Голос ветра

Посвящается Марте Уоррен Беквит, другу и фольклористу

Глава I. Голос ветра

Многим полинезийцам свойственно поэтическое представление о том, что у ветров есть голоса и сами ветры приносят песни, мифы, сказки, легенды, новости и сплетни. Приведенные выше гавайские стихи модернизированы, что для данной книги является допустимым. Буквальный перевод последних двух строк будет примерно таким: "Правители страны Пелекане (Великобритании) слышат легенды или сказки, принесенные ветром". Поэт хотел сказать, что вести доносятся до самого края земли, далеко-далеко от Гавайских островов.

Говорят, принц, сочинивший песню, откуда взяты эти строчки, задумал ее как любовное послание к одной принцессе. Их матери, двоюродные сестры, с самого рождения детей подумывали о их брачном союзе, а сами молодые люди любили друг друга с детства. Однако королевский двор воспрепятствовал свадьбе: и жених и невеста были столь высокого происхождения, что их отпрыск превзошел бы родовитостью царствующего монарха. Впоследствии влюбленный поэт Луналило был избран королем Гавайских островов, наследовав трон своих любезных братьев, королей Камеамеа IV и Камеамеа V.

Но хотя Луналило и царствовал в течение года и двадцати пяти дней вплоть до своей смерти в 1874 году, он так и не женился на принцессе Виктории Камамалу, о романе с которой рассказывал ветер.

Жители островов Чатам, расположенных в противоположном от Гавайев углу Полинезии, тоже верят, что ветры приносят новости. Они делят свою легендарную историю на два периода, которые называют Летящие Облака и Слышимое Ушами. Легенды о людях и событиях раннего периода, Летящих Облаков, говорят островитяне, принесены из Гаваики, страны предков. Период Слышимого Ушами содержит рассказы о жизни поселившихся на островах Чатам. Эти легенды более поздние, они слышимы отчетливей, чем те, что возникли далеко и давно, в Гаваики, подобно облакам, приплывшим из дальних краев.

Эта книга — тоже ветер, которому предназначено разнести далеко от островов Океании вести о любимых персонажах полинезийских преданий, вести о героях, принадлежащих времени Летящих Облаков, или, как говорят гавайцы, Ночи Преданий, иными словами, туманному прошлому. Две тысячи лет назад, а может быть и еще раньше, рассказчики этих историй пересекали в разных направлениях юго-восточную часть Тихого океана с грузом преданий. Старинные предания и их герои укрепляют привязанность рассказчиков и слушателей к прошлому, когда они (разумеется, в воображении) проходят шаг за шагом свою историю начиная с героических времен и вплоть до наших дней. Куда бы вы ни попали — на Гавайи или на Таити, в Новую Зеландию или на Самоа, — везде вы обнаружите, что людям известно большинство легендарных героев и героинь.

Разве может кто-нибудь полностью забыть, даже под ошеломляющим давлением современной цивилизации, проделки проказливого маленького недоноска Мауи? Или деловитость неуловимого народца карликов — менехунов? Или благородство великих и отважных вождей, таких, как Тафаки, сын Хемы? Или презрение к условностям его внука Раты, который нарушал табу? Или роман красивого, но непостоянного Тинирау с капризной красавицей Хиной? Или ссору Тангароа с его братьями-богами, которые были побеждены человеком?

Песни, которые либо являются частями сказаний, либо навеяны ими, продолжают укреплять мужество, успокаивать встревоженное сердце, облегчать бремя тяжелой работы напоминаниями о необыкновенной доблести, силе и свершениях этих героев и героинь, которых многие семьи до сих пор с гордостью числят своими предками.

Сказители с философским складом ума и характерной для полинезийцев склонностью все систематизировать и прослеживать родственные связи иной раз пробуют отождествлять персонажей местных мифов с библейскими. Порой они придумывают новые истории и еще больше расширяют свод полинезийских повествований, который и так уже перегружен событиями и персонажами.

Любимейшие из них, известные по всей Полинезии — это те, о которых ветры поют песни. А поют их с тех пор, как предки полинезийцев оставили свою родную землю и двинулись в океан искать новую родину, а может быть и с еще более ранних времен.

Полинезия (это европейское слово означает "множество островов") была заселена одной из последних, если не самой последней, среди других обширных мировых ареалов.

Для полинезийской истории 1595 год имеет то же значение, что и 1492 — для американской. В 1595 году Менданья, плывший под испанским флагом, открыл и назвал Маркизские острова, которые стали, насколько это известно, первым полинезийским архипелагом, посещаемым европейцами.

Возможно, за две тысячи лет до прихода Менданьи (никто не может сказать точно, когда это было) первые полинезийские морепроходцы, пришедшие с запада, появились в юго-восточной части Тихого океана, чтобы сделать ее своей. Они отплыли от некоей прибрежной области Южной Азии или Индонезии, где в их жизни возникли обстоятельства, вызвавшие их плавания в восточном направлении. Эту западную землю они продолжали считать своим отчим домом, когда временно селились на островах, которые по тем или иным причинам их не удовлетворяли. И они продвигались все дальше на восток, от острова к острову.

Как называлась земля, которую оставили полинезийские колумбы? Часто ее называют Гаваики. Иногда — Кахики. Иногда — Пулоту. Все эти имена имеют такое же точное географическое значение, как "Оставленный дом", "Оставшееся там", "Наше западное место". Иные пытаются разгадать, что же означают эти Гаваики и Кахики в каждом конкретном случае. К несчастью, это не всегда возможно: полинезийцы, любящие всему давать названия, длинные и короткие, предпочитают старые имена новым. И когда переселенцы замечали остров, который, они надеялись, был необитаемым, они тут же называли его именем своей родины.

Более слабые из пионеров умирали в пути. Многих можно оплакать, подобно тому как это сделал отец, похоронивший в океане свою любимую дочь. С рефреном "И я в пучину тебя опустил" он пел:

Более молодые и сильные из пионеров не поддавались печалям. Они пылко стремились к новой земле, столь же славной, как и та, которую они помнили уже смутно. Напротив, люди постарше вспоминали родину и наставляли своих спутников следовать ее обычаям и верованиям, насколько это было возможно на странных восточных островах, часто уже занятых. Населяющие их люди, по мнению вновь прибывших, были родом хуже их самих. Возможно, это были дети детей, а может быть — внуки и правнуки первых переселенцев, пересекших стовосьмидесятый меридиан и открывших безлюдные юго-восточные острова. Они нашли свой новый дом, заселенный лишь птицами — сухопутными и такими, как фрегат, олуша, крачка, которые улетали в открытое море, а к ночи возвращались к береговым гнездовьям и приводили лодки к островам.

Полинезийцы были в то время самыми смелыми и искусными мореходами в мире. Никто из навигаторов на всем земном шаре, вплоть до того времени, когда Колумб пересек Атлантику, не мог сравниться с их кормчими. Но мы никогда не узнаем, кто был полинезийским Колумбом, чья двойная лодка доставила первых полинезийцев на острова неведомых морей, которым суждено было стать их домом.

Да и не имеет значения, какое имя носил полинезийский Колумб.

Назовем его Рата, как того героя, что бросил вызов мелким людишкам своей земли. Подобно тому как препятствовали Колумбу, они мешали Рате правилами и установлениями, косностью и табу, бесчисленными спорами о том, как что делается и что скажут люди. А он хотел одного — построить и спустить на воду большую лодку. Рата одолел эту демоническую бюрократию, построил лодку и набрал команду, готовую сражаться с Длинной Волной, Темной Ночью и другими чудовищами, угрожающими морякам в лабиринте островов.

Назовем его Ру, как героя, отважно ринувшегося прямо в бурю на лодке, полной мужчин и женщин, которых он вынудил присоединиться к его экспедиции. А цель его заключалась в том, чтобы обрести счастье на одном из необитаемых островов, который — он был в этом уверен — они найдут где-то в океане. Он громко смеялся над криками ужаса своих спутников и над завыванием ветра, потому что в конце концов не он ли, Ру, держал в своих руках океан и ведал все морские тропы?

Назовем его Мауи, как того дерзкого юнца-недоноска, который, не удовлетворяясь мелкой рыбешкой, выуживал из моря целые части подводной страны богов, чтобы населить их своими потомками.

Назовем его Тафаки, как того великолепного вождя, который все делал отменно. Им восхищались все, особенно женщины, и все готовы были последовать с ним хоть на край десятого неба, воспользовавшись для этого паутинкой, радугой или лианой, свисающей с нижнего яруса неба, если под руками не оказывалось других транспортных средств.

То, что этот кормчий мог оказаться женщиной, не столь уж фантастично. Богиня Хина исполняла функции кормчего у своего брата во время того путешествия, когда боги осматривали только что созданный ими мир. И когда богиня вулканов Пеле со своими родичами отправилась искать себе за морем новую землю, на вопрос: "Кто станет на корме, кто будет рулевым?" — ответ был такой: "Пеле из Красной Земли".

Как назывался тот корабль, что привез первых полинезийцев? Хина и ее брат назвали свою лодку "Чайка". Это простое хорошее имя восхищало даже потомков, дававших своим судам многосложные названия. Тафаки назвал свою лодку "Радуга". Некоторые говорят, что это и была самая настоящая радуга. Это название оказалось достаточно хорошим для вождей более поздних времен, называвших так свои собственные лодки. Одно из имен, которые Пеле дала своему кораблю, до сих пор широко распространено в Полинезии. Он назывался "Кане" — в честь и в надежде на поддержку бога Кане, покровителя лесов, ремесленников и красоты.

Что это был за миг, когда с первой полинезийской лодки увидели первый полинезийский остров! Был ли это обожженный солнцем сверкающий коралловый атолл с нависшими над ним легкими облаками, отражающими зеленоватый блеск лагуны? Или это был цветущий гористый остров с искрящимися водопадами на крутых склонах? Как восторженно должны были выть в лодке собаки — те, что не сдохли с голода и не были съедены, — когда они почуяли землю и рвались вперед, едва не вываливаясь за борт! Они жаждали спрыгнуть на сушу, но не больше, чем люди — мужчины, женщины и дети, испытывавшие страдания от голода и жажды и уже посягавшие на драгоценные запасы семян, черенков, орехов и ягод, которые они везли, чтобы вырастить на своей новой земле.

Переселенцы предполагали, что на новом острове могут оказаться опасные духи, иной раз имеющие человеческий облик. Они могли владеть неведомой магией, могли поколебать храбрость и решительность пришельцев. Они могли принять мореплавателей за духов и обратить против них такое заклинание:

В старых преданиях, дошедших до нас, рассказывается, что вновь прибывшие не были настолько беспечными, чтобы духи незнакомой земли могли застать их врасплох. Те, которые опасались заснуть, клали себе на веки белые раковины. Таким образом они рассчитывали обмануть духов. Ведь, заметив в темноте что-то блестящее, духи подумали бы, конечно, что это не раковины, а белки глаз бдительных незваных гостей.

Но даже если пионеры преодолевали видимые и невидимые опасности новой земли, в их сердцах не утихала ноющая боль, всю тяжесть которой знают лишь истинные искатели приключений. Тоска по дому, по оставленным там друзьям и родичам вечно боролась в их сердцах с жаждой увидеть новые земли и новые лица. Как и другие полинезийцы, маори Новой Зеландии верят, что ветры, летящие от одного острова к другому, связуют их. Тот, кто страстно желает услышать о близком, оставшемся в другой земле, думает, что прилетающий оттуда ветер приносит ему весть. Многие из пионеров могли бы разделить чувства того маорийского вождя, который пел, оплакивая утрату земли предков.

Женщина, оставленная мужем в Гаваики, сочинила плач. И во все последующие времена этими словами выражали свою тоску и те, кто остался дома, и те, кто уехал:

История этой женщины окончилась счастливо: голос, который она слыхала, звучал не издалека. Ее муж вернулся в Гаваики с необычайным рассказом о своих приключениях. Редко, но бывают такие мореплаватели, подобные мужу этой женщины или Колумбу, чье возвращение разжигает в домоседах желание увидеть новые земли.

Но не все пускавшиеся в плавание достигали земли. Не будь кораблекрушений, было бы меньше героев. Как могли Рата, Тафаки и все другие полинезийцы, следовавшие их примеру, доказать достойным образом свой героизм, если бы им не надо было искать пропавших родичей?

Многие матери и отцы следили за морскими птицами, которые, думали они, как и ветры, приносят вести, и выспрашивали у них об исчезнувших сыновьях. Одна женщина взывала к альбатросу:

Хлопающие крылья, свесившиеся лапы и опущенный клюв птицы принесли матери ответ. Ее сын мертв. Она оплакивала его:

Те, что пропадали в море или терпели крушение на скалистых отмелях, выносили неслыханные лишения — может быть, потому, что они не теряли надежды. Они знали, что Хина, богиня Луны, особо покровительствует морякам, а море — приют странников и чужеземцев. Не все обитатели моря намерены причинить им зло: полинезиец везде находит родичей, а родичи помогают друг другу.

Я знаю одного человека, а тот знает другого, и ныне живущего на островах. Однажды его лодка затонула в море. Тогда к нему подплыл электрический скат и дал знак сесть на себя верхом. Конечно, этот человек знал, что скат — божество, покровительствующее всему его роду. Когда они подплыли к острову, бог остался терпеливо ждать, а человек поспешил за венком из цветов и благовонным кокосовым маслом. Потом человек натер бога маслом, украсил цветами и увидел, как тот медленно повернулся и уплыл в открытое море...

— Забавная история? — спросил меня мой знакомый и, прежде чем я успела ответить, продолжал:

— Но это, должно быть, правда, потому что я сам несколько раз видел того человека и слышал его рассказ.

Это приключение имеет немало прецедентов в мифологии. Многие ветры, полные легенд, все еще поют о том, как Тинирау, знаменитый возлюбленный Хины, потерял своего любимого кита (в некоторых вариантах — черепаху), на котором он иногда перевозил людей. Да и сама Хина частенько ездила то на черепахах, то на акулах, то на других рыбах. При этом она оставляла на них особые вмятины или метки, сохранившиеся у рыб данной породы до сих пор, что, как мне говорили, свидетельствует о правдивости этих рассказов. В легендах также говорится о том, что случалось с теми, кто умышленно обижал этих полезных животных или не почитал их.

После того как полинезийские пионеры проникли в юго-восточную часть Тихого океана, они стали осваивать ее, закрепившись на островах, которые они заселили вначале. К приходу европейцев потомки пионеров открыли и заняли большинство из Туч Островов, если здесь уместно отнести ко всему ареалу термин, используемый жителями Туамоту (Восточная Полинезия) применительно к своему архипелагу. Некоторые полинезийские острова были заселены лишь незадолго до появления европейцев, другие — уже покинуты жителями, а третьи — заселялись лишь временами. Европейские путешественники, попавшие, например, на острова Феникс или Лайн, встречали лишь крыс да морских птиц. Но они находили отполированные каменные топоры, рыболовные крючки из кости и осыпавшиеся каменные стены и делали ошибочный вывод о том, что полинезийцы только что были здесь.

Одиночные полинезийские путники или изгнанники либо погибли на этих сухих и бесплодных экваториальных атоллах, либо уже покинули их в надежде найти более плодородный остров или достичь какой-то ведомой им цели. Один из таких атоллов капитан Джеймс Кук назвал островом Рождества, потому что провел на нем этот праздник. Это была его последняя остановка перед Гавайскими островами. Возможно, она была последней и для многих полинезийских моряков в предшествующие времена.

Путешествия, открытия и заселение новых островов в Полинезии вызывались различными причинами, и для них находились различные поводы. Младшие вожди вроде героя Ру, презревшего опасности штормового моря, покидали родные острова из-за их перенаселенности. Были и искатели приключений типа Мауи, младшие братья в семье, которых не устраивали перспективы их домашнего бытия, их приниженное по сравнению со старшими братьями положение. Богиня Пеле со своей семьей отплыла из Кахики на Гавайские острова после ссоры с родственницей из-за мужчины, любимого ими обеими. Эти женщины сочли уместным, чтобы их разделил океан.

Засухи вызывали голод, и тогда некоторые семьи уплывали в море в надежде найти остров, где можно прокормиться. В одной маркизской песне говорится о человеке, который покинул родные места, когда наступил голод, и в поисках пищи объехал все острова архипелага. Среди прочего ему рассказывали о том, какой пищей славился раньше тот или иной остров. В этом произведении описываются несчастные люди, гибнущие от голода. Беда пришла из страны Гаваики, что в данном случае означает страну духов.

Войны, происходившие чаще всего на почве раздоров из-за женщин и земли, нередко вынуждали побежденных покинуть остров, если они хотели избежать истребления. Предание островов Манихики и Ракаханга гласит, что некий побежденный воин поселился на этих соседних атоллах. Бежав с Раротонги со своей женой, этот воин поплыл к острову, который несколько ранее во время рыбной ловли открыл его деверь Хуку. Имя воина забыто, но это не имеет значения. Его потомки горделиво называют его Тоа, то есть Воин, Воитель. Готовность Тоа осесть на коралловом атолле свидетельствует о том, что он вряд ли был на Раротонге высокопоставленным вождем. Более знатный муж должен был бы иметь приверженцев и больше уверенности в своем будущем. Он бы лишь временно обосновался на коралловом атолле, а затем бы искал более плодородный вулканический или высокий остров для постоянного жительства.

Не был Тоа и образованным человеком. Он мог передать своим детям и внукам лишь фрагменты священного учения Раротонги. Они были слишком отрывочными, потому что неотесанному воину, мало интересующемуся мудрствованиями жрецов, удалось лишь случайно кое-что уловить. Тем не менее потомки Тоа отшлифовали эти отрывки, чтобы прославить первых поселенцев своей земли.

Люди Манихики и Ракаханги не совсем согласны с раротонгскими учеными мужами в том, что Мауи выудил их острова из морской пучины. Это сделал, говорят они, Хуку, деверь Тоа. Потомки Тоа изменили историю происхождения островов так, чтобы возвеличить самих себя. Драматическое представление, основанное на этой версии, еще и сейчас встречает бурное одобрение зрителей, собирающихся на деревенской площади.

Согласно этой новой версии, Хуку жил во времена первых открывателей земель, так же как и Мауи. Но Хуку раньше, чем Мауи, выудил Манихики и Ракахангу. Однако он рассудил, что острова еще слишком маленькие, поэтому закрепил их на месте и оставил расти. Затем явился Мауи. С помощью дружественной ему морской богини он вытащил на поверхность землю, которая уже подросла после отъезда Хуку. Но когда Мауи осматривал свою добычу, вернулся Хуку. Он, оказывается, увидел сон о выловленной им земле.

Увидев Мауи, он смело заявил свои права на землю, и они начали сражаться. Несмотря на то что полубог Мауи прославлен по всей Океании колдовством и хитростью, Хуку нанес ему столь внушительное поражение, что Мауи пришлось спасаться бегством на небо, В том месте, откуда он прыгнул, до сих пор показывают отпечаток его ноги. А звезды над этим местом, говорят, возникли из рыболовного крючка, который Мауи прихватил с собой, когда спасался от гнева Хуку.

Когда прибыл Тоа со своей женой, он обнаружил, что в результате поединка Мауи и Хуку выловленная земля раздробилась на два атолла, Манихики и Ракахангу, и маленький островок Тукао. Что за благоприятное начало для нового поселения! Сам Тоа мог всюду терпеть поражения от человеческих существ, но его жена не боялась отстаивать свои права перед богами и полубогами и была готова в случае необходимости сражаться с ними. Что ж, ведь боги — отдаленные предки земных людей. Разве не поют старики о том, что их родословные восходят к Атеа, богу празднества?

Полинезийцы ожидают, что их божественные предки помогут им. Но в столь бедной землей области, как юго-восточная часть Тихого океана, они готовы сражаться даже с таким полубожественным предком, как Мауи, если он пытается захватить землю, не принадлежащую ему по праву.

В течение столетий мужчины и женщины, потомки полинезийского Колумба, подобно Тоа и его супруге отправлялись в рискованные экспедиции из культурного центра внутри Полинезии. На западе это были острова Самоа и Тонга, на востоке — острова Общества и Кука. Гордые и храбрые семьи, побежденные в войнах-, не желали оставаться дома, чтобы влачить позорное существование "крыс", как их называли победители. Пока Полинезия оставалась неосвоенной областью, любая семья могла сесть в лодку и отправиться на поиски более независимой, пусть более суровой, жизни на другом острове. Было обычаем петь прощальную песнь, когда из глаз исчезал последний клочок родной земли:

Куда бы ни плыли поздние пионеры — безразлично, высокорожденные или низкорожденные — они везли с собой одно и то же нехитрое имущество. Это были корзины с семенами, черенками и орехами; высокопитательная мука, изготовленная из сушеных кокосов, пандануса или плодов хлебного дерева; орехи для питья; кокосовое масло; палки-копалки и грубые мотыги; топоры из камня или раковины тридакны; циновки из таны или плетеных листьев. Но даже самый знатный вождь не имел металлических и гончарных изделий, не знал колеса. У него не было ни ткацкого станка, ни плуга, ни вьючных животных. Если он не был родом из тонганцев, которые получали от фиджийцев гончарные изделия, у него были только корзинки, раковины и деревянные сосуды. Земля была самым драгоценным его владением. Жители острова Мангарева в Восточной Полинезии поют песню о вожде, в которой имеются такие слова:

Землевладелец ест, как король, говорится далее в этой поэме. У него есть плоды хлебного дерева, бананы, пои, приготовленное из таро, и даже

Таково было стремление, цель человека, отправлявшегося со своей семьей искать новый остров. То добро, которое он поспешно собирал, готовясь к бегству, могло и пропасть, если лодка тонула или разбивалась о скалы. Эта потеря была тяжелая, но не безнадежная. Потому что переселенцы везли с собой знания, позволявшие им сделать новые орудия, лодки, циновки и корзинки. Когда, достигнув берега, переселенцы приступали к работе, они распевали песню, наподобие той, что поют маорийские мудрецы:

Переселенцам предстояло изготовить новые топоры и лодки. Делали их таким же точно образом, как некогда праотцы — первопроходцы Рата и Тафаки. Посвященные им, предметы становились столь же действенными, как некогда творения рук этих великих вождей.

За три или четыре века до того, как Колумб пересек Атлантику, бури беспокойства в Центральной Полинезии погнали многих людей на поиски новых земель. Уже не одиночные лодки, а крупные экспедиции уходили на север и на юг к островам, где уже жили другие полинезийцы. Поздние переселенцы несли с собой богатство расцветающей культурной жизни сердца Полинезии.

Примерно в середине четырнадцатого века экспедиция, названная Великой Флотилией, отплыла от островов Общества и Кука, чтобы поселиться в Новой Зеландии, где уже обитали отдаленные родичи мореплавателей. Каждая семья, которая плыла в Великой Флотилии, имела особые причины для того, чтобы покинуть родину. Одна была замешана в ссору из-за кражи плодов хлебного дерева. В другой муж решился на переезд из-за постоянных измен своей жены. Не та ли это была пара, о которой рассказывали, что в плавании, когда мужу нужно было отойти на несколько шагов от жены, он привязывал к большому пальцу ее ноги длинную бечевку, другой конец которой держал сам? Когда бечевка дергалась, он знал, что пора взглянуть, не собралась ли его жена совершить очередную шалость. Конечно же, она находила способ обмануть супруга. Однако под поверхностным слоем этих конкретных причин, побудивших людей присоединиться к Великой Флотилии, у многих людей был и некий подсознательный импульс.

Возможно, жизнь в Центральной Полинезии была слишком скучна или острова были слишком перенаселены. Может быть, слишком много детей рождалось в пределах установившихся групп, начавших превращаться в окостеневшие касты, и слишком многие молча следовали за вождями, которых не уважали. И не задыхались ли иные от ритуалов и этикета, изобретенных жрецами, позабывшими об общей пользе? Не слишком ли много было семей, обиженных слугами жрецов? Те вымогали приношения богам, в которых простые люди больше не верили. Героическая жизнь эпохи покорения суши и моря, жизнь предков — первых морепроходцев была уже забыта. Теперь это было существование, представлявшее собой цепочку смешных и бесславных стычек между людьми, сменивших великие битвы с богами и стихиями. Было слишком много сковывающих предписаний, которые столь гневили Рату в прошлом. Как бы он рассвирепел, если бы жил теперь! Даже дед его Тафаки, испытывавший удовольствие от выполнения обрядов, должен был бы возненавидеть жизнь, которую вели на перенаселенных центральных островах! Те, кого она не удовлетворяла, присоединялись к Великой Флотилии, чтобы плыть в Новую Зеландию. Более ранние отряды уже отплыли на север, к Гавайям.

Люди, подобные Тоа, члены экипажей Великой Флотилии, жители островов Общества, Туамоту, Самоа, Тонга, были потомками полинезийского Колумба и его немногочисленной команды. Ко времени появления Менданьи, т. е. к 1595 году, их было более миллиона.

Менданья, как и большинство последовавших за ним европейских путешественников, восхищался красивой внешностью этих людей. У них была бронзовая кожа, большие круглые карие глаза, длинные волнистые каштановые волосы. Они были высокие, крупные во всех отношениях — по весу, в костях, чертами лица. Никому из позднейших пришельцев: ни европейцам, ни монголоидам, ни негроидам — полинезийцы не казались совсем чуждыми, ибо они были смешанным народом. Их трудно классифицировать, потому что они имеют характерные черты каждой из этих трех крупнейших человеческих рас. Хотя европеоидные черты, может быть, наиболее заметны. Смешение рас произошло до того, как полинезийский Колумб со своей командой направился к необитаемым островам юго-восточной части Тихого океана.

С течением времени ярко проявились родовые особенности, потому что выбор для браков был узким — лишь небольшая группа переселенцев. Когда их потомки, подобно Тоа и его жене, оказывались разбросанными по разным необитаемым островам, бывали случаи и более близких, родственных браков. Ведь у Тоа и его жены были одни дочери, и он оказался единственным мужчиной на атолле. И чтобы увеличить население, Тоа (пока у него не родились сыновья) следовал примеру бога Тане, который создал из глины первую женщину и женился на своем творении.

Куда бы европейские путешественники ни попадали в Полинезии — от Гавайев на севере до островов Чатам и Новой Зеландии на юге, от острова Пасхи на востоке до Самоа и Тонга на западе, — они всюду встречали людей, очень сходных внешне, которые говорили на одном языке (ныне называемом малайско-полинезийским или австронезийским) и вели одинаковый образ жизни. Такие факторы, как время и местные условия, породили между самоанцами и жителями Раиатеа или между гавайцами и маори больше сходства, чем различий, отделяющих их от туземцев Австралии и Меланезии на юге и на западе.

Это единство проявилось в боевой песне одного из племен острова Мангарева (Восточная Полинезия), которую все полинезийцы могли бы использовать как призыв к сплочению:

Тем не менее полинезийцы так и не стали единым народом. Даже в пределах одного острова племена обычно оставались независимыми, за исключением временных союзов или случаев покорения одного племени другим. Только когда полинезийские воины сменили палицы и деревянные мечи на европейское огнестрельное оружие и вместо полуритуальных стычек начались массовые побоища, на отдельных архипелагах, как, например, на Гавайях, возникли монархии.

Приход европейцев дал местным поэтам и сказителям огромный сырой материал, который они перерабатывали в рамках традиционного стиля. Типичным образцом этого является короткое стихотворение, в котором сохранилась память о посещении острова Пасхи китайцами, носившими длинные косы и ручные часы.

Более длинное современное стихотворение рассказывает о прибытии в 1770 году кораблей капитана Кука на Мангаиу (острова Кука). Капитан Кук не высадился на берег, к счастью для него: ведь жители острова были свирепые воины и каннибалы. После отплытия Кука вождь по имени Поито затеял празднество, подготовка к которому заняла целый год. Рассказывая об истории этого празднества, следует напомнить неполинезийцам, что местные поэмы и прозаические произведения, читать которые часто бывает скучно, предназначены для устного исполнения, но не для чтения. Более того, полинезийцы не считают словесным искусством то, что не имеет ритмизованной формы. Они считают, что ритмизованная форма помогает запоминанию длинных перечней имен и событий.

В течение года перед празднеством шесть поэтов — том числе воин по имени Тиои, который сочинил "Песнь пришельца" о капитане Куке, — сочинили около двадцати песен-поэм, проводили репетиции и наблюдали за строительством специального помещения, крытого пальмовыми листьями. Приверженцы бога Тане и акульего божества Тиаио (ему поклонялся вождь Пои-то) готовили пищу, которая должна была пойти на угощение. Родители и опекуны холили, выхаживали любимых детей — мальчиков и девочек — для конкурсов красоты. Такие конкурсы были непременной частью любого празднества. Этих детей держали в темных пещерах, чтобы уберечь от загара, и откармливали жирной пищей. Если же те отказывались объедаться, их колотили и говорили им, что они опозорят семью. Им даже не разрешалось слушать праздничные песни, часть которых восхваляла их красоту. Престиж семьи возрастал, а сам отпрыск получал возможность выгодного брака, если он провозглашался самым красивым.

На празднестве, устроенном вождем Поито, выступали только мужчины. Женщины держали факелы, освещавшие помещение. Распорядитель стоял на возвышении. Он выступал как солист и одновременно направлял действия остальных участников, которые играли, пели, танцевали и стучали в барабаны, как того требовало представление.

Двести человек исполняли "Песнь пришельца". В ней было четыре главные части: вступление, две танцевальные части и заключение. Только три последние части, разделенные краткими антрактами для отдыха, сопровождались игрой на барабанах и танцами на одном месте. В "Песне пришельца", необычайно живой по стилю, мало упоминаний бесчисленных имен и названий местностей, которые делают многие полинезийские песни трудными для исполнения.

Вступление начиналось с того, что двести мужчин, сидящих перед бревнами с теслами в руках, изображали вытесывание лодки и пели. Тем временем хор заклинал бога ветра сгладить прибрежные рифы, чтобы капитан Кук мог высадиться. Передавая взволнованность островитян прибытием гостей, хор отрывисто, фальцетом направлял капитана: "Туда, туда! Нет, сюда, сюда!"

Солист прерывал его такими словами: "О, какой огромный корабль у рифа Аваруа! Скорее спускайте на воду лодки!" Не отвечая солисту, игнорируя его, хор, по-прежнему фальцетом, изображал теперь "беретане" (британцев) и переводчика на корабле Кука, островитянина Маи. Хористы хлопали в ладоши и пели "Е бере, е бере, Маи, Маи". И опять они становились жителями Мангаии, хватали настоящие копья, показывая, что намереваются атаковать англичан:

Этой боевой песней и танцем заканчивалось вступление. Каждый из двух танцевальных актов, следовавших далее, имел по семь сольных и пять хоровых номеров, часто коротких. Каждый акт начинался с того, что солист провозглашал:

Танцоры плясали до тех пор, пока солист не объявлял: "А это чужеземец Маи". Хор дополнительно пояснял: "А это Ту" (или Туте, т. е. Кук). На вопрос солиста танцоры отвечали: "Здесь лодка, полная гостей, Оуараурауае!" Последнее слово звукоподражательное, оно имитировало непонятную речь англичан. Солист добавлял: "В лодках множество иноземцев, и с ними Маи — с какого-то другого острова".

Так продолжалось представление в честь экспедиции капитана Кука. В одной из частей представления хор подражал манере англичан грести, которая очень понравилась островитянам. Они восклицали: "Взмахивай веслами!" — и продолжали: "Они белолицые. Они белолицые, и они британцы". Последний акт начинал хор: "Странно говорящие люди приплыли с какой-то отдаленной земли". Солист спрашивал: "Какие они?" Хор отвечал: "О! Они похожи на богов". Солист повторял: "Какие они?" Хор ответствовал: "Великий вождь приплыл к рифу Аваруа. Корабль принадлежит Туте и Маи". Последний хоровой номер заканчивался словами: "Белолицые люди! Неслыханный случай!"

Драмы, посвященные конкретным событиям, популярны по всей Полинезии, и сюжеты для них берутся как из времени Слышимого Ушами, так и из того отдаленного прошлого, о котором люди могут узнать лишь у ветра.

Именно этим древним голосам ветра и посвящена главным образом моя книга. В ней идет речь о голосах, которые долетали сквозь тысячи облаков, проносившихся над островами, с тех нор как измученный, усталый мореход вопрошал, подобно герою по имени Хонокура: "Это ли остров, населенный лишь птицами?" Эти голоса звучали для Тоа, хотя он был слишком уж человеком действия и скучал, слушая разговоры. Они звучали для мужчин, женщин и детей, плывших с Великой Флотилией. Они звучали для жителей Мангаии, которые дивились, глядя на капитана Кука и его белокожих матросов и, пожалуй, как на еще большее чудо, на Маи, их земляка — такого же полинезийца, которому предстояло проделать путь на запад, путь предков. Но что бы нового и чудесного ни видели люди времени Слышимого Ушами — пусть это и становилось содержанием их песен, представлений и повестей, — это не могло сравниться по популярности с богами и героями времени Летящих Облаков. Капитан Кук был преходящим чудом, а вот Мауи — нет. Так же, как Рата, Тафаки, Тинирау, Ру или менехуны. Голоса все еще повторяют эти имена, потому что герои, их носившие, представляют достоинства людей, вызывающие восхищение во всей Полинезии. Полинезийцы видят себя в образах Раты и Тафаки, Мауи и менехунов, Тинирау и Ру. Полинезийцы идеализируют юность, задор, энергию и радость бытия. Они чутки к красоте природы и человеческого тела. Они стремятся к порядку, но, достигнув классической простоты в организации, затем усовершенствуют ее до такой степени, что она мешает ходу существования. Тогда, перегруженные ими же созданными сложностями, они восстают, отбрасывают их и начинают сызнова. Реализм и рефлективность, нежность и жестокость, вспыльчивость и выносливость соединяются в любимых героях, так же как и в людях, их создавших.

В следующих главах я выбрала несколько таких полинезийских мифологических персонажей, которые, как считается, жили в ранний период, в Ночь Преданий. Эти персонажи любимы и их полинезийскими творцами и мною, их знакомые биографии мы никогда не откажемся послушать еще раз. Мне эти образы представляются хорошей основой, когда материал приходится выбирать из тысяч полинезийских текстов, которые были записаны, переведены и опубликованы.

Один или двое моих коллег с надеждой спрашивали меня, включу ли я в книгу их любимых героев, которые, однако, известны лишь на одном-двух архипелагах, хотя и очень популярны там. Увы, хотя и с неохотой, мне пришлось проявить непреклонность и ограничиться всего лишь парой слов даже о некоторых моих собственных любимцах из локальных преданий. Так было, например, с гавайскими богинями Пеле и Хииака. Они относятся к Ночи Преданий (древнему периоду), но вместе с тем десятки людей самых разных национальностей, населяющих ныне Гавайи, совсем недавно встречали Пеле и говорили с ней. Некоторые даже подсаживали ее в свой автомобиль, правда лишь для того, чтобы, проехав некоторое время, обнаружить, что Пеле исчезла, подобно многим другим фантомам — путешественникам на попутных машинах.

Ру — тот самый Ру, который открыл и заселил остров Аитутаки, — в действительности принадлежит к наиболее позднему периоду, но он упрямо лез в каждую главу книги. В конце концов я разрешила ему остаться.

Если же говорить в целом, я сопротивлялась подобной настойчивости. Ведь одна из главнейших трудностей, с которой сталкивается каждый знакомящийся с полинезийским фольклором, — это неисчислимое множество героев, героинь, богов и богинь, наперебой требующих внимания к себе. Каждый персонаж имеет не одно длинное составное имя, а несколько имен, и читатель скоро теряется в массе слогов. Если же он постепенно входит в эту массу, он, может быть, и получит вкус к перечням имен, которые так любят полинезийцы. В награду он может совершить счастливое открытие — обнаружить, что одно из новых прозвищ проливает дополнительный свет на кого-нибудь из излюбленных персонажей.

Их имена часто произносятся по-разному на разных островах. Я использовала те, которые привыкла произносить в уме. Это не сознательная причина моего выбора. Ниже приводится список имен, наиболее часто упоминаемых в этой книге, и некоторые из местных вариантов их произношения.

А вот популярные полинезийские термины, употребляемые в этой книге:

Глава II. В кольце океана

Это заклинание, умиротворяющее духов чужой земли, было произнесено более двадцати поколений тому назад одним вождем, когда он достиг страны Длинного Белого Облака (Те Аотеароа), ныне именуемой Новой Зеландией. В поисках новых мест обитания он и его спутники отплыли на огромных лодках со своей старой родины Гаваики, легендарного острова, расположенного где-то к северо-востоку, примерно за две тысячи миль.

Их вождь, как выражаются маори, "попрал пятой" (т. е. покорил) горы, долины, озера, реки и луга новой земли. Когда он видел перед собой места, напоминавшие ему Гаваики, он давал им имена в память о своей родине. Некоторые названия увековечивали события героические или обыкновенные, случившиеся с ним и его спутниками, когда они впервые обходили остров. Другие места были названы соответственно частям его тела. Так он объединил прошлое с настоящим и с надеждами на будущее, когда его потомки заселят остров.

Если кто-нибудь усомнится в правах его потомков на эту землю, то в доказательство можно будет привести названия различных мест и легенды, повествующие о том, как вождь и его спутники овладели этой землей в что они испытали, когда впервые осматривали остров. Юноши последующих поколений, отправлявшиеся со своими отцами и дедами ставить ловушки на съедобных лесных крыс и птиц, утомившись, слушали рассказы старших о названиях разных мест и связанных с ними преданиях. И еще им говорили, что, когда они путешествуют по своей земле или за ее пределами и подходят к природному святилищу — необычной формы дереву, камню или холмику, они должны произнести древнее заклинание и принести какую-нибудь жертву — хотя бы пучок высохшей травы. Тогда они будут в такой же безопасности, как в свое время их предки. Им можно будет не бояться, что они окажутся превращенными в гору, как это случилось с одним неосторожным соратником их предков, который пренебрег правилами поведения.

Потомки вождя сохранили в памяти его могущественное заклинание и историю его прибытия в Новую Зеландию. Повсюду в Полинезии все знания — в области магии или религии, мореходства или рыболовства, земледелия или литературы — передавались изустно из поколения в поколение задолго до того, как европейцы принесли сюда письменность. Различные заклинания, молитвы, песни и сказания, которые приводятся в этой книге, представляют собой образцы устного творчества народов Полинезии.

Заклинание, произнесенное вождем, своеобразно: оно выражает чувство полинезийского первооткрывателя, прибывшего в неизведанную страну. Оно более всего созвучно настроению путешественника, покинувшего родную страну и с тоской смотрящего назад, в уходящую даль моря, созвучно его привычке и на новой земле вспоминать любимые места своего родного края, одаряя их названиями новые места. Если даже стихотворение, напоминающее о прибытии вождя на новую землю, написано значительно позже, оно использует этот надежный образец для выражения тайных чувств поселенца, уже освоившегося на новой земле, но все еще тоскующего по родине. Приезд чужестранца, исполненного надежд и опасений, решившего осесть на чужой земле, — эта тема часто повторяется в полинезийском фольклоре.

Если вождь маори, смиренно предлагавший свое сердце в пищу духу земли Длинного Белого Облака, был похож на других полинезийских мореплавателей, обретавших вторую родину, он вскоре должен был всей душой полюбить новый остров. Будь это пустынный атолл, сверкающий на солнце бесплодными разломами коралла, или крупный гористый остров с туманными долинами и зелеными вершинами — полинезиец любит свою родину и всегда готов восхвалять ее и воспевать ее превосходство. Один из типичных жанров океанийской поэзии — описание красот природы и прославление родного острова. Однако в прозе описания ландшафта встречаются редко, хотя перечисление топонимов в сочетании с описательными эпитетами очень распространено. В тех же случаях, когда в прозаическом повествовании надо перейти к патриотическому восхвалению, проза уступает место песне.

Жители Туамоту, архипелага, расположенного к юго-востоку от островов Общества, называют свою патриотическую поэзию "факатара". Множество песен факатара было собрано, но, к сожалению, мало было переведено на английский или хотя бы опубликовано на туамотуанском языке. Хотя жизнь на этих коралловых атоллах тяжела, туамотуанцы добывают достаточно кокосов, пандануса и рыбы для пропитания (за исключением периодов, наступающих после засухи или урагана), и борьба за существование не притупляет их поэтического чувства и способности видеть окружающую красоту. На каждом атолле его жители находят что-нибудь прекрасное, отличающее их остров, что дает им повод превозносить его и выделять себя среди соседей, населяющих другие острова. Жители Факахины гордятся и суровыми ветрами, и всем обликом своего острова. Плавает ли лодка в лагуне или подплывает к атоллу с подветренной стороны — все равно ее выносит в открытое море. Временами ветры подымают такие высокие волны, что только на закате солнца, когда стихает неистовый северо-восточный ветер, можно различить очертания острова. По словам факахинцев, когда ветры стихают и видимость улучшается, можно увидеть, что их остров напоминает своими очертаниями большое кольцо, подобное кольцам из трехфутовых листьев пандануса, которые островитяне свертывают для хранения. Из них впоследствии изготовляют кровельный материал, циновки и прочие хозяйственные предметы. Как и многие другие полинезийские поэты, певец Факахины вводит в песню кое-какие сведения о самом себе, заметив, что голос его стихает, как стихает по вечерам вой ветра. В песнях об острове он употребляет его старое наименование — Ниухи, более поэтичное, чем позднейшее название — Факахина.

Западнее, на островах Кука, жители Аитутаки считают, что их остров — это рыба, привязанная лозой к морскому дну, чтобы она не могла уплыть. Когда Ру, их предок, открыл остров, он дал разным его местам названия, соответствующие различным частям тела рыбы. Это распространенный обычай, и он многократно отразился в полинезийской прозе и поэзии. Сотни версий повествуют о том, как острова вытаскивал из моря крючком Мауи-Тысяча-Проделок. Но только на Аитутаки нашлись поэты, разработавшие эту метафору в незабываемой песне, которая прославляет их остров. Она служит также практическим целям, ибо островитяне верят, что, если под эту песню вить канат, он получается таким же прочным, как лоза, которая держит их остров. Песня достигает особого накала при восхвалении лозы, надежно удерживающей остров:

Севернее островов Кука и Туамоту, которые входят в центрально-восточную Полинезию, расположен Гавайский архипелаг, "гроздь плавучих островов, сцепленная Кауики, Трясущейся горой" в районе Хана на острове Мауи. Самый большой остров в этой группе, по которому архипелаг получил свое имя, — Гавайи. Данное название — один из диалектных вариантов; оно может произноситься: Гаваики, Гавайи, Гаваи, Савайи или Аваики — и широко известно во всей Полинезии. Гавайи может означать и наименование острова, и название какой-нибудь местности в мире духов, и магическое имя отчего дома и даже имя конкретного человека. Полинезийцы питают привязанность к старым племенным именам и используют их повторно для новых мест. Но так как никакой полинезиец не довольствуется кратким названием, предпочитая длинные описательные эпитеты, остров Гавайи, входящий в состав Гавайского архипелага, известен, например, как Гавайи — Зеленая Спина. Некоторые части острова, однако, отнюдь не зеленые, а крайне сухие, как, например, район Кау. Общеизвестные выражения, которые появляются как клише в песнях, говорят об этом безводном, окутанном пылью районе с "бьющим в глаза ветром Унулау", "обжигающим ветром Ае". Ветер — это "Великий Кау, Слезящий Глаза", "Кау — Голая Спина". Древние жители Гавайи, прославленные воины и бунтовщики, среди других своих достоинств обладали способностью добывать каждый пригодный для питья глоток воды, извлекая ее даже из глазниц рыбьих черепов. Жители острова находили поэзию в пыли и суровых ветрах своей безводной земли. Одна песнь, прославляющая тяжелые испытания при нехватке воды, была сочинена в похвалу Купакее, одного из вождей Кау. Три четверти песни посвящены тому, как добывают воду в Калае, местечке в Кау, как ее всюду выискивают, как выжимают влагу из губки и ткани, с каким волнением ждут дожденосного ветра. Ребенок из Кау умеет не только осмотрительно расходовать воду, которую посылает бог Кане, и извлекать ее из рыбьих черепов, он еще обучен повсюду носить свою бутылочку из тыквы, собирая в нее каждую каплю воды, которую удается добыть в пути. Когда в горлышко такой бутылки дует ветер, она издает звук, подобный звучанию носовой флейты, на которой тихо наигрывает влюбленный в ночной тиши.

Затем, внезапно изменив тему, что типично для полинезийских поэтов, рассказчик туманно намекает, что лучше оставить прошлое и обратиться к будущему. Заключительные строки песни — традиционная для этого поэтического жанра концовка: "Хвалебная песнь в честь Купакее", сигнал для Купакее осознать честь, которую автор ему оказал.

В сравнении с большинством полинезийских песен, посвященных родине, три приведенные здесь песни из Факахины, Аитутаки и Кау кратки, несложны по содержанию, в них мало темных намеков и ссылок. Широко распространен и другой, более замысловатый, поэтический жанр, развивающий тему о чудесах природы и родной земли, вовлекающий слушателей в воображаемое путешествие но красивым, приятным и достопримечательным меетам. Путешествие может ограничиться районом обитания, а может охватить и весь известный поэту мир.

На Увеа, маленьком острове, расположенном западнее Самоа, где песни, прославляющие родину, так же популярны, как и в остальной Полинезии, поэты включают все свои знания по географии, полученные ими от европейцев, в "Песню о карте", которая восхваляет и прославляет весь мир!

Среди многих причин, побуждающих полинезийцев отправляться в рискованные путешествия на другие острова, — неутолимое желание посетить и увидеть неизвестные места. Часто это реакция на скуку повседневности, любознательность, жажда узнать новый мир, лежащий вдали от родных берегов. Не все, кто отправляется странствовать, достигают цели, многие высаживаются на неведомые острова или погибают, потерпев крушение и затерявшись в океане. Обычай отправляться в странствие, согласно преданиям, которые сохранились на островах Общества, восходит к далеким временам. Тогда, вскоре после сотворения мира небо, тесно слитое с землей, было отделено от нее, поднято вверх и люди, прежде зажатые между небом и землей, получили возможность свободно передвигаться. По преданию, первым совершил такое путешествие Ру, один из тех героев и богов, которые помогали отделить небо от земли. Именно Ру сумел поднять небесный свод и вымостить его тяжелым голубым камнем. Это не тот Ру, что открыл Аитутаки, хотя рассказчики, одни умышленно, другие неумышленно, путают их и иногда отождествляют. Тот Ру, который поднимал небесный свод, отправился посмотреть на мир в лодке, носившей изящное и простое имя "Скорлупка". Он взял с собой только свою сестру Хину, чтобы она правила, когда он гребет. Ру не мог бы подобрать себе более подходящего спутника, чем сестра, у которой страсть к приключениям и жажда узнать мир были столь же велики, как и у него. Она выразила это свое чувство в песне с таким припевом: "Давай посмотрим, кто живет на земле! Пусть дальнозоркие обитатели суши поплывут и посмотрят!" Песня ее приглашала слушателей взглянуть сначала на сушу, на горы, в глубь острова, потом всмотреться в даль окружающего моря, которое принадлежит великому Повелителю Океана, затем посмотреть вверх на Атеа, бога беспредельного небесного пространства, наконец, пристально вглядеться в Те Туму, бога земной тверди, а потом смотреть

Ничего больше не сказано о странствиях Ру и Хины, двух неустрашимых исследователей, которые пожелали увидеть все восемь сторон вновь сотворенного мира. Они отправились затем на юго-запад, к Те Аотеароа (Новой Зеландии), и возвратились к островам Общества. Священная песнь, известная вначале только священным мастерам, которые наблюдали за строительством священных лодок, а позднее мореплавателям, повествует об их возвращении.

Когда "Скорлупка" приближалась к земле, Хина обращала внимание Ру на каждое место, к которому они могли бы пристать. Это дало Ру возможность узнать родной остров и припомнить строки, связанные с его пейзажем и его историей. Так, в одной фразе прославляется военная победа жителей острова Бара-Бора, окутавших полотном весла, чтобы неслышно подплыть к врагу; воспеты в песне и розовые листья его рощ. Песнь построена большей частью в форме диалога. Начинается она так:

Ру снова поет припев о том, как он при помощи колдовства ведет "Скорлупку" к берегу, но на этот раз велит Хине держать курс прямо на Бора-Бора. Когда Хина замечает землю, она просит Ру сказать ей, что это за остров, и он отвечает:

Следующий остров на их пути — Великий Тахаа, Миролюбивое Небо. И наконец путешественники видят свой родной остров — Гаваики, ныне называемый Раиатеа, где живут жрецы, исполняющие песню. Она заканчивается горячей мольбой вдохнуть новую жизнь в каждую новую священную лодку, чтобы она плавала так же успешно, как "Скорлупка".

Неутолима была любовь Хины к путешествиям, и однажды, поздно ночью, в полнолуние, она отплыла от Раиатеа в своей лодке на небо. Она полюбила небо так сильно, что пустила свою лодку по воле волн и поселилась на луне.

И сегодня мореплаватели, которым Хина покровительствует, подняв взор от своих лодок, могут увидеть ее сидящей под огромным баньяном, из коры которого она изготовляет тапу. Большие ветви этого дерева образуют тени на лунном диске. Однажды ветка, с которой Хина сдирала кору, выскользнула из ее рук и упала на землю. Она пустила корни близ знаменитого храма бога Оро в Опоа на Раиатеа, где, по утверждению европейских поселенцев, это дерево еще росло, когда они впервые появились на острове. Все другие деревья, ныне растущие на земле, выросли из семян, которые ручной зеленый голубь Хины рассыпал с ветви, взятой им на луне. Высоко в воздухе на него напала огромная хищная птица. Она позавидовала голубю, так как сама хотела быть единственной птицей, сеющей семена на островах. Однако с магической помощью Хины голубь благополучно отбил нападение, но семена при этом рассыпались и развеялись по всему свету.

Жители многих полинезийских островов, за исключением островов Общества, верят, что на луне сидит женщина и старательно отбивает тапу; ее имя — Хина. Белые облака — это тапа, которую она просушивает на голубом каменном своде неба. Люди говорят, что она работала так же энергично, когда жила на земле, подавая пример земным женщинам, но боги уставали от стука ее деревянной колотушки. Однажды бог Тангароа, мучившийся после того, как он выпил слишком много кавы, так разозлился на Хину, что направил к ней гонца с повелением прекратить стук. Хина не послушалась, хотя гонец передавал ей приказ неоднократно, сказала, что работу не прекратит, и перечислила ему богов, для которых она готовит тапу. Это был длинный список. В конце концов, гонец, разозлившись, выхватил у Хины колотушку и ударил ее по голове с такой силой, что дух ее покинул тело. Согласно некоторым версиям, Хина решила покинуть землю и поселиться на луне, где она до сих пор продолжает отбивать тапу и оберегать одиноких путешественников, плавающих внизу, в океане.

На острове Увеа, в Западной Полинезии, певцы исполняют лирическую "Хвалу луне и летающим птицам", которая, по-видимому, посвящена этой искусной и благожелательной богине-покровительнице, живущей в великолепном доме. В песне чувствуется стремление автора сочетать четкий ритм с красотой образов. Марае, над которым парит луна и птицы, — это открытая площадь перед домом вождя, где люди Увеа собираются на ритуальные церемонии и песенные празднества.

Песня острова Мангарева в Восточной Полинезии призывает гостей вождя отправиться в путешествие с песней по достопримечательным местам Мангаревы и близлежащих островов. Путь этой веселой прогулки — тот же, что и у великого предка, длинное имя которого поэт сокращает, называя его Нуа. В припеве, который служит также и вступлением к песне, содержится призыв к гостям вождя:

Везде, где побывают гости, отправившиеся в путешествие, они будут следовать примеру гостей Нуа: украшать друг друга лианами и венками из цветов и ароматных листьев растений, традиционно связанных с этим местом. Повсюду в Полинезии существует обычай отождествлять остров, местность с цветком или иным примечательным растением и использовать его название как синоним наименования острова.

Мангаревский поэт, сочинивший эту песню, был самым ученым человеком своего племени. Это был живой кладезь фольклора. Среди его наименее обременительных обязанностей было сочинение в честь гостей вождя хвалебных песен, содержащих метафорические и туманные указания на их родные места и их прославленных предков. По-видимому, гости в своем воображаемом путешествии с песней цветов, следуя по пути Нуа, посещали и свои родные места, отождествляя самих себя и свое путешествие с путешествием великого Нуа и его друзей. Первое место, которое посещают участники этого путешествия, — Мукотака. Так как все гости знают, что она расположена на Мангареве, поэт не упоминает названия острова и поет: "О, эти люди Нуа, которые украшали себя листьями аумеа со склонов Мукотаки". В других стихах, чтобы польстить гостям, вообще опускаются названия местности: ведь гости сами понимают, что, когда говорится "люди Нуа украшали себя листьями аумеа", значит, речь идет об островке Тараваи, неподалеку от Мангаревы, где главным местным растением считается баньян (аумеа — поэтическое обозначение баньяна; его обычное местное название — аоа).

Жители островов Тонга в Восточной Полинезии стали хорошо известны европейцам своей любовью к красивым пейзажам и своей поэзией после того, как были опубликованы воспоминания Вильяма Маринера. Будучи молодым человеком, он потерпел кораблекрушение и поселился на одном из островов архипелага, где жил с 1806 по 1810 год. Наблюдая обычаи и нравы островитян, он заметил, что не любовь и война, а пейзажи и нравственные размышления — любимые темы тонганской поэзии. Маринер с большим чувством описывает "самое романтическое место на островах Тонга", упоминаемое во многих песнях. Это излюбленное место, которое охотно посещают как молодые, так и старые тонганцы обоего пола. Они верят, что именно здесь когда-то юные вожди оказывали сопротивление врагу в течение шести месяцев. С утесов, окружающих бухту, на которые тонганцы по-прежнему любят взбираться, открывается широкая панорама, располагающая к меланхолическим размышлениям и вдохновляющая поэтов на создание печальных песен. "Самое романтическое место на всех островах Тонга", по словам Маринера, находится с подветренной стороны острова Вавау, за плодородной плантацией, которую король, по настоятельной просьбе Маринера, дал ему для обработки, освободив от налогов и других сборов в пользу королевского двора (условие, отмеченное этим практичным юношей).

Согласно подробным указаниям Маринера, к этому самому излюбленному, самому живописному месту на островах Тонга надо идти по дороге, которая тянется вдоль его плантации. В конце дороги находится роща массивных казуарин и деревьев калофилум; за нею дорога внезапно сменяется узкой вьющейся тропинкой, которая круто спускается вниз на пятьсот ярдов. Тем не менее, этот спуск тоже доставляет удовольствие, так как тропинка вьется среди кустов дикой гардении и мирта "с самым восхитительным душистым ароматом". Ароматный воздух умиротворяет; вдобавок звучит "нежный и жалобный голос лесного голубя, призывающего свою подругу". Внизу, в долине, раскинулась роща кокосовых пальм, сквозь которую "взору внезапно открывается прекрасный вид на море, усеянное маленькими островками".

Теперь впереди небольшая полукруглая бухта; справа и слева — высокие скалистые утесы. Те, что справа, возникают — "подобно башням какого-то древнего замка". Это здесь некогда сражались юные вожди. Шесть месяцев вели они доблестную, хотя и закончившуюся поражением битву, сбрасывая вниз огромные камни, чтобы преградить путь врагам. Те немногие, кто отваживался вскарабкаться на эту вершину, говорят, как сообщает Маринер, что стоило затратить усилия ради открывающейся широкой панорамы, которая, как и воспоминания о юных вождях, располагает к философским размышлениям о быстротечности жизни. Менее выносливые и более расположенные к веселью посетители бродят вокруг вершины, собирают цветы для гирлянд, купаются в океане и смывают соль со своих тел пресной водой, которую они в изобилии находят во впадинах между ветвями и стволом казуарины.

Маринер запомнил песню, рассказывающую о воображаемом путешествии к бухте. Он утверждает, что эта песня относится к жанру факаниуа, где речитатив не сопровождается танцем и где возвышенно повествуется о земных местах, славных своей историей или красотой, или о местностях в мире духов. Факаниуа в стиле острова Ниуэ еще сохраняется и ныне, как и во времена Маринера, на Тонга, а также на Увеа и островах Футу-на. Маринер заключает, что эта песня, или, скорее, речитатив (который и составляет большую часть полинезийской поэзии), не имеет ни рифмы, ни строгого размера. Некоторые тонганские песни имеют и то и другое, однако это нетипично для Полинезии. Ниже приводится речитатив, который Маринер запомнил, о знаменитом своей красотой месте близ его плантации на острове Вавау.

Песня о побережье Вавау, подверженном бурям

Мы говорили о побережье Вавау, когда женщины сказали нам: "Давайте отправимся на подветренный берег полюбоваться закатом, послушать пение птиц и жалобы лесного голубя. Будем собирать цветы близ обрыва у Матауто. Мы остановимся и поделим между собой пищу, принесенную с Ликионе. Мы искупаемся в море, умоемся водой из источников и умастим себя душистым маслом. Мы будем плести гирлянды и венки из цветов, что нарвем у Матауто.

Стоя над обрывом у Птичьей пещеры, поглядим, затаив дыхание, на море, простирающееся внизу. Мы будем размышлять, а сильный ветер просвистит над нами, срываясь с высоких казуарии, растущих в глубине острова, на равнинах. Мой дух возвысился при виде прибоя, который там, внизу, тщетно силится разрушить и смести непоколебимые утесы.

Вечер. Давайте пойдем в деревню. Чу! Я слышу хор певцов. Репетируют ли они хулу, чтобы исполнить ее на марае в Танеа? Пойдемте туда. Вспомним былые празднества, которые устраивались там, пока войны не разорили нашу землю.

Увы! Война — это ужас. Смотрите, как разорена страна, какое всюду горе, как много погибло людей! Наши вожди все еще не пришли в себя, они еще не в состоянии отправиться при свете луны к своим женам. Прочь размышления! Если наша страна охвачена войной, тут уж ничего не поделаешь. Фиджийцы принесли войну к нам на Тонга. Давайте действовать, подобно фиджийцам.

Прочь уныние! Возможно, завтра мы будем уже мертвы. Давайте раскрасим себя красной краской и обернем свои бедра чистой тапой. Украсим себя венками из душистой гардении и ожерельями из хоони, чтобы выделялась наша загорелая кожа. Слушайте хвалу простых людей! Сейчас ночной танец окончен, раздают праздничную пищу. Давайте завтра отправимся в деревню. Юноши страстно выпрашивают у нас венки, они льстят нам: "Как прекрасны эти девушки, пришедшие с подветренной стороны! Как прекрасна их загорелая кожа! Они благоухают, как цветы на краю обрыва, откуда видно так далеко".

Мне очень хочется пойти на западный берег! Отправимся туда завтра!»

Два известных тонганских поэта первой половины девятнадцатого столетия, приглашенные на поэтическое состязание перед своими покровителями-вождями, ожесточенно старались опорочить поэтические способности друг друга, прибегая для этого к усложненным и оскорбительным метафорам с двойным или тройным смыслом. Однажды Мамаеаепото — житель острова Вавау с уродливыми руками, который провел много времени с вождями острова Тонгатабу, — обвинил своего соперника Фалепапаланги с острова Тонгатабу, человека с уродливыми ногами, в том, что он слишком много ругается и слишком мало думает о поэзии.

Фалепапаланги в своей ответной песне заявил Мамаеаепото: "Ты знаешь, я знаю, что мы взмываем ввысь, подобно стае птиц, восхваляя побережье Вавау". На самом-то деле упрекать его не за что, ведь ему принадлежит несколько весьма известных строк, воспевающих тонганские пейзажи. В одном из песенных странствий, сопровождая своих слушателей по достопримечательным местам архипелага, он пел:

Таковы вступительные строки песни. Поэт не приводит других названий, хотя многие полинезийцы были бы рады услышать их. В своем словесном путешествии поэт выразил всю глубину чувств, испытанных им, когда он в последний раз увидел с возвышенности описываемые пейзажи. Он пел, что оттуда ушло только его тело, а душа осталась, и по лицу его текли крупные слезы. Он плакал и не мог остановиться. Ему же принадлежат строки:

Обычно в этих тонганских песнях о путешествии к памятному месту, или вокруг острова, или по всему архипелагу рассказывается о местах, где слушатели могут расположиться на ночь, если они действительно туда отправятся, где они смогут искупаться в море, где найдут ключевую воду для питья и где увидят женщин, собирающих гардении, чтобы приготовить венки для путешественников. Поэты любят упоминать "жалкие" опадающие цветы и плоды пандануса, которые тщетно ждут, что придут женщины и соберут их. Как правило, упоминаются также рыбачья лодка и рыбы, выпрыгивающие из воды или уплывающие в разные стороны. Поэты вносят в песню и таинственные намеки на мифы, связанные с теми или иными местами, непременно упоминают о состоянии погоды и о направлении ветра. В одном таком песенном путешествии Фалепапаланги призывает своих слушателей последовать за ним и посмотреть на европейский корабль и на лодку на якорной стоянке; затем они посещают две особенно красивые отмели, одну из которых поэт описывает как кусок черной таны. В угасающих лучах заката, по его словам, кокосовые пальмы кажутся мачтами кораблей.

Многие тонганские поэты предпочитают стереотипные вступления к песенным путешествиям: "Слушайте, вы, звонкоголосые (или низкоголосые, или образованные умы, или просто "вы"), пока я пою о... " — после чего следует название места, которое будет прославляться. Фалепапаланги, напротив, предпочитает не традиционные, а более эмоциональные вступления вроде того, что было приведено выше. Тем не менее, подобно другим тонганским поэтам, он включает привычные строфы как оправдание всякий раз, когда считает, что он что-то невольно упустил из виду и не отдал должное дивной красоте тонганских пейзажей.

Один неизвестный тонганский поэт выразительно описывает скуку пребывания в родном доме, расположенном на низменной равнине острова Лифука, и рассказывает о плавании на запад, к гористым вулканическим островам. Сначала он попал в пролив, называемый Аухангамеа, затем отправился на остров Тофуа и увидел знаменитый вулкан, ради которого стоило, по его мнению, отправиться в путешествие.

Самое необычное песенное путешествие по архипелагу Полинезии совершила дева-богиня Хииака, которая отправилась по поручению своей старшей сестры, богини вулканов Пеле, и путешествовала от самых южных до самых северных, Гавайских, островов. Сотни лет это путешествие вдохновляло и продолжает вдохновлять местных поэтов, танцоров и певцов-исполнителей. Хииаку считают создательницей песен и вдохновительницей танцоров. Песни эти она пела во время своего путешествия; они лились свободно и непроизвольно. Самые выдающиеся поэты и танцоры верят в то, что они божественные избранники, и вдохновляются божеством, которому служат. Хииака вдохновляла многих. Гавайцы называют поэтов "хаку меле". Меле значит "стихотворение" или "песня". Хаку означает "подбирать перья для плетения плаща". Поэты тоже подбирают — но не перья, а слова для песен. Имена пяти поэтов, сочинивших песни для циклов о Пеле и Хииаке, почти не сохранились в памяти, но их назвали "хаку меле". По-видимому, это дань восхищения мастерством в подборе слов для столь прекрасных песен, посвященных двум богиням и их спутникам.

Путешествие Хииаки дало гавайским сочинителям песен редкостную возможность выразить свою любовь к земле, продемонстрировать острую наблюдательность и способность передать в песне оттенки погоды и своеобразие ландшафта. Здесь, как и повсюду в Полинезии, природа прежде всего отражает настроение мифических героев и реальных людей. Кроме того, она как бы общается с людьми посредством всякого рода знамений, она отдает должное их высокому положению и красоте — все равно, кто они, мужчины или женщины.

Герои преданий часто общаются друг с другом с помощью песен. В них описываются дождь, солнце или океан, но эти описания, по существу, выражают личное состояние, настроение героя или призывы, обычно понятные только тому, к кому они обращены. Другие песни описывают события или действия, которые происходят в какой-нибудь определенной местности, а также характер ландшафта, состояние погоды, бурное или, наоборот, затихшее море. И это описание также имеет символическое значение. Существует много таких песен, посвященных странствиям Хииаки. Хииака, которой поклонялись бесчисленные неизвестные поэты, приписывая ей свои творения, считается величайшей создательницей песен из всех известных в полинезийской устной литературе.

Весь цикл о Пеле и Хииаке, если излагать события коротко и подряд, начинается с того, что Пеле и семь ее младших сестер вместе с другими сородичами вынуждены из-за жестокой ревности Пеле к Намакаокахаи, которая приходилась Пеле то ли родной, то ли двоюродной старшей сестрой, покинуть родной остров Куаихелани и отправиться на поиски некоей неведомой земли за горизонтом. Хотя на острове Куаихелани имелись три террасы, или плоскогорья, драчливые богини ни за что не хотели сидеть каждая на своей террасе, а без конца совали нос в дела друг друга, особенно в дела любовного свойства.

Куаихелани — прекрасный и таинственный плавучий остров, часто упоминаемый в гавайских легендах. В старинных преданиях говорится, что он плавает на поверхности моря в мифическом краю Кахики. Однако в исторические времена он, по-видимому, стал заплывать и в район Гавайских островов. Гавайцы иногда рассказывают, что видели ночью, как он проплыл мимо, подобно большому океанскому пароходу.

Поскольку Кахики — диалектный вариант названия Таити, этот плавучий остров должен находиться среди островов Общества, по соседству с Таити и Бора-Бора (Полапола в гавайском произношении). В песне, приведенной ниже, говорится, что Кахики — родина Пеле и Хииаки.

Это вариант первой песни из цикла о Пеле и Хииаке. Она рассказывает о семье, отплывающей с Кахики в лодке, управляемой богами. Некоторые из них были братьями Пеле и Хииаки. Камохоалии был старшим братом. Один раз в песне эта лодка названа лодкой бога Кане — общепринятый способ польстить великому Кане, занимающему высокое место в гавайском пантеоне, и заручиться его покровительством.

Хула, посвященная Пеле, обеспечивает успех этой песни. Обычно песни, которые сопровождаются танцем, исполняются только в важных случаях, в честь знатных людей. Ей должны предшествовать подношения богам; обычно это кристаллы соли и салат, приготовленный из молодых, неразвернувшихся листьев таро.

По прибытии на Гавайские острова группа исследовала архипелаг, чтобы найти подходящее жилище для пылкой огненной Пеле. Пока длились эти поиски, Пеле влюбилась в Лохиау, красивого вождя с острова Кауаи, и когда она наконец избрала своим домом вулкан Килауэа в районе Пуна на Гавайях, она послала Хииаку, свою любимую младшую сестру, за Лохиау. Хииака — единственная из ее сестер, кому Пеле доверила подобную миссию, а за это обещала до ее возвращения охранять от огня любимые девушкой рощи деревьев лехуа с красивыми цветами.

Путь Хииаки к Кауаи, самому северному острову в архипелаге, лежит через другие острова — Гавайи, Мауи, Молокан и Оаху. Хииака часто подвергается опасности. Ей угрожают злые колдуны, принимающие разные обличья, но Хииака, подобно многим младшим сестрам в полинезийских сказаниях, столь же способна к колдовству, как и к сочинению песен и танцев; она успешно отражает все происки врагов.

Одно из наиболее известных ее приключений — встреча с одиноко танцующей девушкой-духом на берегу острова Мауи. Когда Хииака увидела девушку-духа, она сняла с шеи и бросила ей свою гирлянду из цветов. Девушка-дух ловит ее жалкими культями, оставшимися от рук, а потом танцует и поет "Песню о гирлянде". Ее поют и ныне, когда, готовясь к танцам, плетут гирлянды. Девушка-дух поет о маленьких островках Каула и Ниихау, об иссушающем ветре, прозванном Пьющий Воду, и о панданусе, напоминающем о месте под названием Науе. Так же как Пуна и Килауэа, это место связано с Пеле. Так как имя Пеле не полагается произносить всуе, ее часто называют просто "женщина", как, например, в этой песне. Композиционно "Песнь о гирлянде" характеризуется, как и вышеприведенная песня, типичным для "гавайского стиля" повторением ключевых слов, связывающих строку со строкой.

В переводе сделана попытка сохранить стиль повторением слова "штиль" во второй и третьей строках, "вода" — в третьей и четвертой и "панданус" и "Науе" — в четвертой и пятой строках.

Куда бы ни отправлялась Хииака, она, несмотря на все трудности и неудобства пути, находит время для полезных наблюдений за погодой и природными условиями. Достигнув Оаху, она сильно страдает от плохой погоды, от тоски по рощам лехуа с красными цветами и о самой дорогой своей подруге на Гавайи, девушке, которая умеет превращаться в дерево лехуа. Сезон дождей был в самом разгаре, когда Хииака оказалась в Коолау, на открытом ветру берегу острова. Она заметила "пучки лилий Ихукоко. Их бьют струи воды, треплет ветер и прибивают дожди". Если судить по ее знаменитой песне о дожде на Коолау, она сама здесь прибита дождем, как эти лилии. Существует не один, а много вариантов песен о дожде. Автор одной из них, рассказывая о Хииаке, отождествляет ее состояние с состоянием погоды.

Дикий ветер хлестал ее так же больно, говорит поэт, как тоска, бушевавшая у нее в груди, "наполняя глаза ее слезами".

Другой поэт, варьируя тот же сюжет, стремится передать душевное состояние Хииаки, просто рисуя картину ливня, обрушившегося на землю (излюбленная тема гавайских поэтов).

Оглушающий рев океана в прибрежной местности Вайалуа, на острове Оаху, вдохновил Хииаку или поэта, который говорил за нее, использовать для усиления звукового воздействия повтор слога ва, а также звуков к и л:

Уныние, охватившее Хииаку во время бури на Оаху, перешло затем в состояние глубокой скорби и гнева. Дело в том, что едва она собралась покинуть Оаху и направиться на Кауаи, как узнала с помощью магии, что Пеле нарушила свое обещание и залила горячей лавой рощи лехуа и вместе с ними любимую подругу Хииаки, которая умела превращаться в лехуа. Ее заставили поступить так ревность и неукротимый нрав. Вскоре после того, как ее юная сестра покинула Гавайи, Пеле начала размышлять, разумно ли она поступила, послав такую юную, хорошенькую девушку, как Хииака, за красавцем Лохиау. Чем больше она думала, тем больше склонялась к выводу, что Хииака и Лохиау покажутся друг другу неотразимыми. В конце концов, уверенная, что ее подозрения справедливы, хотя Хииака еще не достигла Кауаи, где жил Лохиау, Пеле вылила свою красную лаву на деревья лехуа и на подругу Хииаки.

Но верная Хииака не могла нарушить обещание; с грустью отправилась она на Кауаи. Прибыв туда, она узнала, что Лохиау мертв. Однако ее заклинания, действие трав и магических приемов вернули Лохиау жизнь. Когда она вылечила его, оба отправились в путь на юг, к кратеру Пеле на острове Гавайи. Большинство песен Хииаки, которые она пела по пути домой, имеют горестный припев; многие из них — исступленные стенания о погибшей подруге и деревьях лехуа. После многочисленных приключений Хииака прибыла на Гавайи и доставила Лохиау на край кратера. Тут уж она не могла совладать со своими чувствами. Долгое и опасное путешествие до Кауаи и обратно, вид сгоревшей рощи и страстная любовь, которая родилась в ее сердце после встречи с Лохиау на Кауаи, убедили ее, что она больше не обязана быть верной Пеле и вправе отомстить ей. Всегда тихая по характеру, в своем стремлении отомстить юная богиня стала такой же пылкой и непреклонной, как сама Пеле, но только куда более чувствительной. Сидя на вершине вулкана, она страстно обвила руками Лохиау. Теперь ярость Пеле направлена на Лохиау: она чувствует, что на нем лежит ответственность за удивительное поведение Хииаки. Пеле приказывает другим своим сестрам убить Лохиау, но их нападение на прекрасного вождя было столь нерешительно, что не достигло цели. Тогда Пеле приказывает мужчинам-богам убить Лохиау. Однако боги, которые носили родовое имя Ку, отказываются исполнить приказ, и Пеле изгоняет их. Спасаясь от ее огня, они бегут в леса. Так они становятся лесными скитальцами, покровителями путешественников, строителей лодок и обитателей леса. Другие боги, однако, повинуются Пеле и убивают Лохиау. Так за короткий промежуток времени он умирает два раза.

Дух Лохиау летит к его другу Паоа и рассказывает ему историю вероломства Пеле и ее необоснованной подозрительности. Паоа идет к Пеле. Она поражена, услышав правду, и обещает вернуть Лохиау к жизни. Он снова оживает. Но Пеле больше не желает его знать, так как она тем временем полюбила Паоа. Лохиау покидает Гавайи. Вскоре уезжает и Хииака, возмущенная непостоянством и вероломством Пеле. Она хочет снова посетить Кауаи, где впервые встретилась с прекрасным вождем. По пути на север она остановилась на Коу {ныне район Гонолулу), чтобы посетить знаменитую школу хулы. Как и другие гавайские школы по обучению хуле, это место, где собираются певцы, танцоры, просто люди, ищущие увеселений, забвения, вырвавшиеся на свободу, жаждущие новых впечатлений и собеседников. Здесь Хииака встречается с приезжим, таким же печальным и подавленным, как она. Это Лохиау. И описанием их встречи, радостной нотой завершается этот вариант цикла о Пеле и Хииаке — величайшее песенное путешествие в полинезийском фольклоре.

Глава III. Говорящие в ночи

Положив небольшую циновку из таны перед своим другом, у которого недавно умер отец, тонганский моряк и поэт пропел песнь в сто одну строку, отрывок из которой приведен здесь. Песня была его своеобразным подарком, который он сделал в соответствии с обычаем, официально выражая соболезнование. Он извинился за недостатки песни, так как его друг был не кем иным, как Фалепапаланги, одним из самых известных тонганских поэтов. Обычай требовал, чтобы Фалепапаланги назвал каждый подарок, который ему преподнесли, и поблагодарил за него дарящего. Теперь он благодарил своего друга за скромную маленькую циновку. Потом, чтобы показать, что он понимает разницу между ней и богатством стихов, он сказал "Благодарю за... " и повторил всю поэму от начала до конца ее создателю, хотя слышал ее впервые.

Этот эпизод показывает, какое значение придавалось поэзии и хорошей памяти певцов не только на островах Тонга, но и повсюду в Полинезии. Снова и снова поэмы и песни получают и преподносят как ценные подарки и описывают необыкновенные возможности искусства запоминания.

Талант рассказчика почитается и культивируется среди всех классов полинезийского общества, но особенно в знатных семьях. До того как культура аборигенов начала приходить в упадок, члены этих семей обучались в школах или дома. Миссионер Джордж Вэсон, который в 1810 году издал книгу о своем четырехгодичном пребывании на Тонга, с восхищением рассказывает об атмосфере тонкой наблюдательности и здравого смысла "вечерних бесед" в кругу семьи вождя, который был его покровителем. С наступлением темноты, если вождь, его жены, дети и слуги не хотели танцевать, они ложились на циновки в его доме длиной пятьдесят футов. Вождь обычно предлагал: "Давайте поговорим немного". Кто-нибудь спрашивал: "О чем?" Кто-то мог предложить излюбленную тему: папаланги — иностранцы. Последних называли людьми неба, так как считалось что они преодолели далекий горизонт, где земля соединяется с небом. Разговор продолжался до тех пор, пока все не засыпали, но возобновлялся, если кто-нибудь из проснувшихся ночью видел, что кто-то еще бодрствует.

Вэсон добавляет: "Общественные связи и соблюдение особых церемоний, которые неизменно выполнялись в семьях вождей, приводили к утонченности идей, полировке языка и элегантной грациозности манер. Это возвышало их и отличало от людей низших и трудящихся классов, как отличает ученых или придворных с изысканными манерами от шутов. Низшие слои общества пользовались значительно более грубым языком, высшие слои были настолько более утонченными, что часто для развлечения передразнивали первых, подражая простонародной манере разговора".

На крупных архипелагах у многих вождей были приближенные, которые выполняли роль шутов. Очень часто шуты были знатными по рождению. На Тонга, например, были вожди-ораторы, в обязанности которых входили выступления и поддержка престижа верховных вождей. Один из таких вождей, считавший себя комическим артистом, дал связать себя, как свинью для жертвоприношения, и доставить своему верховному вождю. К счастью, у верховного вождя не хватило остроумия продолжить шутку и попросить богов принять "длинную свинью".

Ни шуты, ни певцы не могли заранее угадывать настроение вождя. Тонганский поэт, слишком уверенный в своем положении при дворе, отправил в подарок своему вождю Мумуи корень кавы. Оскорбленный вождь приказал сжечь дом поэта. Не дожидаясь, пока случится что-нибудь худшее, поэт скрылся и сложил песню длинным прозаическим вступлением, в котором говорилось о его хозяине. Разучив с хором эту песню, поэт обратился к одному высокопоставленному вождю с просьбой о ее исполнении. Его бывший хозяин Мумуи, как и предполагалось, услышал об этом и настолько заинтересовался, что приказал поэту исполнить песню. Таким образом поэт вновь завоевал благосклонность при дворе.

Помимо дурного настроения покровителей поэту угрожали и другие опасности. Состязания среди тонганских певцов бывали столь острыми, что одно время пришлось запретить их, пока не остынет воинственный пыл соперников. На Гавайях во время царствования королевы Эммы был молодой честолюбивый певец, от которого отказались все учителя хула из-за того, что он был косоглазым. Однако он был полон решимости мастерски овладеть этим танцем и завоевал симпатии богов хула, которые обучили его во сне. Когда королева Эмма приехала в эту местность, остальные певцы не позволили косоглазому певцу выступить с приветствием. Тогда он, нарушив правила, стал петь на улице, в то время как все представление происходило в помещении. Вскоре все зрители оставили красивых певцов, чтобы посмотреть и послушать некрасивого человека с прекрасным голосом. Сама королева приказала привести этого удивительного певца. Однако вскоре после того, как королева уехала, певец умер, как говорят, отравленный ревнивыми соперниками.

Еще одна печальная история. Миф острова Пасхи рассказывает о некрасивом юноше с прекрасным голосом, который каждую ночь пел около дома нескольких сестер. Девушки полюбили его удивительный голос. Он пел "очень громко, и звуки шли из глубины его горла", и девушки пригласили его в дом "петь нежнее". Ночь за ночью он приходил к ним, но каждый раз уходил до рассвета, пока однажды девушки не спрятали его набедренную повязку, чтобы он не смог уйти. Утром они увидели его безобразное лицо и прониклись к нему презрением, "несмотря на то что у него был удивительный голос".

Искусство сказителя в некоторой степени давало возможность выдвинуться в кастовом обществе крупных архипелагов. Даже лица низкого происхождения могли завоевать славу и добиться уважения, получить подарки слушателей и покровительство вождей, если они обладали талантом стихотворца, певца, рассказчика или актера. Они или проходили подготовку дома, учась у сказителей старшего поколения, или находили другие пути, добиваясь возможности выступить перед публикой, о чем будет рассказано ниже. На основных восточных полинезийских островах, от Гавайев до Новой Зеландии, можно было получить подготовку в школах для знати. В Западной Полинезии, т. е. на архипелагах Тонга и Самоа и окрестных мелких островах, не было пи жреческих школ, ни домов, где устраивались представления, характерные для Востока. Многое из того, что будет сказано далее о Маркизах, Мангареве и островах Общества, является различными вариациями образца одной системы, свойственной также Новой Зеландии и Гавайям.

В 1888 году, когда Роберт Льюис Стивенсон был на Маркизских островах, тамошние молодые люди, которые в былые времена преуспевали в сценических искусствах, приносили извинения за то, что их песенный репертуар ограничен. Немногие, исключая стариков, знали какие-либо песни. Совсем иначе обстояли дела на Тонгареве, где даже девочки восьми-девяти лет часами пели песню за песней, не повторяя ни одну из них. Стивенсон говорил, что исполнение танца на Маркизах было безжизненным, а способность или склонность слагать новые песни угасала так же быстро, как и жизнеспособность когда-то могучих и энергичных островитян.

Однако не исчезла традиция вести беседу и произносить речи. По-прежнему считалось чрезвычайно изысканным, рассказывая, пользоваться мимикой, изменением интонации, жестами и шутками. Хотя Стивенсон и его люди знали лишь отдельные слова местного языка, опытные рассказчики Маркизских островов не ослабили своих попыток объясниться с путешественниками. Но один из этих аборигенов, Мапиао, после нескольких дней пребывания на борту "Каско" со Стивенсоном стал часто замолкать и приходить в отчаяние. Затем он жестами выразил презрение, вызванное или непонятливостью слушателей, или собственной неспособностью объясниться. А он был знаменит искусством вести беседу. Кроме того, он был мастером обрабатывать волосы человека, или, чтобы быть точным, делать из белых бород стариков декоративные парики с локонами, за что и платил ему Стивенсон. За парики Мапиао брал плату, а ученую беседу или просто монолог, будучи воспитанным человеком и артистом, щедро дарил этим людям во главе с доброжелательным джентльменом и художником слова.

Миссис Стивенсон была покорена "неисправимым людоедом знатного рода", лакомым кусочком для которого была человеческая рука. Он нежно держал ее руку, пока со слезами, нараспев свободно импровизировал фальцетом, владению которым специально обучали знатных людей. Дом этого вельможного людоеда был расположен в красивейшей долине Атуона на острове Хиваоа. Стивенсон, однако, окрестил ее Долиной людоедов, местом "дурной славы". Он был очарован ее разнообразнейшими красотами и любил говорить, что это обрамленное горами место — самое прелестное и самое мрачное и зловещее в мире.

Жители Маркизских островов когда-то называли эту долину Вевау (так они произносят старое полинезийское название Вавау). Они почитали ее как выдающийся центр знаний, так же как Опоа на Раиатеа (острова Общества) — лучшее место обучения в Центральной Полинезии. Так как долина Вевау, которую теперь называют Атуона, является самой большой и удобной для человека из всех долин на Маркизских островах, то ее население очень велико. Это сделало Вевау главным политическим и культурным центром архипелага. Отсюда знания распространялись по всем его островам. Боги тоже любят Вевау. Возвышающаяся над этой долиной вершина Кеи Ани (Пронизывающая Небо) была их капищем и местом, куда они в определенное время слетались со всех островов.

И в настоящее время за долиной Атуона сохранилась слава родины самых ученых людей на Маркизских островах. В 1920 году д-р Е. С. Крэгхилл Хэнди по поручению музея Бишоп занимался здесь изучением быта островитян. Некий Хаапуани, тогда считавшийся лучшим из местных учителей, жил в Атуоне. Он и его жена родились там, их предки тоже жили там. Хаапуани знал только небольшую долю всего того, что ранее было известно о Маркизах, и все-таки его знания были самыми обширными. Он учился дома, но добросовестно и прилежно. Будучи ребенком, Хаапуани внимательно слушал стариков, вспоминавших прошлое или рассказывавших о приключениях племенных героев.

Когда Хаапуани был юношей, он некоторое время жил на другой стороне острова, в долине Пуамау, где впитал в себя все, что смог. "Пуамау издавна славилась странствующими труппами певцов", — повествует сказитель с острова Фатухива, рассказывая о вожде по имени Тупа. Однажды фатухивская труппа принесла в Пуамау замечательные новые песни. Дочь Тупы выучила эти песни во время своего временного пребывания в Гаваики, стране мертвых. Возвратись оттуда, она научила им живых. Люди ее племени пришли в восторг и сказали, что эти песни должны услышать жители Пуамау. Песни действительно имели большой успех, и сам вождь долины Пуамау вместе со своей труппой присоединился к фатухивцам, чтобы донести песни до острова Нукухи-ва. Хаапуани, местный ученый, о котором уже говорилось, таким образом, жил в двух долинах — Атуона и Пуамау, которые с древних времен были известны как центры учености и увеселений. Возвратись в Атуону, он женился и узнал много нового от старшего из родственников жены, высокоученого человека, признанного мастера песнопений.

Согласно старой племенной иерархии выше мастера песнопений стоял только вождь или жрец. Последний был шаманом, через которого боги объявляли свою волю. Старший среди певцов являлся также верховным церемониймейстером. Он следил за подготовкой к многочисленным важным ритуалам и руководил ими. Он также был главным учителем. В специально построенной и освященной школе он учил перворожденного сына вождя и тех взрослых и способных людей, которые хотели учиться. Среди них мог оказаться и его преемник.

Ниже мастера песнопений стояли знатоки различных форм повествовательного искусства и даже более важные, ведущие мастера всех других видов искусства и ремесел. Каждое занятие требовало помимо профессионального мастерства знания особых заклинаний, генеалогий и этиологических преданий. Все это присовокуплялось к уже собранному своду знаний племени. Самыми священными считались те песни, где рассказывалось о происхождении мира и богов. Для исполнения священных песнопений на тех церемониях, которые имели жизненно важное значение для всего племени, из всех мастеров искусств, независимо от их жанра, составлялся хор, руководимый старшим певцом. В текстах эти деятели искусств всегда именуются стариками. На Маркизах происходил процесс выделения этих людей в почти самостоятельный класс. То, что они выделяли себя в отдельную группу, хотя и не организованную в соответствии со всеми правилами, подчеркивалось различными способами. Это — их известность и определенная атмосфера проявления сотрудничества в хоре, их взаимозависимость. Это — их богатство, которое они получали от служения обществу. Это — их частый уход от обычной жизни для выполнения священных обрядов, это, наконец, их престиж среди всех людей, включая молодых, которые были счастливы служить им.

Эти мастера не могли довольствоваться славой прошлых успехов. Мастер песнопений, например, стремился не только сохранять, но и совершенствовать свою технику и знания, участвуя в состязаниях с другими певцами. Он был гордостью племени в случае успеха и страшился потерять свой божественный талант, свою ману.

Когда со всех районов острова, а иногда и с нескольких островов знатоки песнопений собирались на большие религиозные празднества, они, как бы ни были заняты, находили время для того, чтобы встретиться в специально отведенном доме и посостязаться в своем искусстве. Любого такого деятеля могли объявить негодным специалистом (приговор выносил или официально признанный судья, или совет равных ему). Ошибка могла стоить ему права на звание мастера песнопений. Или его коллеги могли его убить. Или он мог умереть, пораженный своей собственной маной, обернувшейся против него.

Любой мог присутствовать на их состязаниях в мудрости, и любителей интересовали результаты.

У каждого племени был свой вариант определенного вида песен, называемый "уйи". По форме это обычно драматический диалог двух певцов из разных племен, чье поэтическое искусство оценивал ведущий состязание судья. Естественно, свой певец всегда оказывался победителем. Позднее эту песню использовали для восстановления чувства собственного достоинства, когда лодку с людьми, собиравшимися нанести визит на другой остров, тамошние жители негостеприимно поворачивали назад. Эту песню исполняли достаточно громко, чтобы было слышно с берега. А в ответ неслась насмешливая песня.

Женщина никогда не могла стать мастером песнопений, церемониальным жрецом. Ей запрещалось исполнять самую священную, вступительную, часть — космогоническую песнь. Она могла, однако, учиться и посещать школы, даже те, в которых преподавал сам глава певцов. Д-р Хэнди только упоминает, но не рассказывает о том, что случилось, когда почтенная образованная женщина с острова Фатухива решилась вызвать на неофициальное состязание мужчину — своего главного учителя. Возможно, это та самая женщина, о которой д-р Хэнди где-то в другом месте говорит, что у нее было звание знатока легенд и что ее учила в священной школе мать, а ее таким же образом учила ее мать. Эта женщина пыталась научить свою дочь, но девочка оказалась неспособной. Знание искусств и религии всегда было более или менее наследственным. Дети знатока получали от него сведения о его занятиях, и он, конечно, хотел, чтобы знания передавались и дальше как часть наследства. В наше время один старец из долины Пуамау считал свою внучку Тахиа-тиа-кое самой способной из своих потомков. Он был уверен, что она усвоила, вероятно, больше всего из того, чему он ее учил, и даже песни, которые раньше были табу для женщин. Старый знаток песнопений из долины Атуона учил свою племянницу и ее мужа Хаапуани.

Образование было заботой семьи. Для того чтобы учить своего сына или дочь в школе, знатный житель Маркизских островов устраивал особые классы для изучения и запоминания наизусть родословных и ритуалов. Вначале он строил специально для этого дом, после окончания курса обучения его разрушали. Дом служил и школьным помещением, и, кроме того, здесь жил нанятый или приглашенный искусный певец и его ученики — человек до тридцати обоего пола. Они должны были проходить курс вместе со знатным отпрыском. Ученики старше двадцати лет не могли, видимо, принадлежать к каиои, как называли беззаботную молодежь этой возрастной группы. Старшие ученики, как правило, были усидчивы, уравновешенны; они проявляли серьезный интерес к знанию и по своему духовному состоянию были готовы к интенсивным занятиям и строгому соблюдению всех табу. Весь этот распорядок поддерживался страхом навлечь на себя сверхъестественные или самые обычные наказания. Несоблюдение табу, выражавшееся в половой связи во время курса обучения, приводило к тому, что боги ослепляли виновную пару. Если девушка приходила на занятия во время месячных, учитель мог ее прогнать. В ярости он мог даже отказаться от работы и навсегда закрыть школу. Занятия проводились два раза в день, утром и вечером, в течение одного лунного месяца, а может быть немного меньше или немного больше — в зависимости от воли учителя.

Если отпрыск покровителя оказывался неспособным или ленивым, певец-учитель объявлял, что дальнейшее продолжение занятий безнадежно, и школу закрывали. Если школа продолжала работать до полного завершения курса, учеников чествовали на празднике, и предполагалось, что они будут продолжать совершенствовать голоса и приобретать новые знания. Считалось, что глоток пенистой морской воды, выпитый в день празднества по поводу окончания школы, сделает ученика мудрым. Верили также, что если выпускник в одной руке держал небольшого бычка (рыбу), а другой рукой поглаживал сперва рыбу, а потом свои губы, то ни его руки, ни его ноги не сделают ошибок.

Ученик, который стремился стать мастером песнопений, продолжал занятия, соблюдая при этом множество различных ограничений. Он должен был пройти по крайней мере через две торжественные церемонии на священном для данного племени месте до того, как его мастерство получало официальное признание. Когда при поддержке семьи и в силу своей незаурядности он был близок к получению титула мастера песнопений или церемониального жреца, кончалась его свобода. Даже любой намек на удовольствия, которые были позволительны его сверстникам, для него являлся табу. Никаких ожерелий из цветов, никакого благовонного кокосового масла, никакой шафрановой краски для усиления татуировки, никаких игр, никаких женщин и полное одиночество во время принятия пищи!

Это только некоторые из табу, действовавших во время его обучения. Но если он получал звание, то становился самым знатным человеком после вождя и верховного жреца. Как и они, он мог ожидать почестей, которые оказывались даже после его смерти. В племени наступал период табу, затем следовали длительные, тщательно разработанные погребальные церемонии и, наконец, праздник обожествления его духа. Многочисленные жертвоприношения (включая и человеческие) гарантировали ему жизнь в одной из лучших, если не в самой хорошей части Гаваики, нижнего мира. Племя будет призывать его дух обратно, чтобы вручить ему памятные подношения и испросить у него совета.

Такую же трудную жизнь, как и те, кто стремился выучиться, чтобы стать мастером песнопений или церемониймейстером, вел и перворожденный сын вождя. И для него тоже компенсацией за эти лишения были престиж и благосостояние в этом мире и место в пантеоне после смерти. Вождь фактически отказывался от своих прав после рождения первенца. Выступая в качестве регента, он совершал длительный ряд церемоний, которые заканчивались только после того, как сын женился и у него рождался первый сын. Перворожденный сын был искрой жизни для продолжения рода, основатели которого восходили к началу вселенной. Благополучие старшего сына вождя было жизненно важным для духовного и физического состояния его племени. Поэтому все вносили свой вклад в его содержание и участвовали в главных церемониях, устраивавшихся в его честь. Табу не разрешало его родителям пользоваться теми дарами, которыми люди осыпали священного ребенка. То, что этот принцип соблюдался, подтверждается и Мелвиллом. В романе "Тайпи" он неоднократно отмечал простоту, скромность и демократичность вождя, под защитой которого находился.

К тому времени, когда для первенца-сына была построена школа и в качестве учителя приглашен мастер песнопений, мальчику требовалась уже только шлифовка полученных ранее знаний и навыков. С детства ему передавали знания племени и приучали к выполнению его обязанностей при совершении обрядов. Лучшие мастера учили его делать украшения, шить одежду, изготовлять тесла, строить лодки, дома и делать татуировку. Они учили его во время своей работы. Их песни одновременно были и магическими заклинаниями, и мнемоническими средствами: в них говорилось и о богах, и о материалах, и о производственных процессах.

При этом каждая частность четко связывалась с соответствующим предметом из мира изначальных богов. После завершения работы над каждой вещью обязательно совершался племенной обряд, при котором жрец повторял на память самую священную часть космогонической песни. Это происходило в доме, бывшем табу для женщин. Затем все переходили в менее священный дом. Здесь женщины-мастерицы присоединяли свои голоса к голосам мужчин и вместе исполняли песни, которые, подобно космогоническим поэмам, связывали новые события с им подобными священными свершениями прошлого.

Перворожденному сыну пели не только традиционные песни. Сочинялись и новые, как религиозные, так и светские. Например, когда вождь приглашал мастера — строителя домов, он приглашал и мастера — сочинителя песен, посвященных дому. Оба соблюдали необходимое для их положения достоинство. Сочинитель работал в табуированном доме над песней и разучивал ее с хором. Дом и песня были готовы одновременно. Во многих новых сочинениях восхвалялись внешность и способности юноши. Так к его чувству гордости от осознания себя продолжателем прошлых деяний добавляли веру в самого себя как человека, который сможет стать достойным своих предков и со временем передаст эстафету поколений своему сыну. Так как на Маркизских островах не было четкого классового разделения общества, то любой состоятельный человек мог таким образом воздавать честь своему первенцу-сыну; если же первой рождалась дочь, то ей также воздавали почести, но не столь изысканные, как мальчику.

Часто руководителю песнопений требовалась дополнительная помощь при совершении торжественных обрядов, и тогда приглашались рабочие сцепы и дополнительные участники выступлений. А так как во всей Полинезии обряды завершались угощением и светскими развлечениями, то требовались певцы, танцоры, атлеты, актеры и клоуны. Помощь приходила главным образом от каиои. Возраст этих юношей и девушек мог быть от подросткового до того, когда человеку свойственно желание выставить напоказ свое состояние и остепениться. Жители Маркизских островов, равно как и других полинезийских архипелагов, давали молодежи большую свободу, но при случае обращались к ней за помощью.

Хотя эти молодые, каиои, как и лучшие мастера, образовывали совершенно обособленную, пусть и неорганизованную группу, они были яркой противоположностью мастерам по внешнему виду, поведению и общественной роли. Вспомним, что ученик руководителя песнопений сторонился всего даже напоминающего вольный образ жизни. Между тем шафрановая краска, благовонное кокосовое масло, венки, ожерелья, ушные украшения из цветов и листьев — все это было в ходу, этим пользовались постоянно и в большом количестве и молодые, и пожилые. Шафрановая краска красиво оттеняла голубоватый кружевной рисунок недавно нанесенной татуировки. Корень куркумы (имбиря) давал краску оранжевого или желтого цвета, в зависимости от обработки. Жители Маркизских островов занимали первое место среди всех островитян в искусстве татуировки и резьбы по дереву. Мастера в обеих областях помогали друг другу разрабатывать новые орнаменты.

Когда молодые люди присоединялись к свободно образовавшимся труппам бродячих актеров, среди которых могло быть и несколько более взрослых женатых людей, они дополняли свои обычные украшения поясами из желтых листьев и наискосок по груди повязывали гирлянду из цветов. Труппа обычно ходила к дружественным племенам, где пела, в частности, хвалебные песни "хоки".

Гибко построенная, она могла быть быстро изменена и дополнена в соответствии с желанием любого, кто мог заплатить за то, чтобы его имя публично восхваляли под аккомпанемент барабанов и флейт. Иногда песню сочиняли специально для какого-нибудь человека, и тогда труппу могли пригласить на праздник, где она исполняла песню и получала за это вознаграждение. Некоторые легенды рассказывают о сверхъестественных героях, которые присоединялись к труппам певцов или каиои. Один такой герой, Оно, хотя и появился раньше времени на свет в виде яйца, вырос и стал красивым юношей. Он присоединился к певцам из долины Пуамау и во время странствования по Атуоне покорил на празднике сердце дочери вождя. Еще один герой, Поху, во время странствий убивал сверхъестественных чудовищ и побеждал на состязаниях по верчению юлы, игре на барабане и флейте. Столь внушительными успехами он был обязан мане своих двенадцати старших братьев и сестер. У них у всех были недоразвитые тела, и Поху носил их с собой в корзине.

Еще один необыкновенный юноша, служащий до сих пор предметом мечтаний юнцов и девиц, Кена, был своего рода Золушкой мужского пола. Вначале он униженный слуга группы каиои, с которой жил в одном доме, поддерживая огонь в очаге. Но жажда приключений заставила юношу уйти из дома. Он нашел и приключения, и жену, но, потеряв жену и не примирившись с тестем, присоединился к группе каиои в долине Вевау (Атуона). Кена опять стал у них слугой, поддерживал огонь в очаге. Эти каиои собрались вместе для того, чтобы сделать татуировку какому-то состоятельному юноше. Когда после нанесения татуировки юноша заболел, мастер, как это было принято, принялся татуировать его товарищей. Сильная мана и заклинания провели Кену через суровые испытания, сохранив несравненное здоровье, а его татуировка была так красива, что в Вевау только и говорили об этом. Кена стал любимцем дома, а бывший любимец занял его место у очага. На праздник, посвященный окончанию татуировки, собрался весь Вевау, чтобы посмотреть на Кену. И "все женщины пришли в восторг и страстно желали его". Кена выбрал для себя женщину Тефио, но ее несговорчивый муж убил жену колдовством. Кена последовал за ней в Гаваики и после многих испытаний принес из загробного мира ее дух. Но, увы, он не мог дождаться, когда сможет обнять ее, и поэтому потерял Тефио. Утешая его, мать сказала, что так как он уже знает дорогу в Гаваики, то сможет легко вернуть женщину. И Кена ушел. На сей раз он был терпеливее, и Тефио возвратилась к нему в прекрасном состоянии. Не удивительно, что и в других легендах героини, которых таинственные любовники вопрошали из-за стены: "Угадай, кто?", с надеждой и вожделением отвечали: "Ты — Кена?"

Танаоа (он же Каналоа, Тангароа и Таароа) — маркизский бог моря, ветров, рыболовства и хитрец-трикстер. Одно время он готовил пищу для каких-то каиои, которые жили вместе. Их программа дня была такова: вначале они ели, затем натирались куркумой и наигрывали любовные песенки на своих носовых флейтах (излюбленный инструмент для исполнения любовных песен). Потом каиои купались, надевали лучшие украшения и набедренные повязки (надушенные и покрашенные шафрановой краской), снова ели и уходили на дневную или, скорее, ночную работу — петь серенады Мето, самой прекрасной женщине-вождю. Она и в дом их не пускала, но каиои хотели скрыть, что они не добились успеха. Для этого они царапали и щипали себя таким образом, чтобы царапины и синяки напоминали следы, какие обычно оставляет любящая женщина. Танаоа, повар, тоже втайне волочился за ней, и в песне, которую он сыграл на своей носовой флейте, говорилось:

И так в каждом стихе он уподоблял ее разным прекрасным вещам. Мето пришла в восторг и на следующий день отправилась взглянуть в дом каиои на таинственного исполнителя серенад. Каиои по очереди исполнили свою серенаду, но все это было не то. И в ту ночь, когда Танаоа пришел к дому Мето, его пригласили войти. Наутро он вежливо выслушал ложь своих товарищей, когда они хвастались тем, как провели ночь с Мето, и показывали в доказательство ее страсти свои царапины.

По всей Полинезии именно на Маркизских островах самые красивые и подходящие для совершения обрядов и следующих за ними празднеств и веселья места — это ровные площадки, расположенные около ключа или ручья вблизи естественного амфитеатра в лесной долине, вымощенные и подготовленные для представлений. Для певцов почтенного возраста строились сиденья, а для совершения обрядов — специальные сооружения. На Маркизских островах умели отлично работать по камню. За парапетом около мостовой возвышались холмы, их нижние склоны были обработаны в виде террас, на рядах которых ставились сиденья для знати. В дни праздников на фоне темного леса резко выделялись яркие наряды жрецов и артистов. А за ними бурлила неугомонная толпа в праздничных одеждах из таны, защищавших от солнца. На зрителях были ожерелья, венки из разнообразных цветов и другие украшения.

За пределами Маркизских островов подобные компании молодежи, труппы менестрелей и певцы существовали также на Мангареве и острове Пасхи. На оба эти острова Маркизы оказали большое влияние. Как и маркизские, мангаревские жрецы надежно и с выгодой укрепляли свое положение, становясь незаменимыми при исполнении священных обрядов и даже на светских праздниках, которые за ними следовали. Глава мангаревских жрецов руководил своими коллегами, которые били в барабаны и пели священные песни во время таких продолжительных, длившихся по целой неделе обрядов, как посвящение нового жреца или празднование по поводу созревания первого в сезоне плода хлебного дерева. Мастер песнопений Исполнял сольные песни, распределенные на все время обряда. Ему также давали один или два дня, в течение которых он должен был приготовить сакральный концерт. Причем хор, которым руководил мастер песнопений, исполнял длинные вступления к песням и таким образом ограничивал жреческую часть концерта. Богослужения все больше и больше вытеснялись, заменялись песнями, что дает основания предположить определенную неустойчивость положения жреца.

У мангаревского мастера песнопений было много официальных обязанностей, которые он выполнял охотно, ибо они приближали его к вождям и верховной власти. Когда толпы выстраивались на дорогах, чтобы криками выражать радость, он вел процессию и пел: "Млечный Путь наверху, Млечный Путь наверху". Или же шел около вождя, а хор следовал за ними. Когда жена вождя совершала поездки сушей или морем во время церемоний в честь ее недавно родившегося ребенка, мастер песнопений сопровождал ее и пел ей. Он учил ребенка и руководил многими обрядами, совершавшимися в его честь. Когда собирались высокопоставленные лица, он исполнял им свои собственные сочинения (они именовались "ронгоронго", как и его звание). В них превозносились гости и их родные места. Он очаровывал их также самым приятным и верным средством для приобретения популярности — исполнением их родословных. В материальном отношении певцы были обеспечены хорошо. Например, когда на праздниках распределяли пищу, мастер какого-либо ремесла получал "свертки с плодами хлебного дерева", мастер-певец — "полный стол пищи".

Мангаревский мастер песнопений устанавливал официальные версии мифов, исторических преданий и старинных песен своего племени. Вероятно, именно он определял место создания легенд, услышанных от кого-нибудь, и именно он объявлял героев этих легенд родственниками своего вождя. Он проверял знания руководителей народных развлечений в области исторических преданий и мифов. Дополняя народные песни за счет своих знаний, певцы способствовали воспитанию слушателей. Таким образом, образованные мастера песнопений, поддерживая традиционные формы развлечений, непроизвольно помогали сохранять накопленные ими знания. После того как христианство уничтожило религию аборигенов, исчезли жрецы с их знанием древних обычаев и преданий. Но народные певцы остались, а их песни переполнены ссылками на прошлое.

Когда в 1934 году Питер X. Бак (Те Ранги Хироа) занимался изучением мангаревской культуры для музея Бишоп, его главным информатором была Карара, женщина-поукапа. Это значит, что она была поу (постановщик народных песен и танцев) и специализировалась на песенном жанре "капа". Эти песни создаются на основе фольклорных традиций. На всем острове Карару глубоко уважали за умение ввести исторические сведения в свой репертуар. Она передала д-ру Баку более ста песен.

В настоящее время (Книга писалась в начале 50-х годов. — Прим. пер.) Карара на Мангареве, как и Хаапуани на Маркизах (и то и другое — французские владения), руководит труппами певцов и танцоров, которые выступают во время празднования Дня взятия Бастилии. Она помогает выбирать тему для выступления от своего селения, сочиняет новые песни или обновляет старые, подбирает и готовит исполнителей. Как и в старые времена, состязания бывают очень острыми. В течение нескольких недель до 14 июля пришедших из других деревень подозревают в том, что они образованные и талантливые соглядатаи. Карара заметила д-ру Баку, что для создания новых капа нужна действительно умная голова и толстая кожа. Ведь другие знатоки ищут ошибки в ссылках на историю и критикуют формы сочинения, а исполнители жалуются, что слова очень грубы и трудны, что их нельзя пропеть гладко, что они не подходят для танца. Постановщица с горечью говорит, что труппа не обладает нужными голосами и достаточной подвижностью для исполнения ее песни.

Если во время празднества какая-нибудь пара хочет, чтобы хор исполнил ее любимую песню, она сама начинает петь эту песню и преподносит певцам соответствующий подарок. Хор продолжает петь эту песню и поет тем дольше, чем ценнее подарок. Затем певцы замолкают в ожидании более щедрого дара. Чтобы все прошло успешно, состоятельный и предусмотрительный хозяин готовит дополнительные подарки для хора, в дополнение к тем, которые приносит гость. Таким образом, пение и танцы продолжаются без остановки.

Карара, должно быть, знает значительно больше ста песен. Рассказывая лишь одну историю о герое по имени Тонга, она пропела более тридцати песен капа и несколько других. Многие из них легко запоминаются. В типичной песне-капа контрастно сравниваются бедность Тонги и богатство его товарища, что обнаруживается во время конкурса красоты. Это популярное развлечение мангаревцев. Капа начинается с рефрена, за которым следует "пучок" из восьми строф ("восемь" — излюбленное здесь число). В оригинале различаются лишь первые строчки каждой строфы. Однако д-р Бак изменил перевод второй строки, чтобы сохранить смысл. Для местных исполнителей стихи — это главным образом предлог, чтобы снова и снова вернуться к рефрену. Он "не трудный", его легко петь, под него легко танцевать, он нравится труппе.

Тонга не знал, что бедная одежда не скрыла его красоту. Каждая девушка в округе с восхищением смотрела на него и надеялась, что он будет считать ее самой красивой участницей конкурса. В него страстно влюбилась уродливая девушка с вьющимися волосами. К счастью, ее отец обладал достаточной магической силой, чтобы сделать дочь прекрасной на время конкурса красоты и завоевать сердце Тонги. Они поженились, но несчастный случай разлучил их. Далее приводится их прощальная песня. В полинезийском оригинале меняется только предпоследняя строчка каждой строфы.

Для театра, помещения для гостей, залов для заседаний мангаревцы использовали огромные, лишенные стен общинные дома под тростниковой крышей. Правая сторона предназначалась для аристократов-мужчин и жрецов, левая — для исполнителей, простолюдинов и женщин. Молодые люди собирались неофициально в специальных домах кариои (эквивалент маркизского "каиои" на мангаревском диалекте). В отличие от Маркизских островов, где группы свободных молодых людей, кажется, жили вместе, у мангаревцев дома занимали молодые женщины, которые пели и танцевали для своих гостей — юношей. В одной песне-диалоге вскользь говорится о семейной ссоре, возникшей из-за посещения такого дома женатым мужчиной. Рефрен начинается со слов жены: "Я спрашиваю, где был тот, кого я люблю? Где был тот, кого я люблю?" Муж уклончиво бормочет: "Я бродил по высоким холмам, по низким холмам, по ровной земле". Жена заканчивает рефрен словами: "Губы не отвечают, где был тот, которого я люблю". Затем следуют четыре строфы, после каждой из которых рефрен повторяется. В каждой строфе, состоящей всего из одной строки, муж называет новый дом кариои и отказывается сказать сердитой жене, в каком именно доме он был.

На других островах, таких, как острова Кука и Новая Зеландия, также были специальные дома, где молодые люди собирались попеть и потанцевать, не причиняя беспокойства старшим. Нигде, однако, они не были признаны так официально, как на Мангареве. На тех островах, где не было таких домов, молодежь собиралась на берегу для массовых ритуальных или светских плясок.

На островах Общества существовал хорошо организованный союз профессиональных актеров, называемых "ариои" (диалектный вариант "кариори", "каиои"). Там были представлены люди всех возрастов, всех общественных классов и обоих полов. Желающие вступить в союз красивые и талантливые певцы, танцоры, атлеты и актеры могли включиться в представление и играть как бы по священному вдохновению. Вступающие в союз ариои давали обещание уничтожать всех своих детей, которые могли в будущем у них родиться. До того как официально получить самый низший ранг, новичок становился стажером или учеником. Всего было восемь рангов, каждый отличался особенностями одежды и татуировки. Однако самый высокий ранг: присваивался лишь королем.

Новичков в союзе ариои называли хлопушками, потому что во время представления они должны были стоять и похлопывать свои согнутые локти. При этом они называли свои имена и рассказывали о местностях, где им приходилось выступать. Они обычно перечисляли реки, горы, бухты и другие достопримечательности округи, храмы и жрецов, вождей и шутов вождя, если таковые были (одного, например, звали Прирученный Глупец). Они перечисляли школы, называемые домами мудрости, и прославленных учителей, дома ариои с огромными залами, где члены союза давали представления. Они знали множество отрывков из поэм, исторических и местных преданий. Они также пели комические песни. Таким образом они заполняли паузы во время представления, учили слушателей и учились сами.

Большие турне ариои совершали с размахом. Капитан Кук видел богато украшенную флотилию из семидесяти лодок, готовящуюся к отплытию на другой остров. Исполнители привозили щедрые дары вождям, а те в ответ через своих приближенных собирали у простолюдинов пищу и тапу для ариои. Как и в народных развлечениях других островов, пантомимы, песни и танцы иногда были непристойными и заканчивались оргиями. Говорят, что ариои высмеивали и пародировали важных жрецов и вождей, не боясь наказания. Иногда в результате их шуток положение изменялось к лучшему. В конце турне труппа распадалась и не собиралась до тех пор, пока ее не созывали, чтобы дать представление для какого-нибудь вождя, или пока ариои не решали совершить еще одно турне.

Самый высокий ранг в союзе назывался ариои Красного Пояса. Достигшие этого положения носили набедренные повязки из тапы и листьев, пародирующие сакральные пояса из красных листьев, которые отличали самых высоких и священных вождей архипелага. Они назывались вождями Красного Пояса и считались земным воплощением богов. Этот элемент подражания в одежде был очень серьезным. У ариои было сильно развито чувство гордости за свой союз и esprit de corps (корпоративный дух — франц.). По их мнению, ариои Красного Пояса были такими же выдающимися в своем кругу, как и вожди Красного Пояса — в своем. У тех и других был один и тот же бог — Оро. Когда вождь шел в храм Оро, чтобы облачиться в священную набедренную повязку из красных листьев, ариои участвовали в процессии. Один верховный вождь, олицетворение самого Оро, был первым ариои и основателем союза. К его потомкам перешла привилегия назначать мужчин или женщин ариои Красного Пояса. Почитаемые почти как боги, они не практиковали детоубийства, подобно ариои низших рангов. Во время представлений они сидели как почетные гости, наблюдая за своими коллегами.

Оро был одним из самых кровожадных богов среди многих богов-людоедов. Более того, его последователи силой принуждали поклоняться ему тех, которые все еще считали первыми в пантеоне Тане, Таароа или других более древних богов. Хотя ариои развлекали воинов Оро на поле битвы, они считали Оро богом мира. Вероятно, в этом была заложена глубокая идея. Ведь, когда на земле мир, артисты могли свободно творить и получали большее вознаграждение, чем тогда, когда война лишала народ благосостояния и силы.

Союз ариои — это вершина системы развлечений в Полинезии. А ее основой, вероятно, были неорганизованные выступления бродячих трупп. На острове Раиатеа в местности Опоа, центре поклонения Оро, эта практика достигла совершенства и была систематизирована местными жрецами. Они также превратили школы района в то, что было известно под названием Домов Всей Мудрости. У них была большая клиентура со всей Центральной Полинезии, и они превратили храм Оро в магнит, который притягивал и объединял, хотя и временно, представителей многих центральнополинезийских островов в дружественный союз.

В храм Оро, называемый Тапутапуатеа, верховные жрецы собирались из всей округи радиусом более пятисот миль. Они воздавали почести Оро на тщательно разработанных сакральных празднествах и зрелищах, не превзойденных по своей пышности во всей любящей ритуалы Полинезии. Жрецы также обсуждали проблемы дружественного союза своих островов, школы и религии в Доме Всей Мудрости на храмовом участке. После завершения всех церемоний гости отдыхали на увеселительных вечерах, которые организовывали для них аристократы острова. Ко времени появления европейцев дружественный союз остался только воспоминанием. Однако местность Опоа продолжала привлекать паломников, которые платили дань Оро и учились в здешних школах, самых лучших в Центральной Полинезии.

Ученики приезжали со всего архипелага (острова Общества), где они получали предварительную подготовку в местных Домах Знания, или Пещерах Многих Открытий, как еще называли эти жреческие школы. Мужчины и женщины могли посещать — в зависимости от их интересов — светские школы, чтобы изучать мифологию, генеалогию, геральдику, астрономию, географию и другие предметы, включая парау-пири (изучение загадок и образных сравнений). Отсюда можно заключить, что композиция также была предметом изучения. Очевидно, все знания передавались изустно.

Старшие сыновья жрецов, которые были кандидатами на место жреца, обучались в светских школах, перед тем как уйти из мира, чтобы посещать жреческие школы, расположенные на священной земле. Чтобы получить звание Приученных Губ, нужно было выдержать суровый экзамен перед жрецами. Два таитянских верховных жреца рассказывали преподобному Дж. X. Орсмонду, одному из первых миссионеров, как проверяли знания новичка. Он должен был перечислить имена своих учителей, названия школ и указать, сколько стоило его образование. "Я не нищий, — говорил он. — Я не пожираю объедки. Я призван самим Таэре (бог знаний). Своим учителям я отдавал кору для тапы. Для учителей я резал рыбу. Учителям я отдавал искусно сделанную одежду. Учителям я отдавал циновки. Учителям я отдавал свиней своей семьи".

Любой скептик замолкал при именах учителей и названиях школ в Опоа или округе Хаапепе на Таити, где была создана школа Священного Облака на Небе для распространения варианта учения, разработанного на острове Раиатеа. Ее основала женщина с этого острова, которую звали Отважное Сердце. Вместе со своими братьями она ввела поклонение Оро на Таити. Вместе с ней преподавала в школе другая женщина по имени Шепот Голосов, специалистка по геральдике. Предание гласит, что среди тех, кто обучал детей аристократов, был юноша Хиро, любимый герой Центральной Полинезии. Не по годам развитой, озорной мальчик, он позже взял себе за образец бога воров, чьим тезкой был. Говорили, что ему слишком рано идти в школу со своими четырьмя старшими братьями. Но Хиро очень хотел учиться и шесть дней подряд прятался в балке школьного дома. Всего лишь раз услышав песнопения жреца, он превосходно запоминал их и по окончании курса выделился на фоне своих глупых братьев. Жители островов Кука добавляют, что Хиро и в дальнейшем не забывал платить учителям: при помощи магии он возвращал зрение тем из них, кто ослеп.

В легендах не указывается, что обычно ел Хиро, но, вероятно, его диета сводилась к такой пище, которая, как считали, укрепляла память. Знаменитый раротонгский жрец объявил, что его отец, тоже жрец, разрешал ему с целью укрепления памяти есть только липкую пищу и ничего скользкого. Этому раротонгскому жрецу суждено было последним принести человеческие жертвы на алтаре Тангароа. Он стал христианским дьяконом и в своих проповедях призывал слушателей "отдать головы Христу", т.е. принять новую религию.

Об усталости от войны и кровопролития и жажде мира, которую испытывали люди, говорится в песне одной раротонгской женщины сыну. Она убеждает сына (после того как он выполнил свой долг и отомстил за старые обиды, нанесенные его, семье) забыть о войне и стать ученым. Ее призыв к молодому вождю кажется странным в свете того, что местные ученые и жрецы обычно принимали очень активное участие в войнах.

Глава V. Полубог Мауи

Своему расшалившемуся сыну маорийская мать раздраженно крикнет: "Ко Мауи тиниханга кое!", что значит "Ты Мауи-Тысяча-Проделок!" Ничуть не огорчившись, мальчик гордо выпятит грудь. Он польщен сравнением, хотя и чувствует, что мать сердится. Почему же полинезийский мальчик питает надежду хоть единой проделкой сравниться с Мауи, этим героем бесчисленных приключений?

Когда мир был еще молод, Мауи перевернул вверх тормашками уже окостеневшие устои общества и — если верить оскорбленным богам — пытался вернуть весь природный и общественный порядок в состояние изначального хаоса. Отчаявшиеся родители, считавшие Мауи плохим мальчиком, называли его "несносным шутником" и "бунтующим дитятей". Беспрерывные нарушения законов и обычаев сделали его столь непопулярным в родной деревне, что он вынужден был удалиться в подземный мир, пока злоба и пересуды не утихнут. Боги, к которым он стремился с тех пор, как они покинули его, так же как и поселяне, тревожились, что же еще выкинет этот полубожественный юнец, пытавшийся узурпировать их власть и привилегии, непослушание которого принимало вселенские масштабы. Боги тревожились, ибо Мауи выучился у них колдовству, когда они спасли его, Уродливого недоноска, выброшенного собственной матерью. Они заботливо растили малыша, пока он не решил вернуться в мир людей, чтобы найти мать и других родственников. Мауи провел свою короткую, но насыщенную событиями жизнь в попытках доказать богам, что он обладает большими магическими знаниями, чем они, а также в попытках поразить соплеменников своими свершениями. Увы, он лишь сердил одних и тревожил других, пока наконец стайка глупых болтливых пичужек не положила конец его похождениям.

Последующие поколения смеялись над его проделками и ценили Мауи больше. Во всей Полинезии лишь ортодоксальные маорийские жрецы отвергают Мауи. Признавая рассказы о его бесчисленных приключениях сказками для простонародья, они отказываются допустить, что выброшенный недоносок, притом самый младший из нескольких сыновей, был способен изменить мир, сотворенный богами, и тем самым принести пользу презренному человечеству, а также доказать свое превосходство почти над всеми богами. Эти патриархи поняли, сколь опасно признавать заслуги донкихотствующего героя низкого происхождения. Ведь он, хоть и считал себя потомком богов, бунтовал против установленных порядков единого общества богов и людей, в котором табу, многочисленные ограничения были одной из главнейших концепций. Однако, за вычетом этих высоких духовных особ для всех в Полинезии Мауи — это сверхчеловек. Более того, туамотуанцы даже заявляют, что он "тупуа-тупуа", то есть сверх-сверхчеловек.

Однако сверхчеловек лишь наиболее скромное прозвание для героя, совершившего столько, сколько совершил Мауи. Рассмотрим лишь четыре его бунтарских выступления против божественных родственников, против верховных, могущественных богов моря, неба, земли и подземного мира. Взлетающего бога-солнце он поймал в петлю, сплетенную из лобковых волос своей сестры, и отколотил его волшебной дубинкой, сделанной из челюсти своей бабки, которую он заморил голодом до смерти. В результате охромевшее солнце теперь ковыляет по небу столь медленно, что люди успевают приготовить себе пищу до наступления темноты. Затем Мауи похитил тайну огня у огненного божества, и, хотя он чуть было не спалил мир, люди теперь могут пользоваться огнем для приготовления пищи. Многие островитяне считают, что именно Мауи, после того как другие боги и герои потерпели неудачу, поднял небо столь высоко над землей, что люди могут ходить выпрямившись, а не ползать, как раньше, на четвереньках, подобно животным. Это Мауи знаменитым крючком, также сделанным из кости своей бабки, выудил и поднял на поверхность, отняв у морского бога, множество огромных рыб, которые превратились в острова. Эти четыре деяния Мауи известны больше других.

Никто не считал, точно ли Мауи сотворил еще девятьсот девяносто шесть проделок. Для полинезийцев эпитет "тиниханга" означает, что проделки неисчислимы, а перевод "тысяча проделок" является условным. Да здесь и нельзя искать особой точности, как нельзя объять все разнообразие вмешательств Мауи во все на свете. Он перекраивал ландшафты, загонял непокорные ветры в калебасы, добавлял небесам новые звезды, а также изобрел множество различных полезных вещей, как, например, суставы для человеческих конечностей или ловушки для ловли угрей. Когда Мауи собирался путешествовать, он превращался в голубя или стрекозу. Чудовищных угрей, акул, кровожадные растения он побеждал своей маной, своими магическими заклинаниями и волшебным оружием. Развлечения ради Мауи запускал воздушных змеев и перелетал вслед за ними через Гавайские горы, придумывал головоломки и отгадывал загадки. Скажем, боги задавали такой вопрос: "Сколько волн в море и песчинок на берегу?" Другие герои принимались в подобных случаях за бессмысленный счет, но Мауи эти вопросы в тупик не ставили. Он также сражался с помощью магии во многих поединках — или спасаясь от разъяренных мужей, чьих жен он украл, или отбивая своих женщин у похитителей. Благодаря этим и подобным делам имя Мауи включается в родословные по всей Полинезии.

На небольшой группе островов бытует одна история о Мауи, которая там особенно популярна. В ней рассказывается о Бородавчатом. Это был зять Мауи (муж его сестры), жадный, ленивый, невоспитанный, который все подремывал на солнышке, вместо того чтобы возделывать сладкий картофель (батат), и поедал насадку, заготовленную для рыбной ловли. Бородавчатый компрометировал Мауи, когда они бывали в гостях; он жадно хватал и пожирал лучшие куски изысканного угощения — птиц, тушенных в собственном жиру, которых хозяева ставили перед ними.

И вот однажды терпение Мауи лопнуло. Он предложил зятю прилечь — мол, поищу у тебя в голове. И когда Бородавчатый удобно растянулся на земле, положив голову на колени Мауи, тот произнес сильное заклинание, схватил зятя за уши и сильно их вытянул. Затем он рывком удлинил ему нос и вытянул из спины хвост. Наконец, Мауи колдовством заставил своего зятя бегать на четвереньках, есть объедки и отвечать "гав-гав", когда люди его окликают. Так появилась первая в мире собака, и люди сбежались посмотреть на новое чудо. Когда сестра Мауи увидела, во что превратили ее мужа, она утопилась.

Однако сведущая маорийская аудитория не спешит оплакивать судьбу несчастной женщины. Всем отлично известно, что она будет магическим путем спасена, станет женой морского божества Тинирау и начнет новую, полную приключений жизнь.

Жители Туамоту рассказывают историю сотворения собаки несколько не так, как маори. По их версии, жена Мауи, красивая русалка, бывшая до того женой духа-угря Туны, говорила мужу, что, дескать, мужчина, которого Мауи подозревал как ее любовника, на самом деле ее брат. Но Мауи хорошо помнил, как бесстыдно вела себя его жена, когда уходила с ним от первого мужа. Он знал — женщина лжет, но сказал, что ему нет дела до всего этого. Что его действительно разозлило, так это то, что любовник не только забавлялся с его женой, но и съедал все в доме. И когда Мауи возвращался после целого дня работы в поле, ему доставались одни объедки. В конце концов Мауи превращает этого человека в курчавого пса. Рассказчики искусно описывают процесс превращения: аудитории это нравится. Нравится настолько, что иные сказители выдумывают еще и второго "брата", который является в поисках первого и которого постигает такая же судьба.

Эта история неизвестна на многих островах, потому что до прихода европейцев далеко не всюду в Полинезии люди знали собак. Обе местные породы этих животных — одна с длинной шелковистой шерстью, которая использовалась для украшения, и другая с шерстью короткой и курчавой — употреблялись в пищу, однако, как правило, лишь знатными мужчинами. Маори уверяют, что женщины не ели собачины потому, что Мауи наказал свою сестру, сделав для нее эту пищу запретной (табу). Один известный маорийский миф рассказывает о знатной беременной женщине, которая жаждала собачьего мяса. Несмотря на то, что вообще-то оно было табу для нее, желание полинезийки во время беременности полагалось удовлетворять. Муж этой женщины украл двух собак у ее брата и помог жене съесть их. Когда же брат пришел искать собак, супруги стали отрицать свою причастность к пропаже. Но, увы, один пес, услышав голос хозяина, залаял из живота мужа, и началась семейная война из-за кражи.

На Гавайских островах знатным беременным женщинам собачина давалась как лакомство.

Не в силах представить себе, что одной, да и то деформированной, головы полубогу Мауи было достаточно для всех его выдумок, жрецы островов Общества — культурного и интеллектуального центра Полинезии — превратили метафору в образ мудрости. Они объявили, что у Мауи было восемь голов, одна большая и семь маленьких, росших на плечах. В 1823 году два местных жреца рассказывали европейцу-миссионеру, как морские боги вынули из волн сверток, брошенный женщиной. Боги распутали пряди волос, которыми он был упакован, развернули покрывало, сделанное из коры хлебного дерева, и обнаружили в нем недоноска с восемью головами. Мальчик почти не подавал признаков жизни, но боги столь заботливо его пестовали, что он вырос большим и сильным. Его приемные родители частенько говорили друг другу: "Взгляни на эти восемь голов! Что за умное дитя! Знает ли он, откуда взялся? Ну конечно, от человека с восемью головами ничто не может укрыться".

Они были правы. Однажды Мауи отправился навестить свою мать. Она не знала, что ее сын, которого она когда-то в горести завернула в свои волосы и выбросила в океанские волны, остался жив. Мауи нашел пещеру своей матери и, как сказали жрецы, неспособные устоять перед сильным влиянием европейцев, постучался в дверь. Мать вышла и видит — стоит человек с восемью головами.

— Кто ты? — спрашивает мать.

— Конечно же, я Мауи, — отвечает сын.

Тогда удивленная женщина перечислила имена своих пятерых детей — четырех мальчиков и одной девочки. Дети между тем собрались вокруг матери, глазея на незнакомца, который уверял, что он их брат.

— Нет, — сказала мать, — вот Мауи-муа, вот Мауи-рото, вот Мауи-таха и Мауи-потии. Откуда же взялся еще Мауи?

Восьмиголовый незнакомец отвечал: "А я Мауи-Недоносок, Мауи-Завернутый-в-Волосы". Так он напомнил ей о том свертке, брошенном в океан. И затем — слушателям никогда не надоедает эта история! — Мауи рассказывает матери, сестре и братьям о своих приключениях и действительно размягчает их сердца, когда заканчивает жалобой: "И все это время восемь голов бились о коралловое подножие вашей пещеры там, под водой".

Возможно, что такие истории слышал капитан Джеймс Кук на Таити в 1769 году, но счел их, как он сказал, слишком абсурдными, чтобы записывать. Кук слышал эти истории, когда расспрашивал об одном странном таитянском идоле, которого, он видел, несли во время процессии. Ему сказали, что это изображение Мауи. Идол был сплетен из лозы, отделан черными и белыми перьями, чтобы имитировать волосы и татуированную кожу. Узлы на верху фигуры обозначали головы Мауи. Люди не поклонялись этому идолу, заметил Кук, они обращались с ним, как европейцы с чучелом Петрушки во время кукольных представлений. Жрец рассказал капитану, что Мауи не является богом первого ранга, он полубог — наполовину бог, наполовину человек. Большинство последующих авторов также отмечали, что Мауи не является объектом культа.

И все же полинезийцы воздают Мауи большие почести — не жреческими молитвами в храмах, а самим образом жизни, пользуясь теми благами, которые добыл для них герой. Они едят приготовленную, а не сырую пищу. У них под ногами твердая, сухая земля. И солнце теперь находится на небе достаточно долго, так что люди успевают наловить рыбы, испечь таро, отбелить тапу, возделать поле. Небо теперь достаточно просторно, чтобы дать ветрам возможность отогнать от деревни Дым очагов, оно достаточно высоко, так что даже самые высокие вожди могут стоять прямо, не рискуя ушибить голову о твердую лазурь. Нет, даже на островах Общества жрецы не преуспели в попытках заключить деятельного и популярного полубога в рамки скучного религиозного протокола, который изобрели верховные боги. Потому что Мауи-бунтовщик — особо любимый герой простого парода и почести, воздаваемые ему, добровольны и нерегламентированны.

В европейскую эпоху рассказы о Мауи получили новый импульс жизни. Так как никто ему серьезно не поклонялся, то миссионеры с ним и не боролись. Более того, проповедники-аборигены, как, например, Симеона (Симон) из Центральной Полинезии, включали рассказы о Мауи в свои проповеди, чтобы заинтересовать паству и удержать ее внимание, в то время как она потела в жарком европейском платье, сидя притом крайне неудобно — на скамейках, свесив ноги. Ведь для того чтобы быть христианином, нужно слушать проповеди, носить одежду из шерсти, а не из таны, и сидеть на скамьях, вместо того чтобы скрестить или вытянуть ноги на циновке, разостланной на земле. Для того же чтобы оправдать появление языческих историй в стенах церкви, проповедники подвели под рассказы о Мауи новую странную мораль. Эта история развлекает прихожан, их сбитые с толку души стыдятся своего языческого невежества, но в стремлении реабилитировать мудрость предков утешаются тем, что узнают глубоко скрытую истинную сущность древнего мифа, разгаданную для них алхимией христианства.

В одной из воскресных проповедей Симеона заявил своим обращенным братьям-островитянам, что первоначально Мауи жил под землей. Заметив лучик света, пробивающийся через маленькую дырочку, герой попытался в нее выглянуть, но его восемь голов мешали этому. Мауи оторвал одну голову и снова попытался. Тщетно — слишком много голов. Оторвал вторую — безуспешно. Третью — без толку. Тогда он оторвал одну за другой все головы, оставив только две, но все равно не смог выглянуть наверх. Наконец, он оставил одну голову и только тогда смог выбраться через дырку навстречу солнечному свету, на землю, которую он нашел превосходной и на которой решил остаться. Вот так и все люди, его потомки, следуют его примеру — имеют по одной голове на каждого и живут в светлом мире.

Так и вы, продолжал Симеона рассказывать прихожанам, будучи несчастными грешниками, жили в темноте, подобно Мауи. Но, заметив благословенный свет евангельской мудрости, возжаждали войти в царство божие. Но не смогли, потому что мешали семь голов — символы семи смертных грехов, в которых вы намеревались погрязнуть одновременно со служением Христу. И Симеона предостерег своих прихожан, вновь опустивших глаза долу, что, пока они не свернут головы своим грехам, пусть не надеются выйти к свету и покою Евангелия и попасть в царство божие.

Один житель Новых Гебридов открыто заявил, что нисколько не удивился, узнав о существовании земли под названием "Англия" и тамошнего духа по имени Иегова. Сообразительный рассказчик поведал, что эта Англия, подобно всем островам, была рыбой, которую Мауи или его внук выудили из Тихого океана. Но, к несчастью, леска оборвалась и рыба умчалась далеко-далеко. Однако внук Мауи, продолжал рассказчик, не бросил свою добычу, а последовал за ней к ее нынешнему местоположению. Люди, поселившиеся на спине рыбы, упросили его стать их богом и дали ему имя Иегова.

Когда в 1898 году Соединенные Штаты аннексировали Гавайи, люди говорили, что наконец-то попытка Мауи объединить эти острова увенчалась успехом, правда не совсем так, как вначале планировалось. Однажды Мауи вышел из своей пещеры на берегу Нанакули к заливу Пирл Харбор и встретил морскую богиню. Она предложила ему помочь соединить острова в единый материк. Она стала ластиться к однозубому морскому богу, который обычно держал в море стаю своих любимых рыб — Гавайские острова. Богиня польстила однозубому — попросила его открыть рот и показать свой знаменитый зуб. А когда он это сделал, богиня засунула ему в глотку крючок от удочки Мауи, намотала леску на зуб и дернула за нее, давая сигнал хитрецу. Мауи немедленно отплыл в море, выбирая место для материка. Но братья, бывшие с ним в лодке, нарушили его запрет оборачиваться. Они оглянулись, колдовство разрушилось, и леска порвалась. Возбужденные рыбы побились немного, но освободившийся Однозубый быстро овладел положением и надежно закрепил каждую рыбу на том месте, где она ныне и находится.

Повествование о Мауи на одном каком-то острове может быть длиннее или короче в зависимости от того, насколько изобретателен рассказчик, чьим семейным интересам он служит, пересказывая старинные мифы. Зависит это также от того, сколь много сведений дошло до него от предыдущих поколений и от его контактов со сказителями с других островов. Приключения Мауи могут преподноситься (и так бывает) в форме коротких историй. Однако на некоторых архипелагах их соединили в длинные связанные биографические циклы — типичную форму полинезийской литературы. Обычные версии цикла Мауи состоят из родословной героя, истории его рождения, юношеских похождений и заканчиваются рассказом о его смерти или уходе на небо из обычного обиталища. Надо сказать, что, говоря о конце Мауи, сказители чаще, чем по поводу других мифологических героев, добавляют самую разнообразную информацию.

Одна из версий повествования о Мауи имеет очень сложный сюжет, напоминая настоящую повесть или маленький роман. Неизвестный местный гений, не удовлетворяясь простой последовательностью приключений Мауи, единой биографией героя от рождения и до смерти, смело применил временные инверсии. Он использовал рассказ о рождении и детстве Мауи для того, чтобы сделать более драматическим трагический эпизод, который включил в цикл. Этот прием, весь тон повествования создают шедевр примитивной литературы. Большинство приключений героя — забавные. Сам бесшабашный Мауи ведет себя вызывающе по отношению и к людям, и к богам, но туча неминуемой трагической развязки нависает над ним, создавая у слушателей беспокойное ожидание. Этот эффект достигает кульминации в заключительном эпизоде цикла.

Повествователь начинает свою версию с того, как Мауи уже вернулся к своей матери (ее зовут Таранга) и пытается разгадать ее таинственные исчезновения. Каждое утро на рассвете она выскальзывает из дому и возвращается лишь на закате. Мауи спрашивает своих братьев, знают ли они, где живут их родители, но те ничего не знают. Мауи говорит, что он все разузнает. Братья смеются над ним, но хитрец, хоть он еще недолго живет дома, уже кое-что разведал. И до того как рассказать, что именно, повествователь возвращается к описанию, как Мауи вернулся домой, а также более ранних событий, начиная с рождения героя.

Однажды вечером, когда все жители деревни танцевали в общинном доме, Мауи пробрался туда и спрятался за спинами братьев. И когда Таранга выстроила в ряд своих сыновей, готовя их к танцу, Мауи присоединился к ним. Таранга стала считать своих мальчиков. "Первый — это Мауи-таха. Второй — это Мауи-рото. Третий — это Мауи-пае. Четвертый — Мауи-вахо. Но откуда здесь взялся пятый?"

Маленький Мауи сказал: "Я тоже твой ребенок".

Снова Таранга пересчитала сыновей и сказала сердито маленькому Мауи: "Нет, у меня только четыре сына. Тебя я вижу в первый раз. Уходи прочь!"

И тогда Мауи ответил: "Я уйду, но ведь ты в самом деле моя мать. Я родился недоношенным, и ты со слезами и мольбой бросила меня в пену океанского прибоя. Ты укутала меня длинными прядями своих волос, которые для этого срезала. Опутанный водорослями, я качался на морских волнах. Когда же ветры и течения снова прибили меня к берегу, медуза прикрыла меня от ядовитых насекомых и хищных птиц. Мой славный предок, Великий Тама небесный, нашел меня и положил на крышу своего дома, чтобы меня согрело тепло очага. Я вырос. И вот я услышал, что в этом славном общинном доме танцуют люди, и вернулся к тебе".

Мать радостно приветствовала сына и дала ему имя Мауи-тикитики-а-Таранга, что значит Мауи-Пучок-Волос-Таранги. Но хотя мать и полюбила его столь сильно, что братья стали ревновать, каждый день на рассвете она все же уходила из дому и возвращалась лишь с наступлением темноты. Мауи разбирало любопытство, и он начал шпионить за матерью. Мауи выследил, что, выйдя из дому, Таранга выдергивает в определенном месте пучок травы и спускается в дыру под ним. Мауи удалось выследить мать, так как он заставил ее проспать обычное время. Мауи заткнул все щели в стенах дома, так что ни один лучик света не мог проникнуть внутрь, и Таранга не знала, что уже рассвело. А чтобы еще больше задержать мать, Мауи спрятал ее одежду. Так он выиграл время и выследил мать.

А теперь он задумал изменить внешность и последовать за Тарангой под землю. Он продемонстрировал братьям несколько перевоплощений, но тех это не удивило. Однако когда он превратился в красивого пестрого голубя, братья пришли в восхищение. Мауи остановился на этом облике и углубился в дыру. Он летел под землей и наконец оказался в открытом пространстве. Там он увидел свою мать, которая вместе с другими людьми работала в саду. Мауи уселся на ветку, сорвал плод и бросил его в людей, чтобы привлечь их внимание. Люди пытались поймать голубя, но тщетно.

Повадки голубя напомнили Таранге ее странного сына, и она рассказала людям его историю. При этом Таранга горделиво похвасталась, что когда-нибудь ее забавный маленький сын одолеет богиню смерти, положит конец ее власти над человеком. Тогда Мауи сбросил облик голубя, принял свой обычный вид и впервые в жизни предстал перед своим отцом. Мауи приготовился к церемониям посвящения и очищения, которые отец должен был над ним совершить.

И вот здесь повествователь вводит эпизод, который возводит весь цикл на уровень трагедии. Произнося очистительные заклинания, отец по небрежности некоторые пропустил и ошибся в имени одного из богов. Таким образом всю магическую силу заклинаний он повернул с добра на зло. И теперь в результате этого Мауи предстояло в конце концов умереть. Этот инцидент с трагической ошибкой отца, о которой он никому не сказал, и замечание матери о грядущей победе Мауи над богиней смерти создают у слушателей мрачное предчувствие относительно судьбы героя и заставляют от всей души желать ему успеха.

А рассказчик переходит к похождениям Мауи. Вот Мауи — уже вполне оперившийся колдун — начинает с того, что убивает дочь земледельческого бога и магическим путем уничтожает его урожай. Он морит голодом до смерти свою старую, слепую бабку-людоедку и делает из ее челюсти магическое оружие — палицу. Именно этим оружием Мауи колотит — и навсегда делает хромым — солнечного бога (иногда его описывают как птицу), после того как набрасывает на него силок и хватает за весьма чувствительное место. Этот болезненный и унизительный прием последующие герои хорошо помнили и применяли по отношению к своим недругам. Затем все родичи Мауи, включая жену, которой он к тому времени уже обзавелся, стали возмущаться его леностью в добывании съестного. Тогда герой выбил кулаком сгусток крови у себя из носу (иногда рассказывают — отрезал ухо), насадил эту наживку на крючок, сделанный также из бабкиной челюсти, и, пользуясь этой снастью, выудил из моря огромную рыбину, которая превратилась в землю, ныне именуемую Новой Зеландией. Крючок Мауи зацепился за подводный дом Великого Тонга, внука Тангароа — бога океана. Когда герой отправился совершить обряды, связанные с уловом, его братья нарушили запрет Мауи и начали резать выловленную им рыбу. Рыба стала корчиться от боли. Не будь этого, Новая Зеландия имела бы гладкий, ровный ландшафт вместо нынешних гор и ущелий, холмов и долин.

Следующая проделка Мауи была вот какая. Он погасил все огни в деревне и заколдовал всех слуг таким образом, что они не слышали приказаний пойти в подземный мир и принести горящих углей от огненной богини Махуики. В то время люди еще не умели добывать огонь сами, они хранили те искры, что Махуика дала им. Теперь, когда все огни погасли, Мауи вызвался сходить к Махуике. Его родители колебались: им было хорошо известно озорное колдовство Мауи. Они советовали сыну быть крайне осторожным — с Махуикой нельзя шутить. Родители советовали Мауи выкрикнуть свое имя еще на безопасном расстоянии от богини и таким образом дать ей понять, что идет родственник. Ведь если человек находится в родстве с богом, этот бог должен помогать ему. Мауи, конечно, все это знал. Но он всегда только использовал выгоды своего родства с богами, а сам никакого уважения им не оказывал.

Как и другие боги, Махуика хорошо встретила Мауи, когда тот появился перед ней и сказал, что доводится ей родичем. Богиня вырвала и отдала Мауи свой ноготь, полный огня. Мауи отошел немного и бросил ноготь в водоем. А сам со слезами побежал обратно и пожаловался богине, что споткнулся и нечаянно уронил ее ноготь в воду. Махуика спокойно отдала хитрецу и второй ноготь с огнем. Но Мауи проделал тот же трюк. Так по одному богиня вырвала все ногти на руках, а затем и на ногах. Наконец, у нее остался последний ноготь — на большом пальце ноги. И только теперь Махуика заподозрила, что Мауи ее дурачит. В ярости богиня вырвала свой последний ноготь и швырнула под ноги Мауи. Почва загорелась, весь подземный мир объяло пламенем, а потом пожар перекинулся и на всю землю.

Мауи, обернувшегося ястребом, опалило (вот почему ястреб коричневый), и он, чтобы избежать огня, нырнул в море. Но даже морская вода кипела! Казалось, что именно сейчас Мауи будет наказан за отцовскую ошибку, но хитрец воззвал к своим родичам — богам росы, тумана, дождя, ливня, шторма и урагана, — и они спасли его, потушив мировой пожар. И только потому остался огонь в мире, что несколько искр уцелело в древесине одного из деревьев. Люди ныне используют палочки из этого дерева для добывания огня. А Мауи во всей этой истории заботило только одно — разрушить ману огненной богини, точно так же как он унизил солнечного бога и бога морей, доказав им, что он искуснее их в магии. По-видимому, та польза, которую он принес человечеству в результате своих деяний, значила для него меньше, чем его победы в колдовском состязании.

Когда герой вернулся в родной дом, родители стали ворчать и бранить его. Но Мауи не обращал на это внимания, он игнорировал даже брошенное вскользь отцовское замечание о том, что Мауи надо быть послушным, а не то все плохо для него кончится. А после его следующей проделки, когда он обратил в собаку мужа своей красавицы сестры, рассерженные жители деревни изгнали Мауи. Он должен был жить в земле своего отца, в подземном мире.

И вот там отец сказал Мауи, что, хотя он до сих пор преуспел во многих битвах, больших и малых, есть одно божество в подземном мире, которое сильнее Мауи. Герой немедленно потребовал, чтобы ему назвали имя этого божества: он хотел доказать отцу, что тот не прав. Старик ответил: "Это Великая Хина из подземного мира, твоя великая прародительница. Волосы ее — спутанные морские водоросли, глаза ее — багровое пламя, пасть ее подобна пасти барракуды, зубы ее остры, как вулканическое стекло, а сила у нее мужская". Услышав это, Мауи хвастливо перечислил имена и описал ману богов и богинь, уже побежденных им. А чем Великая Хина лучше их?

Отец не сказал, что нрав Великой Хины такой же неистовый и коварный, как у Мауи, что бог Тане создал ее в числе первых человеческих существ. Хина была любимым творением Тане. Бог не сказал ей, что она его дочь, и взял ее себе в жены. Когда Хина узнала правду, она в ужасе поспешила укрыться в подземном мире.

Тане преследовал ее по пятам, но тщетно. И Хина стала самым страшным и жестоким убийцей людей, хотя некоторые говорят, что, убив человека, Хина сохраняет его душу и не отдает ее еще более ужасному демону по имени Фиро. И вот теперь отец рассказал Мауи о роковой ошибке, которую он сделал, совершая над сыном очистительный обряд. Но герой не обратил на это никакого внимания. Он отправился собирать своих воинов, чтобы идти туда, где из-за горизонта, как зарево, светили багровые глаза Великой Хины.

Воинами Мауи были маленькие птички: лишь они не оставили героя, когда он стал изгнанником. При виде Великой Хины, спавшей, раскинувшись на земле, отряд испугался. Но Мауи сказал птицам, что бояться не надо, что скоро они увидят кое-что смешное. Однако, предостерег он птиц, надо будет сдержать себя и не смеяться, чтобы не разбудить Хину. Мауи шепнул своим спутникам, что задумал одолеть богиню, проникнув внутрь ее через лоно и выбравшись наружу через рот. Тогда он обретет бессмертие, а богиня умрет.

Когда низкорослый, маленький Мауи со своей деформированной головой готовился совершить этот подвиг, говорит сказитель, он казался красивым. Это серьезный и морально очень важный момент, когда даже хвастливому и дерзкому Мауи была очевидна важность его деяния. Примолкшие птицы следили за тем, как Мауи крадется между бедер Великой Хины. Вот он исчез в ее теле, только ноги остались снаружи. Это было очень смешное зрелище! Маленькая трясогузка пыталась удержаться от смеха, но не смогла, и один ясно различимый смешок вырвался у нее. Богиня тотчас проснулась, сжала ноги и раздавила Мауи. Так он и не достиг бессмертия, а с ним — и все люди. Пословицей "Человек делает себе наследников, а Хина их уничтожает" сказитель заключает историю Мауи.

Одно любимое маори стихотворение, плач женщины по мужу, так описывает гибель Мауи:

В современных общинных домах маори на резных деревянных стенах представлены сцены из приключений Мауи. Вот пойманное в силок солнце с двумя свисающими веревками; огромная рыба и Мауи, стоящий над ней с вызывающе высунутым языком (таков был обычай воинов); и Великая Хина, мать смерти, распластавшаяся во сне с торчащими из ее лона ногами героя.

После таких приключений разве удивительно, что слава Мауи широко разнеслась по Тихому океану? Четыре далеко друг от друга расположенных острова — Гавайи, Яп, Новая Зеландия и Мангарева — образуют вершины четырехугольника, заключающего в себе тринадцать миллионов квадратных миль моря и суши. На этой площади известно имя Мауи. Надо сказать, что в Меланезии и Микронезии местные любимцы часто успешно соперничают с Мауи в популярности и совершают деяния, подобные его деяниям. Истинная родина нашего героя — Полинезия. Отсюда происходит подавляющая часть многочисленных рассказов о Мауи. Чаще всего он предстает перед нами как неподчиняющийся никому, склонный к беззаконию юнец, чьи поступки вместе с мотивами взошли на здешней почве. В этих рассказах люди бессознательно отразили общественные и личные конфликты своего бытия.

Мауи популярен по многим причинам. Прежде всего, конечно, очень интересно слушать рассказы о герое, который решал привычные проблемы полинезийской повседневности, только в преувеличенном, фантастическом масштабе. Когда зять досадил ему, что за месть придумал Мауи! Он превратил его в собаку! Когда он отправился рыбачить, его рыболовный крючок выудил ни больше ни меньше как часть подводного мира. Выйдя на птичью охоту, он поймал в силок солнечного бога. Даже выполняя такое простое поручение, как принести в деревню горящих углей, он умудрился вызвать мировой пожар. Кроме того, во всех этих историях рассказывается о происхождении различных вещей, и какая другая система обучения столь приятна и развлекательна?

Мауи — величайший из всех полинезийских колдунов. Поэтому прочие колдуны до сих пор с надеждой на успех используют магические заклинания Мауи для достижения своих целей, более скромных и обыденных, чем у знаменитого героя. О проделках и подвигах Мауи упоминают поэты, драматурги, рассказчики родословных, ораторы и политики, чтобы продемонстрировать свою эрудицию, чтобы заинтересовать аудиторию и польстить ей, показывая, что она понимает все намеки, сколь бы завуалированными они ни были.

В наше время один верховный самоанский вождь употребил двусмысленный намек при восхвалении губернатора своего острова, сравнив его с Мауи. Оба деятеля, пояснил он мягко, заботились о процветании народа. Слушатели улыбались. Они прекрасно знали о разногласиях между губернатором и верховным вождем. И они подозревали, что в словах вождя есть скрытый смысл. Ведь благодеяния Мауи нередко были чисто случайными, а на самом деле он просто хотел показать свое превосходство или одурачить всех!

На каждом архипелаге подчеркивают определенные аспекты многогранной личности героя, тем самым обогащая свод сказаний о нем и усиливая его популярность. Жители Туамоту и Маркизских островов склонны выпячивать эротические эпизоды, касающиеся Мауи и его жены-русалки, и образовывать из этих эпизодов бурлескную историю семейной жизни. Тонганцы предпочитают рассказы о том, как Мауи побеждал чудовищ, они умножают число монстров и демонов, с которыми ему довелось встретиться. История Мауи носит универсальный характер. Она способна вызвать интерес любой возрастной, профессиональной или социальной прослойки полинезийского общества. Маленькие дети любят слушать о том, как новорожденного Мауи качали морские волны и как он попал в добрые руки богов, заботливо его вырастивших. У них прерывается дыхание, когда они слушают, как Таранга считает своих сыновей и вдруг обнаруживает среди них пятого мальчика, странного вида и неизвестно откуда взявшегося. Люди всех возрастов любят слушать историю возвращения Мауи в семью, и, идя навстречу их желанию, сказитель обычно два или три раза в течение нескольких минут повторяет этот эпизод. Первый раз — когда Мауи видит свою мать, второй раз — когда он рассказывает ей о своем происхождении и о возвращении домой, и третий — когда мать рассказывает своему мужу и другим людям о новом мальчике. Но как будто и этого недостаточно, Мауи иногда снова повторяет свою историю братьям, когда те пытаются поставить его на место.

Королевские семьи на всех островах включают Мауи в свои родословные. На Гавайях король Калакауа и королева Лилиоуокалани провозгласили его своим предком. "Кумулипо", священная генеалогическая и космогоническая песнь этой семьи, включает эпизоды раздоров Мауи с богами в историю предков короля. Не все жрецы подобны тем маорийским мудрецам, которые презирают мифы о Мауи как россказни простолюдинов. Жрецы не могут просто игнорировать Мауи, а на островах Общества и не пытаются делать это. Они теологически приукрасили, "отмыли" Мауи, превратили восьмиголового колдуна в лояльного, терпимого гражданина, который замедляет бег солнца и поднимает небо для того, чтобы его старшие братья, первые в мире жрецы, имели достаточно времени и пространства воздвигнуть божьи храмы. Мудрецы с острова Раротонга "исправили" одну популярную версию и превратили Мауи в мстителя, который совершает путешествие с целью убить акульего бога. Приемного отца Мауи, верховного бога раротонгского пантеона Тангароа, акулий бог толкнул в грязь и шлепнул по лицу хвостом, в то время как все остальные боги вопили от восторга. В пути Мауи совершает знакомые нам дела — добывает огонь и поднимает небо, но делает это весьма деликатно и богобоязненно.

Для жреческих версий, созданных на Таити и Раротонге, несущественны те части цикла, где Мауи выступает в качестве хитреца, трикстера. Однако большая часть сказаний рисует Мауи как бунтующего юнца, несогласного с окружающим, бросающего вызов социальным и религиозным традициям. Видимо, большинство полинезийцев предпочитают именно такую интерпретацию Мауи. Создавая образ, лишенный конформизма, попирающий все табу, и повествователи, и их слушатели, живущие в строго организованном, упорядоченном полинезийском обществе, испытывают удовлетворение от того, что отождествляют себя со своим героем (так называемый принцип замещения). Что не находит выхода в жизни, может быть выражено в комической сказке. Ведь не случится же ничего плохого оттого, что рассказывается о проделках Мауи, который жил давным-давно, когда мир был совсем иным. Да к тому же в конце концов он умер.

Определенная Мауи судьба делает рассказы о нем еще более социально приемлемыми: ведь бунтовщик наказан за его непримиримое поведение. Да и что в конце концов может случиться с обществом или с миром, если даже какой-нибудь сверхчеловек, подобный Мауи, стал бы делать, что ему заблагорассудится? Предположим, каждый уродливый мужчина, как Мауи, заставил бы свою хорошенькую жену обменяться с ним лицами, сказав ей, что теперь она сможет победить любого мужа. Хорошенькое лицо ей ни к чему, а вот лицо Мауи, обожженное богиней огня, придаст ей более представительный вид. Мауи бунтовал в большом и малом, против всего, что его не устраивало, против порядков в обществе и в мире. Он был предателем своего класса в аристократическом обществе, был индивидуалистом, попиравшим законы природы и общества, он неправильно употреблял свои сверхъестественные, но разрушительные способности с намерением переделать мир соответственно собственным прихотям и доказать свое превосходство.

Были три основные причины того, что все проделки Мауи приводили к конфликтам. Первая — это та, что в полинезийской истории он застал период первооткрытий. Начальный взрыв энергии, заключившийся сотворением мира, уже миновал, и боги отдыхали, хотя звезды еще находились в полном беспорядке, солнце носилось по небу по неустойчивой орбите, а небеса нависали низко над землей, задевая высокую траву и вершины кустов. Обитатели земли, которых лишь одно поколение отделяло от создавших их богов, покорно принимали эти условия. Кто кроме Мауи мог себе представить, что они могут быть иными? И, подобно всем пионерам-первооткрывателям, Мауи должен был замахнуться почти на все сущее, чтобы добиться успеха. Частично поэтому он не мог позволить себе честной борьбы, он извлекал пользу из своего родства с богами и дурачил их.

Вторая причина — это природа Мауи. Он был полубогом-получеловеком — не вполне человеком, но и не вполне богом. Всю жизнь он разрывался между двумя своими натурами. Заботливо воспитав Мауи, его приемные родители-боги укрепили его божественную часть и увеличили ману. Но будучи частично человеком и еще только подростком, когда он сделал выбор, Мауи захотел соединиться со своей матерью и братьями на земле и покинул богов, чтобы разделить свою судьбу с жителями земли. Но и среди людей он оказался чужаком. Они относились к нему подозрительно, его поведение их пугало. Поступки Мауи можно было бы рассматривать как поступки полубожественного существа, завершающего устройство мира и несущего благодеяния человечеству. Но большинство полинезийцев обращают мало внимания на практические результаты его приключений, проявляя больше интереса к подробностям его сражений и магических состязаний с богами.

Третья, важнейшая мотивировка поведения Мауи заключается в том, что он был недоноском и самым младшим из всех братьев в семье. А самый младший сын теоретически обладал наименьшей маной и соответственно наименьшим весом в обществе. Выкидыш или кровотечение у женщины могли привести к большим неприятностям, могли привлечь злых духов, которые очень досаждали полинезийцам. Эти существа любили рыскать вблизи домочадцев такой женщины или ее родичей и вытворять злые проделки. Они коварны и злокозненны, потому что им было в свое время отказано в полном девятимесячном сроке ношения матерью, они были лишены всех ценностей бытия и жизни в рамках семьи. Иногда эти духи — плоды союза женщины с акулой или каким-либо другим существом. Порой иному колдуну случается покорить такого духа и использовать его для черной магии или предсказаний будущего. В потенции Мауи был одним из таких духов. Но мольба его матери, ее слезы у океанского берега над завернутым в волосы недоноском, которого она сочла мертворожденным, его удачное спасение богами — все это смягчило натуру Мауи и не дало ей стать тем, чем ей было предназначено стать. Однако когда Мауи, оставив богов, вернулся в семью и понял, что он не принят людьми полностью, его природная злонамеренность и непостоянство, свойственные всем духам, проснулись. Его сверхъестественная энергия растрачивалась в юношеских выходках всемирного масштаба, пока он не столкнулся с еще более извращенным и могущественным существом — с богиней смерти.

Глава VII. Менехуны — крошечные человечки

Отчасти потому, что мифический карликовый народец Гавайских островов менехуны напоминают гномов, троллей и других крошечных духов европейского фольклора, число легенд о них за последние десятилетия растет в Гонолулу как снежный ком. Все больше и больше путешественников приезжают сюда полюбоваться маленькими человечками. Фигурки менехунов, выставленные в витринах магазинов, используются как реклама для продажи леденцов, дамского белья и автомобилей. Художники-оформители рисуют их большеглазыми, добродушными и веселыми человечками, которые, однако, нелепо выглядят, когда их изображают бьющими в барабан или поднимающими бокалы с коктейлем.

Футболисты Гавайского университета в долине Маноа, которая раньше принадлежала менехунам, носят амулеты, изображающие вождя Ку Громкий Голос; он призывает свой народ приступить к работе на закате: ведь менехуны могут работать только от захода до восхода солнца.

Менехуны всегда добры и учтивы, если к ним относиться с уважением и дружелюбием. Однако в 1948 году ученики начальной школы, находящейся близ Гонолулу, на плантации сахарного тростника, признались учителю, что больше всего на свете они боятся менехунов, козлов и приливных волн. Дети, независимо от их расовой принадлежности, спрашивают, существуют ли в действительности менехуны, Санта Клаус и бог.

Менехуны — это привидения, которыми пугают детей, чтобы те не отлучались из дому по вечерам, когда в сумерках бродят маленькие человечки. Иногда дети даже более старшего возраста не могут избавиться от мысли, что менехуны действительно существуют.

Известен случай, когда в Ваимеа (остров Кауаи) преподаватель вместе со своими учениками участвовал в поисках менехуна, прятавшегося недалеко от школы. Охота продолжалась до тех пор, пока не пришел директор.

Образ жизни, который ведут менехуны, казалось бы, не должен ни пугать, ни восхищать современного цивилизованного человека. В чем же тогда дело? Быть может, странной кажется сама мысль о существовании духов-человечков ростом всего два фута, но во всем остальном похожих на гавайцев и сохранивших в самом центре современного промышленного Гонолулу свои народные обычаи. Представьте себе, что кто-то подглядывает за менехунами в щелочку, а потом рассказывает об увиденном! Ведь жутко становится при мысли, что и они тем временем наблюдают в щелочку за современным обществом и не упускают случая сунуть свои крошечные носики в его дела!

Психологи проанализировали прелогическое явление, которое ставит в тупик и возмущает даже фрейдиста, — явление, когда неодушевленные предметы в нужный момент исчезают, а потом внезапно вновь появляются на видном месте. Хотя менехунов вряд ли можно упрекнуть в причастности к исчезновению вещей или людей, они стали козлами отпущения для суеверных граждан. Если утром рабочие видят, что все построенное ими накануне таинственно разрушено, они обвиняют в этом менехунов. Хотя менехуны сейчас работают не так, как бывало, они, однако, любят слоняться близ строительных площадок и по ночам переделывать работу.

В 1951 году рабочие каменоломни компании "Дайа-монд Хэд Крэтер" были так напуганы менехунами, что бросили работу, убежденные, будто кто-то по ночам портит все сделанное днем. Чтобы заставить их приступить к работе, надсмотрщик, знавший нравы злых гномов-менехунов, посоветовал рабочим позвать местного гавайского колдуна (кахуна) и узнать, чем были прогневаны маленькие человечки.

Уверяют, что менехуны при желании могут ускорить процесс работы. Для этого они выстраиваются в две шеренги и передают камни из рук в руки с отдаленных карьеров к месту строительства.

Однако такой способ переноски камней характерен не только для крошечных человечков. Как считают этнографы и историки, этот же способ применялся в древности и гавайцами, поскольку гавайские вожди в избытке имели рабочую силу.

Абрахам Форнандер, занимавшийся изучением древней истории Гавайских островов, рассчитал: чтобы перетаскать камни на расстояние девять миль от каменоломни до строительной площадки храма Моокини Хэйду, потребовалось бы пятнадцать тысяч рабочих. При этом они должны были бы выстроиться в ряд с интервалом три фута друг от друга.

Если бы этот храм построили, как утверждают местные жители, крошечные человечки, которые в несколько раз меньше гавайцев, то рабочих рук потребовалось бы еще больше. Правда, не все пруды для разведения рыб и не все храмы были сложены из камня, доставленного с дальних каменоломен. Многие были построены из материала, добытого поблизости. Но чтобы сделать повествование более интересным, сказители подчас пренебрегают достоверностью фактов.

Конечно же, гораздо эффектнее выглядит история о карликах-строителях, наделенных необыкновенной силой. Несоответствие между их маленьким ростом и огромными размерами камней придает особый интерес рассказу о той титанической работе, которую они должны были проделывать каждый раз, прежде чем первые лучи утреннего солнца упадут на землю и менехуны исчезнут в поросших лесом скалах. Менехуны боятся солнечного света и не любят, когда их кто-то видит. Поэтому они не задерживаются ни на одной работе дольше, чем на ночь, и всегда исчезают к рассвету. Если к этому времени работа не будет выполнена, что случается редко, ее бросают. Об этих человечках говорят: "Для них нет трудной работы", "Любую работу они делают играючи, за одну ночь, и кончают до восхода солнца".

В период расцвета своего маленького племени менехуны, по словам сказителей, построили в Гонолулу и его окрестностях девять или десять храмов и два пруда. На других островах — Кауаи, Мауи, Молокаи, Гавайи и Ниихау — находятся еще двадцать четыре храма, несколько прудов и каменных сооружений, строительство которых приписывается менехунам. Сейчас только руины напоминают нам об этих постройках. Не осталось следов и от деревянных лодок, сделанных менехунами и их лесными друзьями для своих полубогов, чтобы те могли отправиться на поиски умерших родственников.

В среднем рост менехуна не превышает двух-трех футов, хотя сын одного японского летчика, недавно видевший менехуна вблизи Форстер Гарденс в Гонолулу, уверял, что крошечный человечек был не выше пяти дюймов.

Менехуны очень сильны, крепки и мускулисты. Одни полагают, что их тело покрыто волосами, другие это отрицают. Лица менехунов красны и безобразны, носы мясисты и вздернуты. Спутанные пряди волос спадают на низкий, выпуклый лоб, касаясь мохнатых, нависших над глазами бровей. Тяжкий, требующий дисциплины труд делает взгляд менехуна сосредоточенным, неподвижным и застывшим, наводящим, по словам гавайцев, ужас на окружающих.

Менехуны между тем очень доброжелательны и без причины редко сердятся и ссорятся. Свою сосредоточенность во время работы они компенсируют смехом в свободное время и веселятся так же увлеченно, как и трудятся.

Кажется, нет конца их разговорам и безудержному смеху. При этом они поднимают такой шум, что рыбы в страхе выпрыгивают из моря и замолкают птицы на соседних островах.

Маленькие человечки знают все игры, в которые играют гавайцы, и время от времени проводят свои "фестивали". Во время такого фестиваля менехуны, как и гавайцы на своем празднике Макаики, пускают волчки, мечут дротики, состязаются, кто быстрее ляжет и встанет, устраивают бег вокруг острова, съезжают на листьях ти со склонов холмов и затевают игру под названием "спрячь камешек". Их музыканты подражают гавайцам в игре на бамбуковых носовых флейтах, дудочках, сделанных из листьев ти, губных арфах и барабанах. Развлечения менехунов незамысловаты и довольно примитивны. Например, они приносят с гор камешки, бросают их в воду, а затем ныряют за ними. Менехунам очень нравится съезжать со скал в море и плескаться в воде.

Эти крошечные человечки ведут самый простой образ жизни. Когда съедены все креветки и пои, полученные за труд, менехуны собирают дикие плоды и ягоды.

Иногда из-за отсутствия работы им приходится голодать. В одежде они так неприхотливы, что никому и в голову не приходило описывать ее, а чтобы укрыться от дождя или устроиться на ночлег, менехуны заползают в пещеры, в дупла деревьев или прячутся под банановыми листьями. Гавайцы говорят, что никто не видит менехунов, кроме их собственных детей, хотя иногда и бывает слышен отдаленный шум голосов, напоминающий "тихое рычание собаки".

Менехуны всегда готовы прийти на помощь друзьям, сородичам и всем тем, кто почитает их как своих духов-покровителей. Обладая сверхъестественной силой, они совершают замечательные дела. Об их доброте говорят, например, внимание и забота, которой они окружили гавайскую девушку по имени Вечный Огонь, брошенную в детстве родителями и воспитанную бедной супружеской четой. И хотя менехуны в отличие от людей берегут природу, они разрешили девушке бродить по лесам и рвать цветы. Когда же один из телохранителей гавайского вождя увидел девушку и влюбился, менехуны дали за ней прекрасное приданое.

Менехуны застенчивы со всеми, кроме своих сородичей. Если им случается полюбить гавайскую женщину, то необыкновенная преданность ей заставляет менехуна забыть даже свое племя. Не удивительно поэтому, что вожди менехунов всячески преследуют такие браки, ибо существование этого маленького народа зависит только от внутриплеменных браков и их тесного единения. Давным-давно, когда на Кауаи жило более пятисот тысяч менехунов (девятьсот два человечка на квадратную милю), их вождь пришел в ужас, узнав о браках между менехунами и гавайскими девушками. Несмотря на запрет, число таких браков катастрофически увеличивалось. Тогда, созвав народ, вождь приказал всем приготовиться к отъезду на неизвестный остров, повелевая оставить гавайских жен и детей, за исключением старших сыновей. Один только Махикиа осмелился не подчиниться приказу (вот почему его имя — одно из немногих, известных нам) и просил позволения остаться со своей гавайской женой. И хотя его упрекали в том, что женщину он любит больше, чем вождя, никакого наказания не последовало.

Во время отъезда нескольким менехунам удалось скрыться, о чем стало известно из поступающих до сих пор сведений об их жизни на острове Кауаи.

Приблизительно в конце XVIII или в начале XIX века при последнем гавайском короле Каумуалии проводилась перепись населения. Тот, кому это было поручено, энергично и добросовестно принялся за дело и в самых дебрях острова Кауаи, в долине Уаиниха, расположенной в десяти милях от горы Уаиалеале, нашел общину, хорошо известную сказителям под названием Лаау, или Лесная, и насчитывавшую шестьдесят пять менехунов.

Впоследствии специалисты подвергли сомнению не только эту цифру, но и сам факт существования общины, заявив, что жителями ее, возможно, были не менехуны, а му. К тому же му находятся в близком родстве с менехунами и очень на них похожи. Отличить му от менехуна можно, только посмотрев на него сбоку: у менехуна живот сильно выпячен, а у му он круглый.

Шутник, приславший в 1951 году в одну из газет Гонолулу фотографию, на которой, по его утверждению были изображены менехуны, допустил ошибку, показав некоторые фигурки в профиль. Форма живота явно свидетельствовала о том, что сфотографированы были не менехуны и нему, а, скорее всего, просто гавайские детишки. Если человечки несут в руках камни, то это менехуны, а если у них в руках бананы — му. Их даже так и называют — "жуки, поедающие бананы".

Хотя менехуны изготовляли для других племен лодки из дерева, сами они во время путешествий обходились без них. Однажды, чтобы выполнить работу для своего вождя, менехунам потребовалось переправиться с легендарного острова Кахики на Оаху. Тогда всемогущий заклинатель, обладавший сверхъестественной силой, лег на поверхность океана, вытянув одну руку и опустив другую, а менехуны гуськом прошли по его рукам, сойдя с кончиков пальцев на Оаху, где вождь подарил им в долинах земли, которые и теперь по традиции связывают с племенем менехунов. Их сородичи с Кауаи тоже не нуждались в лодках, так как верховному жрецу острова принадлежал Куаихелани — сказочный остров, плававший по ночам в облаках или в океане и бывший прежде домом Пеле, Хииаки и их рода.

Когда же крошечным человечкам нужно было перебираться для работы на другие острова, волшебный остров мягко опускался с облаков на поверхность океана и подплывал к нужному острову, куда высаживались менехуны. Если же у них не было желания оставаться в этих долинах, то на рассвете сказочный остров принимал их обратно. Очень мало сведений о женщинах и девушках племени менехунов, кроме одной — прекрасной девушке по имени Аналике с острова Куаихелани. Она вышла замуж за гавайского вождя, пропавшего в море и спасенного жителями плавучего острова. В течение года он пытался научить Аналике разводить огонь и готовить пищу, чего не умели делать ее сородичи, но вскоре ему пришлось отказаться от этой затеи.

Когда же Куаихелани подплыл к Гавайям, вождь взял на руки Аналике и сына по имени Молния и вброд достиг берега. Упоминается и о принцессе с острова Куаихелани, имя которой овеяно легендами. Она отказалась выйти замуж за Олу — старшего вождя на Кауаи, плененного ее красотой во время посещения острова, где он собирался найти мастеров для строительства канала.

В прежние времена, как утверждают сказители, племена менехунов жили в Гонолулу, в долинах Маноа и Нууану и в других местах. Им часто приходилось воевать между собой из-за скал. Свидетельством этой борьбы являются крошечные отпечатки пальцев, оставшиеся на валуне около загородного клуба Оаху.

О менехунах из Нууану ходила дурная слава как о нарушителях обета молчания. Как-то раз менехуны из другого племени перекинули через ущелье Пали дерево, на котором были подвешены припасы рыбы и пои. Менехуны из Нууану, решив, что те их атакуют, в ужасе закричали, нарушив тем самым обет молчания. Дерево с треском свалилось в глубокое ущелье Пали, а их мана пропала навсегда.

Наиболее мужественными и энергичными из менехунов острова Оаху были обитатели долины Маноа. Последний раз о них слышали примерно в 1700 году, когда другое племя, не принадлежавшее к менехунам, изгнало их из укреплений. Из двух кратких сообщений об этом событии можно понять, что менехуны оказывали упорное сопротивление. Там же приводится и имя вождя завоевателей — Куали, прославившегося как никто другой страстью к войнам. Своей славой сей вождь был обязан двум льстецам, слагавшим о нем песни, в которых он сравнивался с богом. Ему приписывали власть над сушей, водой, солнцем и звездами. Только у такого вождя, утверждали сказители, было достаточно маны, чтобы изгнать маленьких менехунов.

В другом источнике рассказывается о мужестве и стойкости менехунов. Известно, что они очень боялись сов и собак. Вероятно, еще и потому, что собаки и совы тоже охотятся в ночное время. Вождь Куали во время войны с менехунами завез сов с острова Кауаи, главного на всех Гавайях района обитания менехунов. Это был психологический прием запугивания врага. Менехуны боялись кауайских сов гораздо больше, чем сов из Оаху. Кроме того, совы считались главными духами — покровителями воинов и любого человека, которому угрожала опасность. Дух сов был самым надежным защитником и даже советчиком. Дальновидный вождь мог командовать кауайским войском именно потому, что он был царем сов.

Несмотря на то что в настоящее время менехуны живут в Оаху и все легенды о них сложились именно там, родиной крошечных человечков всегда был Кауаи, чтимый гавайцами на других островах за чудесные алые цветы лехуа и самые удивительные обычаи. Тайны и романтический ореол до сих пор окружают остров Кауаи. Здесь много священных мест и развалин, история которых связана с передаваемыми из поколения в поколение легендами. Многие из этих мест связаны с менехунами, и, хотя старые предания со временем забываются, истории о них множатся.

Например, в 1920 году молодые гавайцы с Кауаи рассказывали, что менехуны построили какие-то сооружения, создание которых десятилетия до того старики приписывали гавайцам, работавшим на своих вождей, чьи имена и родословные были тогда всем известны. За десятилетия старики очевидцы умерли, а молодежь, забывшая рассказы стариков или никогда не слышавшая их, не имела такого доступа к материалам, как фольклористы, которые получали их от стариков и публиковали в научно-исторических журналах.

Многие представители старшего поколения также были лишены возможности слышать рассказы своих осведомленных соплеменников и были знакомы лишь с теми обрывками сведений, которые до них дошли. В конечном счете даже в опубликованных материалах эти факты получали различную окраску, в зависимости от умения и таланта рассказчика.

И старикам, и молодым гавайцам, и приезжим, незнакомым с преданиями страны, гавайские названия казались трудными, а описание обычаев и образа жизни предков — скучным и утомительным, поэтому рассказы о менехунах явились простым и доступным объяснением происхождения храмов и прудов. Сведения о менехунах как о крошечных человечках, работавших по ночам и получавших за труд по одной креветке, рассказчики обогащали своим знанием древней гавайской культуры.

Однажды утвердившееся мнение, что менехуны работают только ночью, получая по одной креветке, сделало маленьких человечков героями легенд, связанных не только с историей каменных сооружений, но и с формой камней, с особенностями ландшафта на Кауаи.

Это же мнение бытовало и на остальных островах архипелага. Так объяснялась история давно забытых храмов, прудов и других сооружений.

Трудно отыскать на Кауаи камни или груду валунов, которые не были бы связаны с менехунами. Многие утесы носят имена этих человечков, превращенных вождями в камень за нерадивость в работе, воровство, хвастовство или любовь к гавайским женщинам.

Говорят, что менехуны перетащили на морское побережье камни из долин и использовали их как горки или мостки для ныряния в воду. Любой полый изнутри камень мог служить им посудой или лодкой.

Крошечным человечкам приписывают сооружение стен, прокладку дорог, рытье прудов, рвов, земляных пещер, строительство дамб и многое другое. Наиболее знаменитым на Кауаи сооружением менехунов был оросительный канал с низкими каменными берегами, известный больше как "канал менехунов", хотя раньше гавайцы называли его "Ведущий Воду Олы" в честь вождя, у которого, как говорится в преданиях, работали крошечные человечки.

Канал подводил воду из реки Ваимеа к плантациям Такео вокруг близлежащего горного массива. Путешественники найдут остатки этого канала в конце небольшой проселочной дороги, ведущей из города Ваимеа вдоль рисовых полей. Часть теперешней дороги проходит по низкой стене канала, сложенной из камней прямоугольной формы с тщательно обработанными и подогнанными торцами, отчего верх стенки был строго горизонтальным. Хотя на островах Общества, Тонга, Маркизских и на острове Пасхи встречались постройки из тесаного и подогнанного камня, однако подобные работы в Полинезии почти не велись или велись крайне редко. На Гавайях можно найти лишь два примера такого строительства: храм-убежище на острове Гавайи и канал менехунов на Кауаи.

История сооружения канала, как и многих других интереснейших построек на острове Кауаи, до сих пор остается волнующей тайной, для разгадки которой приводятся самые неправдоподобные объяснения.

Исходя из того положения, что гавайской культуре чужда техника каменной кладки при строительстве каналов, один ученый-антрополог дал такое объяснение этой загадки. По его мнению, идея строительства канала, вероятней всего, принадлежала какому-нибудь вождю, пришедшему на Кауаи с островов Общества со своими мастерами. Но это только предположение.

Другой ученый считает, что гавайцы владели секретом строительства каналов и сооружали их без посторонней помощи. Некоторые ученые высказали предположение, что канал был построен европейцами.

Поскольку загадка сооружения канала завела всех специалистов в тупик, те из них, которые принимают версию о происхождении чудесного канала, данную гавайцами, должны довольствоваться объяснениями жителей Кауаи.

Между тем ни в одном изложении этой истории нет даже упоминания о том, что эти камни сколько-нибудь отличаются от тех необработанных и бесформенных камней, которые использовались в древних каменных сооружениях на Гавайских островах.

Явное противоречие кроется в том, что эти уникальные каменные сооружения приписываются менехунам, в то время как они обычно занимались строительством более простых сооружений, таких, например, как храмы.

Гавайские сказители утверждают, что Ола — вождь из Ваимеа — заставил менехунов работать на себя, так как его соплеменники не смогли выполнить строительные работы, необходимые для улучшения условий жизни народа.

Менехуны построили ему дворец, храм, плотину, провели канал, вырыли пруд, сделали земляную печь, возделали участки земли под таро, хотя сами они никогда не занимались сельским хозяйством.

По словам рассказчиков, гавайцы очень медленно и с большим трудом выкладывали камнем яму для хранения в ней сырого таро или рыбы. Один из строителей по имени Пи из селения Хулаиа был страшно ленив и спал целыми днями. Поэтому надсмотрщик отказался давать ему рыбу и пои — паек, который получали другие рабочие. Когда жалобы и придирки голодных домочадцев стали совершенно невыносимы, Пи вынужден был пересилить себя и впервые в жизни пойти на работу. Вот что он сделал. Он скрутил из листьев маленькие пакетики, наполнил их рыбой и пои, прикрепил к ветвям орехового дерева, которое затем выкорчевал из земли, и поставил невдалеке от ямы. Здесь менехуны и должны были заметить дерево, придя ночью поглядеть на работу гавайцев. Так и случилось. Увидев подарки и узнав от Пи, что он их родственник, менехуны сразу же приступили к работе. Выстроившись в ряд, они быстро стали передавать камни из рук в руки до тех пор, пока перед самым рассветом работа не была закончена. Тогда менехуны начали пировать, получив по пакетику с едой. Пи предусмотрительно сделал столько пакетиков, сколько было маленьких богов, как называл их сказитель.

Этот сказитель явно ошибался, говоря, что менехуны любят рыбу, хотя всем известна их страсть к креветкам. Но маленьким человечкам так понравилось пои, что они простили Пи его промах с рыбой, набрали креветок в ближайшем ручье и накормили ими всех.

На другой день, довольный работой, Ола прислал для Пи циновку из тапы и еду и попросил его привести своих родственников-менехунов для строительства канала и других сооружений. Пи согласился, но при условии, что в ту ночь, когда начнутся работы, каждому гавайцу будет приказано молча сидеть дома, на собак надеть ошейники, кур, чтобы не слышно было их кудахтанья, посадить в кувшины из тыквы. Потом Пи позвал своих родственников-менехунов, живших недалеко от местечка Пуукапеле. Всю ночь напролет менехуны, построившись в две шеренги, передавали камни на расстояние пяти-шести миль от каменоломни к месту строительства плотины и канала. К рассвету работа была закончена, и менехуны устроили пир из креветок, присланных Олой. Один из рассказчиков говорит, что впоследствии Ола сделал Пи главным колдуном.

Среди повествователей нет единого мнения о причинах, побудивших менехунов построить чудесный канал для вождя Олы. Рассказчики не всегда называют Пи колдуном и надсмотрщиком. Рабочих-менехунов они также не считают коренными жителями Кауаи. Один рассказчик утверждает, например, что верховный жрец вождя — кахуна — обратился до начала строительства канала за советом к богу Кане, и тот сказал, что, как бы много гавайцев ни было прислано на работу, закончить ее не удастся. Только крошечные человечки с острова Куаихелани могут построить плотину и прорыть канал. Кане посоветовал жрецу самому отправиться к правителю Куаихелани и просить, чтобы тот отпустил на Кауаи рабочих из племен менехуне и му.

Правителем на острове Кауаи в то время был родственник и тезка бога Кане, которого тот вместе с богом Каналоа выселил на плавучий остров за его любовь к женщине, чье поведение боги не одобряли. Для изгнанника и его возлюбленной боги построили трехъярусный остров Куаихелани, сделали его правителем острова, населенного различными племенами, самыми многочисленными из которых были му и менехуны.

Плавучий остров стал местом, где собирались духи вождей и жрецов правителя острова, почитаемого гавайцами как высшее божество. А чтобы не спутать его с божественным родственником и тезкой, правителя стали называть Кане с Затерянного острова, или Канехунамоку. Под этим названием больше всего и известен весь остров или та его часть, где нашел пристанище изгнанник. Сам Кане обладал способностью оборачиваться акулой, а остров превращать в собаку, чтобы отпугивать путешественников.

В тот самый момент, когда жрец Олы предстал перед правителем плавучего острова, чтобы обратиться к нему с просьбой, появился вестник бога Кане. В руках у него была ветка мыльного дерева, усыпанная гроздьями алых ягод — знак правителю, что его божественный родственник считает просьбу Олы достойной внимания. Речь шла об одной важной, неотложной работе. У Канехунамоку зазвенело в ушах, что служило признаком важности известий. Поэтому он не удивился просьбе и согласился в назначенный срок прислать строителей на Кауаи в сопровождении принцессы. Именно во время посещения плавучего острова Ола и просил руки принцессы, но ему было отказано. Маленькие рабочие построили плотину и вырыли канал, получив за это креветок, и до первых лучей солнца вернулись с принцессой на плавучий остров. Два островитянина из племени му, изнуренные работой и затянувшимся пиром, заснули под бананами и остались у гавайцев.

Но для торжественного открытия чудесного канала необходимо было принести человеческую жертву. Тогда вождь Ола сам лег на алтарь и, как повествует сказитель, был унесен потоком воды. Слушателям остается поверить, что Ола не слишком противился расставанию и со своей душой. Теперь она могла присоединиться к душам других вождей Куаихелани, поселиться на этом сказочном острове и продолжать любить принцессу. Принцесса по имени Глаза Кахаи, или Намакаокахаи, была богиней вулканов. Она доводилась внучкой луне и старшей сестрой Пеле и Хииаки. Богиня могла летать и превращаться в пламя, утес или океан. Сила ее магической власти была так велика, что, узнав о том, что один из возлюбленных покинул ее ради Пеле, богиня изгнала Пеле и ее семью из родных мест, и те должны были искать прибежища в Килауа на острове Гавайи. Однако сказитель XIX века считал ее не богиней Куаихелани, а королевой неведомой таинственной земли, которой, по его словам, была Азия. И хотя сказитель ничего не говорит о карликовых жителях, пейзаж Азии, описанный им, очень напоминает Куаихелани. Азию, как и плавучий остров, охраняют сверхъестественные существа, принимающие, как уверяют, облик хищников — собак, ящериц, крыс и птиц, чтобы подвергнуть испытанию путешественников, полюбивших королеву, и проверить их ману и принадлежность к королевской семье.

Ола же, чье имя, видимо, отсутствует в родословной гавайских вождей, широко известен как наниматель крошечных человечков. Один из сказителей говорит, что сам Ола принадлежал к племени му, почти полностью истребленному менехунами. Как бы то ни было, когда родился вождь менехунов, все жившие в чужих краях вернулись на Кауаи, чтобы служить ему.

Олу, как и многих других героев полинезийской мифологии, в детстве воспитывала мать, а отец, вождь Ваимеа, отдал ему свою набедренную повязку, ожерелье из китовых зубов и другие атрибуты королевской власти. Все это должны были вручить Оле в день совершеннолетия, когда он станет вождем племени.

Одной из причин побега матери из дому был страх перед врагами отца Олы — коварными жрецами, которые стремились избавиться от сына вождя и жаждали захватить власть.

Достигнув совершеннолетия, Ола явился к отцу, который не узнал сына. Нарушил ли Ола табу вождей, или так повелели суд и отец, но его решили убить. И тут в критический момент явилась мать Олы, последовавшая за сыном в стан вождей, и предъявила атрибуты власти, подтверждавшие его королевское происхождение. Это и спасло ему жизнь. Чтобы отпраздновать радостное событие, юноше дали имя Ола, означающее "жизнь".

Но не во всех легендах повествуется о гибели Олы, принесшего себя в жертву. В большинстве из них говорится, что он продолжал свое благородное дело, стремясь улучшить условия жизни на Кауаи, королем которого впоследствии стал. Ола олицетворяет собой образ правителя, заботящегося об интересах народа, ценящего работу своих мастеров и выполняющего все обязательства по отношению к ним. Сказители считают, что отнюдь не все вожди, бравшие на службу менехунов, так заботливо относились к ним, как Ола.

В рассказе, опубликованном в 1893 году в одной из гавайских газет, были собраны все предания о му и подробно описаны гавайские обычаи, которые постепенно стали забываться и исчезать. Эти обычаи автор приписывал му. Он писал, что вождь острова Кауаи привез семерых му (трех мужчин и четырех женщин) с Куаихелани на строительство канала в Ваилуа. По непонятной причине му отказались работать. Вождь был разгневан и прогнал их. Тогда му нашли приют на Лаау и жили там до тех пор, пока не вернулись на свой любимый плавучий остров. К тому времени число их значительно увеличилось. Произошло это, как писал автор, "за несколько лет до приезда капитана Кука" (излюбленный и удобный прием датировать события). Покидая Лаау, му сложили песню, в которой поется об их приезде и расставании с местными жителями. Обращаясь к двум богам — божественному правителю Куаихелани Камеамеа и знаменитому богу войны Кукаили-моку, или Ку, хозяину этой земли, они восклицали:

Кроме му и менехунов в гавайской мифологии есть и другие таинственные племена крошечных человечков, такие, как ва, вао и ээпа.

Различные племена в большей или меньшей степени наделены как чертами сверхъестественными, так и действительно присущими людям. У каждого племени свой район поселения, свои занятия и свои приемы колдовства. Тем не менее для всех племен характерна одна общая особенность: тенденция к смешанным бракам. Вместе с этим перенимались специфические черты другого племени: его предания, легенды, обычаи, занятия. В результате взаимопроникновения менехуны и му могли сообща работать, состязаться друг с другом или объединяться против племен ва и вао (основным занятием которых был лесной промысел). По, оказывая помощь, эти карлики могли становиться такими злобными и капризными, что легче было испросить прощения у бога, чем задобрить маленького чертенка. Даже у такого бога, как Кане, были неприятности с му, а ээпа стали проклятием для всех, кроме колдунов, которые хитростью уговорили их одного за другим превратиться в духов. Ээпа обладали особым талантом к перевоплощению. Многие из них были, подобно Мауи-Тысяча-Проделок, недоносками (умственно отсталых и сумасшедших тоже называли "ээпа").

Племя их, жившее в Уолани в долине Нууану, украло раковину вождя Кихи, с помощью которой он управлял "мириадами богов", как называли многочисленные племена крошечных человечков. По ночам ээпа так сильно дули в таинственно звучавшую раковину, что жители долины стали жаловаться своему вождю. Тогда он приказал одному из пойманных воров, у которого была рыжая собака, украсть раковину у ээпа, за что обещал помилование. Кража удалась, но, возвращаясь назад с трофеем, вор слегка отбил край раковины. Сейчас эта раковина хранится в музее Бишоп. Говорят, что застрявшие в ней человеческие зубы были вырваны Кихой у убитых на поле боя вождей.

Чтобы избежать гнева бесчисленных маленьких богов, гавайцы во время молитв произносят заклинания, в которых повторяется священное число "четыре":

На других островах Полинезии также живут племена, по внешнему виду и обычаям напоминающие описанные выше. Однако называются они иначе. Полагают, что многие из них с приходом европейцев почти полностью исчезли. А те немногие, что еще сохранились, живут изолированно от всего мира в лесистых и горных районах или на море, ревностно охраняя от вторжения свои жилища. Они живут под землей или в пещерах, не умеют разводить огонь и готовить пищу. Эти племена низкорослы, говорят на странном языке, любят петь, шутить и воровать у людей, для которых они обычно невидимы. Случается, что они вступают в брак с людьми. На них нападают приступы ярости, и тогда они, как по волшебству, вселяются в человека и вызывают болезни.

По ночам они бродят с места на место, строят острова, лодки, возводят каменные сооружения или изменяют окружающий ландшафт. Если рассвет наступает прежде, чем они закончат работу, они бросают ее и уходят на другое место, переселяются в горы и, что бы потом ни случилось, обратно никогда не возвращаются. Дневной свет опасен для них. Каждый путешественник знает, что, попав ночью в лапы этих злых чертенят, он может спастись не иначе, как заманив их в дом и продержав там до рассвета.

Менехуны и живущие в Новой Зеландии пату-паиарехе, голубоглазые, белокурые человечки, любящие красный цвет, пользуются среди иностранцев наибольшей популярностью из-за множества сложенных о них легенд. Как гавайские, так и зарубежные ученые высказывают предположение, что оба этих племени, а возможно и некоторые другие, составляли коренное население островов. Впоследствии они были завоеваны представителями другого народа и другой культуры и были либо истреблены, либо со временем ассимилировались. Однако за достоверность большинства имеющихся сведений трудно поручиться. Трудно поверить легендам, в которых о менехунах говорится как об аборигенах. Вождь Большой Рот (Уахануи) притеснял племя менехунов (легенда их еще называет "вао") и прогнал его к Красному морю. Тогда вооруженные палками менехуны стали бить ими по воде. Вода отошла, и они ступили на землю обетованную, не замочив ног. Там в благодарность за освобождение они принесли в жертву богам овец и свиней. Едва ли нужно пояснять, что эта легенда появилась в XIX веке и рассказана местным жителем-христианином.

Некоторые гавайцы, внешне напоминающие менехунов, объясняют свое сходство происхождением от них. Если только гавайцы не принадлежат к королевской семье, то их родство с менехунами установить значительно легче, чем с макааинанами (гавайское название простонародья) и кауванами (рабы).

Строительство храмов, прудов и дорог велось макааинанами, которые были разбиты на многочисленные отряды, в зависимости от вида работы. На островах Общества слово "менехуне", произносимое как "манахуне", фактически соответствовало значению слова "плебей". Капитан Кук, побывавший на Таити и увидевший там менехунов, упомянул о них в своих записях.

Гавайцы приняли это название, но, вместо того чтобы употреблять его по отношению к простому народу, называют простонародье макааинанами. Менехунами же сказители называют крошечных человечков, которых они окружили ореолом романтики. Героями большинства легенд полинезийской мифологии являются вожди и их жены, а рассказы о менехунах представляют собой замечательный образец фольклора; герои их — маленькие мастера и надсмотрщики, диктующие вождям условия, приемлемые для карликов-строителей. Насколько сказители преувеличивают силу и красоту вождей, настолько они искажают внешний вид маленьких человечков, и без того уродливых и некрасивых. Однако различие между вождями и плебеями было не так уж велико, как об этом повествуют легенды. Вожди с самого раннего детства получали лучшие пищу и уход, чем плебеи, на долю которых приходились остатки еды. А неодинаковые условия жизни влияли и на физическое развитие менехунов.

Овеянные романтикой легенд, менехуны предстают перед нами как простые обитатели Гавайских островов. В мифах, посвященных им, можно найти рассказы о бесчисленных лесных духах и маленьких существах, скрывающихся в горах. О том, как менехунам и духам, с которыми их подчас отождествляют, удавалось укротить нрав вождей, рассказано, например, в легенде о Рате и его волшебной лодке.

Глава VIII. Тафаки — идеал вождя

Эти слова взяты из туамотуанской песни о Тафаки — сыне знаменитого вождя Хемы. Тафаки — это воплощение лучших качеств полинезийского аристократа, его мужественности, красоты, магической силы и характера. Красный — это священный цвет вождей и всего наиболее ценного. Красный — это также цвет Тафаки. Его красная кожа свела с ума многих женщин, а не только одну Хапаи, о которой поется в песне. Кожа настолько примечательна, что красноватая окраска некоторых птиц, рыб, цветов и даже насекомых объясняется тем, что они заполучили когда-то немного кожи или крови Тафаки, чтобы украсить себя. Мужчин с рыжими волосами и красноватой кожей (цвета еху, если говорить по-гавайски) называют на Мангареве тафаками, особенно если они знатного происхождения.

Тафаки-кирикура — это вождь-совершенство, это образец для всех высокорожденных вождей; знатные и незнатные сравнивают с ним тех, кто ими правит. Обязанности, привилегии и титулы вождей часто связываются с именем Тафаки. То, что мангаревский вождь Те-Хау-о-Тафаки достоин эпитета Тафаки, приложенного к его имени, доказывается в вопросах и ответах древней песни:

Эта хвалебная песнь помогает простолюдину понять, что под властью такого вождя его жилище и его близкие в полной безопасности. При этом подразумевается, что Те-Хау-о-Тафаки — могущественный и владетельный аристократ, у которого много верноподданных. И они готовы в любой мрмент идти в бой за своего вождя, если другой вождь посягнет на его достоинство или территорию. А прибавление имени Тафаки к собственному усиливает притязания вождя на царственное превосходство и благородство характера.

То, что Тафаки является "вождем вождей", видно из обычая одного маорийского племени устраивать в его честь церемонии, когда умирает вождь. Жрецы обязывают Тафаки, которого племя обожествляет, встретить дух умершего вождя и обеспечить ему достойное место в мире ушедших. Тафаки, кроме того, посылает кита на берег земли этого племени. Таким образом он выражает сочувствие людям по поводу их утраты и снабжает их пищей в тяжелый час.

Сказать приятное вождю, назвав его Тафаки, — значит подчеркнуть, что он красив, исполнен достоинства, что он авторитетный руководитель, что у него знатное происхождение и выдающиеся способности. Но назвать кого-либо Тафаки с иронией, с насмешкой, означает: "Ты ничтожество и выскочка! Ты думаешь, что так же красив и величествен, как Тафаки? Или так же мудр? Сколь много тайных заклинаний ты знаешь? Где доказательства твоей магической силы? Ты сможешь забраться на небо по паутинке или по радуге? Тоже мне Тафаки!"

Один мангаревский толкователь мифа называет Тафаки "счастливейшим человеком в мире". Может быть, он хочет этим выразить, что счастье приходит к тому, кто подобен Тафаки, кто имеет высокое происхождение; кто без всякой учебы преуспевает в любом умении; кто красив, храбр и пребывает в гармонии с миром; кого уважают боги, боготворят люди и обожают женщины. Между тем и у Тафаки были свои горести и свои трудности: он совершал ошибки, у него имелись враги, из которых самыми опасными и жестокими были его родственники, и он не всегда мог удержать своих возлюбленных, несмотря на свою красную кожу. И все это знал, конечно, мангаревец, который назвал Тафаки счастливейшим человеком в мире. Ну и кроме всего, не сложилась бы повесть о нем, если бы жизнь Тафаки всегда двигалась легко, как лодка с балансиром при попутном ветре по зеркальной глади спокойной лагуны. Нет, именно благодаря тому, что Тафаки преодолевал препятствия, как истинный аристократ, полностью уверенный в своих собственных способностях, в своей магической силе и благосклонности своих божественных родственников, он снискал восхищение многих поколений полинезийцев. Именно благодаря этому на островах Туамоту в обрядах, связанных с воспитанием мужественности в юношах, центральное место занимают песнопения, основанные на истории жизни Тафаки.

Каждый существенный эпизод или инцидент в повести о жизни Тафаки имеет параллели в историях о других героях. Эти эпизоды и инциденты суть не что иное, как шаблоны, повествовательные клише, которыми пользуются сказители всей Полинезии. Многие реальные, равно как и мифические, вожди борются с интригами завистливых родичей, унижаются при попытках вернуть ушедшую возлюбленную и принимают как свой важнейший долг и привилегию обязательство спасти попавшего в плен отца и отомстить за нанесенное ему оскорбление. На этих трех темах — завистливых родичей, ушедшей возлюбленной и пропавшего отца — концентрируют внимание сказители, повествуя о важнейших событиях из жизни своих любимых героев, исторических, легендарных и мифических.

Может быть, на некоторых островах Тафаки не столь популярен, как иные местные персонажи. Но он возвышается над соперниками, поскольку его известность не ограничена берегами одного острова или архипелага. Хотя большая часть многочисленных и сложных сказаний о нем исходит из Центральной Полинезии и Новой Зеландии, его имя и кое-какие сведения о нем известны по всей Полинезии и на островах к западу от нее, где чувствуется полинезийское влияние. Тафаки пробуждает эмоциональный отклик в душах и сердцах столь многих островитян, что вслед за своим предполагаемым предком Мауи он может считаться самым известным мифологическим персонажем в Полинезии. Лишь его внук Рата имеет равные с ним шансы стать вторым по общеполинезийской популярности.

В XIX веке на Южном острове Новой Зеландии работал этнограф С. Перси Смит. Как-то раз он попросил рассказать о Мауи и Тафаки одного мудреца, пусть не первого ранга учености, но хорошо знающего истории обоих героев. Этот маори весело рассказал о Мауи, а о Тафаки говорить не стал. Когда же, после длительных колебаний, он все-таки согласился, то свой первоначальный отказ мотивировал следующим образом: "Тафаки — бог, и все, связанное с ним, — табу".

Согласно мнению этого пожилого маори, Мауи и Тафаки — полная противоположность и по характеру, и по внешнему виду, и по чувствам, которые питают к ним их земные соотечественники. Несмотря на то что Мауи предшествует Тафаки по генеалогической линии и, следовательно, ближе к изначальным богам, его высокое происхождение не интересует никого, кроме знатоков родословных. И его мана, хотя и повсюду известная своей необычайной мощью, не снискала ему того серьезного уважения, какое завоевал Тафаки своей более скромной магической силой. Мауи-тики-тики-а-Таранга, недоносок и подкидыш, самый младший из всех братьев, — это безобразная паршивая овца. Он эксплуатирует родственные обязанности, глумясь над ними, глубоко оскорбляя тех, кто выше его по старшинству и социальному положению. Цель Мауи — узурпировать власть и привилегии, не принадлежащие ему по праву рождения.

Тафаки — прямая противоположность этому маленькому изгою общества. Тафаки гордо и самоуверенно проходит по земному и волшебному миру, среди людей и богов всех рангов. Никому и в голову не придет применить к нему маорийскую поговорку: "Дома — слизняк, в гостях — попугай".

Тафаки — цельная личность, и, где бы он ни оказался, он всюду встречает уважительный и сердечный прием. Полинезийские ритуалы и условности для пего естественны, он охотно выполняет свои обязанности и действует решительно, с великолепной уверенностью в своих силах. Иногда он сталкивается с почти невыполнимыми задачами и подлыми хитростями, но преодолевает их с гордой стойкостью. Когда же дело сделано, он тонко упрекает поставившего задачу за чрезмерную ее сложность, отказываясь от награды. А обидчику он, в свою очередь, предлагает совершить что-либо подобное, и тот находит свою гибель.

Это положение лучше всего иллюстрируют таитяне, которые рассказывают о путешествии Тафаки и его двоюродных братьев в отдаленную землю с целью добиться руки королевы Тери. Она ставит перед ними трудную задачу победить растение-людоеда, кабана-людоеда, а также чудовище, верхняя челюсть которого достигает неба, в то время как нижняя лежит на земле. Это — типичные чудовища, которых приходится убивать полинезийским героям. Все двоюродные братья Тафаки гибнут во время испытаний. Он же побеждает всех трех чудищ и оживляет братьев. Затем он презрительно отказывается от королевы Тери. Тафаки считает, что ставить перед чужеземцами излишне опасные задачи негостеприимно. Хотя в чужой земле Тафаки жил в мире с двоюродными братьями, по пути домой он мстит им за то, что они в детстве дразнили его. Когда двоюродные братья залезли на кокосовую пальму, достигающую неба, Тафаки приказал пальме нагнуть вершину. Пальма так и сделала. Братья упали в море и превратились в бурых дельфинов. Так из всех двоюродных братьев остался один Карихи, который всегда сочувствовал Тафаки, когда другие дразнили его и били. Впрочем, на многих островах Карихи считают не. кузеном Тафаки, а его родным братом.

Тафаки — это символ доблестей вождя и принципа noblesse oblige ("положение обязывает", франц.), человек благородного происхождения, наделенный личной привлекательностью и безусловным авторитетом. Он полинезийский идеал аристократа. А о том, каким должен быть аристократ, очень образно рассказали маорийские старцы А.С. Томсону, одному из первых новозеландских поселенцев. Вождь, сказали ему, должен быть храбрым и способным сносить мучения без мольбы о пощаде. Он должен быть терпимым, уметь сдерживать свой гнев и никогда никого не обижать беспричинно. Но он же должен мстить за каждое оскорбление, продолжать родовую междоусобицу и поддерживать табу и жреческие установления.

При восприятии образа идеального вождя следует игнорировать грубую реальность. Если бы аристократ воспринял кодекс Тафаки слишком буквально, он бы долго не продержался в условиях свирепых раздоров, коварных интриг и отчаянной борьбы за верховодство. Эти условия были характерны для полинезийского общества, и хитрец вроде Мауи имел в нем гораздо больше шансов выжить, нежели человек типа Тафаки.

И рассказчики, и их слушатели хорошо это понимают. Поэтому важным элементом мифа о Тафаки является магическая сила либо самого героя, либо его родственниц, готовых вернуть ему жизнь или мужественную красоту, когда завистливым родичам-мужчинам удается его убить или изувечить. Эти родичи символизируют враждебность и нетерпимость определенной части людей к тому, что другие в чем-то совершенствуются и достигают успеха.

Отождествлять себя в мыслях с Тафаки — волнующее и облагораживающее ощущение. Однако на фоне несовершенной жизни идеал делается невыносимым, возникает желание повергнуть его и тем устранить контраст. Когда реалистичные, земные двоюродные братья добиваются успеха и убивают Тафаки, это встречает подсознательное одобрение слушателей. Но ненадолго. Раскаявшееся сознание вновь строит пьедестал и воздвигает статую.

Примечательно еще одно противопоставление. Мауи, которому неоднократно удается избежать смерти своей невероятной хитростью, все-таки погибает. Но, однажды умерев, Мауи остается мертв. А человечество отныне должно нести груз его неудачи при попытке добыть бессмертие для себя и для всех людей. Между тем Тафаки убивают и воскрешают неоднократно, пока не проходит молодость — единственный период его жизни, интересующий ненасытных слушателей. Тогда, оставив сына Вахиероа, у которого, в свою очередь, родился сын Рата — продолжатель семейной традиции, Тафаки исчезает с земли, продолжая, правда, действовать в мире богов.

Хотя уже упоминавшийся маорийский мудрец и сказал Смиту, что Тафаки — бог, он не бог в полном смысле слова. Он не относится к числу основных богов, а, скорее, младшее божество, позднейшее добавление к пантеону. Однако полинезийцы склонны обожествлять Тафаки, доказывая, что он признанный и полноправный член пантеона. Они предоставляют ему статус более высокий, чем даже у тех земных вождей, чьи родственные отношения с богами делают их самих полубожественными. Характерно в этом отношении замечание другого маорийского сказителя. По его мнению, люди всегда чувствовали, что Тафаки — бог, хотя и не сразу осознали это. Рассказывают, например, что в маорийском племени хау не знали о божественности Тафаки, пока однажды сборщики хвороста в горах не увидели, как он сбросил с себя человеческую внешность и облекся в молнию, как подобает богу. После того как это стало известно, племя хау стало почитать Тафаки — бога молнии и грома — и приносить ему жертвы. Маори часто говорят о Тафаки как о божестве некоторых ветров, потому что он одолел сильные небесные ветры, которые пытались сдуть его в пустоту, пока он взбирался на небо. Гавайцы метафорически называют его "трубой, укрощающей бури". Но хотя представление о нем как о божестве, управляющем стихиями, и широко распространено, многие почитают Тафаки за его целительную силу. Ведь, не говоря о том, что герой был способен оживлять и себя самого, и других убитых, он обучил людей многим целительным заклинаниям, которые узнал за время своего пребывания в небесном мире.

Таитяне говорят, что Тафаки стал богом только после своей смерти, после того как он окончил свою богатую событиями жизнь земного человека. А потом (видимо, потомки) возвели его дух в ранг божества-охранителя. Такова его роль на острове Тикопиа, полинезийской общине в Меланезии. Там Тафаки и его брат, которых считают земными вождями прошлого, избраны духами-покровителями местного клана. В ответ на приличествующие обряды и жертвоприношения они наделяют своей маной здравствующих вождей, делая их способными обеспечивать дождь, солнечный свет, урожай, пропитание и благополучие подданных.

На острове Раротонга сильную ману и божественные атрибуты Тафаки объясняют тем, что его мать очень хотела, чтобы ее дети обладали большой магической силой. Когда же сыновья, Тафаки и Карихи, выросли, мать подозвала Карихи, перворожденного, к себе и попросила его обрить ей голову и откусить карбункул у нее на затылке. Когда же Карихи с отвращением отказался это сделать, мать воскликнула: "Сын мой! Тебе не быть великим вождем, ты будешь сам прислуживать другим!" И она подозвала Тафаки и попросила его откусить карбункул, а затем разжевать его. Тафаки исполнил просьбу.

Пройдя через это испытание, Тафаки обнаружил способность не брезгуя сделать что угодно, лишь бы увеличить свою ману и стать великим вождем. Кстати, подобным образом проходят последнее испытание маорийские воины или начинающие колдуны. Они кусают доску, служащую сиденьем в отхожем месте. Тем самым они проявляют полную психологическую готовность к исполнению своей роли и приобретают магическую силу, присущую этому предмету. Тафаки, выполнив просьбу матери, тем самым показал стремление стать великим вождем и приобрел ману, содержавшуюся в карбункуле. Далее, Тафаки своим поступком продемонстрировал, что, хотя Карихи перворожденный сын и вследствие этого выше брата, он недостоин своего положения. А их мать пренебрегла принципом первородства. В реальной жизни она должна была бы признать превосходство мужчины, родившегося первым.

Большинство полинезийских сказителей считают перворожденным Тафаки, но сказитель с Раротонги подверг ревизии привычную генеалогию и традицию, чтобы сильней мотивировать соперничество между братьями, усилить контраст их характеров. Хотя Карихи по обстоятельствам рождения ближе к своим божественным предкам, он показал себя всего лишь ординарным человеком. В то же время Тафаки, несмотря на существование старшего брата, доказал свое право наследства, способность принять дополнительную магическую силу от матери, которая была наполовину сверхъестественным существом из морских глубин.

"Вскоре после того, — продолжает раротонгский сказитель, — как Тафаки вернулся домой, в него внезапно вошла сильная мана. По той земле распространился слух, что из тела Тафаки исходит сияние, подобное блеску молнии. Услышав это, Карихи очень рассердился на брата. Он позавидовал тому, что Тафаки, обычный человек, столь возвысился и увеличил свою ману. Карихи стал завидовать еще сильнее, когда почувствовал, что отец их, Хема, стал больше любить Тафаки, чем его. И Карихи разгневался и на отца. Он схватил его и доставил в священное капище как жертвоприношение небесным богам, чтобы те изжарили его и съели. Когда с этим делом было покончено, оставалось наказать Тафаки. Карихи замыслил убить его".

Первая попытка Карихи провалилась. Но с помощью одной из своих сестер он с большим отрядом захватил Тафаки во время купания в пруду. Тафаки убил более ста пятидесяти врагов, прежде чем сам погиб. Хотя Тафаки знал о заговоре от другой сестры, которая его любила, он допустил, чтобы его выследили и убили. Любящая сестра собрала его останки в деревянную чашу и воскресила брата. Затем Тафаки отправился на небо, воспользовавшись стандартным для полинезийских мифов средством — магически удлиняющейся кокосовой пальмой. Там он спас своего отца до того, как боги его совсем съели.

Рассказы о храбрости Тафаки служат и развлечением для слушателей. Таитяне говорят, что их остров-рыба носилась по океану туда-сюда, пока Тафаки, "победоносный воитель", не решил перерезать ей глотку и сухожилия и тем самым закрепить ее на одном месте. Когда Тафаки собрался выступать, один старый воин сказал ему: "Покажи-ка, что у тебя за сила. Вот если выдергивать по одному волоску из твоей задницы, ты закричишь от боли?" — "Нет", — ответил Тафаки. — "А если выдернуть волосы из твоей бороды, закричишь?" — "Нет", — ответил Тафаки. — «А если выдернуть у тебя брови, ресницы и волосы из ноздрей — тогда закричишь?" И на этот раз Тафаки сказал: "Нет".

Тогда старик дал Тафаки магическое название для лодки и послал его взять огромный и тяжелый топор, называвшийся Тэпа-хуру-нуи-ма-тэ-ваи-тау. Посредством магии громадный топор стал легким в руках героя. Тафаки одолел рыбу и остановил ее движение.

Репутация Тафаки как полинезийского героя не тускнеет, а укрепляется, когда он совершает некоторые поступки, полностью противоречащие его идеальному образу. Да и разве мог бы герой столь прославиться, если бы он всегда был скучно-напыщенным, глупо-добродетельным и во всем преуспевающим? Сплетничать о такой скучной личности было бы невозможно. И если бы даже герой был и вправду идеальным, сказители все равно придумали бы очеловечивающие его подробности, чтобы заинтересовать аудиторию. Легче любить героя, легче сопоставлять себя с благородным вождем, если он, как и все, небезгрешен, а порою просто глуп. Тогда даже простолюдин или раб испытывают удовлетворение от сознания своего превосходства над этим аристократом. Какой полинезийский юноша будет спрашивать у старой колдуньи совета в любовных делах, как это сделал Тафаки? Она сказала, что, если он хочет завладеть ее хорошенькой дочерью, приглянувшейся ему, то должен подстеречь девушку во время купания в небесном Ручье Дождевых Капель. Он должен дождаться, пока она не выйдет из воды и не соберется идти в дом: в это время у нее ногти будут мягкими и она не расцарапает его, когда он ее обнимет.

Сказитель-художник не говорит прямо о мужских победах Тафаки, он рассказывает о его многочисленных любовных приключениях, а проявляющаяся порой неловкость героя вызывает к нему симпатию. Способность Тафаки побеждать сердца богинь означает также и то, что он был вынужден смиряться с их нравом. Земные женщины сочувствуют богине Хапаи. Занятая подготовкой к совершению обрядов над дочкой, родившейся у нее от Тафаки, она попросила героя подержать Арахуту (так звали девочку). Сказитель показывает, как Тафаки робко держит хнычущего ребенка на вытянутых руках, а потом брезгливо морщит нос и кричит: "Фу, как эта малышка воняет!" Выхватив дочку, Хапаи взлетела на крышу дома. Внизу собрались любопытные соседи. Хапаи спела прощальную песню, а потом ступила на край радуги и ушла к родителям, обитавшим в самой верхней части неба. Тем не менее богиня успела намекнуть своему опечаленному супругу, что ему следует сделать, чтобы заслужить прощение и вернуть ее и ребенка.

Полинезийцы не считают, что каждый роман должен иметь счастливый конец. Да и герой типа Тафаки скорее может страдать от уязвленной гордости, чем от разбитого сердца. Но некоторые версии его жизни повествуют о более глубокой привязанности Тафаки к одной из жен или возлюбленных. Приводимая ниже маорийская легенда о Хапаи как раз и раскрывает эту сторону его личности.

Тафаки очень опечалился, что оскорбил чувства Хапаи. Целый месяц он тосковал по ней и по малышке Арахуте, а потом вместе с Карихи отправился на небо, чтобы найти жену и дочь. Последние слова Хапаи показывали, что она уже почти сожалеет о своем поспешном решении. Хапаи сказала: "Не цепляйся за ту лиану, что свисает с неба и свободно качается в воздухе. Держись за ту, что вросла в землю". Карихи, нетерпеливый и несведущий в магии (что оттеняет достоинства Тафаки), увидев свободно свисающую с неба лиану, тотчас ухватился за нее. Его качнуло сначала в одну сторону, за горизонт, потом в противоположную сторону, до самого края мира. Затем ветры стали швырять его то вверх, до неба, то вниз, до земли. Наконец Тафаки удалось поймать Карихи и отвязать лиану, обвившуюся вокруг него. Боясь за жизнь брата, Тафаки велел ему вернуться. И Карихи, сожалея о своей непригодности для такого дела, пошел домой. А Тафаки уцепился за вросшую в землю лиану и начал взбираться на небо, борясь с сильными ветрами, обрушившимися на него. Все выше поднимался Тафаки, произнося заклинания. Он прошел первое небо, второе небо и, наконец, добрался до самого верхнего, десятого, неба, где жила Хапаи.

Там, приняв вид старика, он стал пробираться по лесу и встретил братьев своей жены, которые вытесывали лодку. Увидев незнакомца, они схватили его и, как раба, заставили нести домой их топоры. Сэр Джордж Грей сопроводил перевод этой истории замечанием о том, что ни один европеец не может полностью оценить того, как остро реагируют на этот эпизод маорийские слушатели. Священный высокий вождь не узнан и сделан рабом! И конечно, то обстоятельство, что Тафаки появляется в облике безобразного больного старика, лишь усиливает остроту ощущения.

Тафаки нарочно замешкался в лесу. Когда его свояки ушли, он быстро, но искусно доделал их лодку и только потом отправился в селение. Там две старые рабыни заставили его выполнить их работу — отнести дрова в дом Хапаи. И Тафаки подчинился. Он стал рабом рабынь-женщин! В доме Тафаки заметил у очага свою жену и, оттолкнув пытавшихся его удержать, подошел и положил дрова около нее. Люди дивились старому рабу, который столь рискованно для себя нарушил табу — приблизился к женщине-вождю. На следующий день новый раб отправился в лес и все повторилось снова. Но на этот раз свояки, которые хотели узнать, кто доделал их лодку, спрятались в лесу. И они увидели, как Тафаки сбросил личину старика и принял богоподобный вид. Заподозрив истину, они бросились домой и попросили сестру описать внешность ее мужа. Тут появился Тафаки, по-прежнему в облике старика. "Ты — мой муж?" — спросила Хапаи. Тафаки не ответил, но взял маленькую Арахуту на руки. Тафаки совершил над дочерью обряды, подобающие ее высокому рангу, и вновь соединился с Хапаи.

Сказители используют гиперболы, описывая мудрость Тафаки и его магическую силу. Вместе с тем во многих эпизодах мифа рассказывается, как Тафаки просит помощи у своих родственников, искусных в магии. В поисках пропавшего отца Тафаки и Карихи (в этой версии в исчезновении отца виновны чудовища, а не Карихи) попадают в дом своей сестры. После краткого обмена приветствиями мужчины отправляются дальше. Они должны перейти океан, лежащий у них на пути. "Они ушли, не подумав, — говорит маорийский сказитель, — и не сказав необходимых заклинаний, которые дали бы им возможность перейти море. С каждым шагом они погружались в воду все глубже и глубже и вынуждены были вернуться в дом своей сестры". Сестра велела им подождать до утра, когда она сможет им помочь. А на следующий день она их научила: "Идите, но ступайте только на гребни волн, не ступайте между волнами. Так вы сможете перейти океан". И когда братья ушли, ступая по гребням волн, сестра пропела заклинания, чтобы защитить их от враждебного колдовства и спасти от гибели. На протяжении пяти минут рассказа полинезийский герой редко обходится без того, чтобы ему не оказала помощь, не спасла или не оживила его любящая и искусная в магии сестра, мать или слепая старая бабка. При всей своей мудрости и магической силе Тафаки не исключение из правила.

Красота Тафаки имеет важное значение в мифе. "Он был красным, подобным богам, — говорит один таитянский сказитель. — У него были светло-рыжие вьющиеся волосы. У него были пронзительные карие глаза. Самые высокие мужчины на Таити не достигали его плеч. Руки у Тафаки были большие и сильные, ногти — длинные и острые. Когда он шел, его великолепный шаг оставлял следы на самой твердой земле".

Его длинные ногти (в наши дни их можно увидеть в виде плауна, называемого "ногти Тафаки") позволили ему однажды схватить свою больную жену прежде, чем она сделала последний, непоправимый шаг на пути в страну смерти. Длинные ногти и тяжелый вес — это отличительные признаки вождя. Они показывают, что у вождя есть рабы и много подданных, готовых ему услужить. Бичи, посетивший в 1824 году остров Мангарева, сообщал о тамошнем вожде: "Длинные ногти и складки жира, свисавшие на его бедра, указывают, что он свободен от трудов и проводит жизнь в лености и довольстве, по всей вероятности по праву своего рождения". Тафаки, правда, не был столь ленивым и ожиревшим, как тот мангаревский вождь. Никто не был в силах поднять его оружие и инструменты. Они вполне соответствовали его двадцатифутовому копью из кокосовой пальмы. Порой он пользовался и целым стволом. Однажды ударом ступни он расколол твердую оболочку первого яруса маорийских небес, чтобы восстановить сток дождя на землю, заделанный его врагами.

Его глаза были слишком сверкающими, чтобы исчезнуть навеки, — и они остались как звезды на небе. Часто встречается не совсем понятное словосочетание "глаза Тафаки". На Мангареве, например, так называют идолов, которые прикрепляются к потолочной балке священных или полусвященных сооружений. На Гавайях это словосочетание является именем богини — Намакао-кахаи. Ее ссора с богиней вулканов Пеле вынудила последнюю перебраться с Кахики, где родились они обе, на Гавайские острова.

Однако самый характерный эпитет (Кирикура — "красная кожа") дала Тафаки его кожа. "Кура" означает "красный", и следует несколько пояснить то влияние, какое оказывало это обстоятельство на отношение к внешности Тафаки. Его красный цвет — цитирую одного мангаревского поэта — сделал "печаль пищей той девушки, что любила его".

Эта девушка, подобно Хапаи, влюбилась в Тафаки, очарованная его красотой. Узнав, что Тафаки ее утратил, она стала презирать его. "Приди как наш супруг, о прекрасный Тафаки, чья слава достигает Аваики", — пели две раротонгские богини, когда глядели, как герой поднимается мимо них на небо по магически вырастающей кокосовой пальме.

Оттенок красного, называемый "кура", — это цвет оперения маленьких длиннохвостых попугайчиков, которые водятся на некоторых островах. Перья у них такие красивые, блестящие, излучающие красный цвет, что один мой коллега, рассказывая о них, запутался в эпитетах и безнадежно закончил: "О, это чудесный темно-красный цвет!" Такова, по-видимому, и была кожа Тафаки. А маори добавил бы: "Она должна была быть точно такого цвета, как перья попугайчика. Потому что, когда враги убили Тафаки, его кровь окрасила птицу".Когда приходила незнакомая лодка, мангаревцы наперегонки бросались к ней. Каждый надеялся первым спросить, есть ли красные перья. Драгоценные перья с брюшка и шейки попугаев, видимо фосфоресцирующие, использовались для украшения резиденции вождя, чтобы даже в темноте сияние подчеркивало его сан. Капитан Кук из опыта своего первого путешествия знал, как ценятся красные перья жителями некоторых островов, и в последующие плавания брал с собой изрядный запас их.

Не меньше вождей любят красное боги. Мангайцы сообщили богу Тангароа, что вся пища красного цвета будет на их ритуалах посвящаться ему. Бог чувствовал себя польщенным до тех пор, пока не увидел, что рядом с маленькой кучкой красной пищи лежит целая груда темной пищи, предназначенной его сопернику. Таким образом мангайцы тонко насмеялись над Тангароа. Дело в том, что этот бог является покровителем жителей Раротонги, от чьего ига нынешние мангайцы освободились, эмигрировав на Мангаию.

Обиталища и сиденья таитянских богов декорировались красными перьями; так же украшались и их изображения. Когда завоеватели срывали перья с идолов, жрецы их вновь одевали, несправедливо ругая при этом идолов за наготу и поражение. Главный жрец облачался в священный пояс из красных перьев. Когда делали такой пояс, трех человек приносили в жертву. Одного — когда одежду протыкали, чтобы потом вставить в дыры перья, второго — когда игла впервые входила в одежду, пришивая перо, и третьего — когда пояс был готов.

То, что Тафаки имел богоподобную внешность, очень ясно сказано в "Кумулипо". Это гавайская космогоническая песнь, генеалогия короля Калакауа и королевы Лилиуокалани. "Очень красны лица богов, темны лица людей". На островах Туамоту Карихи называют чернокожим, чтобы усилить его контраст с великолепным красным Тафаки.

Слово "кура" ("красный") является также синонимом "ипо" — "возлюбленный". И поэты воспевают Тафаки Кирикура, "кура всех женщин". У него венок цвета кура на рыжих волосах и посох, украшенный перьями такого же цвета. Этот венок может быть либо из красных перьев, либо из красных цветов, но и в том, и в другом случае его разрешается носить лишь вождю. Один скопированный с Тафаки тонганский мифический вождь, чье имя не сообщается, был так красив, что "женщины падали в обморок, когда видели его. Волосы цвета красных плодов пандануса являли собой чудо, и, когда ветер вздымал их, они казались пламенем!" У этого героя также был завистливый брат[2].

Жители Мангаревы настолько восторгались образами необычайно красивой красной кожи Тафаки, что придумали историю о том, как он ее временно потерял. Они рассказывают, что у Тафаки был роман с девушкой по имени Нуа, которая жила в той же деревне, что и Пунга, дядя Тафаки. Хотя Тафаки приходил к своей возлюбленной только поздно вечером и уходил перед рассветом (если бы он не уходил, он бы именовался мужем), по деревне пошли слухи о том, кто стал новым любовником Нуа. Людей страшно интересовало, так ли красива красная кожа Тафаки, как об этом говорят. Они вынудили девушку разрешить им заделать все щели в стенах ее дома, чтобы Тафаки не узнал о наступлении рассвета (знакомый прием!). Когда Тафаки выбежал из дома своей возлюбленной, было уже совсем светло. Жители деревни выстроились по обе стороны тропы, чтобы увидеть знаменитую красную кожу. Найдя ее поистине великолепной, они стали завидовать тому, что в соседней деревне живет столь красивый мужчина. И они решили его изуродовать.

Они пригласили Тафаки принять участие в состязании ныряльщиков. Тот пришел и хотел было нырнуть первым, но замысел у его врагов был иной. Они удерживали Тафаки, чтобы он нырнул последним. А все предыдущие ныряльщики превратились под водой в рыб и кораллы и поджидали Тафаки. Когда же он нырнул, рыбы бросились на него и каждая оторвала по лоскутку кожи. А когда он вырвался от рыб, кораллы ободрали остатки. Так Тафаки лишился своей красной кожи.

Не ведомая ни жителям деревни, ни самому герою, его бабка по материнской линии знала о заговоре. Она находилась под водой со своей корзинкой и отняла кусочки кожи своего внука у рыб и кораллов. Собрав все до единого, она удалилась к себе домой, в подземный мир.

Опечаленный Тафаки возвратился в свою деревню и рассказал матери о случившемся. Мать очень рассердилась: ведь она предупреждала сына, какие нехорошие люди живут в той деревне! И мать нарочно дала Тафаки помучиться и только некоторое время спустя предложила пойти в подземный мир к бабке. Мать просила Тафаки не брать с собой Карихи (здесь он его двоюродный, а не родной брат): ведь он житель враждебной деревни, но сын не послушался. И вот оба молодых человека добрались до дома бабки. Старуха стала вынимать из корзинки лоскутки кожи. Наконец ее корзинка опустела, но для ступней Тафаки красной кожи не хватило. Мудрая старуха заподозрила, что это муравьи утащили часть кожи себе на подмышки. Она потребовала, чтобы они вернули украденное, но не особенно настаивала. "Не переживай, — сказала она Тафаки. — Скорее всего, никто не обратит внимания на твои ступни".

Старуха хотела отомстить Карихи как жителю вражеской деревни. И она одурманила ему голову, и на тропе по дороге домой Карихи сильно отстал. Тогда старуха схватила его, вырвала ему глаза и собралась изжарить юношу. Но мать Тафаки, которой было известно об этих намерениях, подоспела вовремя. Она пристыдила старуху и освободила Карихи. (Ни один сказитель, каких бы кар он ни хотел для Карихи, никогда не убьет его окончательно. Уж очень это полезный для мифа персонаж, и его необходимо сохранять в течение всей жизни Тафаки.)

Тафаки стал таким же, как и прежде, не считая только ступней. И он решил отомстить Нуа, которая предала его, а когда он лишился красной кожи, насмеялась над ним и отвергла его. Приняв облик безобразного старика, Тафаки отправился к Нуа, которая уже обзавелась мужем. В это время тот ловил рыбу, причем неудачно, а Тафаки пришел к Нуа и назвался одним из своих имен, Ира-а-Хема. Женщина высокомерно ответила, что она видит перед собой старого лгуна со зловонным дыханием. Ее муж подумал, что странный старик виноват в неудаче с рыбной ловлей (он был прав), и решил убить его. Однако прежде чем он успел это сделать, Тафаки сбросил облик старика. Нуа захотелось возобновить их прежние отношения, но Тафаки это уже не интересовало. Он отомстил, а плач Нуа стал популярной на Мангареве песней:

Нуа урок пошел впрок, это видно из другого эпизода. Однажды вместе с подругами она встретила в лесу отвратительного старика. Подруги стали грубо над ним насмехаться, но Нуа их остановила: она помнила печальную историю своей последней встречи с Тафаки Кирикура.

На Новой Зеландии, в Центральной Полинезии и на Гавайях рассказывают разные истории о Тафаки, которые вместе образуют замечательный цикл, связывающий воедино приключения нескольких героев из одной семьи. Здесь Каитангата — дед Тафаки, Хема — его отец, Вахиероа — сын и Рата — внук. Гавайцы считают местом действия этих героев берег Хана и долину Иау на острове Мауи. На южных архипелагах повествователи переносят действие в Гаваики. Это или прародина, смутно идентифицируемая с каким-либо реальным островом, или откровенно мифическая земля. Генеалогия этой семьи, признанная по всей Полинезии, включается в генеалогии исторических вождей и королей. Гавайцы, например, считают, что хитрец Мауи жил на семь поколений раньше своего потомка Кахаи. Тот, в свою очередь, относится к тридцать восьмому поколению, отсчитывая от 1900 года назад. Оба героя упоминаются в числе предков короля Калакауа и королевы Лилиуока-лани в их генеалогической песне "Кумулипо".

В той части мифа, где говорится о поколении дедов Тафаки, больше всего внимания уделено его энергичной бабке по отцовской линии, людоедке. Она покинула верхний мир (часто говорят — луну), чтобы стать женой человека из нижнего мира. Его имя она переделала на Каитангата ("людоед"), показывая тем самым, что он предпочитает такую же, как и она, диету. Молодые, принадлежавшие в буквальном смысле слова к разным мирам, постоянно ссорились, причем не по поводу каннибализма. Сказители расходятся в толковании того, что стало последней каплей в переполненной чаше и привело к разрыву. Одни говорят, что Каитангата возмутился, когда жена поставила перед ним в качестве деликатеса легкие одного из его родственников. Другие — что семейная жизнь стала для них бесконечно повторяющимися неприятными обязанностями убирать за сыновьями — их звали Пуна (Пунга) и Хема, — которые то ли были плохо обучены справлять нужду, то ли просто были еще малы. Иногда Каитангата уходит, не в силах больше терпеть, иногда жена бросает его. Гавайцы рассказывают, что первой ушла она, вернулась домой на луну, однако замешкалась, и Каитангата успел схватить ее и сломать ей ногу. Теперь ее называют Хина-Ходящая-по-Луне. Говорят еще, что она живет в Кахики — той земле, откуда семья Пеле перебралась на Гавайи.

На Таити и Туамоту, по-видимому, хотят больше услышать об этой людоедке с луны. Поэтому тамошние сказители, чтобы растянуть миф, делают ее не матерью, а бабкой Пунги и Хемы. Один таитянский сказитель, не согласный с другими, по-своему интерпретирует характер этой людоедки и самую природу ее каннибализма. Защищая людоедку, он говорит, что она не была таковой, пока ее не бросил муж. А затем она возненавидела всех мужчин, стала заманивать их в свою пещеру, соблазнять, а потом пожирать. Она съела всех своих детей, за исключением двух. Сын скрылся от нее в море. Дочь Хина, возлюбленного которой мать съела, была спасена Ноа — Волосатым, вышла за него замуж, и у них родились Пунга и Хема. Сказитель говорит, что, до того как вкусы этой богини стали столь извращенными, она носила славное имя Хаума. Позднее люди стали звать ее Нона, Длиннозубая: преследуя своего сына, она ударилась головой о коралл, и от этого у нее выросли два клыка. У гавайцев есть богиня, имеющая отношение к Пеле — богине вулканов (иногда — ее мать), чье имя — Хаумеа. Она имеет смутное отношение к лунной женщине Хине или идентифицируется с ней. Видимо, так гавайцы пытались связать родственными отношениями семьи Пеле и Тафаки.

Теперь интерес перемещается к следующему поколению героев, к поколению Пунги и Хемы (или одного Хемы). Основная функция этого поколения в цикле — подготовить события, которые произойдут со следующим, важнейшим в мифе поколением Тафаки и Карихи. На некоторых островах Пунга вообще не упоминается во всем цикле; в этом случае Хема является отцом и Карихи, и Тафаки. На тех же островах, где Пунга сохраняется в мифе — как брат Хемы, Тафаки — сын Хемы, а Карихи — сын Пунги. Кроме того, Тафаки обычно единственный сын в семье, в то время как Карихи может иметь нескольких братьев, которые действуют как группа задир по отношению к Тафаки. Этим событиям предшествуют ссоры Пунги с Хемой и враждебность, возникшая между их женами. Эти женщины поют одна другой язвительные хвастливые песни, каждая заявляет, что ее дети красивее и в дальнейшем больше прославятся.

Но еще до того как сыновья были зачаты, происходит инцидент, предопределяющий будущее соперничество Тафаки и Карихи. Этот инцидент, по-разному включаемый в цикл, связан с поимкой красной вши и черной вши и их последующим съедением. В действительности это лишь одна из вариаций мотивировки того, что Карихи завидует Тафаки и убивает их отца Хему. Напомню, что мать молодых людей попросила их выдавить карбункул на ее шее, разжевать его и съесть и что Карихи отказался, а Тафаки сделал это и был вознагражден сильной маной. За пределами Раротонги сказители связывают аналогичный эпизод с поколением отцов Тафаки и Карихи. Они полагают, что необычайная мана Тафаки была получена не в результате какого-либо события его юности, а предопределилась еще до его рождения. Вот мангаревская версия. Пунга и Хема были братьями. Однажды мать попросила их вычесать ей вшей. Сыновья исполнили просьбу. (В старину, как и теперь, это — проявление нежности. Посетитель любой деревни на островах может увидеть такую сцену; может быть, и ему самому предложит такую услугу какой-нибудь малыш, которому понравился приезжий.) Когда Хема поймал красную вошь, а Пунга — черную, мать попросила каждого съесть пойманное насекомое. В жизни такая просьба не является необходимой: ловец вшей получает свою добычу в награду. Правда, если у него хорошие манеры, он великодушно раздавит одну вошь для хозяина или кого-нибудь, сидящего поблизости. Но в мифе мать просит об этом сыновей, а Пунга отказывается по необъяснимой причине, если не считать, конечно, что так нужно для развития сюжета, Хема же выполняет просьбу. За это проявление сыновнего послушания его жена приносит ему краснокожего сына Тафаки. А жена Пунги рожает обыкновенного мальчика, "просто земного вождя", непохожего на Тафаки, у которого были и человеческие и сверхъестественные свойства. Таитянские сказители считают, что эпизод со вшами имел место до того, как Хема и Пунга обзавелись женами. В награду за уважение к матери Хема получил в жены богиню, а Пунга — всего лишь земную женщину. Богиня родила Тафаки, а земная женщина — Карихи.

Тот сказитель с Туамоту, который устраняет из мифа Пунгу, излагает эпизод с ловлей вшей по-иному. Хема влюбился в Хуаури, любимую дочь двух сверхъестественных существ из нижнего мира. (Она, следовательно, по рангу знатности была выше любого земного мужчины.) Отец отговаривал девушку от брака с Хемой: "У этого мужчины нехорошие намерения; он человек из верхних долин: у него дурные привычки, он бездельник. Кто из вас двоих будет кормить детей, когда они родятся? Кто будет добывать им пищу, когда они подрастут? И ты увидишь, когда придет время, что вашему сыну придется взяться за очень трудное дело — разыскивать своего пропавшего недостойного отца". Все же Хуаури вышла замуж. Из-за недобрых слов отца молодые решили жить у Хемы в долине. Перед тем как Хуаури оставила родительский дом, мать попросила ее вычесать вшей и съесть красную и черную вошь и таким образом определить природу ее будущих сыновей Тафаки и Карихи. Хуаури исполнила просьбу матери.

Чтобы двинуть сюжет и обеспечить Тафаки возможность совершить свое важнейшее деяние — спасение отца, Хему надо оторвать от жены и сына. Сказители с Туамоту используют для этой цели духов. Те хватают Хему за то, что он ступил на "отдаленную и протяженную прибрежную землю Лунный Свет в Песках. Эту землю духи используют для своих колдовских сборищ, поэтому она табу для людей. Каждый, кто там появится, будет убит духами. Таким образом эта земля стала пристанищем для всевозможных крабов" и, естественно, искушением для рыбаков. "Мириады духов схватили Хему и утащили его в землю Матуаури. Там они сделали Хему сиденьем в отхожем месте, а глаза вырвали и отдали дочери Пуны — вождя духов нижнего мира, чтобы светить ими ночью".

Гавайцы не тратят лишнего времени, чтобы удалить Хему. Вот их вариант. За четыре месяца до рождения Тафаки в долине Иау Хема отплыл на Кахики, отдаленную от Гавайев землю. В связи с предстоящим рождением сына он должен был получить подарки от своей матери, лунной богини Хины. В Кахики гигантская птица схватила Хему, вырвала ему глаза, чтобы использовать как наживку при рыбной ловле, а тело его бросила в кучу мусора. Один буквально понимающий сюжет сказитель интерпретировал этот эпизод иначе. Хема во время путешествия потерял рассудок, был пленен, обращен в рабство и стал выполнять унизительные работы в отхожем месте. На некоторых островах Хему часто называют Куча Дерьма. Его имя и по сей день ассоциируется с безобразными болезнями. Вот отрывок из малопонятной гавайской песни. Здесь употребляется несколько слов, которые обычно переводятся как имена с двойным смыслом:

Апоула — это красный венок, чаще всего из перьев, предназначавшийся в подарок к рождению сына. Слово "Аайя" имеет двойное значение: это и гигантская птица, и одурманенный рассудок. Капакапакауа означает обманом проигранное сражение или предательство. Улупаупау — это выброшенный несъедобный плод хлебного дерева. (Здесь, вероятно, связывается с кучей мусора).

Тафаки подрос и стал играть с другими детьми. Обычно дети и сообщают ему об унизительной судьбе его отца. В какие бы игры дети ни играли, всегда выигрывал Тафаки, часто пользовавшийся магической поддержкой своей матери. Поэтому другие мальчики завидовали ему. Сказители находят в этих эпизодах возможность растянуть свое повествование, описывая различные игры, в которые играют дети. Любимая игра — это пускать игрушечные парусные лодочки. Когда Тафаки побеждал, он всегда хвастался перед проигравшими. В Полинезии такое поведение победителя считается хорошим тоном, но проигравшие любят это не больше, чем в других местах. Тафаки также раздражал партнеров еще и такой привычкой. Когда ему выпадало начинать игру, он говорил: "Отказываюсь! Кто начинает, тот обязательно выигрывает!" Но даже если его лодочка стартовала последней, она всегда финишировала первой. Таитянские кузены Тафаки решили избить его до смерти, но Карихи настаивал, чтобы его не трогали. Тем не менее мальчики стали бить Тафаки и били до тех пор, пока не решили, что он мертв. Тогда они зарыли его в песок и ушли. А Тафаки поднялся и тоже пошел домой. Мать спросила его: "Что с тобой случилось? Дорогой мой, у тебя ужасный вид!" Но гордый Тафаки не сказал ни слова. На Туамоту рассказывают, что, когда Тафаки хвастался своими успехами в играх, мальчики начинали петь ему издевательскую песню, из которой он узнал о судьбе своего отца. Вот эта песня:

Тафаки начинает немедленно готовиться к выполнению своего самого долгого и опасного дела. Он узнает, что то место в неземном мире, где в плену томится его отец, называется Ваерота. Он говорит матери, Хуаури, о своих намерениях. Они оба понимают, что больше никогда не увидятся. Тафаки может погибнуть в опасном путешествии, Хуаури — умереть от старости. Фраза "слезы матери Тафаки" постоянно встречается в песнопениях Центральной Полинезии. Имеются в виду слезы Хуаури, которые она пролила, когда Тафаки отправился на поиски отца. В одной таитянской боевой песне говорится о том, что родичи павших храбрых воинов "плакали, как мать Тафаки". На Туамоту рассказывают, что Тафаки и Хуаури сочинили и исполнили друг другу плач. Его еще и в наши дни поют туамотуанцы, когда им приходится прощаться с родичами и друзьями. Однако они поют его хором или соло, а не дуэтом, как Тафаки и Хуаури.

Когда Тафаки отправляется на поиски отца, его сопровождает Карихи, чтобы оттенять превосходство героя. Средства передвижения у разных рассказчиков различные. Если Хема находится в стране облаков, Тафаки и Карихи поднимаются туда по вырастающей кокосовой пальме, паутинке или качающемуся усику виноградной лозы. Если Хема в заморской земле, они идут по радуге (мыслящие более натуралистично говорят о лодке под названием "Радуга") или плывут на красной акуле, которая оказывается их родичем. Но куда бы и как бы они ни двигались, Тафаки спасает или пытается спасти Карихи от несчастья. И еще: Тафаки встречает свою старую слепую бабку-людоедку, которая признает его родичем, а Карихи — нет. Будучи просто смертным в отличие от полубожественного Тафаки, Карихи с голоду крадет еду у старой людоедки. Обнаружив пропажу, она, чтобы поймать вора, забрасывает свой огромный рыболовный крючок, наживленный красными перьями. Почти загипнотизированный красотой этих летящих за ним перьев, Карихи хватает их — и попадается. Тафаки угрожает старухе напустить на нее свою красную акулу, если она не отпустит Карихи. И людоедка вынуждена отпустить его. Потом Тафаки берет несколько очень молодых кокосов и бросает ей в глаза. От этого бабка становится зрячей. В благодарность она советует Тафаки, какой путь выбрать. Тафаки уходит. А Карихи исчезает из мифа, обычно просто возвращаясь домой.

Эта туамотуанская хоровая песня рассказывает о том, как Тафаки искал огца.

А вот гавайская песня об этом путешествии:

Хема пребывал в жалком положении. Слепой, он не видел Тафаки и сомневался, точно ли это сын с ним говорит. Тогда Тафаки дал ему ощупать свою ступню, на которой была памятная отметка. И благородный Тафаки, который не колеблясь выдавил карбункул у матери и съел его, но не мог перенести вони своей маленькой дочурки, вытащил своего отца из кучи нечистот, обмыл в ручье и одел. В полночь все духи собрались в отхожем месте. Тафаки трижды обернул строение своей сетью и поджег его. Так он поубивал всех духов, оставив в живых только двоих, хромых, которые были добры к Хеме. Затем Тафаки отправился на поиски глаз своего отца. Приняв вид прокаженного, он пробрался в дом, где дочери бога Тангароа плели циновки. До них дошла слава Тафаки, красавца вождя, но в этом облике они его не узнали и спросили, зачем он пришел. "Я пришел посмотреть на ваши красивые вещи", — ответил Тафаки.

Между тем он внимательно разглядывал стены и потолок, покрытые сияющими человеческими глазами. Однако глаз Хемы там не было. Потом Тафаки заметил на коленях одной из богинь деревянную дощечку, служившую ей подставкой для рукоделия. По дощечке перекатывались глаза Хемы — ими богиня освещала свою работу. Тафаки схватил глаза и поспешил к отцу — вернуть ему зрение. Затем они вдвоем вернулись домой и стали предками гавайских королей.

Кто же осудит хвастовство героя, содержащееся в этих строках, взятых из туамотуанской хоровой песни "Тафаки, пересекший моря":

Глава IX. Рата — непочтительный бродяга

Один молодой моряк с островов Туамоту сказал мне, что его любимый герой — это Рата, которого он предпочитает его деду Тафаки и Мауи, их предку. Когда в компании рассказывают разные истории, моряк повествует о Рате, о его чудесной лодке, о том, как она была построена, о необыкновенных приключениях героя.

С ним бы согласились многие полинезийцы от Мангаревы на востоке до островов Эллиса на западе и от Гавайев на севере до Новой Зеландии на юге. Во всяком случае, некоторые островитяне могли бы поспорить, ставить ли Мауи и Тафаки выше Раты. Многие женщины — а в Западной Полинезии и мужчины — сказали бы, что красавец и сердцеед Тинирау — величайший из всех. Эти четыре полубога — Мауи, Тафаки, Рата и Тинирау — самые известные полинезийские герои. Иногда из опубликованной работы бывает видно, что на определенном острове не упоминается кто-либо из них. Но, вероятно, история или по крайней мере имя этого героя там известны, только не были записаны (или записаны, но не опубликованы). Так, имя Раты встречается на Гавайях, Маркизских островах, Туамоту, Мангареве, на островах Общества и в южной части островов Кука, в Новой Зеландии, на Самоа, Тонга, Пукапука, Ниуэ, Токелау и островах Эллис.

Тот гавайский сказитель, который отождествил менехунов с евреями, выведенными Моисеем через Красное море в землю обетованную, считает Рату бродягой, скитальцем, плохим человеком. По его мнению, Рата был сыном первого человека. После убийства своего благочестивого брата он стал родоначальником всех безбожников и неверующих. Этот сказитель игнорирует то обстоятельство, что Рата был единственным сыном и родился на много поколений позже, чем дети изначального Неба-Отца и Матери-Земли. Сказитель основывает свою оценку личности Раты на самом известном эпизоде, связанном с его именем. Речь идет о непочтительности Раты по отношению к лесным духам, снабжающим людей материалом для лодок.

Крещеные сказители с острова Хао (архипелаг Туамоту) добрее в своем синкретизме и смотрят сквозь пальцы на религиозную неотесанность Раты. Они рассказывают, как в сотрудничестве с духами Рата строил лодку и закончил работу после того, как духи его проучили. Эти христианизированные туамотуанцы, по всей видимости, отождествляют Рату с тем человеком, которого чужеземцы знают под именем Ной. Ведь, подобно Рате, Ной тоже был знаменитым мореплавателем и имел замечательный корабль. Но говорят, что Ной в отличие от Раты был очень благочестив. Однако и Рата, считают туамотуанцы, стал таким, когда духи преподали ему урок, как подобает строить лодку. А после того как Рата со своей семьей пережил Великий Потоп, добавляют они, три его сына воздвигли столь высокое сооружение, что могли навестить на небе своего бога Атеа. Однако Атеа разгневался, разрушил сооружение и смешал языки строителей, и они стали говорить по-разному. Впоследствии сыновья Раты стали предками нынешних рас.

Рата не был образцом вождя, как его дед Тафаки. Он начинал свою карьеру как порывистый, упрямый, тупоголовый невежда в отношениях с богами и людьми. Сказители изображают его как неумного, беспечного, слабого в учении, невежественного человека. Но ему свойственны теплота и непосредственность, контрастирующие с холодной и пристойной чопорностью Тафаки. Рата в отличие от Мауи не был злобным или злонамеренным. И его простодушные нарушения религиозных и социальных обычаев не вызывают особенного возмущения. Рата — не ведающий своей огромной силы, недостаточно тонкий и сообразительный, но симпатичный гигант. Обиженные им духи и люди недолго препятствуют Рате в его делах — только чтобы успокоить оскорбленные чувства и выразить возмущение небрежностью Раты. А затем они с удовольствием помогают ему построить лодку, которая нужна Рате для того, чтобы вернуть потерянных родителей и добыть славу, убивая демонов в океане и на островах Границы Лунного Света и у Берега Облаков.

Некоторые сказители с Мангаревы, Пукапуки, Тонга, островов Эллис и частично Туамоту не связывают Тафаки и Рату родственными узами. Насколько я понимаю, они поступают так не из каких-то принципиальных соображений. По-видимому, современные сказители просто забыли об этом родстве. На других островах знатоки родословных соединяют их в генеалогиях различных семей. Рата, по словам одного жреца с Раротонги, подобен "почке, вырастающей на ветке дерева", а его генеалогия говорит о том, что "выросло из нее много ветвей, много потомков". От Папы, Матери-Земли, и Атеа, Безграничного Пространства, этот раротонгский жрец ведет длинную линию до семьи Мауи. Через одиннадцать поколений после Мауи идет Каитангата, Людоед, чья жена-людоедка ошибочно думала, что его имя соответствует его натуре и ее пристрастиям к определенной пище. Затем следует их сын Хема, который был брошен в кучу мусора на некоей таинственной земле и впоследствии спасен своим сыном Тафаки. Сыном Тафаки был Вахиероа. На языке маори это имя означает "длинное полено" и напоминает о той охапке дров, которую Тафаки, переодетый рабом, положил к ногам жены, когда нашел ее вместе с маленькой дочерью на высочайшем из небес. У Вахиероа и его жены Тахити-Токерау (Северный Таити) был сын Рата. Через двадцать шесть поколений после Раты жил Тараро-арихи, вождь Мауке, острова к северо-востоку от Раротонги. Тараро-арихи умер в 1909 году. Среди других высокопоставленных потомков Раты были король Помаре с островов Общества, а также король Калакауа и королева Лилиуокалани с Гавайев. Вахиероа, подобно своему деду Хеме, был схвачен демонами. Рата, следуя примеру своего деда Тафаки, спас отца. Иногда в плен попадает и мать Раты, так же как порой — Тафаки.

Хотя рассказы о событиях, приведших к исчезновению Хемы или Вахиероа, занимают нередко больше, чем вечер, они всего лишь долины между вершинами интереса, которыми являются приключения Тафаки и Раты.

Любопытно, что долгие исчезновения Вахиероа и Хемы, мирных домоседов, преданных своим семьям, связаны с весьма обыденными поручениями. На Раротонге и островах Эллис, а также в Новой Зеландии говорят, что причиной бедствий Вахиероа было желание его беременной жены отведать запретного или редкого лакомства. Эта популярная тема доставляет удовольствие слушателям обоего пола. Женщины удовлетворяются тем, что возрастает их престиж как продолжателей рода. Что касается мужчин, они видят в этой истории приемлемые общественностью алиби для отлучек из дому, от скуки обыденной жизни, с целью достать вожделенное лакомство. С другой стороны, они надеются, что эта история сделает жен более скромными в их капризах во время беременности.

По маорийской версии, желание жены Вахиероа съесть какую-то птичку из дальних краев привело к тому, что он попал в лапы к Матуку-Танготанго, мифической морской птице-людоедке. На островах Эллис рассказывают иначе: из-за того что Тахити-Токерау перед рождением сына поела угрей (они почти всегда табу для женщин), на эту землю обрушилась приливная волна и смыла в океан всех, за исключением Раты. А сказители с Раротонги говорят, что кара за это нарушение запрета была растянута во времени. Сначала у маленького Раты появилась сыпь в паху. А потом пострадали его родители. Когда они собирали водоросли — лекарство от сыпи, волна унесла их во власть Пуны, морского бога и отца угрей. Гавайский отец пропал, отправившись за подарками к рождению Раты. Как рассказывают на Маркизских островах и Туамоту, заботливые родители собирают для Раты определенный вид крабов, который очень любят дети, и в это время их похищает Матуку-Танготанго, главный приспешник Пуны. Матуку — это гигантская черная цапля, символ ночи.

На Туамоту рассказывают, что Пуна жаждал отомстить Тахити-Токерау, водяной нимфе, за обман. Она не пошла за него, как обещала, а отдала Пуне свою младшую сестру Хуареи. Сама же Тахити-Токерау стала женой земного жителя Вахиероа (или Вахиверо), который сказал о ней: "Красота ее лица сияет подобно лунным лучам, ее волосы подобны роскошным черным перьям фрегата, а глаза ее подобны глазам голубки".

Этот туамотуанский сказитель рисует драматическую сцену нападения Пуны на родителей Раты. Счастливая молодая пара в сопровождении друзей, с горящими факелами в руках ловит ночью на рифах крабов для своего малыша. Рата в это время дома, под надзором старой бабки. А молодые весело распевают, когда зажигают новый факел или приминают верхушку горящего факела. Первый певец объявляет, какое действие должно произойти; второй голос начинает говорить о свершившемся действии, но умолкает, давая хору закончить фразу. Затем следует припев, последняя строка которого — переход к следующему стиху. Ее повторяет первый голос. Собственное имя факела — Торино-те-ипо — означает "сокровище, стянутое спиральной скруткой". Имеется в виду пучок сухих кокосовых листьев, стянутый по всей длине полосками коры.

Повторив строчку, первый голос начинает третий — и последний — стих. Песня кончается тем, что Матуку и его приспешники появляются из мрака над морем и швыряют в воду горящие факелы. Вахиероа сталкивают с рифа, и Матуку откусывает ему голову. Два ящероподобных чудовища хватают Тахити-Токерау и утаскивают живой в Корорупо. Оно находится в местности, называемой Границей Лунного Света, и является частью Малого Вавау, в Нижнем Гаваики. Это подземный мир, расположенный под родным домом Вахиероа и Тахити-Токерау, который находится в Большом Вавау в Верхнем Гаваики. Глаза Тахити-Токерау вырвали и стали освещать ими то помещение, где ее младшая сестра Хуареи, жена Пуны, плела циновки. Головой пленницу воткнули в землю, так что ноги ее торчали наружу, и младшая сестра вешала на них свои корзинки. А дома Куи боялась лишиться и внука. Поэтому Рата рос, не зная ни имен своих родителей, ни их судьбы, ни даже того, что у него были родители. Но когда он немного подрос, ему обо всем рассказали товарищи, завидовавшие его умению играть в разные игры.

Когда магическим заклинанием, которому научила его Куи, Рата заставлял свою игрушечную лодочку плыть за лодочками товарищей, едва касаясь воды, он напевал хвастливую песенку:

Товарищи издеваются над Ратой, который медлит с отмщением: "Твоя лодочка очень хороша, мчится, еле касаясь воды. Она вполне пригодна для того, чтобы поплыть на ней и отомстить за твоего отца Вахиероа, проглоченного птицей Матуку-Танготанго, и за твою мать Тахити-Токерау, которая валяется в отхожем месте у дома Хуареи!"

По версии сказителя с Туамоту, которую мы уже цитировали, Рата не знает, что у него есть родители: Куи никогда не упоминала о них. Рата идет к Куи и спрашивает: "Кто мой отец? Кто моя мать?" Куи отвечает: "Я тебе и отец и мать". — "Как же ты создала меня?" — спрашивает Рата. Куи отвечает: "Это так. И больше вопросов не задавай".

В некоторых вариантах мифа Рата настаивает, и Куи говорит, что столб, поддерживающий дом, — это его отец. Рата подрывает столб, так что дом чуть не заваливается, и Куи должна сказать ему правду.

Рата возмущается: "Почему ты раньше не сказала мне правду?" — "Я люблю тебя", — отвечает Куи и, предугадывая намерения внука, добавляет: "Ты не должен делать того, что задумал. Тебя сожрут чудовища короля Пуны. Его воины — Меч-рыба, Поглотитель Множества; Великий Лобан, спящий в глубине; Великая и Неповторимая Тридакна; Риф Факарава; Черная Туча Горизонта и Рыба с Огромными Челюстями". Рата требует: "Скажи, как мне до них добраться?" — "На корабле", — отвечает Куи. — "Где мне взять его?" — вопрошает Рата. — "Ты должен найти дерево и вытесать из него лодку". — "У тебя есть топор?" — спрашивает Рата.

Сначала Куи дает ему топор похуже, обычный топор. Рата требует заколдованный топор предков, называемый Великий Черенок из Древесины Гибискуса. Куп велит ему отточить топор у нее на спине и петь заклинание для ускорения дела:

Теперь лезвие (сделанное из раковины тридакны) готово.

Куи все еще пытается удержать Рату дома и предостерегает его — просит не ходить в Священную Долину. Именно туда идет Рата. Свалив самое лучшее дерево, он возвращается домой, где его встречает Куи и кричит: "О Рата! Иди обратно! Твое дерево снова стоит — такое же, как и прежде".

Рата не верит, но Куи все же убеждает его вернуться в Священную Долину. Дерево стоит, будто его никто не трогал. "Кто мог поставить это дерево опять? — вопрошает Рата. — Ведь я перерубил ствол и полностью отделил макушку!" Рата разъярен. Он снова валит дерево и отрубает макушку, затем он прячется и ждет, что же случится.

Вскоре Рата видит: приближается толпа духов. "Конечно же, это те самые духи, которые поставили на место мое дерево!" — восклицает Рата. Тут он слышит щебетание духов и их песню. Вот отрывок из нее:

Таким же образом духи взывают к листьям, коре, сокам и смоле дерева, чтобы они "рере маи, рере маи, и ко ма ихо ти, ихо маи ихо та", как звучит на туамотуанском наречии то, что выше дано в переводе. Наконец дерево поставлено. Не хватает только одной очень важной вещи, и духи поют:

Рата смотрит на свое дерево: оно стоит прямо. Рата глядит вокруг и видит множество духов, им нет числа. Их вожди — это Тавака (корабельщик, или Тесло) и Тонга-Хити. Имена духов — это названия всех птиц, насекомых, зверей, всех частей человеческого тела, и, наконец, всех инструментов и материалов, необходимых для постройки лодки.

Снова Рата с удивлением взирает на бесконечное множество духов и чувствует, как неистовый гнев поднимается у него в груди. Внезапно он кричит громким голосом: "Па-а-а-а!" И тут же все духи падают ничком на землю, оцепенев от ужаса.

Наконец Тавака и Тонга-Хити, выступив вперед, спрашивают: "Что за славный воин это может быть?

Что за герой, у которого столь ужасный голос?" (Дело в том, что лесные духи очень боятся шума.) "Это я, — ответствует Рата. — Это я собираюсь в путь, в путь мстителя! Вот почему я пришел в эту Священную Долину".

Тогда Тавака говорит: "Дай мне крученую веревку, плетеную веревку, лучшую бечеву для сшивания досок, дай мне колотушку, пест, бурав, дай все инструменты корабельщика".

Рата идет домой и приносит все эти вещи. А находящиеся в войске Таваки-корабелыцика духи этих предметов уже готовы войти в свои материальные формы. Тавака говорит Рате, что он построит лодку. А Рата пусть идет домой и дожидается ее.

В эту ночь Рате снится, что лодка уже возле дома. И он возбужденно поет во сне о своей лодке и о намерении стать лучшим из воинов. Куи говорит ему: смешно ожидать, что лодка будет готова за один вечер. Но тут лесные духи поют протяжную песню, в которой прославляют Рату как лучшего среди мужей, и вызывают заклинаниями его бога, Быстролетящую Цаплю. В другой песне она прославляется как "широко парящая птица, смело, широко парящая птица звучного, звучного мрака. О парящая птица!" В некоторых вариантах духи доставляют Рате лодку по радуге или же лесные птицы приносят ее на своих распростертых крыльях.

Невежественный Рата топит лодку, немедленно столкнув ее на глубокую воду, и ругает духов за их плохую работу. Куи объясняет внуку, что лодку надо сначала "напоить" (назвать) и посвятить кому-либо. Рата следует советам Куи, исполняет подобающие обряды, посвящает лодку доброму старому лесному Тонга-Хити и устраивает пир для мастеров. Лодка получает имя "Туча, Нависшая над Границей". Этим названием предсказывается победоносная высадка Раты на Границе Лунного Света, в земле короля Пуны.

И вот наконец Рата готов отправиться на поиски пропавших родителей. Глядя назад, на последнюю видимую полоску родной земли, Рата поет прощальную песнь. Он просит родную землю совсем скрыться из глаз, чтобы его помыслы сосредоточились только на предстоящем ему деле.

Его прощание обращено не только к земле в целом, к марае и к лесам, но и к той скале, что является центром марае, и той, что на деревенской площади, и к скалам, находящимся на самой оконечности земли и в других знакомых местах.

Рата не один в лодке, но команда его невидима. В нее входят Тонга-Хити, Тавака и все те духи, которые поместились в отверстиях для закрепления канатов. Теперь духи начинают петь о лодке Раты, спешащей по Тропе Ветров.

Первый голос поет: "О Рата! Ты можешь славно повести свою лодку по глади морской!"

Второй голос поддерживает: "Отдай ее ветрам! Пусть они повлекут ее быстро вперед! Давай!"

К ним присоединяется Рата, который уже преодолел боль расставания с родной землей. Он вспоминает, как ему приснилась лодка: "Я закричал окрыленно во сне: "Лодка моя! Она здесь!""

Затем духи песней подбадривают Рату, учат его, как напасть на Пуну. Они перечисляют те части тела врага, о которых Рата не должен забывать: его болтливые губы, его гнусный рот, оскаленные зубы и даже его слюну.

Первый дух поет: "О Рата, увидев его слюну... ", а второй дух оканчивает: "... будь храбр!"

И все духи поют хором: "Увернись от его плевка, а то захлебнешься от омерзения!"

Рата, все еще переживающий чудо создания лодки, воодушевленно откликается: "Он вызвал меня на бой! Вперед! Пусть ветры помчат мою лодку! Я во сне кричал: "Лодка, лодка плывет моя!"

Над плывущей лодкой парит птица. Она не отвечает на призывы Раты, но он знает: это — Куи, которая покинула дом, чтобы сопровождать его в море и по земле Пуны. Для Раты эта птица действительно прорицатель и покровитель, она ведет его по далеким краям океана.

Чтобы напомнить птице, кого надо искать, Рата сочиняет песню. Первый голос поет: "Птица моя летит; над морем пустынным летит". Второй голос добавляет: "Указывая путь, ведущий к Матуку-Танготанго". А хор подхватывает: "Под парусом Рата плывет, к неведомым землям плывет, о хо! Птица парит над лодкой". Таким же образом Рата называет имена всех прочих демонов — своих врагов. Куи запоминает песню и находит демонов в том порядке, в каком Рата перечисляет их имена. Каждый демон нападает на лодку, но его ловко убивают. Затем демона разрубают и из его брюха достают одну из частей тела Вахиероа. Части эти бережно кладут в выложенную изнутри мягким корзинку, которую Куи предусмотрительно погрузила на борт. А Тонга-Хити делит мясо демона между лесными духами. И каждый раз Рата поет плач по своему отцу и песнь во славу своего победоносного оружия. Наконец все демоны перебиты, остаются только двое — Пуна и Риф Факарава.

Этот заколдованный риф опоясывает землю Пуны — Границу Лунного Света, он невидим, пока какой-либо корабль не подплывет вплотную. Тогда Риф поднимается к поверхности и разрушает корабль. Рата прорубает проход через это последнее чудовище своим заколдованным топором предков. Причем он делает это так быстро, что Пуна сначала не верит песне своих петухов-часовых, которая предупреждает его об опасности. В этой песне первый петух поет: "Плывет, плывет!", второй петух продолжает: "Уже у берега лодка стоит", а хор сообщает Пуне о том, что "в лодке один-два-три человека и они спешат сюда". Потом первый петух-часовой спрашивает: "Как называется лодка, которая спешит сюда?" Второй отвечает: "Сюда спешит Туча, Нависшая над Границей". Так, стих за стихом, они спрашивают: "Зачем плывет сюда эта лодка? И что за могучий воин приплыл на ней?" Заключительные строки этой переклички голосов: "Рата — имя могучего воина, Рата — это цапля, быстро летящая вдоль морской тропы в Малый Вавау".

Вскоре Рата причаливает к берегу, сходит с корабля и встречает Пуну. Тот восклицает: "О Рата! Твои глаза горят, голова подергивается, мыщцы напряжены. Возможно, ты пришел сюда с жаждой мести?"

Надменно ответствует Рата: "Конечно, я пришел сюда не для того, чтобы любоваться красотами Границы Лунного Света!"

Затем, после предварительного ритуального поединка (заключающегося в том, что соперники примеряют магические набедренные повязки друг друга и выкрикивают заклинания), Пуна гостеприимно ставит угощение перед пришельцем. В этот вечер, вернувшись к себе на корабль, Рата придумывает, как можно одолеть Пуну. Делают так. Тонга-Хити обманом задерживает подданных Пуны, возвращавшихся с ловли крабов в его дом. А Тавака захватывает часового-петуха и сам задолго до рассвета кричит петушиным голосом. Так он делает, чтобы одурачить ящериц, охраняющих дом Пуны. Услышав петуха, они заключают, что уже рассвет, значит, гостю можно войти. Тавака входит в дом, набрасывает на спящего Пуну петлю и тащит на корабль. Все происходит точно по плану. Рата убивает Пуну своим волшебным топором, а мясо его раздает духам, которые роятся, как мухи, вокруг мачт. Лишь голову Пуны сохраняет Рата, чтобы отдать ее богам на марае в своей деревне.

Затем Рата спасает свою мать Тахити-Токерау, которую он не видел с тех пор, как был ребенком. Вытаскивая мать из нечистот, Рата поет:

Мать и сын садятся в лодку "Туча, Нависшая над Границей", и плывут прочь от земли Границы Лунного Света домой, в Большое Вавау на Верхнем Гаваики. Там Куи приветствует Рату такими гордыми словами: "Отныне ты не внук мой, ты — бог!"

Так заканчивается история Раты. В ней гораздо больше песен, гораздо больше чудовищ, гораздо больше подробностей, но и этого изложения достаточно, чтобы понять, почему тот молодой туамотуанский моряк, с которого мы начали эту главу, восхищается Ратой больше, чем всеми остальными древними героями. Хотя Рата знаменит по всей Полинезии и известен в части Меланезии, ближе всего он мореходам с Туамоту. Ведь и европейцы и полинезийцы считают туамотуанцев лучшими моряками восточной части Океании. Они учились и совершенствовали свое искусство в самой трудной в мире школе навигации. Когда-то адмирал Роггевен назвал ее лабиринтом, другие европейцы — опасными островами, а полинезийцы — Островами Глубокого Моря, или Туамоту.

Расстояния и опасности никогда не могли удержать обитателей Туамоту от плаваний как внутри, так и за пределами их Тучи Островов, свыше восьми десятков которых разбросаны в океане к северо-западу и юго-востоку от Таити. Эти реальные путешествия и приключения внушают такое же благоговейное уважение, как и подвиг Раты. Сказители, склонные к большему реализму, идентифицирующие землю Границы Лунного Света с Мангаревой или с таинственным затонувшим островом, не могут ослабить чудо путешествия Раты: опасности видимых островов столь же велики, как и любые выдуманные. А сказители, склонные к большей фантазии, не в состоянии придумать ничего более страшного для моряка, нежели реальный риф Факарава.

Жители Туамоту считались суровыми и свирепыми, их боялись как каннибалов, воинственных и диких. Несмотря на это, даже во времена европейцев их во чтобы то ни стало стремились заполучить в качестве корабельщиков. В особенности это относится к Рапатеа (острова Общества), где боги требовали для себя самых лучших лодок, сработанных самыми лучшими мастерами. Немногие счастливчики — вожди с островов Общества владели туамотуанскими кораблями. В 1606 году Кирос[4], первый европеец, о котором известно, что он посетил Лабиринт, писал об этих кораблях: "Лучших не могли бы построить и в Кастилии". По его наблюдениям, из-за нехватки на Туамоту крупного леса корабли "весьма искусно составляются" из нескольких коротких бревен разной длины. Они великолепно подогнаны, скреплены кручеными веревками и проконопачены. Такие суда безопасней в штормовых, изобилующих рифами водах, чем более элегантные по виду лодки из цельного ствола, потому что приспособились к сражениям с демонами Длинная Волна и Короткая Волна. И когда Риф Факарава перекусывает бревно, на составном корпусе лодки появляется лишь еще одна стяжка.

Корабль Раты — это большая лодка, которую таитяне называют "пахи". Этим словом они прежде называли и свои крупные лодки, и европейские корабли, и туамотуанские катамараны. Туамотуанские пахи, подобные лодке Раты, имели два килевых корпуса равной или почти равной длины, соединенных и накрытых настилом. На нем устанавливались две высокие и гибкие мачты. Как говорят некоторые сказители, Рата сменил паруса. Вместо великолепно сделанных циновок из пандануса Рата поставил огромные черные крылья Матуку после того, как убил эту мифическую птицу, которая, подобно штормовой туче, обнимала горизонт. Другие перья гигантской птицы он прикрепил к мачтам и снастям своей лодки. Поэтому, подплывая к берегу, она выглядела столь необычно, что подданные Пуны сначала подумали, что это бог океанской глуби, принявший облик чудовищной птицы. С наветренной стороны лодки делается навес из циновок. Он открыт в сторону настила, а с наветренной стороны от ударов волн его защищает невысокий планшир. Западные полинезийцы говорят, что именно Рата познакомил их острова с двойными лодками, имеющими такие навесы.

Ни один туамотуанский мореход не пускается в плавание без такой же команды, как у Раты, если не большей. Над его кораблем парит дух его предков, подавая потомку советы, основанные на его сперва земном, а потом божественном знании Лабиринта. Этот дух был некогда выдающимся вождем, воином или мореходом. Его мана была столь велика, что родственники спрашивали его при жизни, станет ли он их богом после смерти и будет ли продолжать помогать им. Когда он умер, погребальные обряды, растянувшиеся на месяцы, были также обрядами канонизации. Во время ритуала обожествления верховный жрец обращается с исполненной надежд молитвой к духу предка, адресуясь к нему как к "кура мацу" — священной красной птице.

Но любой мореход защищен не только духом предка. У него на борту, как у самого Раты, стоят невидимые Тавака и Тонга-Хити. Они проводят его через риф Факарава и дают совет, как одолеть других демонов, в которых персонифицируются тяготы, опасности и ужасы мореходного дела: рифы, черные тучи на горизонте, меч-рыба, пронзающая насквозь, тридакна — гигантская раковина которой может стиснуть и искалечить, акулы, способные разорвать на куски и пожрать человека. Туамотуанцы верят: Тавака имеет большую власть над лодками. Поэтому его приглашают на черепаховый пир — одну из самых значительных местных церемоний. Они уговаривают Таваку:

Если мореход видит среди моря черного альбатроса, сидящего, как кажется, на воде, он знает, что это Тонга-Хити привлекает внимание моряка к коварной подводной скале. Большеглазый Тонга-Хити, или, как его называют ласково, Веселолицый Тонга-Хити, может также принять облик лающей собаки, чтобы предупредить человека об опасности. Лес — его исконное владение. Здесь Тонга-Хити покровительствует человеку, карабкающемуся по скалам и деревьям. Ему подчиняются духи птиц, насекомых, крабов, мух, крыс и прочих маленьких лесных существ. Туамотуанцы настолько ему благодарны, что на черепаховом пиру он получает целую циновку еды. Вот как они приглашают его на эту церемонию:

Последнее выражение эквивалентно европейскому "аминь". Лесные духи Тонга, которые прилетали на пир служить ему, и духи — корабельщики Таваки поднимаются на борт каждого судна, а не только лодки Раты. И в поскрипывании каждой лодки слышна бравая песня духов о Тропе Ветров — "Пусть ветры помчат лодку, йо-го-го!"

На этих лодках даже некоторые отдельные досточки имеют собственные имена, значит, каждую из них сопровождают испытанные и преданные спутники, прошедшие до этого много бурь и штормов. На Туамоту — острейшая нехватка корабельного леса, поэтому старые лодки аккуратно разбираются на составные части и все годные куски — бывает, что и починенные — снова идут в дело. Они используются в новых лодках, построенных, как и в прошлом, в сопровождении тех же песен, которые пели лесные духи, когда валили и вытесывали лодку для Раты. Старые бревна — наследие храбрости, роскоши и удачи уважаемых старших в семье мореходов — доказательство мощи их заклинаний. Кроме того, мастера и мореходы связывают их с маной, весом в обществе и профессиональным умением своих предков. Так что не удивительно, если даже заплаты на этих бревнах имеют собственные имена!

История жизни Раты, имеющая хождение на островах Общества, отличается от туамотуанской версии. Отличается главным образом тем, что в ней дается обстоятельное описание технических и ритуальных подробностей сооружения и спуска на воду важного по назначению корабля на процветающем и густонаселенном архипелаге. Судя по вниманию к деталям, повествователь, видимо, подозревает свою аудиторию в незнании ритуалов и мореходных тягот. Возможно, потому, что на островах Общества была развита специализация и вследствие этого многие жители не были непосредственно связаны с морским делом. А может быть, сказитель надеялся получить награду от короля Помаре, потомка Раты. Сказитель изображает королевского предка как феодального короля, жившего на Северном Таити. А эта местность — вотчина и родина королевской семьи, и такое же имя (Тахити-Токерау) носила мать Раты.

Эта причудливая версия заставляет вспомнить слова Джемса Хорнелла, написавшего в своей большой работе о лодках Океании, что полинезийский золотой век закончился задолго до того, как в этих водах появились Уоллис, Бугенвиль и Кук. Хорнелл считал, что здесь, "в частности на островах Общества, людей размягчили поколения легкой жизни в условиях, настолько близких к условиям земного рая, насколько мы можем вообразить. У них уже не было той всепобеждающей любви к морю, какая владела их предками в те времена, когда связи поддерживались между Гавайями, с одной стороны, и Раротонгой и отдаленной Новой Зеландией — с другой".

Сказитель с островов Общества рассказывает: когда Рата был ребенком, его отец Вахиероа, брат его матери король Туму Великий и младшие братья короля — Длинная Крыса, Короткая Крыса, Немая Крыса и Болтливая Крыса — были проглочены Тридакной-Великой-Открывающейся-до-Неба. В то время как одна створка этого чудовищного моллюска покоилась на океанском дне, вторая доставала до облаков. Обычные крупные тридакны, которых в любое время можно увидеть в море, способны убить человека. А та, мифическая, глотала целые лодки. Так как другие наследники пропали, королем стал маленький Рата, а регентом при нем — его мать, сестра короля Туму. Ее имя — Бесстрашный Нахмуренный Взор, намекающее, хотя и мягко, на ее волю, больше подходит к регентше, нежели другое, лучше известное — Тахити-Токерау, являющееся также названием ее земли — Северного Таити.

Когда Рата подрос и мог править самостоятельно, мать объявила, что она и жена Туму Великого отправляются на поиски пропавших мужчин. Кроме того, они намеревались посетить замужнюю дочь королевы, которая жила в земле, называемой Границей Летящих Облаков. Любовь к этой дочери и горячее желание вернуть ее вместе с мужем на Таити и были причиной несчастливого путешествия короля Туму Великого. Короля пытались спасти его братья и Вахиероа, но тоже пропали.

На празднествах по поводу начала самостоятельного правления Раты его мать собирается устроить кабанью охоту, чтобы выявить храбрейших мужей земли. Они должны были составить команду ее корабля и бесстрашно напасть на Одиноко Стоящую Коралловую Скалу, Морского Змея, Длинную Волну, Короткую Волну, Тридакну Великую, Стаю Чудовищ, Зверя-с-Горя-чей-Плотью, Аиста-Возвеличенного-Таароа и даже на тех демонов, что живут в земле Границы Лунного Света. Рата, как король, должен был судить состязания. Мать предупреждает сына, чтобы он вел себя спокойно, не принимал ничью сторону, не вмешивался. Ведь Рата одним ударом может свалить человека, изувечить его и потерять свой королевский сан. Несмотря на обещания, Рата не может сдержать себя.

Мать бранится: "Рата! Не вмешивайся! Ты же король! Сиди на своем почетном месте, пусть они сами ловят кабана!" Но Рата присоединяется к охотникам. Он бросается сверху на них, в то время как они лежат на земле, обхватив кабана. Несколько человек — те, на кого пришелся удар Раты при падении, — умирают, другие ранены. Охота немедленно прекращается. Люди плачут и, указывая на убитых и раненых, с горькой усмешкой говорят Тахити-Токерау, что это лежат ее воины и мореходы.

Два дня и две ночи ругает мать Рату. Она говорит, что он хуже своего отца и дядьев, называет его злым человеком. Ее обличения достигают апогея в такой тираде: "Будь ты достойным человеком, ты мог бы есть свинину (свинина предназначается только знатным мужчинам), как твой отец, но ты недостойный. Ступай и ешь шаровую рыбу (очень ядовитая рыба), чтобы ты мог умереть сегодня же. А если не помрешь от этого, иди и ешь дерьмо. Не смей есть пищу достойных, ибо ты отравляешь пищу этой земли, ты, злодей!" Она имеет в виду, что даже растения погибнут от прикосновения короля, чья мана злая.

Рата просит, чтобы мать побила его, потому что "розга так не ранит, как слова упрека и насмешки". И еще Рата просит мать подождать, пока он не построит корабль и не поплывет вместе с ней. Тахити-Токерау не слушает его и отплывает в ближайшее новолуние, не обращая внимания на дурные предзнаменования. Мать благополучно добирается до земли Границы Летящих Облаков, но на обратном пути к Таити ее живьем глотает Великая Тридакна.

Подданные Раты в конце концов смягчились по отношению к нему. Они видели, как сурово обошлась с ним Тахити-Токерау (Бесстрашный Нахмуренный Взор), как печалится Рата по поводу ее исчезновения и гибели охотников на кабана. Когда Рата говорит о постройке корабля для поисков столь многочисленных пропавших родственников, его слушают. И все охотно подчиняются, когда он приказывает собрать еду для мастеров, а циновки, красные и желтые перья и другие сокровища отдать для приношения богам — покровителям корабельщиков на посвященных им марае. Когда все дары собраны, королевский оратор показывает их мастерам и называет один за другим. Он убеждает мастеров работать добросовестно, чтобы не увеличивать опасностей морского путешествия. Поскольку Рата щедрее всех предыдущих правителей, мастера очень довольны и готовы ему помочь. Они собираются приступить к работе в традиционный срок — в первый день нового лунного месяца.

Накануне дня начала работ мастера совершают множество ритуалов, чтобы восстановить духовные силы. Они кладут свои топоры в марае, посвященные Тане — богу красоты. "Укладывая спать" топоры, таитянские мастера всегда просят богов "прийти и ухватиться за топор, стоящий в нише марае". Они просят богов:

После этой священной песни на марае устраивается пир, на котором едят свинину. Хвост свиньи и небольшое количество мяса откладывается в сторону для Тане. При этом произносятся слова, являющиеся девизом всех корабельщиков: "Работай с внимательными глазами и быстрым топором". Когда это приношение сделано, когда другим богам отданы красные перья, мастера ложатся спать. На рассвете они встают, идут на берег моря и погружают в воду топоры. При этом произносится такое заклинание:

Ведомые самим Ратой, вдохновленные мастера с корзинами освященных инструментов идут в лес, в обиталище Мириадов Духов, которыми правит Раздвоенный Нос. Мастера согласно ритуалу приветствуют дерево, а затем валят его. Рата идет в глубь леса и видит огромное дерево, которое хочет срубить. Но мастера отказываются тронуть дерево, говоря, что оно посвящено Раздвоенному Носу. Рата заявляет, что его не запугаешь многочисленными богами, и собственноручно валит дерево, в то время как благочестивые мастера с ужасом ожидают, что же произойдет. Но Рата говорит им, что ничего не случилось, дерево он свалил. Теперь они могут обрубать ветки и спускать ствол со склона горы. Те так и делают.

Но когда люди уходят домой, из воздуха, из камней и деревьев выходят мастера-духи. Их владыка Раздвоенный Нос восклицает, указывая на сваленное священное дерево: "Это сделал Рата, король, у которого нет страха ни перед людьми, ни перед богами! Мы должны восстановить дерево!" Немедленно они поднимают срубленное дерево, и вот оно уже стоит, как и стояло до того, как Рата его увидел. На следующий день Рата, увидев, что дерево поднялось, опять срубает его. И опять мастера со страхом наблюдают за происходящим.

На этот раз вечером Рата остается в лесу караулить свое дерево. Когда духи собираются, чтобы восстановить дерево, Рата хватает за волосы обоих их владык и требует помощи с их стороны. Побежденные духи — рука человеческого существа коснулась священных голов и осквернила их — слезно обещают помочь в постройке корабля. Но они также возмущаются неуважительным отношением Раты к богам и их собственности.

Здесь сказитель пускается в длинные и нудные описания того, как Рата умиротворяет лесных духов и прочих богов, делая щедрые подношения, приготовленные жрецами. Затем магически построенная ладья ставится на радугу. Но и после этого Рата совершит со своими жрецами множество церемоний, прежде чем отправится на поиски Великой Тридакны и пропавших родичей.

В этой версии упор делается на важность для мастеров следовать обычаям и выполнять ритуалы. Мастера не могут работать, если привычный порядок нарушен, особенно после подготовительных церемоний. Эти церемонии приводят корабельщиков в состояние торжественной сосредоточенности, и каждое отклонение от привычного ритуала оскорбляет их чувства. Мастера чувствуют: небрежение обычаями, которое проявляет Рата, увеличивает духовные и физические опасности и для них, и для него самого, и для будущего коробля, и для его экипажа. Если мастер небрежен в ритуалах, значит, он небрежен в работе. От этого могут возникнуть серьезные осложнения. Если мореходы знают, что судно изготовлено из неосвященного дерева, невежественными и нечестивыми мастерами, они могут отказаться плыть на нем. Если же они поплывут, у них будет столь плохое моральное состояние, что они окажутся неспособны преодолеть опасности.

Рата оскорбил весь цех корабельщиков тем, что отрицал важное значение ритуалов. Он нанес удар по представлениям, которые дают человеку возможность гордиться тем, что он кахуна (тахуа, тохунга — диалектные варианты слова, означающего "ведун", "жрец"), и тем, что ему доверено изготовление лодки вождя. А непочтительный Рата принизил создание королевского корабля до того уровня, на котором ребенок пускает по лагуне кораблик из скрученного кокосового листа.

Только вождь с очень сильной маной может безопасно трогать священную собственность богов. Рата считает себя именно таким вождем, а свою миссию настолько благородной и неотложной, что это оправдывает его решимость перескочить через множество ритуалов. (Как часто иной вождь должен был завидовать этому нетерпеливому предку!) Если же богам не нравится его образ действий, пусть они сами строят лодку. Прекрасный пример разрешения спорного вопроса! С одной стороны, лодка построена с соблюдением всех формальностей — боги не допустили бы пренебрежения ритуалами. С другой стороны, Рата получает магическую ладью в сжатые сроки.

История Раты — это продолжение древней борьбы между детьми Матери-Земли и Отца-Неба, борьбы, в которой Человек, бог войны, натравливает своих братьев друг на друга ради достижения собственных целей. В данном случае Человек вынуждает своего лесного брата Тане (являющегося также покровителем красоты и мастеров) объединиться с ним и построить лодку для боя с их морским братом Тангароа. Рата — представитель человечества и родич богов — ставит свою упрямую волю выше природы и использует других людей для достижения цели. Он чувствует, что его цель достаточно велика, чтобы оправдать все средства ее достижения.

Эта история заключает в себе также кошмар и мечту корабельщика. Кошмар — это дерево, поднявшееся после долгой и утомительной работы каменным или раковинным инструментом. Мечта — это инструменты, работающие сами собой, и части человеческого тела, способные действовать независимо от сознания мастера. Но когда инструменты и части тела бунтуют, это снова кошмар. Какое табу было нарушено? Не лучше ли отказаться от этого дара, чем навлекать на себя предостережения и наказания богов? Персонификация орудий встречается в нескольких версиях мифа. На Гавайях менехуны — это лесные духи, которые сначала противодействуют, но в конце концов помогают Рате. У них два вождя. Один — дух кораблестроения, второй — дух, в котором персонифицируются топор или тесло, подобный туамотуанскому Таваке. Гавайцы дают этому персонифицированному топору подходящие имена — Пожиратель Пыли и Пожиратель Лишних Частей. Эти двое суть проявления бога Ку, покровителя и продолжателя жизни. Они были среди тех духов, которых неистовая богиня Пеле изгнала за отказ помочь ей уничтожить жизнь, освободив раскаленную лаву и напустив ее на Лохиау — возлюбленного богини. Она изгнала непокорных, и они стали бродягами и духами — покровителями всех странствующих, особенно в лесах и морях. Позднее их функции расширились и некоторые стали покровителями корабельщиков.

Полинезийские сказители любят противопоставлять Рату, неотесанного человека-богатыря, этим крошечным благовоспитанным божкам. Но, так же как и Рата, эти божки в душе своей бродяги, они быстро кончают раздоры и начинают тесно сотрудничать. И не только в построении лодки. Иногда после завершения своей земной карьеры Рата присоединяется к пантеону лесных духов! Гавайцы, например, теперь уравнивают его с Ку-Подлеском, который известен также под именем Делающий Стружку. На островах Кука Рату также считают лесным богом.

Не так на островах Туамоту, хотя и здесь, как и на других архипелагах, произносят заклинания Раты и рассказывают истории о нем, когда строят лодки. Туамотуанцы считают Рату, скорее, морским, а не лесным. Они верят, что он еще плавает по Лабиринту на корабле духов. Некоторые одинокие мореходы видели его корабль и даже слышали хор духов, плывущих на нем: