка".

Лежит на койке и изучает космические пространства:

- И вся наша система несется в созвездие Козерога!..

На вагонках, что бегают по Заводу, большими буквами написаны их имена - как на кораблях: "Лолита", "Гертруда", "Сюзанна" и сплошь в этом роде.

Йог ходил босиком по снегу и таинственно говорил, что всем кажется, будто он в сапогах.

- Видите - я достиг третьей степени посвящения!

Но все видели, что он без сапог, и смеялись.

- Бог дал нам время - чтобы собраться с мыслями...

Пороги холода для выскочившей души. Нагишом. Как холодно. С открытым ртом. Глотая воздух. Тонны воздуха.

- Писателю и умирать полезно!

Огорчает непроизводительность жизни, вылетающей дымом в трубу, лишь на один процент осаждаясь теплым чувством к тому, что можно назвать непрофессиональностью, неумением превратиться в занятие мыслящих и пишущих дядей, имеющих опыт и стаж, к сохранению дара в виде слабости или ребячества, отрочества, не поднявшего глаз с земли, с застенчивого детства, кончающего жить, как начали, на нижней ступени, без титула, вне названий, из художников в сапожники, не научившиеся тачать сапоги, с растерянной, виноватой улыбкой бездействия, к бесформенности, на вопрос - кто ты и что? - отвечающей: никогда...

Спасибо, снег немного рассеивает. Зима вернулась, и снег валит круглые сутки. И как-то усмиряешься, видя, как он идет себе и идет, невзирая ни на какие капризы. Ему и горюшка мало. Знает свое дело и сеет, и сеет, как манна небесная.

Снег еще тем приятен, что падает совершенно бесшумно. Как свет.

- Не все ли равно, через какой костер уйти, если дверь открыта?..

Слово писателя (чем больше размышляешь об этом) может быть каким угодно. Образность, точность, предметность, грамотность и даже художественность - не обязательны. "Какой меткий эпитет!" - восхищение дилетанта. Абсолютность - единственный признак. Слово сказано - и оно абсолютно.

Жить так, чтобы никого не объесть.

Чурки нетяжелы и приятны на ощупь, горяченькие, как пирожки, немного поджаренные и слабо припахивающие каким-то керосином. На самом же деле это выжаренная смола. Потеешь главным образом от их количества и неслыханной быстроты, с какою нужно все это подвозить, разгружать, складывать, кидать и подхватывать. Похоже на игру в кубики. Я думаю, Егору было бы интересно.

Тоже и весь Завод создает у меня ощущение чего-то реального и полезного. Не то что прежние железки или абстрактный "продукт", но вполне достоверные стулья, шкафы. Завод имеет в себе занимательность: очень фокусно, виртуозно закладывается простое бревно с одного конца и вылезает мебель с другого, а посередине вереница промежуточных звеньев в виде раскройки, полировки, кишок, по которым летит сжатый воздух, образующих Конвейер...

Стоит призадуматься: что являет собою Завод? Не может быть, чтобы такая большая и мудреная затея ничему не учила, не имела бы аналогий в природе мира и человека. Зачем-то нужен этот процесс, обеспечивающий, как здесь говорят, "выпуск стула"?

Сравнение с живым организмом напрашивается. Кровообращение, пищеварение, метаморфоза вещей и веществ, проходящих эмбриональные стадии. Но сходство нарушается, едва посмотришь, как все изменения вносятся наружным путем, извне, и не содержат ничего таинственного.

Скорее процесс производства воссоздает известную схему биологического развития, примем ли мы за основу Ламарка и воздействие внешней среды (сушилка сойдет за пустыню, пилорама с бассейном - за земноводный период), или остановимся на Дарвине с его отбором, устраняющим из примитивной доски все лишнее, нежизнеспособное в породе стула. Теория эволюции принима-ет в этом прообразе несколько пародийный оттенок и наводит на подозрение, не зародилась ли она под впечатлением фабрики, откуда, получая первые уроки-примеры, и позаимствовала идею всемирного прогресса-конвейера...

12 января 1967.

- Работа царская - думать не надо.

- Один хер - удовольствия я на этом свете не получу.

Внезапный вопрос:

- Андрей, а что ты думаешь о драконах?

- ?!

- Куда они подевались?

- Рок судьбы.

- Зачем перелопатили материю?

- Курил два года (опиум) и был почти у самых врат.

- Нет, есть Бог. Кто скажет - Бога нет, я тому глаз выколю.

- Это такой человек, что, если есть на том свете загробная жизнь, то его там надо двадцать раз повесить!

О рубахе со вшами: - Я в ней живу!

О Земле, на которую сбросят водородную бомбу: - С орбиты она не сойдет, конечно, но содрогнуться она содрогнется.

Сидел как все, разговаривал. Вдруг шепотом:

- Кто-то вошел, ребята.

Мы смотрим - никого. Дверь заперта. Он опять:

- Кто-то вошел!

И выскочил в окно. Потом уже его ловили в запретке.

(Как сходят с ума)

...Описали, как резали поросенка, и тот, с ножом в сердце, вышел из сарая, посмотрел вокруг и пошел назад - подыхать. Всё молча. Вся сцена - ни звука. Только хозяйка под окном жене резника - шепотом:

- У меня дрожат ноги. Давай матом ругаться, погромче!..

Мне так и послышался в этом месте - полет Валькирий.

- За что сидите, мальчик?

(Способ знакомства)

Искусство, кажется, только тем и занято, что перерабатывает материю в дух и обратно, по методу растений, которые, дыша и питаясь, создают нам атмосферу и почву и перетаскивают грузы снизу - вверх, сверху - вниз, взяв эту работу в образ существования.

На чьей-то тумбочке, смотрю, - журнал дамских мод! Как током ударило, разводишь руками: находчивость...

- Все-таки женщина пользуется большой популярностью в мире!

Там далеко на Севере далеком

Я был влюблен в пацаночку одну,

Я был влюблен и был влюблен жестоко,

Тебя, пацаночка, забыть я не могу.

А где же ты теперь, моя пацанка?

А где же ты, в каких ты лагерях?

Я вспоминаю те стройненькие ножки,

Те ножки стройные в фартовых лапарях*.

Идут года, летят часы, минуты

Так пролетит твоя любовь ко мне,

И ты отдашься вновь другому в руки,

Забудешь ласки, что я дарил тебе.

Отдашься вновь, не понимая чувства.

Хотя ты женщина, но все же ты - дитя.

О, милая, любимая пацанка!

Ребенок взрослый, как я люблю тебя!

А где же ты теперь, моя пацанка?

А где же ты, в каких ты лагерях?

Я вспоминаю те стройненькие ножки,

Те ножки стройные в фартовых лапарях.

Так где же ты, и кто тебя ласкает?

Или начальник, или уркаган?

Или в расход ушла уже налево?

Или в побеге уложил наган?

Пройдут года, пройдут минуты счастья

Так пролетит и молодость твоя,

И ты отдашься вновь, не понимая ласки,

И так забудешь, как я любил тебя...

* Лапари - сапоги. Поэтому, по всей вероятности, они пишутся через "а": от "лапы".

- Если хотишь раскусить женщину, читай "Декамерон", и тогда узнаешь, что это за яблоко!

- Я еще не знаю, что такое женщина. Жизнь-то пролетела. Как ни смешно, но это факт.

- С женщинами я был безжалостен!

- Меня интересуют только женщины и автомашины.

- Я выбил из себя женщину!

На свидании (двадцать лет не видались) сестра спросила у брата - с интересом взрослой уже, замужней женщины:

- А правда, говорят, у вас тут лошадей пользуют?..

- Такая была человек!

- Ее за две минуты уговорить можно.

- Перед последней девкой чувствуешь себя гимназистом. Не испуг благоговение.

- Нам даже по радио женский голос был сладок, как яблоко.

- У нашей кассирши розовые трусы. Я во сне видел!

- Мне больше подходят женщины типа мадам Бовари.

- С поварихой сожительствовал.

- Одел ее по моде: чтобы все выделялось - как у русалки.

- Валёхается на мене. Смотрю - дочь генерала.

- Все они потом сожалели, что я в них не влюбился.

- Девочки меня любят: я им даю покурить.

- Это непотребные женщины любят - чтобы мужчина курил.

- Всякая женщина имеет свое стремление к жизни!

- Она была такая по сравнению со мной, что я никогда не рассчитывал. И то меня друг толкнул. А она никому не жалела.

- Ну так и идет на меня во всей прелюбодейной одежде и улыбается, показывая все 38 зубов!

- Я, говорит, себе возьму с золотыми погонами, а ты мне не нужен.

- Познал городскую женщину.

"Познакомился с дамой ночной красоты..."

(Из песни)

- Одна баба была красивая, я тебе серьезно говорю.

(Серьезно о бабе? да еще о красивой?! - требует оговорки.)

- Как я посмотрел на бабу - форменно кукла! Да не до бабы, не до кина: мене уже ищут...

- А в общем-то все дело из-за бабы получилось, я так считаю. Из-за красавицы-жены погиб.

(О Пушкине)

Красивую кофту одела,

Ты очень мне нравишься в ней,

Ты душу мою ей задела,

Немного ее пожалей.

- Из уст ее должны только красивые слова исходить, а она ругается!

- Златогривая еврейка.

Сделав глоток кофе:

- Точно по груди прошла мордовочка в лапоточках!

"Вдали мелькала мокрая фигурка хрупкой девушки".

(Из сочинения)

- Девушка всесторонне грамотная.

- Девка хорошая - засадить можно.

- Если бы там была девушка, которая рассуждает в высоком духе, я бы с нею скорее общий язык нашел.

- Я не хочу ей голову крутить: я не знаю, что со мной завтра будет.

- Бывает - инженерша, или целка, или проституточка какая-нибудь... Встанешь перед ней на колени: - Прошу руки!..

- Я при женщине еще ни разу не заругался.

- Фигурная дама.

- И будет целовать меня в губы интересная женщина!..

- Под ножом каждая даст. Но еще вопрос - будет ли она подмахивать?

- Для коллекции.

(О вдове)

- Имел с ней половое общение.

- Взломали лохматый сейф.

(Групповое изнасилование)

На погрузке не следует чересчур напрягаться - и поэтому говорят: Сама ляжет. Как баба.

У одной бабы, рассказывают, на брюхе была наколка : "Добро пожаловать".

- Дурной у меня характер. Преданность у меня какая-то к бабам. Знаю, что гуляет, а все равно к ней поеду. Недельки две поживу. Я ей на пузе самолет наколол, и поэтому она замуж не вышла. А сейчас бы я ей нарисовал еще чуднее...

Не эротика - экзотика. Человек без штанов выглядит куда более странно и чрезвычайно, нежели пристойно одетый. Так родился стиль: верхом на губернаторской дочке, Африка в бане - "порнография" (в чем меня обвиняют), давшая доступ фантастике и не возбуждающая ничего, кроме удивления: фокус.

Татуировка: впереди - орел, клюющий грудь Прометея; сзади - собака, употребляющая даму диким способом. Две стороны одной медали. Фасад и задник. Свет и тьма. Трагедия и комедия. И пародия на собственный подвиг. И соседство секса и смеха. Секса и смерти.

Голая дама в шикарной шляпе восседает на черепе, как на глобусе, - при виде этой наколки мне показалось, что ее обладатель запечатлел у себя на спине собственную голову, реализовал метафору своего сознания.

Разговор с отъезжающим:

- На кой ... мне идти в Третьяковскую галерею?

- Там голых баб увидишь. Как живые.

Музеи в зрелищном смысле проходят сейчас по общему ряду с магазинами и зоопарком. Куда-нибудь пойти - посмотреть. Музеи - суррогат балагана, в самом положительном, в том числе познавательном его значении.

Ну, а как бы ты сам сейчас описал наготу женщины? То есть возможно ли ню вообразить и увидеть всерьез?

...Это было - как прилив крови в голову, от которого темнеет в глазах, пока эта чернота, этот удар мрака не рассеивались, оставив на пляже выброшенную красавицу ослепительно белого, до тяжести в сердце, цвета.

Задумчиво:

- Я все никак не пойму, почему ей такое грубое название дали...

Вся сниженность, грубость в определении пола не безумный ли бунт, не попытка ли вырваться - оттого что кругом покорны, не в состоянии уйти и забыть, и вот заклинаем, отпугиваем (сгинь! пропади! я тебя не боюсь!), тогда как слишком зависим.

Цитата (приснилась во сне):

" Зандер побледнел перед обязанностью соития едва ли не с каждой остающейся с ним с глазу на глаз в силу случая девушкой.

- Все они от меня чего-то хотят, - говорил он, нервно помаргивая".

Вопрос: а что если пол - адский способ достичь райских врат? Отравленный заменитель потери? Нельзя ли тогда по суррогату вообразить забытый источник, по низкой копии - высокий подлинник? И не прекрасна ли тогда вся эта сфера секса только потому, что в ней искажен тот потерянный образ (да, искажен, но ведь - тот!)? Тогда, приняв ее за пародию, реставрировать приблизительный стиль и загадку оригинала, и если это бросает в восторг и ужас, то что же делало то?! Через обман доискаться до истины и содрогнуться, попочуяв, на какой глубине мы привязаны, и что значит дух, когда плоть так сильна...

Из приобретений последнего времени: я тебя все явственней чувствую как собственное тело - что ты из меня соткана, по клеточкам, почти как Егор, а может быть и ближе, потому что не по наследству, а более прямо и просто как растение.

В дополнение к теории о чистоте породы - мне недавно рассказали, что жена уподобляется мужу не фигурально, а буквально, и не в силу - только духовных токов, но даже ее естество постепенно замещается в составе его молекулами, и в этом смысле "плотская жизнь" значительно сложне и глубже, чем подозревают. В этом смысле муж рождает жену, пропитывая ее насквозь собою, так что и получается в итоге "едина плоть".

Поэтому, наверное, в браке сфера интересной экзотики переходит в витье гнезда, семейной конуры, где всё настолько родное и кровное, что проходит по разряду кормления, с навыками младенца и матери в одном лице.

Молчаливый старичок, отрешенный от суеты, - всплеснув ручками, под наплывом воспоминаний:

- Жена! жена!.. Если она имеет милость - то когда и лягет с тобою!..

В больнице:

- Раскричался: ты пришел жену искать или лечиться?! Я говорю: я живой человек...

- Давай подженимся!

- Жениться - остановиться.

- Ну - женился, взял вдову, мужа ее убило на тракторе...

- Было у меня две жены, три сына...

- Женщины все это понимают больше нашего. - Чего ты боишься? спрашиваю. - Я боюсь, - отвечает, - что ты меня бросишь.

- А математику я страшно любил - как жену!

- Что такое является источником для процветания жизни? Я так понимаю, что счастье, во-первых, и дети, во-вторых. Жена - нет. Дети.

- Двое детей у нее. Одного он состругал. Второго прижила.

- У нее дом в Ростове и муж непьющий.

- Муж мне попался неплохой, надо прямо сказать. Я даже согласна, пишет, если б теперь был наполовину хуже. Выпивал, правда, изрядно.

"Женой я изменен".

("Поэма из личной жизни")

- Жена пошла работать в баню.

(Предел падения)

- И вся структура моей семейной жизни поломана!

- А это твоя пацанка?

- Кто ее знает? Жена пишет - моя.

Четырехлетний мальчик - девочкам постарше: - У вас хоть какой-нибудь отец есть?..

Вернувшемуся из лагеря:

- Знаешь, папа, я очень боялся, что приедешь не ты, а мне скажут, что это - ты.

- И може будет еще и у нас товарищ киндер!

Из прошлого. Где-то в Сибири по комиссии выпускают на волю 58-ую статью. Женщины, понаехавшие из деревень, выстроились у вахты - предлагать себя в жены и выбирать в мужья. Гулящую опер погнал: - Здесь не для таких!

Ситуация торговых рядов. Скромно, степенно, никаких шуточек и смешочков, с пониманием важности шага. У 58-ой репутация - дай Бог. Хороший товар. Может, кто и останется. Колорит, если угодно, Киевской Руси. Ожидание.

В жензоне:

- Дай я тебе рубашку постираю.

(Если произнести эту фразу просительно, как о милости, то можно уловить, что с нее и начинается семейная жизнь, пускай все общее хозяйство, и дом, и любовь - в одной этой рубашке...)

Оказался возможным еще один поворот низменно-эротической темы - со знаком плюс. Секс - как знак доверия (что может быть доверительнее, чем эта близость вчера еще незнакомых людей - когда даем друг другу то, что никому не показываем?..).

Надзирательница в тюрьме - заключенному:

- Приходи, когда освободишься. Сама штаны сниму.

(Освобождаться же ему - и она это знает - не раньше, чем через одиннадцать лет.)

Здесь слышится нищета и беззащитность гостеприимства - всё в печи мечу на стол - на, попробуй! - панибратство, завязывание родства с бедняком, которому никто не подал, а я не жадная, поделилась общим куском, не претендуя на большее, чем сели встречные и закурили. А что еще мы можем предложить друг другу?..

Вообще пол - это какой-то сплошной плач на реках Вавилонских.

...Почему-то у мужчины виднее срам.

И клеймо (дополнительное) на человеке - еврей.

Всякий человек - еврей.

...Я повторяюсь и переливаю из пустого в порожнее. В оправдание замечу, что текст как пространственная задача не может быть ни статичной площадкой, ни движущейся в одном направлении лентой. Он ближе к кругам по воде. Антиномии - типа "зимы", "солнца", "острова", "женщины", "книги" и т.д. - заставляют слова разбегаться по радиусам, повторяя и исключая друг друга, производя вращение речи, ее возвращение к старым загадкам, берущимся как бы усилием, приливом смысла, а затем отливом в бессилии разрешить с кондачка обратимые парадоксы, которые без такой обратимости были бы данью формы и только. В том же роль иронии, не дающей миру застыть с выпученными глазами однозначной, горластой безжизненнос-ти, но вносящей колыхание в речь, наподобие модуляции голоса, который, удаляясь, без конца возвращается к своему началу, пока мы не догадаемся, что это не поток слов, не голос, но сам горизонт вращается и поворачивает вспять, даруя и черпая силы жить дальше и дальше.

Два писателя открыли нам, что юмор - это любовь. Гофман и Диккенс. Они открыли, что Бог относится к людям с юмором. В юморе есть снисходительность и ободрение: "ну-ну!"

В самом имени Данте слышится ад: эффект перевертня.

Мне кажется, "Бедные люди" Достоевского родились по звуковой аналогии и по контрасту с "Мертвыми душами". - Не мертвые души, - спорит Достоевский (и очень при этом сердится), - а бедные люди!

Приятны случайные встречи и узнавания в словах, которым мы, болтая, не придаем значения, покуда оно само вдруг не проступит на свет, поражая нас точным и осмысленным буквализмом. Сила и страсть восклицания "И ты, Брут!" так ясно звучит по-русски, потому что в нем скрывается: "И ты, брат!"

Мы умираем от голода, от страха, от скуки, но более глубоко и правдиво мы выражаем суть дела, когда говорим о себе трафаретной фразой из романа: "Я умираю от любви". В любви (как самой простой и первичной психической достоверности, которая позволяет судить о том, что мы действительно любим) нас охватывает порыв и восторг самоуничтожения. Мы забываем и вытесняем себя, наполняемся светом и воздухом возлюбленного лица и предмета, переходя в состояние невесомости, потерянности, исчезновения, что как-то сродни ощущению и признакам умирания. Наша физика в этих случаях ведет себя подобающим образом, мы вздыхаем, как будто душа отделяется, а сердце "замирает", а чувство подъема соседствует с расслабленностью состава, готового, кажется, испариться в приближении к источнику света. Меня - нет. Я - это ты. "Ах, я умираю!"

Посылаю тебе стихи из альбома, дикий цветок романсно-эпистолярного стиля. Ради экономии места я сократил их немного и подчеркнул слова, мне особенно приглянувшиеся.

Я никогда бы, слышишь? Никогда!

С письмом таким к тебе не обратился,

Если б душой не чувствовал тебя

И образ твой ночами мне не снился.

...И образ твой я выкинул бы прочь

Из головы, как сор, как кучу хлама,

И спал спокойно каждую бы ночь,

Не жгла бы сердце ноющая рана.

Любимая, я все хочу узнать,

Что тебя сегодня побудило

Пылающую лиру оборвать?

Ведь ты вчера еще меня любила!

В расцвете смяла сердца алый цвет,

Растерла в пыль безжалостной ногою.

Я не прощу тебе за это, нет!

Я буду жить, чтоб встретиться с тобою.

...Не я пишу изношенным пером

Слова письма, рифмуя предложенья,

Диктует сердце бедное мое,

Это его простое сочиненье.

Это оно молчало до поры,

Перенося все горести и муки,

Это оно, желанью вопреки,

Писать письмо удерживало руки.

(Какой галоп!)

Это оно сегодня так стучит,

Это оно кровь в жилах возбуждает,

Это оно, родная, не велит

Забыть тебя и, мучаясь, страдает...

...Бессилен я потребовать ответа,

Различен быт у каждого из нас:

Ты дорогими тканями одета,

А я в бушлате временно сейчас.

Но я такой же в лагерном бушлате:

Что во мне было, то во мне и есть.

А ты в своем нарядном, новом платье

Не замечаешь, как теряешь честь.

...Что ждет письмо, я этого не знаю.

Возможно, ты для практики прочтешь,

А может быть, конверта не вскрывая,

Ты бросишь в печь и спичкой подожжешь.

Сгорит конверт, листы и эти строки,

С золою пепел в мусор отнесешь...

Но ты не можешь быть такой жестокой,

И мне ответ, я верю, ты пришлешь!

Ниже - афоризм: "Если женщина отдала мужчине сердце, она отдаст ему и кошелек.

Бальзак".

Ай-да Бальзак!

13 марта 1967.

Искусство - место встречи. Автора с предметом любви, духа с материей, правды с фантазией, линии карандаша с контуром тела, одного слова с другим и т.д. Встречи редки, неожиданны. От радости и удивления: "ты? - ты?" - обе стороны приходят в неистовство и всплескивают руками. Эти всплескивания мы принимаем как проявления художественности.

О писательстве трудно сказать что-то определенное. Это - как любовь, которую носишь повсюду и заходишь в гости вдвоем.

В сказке о красоте и любви говорится: совсем не свой сделался. Нас тянет стать не своими. В этом суть.

Катон, по свидетельству Плутарха, сказал: "Душа влюбленного живет в чужом теле", и, хотя это было сказано, вероятно, в осудительном смысле, отсюда явствует, что любовь подразумевает всегда переход, размыкание собственной личности. Без "я", к сожалению, не обойтись. Ядро. Закон и форма существования, есмь, точка отсчета, мера вещей, инстинкт продолжения вида, эгоизм, согласуясь с которым, все до поры стоит на месте и остается собою. Любовь в это не верит и нарушает порядок мира ради его единства, взаимности. Любовь бесформенна, и она наводит мосты, мысля всякую вещь не по моему, но по твоему подобию.

- Этот кофе уже потерял свое " я ".

"Я" исключительно, "я" всегда исключительно - по исключенного третьего: есть ты да я.

Сообщает как величайшее чудо:

- В детстве мне казалось, что я никогда не умру!..

И думает, что только ему, ему одному, в порядке исключения, было даровано это сознание и - кто знает? - быть может, предвестие, намек или тень надежды... Но от снисходительной жалости вначале: чудак, да ведь это же всем казалось, особенно в детстве! - мы переходим к догадке, что ощущение это верно в зерне и, действительно, с ним одним был заключен союз, дана гарантия: не умрешь. Каждый бессознательно носит в душе подобный урок, заканчивающийся в сказке исполнением обещанного.

- И ты был когда-то "Я"!..

Перед расстрелом или побегом думают, что уцелеют, что пуля пройдет мимо. Навылет. Он говорил: для таких не бывает конца, но есть дверь: она откроется в последний момент: не убит, но - спасен.

(Почему-то все-таки просил стрелять не в лицо: выстрел в лицо последняя смерть, безвыходная - выход души - лицо?)

Возможно, минута сверхъестественного напряжения, в какую "видят всё", отмыкает замок как ключом, и дверь открывается - ровно по мерке, по форме тела, - куда человек, не успев умереть, уходит... Я - дверь.

(Другой случай, обратный: перед казнью себя ослепил - чтобы не видеть смерти, как под одеялом укрылся, либо как тот мальчишка уцепился, когда уводили, за ногу такого же смертника: - Дяденька Шота, не отдавайте! - Тот потом рассказал...)

- Я не хотел жить, когда впервые услышал о смерти.

- Тринадцать раз я в него стрелял. В упор. Но так его, значит, Господь оберегал, что он встал и ушел.

- Господь устраняет меня из любви ко мне, я подумал. Чтобы я лишнего не нагрешил.

(Перед расстрелом)

Колдун посмотрел на воду и говорит:

- Будет жить... Но лучше б его Господь прибрал.

Разговоры о вероятном этапе. Старик:

- Да я уже, милок, о другом маршруте думаю.

- Дал простор фантазии, написав на запретке: "Не бойтесь смерти".

Предположим, встречный рассказывает о расстреле, И весь ход изложения заставляет подозре-вать, что это его расстреляли, но он, не досказав, уходит, как ни в чем не бывало, оставляя вас теряться в догадках, с кем же вы разговаривали.

Наверное, у него позади большая, "главная" жизнь, а сейчас - ее отражение в полутьме тюремного быта, в полузабытьи, воспоминание о "том", настоящем, чем он, в сущности, живет до сих пор (спрашивается, о чем разговариваем, если каждый твердит о своем, о "главном", и диалог перерастает в повторение мысленных жалоб, отправляемых по привычке в пространство, по отрешенной способности жить "главным" событием жизни и по отношению к нему всё распола-гать, объяснять), о чем не спрашивают, не принято спрашивать, но что послужило причиной, завязкой "этой", вторичной жизни, о чем непрестанно думает человек, переживающий в частной судьбе, может быть, всю глубину нашего грехопадения в целом, - и, может быть, наиболее правилен этот вид существования, как более осмысленный, сообщающий тусклой действительнос-ти "ту", "большую" мотивировку.

...Смех соседа по ночам, давящийся хохот под одеялом (я думал, он онанирует, а он смеялся), на верхней койке, тихо живущего днем своими, такими большими, "главными" мыслями: тупое лицо идиота, и такой полный, такой осмысленный хохот ночью.

Отсюда же страх перед выходом, перед жизнью "на воле", ничем не мотивированной и совершенно "пустой", на взгляд пережившего состояние полноты. - Ну а женщины?! - ему говорят. А что ему женщины? - молчать, улыбаться и снова молчать. Одинокие скитальцы с прошлыми жизнями, молчащие потому, что - какое, собственно, ко всему "этому" они имеют касательство?

Мы пришли на землю для того, чтобы что-то понять. Что-то очень немногое, но крайне важное.

Лицо человека, иссеченное мелкой нарезкой каких-то необычайно запутанных, хиромантичес-ких линий. Человек в переплете истории, плачущий над ненастоящей, предписанной ему до кончины в ходе дознания жизнью. Куда ему обратиться? Существование в подтексте истории. Кто вернет ему доисторическое, заурядное, живое лицо?

Задумчивость и додумывание до крайних степеней глубины у выдернутых из жизни и посаженных за решетку созданий. Трансцендентное в сознании выдернутого. Личность в нем неизбежно уходит на задний план.

В итоге: не люди - просторы. Не характеры - пространства, поля. Границы человека стираются в прикосновении к бесконечному. Преодоление биографического метода и жанра. Сквозь биографию! Каждый человек - сквозь. Стоит положиться на какие-то начатки характера, и мы проваливаемся по пояс. Личность - яма, едва припорошенная хворостом психологии, темперамента, жизненных привычек и навыков. Попал мимо - в яму, шагнув навстречу подошедшему ко мне незнакомцу.

А что если развернутые ступни Будды в позе лотоса суть иная проекция сомкнутых молитвенно рук?..

...Бывают интонации, которыми говорящий словно хочет удостоверить себя, что он действительно был. Как если бы - не назови он этого паспорта, адреса - не было бы и человека. - Я жил в Москве. Кропоткина, 28. Это сказано с ожесточением.

Ответная реакция: - Меня не было, слышите - не было!

(Только слабое эхо: - Был...)

- Во сне я увидел фотокарточку самого себя.

Если во сне нам снится улица, по которой ходят люди, - значит, внутри у нас просторно, как в городе, и наша душа велика, и по ней можно пройти и спуститься по лестнице к морю, и сесть на берегу и смотреть.

Собственную душу мы знаем лучше других, и она рисуется иногда какой-то кучей червей, грудой мусора. Лишь посмотрев вокруг себя, успокаиваешься: не все такие! По сравнению с благообразной наружностью окружающих наша внутренняя непривлекательность, о которой мы можем судить довольно здраво, - потрясает, кажется невероятной и понуждает от себя отворачиваться, равняясь на более обнадеживающую внешность друзей и соседей. Глядя друг на друга, мы как бы приободряемся и стараемся соответствовать образцу - лица.

Когда соберешь мысленно все горе, причиненное тобою другим, сосредоточив его на себе, как если бы те, другие, все это тебе причинили, и живо вообразишь свое ревнивое, пронзенное со всех сторон твоим же злом, самолюбие, - тогда поймешь, что такое ад.

- Дьяволу все люди не нужны. Ему нужны некоторые. Я - ему нужен. Но я не поддамся.

Начальник лагеря:

- Что же ты - сам Богу молишься, а посылку просить к Сатане приходишь?!.

Мужик говорит кошке:

- Видишь, какой я хороший? Вот - принес...

(Не оттого ли мы все понемногу творим добро? И не потому ли им одним не спасешься?)

- Мне достаточно пять минут посмотреть на стену, чтобы сказать, что вот в этой стене больше зла, а в той - меньше... Добро, правда, я различать еще не научился.

В русском апокрифе есть эпизод: дьявол дрючком нанес Адаму 70 язв, а Господь повернул их внутрь - "и обороти вся недуги въ него" ("Сказание, како сотвори Бог Адама"). Развивая аналогию, не получим ли мы в итоге подобного выворачивания - изгнание из Эдема, во-первых, а во-вторых, посмертные адские муки, когда вывернутая вновь, на старый салтык, душа попада-ет в атмосферу собственной внутренней жизни, которая станет отныне ее физической средой, окружением? Тогда она сама создает себе погоду в аду, и наказание за грехи, заложенное в самих же грехах, может восприниматься как нечто вполне вещественное.

- Эта наглая смерть...

- Этот смертельный человек...

Меня занимает сказка как проявление чистого, может быть впервые отделившегося от жизни искусства, и как оно проясняет действительность и делает ее более похожей на себя, разделяя добро и зло и заканчивая все страхи и ужасы счастливым концом.

Неужели свадьба в финале сказки - лишь иллюзия, которой мы пытаемся подсластить судьбу? Скорее все же это настоящая, окончательная реальность развязки, которая себя обнаруживает, когда страшный сюжет рассеивается в ходе своего изложения...

- Трудно, Господи.

- А ты думал как?

Боль нужна для того, чтобы, уходя, оставить полное, освобождающее блаженство.

...А бесы тогда водились, как лягушки в болоте. Человек, человек, сообщающийся с Богом сосуд.

- За что я благодарен Господу, так это - что за всю мою жизнь не убил никого. А сколько было случаев!..

- Один у меня родственник - Бог...

Он слышит ночью хор голосов - может быть, духов земли, или всех рассыпанных по ней бесчисленных племен и народов - и, прислушиваясь, чувствует вдруг, что, если поймет он сейчас из этого хора хоть слово, то сойдет с ума. Понять - сойти.

Каким мы голосом будем кричать в аду? - Не своим. Если даже в падучей каждый кричит совершенно неузнаваемо.

...И кашель двух стариков в бараке, похожий на диалог. Послушав их немного, вступает третий.

Или - один, казалось, кашляя говорил с собою на два голоса. Хриплым и страшным - спрашивал, спокойным, своим - отвечал.

А еще бывают ходики с вырезанной над ними из жести кошачьей головой, у которой глаза тикают туда-сюда с томительной методичностью.

30 июня 1967.

...Не к Достоевскому лишь применимая, но ко всякому роману в его универсальном значении - засасывающая роль сюжета. Писатель интригует, заманивает в свою страну, куда, как с горки, мы скатываемся и оглядываемся, но поздно: попались! Книга - ловушка, лабиринт, по которому нас тянет сюжет, пока мы с головой не окунемся в стихию книги и не станем ее пленниками и поверенными. Не оттого ли на практике особенно широко применяются затягивающий сюжет путешествий, а также любовные истории с поджидаемой свадьбой в конце пути? В этих схемах пути с соблазнительной приманкой в финале - выражена идея книги как умозрительного пространства, которое необходимо покрыть: прочтешь - узнаешь, чем дело кончилось. " По усам текло, а в рот не попало ", - лукаво сказанное в конце, знаменует и мнимость нашего присутствия На завершающем пировании, и внезапное исчезновение автора, который, помазав нас по губам давно обещанной приманкой, уже зазывает в другую сказку новым приготовлением к свадьбе.

Было бы интересно писать перетекающей фразой, начатой в ключе одного человека, а кончающейся другим, с тем чтобы она строем своим и развитием несла два лица, которые бы шли по ней навстречу друг другу и качались бы, как на качелях, увязывая и обнимая пространство шире общих возможностей. В этом прелесть деепричастных наивностей, типа: "подъезжая к станции, у меня слетела шляпа". Да и не в том ли разве задача языка - связывать разные планы и вещи, не обязательно по прямой, но чтобы ветвилось, росло, повинуясь собственной прихоти... Если, допустим, я иду к тебе, то, сказав вначале "я", почему бы тебе в конце не протянуть мне руки?..

Нужно доверие к речи, которая поведет, к руке, по примеру скульптора, режущего дерево в согласии с его волокном, не знающего, что выйдет по ходу, какой сучок или слово выпрет и повернет, и даст оборот и строение.

- Сам инстинкт души говорит.

- Справедливостью моей души заявляю...

- Перекрестишься в душе тихонечко и пойдешь.

- Чтобы я кошкой интересовался?! Да я душе своей не рад.

- Душа все предчувствует, но предсказать не может.

- Зачем фуфайку надел? По глазам вижу - бежать хочешь, а я стрелять не могу - душа не позволяет. Снимай фуфайку!

(Старый надзиратель)

И наши души, взлетев к небесам, отвернутся от нас.

...В нашем северном неолите в могильниках не находят детей, но только - скелеты взрослых. По-видимому, детей хоронили иным способом - как до недавнего времени у некоторых народов Севера умерших младенцев, завернув в ткань и бересту, погребали в дупле дерева, либо подвеши-вали к стволу или к веткам. Также известно, что у тунгусов духи-предки обитали в корнях, тогда как вершина Вселенского дерева служила резервуаром коллективной души народа, обеспечивающим смену и живой приток поколений. Нельзя ли отсюда вывести, что дети, не успевшие вдосталь пожить, для восстановления равенства отправлялись не в землю, но специальным рейсом - прямой дорогой через дерево - на небо, с тем чтобы скорейшим образом снова появиться на свет?.. Какая связь с дождями и росами, которые испаряются и скоро вновь выпадают! какая непрерывная циркуляция душ в воздухе!..

Я похож на таракана, но не когда он бежит, а когда сидит, застыв на месте, в пустой отрешенности, уставившись в одну умунепостижимую точку.

Эпитет должен быть не прямым, но чуточку сдвинутым по отношению к определяемой вещи. Чтобы, помимо определения, выводить ее на иную косую смысла и заставлять поворачиваться и озираться по сторонам. Его неточность в данном случае создает живое пятно, размазывающее контур предмета до ощущения связанности с его окружением и продолжением. Эпитет призван смотреть и боковым и затылочным зрением, схватив несколько зайцев зараз. Нужно, чтобы от него у зрителя немного разбегались глаза.

Интересно думать на минимуме - когда ничего нет, ни книг необходимых, ни сил, и негде взять справку. Дано несколько строк или одна картинка, одна музыкальная фраза - и вот в нее погружаешься и начисто забываешь себя.

Куда девается эта сквозящая точка - я?

И чей-то ласковый голос скажет:

- Тебя нет. Понимаешь, тебя нет! Забудь. Забудься. И я засну.

- Жаждал работать. Потому что это как во сне, когда работаешь. Потому что меня нет, когда я работаю.

Странно: человек вполне счастлив, когда забывает себя, не принадлежит себе. С самим собою - скучает. Средства заместить себя - работа, игра, любовь, вино и т.д. Счастливейшие минуты - не помним себя, исчезли из собственных глаз. Сон без снов - синоним нирваны (Лермонтов: "Я б хотел забыться и заснуть!"). Так же бабочки летят на огонь. О дай мне исчезнуть в блеске Твоей славы!

"Я" - такая точка, что, без конца вопия "дай! дай!", тут же шепотом шарит, как от себя избавиться. Неустойчивое равновесие личности, пульсирующей между жизнью и смертью.

- И во сне все кому-то доказывал, что он не виновен.

Какие бывают сны.

- Я часто во сне летаю. Утром залезешь на крышу, голова кружится, кажется - сейчас полечу.

- А я во сне все гадать начинаю - сколько еще сидеть. Но каждый раз на этом месте просыпаюсь.

- Ты знаешь, Андрей, я во сне и Бога видел, и ангелов. Один раз вижу идет здоровый такой мужик. По воздуху. Борода седая, с палкой. И гонит перед собою по небу отару овец. Наклонился ко мне и что-то сказал, непонятное.

- Запомни, - говорит. И дальше погнал. И уже далеко - как тучка. А потом - ангел летит. С крылышками. Как на картинке. Подлетел и спрашивает:

- Понял, что тебе сказали?

Я говорю: - Нет.

- Ну, после поймешь.

(И похабные междометия на этом рассказе кончаются, без усилий, сами собой. А сны про чертей - тоже чудесные, но с матерком.)

- Когда спишь - не грешишь, не ругаешься...

- Вижу во сне - снайпер в меня стреляет.

- Приснилось: двое хотят зарезать. С одной стороны и с другой. Никуда не скроешься. И я - улетел!

- Во сне меня преследовала знакомая гермафродитка.

Сценарий из сна, достигаемый расположением фраз. Похороны. Гроб. Попрощавшись, уходим. В автобусе натыкаемся: он самый, живой! Не знаю, что и подумать. Едва решил заговорить, смотрю - под нашим автобусом высунувшись из окна - под колесами - клубящиеся, как дым, облака...

"Я буду являться к тебе привиденьем,

Я буду тревожить твой сон".

(Из песни)

Во сне мне белая курица поднесла в лапе облупленное яйцо, и я его съел.

Я увидел себя во сне со спины - маленьким таким человечком.

Оставалось ждать и надеяться на приснившиеся тапочки.

Рассказали сон, приснившийся одному латышу-двадцатипятилетнику, в далеком прошлом - спортсмену. Он увидел себя молодым - в марафонском беге на 25 км. В теле ощущение свежести и как бы легкого опьянения. Но ровно на середине дистанции, откуда ни возьмись, появляется судья: довольно! вам пора отдохнуть. Тот было отнекиваться, ничуть не устал, но судья мягко и упрямо: на отдых! Здесь же покойная жена, и тоже - хватит! довольно! На утро, успев переска-зать свой сон товарищам, бегун внезапно скончался от разрыва сердца. До окончания срока он не дожил ровно 12 лет и 6 месяцев.

Странно, что, просыпаясь, я всякий раз оказываюсь - я. На чем это держится?

Согласился бы я заснуть на те годы, что здесь нахожусь, чтобы как-то скрасить и сократить этот срок? Наверное, не согласился бы. Потому что надо это время не проскользнуть, но прожить, медленно и тяжело ступая, каждый день в отдельности и все подряд, один за другим пройти...

Сон - водопой души, убегающей по ночам на источники жизни.

Во сне мы получаем - я не могу подыскать другого, более подходящего слова - уверение. Мы уверяемся в том, что нужно жить дальше.

Как хорошо, что все спят, что всем нам дано спать, и, наделав массу глупостей за день, мы можем нырнуть, прикрыв глаза кожной пленкой, чтобы не захлебнулись, отчаливаем, отваливаем, и все твари тоже ныряют в тот океан, откуда все просыпаются омытые этим чудом, ежесуточно умыкающим нас и выплескивающим обратно с ласковым напоминанием - пошел жить, опять жить!..

Мы самими собой заглушаем этот Голос и говорим: - Помоги!

А Он отвечает: - Я с тобой. Я же с тобой. Неужели ты не слышишь?

Удивительно владычество Бога над нами. Самое полное, деспотическое и безболезненное, нечувствительное, предоставляющее бездну свободы, не дающее и шагу свернуть с предназначен-ного пути. Царь самый явный и нигде не показывающийся, вмещающий всё и позволяющий думать, что Его нет.

...Тучи, создающие видимость осмысленной драмы: - Встать!

И я понял: отныне оно никуда от меня не уйдет. Эсхатология в сапоге, апокалипсис, шагаю, полнота счастья. Как ему трудно, как ему сладко, в спорадическом виде, в надежде, в надежде всегда сомнение: неужели попустишь? Сито, сети, просится в плотину, с печалью неисполненнос-ти в сердце, ведь это не перейдет, застрянет, останется. Богатство, трудно богатому, сторож, стрелочник, стрелочник всегда виноват...

Мы не пишем фразу, она пишет себя, а мы лишь проясняем по силе возможности скрытый в ней, скопившийся смысл.

...Может быть, истинное искусство обнаруживает всегда неумение, отсутствие мастерства. Когда автор не знает, "как это делается", и начинает писать неподражаемо, невпопад с принятым образцом. Во всяком случае в гениальных созданиях открывается подчас что-то граничащее с самым элементарным невежеством.

Хуже нет, когда из-под слов торчит содержание. Слова не должны вопить. Слова должны молчать.

От дождя, который не хочет уняться, появляется чувство уютности - не сидя в тепле, а напротив - замерзнув, промокнув, странное чувство пропадания, немного одушевленное нежностью - не поймешь к кому и к чему? даже к этой дикой сырости, к этому не думающему о людях дождю. Пусть идет.

27 сентября 1967.

Подошел к осине: - Дрожишь? С тех пор всё? Ну дрожи, дрожи.

Колдун на базаре. Женщине:

- А ты - иди! Тебе я ничего не скажу.

Через два часа ее задавил грузовик.

Колдун, сказавший парню, где у его жены родинка (ту родинку, понятно, кроме парня никто не мог углядеть).

И девушке: - Ты один раз вешалась. Один раз топилась. Ничего - на третий раз уйдешь.

Я заметил, что моя тень шла рядом со мною, но двигалась помимо меня.

- В зеркале, видимо, есть как что-то нечистое, так и зазорное.

Зачем в картины и фотографии так часто вставляют ; зеркало в виде реки или озера, с тем чтобы дополнить предмет его же собственным отражением, которое по обыкновению смотрится и живописнее и чуть ли не ярче подлинника?.. Предмет, удвоенный в зеркале или в воде, кажется цельнее, единственнее. Он не раздваивается, но удваивается, помножается сам на себя. Он замыкается на себе в этом пребывании на границе своей же иллюзии.

В отражении важно, что оно перевернуто, во-вторых - подернуто зыбью, дымкой, оно струится, и дышит, и проступает из тьмы, со дна водоема. Это как бы тот свет предмета, его психея, идея (в Платоновом смысле), заручившись которой, тот крепче высится на берегу. Зеркало его подтверждает, удостоверяет и вместе с тем вносит долю горечи, тоски, недостижимого далека, становясь по отношению к миру легендой о граде Китеже.

...Поэзия Анны Ахматовой похожа на пруд или озеро, отороченное лесом, или на зеркало, в котором все кажется менее реальным, но более выпуклым, чем в действительности. Отражение яркого неба и блистающих облаков, которые становятся еще ярче - в черной заводи, где черти водятся, но на поверхности ни зыби, ни плеска: всё в невидимой тишине, в озарении темного, подводного света. Заливка. Белое на черном. Странная чернота в белизне. Зависимость от фона, который по-зеркальному гладок, глубок, траурен, на котором контур предмета резок и в нем посверкивает что-то пронзительное, магическое, непонятно откуда берущееся, потому что - "ничего нет".

То же: низкий, бархатный фон ее голоса и рокочущая манера читать, и ахматовское платье, глухое, закрытое. То же: традиционность Ахматовой, ее приверженность к классическому зеркалу стиха, в которое она смотрится пристально и где, как в венецианских затонах, отражается и нынешний день, и живая мелодия речи, торжественно, авторитетно - на неподвижном фоне Лирики прошлых столетий. В ее стихах - до нее кто-то прошел - как в зеркале, когда взглянешь внезапно, кажется - кто-то только что был и вышел, и вещи настороженно прислушиваются - к отсутствию.

Зеркало - анаграмма ее стиля. Жест застылости знак почета и немоты, величия. А цвет - всегда черный. Кого ни спроси: какого цвета Ахматова? - и всякий скажет: черного. И когда она вызывающе произнесла: "Из мглы магических зеркал", - ей, разумеется, не мог не припомниться Пушкин, с его " магическим кристаллом", сквозь который все так ясно светится, а у нее зеркальная мгла, откуда никто не выглядывает, но скользят по стеклу титулованные отражения. Таков же аристократизм Ахматовой - алмазное зеркало в обрамлении Санкт-Петербурга, Царского Села (Версаля), которые подстать ее позе, всегда позе, играющей роль фона. Точнее сказать, роль и фон, на котором она играет, медлительная, важная, чтобы не потревожить эту завороженную воду, - слились в позе Ахматовой, в неподвижном, зеркальном состоянии Королевы.

В алмазном зеркале немотствующих вод

Сияют облаков живые очертанья...

Из орудий к созвездиям ближе всего трезубец.

От кошек почему-то есть ощущение, что у них голубая кровь. В буквальном, окрашивающем значении слова.

Метафоры и сравнения бывают по сходству, по смежности, а то и по удаленности уподобляе-мых друг другу рядов. Но здесь же таится возможность фантазировать средствами речи, вгляды-ваясь в темноту какого-нибудь предмета до тех пор, пока у него не появится удивленная мордоч-ка. Вот эти личики, когти, крылья, хвосты, языки, мелькающие в вещах, пожалуй, пуще всего привлекают меня в метафоре, способной обратить серый тетрадный лист в струящийся, звероподобный орнамент.

"- Солнышко!" - привычно в письмах женщины именуют мужчин, не имеющих отношения к солнцу. Но взглянув на него, я сразу подумал, что вот этот старец и есть то самое искомое "Солнышко". Серенькое сияние исходило от его бороды, торчащей редковатыми лучиками, сквозь которую легко обрисовывалось всегда осклабленное, как сам он выразился однажды со скромнос-тию, рылообразное лицо. Торжественная и немного строгая доброта бродила и плавилась там, и с молчаливых уст спархивали без конца и удалялись в пространство круги-улыбки. Я только однажды видел его глубоко скорбящим когда умер большой начальник, что не вызывало, понятно, у нас ничего, кроме злорадства. - Чего же тут расстраиваться? - удивился я слезам старика, немало потерпевшего в жизни от того же чиновника. - Да ведь как же! ведь его душа сейчас прямо в ад идет! - сказал он в безмерной тоске, не переставая, впрочем, улыбаться.

...Ему противостояла Луна, круглолицая, бритая, жалостливая по-бабьи, слегка осповатая, с носом картофелиной и потупленным конфузливо взором, похожим на глазок в той же картофели-не, упрятанный в припухлости щек. Но я ни о чем не догадывался, пока в какой-то вечер не заговорил о разбойнике, распятом вместе с Христом. Не о том, который покаялся, но о втором разбойнике, который, как известно, не поверил в Христа и погиб.

- А вы знаете, - сказал он загадочно, и у меня по спине пробежали мурашки, - и второй разбойник спасен... Да, он тоже спасся... Только об этом никто не знает...

И из всезнающего глаза - слеза, и потупился, и я понял вдруг, что это он о себе говорит, что передо мною тот самый, неисповедимым путем спасенный разбойник, и он же парный пророк - из тех, что еще придут или уже пришли Илия или Енох...

На старинных картинах, гравюрах Солнце и Луна размещались по сторонам, в виде человечес-ких ликов. Солнце и Луна, два Завета, две Церкви, два пророка, две масличные ветви... И пускай Солнце старше и выше, молодая Луна ему дана в симметрию - чтобы светить по ночам, когда спят.

- И от сих восхищений я просыпаюсь.

Перед допросом в тюрьме у нее было видение. Явились во сне Никита Мученик и Иоанн Воин: - Раиса, помнишь ли слово "не знаю"?!

" Ниточка жизни ". Для этой "ниточки" долго жили: Иоанн -114 лет, Никита - 95. Нельзя помереть - "чтобы не перервалась": остальцы Соловецкого монастыря. В 1732 г. Никита, возвра-щаясь от Иоанна с Топ-озера, направлялся в Ярославль. По дороге его по незнанию завернуло в село Сопелки, куда сошлись в ту же пору 30 других остальцев. Неделю постились, тянули жребий - кому быть Преимущим. Каждый за себя не ручался, опасались: "не повредился ли я, поминая некрещеных?" Один Никита - "неповрежденный". От него - отсюда пошла и продолжилась неповрежденная ниточка староверческого благочестия - секта бегунов (в просторечии), церковь истинно православных христиан-странников.

- Остальцы!.. Верный остаток!..

"Остаток обратится, остаток Иакова - к Богу сильному.

Ибо, хотя бы народа у тебя, Израиль, было столько, сколько песку морского, только остаток его обратится; истребление определено изобилующею правдою..."

Исайя, 10, 21-22.

- На лбу шишка набита, на плече свищ - от непрестанных молебствий. Крестит очко в уборной, когда - садится. Одним словом - погряз в христианстве.

- Этот старец настолько светел, что иной раз сама одежда белеет на глазах у собеседника.

- Когда он впервые забожился - ну, думаю, сейчас его гром разразит, крыша провалится. Я даже пригнулся...

(На первом допросе)

- Выслушал он все разъяснение Апокалипсиса - и про зверя, и про дракона, и что значит число шестьсот шестьдесят шесть (имеющий мудрость сочти), - внимательно слушал, часа два, не перебивая. Потом встал, потянулся, обошел вокруг моего стула и с тоской говорит:

- Ох, попался бы ты мне два года назад, ведь я бы с тебя всю шкуру спустил!..

- Смеялись над ним. Особенно один подполковник из бытовиков. Я, говорит, подполковник, а никакого Бога за всю свою жизнь не встречал. Где он - твой Христос? Хоть кто-нибудь когда-нибудь его видел?

А я, отвечает, Его каждый день вижу.

Наука своим глазам не верит и все спрашивает - а как это может быть? Спрашивая и силясь понять, она утолщает стены, отделяющие от истины. Уж на что воздух прозрачен - так нет, он состоит, оказалось, из кислорода с азотом, плюс углекислый газ; нам кажется в первый момент, что мы пошли дальше и глубже воздуха - в действительности наткнулись на новую, еще более толстую, сумму вопросов и принимаемся выяснять, что такое азот, кислород, пока не установим, что даже один кислород плотнее и толще воздуха, не просто О, но О2 (не считая азота); из утолщенной стены вещества в итоге перепадает кое-какая пища уму и телу, но стена-то все растет и растет...

...Теперь я догадываюсь, зачем носили паранджу. Она имела значение занавеса в театре, который раздергивался в редкие дни спектакля. За четыре часа, что мы почти молчали и только смотрели друг на друга, я совершенно уверился, что лицо - окно, подобие иллюминатора, откуда можно выглянуть, куда возможно войти, а также откуда льется на землю мягкий свет. И поэтому у лица обратная перспектива, оно и уводит за собой и просится наружу, наступает и атакует, и, глядя в лицо, не знаешь, в каком мире живешь и какой больше, глотаешь этот поток и тотчас уносишься в нем, и плаваешь, и тонешь. (И если бы люди внимательнее смотрели друг другу в лицо, они бы относились почтительнее и осторожнее к ближнему, заметив, что человек похож на хрустальный дворец, в котором кто-то живет, имея внутренний выход в то самое искомое царство...)

Короче, все пространственные законы лицом нарушаются. В нем мы, вероятно, имеем тончайшую перегородку, просвечивающую в оба конца - духа и материи. Лицом мы как бы высовываемся оттуда сюда и являемся в мир, расцветаем на поверхности жизни.

Огонь и вода, помимо окна, ближайшая ему аналогия - и на реку и на костер смотреть не наскучивает, и потом оно тоже течет, и уносит, и горит не сгорая... Можно было бы написать диссертацию о портрете или иконе под названием - "Свет, зримый в лице".

- Мы живем в пальцах истукана! - сказал он в объяснение, почему мировая история видна нам сейчас как с птичьего полета. Удаленность не отдаляющая, но способствующая прояснению действия, подобно тому, как становятся дальнозоркими к старости, и толща времени служит увеличительным стеклом, фиксируя в поле зрения древнюю Иудею, Египет, Вавилон, более нам очевидные, чем если бы мы смотрели на эти лица вблизи.

Как от одной запятой зависит решение посмертной судьбы человека, о чем ведутся споры со ссылкой на евангелиста Луку (эпизод с прощенным разбойником, 23, 43): "истинно говорю тебе: ныне же будешь со Мною в раю". Отрицающие загробную жизнь и признающие лишь последнее, для Страшного Суда, воскресение (адвентисты, свидетели Иеговы и другие) говорят, что расста-новка знаков препинания в этих текстах - дело позднейшего времени, и предлагают читать ту же фразу по-другому: "говорю тебе ныне же, будешь со Мню в раю". То есть обещание переносится до дня Воскресения.

Принципиально разногласие со старообрядцами по Символу веры: "не будет конца" или "несть конца". От этого "несть" зависит очень многое. В частности, представление о тысячелет-нем царстве святых, которое утверждают они - уже было на земле - до первого разделения церквей. Другим вся эта эпоха Средних Веков и более - все, по сути, историческое христианство - рисуется царством Антихриста.

Вот вам и спор о букве.

"Кол в горло, вбиваемый 7-ю ударами стопудовым молотом истины каждому изрыгателю лжи и хулы на Иегову и на всех друзей и другинь Его".

(Название книги)

"Тайна 1-ая и самая величайшая, а именно - Книга с неба.

За одиннадцать лет до разорения Ерусалима, или в 62 году, Иегова или Бог св. пророков прислал Книгу с неба за своеручным подписом и со своим Ангелом, чтоб показать рабам своим, что начнется происходить вскоре, а именно: Сатана сочинит во 11-ом веке чрез Папия и Оригена такое христианское священное писание, от которого произойдет 666 адски-враждебных христианских вер, и этими сатанинскими верами он омрачит все народы и племена.

...Дабы никто из человеков и в особенности из всех Иудеев не узнали бы, что оная Книга от Иеговы, то Сатана назвал ее "сочинением апостола Иоанна".

...А лютеранину он внушил написать вместо "Иегова" выражение собачьей злости: герр-герр".

(Из рукописной книги миротворцев или ильинцев "Открытие 12-ти тайн из последней битвы Иеговы с Сатаной").

Согласно учению миротворцев, они же - ильинцы, они же - иеговисты (прошу не путать со свидетелями Иеговы), "всетворец" - отец Иеговы, Сатаны и других богов, распределенных по солнечным системам, также имеет отца, а тот - своего отца и т.д. По их выражению, у Бога есть "дедушка и бабушка ", а на вопрос: откуда же произошел первоначальный Бог? - они отвечают: не известно (ибо, в сущности, все это не боги, а люди, располагающие тайными знаниями и высокими энергиями) - " может быть, из какого-нибудь комара " (в знак иронической уступки теории эволюции). Религия принимает вид научной фантастики и сказочной, авантюрной интриги. Сатана захватил Землю и всю солнечную систему (по закону ему причитались), а Иегова с ним борется, опираясь на "свой народ". Оба они - боги, один - смертных людей, другой бессмертных. Нравственное различие - не ощутимо. Голгофа - не искупление, но хитрый маневр: Иегова умер с расчетом, что Сатана за ним последует и не вернется на землю, тогда как Иегову воскресят по предварительной договоренности. Первородный грех - Еву соблазнил Сатана, зачав от нее Каина, в ответ на что Иегова, тоже в физическом смысле, повел свой род - от Авраама. Поэтому предпочтение отдается иудейскому племени, которое, во главе с миротворцами, поведет достойных бессмертия истинным путем - Иеговы. Мир - не сотворен, а приведен в порядок, налажен богами-магами из вечной и несотворенной материи. Апелляция к разуму, к материальной выгоде, к человеческому приложению божественных путей. Это какая-то "антропо-софия" на народной почве. Возможно, поэтому мне довелось наткнуться на след этой редкой и, казалось, уже не существующей секты. Я бы, говоря откровенно, предпочел хлыстов и скопцов.

"Если за тысячным солнцем еще квадраллион миль пройдешь, то и там вашего Бога не найдешь, а мой Бог ходит по земле и заходит к друзьям Своим и ужинает у них подобно тому, как Он заходил к Аврааму, обедал у него под дубом и после ходил и стоял с ним у Содома..."

Религиозный умелец. Едва ли не с Урала. Хитровато-спокойный взгляд, ладно скроен, хотя сутуловат, кривоног, тяжел телом. Есть что-то от премудрого мастера-инструментальщика в самой постановке веры. Образ рассуждений - догадка (воскрешение Лазаря): "а может, у Него порошо-чек в кармане?" Научное отношение к огненной колеснице Илии: ракеты в первообразе. Усмешеч-ка понимающего. Отрицание заведомо "нереальных свойств" - таких, как всемогущество Божие (когда бы все мог, не так бы все устроил!). Проблема устройства, механики - на первом месте. Недоверие к слову, к абстракции, к книжным источникам. Ясно: спрятали, исказили, надо докопаться до истины, т.е. до хитроумной пружины. Не развенчивает развинчивает. Волшебная сказка рассказывается как быль: именно потому, что в сказке все понятно устроено. Тайна воспринимается штукой, фокусом. Чудо проделка, маневр. Вкус к золотым яблокам, к коврам-самолетам создает в итоге научно-фантастический жанр. Превосходство не святости, но знания и мастерства. Знаем, как было сделано! Боги - владеющие секретом производства. Миром управляют состязающиеся "маги", заменившие неправдоподобных "богов". Христианством не назовешь. Язычество на технической почве. Не мораль, не мистика - фабульная увлекательность, авантюрная хитрость интриги, постепенно приоткрывающей колесики механизма. К духу он относится как к электричеству - с уважением, но кто же станет молиться на электричество?! Жадность к земному раю.

"Тайна IV-ая...

После 1000 лет Иегова совсем истребит из бытия Сатану со всеми принадлежащими ему людьми, сделает новую землю в миллион раз больше этой и без океана и морей и поселится на ней со своими бессмертными людьми на 280.000 лет; после же сего Он опять сделает новую землю, гораздо лучшую для их жизни и т.д. Он станет со временем переделывать землю все лучше и лучше, до бесконечного уму непостижимого совершенства и жить на ней нескончаемо вместе с бессмертными людьми.

Город Ерусалим же на преображенную землю будет спущен с неба, сделанный небесными людьми, т.е. жителями на других планетах, украшенный драгоценными каменьями, а улицы вымощены прозрачным золотом. Посреди города будет дворец Иеговы, а храма и никаких жертвоприношений уже не будет. Из-под дворца будет протекать по всем улицам река, и на берегах ее будут расти дивные фруктовые деревья, приносящие новые плоды каждый месяц, и от еды сих фруктов люди не станут ни стареть, ни умирать, а на всю нескончаемую вечность будут оставаться бессмертными, мужчины в возрасте 34, а женщины - 14 лет...

Он сделает тебя не только телесно-бессмертным, но и светящимся, как звезды".

- Вся наша жизнь только след давно угасшей звезды!

Ну что нам звезды! Какое нам дело до них? Почему же так жадно мы о них размышляем? И почему звезды к каждому обращены персонально, ко всякой душе в отдельности и словно бы вторгаются в душу, и про них говорится, что "звезды смотрят" на землю, тогда как луна, хотя светлее и больше, на нас и не глядит и имеет отрешенную внешность? Ведь луна, казалось бы, глубже должна касаться нашей земной природы, влияя на приливы, отливы, - но существует, тем не менее, как бы в отсутствии нас, а звезды со всех концов устремлены прямо и точно в грудь, и не оттого ли мы проявляем встречный к ним интерес и, чувствуя внутреннюю свою зависимость от них, рисуем созвездия, составляем гороскопы?..

- Сижу на диване в одном белье и, чтобы увериться, спрашиваю, есть ли жизнь на Венере?

- Нет на Венере жизни, - был мне голос в ночи.

Светлый спутник. Мягко воздетый перст. - Бодритесь!.. - Всегда со значением. Советы его всегда несли какой-то провидческий смысл. Я удивился однажды точности его предречения, имевшего практический, в лагерном отношении, вес.

- А то ли будет, когда начнем летать по воздуху в назидание!..

- И вот говорит Господь: "Слушай, народ Мой, не выходи из барака..." А там уже пулеметы стрекочут...

"Слушай слово, народ мой: готовьтесь на брань и среди бедствий будьте как пришельцы земли.

Продающий пусть будет как собирающийся в бегство, и покупающий - как готовящийся на погибель;

Торгующий - как не ожидающий никакой прибыли, И строющий дом - как не надеющийся жить в нем.

Сеятель пусть думает, что не пожнет, и виноградарь - что не соберет винограда;

Вступающие в брак - что не будут рождать детей, и не вступающие - как вдовцы.

Посему все трудящиеся без пользы трудятся.

Ибо плодами трудов их воспользуются чужеземцы, и имущество их расхитят, домы их разрушат, и сыновей их поработят, потому что в плену и в голоде они рождают детей своих".

Третья книга Ездры, 16, 41-47.

- Читаю Сенкевича " Камо грядеши " и от слез букв не вижу.

- Ну, пробулькали они всю ночь...

(апостолы-рыбаки, не поймавшие рыбы)

Евангельский текст взрывчат смыслом. От него - сияние смысла, и если что-то не видим, то не потому, что темно, но оттого, что много, что смысл слишком яркий - ослепляет. К нему можно - всю жизнь. Не иссякает. Как солнце. Блеск его поверг в изумление варваров, и они уверовали. Искусства здесь нет - при всех притчах. Прямое чувство - оттуда, без посредников. Искусство всегда вторично. Иносказание. А здесь - вся прямота. Исхождение духа и чуда. Иносказаниям - подсобная роль. Ради нашего несовершенства. "Эстетический подход" не возможен. Легче весь мир вообразить иносказанием, нежели эту книгу...

- Если, говорит, мне срок сократят, то я...

- Господь сделает, - отвечаю.

Вдохновенный Оранг. Пятидесятник. Первозданный, диковатый мордвин. Между прочим, был циркачом, странствовал, прохлаждался в Париже. Говорит с пониманием.

- И все отправления текут по фарфоровым дорожкам, и ни одна капля не пропадает!..

(О европейских клозетах)

В нем ощутима, я бы назвал, какая-то физика духа. Главное дело дышать (потому что в воздухе - дух?). Мне он посоветовал:

- Дыши больше - выживешь!

С братьями по вере не в ладах. Слишком для них эксцентричен. Мыслит и живет обособленно. Старый самец. Фокусы этимологии - попытки овладеть дыханием языка и через слово понять корень вещей. Эдем - равнозначен - Адам (то же - "человек" по-мордовски). В середине Эдема-Адама расположены органы пола - древо греха и познания. Здесь-то и сорвано яблоко. Телесно. В аналогиях не церемонится. Но через грубое дух осязается реальнее, тверже. Мистику, нисхождение духа сравнивает с выпивкой, с дамским соблазном. Одно дело - каждый день, другое - раз в месяц. Такова же яркость прямых потусторонних контактов.

По вечерам за бараком в одиночку громко молится на ангельских языках. Пророчествует. Свобода в обращении с текстами. Бесформенность этих веяний, дающая силу судить обо всем бесстрашно, по-крупному. Меня он называет (с ударением) - человек.

- Человек, ты здесь нужнее!

Мне это лестно.

Рассказывая о своих откровениях - с воздетыми руками, в витках бороды, похож на Самсона, объявшего космос и Бога в восторженном самозаклании:

- Пусть все бомбы - атомные, водородные - сбросят на меня одного!

Он алчет подвига. В эти мгновения, мнится, сливается со Вселенной и говорит о себе, пережившем состояние транса:

- Небо открылось. Заревел, как паровоз. Руки во все стороны - прилипли к стенам!..

Он сам себе кажется лесом.

Ночью ему приснилось, что язык у него воспламенился во рту, и в тот же день, став на молитву, он заговорил впервые на иных языках - пройдя Крещение Духом.

Певцы (почти по Тургеневу). Демонстрация не себя, не таланта, но песни. Чья песня сильнее? И признание силы соперника с легким сожалением в голосе. Но не - "хорошо поешь", а - "песня хорошая". Желание превзойти, победить самим текстом. Певцы могли бы отирать белье или что-то мастерить по-тихому, но тогда уже отставляя немного в сторону работу и чуточку начеку, со вниманием к песне.