Голос Незримого. Том 1

О, жизнь! Ты – море, море южное,

Где роковая синева

И где кораллово-жемчужные

Любви счастливой острова.

К ним после бури и крушения

Меня вдруг вынесло волной…

Сверкнуло канареек пение,

Пахнул земной, зеленый зной!

И долго, до смерти усталая,

Я между раковин спала.

Когда ж, пошатываясь, встала я, —

То друга в двух шагах нашла!

Как я, дитя почти погибшее,

Раскинулся он на песке —

Сорочка на груди прилипшая,

Сапфирный перстень на руке…

И кудри черные я выжала,

Я отогрела бледный рот!

Чтоб полюбить опять, я выжила!

Чтоб полюбить, – он не умрет!

О, жизнь! Мой бедный челн раскалывай,

Мой беззащитный парус рви! —

Лишь быть бы на земле коралловой,

На малом острове любви!

Несусь всё далее и далее…

Оборван парус, сломан руль,

Изношен плащ мой и сандалии…

Надежда! Мыс твой обрету ль?

Мчусь меж жемчужными моллюсками,

Средь мертвых радужных медуз —

И к землям мостиками узкими,

Увы! должно быть, не спущусь…

А может быть, на крепком якоре

У берега я стану вдруг —

И виноградари и пахари

Меня в веселый примут круг?

Забуду опыты я кормчие

И путь мужской свой, может быть,

И буду петь всех звонче, громче я

И всех сильней, нежней любить!

Дни будут новые, безгрозные,

Иные – женские – труды,

И кисти розовые гроздные

Мне подарят людей сады.

Быть может, в их ограде каменной

В час полуденный огневой

Придет и Он, благой и пламенный, —

И закричу ему: Эвой!

Золотая Сафо, царица песни!

Пламенная Сафо, любви царица!

Как перед тобою малы, ничтожны

Мы – поэтессы…

Стройно ты льняную носила столу,

Стройно с черепаховой пела лирой, —

И тебе, казалось, сама Эрато

Строила струны!

Слаб наш голос женский, персты не гибки,

Мы не носим столы, венков и фибул,

Не умеем петь и любить не смеем,

Жить не дерзаем!

Но прости, великая, тайный помысл:

На тебя желала бы походить я

И, пускай не равной! хотя б подобной

В свитках остаться…

Как и ты, я славлю лишь жизнь и землю,

Загорелых юношей, дев румяных,

Розовую розу и грозд лазурный,

Встречи и свадьбы.

Как и ты, богам я молюсь усердно

И живу, не злобясь, умру, не старясь,

Человека радуя песней тихой,

Песней любовной…

Но пробьет мой час, но придет Фаон мой, —

И, как ты, погибну в блаженном горе —

В море малахитово-бирюзовом,

Кану я в вечность…

Раз, когда на празднике песнь я пела,

Юная ступила ко мне подруга

И спросила голосом любопытным,

Взором лукавым:

«Кто же эта муза, о поэтесса,

Что тебя на пение вдохновляет? —

Не златоволосая ль Каллиопа

С стилосом четким?

Или белокурая то Эвтерпа

В светловейной тунике, с томной флейтой?

Иль Эрато русая, в розах росных,

С страстной кифарой?»

На вопрос наивный я отвечала,

Лиру отложивши и улыбнувшись:

«Муза эта, девушка, не с Олимпа,

Не с Геликона!

Муза эта, знай же! не из бессмертных,

Хоть и выше нас с тобой легким станом…

Не из дев та Муза, хоть всех нас краше

Ликом прелестным!

Кудри ее коротки, ярко-черны,

По-мужски не собраны и не свиты,

Щеки же смуглы и покрыты пухом

Так не по-женски!

Ах! она, безмолвная, просит гимна…

Ах! она, бескрылая, ввысь уносит…

Знать ее желаешь – ищи прилежно

Здесь, между нами:

Между милых отроков, льющих вина,

Между нежных юношей, вина пьющих…

Угадаешь верно – тотчас сознаюсь:

Вот моя муза!»

В жизни обычайной – дневной, вечерней —

Находясь меж девушек или женщин,

Не кажусь, увы! я от них отличной,

Их я не выше!

Так же слишком пышны мои одежды,

Чересчур роскошны мои прически,

Та же их двусмысленная улыбка,

Взор их лукавый…

Но наступит ночь – и всю ложь я скину,

Как свои сандалии алой кожи,

Как свои перловые ожерелья, —

Стану иною.

Сходит на меня, облиставши очи,

Опахнувши грудь и чело овеяв,

Всколебав мой слух, взволновав уста мне,

Дух песнопенья!

И летят стихов моих новых рифмы,

Словно стая горлинок голубая,

Что, гурля любовно, воркуя дружно,

Вьется меж облак…

И цветут метафоры их живые,

Словно маков розовых сев весенний,

Что, всходя легко, распускаясь ярко,

Тянется к солнцу…

Вот тогда, увенчана и крылата,

Я не схожа с женщинами другими:

Их, земных, тобою я превышаю,

О вдохновенье!

Нежная пособница всем поэтам!

Пылкая помощница всем влюбленным!

О, весна, улыбчивейшая Ора,

Снова пришла ты!

В голубом хитоне, раскрытом ветром,

В розовой хламиде, развитой летом,

Принеслась на крыльях ты журавлиных

В ивовой верше.

И теперь в лугах мотыльки порхают,

Словно облетающий желтый лютик,

И, как мотылек золотой уставший,

Лютики никнут…

И теперь все девушки – с милым другом,

Я одна лишь с милой блуждаю лирой,

Ибо нет отзывчивей и вернее

Этого друга!

Выскажет звенящая всё томленье,

Весь стыдливый трепет, душой таимый,

И твое над нею очарованье

Смерти сильнее…

Ты ж мне дай венок не из роз цветущих —

Из неувядаемых иммортелей, —

Пусть другим даруется знать блаженство,

Мне же – бессмертье!

Небо голубело так благосклонно,

Так сияло солнце!.. А я прощалась

С ним, моим единственным юным братом,

В бой уходящим.

Шел со мной он ровным военным шагом,

Кортиком блестя и бряцая мерно,

Бодро лик обветренный улыбался,

Очи ж грустили…

Как его потом я к груди прижала!

Обвила руками! Никто б не отнял…

Но скрепила сердце, сдержала слезы.

Так мы расстались.

С кем теперь я буду в саду отцовском

Синие подснежники рвать весною?

С кем я буду осенью собирать там

Желтые груши?

И кому печали свои поверю?

И кому открою свои восторги?

Нет его, нежнейшего друга детства,

Больше: всей жизни!

Но живит меня золотая вера,

Что услышит небо мои моленья, —

Что для нас, родных и душой, и телом,

Будет свиданье!

И, когда под дуб, что посажен дедом,

Снова сядем мы, как детьми сидели,

Слезы, что сдержала теперь, пролью я,

Но уж от счастья…

Безмятежно, несмутимо

Ты прошел однажды мимо —

Непорочный и немудрый,

Лучше самой лучшей грезы.

Ах. Плечо крутое крыли

Голубые перья крылий,

Над главою синекудрой

Бились розовые розы…

Или это мне казалось…

Пальма, веясь, колебалась,

Колыхалось море, пенясь, —

Было всё подобно раю.

Шел ли ты на пляж купаться,

Иль на мол в челне качаться,

Или в парк резвиться в теннис —

Я не знала и не знаю.

Я лишь вслед тебе глядела,

Силуэт следя твой белый,

Пред тобой благоговея

И тебя благословляя…

Образ Юноши. Ты вечен,

Ты в душе живешь, как встречен, —

Мчащим, розой в беге вея,

Крылья к лёту расправляя.

Остров южный краснолиственный

Принял лодки утлый остов,

И меня в тоске убийственной

Виноградный принял остров.

Воздух, море – всё эмалево,

Всё полно небесной сини…

Здесь, душа моя, замаливай

Грех тягчайший – грех уныний.

Солнце, почва – так всё палево,

Так полно огня земного…

Здесь, душа моя, опаливай

Край крыла любовью новой.

Ибо здесь живет тот юноша,

Что мелькнул раз предо мною,

Знойным ветром в лик мой дунувши

И гвоздикой огневою:

Был в одежде он фланелевой,

В золотящейся панаме…

О, Эрот, порхай, постреливай,

Чтоб любовь была меж нами.

Чтоб стрела пронзила юноше

Светло-бронзовые перси,

Чтоб пришел ко мне, осунувшись,

И сказал: «Люби и вверься».

Вот тогда с лобзаньем смешанный

Виноград вкушу пунцовый, —

И душе моей утешенной

Будет остров – Наксос новый.

Вдвоем вступили мы в виноградный сад —

Идем аллеей золотолистых лоз, —

И грозд зеленый, алый, черный

Виснет у плеч, задевает кудри.

Толпа работниц полнит корзины нам

Агатом сладким, яхонтом, ониксом, —

Шатка их поступь, голос резок,

В спутанных косах – сухие листья.

Вдали круглится матовый неба свод,

И в нем, пурпурный, густо течет закат,

Как в терракотовой амфоре

Винный запас, что с водой не смешан…

Как запах терпок, трепетен шорох трав! —

То в желтой хлене, тихо влачащейся,

Проходишь ты, богиня Осень,

Сладко пьяня и светло безумя.

О, не вернулся ль к нам Дионисий век?

И не мэнады ль – эти все девушки?

А он, мой спутник, странный, стройный,

Не сам ли Вакх, Ариадны милый?

Он только глянет – в сердце стихает боль…

Он улыбнется – и утешение…

Целует он – и ярый пламень

В кровь проливает фиал тот алый.

Ты весь – во времени микенском,

Ты весь – в доэллинской стране.

В твоем лице, мужском и женском,

Вскрываются их тайны мне.

Твои улыбчивые губы

Смеются смехом божества,

А кисти рук красиво-грубы,

Как у лесного существа.

Твой стан по-юношески гладок,

Не мускулист, хоть и силен,

Но множеством кудрявых прядок

Твой лоб по-девьи обрамлен.

И дух твой в чудном разделенье:

Порой ты свят, порой ты пьян,

То золотой овеян ленью,

То светлым буйством обаян…

Вот почему, никем не понят,

Блуждаешь ты земной тропой,

Но, если все тебя погонят, —

Пойду с тобой и за тобой.

И ты, безумный, ты, бесстрастный,

Меня признай, ко мне склонись.

Будь мой божок, живой, прекрасный,

Мой архаичный Дионис.

Когда ж мой голос, вольный, дерзкий,

На пенье будет вдохновлен, —

Не Аполлон будь Бельведерский,

Будь мне – Тенейский Аполлон.

Брови бога всё хмýрей и хмурей,

А уста всё упрямей, упрямей…

Не валяется он уж на шкуре,

Не играет с своими зверями.

Грустно черная бродит пантера,

Что ласкалась к нему, как голубка,

Тускло медная никнет кратэра —

Не берет из нее он ни кубка.

И поодаль, влюбленная жрица,

Грудь терзаю и волосы рву я:

Бог не хочет ко мне приклониться,

Бог не хочет принять поцелуя.

Чем, когда я его рассердила?

Не улыбкой ли, слишком уж мудрой?

Не любовью ль своей неостылой?

Не красой ли, как грозд, рыжекудрой?

Вен лазурных разрежу я нити,

Я налью ему пурпурной крови, —

Может быть, он не станет сердитей,

Может быть, он не будет суровей…

Нет. Не нужен обет кровожадный:

Нежно стиснуты руки и плечи, —

И блестит над земной Ариадной

Лик слепительный, нечеловечий.

Вновь лежит он на бархатной пуме,

То меня, то пантеру лелея,

Весь светлея от вин и безумий…

Есть ли бог милосердней и злее…

Для других он лишь áнглийский дэнди,

С кем видаешься в клубе за ужином.

Для меня ж он – восточный эффенди,

Редким – черным – подобный жемчужинам.

Взор его как печать Солеймана —

Непонятный, огромный, агатовый…

Словно плод, но во дни Рамазана,

Рот нетронутый, полный, гранатовый…

Он встречает меня как эмиры:

Очень важно и очень искательно…

И рукой, где блистают сапфиры,

Он ласкает… О, как обаятельно!

Я целую те руки, те перстни —

И у ног, как рабыня любимая,

Я пою ему тихие песни

Про восточные страны родимые…

Я пою о игривых газелях

И о ласковых маленьких гуриях,

О висячих садах и постелях

В бирюзовой листве и лазури их…

И тогда мы не в серой Европе, —

Мы – в волшебно-пестреющей Азии.

О, пьянящий очей его опий!

О, мои золотые фантазии!

Пусть другие все видят в нем дэнди, —

В глуби сердца я тайну свою ношу:

Вижу я лишь в восточной легенде

Моего несравненного юношу.

Он – очень юный, но высокенький,

Прямой и чопорный немного.

В пластроне снежном, смольном смокинге,

Как серафим, он смотрит строго.

Его манит улыбкой женщина —

Идет он мимо непорочным,

А прелесть лика не уменьшена

Ниспавшим локоном полночным.

Ему бросает страстный клич она —

Молчит он, оставаясь чистым,

А тайна лика увеличена

Склоненным взором золотистым…

Он – очень строгий, но молоденький

И томный, трепетный… со мною.

Горит коричневая родинка

Над правой розовой щекою.

Что медлим мы, одним томимые?

В краях, где все как серафимы,

Уже была тобой любима я,

О, мой любимый! Мне родимый!

Моим лобзанием дожизненным

Твой лик, как родинкой, отмечен,

И здесь, на свете укоризненном,

Роман наш будет свят и вечен.

Чувство разумом не делится:

Я люблю тебя всего.

Даже мелочи, безделицы

Из костюма твоего.

Даже утренние галстуки

Мерклых розовых тонов,

Даже пояс для гимнастики

Мягких радужных шелков.

И рубиновые запонки,

И змеиный портсигар,

И жасминовые запахи,

Что таит фиксатуар…

Всё мне мило, всё мне нравится, —

И любуясь, и любя,

Не к узывчивым красавицам

Так ревную я тебя…

Не к товарищам уветливым

Я тебя ревную, друг,

В час, когда ты шагом медленным —

Весь восторг – в наш входишь круг…

Я боюсь, чтоб не увидели

Лик твой те, кто мудр и сед,

И неволей не похитили

От меня, мой Ганимед.

Ибо ими только ценится

Красота, что так юна,

Да одной былой изменницей,

Что вдруг сделалась верна.

В лавке турка, фруктовой и винной,

Я его повстречала случайно.

Был он юный, прекрасный, невинный, —

Полный светлой и сладостной тайны…

Он стоял под листвой вырезною,

Выбрав лучшие в собранных гроздах,

Я ж под тень ту укрылась от зною,

Дав себе меж прогулками роздых.

Розовели с мускатом бутылки,

Голубели с сотерном корзины,

И синели на смуглом затылке

Кудри юноши, черны и длинны.

Я вошла. И стояли мы рядом

С тихим вздохом, с дыханием бурным…

А кругом всё цвело виноградом,

Голубым, золотым и пурпурным.

И тот погреб в селенье убогом

Мнился мне Элевсинским жилищем,

Он же – богом, таинственным богом —

Тем Иакхом, что, девы, мы ищем…

Оттого не забыла доныне,

Не забуду и сделавшись старой,

Этот локон я исчерна-синий

На затылке, златом от загара.

Я бродила вдоль уличек узких,

Я толкалась на ярких базарах,

Между лиц горбоносых нерусских,

Между кликов гортанных и ярых.

У восточной искательной черни

Покупала я всё, что желала:

Ятаган серебрящейся черни,

Амулет из кровавого лала,

И оранжевой кожи чувяки,

И зеленых шелков покрывало,

И шербеты, и дыни, и маки, —

Что желала, то всё покупала.

Не купилось лишь то, что дарится,

Что желалось всех больше и раньше…

Ах, зачем я не Крыма царица!

Ах, зачем – не Татарии ханша!

Я купила б раба молодого

С грустным взором, темнее агата,

От загара совсем золотого,

Золотого от складок халата.

Был бы он – мой любимый невольник,

Мой возлюбленный телохранитель,

Виночерпий, и спальник, и стольник, —

Господин мой и в негах учитель.

Мы легли с ним на кровле, нагие,

Влюблены и стыдливы безмерно —

И на ней насладились впервые,

Как в Эдеме своем правоверный.

Сердоликами искрились луны

С черных высей и белых мечетей, —

И свершали мы, стройны и юны,

Что свершали, в полночном их свете.

На коврах персианских, с узором,

Меж арабских, с разводами, шалей

Мы сливались устами и взором,

Мы колени и плечи сближали…

А когда мы забылись близ неба

На хрустальной блаженства вершине,

Нам нежнейшие снились эфебы,

Что ласкали невиннейших джиний.

Мы на кровле той с ним пробудились,

Смущены и счастливы безмерно —

И впервые на ней помолились,

Как на доме своем правоверный.

Ах, возлюбленный! Уж утро встало…

Уж не видно оникса луны,

А видны уже зари кораллы…

Мы ж неутоленно влюблены.

Много ты вчера со мною скушал

Золотистых ягодок ююб,

Много песен ты со мной прослушал

Птиц буль-буль, звенящих из-за куп…

Долго ты оказывал мне ласки,

Тоньше, сладостней одна другой,

Долго я рассказывала сказки,

Шахразаде равные одной…

Как смешил тебя злосчастный евнух,

Как дивил неистовый эфрит…

В негах еженочных, ежедневных —

Только в них! – нас жизнь теперь манит.

Призовем почтенного же кади

И его свидетелей седых,

Чтобы мне по брачном том обряде

Быть всегда меж милых рук твоих.

Ах, мы влюблены неутолимо…

Но, возлюбленный, слезы не лей, —

Только ночь одну ведь провели мы:

Нам осталась тысяча ночей.

Хорошо в прохладном быть гамаме

Молодой любовников чете.

Часто мы бываем там утрами

Вместе, по восточной простоте.

Брызжут и журчат фонтана струи

Пенистым певучим серебром, —

И, друг друга наготой волнуя,

Мы в бассейне мраморном плывем.

Воспринявши сладостную свежесть,

По циновкам тонким мы бежим,

Чтобы, на диванах мягких нежась,

Отдыхать с кальяном голубым.

Покрываемся мы тут неспешно

Пестрыми чалмою и чадрой,

Забавляемся игрой негрешной —

Милою любовною игрой…

Здесь, где мавританские колонны,

Шахматы, диваны и бассейн, —

Милый мой – Анис, араб влюбленный,

Я ж – его возлюбленная, Зейн.

Ах. Когда бы я была Гафизом,

Начертала б, уходя, я стих

Кармазинной вязью по карнизам:

«Человек, есть рай в местах земных».

Как солнце, взор твой желто-карий. Моим ты будешь.

Как абрикос, твой лик в загаре. Моим ты будешь.

Я, в первый раз тебя увидев, себе сказала,

Склонясь, как в неизбежной каре: «Моим ты будешь».

С тех пор безумится мой разум, и сердце ноет,

И кровь – в мучительном пожаре… Моим ты будешь.

О, юноша, простой и дивный! О, жемчуг Крыма!

О, цвет старинных трех Татарий! Моим ты будешь.

Тебе подобных нет в Гурзуфе, Бахчисарае,

Да что! и в Карасубазаре… Моим ты будешь.

Пусть я не женщина востока, не дочь ислама,

Не под чадрою, не в изаре, – моим ты будешь…

Ты сам то знаешь, сам бледнеешь, изнемогаешь…

Так подчинись же сладкой чаре. Моим ты будешь.

В саду ночном, с Эдемом схожим, где пальмы скроют,

Где утаит араукарий, – моим ты будешь.

Чуть засверкают звезд смарагды, чуть замерцает

Елей в хрустальном лунном шаре, – моим ты будешь…

Зальются возле нас цикады, взлетят фонтаны

И вспыхнет пурпурный розарий… Моим ты будешь.

Я песни дам тебе и сердце, и даже… губы.

И, мир забыв при этом даре, моим ты будешь…

Темно-синий и палевый виноград поспевает.

Золотой и эмалевый виноград поспевает.

Эй вы, юноши, с кудрями, что кистям тем подобны,

Все – в сады, что вскопали вы! Виноград поспевает.

Вы оставьте дома свои, жен унылых, увялых

Под чадрою вуалевой… Виноград поспевает.

Каждый мчись к винограднику на мажаре ль гремучей,

На челне ли причаливай. Виноград поспевает…

И, бродя между гроздами, выбирая спелейший,

Пей пьянящий хрусталь его… Виноград поспевает.

Я ж… Меж вами я выберу… И кто сердцу всех слаще,

Смело взглядом опаливай… Виноград поспевает.

И приблизься доверчиво… И о страсти ответной

Не проси, не вымаливай. Виноград поспевает…

Молча рот мой улыбчивый, незакрытый и алый

Поцелуем ужаливай. Виноград поспевает.

Ну, а тот, кто любил меня и еще так недавно, —

Уаллах! Мне не жаль его… Виноград поспевает.

Наяву ли, не в мечте ли я коснулся ее руки?

И огонь, и трепет в теле… Я коснулся ее руки.

В ароматном мраке ночи, чтоб домой ей пройти помочь,

В кипарисах, что чернели, я коснулся ее руки.

Как пастух, в игре искусный, не испытанной им еще,

Но отзывчивой свирели, я коснулся ее руки.

Как находчивый охотник им изловленной, неручной,

Но уж ласковой газели, я коснулся ее руки.

Словно путник истомленный серебрёного кувшинá

С влагой свежею ущелий, я коснулся ее руки…

Как козленок – ветки вешней, первой лилии – мотылек,

Гибкой удочки – форели, я коснулся ее руки.

Тонкой, нежной, обнаженной, ах! с круглящимся локотком,

Чьи изгибы холодели, я коснулся ее руки…

То случайно ли свершилось, или сам я того желал,

Иль мы оба захотели, – я коснулся ее руки.

А теперь не сплю ночей я, грежу только лишь об одном:

Ах, когда бы здесь, в постели, я коснулся ее руки!

А потом и уст, и персей, так же пламенно и легко,

Как во мраке еле-еле я коснулся ее руки…

Если я бледна, нема, в том луна лишь виновата.

Если я схожу с ума, в том луна лишь виновата.

Ах! Жалею я почти, что не дева я гарема,

Не Зюлейка, не Фатьма, – в том луна лишь виновата.

В час, когда сгасает день, город сказочно объемлет

Серебрящаяся тьма… В том луна лишь виновата.

Все сады кругом – и мой – как агат и бархат черный,

Как из мрамора дома. В том луна лишь виновата.

Море ж издали шуршит и блистает, как густая

Бисерная бахрома… В том луна лишь виновата…

И стою на кровле я, длиннокосая, босая…

От очей бежит дрема… В том луна лишь виновата.

В мыслях, в сердце – только он, он, чья поступь – бег газелий,

Лик – янтарная хурма. В том луна лишь виновата…

Если он сейчас придет, – домик мой так отдаленен,

И тропа так непряма, – в том луна лишь виновата.

Если к двери я сбегу, задыхаясь, замирая,

И впущу его сама, в том луна лишь виновата.

Если буду с ним потом я, как эта полночь, пылкой,

Не холодной, как зима, в том луна лишь виновата…

И коль утром средь одежд вдруг окажется мужская

Белоснежная чалма… В том луна лишь виновата.

Словно белый цвет магнолий, мой платок.

Как барашек белый в поле, мой платок.

И любовного желания залог,

И любовной знак неволи – мой платок…

Вот, бери, плясун прекрасный, чьи глаза

Вмиг мне сердце укололи, мой платок.

Но, кружась, за пояс радужный свой спрячь,

Чтобы в бережной был холе мой платок…

Ах!.. Ты вздрогнул… Ты стоишь, за грудь схватясь.

Не с тобою разве боле мой платок?..

Да, ты ищешь, озираясь и клонясь,

И дрожа, как бы от боли, мой платок…

Что там? что там? То не пена ли ручья?

То не горлинки крыло ли?.. Мой платок.

Как ты вьешься, как крадешься и… схватил,

Горд, как ханыч на престоле, мой платок.

А потом к устам пылающим прижал,

Как меня саму давно ли, мой платок…

Средь черно-сизых хвой, листвы янтарно-карей,

Как зачарованная я, дивясь, иду.

Не собраны ли здесь, в массандровском саду

Растенья странные обоих полушарий.

Вот стрельчатый бамбук, а вот араукарий,

Похожий на морей гигантскую звезду,

И пальмы, вскинувшие веер в высоту,

И пышный, редкостный, так милый мне розарий.

Таким был некогда, должно быть, рай земной.

О, если б Евою, кудрявой и нагой,

Я, любопытная, и в нем, как здесь, блуждала,

Меня бы соблазнил смарагдоокий змей

Не грубым яблоком, блестящим средь ветвей,

А розой тонкою, как рот красавца, алой.

На пологих холмах, светло-алых, зелено-белесых,

Средь квадратов земли, где взошли уж пшеница и мак,

Молодые татарки в окрашенных охрою косах

В почве странно-кирпичной сажают рядами табак.

Яркий шапочек бархат и бледные чадр их лоскутья,

Лиц шафранный загар и оранжевый цвет их ногтей —

Всё слежу я раздумчиво с пыльных камней перепутья,

В миг, когда мой возница поит у фонтана коней.

Вот сажают, простые, они это пышное нежное зелье, —

А быть может, листов его дым ароматный потом

Я, слагая свой стих, вдохновенного полный веселья,

Выпускать буду тонким, кармином подкрашенным ртом.

Под бледной Веспера звездою

Блестя прекрасной смуглотою,

Он гнал стада свои в лугах.

Свирель в устах умелых молкла,

И лютиков гирлянда жолкла

В густых синеющих кудрях.

Кругом под голубые ивы

И серебристые оливы

Брели козлов и коз четы.

О ствол рога их терлись в неге,

Глодали горькие побеги

Их влажно-розовые рты.

Дыша благоуханьем женским

И благовоньем митиленским,

Бежала я его тропой,

Слегка коснулася хитоном,

Пощекотала анемоном —

И увлекла, смеясь, с собой.

Он трепетал… И взор свой карий

И тело в золотом загаре

Сближал с моими всё знойней…

В младенческом испуге глянул,

В восторге юношеском прянул —

И спит уж на груди моей…

О, спи! Блаженней нет покоя…

Да, не была я глупой Хлоей,

Презревшей трепеты твои.

Была Ликенион я мудрой, —

И мной тебе, сапфирнокудрый,

Открылись таинства любви.

Пьянили слух созвучья Скрябина,

Как грома дальнего раскат,

А над вершиною Могаби

Навис оранжевый закат.

И нечто странное мне грезилось,

Мне, стывшей в холоде моем,

Мне, утонувшей в сукнах кресел,

Остановившей взгляд на нем.

…………………………

Казалось, шла я по извилинке

Тропины горной и лесной

К ручью средь лоз, где, горд и силен,

Кентавр пасется вороной.

Вот он. Прекрасный, полный пламени,

Он жадно пьет, втянув бока,

Крутя хвостом, тряся кудрями,

Никем не взнузданный пока.

Я подкралась к нему – и выждала…

Затем, вдруг выступив из куп,

Погладила с лукавством трижды

Ладонью белой темный круп.

И мигом, дерзкая наездница,

Вскочила на спину его,

Чтоб мчаться к высоте и к бездне,

Царя над ним, как божество.

Взвилось и билось в первой гордости

Всё тело юноши-коня,

Но обвила рукою твердой

Строптивейшую шею я.

И лик мечтательный и чувственный

Он обратил, дивясь, назад, —

И полон стал покорной грусти

Невыразимо-светлый взгляд…

Руке той крошечной, украшенной

Блестящим острием ногтей,

Он улыбнулся, тих и страшен,

Но молча подчинился ей.

Сияла высь, зияли пропасти,

Алели лозы, рдела высь, —

А мы, неистовые оба,

Стремглав неслись, неслись, неслись…

……………………………..

Безумили созвучья Скрябина,

Как страсти близящейся яд,

И уловила я ваш рабий

На миг и снова гордый взгляд.

Что ж! В виноградных дебрях Таврии

В закат вот этот золотой

Недаром мчалась на кентавре

Я, опаленная мечтой.

Пусть жжет нас, как героев Гамсуна,

Любовь, похожая на гнев,

Ее усладам я отдамся,

Надменный, Вас лишь одолев.

Феатров эллинских живы протагонисты.

Актер древнейших сцен новейшей воскрешен. —

Мне голос слышится, как мелодичный стон,

И профиль видится, прямой, антично-чистый…

Расцвечивался свет густой, как аметисты,

А чаще – палевый, прозрачный, как лимон…

Как пел он! Как влачил свой пепельный хитон

И на кудрях носил венок зеленолистый!

Фамире за игру что принесу я в дар?

Алеющий цветок, как и с вином кантар,

Равно для юноши печального не близки.

Его, соперника Эвтерпы и других,

Достойна только песнь служительницы их…

Прими ж, о кифаред, ее от кифаристки!

Тот – в тигровом плаще, пятнистом, как цветы,

А этот – в милоти, туманов темнорунней.

Один – безумный бог и вождь хмельных плясуний,

Другой – пророк святой и враг их красоты.

Но оба роз свежей и утр весенних юней.

И странно схожи лиц пленительных черты,

И указующие тонкие персты,

И рты, изогнутые в виде полулуний…

О, лик двусмысленный! Как твой призыв манящ!

Но вслед за тирсом ли во мглу смолистых чащ

Помчусь я ликовать, как буйные мэнады?

Иль за Крестом пойду, чтоб молодую плоть

В пустыне пламенной, скитаяся, бороть,

Раскаясь и страшась судьбы Иродиады?..

Весной тосканскою, сиреневой и серой,

Когда прозрачится небес аквамарин

И розовый цветет по рощам розмарин, —

Зеленовзорая приходит Primavera.

С ней Флора шалая и томная Венера,

Но не поется ей средь мреющих равнин —

Под свист фарфоровых пастушьих окарин