Голос Вселенной 1991 № 11

Проклятый

Мы публикуем фрагменты из фантастического детектива «Западня». Эти главы не вошли в книгу, они были выброшены внутренней цензурой. Сейчас мы имеем возможность предложить их Вашему вниманию.

Художник Леонид Швецов

Память раскатистым валом ударила в голову – он даже покачнулся, чуть не сдвинулся с места, будто удар этот был материальным, весомым. Точно так его ударило тогда-ударило первым шквалом пламени. Спас скафандр. Но вторым шквалом его сшибло с ног, завертело, закрутило, словно в водовороте. Он не сразу сообразил, что это Неживые! Никто иной и не мог бы действовать с такой решимостью и жестокостью, только они! Он успел выхватить аннигилятор за шлюзовой мачтой, когда его перестало вертеть и крутить – первым же залпом сжег ближайшего Неживого, лишь капелька расплавленной брони стекла на мёталлопластиковую обшивку космокрейсера. Но трое других не остановились, они летели на него мертвыми, запрограммированными убийцами, даже не отдавая себе отчета в том, что вершат. У Гуна перехватило горло. Он скосил глазодин из непосвященных валялся в обмороке, разбросав руки, другой вжимался в обшивку, будто надеялся протиснуться сквозь нее. Слизняки! Жалкие твари! И чего ради он связался с ними! Черная злоба переполняла его, рвалась наружу.

– Остановись!!! – проскрежетал кто-то невидимый сверху.

Гун не сразу понял, что это телепатемма. Он лишь встряхнул головой. И сжег еще двоих убийц. Третий выбил у него из руки аннигилятор. И бронированным кулаком ударил в челюсть. Опять спас скафандр, точнее ридороиридиевый шлем – без него лететь бы Гуновой голове в темноте Пространства крохотным ребристым астероидом!

Он рухнул на спину, ударился затылком. Сверху, из мрака беззвездного неба, спускались три космокара с гипнолокаторами. С такими штуковинами шутки были плохи – через две-три минуты их работы сгорали любые, даже самые надежные экраны. Но Гун не собирался превращаться в безвольную скотину. Он бросился к люку. И снова его сбил с ног Неживой – на этот раз он ударил в грудь. Ствол огнемета, нацеленный на Гуна, стал подниматься. Нет! Они не имеют права его убивать! Никто не мог дать такой команды Неживому! Бред! Наваждение! Гун вскочил на ноги… он понимал, что все равно не успеет, но надо же было что-то делать!

– Остановись!!! – прогрохотало еще раз.

– Нет! – процедил Гун.

Все уместилось в долю секунды. В ту же долю уместилось и вовсе необъяснимое – один из непосвященный, тот, что лежал, будто дохлая личинка кабарза, извернулся, подпрыгнул и ударил ногой в ствол огнемета. Неживой не пошевельнулся, не дрогнул – да только шквал пламени пронесся чуть левее, почти не задевая Гуна. И секундной передышки хватило, настало время ответного удара. Гун знал слабые места Неживых – его окостеневшие, окаменевшие пальцы вошли точно под нижний раковинообразный створ шлема и погрузились в липкую студенистую мякоть, мозг Неживых был на редкость беззащитен, создатели не слишком заботились о сохранности бронированных титанов, да и мало кто мог приблизиться к ним на расстояние вытянутой руки, это было за пределами возможностей живых и Нерожденных.

Гуна отбросило словно взрывной волной. Он не почувствовал толчка, столь тот был внезапен и силен. И только руку пронзило острой болью. Но еще не коснувшись телом обшивки крейсера, он увидал, как рухнул замертво Неживой, забился в агонии, конвульсивно сжимая и разжимая огромные лапы, вздрагивая поочередно всеми четырьмя суставчатыми телескопическими ногами, извергая из прорези пасти искусственную пенистую кровь.

– Остановись, безумец!

– Нет!!! – завопил Гун, стервенея. – Нет!!!

Он бросился было к непосвященному. Но застыл на месте. То ли гипнолокаторы начали действовать, то ли еще что случилось… Он увидел, как из разодранного примитивного скафандра непосвященного вытекает розоватой массой его плоть. Это было гадкое зрелище, такая плоть могла быть только у слизняка. Гун отвернулся. Ему было нехорошо. Но ведь этот несчастный только что спас его, дал секундную передышку! Он подхватил второго подмышку, кинулся к люку, сунул палец в приемно-пропускное отверстие… и они провалились в еще большую темноту, чем была снаружи.

Гун понял – он все окончательно испортил! Он мог еще отвертеться, там, наверху – мало ли что бывает, ну, сошлись случайно пути его, непосвященных и Неживых! Теперь поздно, все поздно! Он попался! Его не простят!

Он взвыл, стервенея еще больше, почти до безумия, почти до потери отчета и самоконтроля. Непосвященный глядел на него сквозь запыленное стекло испуганными округленными глазами. Он тоже все понял!

– Ну чего молчишь?! – проскрипел Гун. – Чего ты молчишь все время?! Неужели не доходит, куда ты попал, слизняк?! Это не ваш мир! Ты думал, вас здесь ждут с распростертыми объятиями, что с вами готовы поделиться знаниями, опытом, помочь избежать вашим хилым сообществам ошибок, быстрее стать настоящей цивилизацией?! Глупость! Какая глупость! Вселенная – это смерть! В ней нет благодетелей! В ней есть истребители! Понял?!

Он ударился о переборку и выронил непосвященного, пнул его с досады ногой. Тот откатился, скрючился.

– Сейчас ты все поймешь! – как-то уныло, неожиданно тускло проговорил Гун.

И на самом деле, отворилась невидимая дверь, высунулся гибкий биоманипулятор, зацепил непосвященного за щиколотку, потянул на себя.

– Все! – вслух произнес Гун. До него только теперь дошло в полной мере, что случилось невозможное, то, чего боялись все и всегда – он стал Проклятым. Стал! И теперь всегда им будет, никто и ничто не сможет снять с него этого клейма – ни до смерти, ни после нее.

– Прощай, слизняк, – проскрипел, пытаясь изобразить на лице улыбку. Клыки щелкнули о нижние хитиновые пластины, по телу пробежала дрожь.

Сразу стало светло. Даже стены и переборки стали прозрачными. Гун присел у крайней, положил руки на колени, уперся в шипы. Потом резким движением скинул шлем, только отходные пружины зазвенели. Вдохнул полной грудью. В воздухе пахло гарью… и чем-то сладковато-противным.

– Прощай! – еще раз проговорил он.

За прозрачными переборками биоманипуляторы обрабатывали непосвященного. Прежде, чем распылить наглеца, надо было изучить его, заложить все в машинную память, передать в коллективный разум – может, и пригодится когда-нибудь, ведь Система должна знать все!

Тончайшие щупальца манипуляторов сдирали с жертвы кожу, слой за слоем, полупрозрачными пленочками. Обрывки скафандра уже лежали внизу, в шипящей дезинфецирующей жидкости-та их разъедала, растворяла и тут же принималась за клочки кожи. Потом щупальца добрались до мяса, до его волокон, принялись неторопливо вытягивать их, разминать, иссекать… Гун видел как извивался, дергался непосвященный, как рвал рот в жутком крике. Но ни звука не доносилось из лаборатории.

Когда дело дошло до костей, Гун отвернулся. Он не был сторонником вивисекторов-исследователей – что могло дать изучение одной жалкой, примитивной жертвы, случайно забредшей к коллапсару? Ничего! Абсолютно ничего! Система и так знала все! Система была владычицей Пространства!

По инструкции он должен был их уничтожить задолго до появления Неживых, задолго до провала космокрейсера в Дыру. Понадеялся на удачливость, на то, что периферийные биотрансляторы ставились еще полторы тысячи лет назад, поистрепались, устарели, могли и не нащупать чужих особей… Не вышло!

Теперь поздно сокрушаться, за минутные слабости надо платить. Но собратья! сородичи! и-эх! они спустили на него свору Неживых, как спускают свору такургов на выслеженного и поднятого из каменной берлоги шестикрылого ургвара, дикого и злобного зверя. Ни капли жалости! ни капли сострадания! Гун улыбнулся, смахнул с нижнего рубцевидного гребня зеленую слезинку, выкатившуюся из-под морщинистого века. Нет, не надо размякать, не надо! Он бы сам не стал жалеть преступника, он сам бы первым швырнул камень в Проклятого, попадись только… И кто мог подумать, что так обернется. А все это проклятая недужная страсть к размышлениям, философствованиям, к поэзии и музыке! Ведь это болезнь, самая настоящая страшная болезнь-чуть запустишь, и она перерастает в хроническую изъедливую хворобу, прогрызает черепную коробку, забираетсяв мозг, парализует его, размягчает… и ты уже сам не знаешь, кто ты, что с тобой, кто твой собрат, а кто враг, кто смотрит на тебя и оценивает, а кого надо на распыл – сразу, без промедления!

Со слизняком покончили. Розоватые останки пузырились в мутной жидкости, вздымались перышками уже не гибкие, застывающие волокна, плавал на поверхности круглый бессмысленный глаз – усеянное прожилками стеклянистое яблоко, только зрачок темнел пуговичным пятном, клок сырых волос прилип к прозрачной переборке – волосы шевелились, будто живые. Но это был обман, их просто разъедало каплями дезинфикатора. Еще немного-в лаборатории ничего не останется. Биоманипуляторы уже втянулись в пазы…

А Гуна никто не трогал.

Он сидел в прострации, не пытаяь убежать, не делая попытки привстать. Ему казалось, что он проснулся – вот-вот, только что.

И все же он жив! Его пока не убили! И не посмеют убить! Они не смогут совершить этого! Одно дело, если бы его придавили во время погони Неживые, сожгли, бы изувечили – тут ничего не скажешь, всякое бывает. Но теперь, когда обо всем знает вся Система, когда он в ловушке, когда он беззащитен – нет, не выйдет! они не посмеют! А Условное Умертвление?! Ну что ж, когда это еще будет! Ведь не сразу же! Ведь дадут же какое-то время!

– Тебе надо приготовиться! – проскрипело старчески. Гун вздрогнул.

Под сводами вспыхнуло вдруг зеленоватым дрожащим светом огромное, увеличенное телеголограммой лицо Верховного Судьи – высохшая маска с запавшими бусинами пустых немигающих глаз. Носовой рогоклык у Судьи был совсем стертым от старости, и это придавало лицу почти детское выражение.

– Да, Проклятый, пора!

Что происходило потом, сколько пролетело или промелькнуло времени, кого он видел, с кем говорил, Гун уже не помнил. Он знал только, что Система работает безотказно, и что бы ни случилось, конец будет один, нечего предаваться иллюзиям.

Лишь на короткое время он отрешился, забыл про все, Это было грезой, а может, и реальностью, не разобрать. Но это было. Рассеялась, будто ее и не было, внутренняя стена, ушел вверх свод потолка-переборки – это жилой сегмент космокрейсера сняли с трассы и перебросили через сверхпространственные структуры к Ядру Системы, к Центру Мироздания. Все произошло мгновенно. Но Гун удивился вдруг, будто был не зрелым обитателем этого мира, а мальцом, только что вылупившимся из гидрояйца. Ему хотелось верить в невозможное, и он верил. Где-то вдалеке холодным крутым боком сверкнул саркофаг. Уже готов, уже подвели, позаботились! В голове мельтешили путанные обрывочные мысли.

Но они разом пропали, когда из тягучего сжиженного воздуха внутренней сферы сегмента сконденсировалась она – Анха.

Гун даже глаза прикрыл. Он не ожидал эдакого снисхождения. И снова слезинка побежала по чешуйчатой щеке.

– Тебя все ненавидят! – вместо приветствия заявила Анха и сощурила желтые прозрачные до самого внутреннего темени глаза.

Она была прекрасна! Четыре отверстия широкого расплющенного по лицу носа жадно втягивали дыхательную смесь, пористые лиловые края трепыхали, вздрагивали, то ли от гнева, то ли от страсти. Нижние клыки сходились нежным девичьим венцом к раздвоенному тонкому подбородку. Плечи были остры и шипасты. Гуну захотелось потереться о них тубами, щекой. Но он не посмел, он чувствовал свою вину.

– Как же ты низок и жалок! – Она топнула что было мочи тяжелой влекущей ногой и чуть не обломила искусно изукрашенный синий коготь мизинца. Гуну стало не по себе, его захлестнула волна нежности. Как же она прекрасна! Он любил ее, всегда любил! Но он ей почти ничего не говорил о своей любви. А ведь она ждала, жаждала его слов. Теперь все, теперь поздно. И она его презирает, и она его ненавидит.

Он встал, пошатнулся, расставил руки.

– Не смей ко мне подходить, не смей прикасаться! – почти завизжала она.

Он растерялся.

– Зачем же ты пришла, Анха, зачем?

– Мне разрешили, – прошептала она, выставляя вперед руки, свои нежные руки с длинными острыми пальцами, унизанными живыми шевелящимися кольцами-полипами – последним криком моды.

– И только? Она замялась.

– Ты пришла и по другой причине, – прошептал Гун. Он уже держал ее за руки, тянул к себе. – Да, ты пришла, чтобы быть со мной в последний раз, что бы…

– Молчи!

Он прижал ее к себе, вздрагивая от прикосновения трепетных тугих шипов, перебирая влажные холодные пластины, спускающиеся с затылка на спину, на изогнутые, вывернутые плечи. Да, она была несказанно хороша. Какое счастье, что они разрешили им увидеться перед страшной процедурой, перед без-возвратным уходом Условного Умертвления. И она лжет, она все лжетона вовсе не ненавидит его, вовсе не презирает вместе со всеми! Она его любит по-прежнему, просто теперь этого нельзя выказать, теперь это видят все! Коллективный мозг

Системы не знает чужих тайн, для него все открыто! И все сейчас смотрят на них, да, Система стара, дряхла, может быть, но она любопытна.

– Ты не забудешь меня, никогда не забудешь, – прошептала он ей в ухо, сдавливая боковыми пластинами ороговевшую желтую мочку, – пусть меня все проклянут, пусть! Но ты обо мне помни, ладно!

Она не ответила. Но что-то блеснуло в глубине ее бездонного глаза. И он все понял. Их нижние клыки сплелись в нежном поцелуе, это был словно их первый поцелуй, как тогда, много лет назад. Ради него можно было простить все прежнее, все измены, ссоры, обиды. Ах, как Гуну не хотелось теперь ложиться в саркофаг! Как ему не хотелось умирать, пусть и условно, пусть и…

Она исчезла внезапно. Может, ее и не было здесь. Ведь биоголограмму невозможно отличить от оригинала. Есть лишь один способ, убить, задушить… двойник тут же превратится в сгусток сморщенной хлипкой материи, бесформенной и дурно пахнущей. Но можно ошибиться. Кто станет рисковать?! У Гуна голова раскалывалась. Проклятый! Проклятый!! Проклятый!!! Куда убежишь от себя самого?!

– Пора! – проскрипело снова, громче и напыщенней.

Его повлекло неведомой и невидимой силой к саркофагу. Гипнолокаторы! Его вели, его вели на убой, как бессмысленную скотину. И пусть они называли умертвление Условным, но ведь все понимали – не будет Воскрешения, не будет! Не должно быть! А если… Нет, никаких если!

Перед его мысленным взором всплыли лица непосвященных. Что это за жалкие лица, что за гадкие! Это лица червей, слизней – мягкие, дряблые, незащищенные ни чешуей, ни пластинами, ни даже тончайшим слоем хитина! Они вызывали отвращение. Почему он не убил этих двоих сразу? Их надо было прикончить на месте, прямо там у Провала, прикончить, сжечь заодно с их жалким кораблишкой, допотопным суденышком, на каких выползают во Вселенную все эти недомерки, полуживотные! Они и есть животные! И его рука потянулась тогда к аннигилятору. Но глаза! Что-то мелькнуло в их глазах – и он понял, они шли к Провалу, специально шли, они пытались заглянуть в него! Жалкие, несчастные, убогие… но неслыханно дерзкие, не понимающие, на что они идут, куда! И в нем колыхнулось что-то, он про все забыл. Их невиданная нелепая дерзость заразила его, сделала безумцем.

…Гун вздрогнул. Шквал воспоминаний улетел так же неожиданно, как и налетел, оставив в груди пустоту и ничего более. Надо было заняться делом, в не ковыряться в собственной памяти-что толку! Нельзя расслабляться! Нельзя! Минутная слабость вместо сосредоточения сил и воли отключила защитные механизмы. Гуну стало не по себе. Он вдруг спиной, каждой чешуйкой сквозь плотный балахон комбинезона ощутил опасность. Напрягся. Тело одеревенело. Неужели он влип?! Неужто попался?! Промах! Опять он допустил промах! Здесь нельзя расслабляться, нельзя предаваться воспоминаниям!

Он осторожно скосил глаз, потом медленно повернул голову – и сразу пришло облегчение. Ничего существенного сзади не было, теперь он ясно видел это. Тревога оказалась ложной. И все же… Метрах в двадцати, у самого обрыва, отсекающего невысокий зеленый бережок от спокойной тихой воды, стоял местный слизняк, стоял как завороженный. Гун не сразу определил, что это и не слизняк, а скорее слизнячка, самка, но это было не столь важно. Плохо, что его заметили! Нет, Гуну не хотелось крови, ему не нужны были эти пустые жертвы. Но и он умирать пока что не собирался.

Первые пять шагов он сделал очень осторожно, с вкрадчивостью раздавленной его капсулой твари. А потом прыгнул – резко, неожиданно, выставив вперед руки. И замер, застыв перед жертвой в растерянности. Это было странное ощущение, почти не ведомое ему. Стоило протянуть руку, чуть сдавить это открытое хрупкое горло – и все! Потом отнести тело подальше, в горы, сжечь аннигилятором, или утопить, завалить камнями в подводной пещере.

Слизнячка смотрела на него бесцветными прозрачными глазами и не могла пошевелиться, она была как в параличе. Гуну показалось странным, что он может оказывать одним лишь своим видом такое воздействие – ведь он же не гипнолокатор! Примешивалось и нечто иное, Гун не сразу догадался, что это всерьез, он даже тряхнул головой и отогнал всплывший перед глазами образ прекрасной и бесконечно далекой, давно истлевшей и рассыпавшейся на молекулы Анхи. Нет! Не может быть! Эти жалкие, гадкие слизняки не могут пробудить в нем ничего подобного, нет! Между ними нет ничего общего, это совсем другой мир! А в голове стучало, в груди жгло. Рассудок отказывался повиноваться – снова нахлынуло. Но теперь это были не воспоминания, теперь это было глубинное, инстинктивное, потаенное.

Он протянул руку, положил ее мягким движением на плечо самке и, преодолевая тошноту и брезгливость, принятул слизнячку к себе, запрокинул ей голову, вгляделся в прозрачные глаза. В голове загудело сильнее: они такие же! они точно такие же! надо лишь представить себе, что они нормальные существа, с которых содрали… нет, с которых сама слезла чешуйчатая кожа, сошли хитиновые покровы! они просто обнажены до предела! обнажены больше, чем это можно представить! а так – нормальные существа! а какие у нее глаза – и неприятно смотреть в них, и выворачивает от отвращения… и притягивает вместе с тем, завораживает! Гун не понимал, что с ним происходит, он был как в дурмане.

Ольга не спала всю ночь. Она лежала в платке с закинутыми за голову руками и мечтала. Мечты ее были просты и приятны. И главное, верилось, что они не рассеются с рассветом. Ведь есть же на белом свете справедливость! Есть, наверняка есть!

Мечты ее состояли из двух частей. В первой грезилось какие именно муки выпадут на долю изменщику Бату. Во второй – какого отличного парня она встретит в самое ближайшее время и как они на славу и на зависть всем заживут!

Ват лежал в соседней палатке с Диной, Энн и Лайзой. Всем четверым было хорошо, Ольга не сомневалась в этом. Но ей наплевать! И пускай Бат хоть тысячу раз ей втешмяшивает в голову, что никакой он не изменщик, а самый простой, нормальный мормон, ей это до фонаря! Когда они жили там, в университете, Бат и не заикался про своих жен! А она и словечка-то этакого не слыхала – мормон! Выдумки все это! Специально придумывают, чтобы бабам мозги закручивать! Эх, правы были подружки по курсу, не к добру это – с красавчиками связываться, ох, не к добру! Но теперь-то все, конец приключениям, конец мытарствам! Чтоб его до смерти замучили эти ненасытные женушки, чтоб ему околеть в их объятиях! А она… Она не пропадет – еще три дня назад на нее заглядывался негр-верзила у бензоколонки. А месяц назад? ах, что это был за мулатик, ну просто конфетка! Нет, нет, только не связываться с этими чертовыми красавчиками, ну их! Вокруг них всегда вьётся столько бабья, что не одна, так другая в гроб сведет, ну их!

Мысли у Ольги были путанные, обрывочные, реальность перемежалась с мечтами, грезы с тем, что было на самом деле.

Ей уже и впрямь казалось, что негр-верзила тогда, на бензоколонке, не просто подмигнул ей, а прижал в уголке, ласкал, шептал на ухо что-то сладко-похабное, мял, терзал… она словно наяву почувствовала его горячие ладони на своих грудях, бедрах, выгнулась, застонала… но все было наваждением. И она снова расслабилась, раскинула руки угодив прямо в нос спящей рядышком Матильде. Та глухо буркнула нечто неразборчивое, наморщилась, но не проснулась – она вчера крепко приняла, дорвалась до пойла, даже Бату досадила пьяной навязчивостью и дуростью-он вышвырнул ее из своей палатки как блудливого котенка. А Лайза навесила пинок вдобавок, чтоб лучше катилась. Что поделать, любимые женушки Бота иногда не слишком любовно относились друг к другу. Ну и черт с ними со всеми! Ольга выругалась мысленно. Она теперь свободная, все, заметано! Вот сейчас встанет, пойдет ополоснется в реке и… тю-тю! только ее и видали! Надо вот только прихватить с собою еды, питья да деньжат немного из Батовой сумы, он не обеднеет, он даже если и вовсе разорится, так его будут содержать любимые женушки, эх, мормон хренов! Ольга приподнялась, потянулась. С брезгливостью оглядела побитую Матильду. Вид у той был неважный: под левым глазом синячище, нос распух, налился краснотой, одна нога голая, другая в полуспущенном драном чулке, какие-то жухлые листья на бедрах – Матильда вчера, прежде чем наклюкалась до предела, развлекала их, показывала стриптиз, потом изображала из себя дикарку-соблазнительницу, а потом… – вид был еще тот, левая грудь выбилась из полупрозрачной повязочки, у самого соска краснел отпечаток чьих-то губ помада поблескивала, а кожа была серой и пожухшей как и листва. Ольга презрительно усмехнулась и отвела взгляд. Пора! Пора завязывать со всей этой компанией! Они все больше опускаются, с ними добра не жди! Недаром Бата выгнали из мормонской общины, недаром! Там поддавал не терпят. Правда, поначалу прощали, обязывали исправиться… Но куда там! Ведь Бат приучился пить в Москве, когда учился в университете, а московская школа выучки пить на всю жизнь! Это вам, мормоны и мормонши, не Гамбург и не Лас-Вегас, чтоб и им пусто было! Это всем школам школа! Особое веселье пошло с девяносто третьего года, когда для пущей реализации бормотуху и пивко начали завозить прямо в школьные и детсадовские столовки. Вот житуха была! Но Ольга не втянулась, ее всегда на родине считали паршивой овцой – не такой она была как все! А Бат, хоть издалека приперся науки постигать, с ходу влился во всеобщее веселье, а после третьего курса не вылезал из комфортабельного вытрезвителя для иностранцев, того самого, что на Лубянке отгрохали. И-эх, было ли все это или только привидилось, Ольга уже не понимала. Она понимала другое – надо бежать! Ну сколько еще можно вести такой, образ жизни?! Кто они?! Бродяги! Жалкие и ничтожные бродяги! Их не то что мормоны, а вообще никто за своих не считает – падаль, мусор, отбросы общества!

Она выползла из палатки, прищурилась – на дворе было светло. Хотя какой тут двор! Лес, овраги, обрыв, река какая-то. А вот какая?! Ольга не стала это выяснять. Она на ходу сбросила майку с цветастой надписью «Даешь всем!». А больше ничего и не было, сандалии остались в палатке Матильды, шорты у Бата. Но это было ерундой, потом она соберется, прикинется! Ольга подбежала к обрыву. Но не стала прыгать вниз, в воду, а тихохонько сползла по глинистому склончику, оцарапала какой-то высохшей веточкой грудь, но не расстроилась – вода была теплой и вместе с тем освежающей, приятной. Она с головой погрузилась в воду, расслабилась и подумала, как бы хорошо вот сейчас, прямо в этот миг стать рыбкой, вильнуть хвостиком и уплыть ото всех земных забот и хлопот.

Вот только воздуха ей не хватило, пришлось выныривать. Наверху тоже было неплохо, проглядывало свежее солнышко, ветерком обдувало.

Ольга не плескалась, не шумела, она хотела полностью раствориться в воде, стать если и не рыбкой, так самими прозрачными струями, утечь далеко-далеко, в синий океан, в сказочный огромный океан. И она уже была готова отдаться течению, поплыть, как вдруг заметила на берегу что-то любопытное, чего прежде никогда не видывала не только в этих краях, но и в других, даже там, на своей полуреальной родине, где вообще могло быть все, что угодно, самое невозможное.

Она уперлась ногами в дно, приподняла голову, пришлось даже вытянуть шею. И ей сразу стало холодно. Почти посреди поляны, всего в трехстах метрах от склона, за которым стояли палатки и спали ее спутники, торчала какая-то невообразимая серая статуя, а может, и идол. Она протерла глаза – здешние индейцы не ставят таких идолов, у них просто шесты с черепами наверху. Непонятно! Да и откуда тут возьмется статуя? Вчера ни черта тут не было! Да и сегодня тоже, она точно помнила! Неужто так бывает, Ольга вдруг страшно расстроилась, не может быть, ее спутнички, эти женушки и сам Бат, хлещут пойло, а видения у нее одной! Бред! Ольга пялила глаза, щурилась, прикрывала их ладошкой, но диковинная статуя не исчезала. Она торчала трехметровым серым бревном, вот только голова… Ольга видела статую сзади. Но и сзади ни у кого на белом свете не могло быть такой головы. Торчали рваные гребни, отростки, поблескивали какие-то пластинки. Или это был нелепый головной убор? Ольга выбралась наверх, обогнула обрывчик, сделала несколько шагов вперед и замерла в ужасе – статуя была живой!

Ольга хотела закричать, броситься бегом к палаткам, разбудить Бата, он мужчина пусть он защищает ее, пусть он разбирается, что тут происходит, она ничего не хочет знать, ей наплевать на все, она вовсе не любопытна! Но крик застрял в горле и ноги одеревенели. Она не могла пошевельнуть даже мизинцем, это был паралич какой-то, ни руки, ни ноги не слушались ее. Ольге казалось, что вот-вот в глазах потемнеет и она грохнется в обморок. Но она не падала.

Когда статуя медленно, будто неживой неповоротливый механизм, двинула головой и стала оборачиваться, у Ольги сердце оборвалось, упало вниз, она его больше не чувствовала, словно и оно одеревенело, окаменело от страха. И немудрено, можно было сойти с ума от жуткой уродливой рожи статуи, ничего подобного Ольга не видела ни в одном, даже самом кошмарном и фантастичном видеофильме. А ведь она часами, днями просиживала у видика и знала наизусть не только все новинки видео, но и старые вещи, восьмидесятых и девяностых годов. Неужели такое могло существовать на свете?! Больше всего ее поразили не чудовищные клыки и наросты, не гребни и чешуя, не кривой рог, торчавший из носа или того, что должно служить носом этому чудищу, больше всего ее поразили глаза – это были глаза вовсе не статуи, не куклы, не манекена или видеоробота, это были безжизненные и вместе с тем живые глаза выходца из преисподней. Она не могла оторвать от них взгляда, она не могла моргнуть, прикрыть собственных глаз, смежить век, это было непонятно, это все было ворожбой. Еще несколько минут назад она не подозревала о существовании чего-либо подобного, она лежала в палатке и мечтала о том, кого ей на этот раз пошлет Бог, она верила, что наконец-то придет хороший добрый парень, который будет ее носить на руках, любить, ласкать, говорить нежные слова, который никогда не оставит ее и которого она никогда и ни за что не бросит! Она молила Бога, она верила! Но почему тут взялся… этот трехметровый чудовищный верзила, почему! Неужели… Мороз продрал ее по коже, уши заложило. Неужели Бог послал ей за все прегрешения, за все мерзости и весь блуд этого дикого урода?! Нет! Не может быть! Не так уж она и плоха! Чем она, спрашивается, хуже всех этих пьянчужек и развратниц, этих бродяг, нет!

После того, как чудовище сделало шаг навстречу, Ольга почувствовала, что ее ноги оживают, что не только можно, но и нужно бежать, спасаться, удирать пока не поздно. Но она не стронулась с места. Нет! Бог знает кому и что посылать! Он знает – когда и за что! Он просто так ничего не делает! И потому бежать нет смысла. Она получит то, что желала!

Чудовище вдруг взвилось в воздухе и в тот же миг опустилось рядом, даже земля вздрогнула от мощного толчка. А Ольга не могла оторваться от этих потусторонних приковывающих как магнитом глаз. Она уже знала, что случится дальше, она знала, что чудовище не будет ее бить, грызть, терзать зубами и когтя-ми, что оно не станет ее убивать, оно будет делать другое… И может быть, она выживет, кто знает.

Тяжеленная рука, усеянная мелкими колючими шипами и чешуйками, рука с восемью длинными страшными пальцами опустилась на ее плечо. Ольга почувствовала неземной холод, она вздрогнула. Но холод тут же перестал ощущаться, рука вобрала в себя ее тепло, да, это было так. А уже в следующую секунду она уперлась губами в грубую серую ткань балахона, она больше не видела страшных глаз. Но их гипнотическое воздействие не проходило.

Чудовище тяжело и с присвистом дышало, обдавая ее странными незнакомыми запахами, оно вздрагивало и временами отшатывалось назад, то ли боясь ненароком повредить что-то в своей жертве-игрушке, то ли по другим причинам, Ольга не пыталась разобраться. Она была в полутрансе. Она чувствовала, как ощупывают ее тело могучие корявые руки, как сдавливают они груди, бедра, плечи, как приподнимают ее, отрывая от земли… И ей мерещился тот самый негр-верзила, что подмигивал у бензоколонки, ей даже показалось, что это он и есть, что иное ей мерещилось от переутомления и нервов. Вот только руки! Что это были за руки! Лапищи! Молоты!

Она не видела самого чудовища, она утопала лицом в этой вязкой и мохнатой ткани, каких на Земле нет, точно, нет! И чудовище играло ей, словно невесомой былинкой. Она не чувствовала ни боли, ни прикосновений – все вдруг онемело, было лишь ощущение, что она сама стала частью чудовища, что она лишь комочек плоти на его могучем и твердом как дерево теле. И было ощущение, что ее живые и нежные ткани рвутся, расползаются, что струится вниз что-то невидимое, горячее и влажное. Но она не вникала в эти ощущения, она уже теряла сознание. И даже в последние секунды, в последний миг она верилаэто Бог ей послал то, чего она заслужила, а значит, и печалиться нечего, значит, все так, как и должно быть, это судьба, а от судьбы не денешься никуда, и если она и умрет, так значит, так надо, так будет лучше и для нее и для других, а там, там на небе разберутся что к чему.

Когда Гун опамятовался, было поздно – он держал в руках вовсе не теплое тело самки, а остывающий труп. Как же это получилось, почему?! Он захрипел от досады и внутренней боли! Но тут же выругал себя – только это и должно было случиться, ничего иного! Ведь это не женщина их цивилизации, это не Анха! Несчастная была всего навсего слизнячкой, жалкой, немощной, уродливой до жути и омерзения. И все же он сделал это, он попробовал ее! И хотя Гун не испытал при этом ничего похожего на ощущения, испытываемые при настоящей любовной игре, он понял – одиночества полного не будет, наверное не будет, он сможет привыкнуть, он найдет себе подругу здесь и привыкнет. Жаль несчастную, жаль! Но ее не вернуть!

Он держал на руках мертвое тело и не испытывал брезгливости, как совсем недавно. Он испытывал чувство вины. Он ругал себя за это непонятное и тяжкое ощущение, за его приход, гнал болезненное чувство прочь, не хватало еще этого-раскисать, когда за тобой охотятся, когда следопыты идут сзади, по твоим следам.

Он согнул колени, напрягся и резким движением выбросил руки вверх – тело взлетело в голубеющее небо, взмыло словно выпущенное из пращи. Гун мгновенно выхватил аннигилятор, задрал раструбом вверх – и все исчезло в короткой вспышке, ни волоска, ни клочка кожи не упало на землю, несчастная испарилась на глазах, как ее и не было.

Титаническим усилием воли Гун отключил память – теперь она – уже не помешает ему, теперь он будет властвовать собственным телом безраздельно. А ему предстояло перенести немало. Все еще было впереди, все еще только начиналось.