Голос Вселенной 1993 № 19-20

Тевризские сказки

Уважаемый Юрий Дмитриевич! Простите, что, возможно, зря отнимаю у Вас время. Но мне кажется, что мои сказки написаны как раз в стиле произведений, публикуемых на страницах Ваших изданий. Ведь они тоже о Земле, о неблагополучии на ней и в душах у нас. С уважением –

Стрельцова Татьяна Тимофеевна, пос. Тевриз

В наших местах, по-моему, еще никто не интересовался здешними, истинно тевризскими сказками. А ведь встречаются любопытные, занимательные сюжеты.

Даже странно, что при нашем довольно суровом климате, тяжелых условиях жизни, люди создавали такие яркие, по-настоящему самобытные образы. Очевидно, вынужденно-тесные контакты с ее Величеством Природой послужили толчком к тому, что в сказках нашего района преобладают темы духов, змей, колдунов (часто их здесь называют «знаткими людьми»).

Кажется довольно странным, что сказки эти, считая их некими былями давних-предавних времен, слышала я не только от женщин, иногда и мужчины рассказывают их.

Вот они, эти сказки, наши, тевризские.

В деревне у нас баушка знаткая жила: и лекарка она, и знахарка, и ворожейка. А про таких людей всегда слух в народе всякий, ведьма, мол, колдовка она. Поди, проверь – так ли, нет?

А сын ее верил в слухи деревенские. Ох, и не любил он мать свою! Жена его уважительно с ней обращалась, так он и на жену серчал. Вот случай со змеей-то этой ссоре конец и положил.

Престольный праздник был в деревне, хозяйки в каждой избе пироги стряпали. Миронова жена (это сына-то колдовкина) только-только пироги из печи вынула да полнешеньку миску на стол поставила. А свекровь как раз в ограду заходит, в гости к сыну, как водится. Мирон в окно-то ее увидел, да и говорит жене: «Ишь, змею подколодную черт принес, пироги учуяла, ведьма». Да и велел пироги в подпол убрать. Жена и слушать его не хочет: надо, мол, тебе – ты и убирай. Ну, Мирон быстренько пироги в подполье спустил, на заваленке там поставил. И сидит у пустого стола, мать встречает. А мать побыла в гостях сколько-то и домой пошла.

Мирон обрадовался, что гостью ненавистную спровадил и жене велит за пирогами лезть. А жена из подпола с побелевшим лицом вылезла и говорит, дескать, самому тебе пироги-то добывать придется. Он – в подпол. А там, на заваленке, батюшки мои! – змея. Вокруг миски с пирогами обернулась и шипит на него. Мирон-то ее отогнать хотел. Тут змея как прыгнет ему на шею! И обвилась. А сама шипит все. Не до пирогов Мирону стало.

Рассказывают, два дня змея его голодом морила. Только Мирон кусок ко рту поднесет, она покрепче ему горло сжимает. Он и спал в этом жутком ошейнике.

А на третий день невмочь стало, уговорила его тогда жена идти к матери, каяться. Пал в ноги, прощенья просил. Поклялся что никогда боле к матери так относиться не станет. Она ему и ответила: «Видишь, сын, не я, а твоя злоба – змея подколодная. (Слышала, знать-то, его слова тогда). Не убьешь ее в себе, задушит тебя злость-то. А сейчас уж я помогу.» Да и давай она змею-то заговаривать. Та и отпустила Мирона, в лес уползла.

Так Мирон с той поры мать пуще всех сынов уважал. И другие, от него обиды никто не видели.

Задушил, знать-то свою змею подколодную Мирон.

Со мной такой случай вышел. Летом было дело. Рано утречком в лес по грибы собралась. А одна. Ну, лес-то знакомый, бояться нечего. До грибного своего места добралась, на колодину отдохнуть присела. И прямо ко мне, гляжу, змея. Доползла, человека зачуяла, головку подняла, смотрит. Я и давай заговор читать. Мамонька, покойница, меня в девках еще учила, только остерегала, зря змей не заговаривать. Как заговоришь змею, она больше уж с места не сдвинется, тут и конец ей. Но такие змеи есть, которые и уползут. Редкая, конечно уползти-то может, но зато уж в покое заговорщика не оставит, пока не убьет совсем. Все равно укараулит. Вот и остерегала мамонька меня. Я змей зря и не заговаривала. А тут как леший какой подтолкнул. Подумала: вдруг детишки сюда за грибами прибегут да ее встретят? Заговорила, значит, и оставила у той колодины.

А когда с грибами назад шла – нету уж моей змеи. Что-то я не шибко затревожилась. Дошла домой и забыла про нее.

А ночью змеюка та во сне ко мне явилась и шипит человечьими словами: «Думала, убьешь меня? А я ушла, не жить тебе теперь».

Утром: по холодку, я в огороде поработать решила: прополоть, прорядить там утречком, без жары, одно удовольствие. Только я к грядке подошла, а змея ко мне и ползет; Ноги у меня в землю вросли, не шагнуть. А в руке я ведерко несла, оно у меня из руки-то и выпало да покатилось. А сын из окна увидел, знать-то неладно со мной, в окошко и выпрыгнул. Ко мне подбежал, и палка тут какая-то погодилась. Сразу он на змеюку эту и убил ее. Так она, подколодная, опять же приснилась в другу же ночь: вот, мол, счастье твое, раз меня убили, а то тебе бы не жить. Да я, дескать, тебе снится буду, все равно замучу.

И вот уж сколь годов прошло, а не видела я ее боле. Не снится че-то!

Я в детстве, помню, вдоволь на колдовство насмотрелся. Отец мой, дед Митька (все в деревне его так кликали), и сосед Иван колдунами были пресильными. Все, бывало, спорят, чье колдовство крепче. Соревнуются, вроде. Вот, в праздничный день, один другому кричит (а дома как раз напротив стояли):

– Иван, иди ко мне на пироги!

– Не-е, лучше ты ко мне на шаньги, Митрий! Выходить мне не охота.

– А, не охота тебе, ну и сиди, как сыч, весь день! – и уж что сделает, не знаю, но вдруг бочка с водой, что у крыльца, под потоком всю жизнь стояла – аж в землю вросла, – вдруг эта бочка-громадина, как из земли вывернется. И пошла-покатилась вперевалочку, да через дорогу. А у Ивановой двери встала, дверь-то подперла – выйди, попробуй, сосед!

Сосед тоже посмеивается: его-то колода, на которой не один десяток лет и мясо, и дрова рубят, тоже с места сошла, да к нашему крыльцу подкатилась – и тоже дверь подперла.

Рассмеялись соседи по-доброму мол, пошутили и будет, а колода с бочкой тем же путем да назад на свои места отправилась. И встали, будто в гости не хаживали.

А то было как-то другое. Собрались невесту Иванова сына за другого парня отдать, в соседнее село. Не хотелось, видно, с колдуном невестиной семье родниться. Иван с дедом Митькой перемигнулись. А жених со сватами уже у околицы бубенцами звенят: на тройке подъезжают. И тут вдруг им наперез, из деревни прямо – два волка огромных. Лошади, ясно, на дыбы и в храп. Да вдруг как развернутся – и назад в свое село понеслись. А волков как и не было вовсе. Зато стоят два друга-колдуна и усмехаются. А деревня-то вся высыпала свадьбу встречать. Вот и встретили.

Ну, а невеста-то, понятное дело, за Иванова сына пошла. Кто же еще осмелится сватать ее после этого?

Насмотрелся я на такое да и решился:

– Так, мол, и так, тятя – и отца у нас тятей называли, – хочу у тебя колдовству обучиться.

А он мне:

– Дело нехитрое, ты послушай лучше, как другие этому учились. Вот мне как-то еще в детстве рассказывали про такого же сына, что решил у отца колдовское дело перенять, тец ему и велел: мол, как помирать стану, ты, гляди, не прозевай. Хомут приготовь, и как мой срок придет, ты голову-то в хомут сунь и смотри, что со мной будет.

Вскорости помирать отец его начал. А колдуны трудно умирают. В потолке матку – это брус, на котором все доски крепятся – поднимать приходится, окна в доме открывают. Без того душа из тела не выйдет, хоть год будет мучаться, а не помрет колдун.

Так вот, бабы к его жене собрались, котел с водой кипит уже – покойника обмывать все готово. Мужики матку в потолке подняли, а окна-то еще раньше открыли.

Тут сын хомут в руки, сел за стол, голову в хомут – и глядит на отца. А тот вздрогнул весь, вытянулся, душа, видно, отлетела. И видит сын, как во все окна черти страшенные да поганые-препоганые полезли. Полная горница налезла, толкаются, шумят, визжат – радуются. Вынул сын колдуна голову из хомута – не видит чертей. Сунул снова в хомут они, шалапуты. Налетели уж на покойника, кожу с него содрали ловко так, не попортили. Мясо вмиг дожрали, а кости в окна покидали, по всем окрестным полям разметали – резвились эдак.

Самый большой да поганый черт влез в кожу колдуна и на кровати, на его место лег, будто покойник А прочие черти разбежались. Поднялся тогда сын колдуна, принес котел с кипятком, да молитву сотворив, в котел крестик свой мокнул, а после весь кипяток на то, что от отца-колдуна осталось, и вылил.

Бабы-то все за ним в горницу вошли. Так у них на глазах все и случилось. Черт-то на виду у всех из шкуры колдуна выскочил да с диким-то завываниями в окно вылетел. Только и видели его. А хоронить пришлось кожу колдуна, прочего ничего от бедняги не осталось. Вот она, колдовская судьба. Больше уж я не просил отца своего обучить меня колдовству. А тятя мой помер в скорости. Да так умер, что все по сей день удивляются: сумел же. В первый день пасхи, попарился в баньке, вышел, на заваленке сел, велел самовар ставить. А как поспел самовар, мы его звать пришли, а он помер уже. Так, под открытым небом, в ясный день, в престольный праздник. А кто на пасху представился – тот сразу в рай попадает, все грехи ему прощены.

Вот ведь колдун какой дед Митька, хитрый-Митрий!

Про самоубийц много всякого рассказывают. Ведь известно, проклята их душа, а всё люди с собой кончают. Как их понять грешных? Тут, в наших краях, случилось давным-давно в одну зиму сразу два самоубийства: повесилась у попа супруга его, матушка тогда называли. А в другом селе дьячок с колокольни бросился. Чем уж им жизнь так не мила стала, никто не знает. Разные слухи ходили и, вроде, затихать к весне стали, как вдруг новость: лучший в наших местах кузнец умом тронулся. Сидит, молчит, встрепенется весь, креститься начнет, молитву читать кинется, да и опять затихнет.

Потом, него, отошел и рассказал, что ночью тогда к нему барин какой-то подъехал. Из себя важный, усы роскошные, одет богато. Золотом расплатиться предложил, если он его коней под-кует.

Кузнецу привычно, его в ночь-в полночь поднимают: у кого что в дороге случится – все к кузнецу. Кто ж еще починит-подкует? Так что всю ночь угли в горне горят. Только помощника в ту ночь он отпустил: приболел парень. Ну, один-то он тоже справлялся не худо, не впервой. А барин торопит: некогда, мол. За золото-то, конечно, кузнец поспешает, барину угождает. Глядит, а пара хороша: и конек что надо, и кобылка в самый раз.

Да только кузнец собрался подкову примерить, ногу-то у конька поднял, так и обмер: лапа-то у коня человечья, след то есть. Он у кобылки ногу поднял – и у той подошва человечья, о пяти пальцах, розовая. А барин похохатывает:

– Ты куй, куй, не сомневайся. Грешники они, самоубийцы, помнишь дьячка да попадью? Мне на них долго ездить. А они на льду скользят очень. Как же без подков? Поспешай, кузнец! – и золотом позванивает. Света не взвидел кузнец, хочет бежать, а ноги не двигаются. Закричал бы – голоса нет. А руки сами все делают, как надо. Вроде во сне, так себя чувствовал.

Кончил ковать, а раз руки слушаются, он возьми да перекрестись трижды. Все вмиг пропало из глаз. Очнулся: лежит посреди кузни, горн потух, холодно, светает уже. А следы к кузнице по свежему снегу хорошо видны: будто двое босиком бежали, да за ним след от саней. А от кузницы следы-то уже с подковами и свежей кровью. Тут у кузнеца разум и помутился.

Потом понемногу отошел кузнец, успокоился. Но так всю жизнь временами задумываться стал. Задумается, потом встрепенется весь, перекрестится, молитву прочитает – и за работу скорей.

Парнишка у меня больной родился. Уж и помучилась я с ним! И по врачам, и по бабкам ходила. Всё без толку. Как-то в больнице татарка пожилая на его припадок посмотрела и говорит:

– Чернокорнем его лечить надо. – А я на все согласна, с радостью узнала у нее адрес старика: который чернокорнем лечит. Повезла моего Витю к нему в деревню.

Дед Ахмет оказался старым сморщенным старичком. Осмотрел он сына, все выспросил у меня. Подал бутылочку с черной-пречерной жидкостью, наказал, как поить Витю.

– Жил парень один, никто уж его по имени и не помнит – так давно было. А у соседа его была дочка-красавица. Как-то она с матерью по ягоды ходила. Напал на них медведь-людоед. Иногда от старости медведи из ума выживают, на людей охотиться начинают. Страшное дело. Задрал он мать почти на глазах у девушки. Без памяти она в деревню прибежала, упала. И с тех пор – с испугу – у нее припадки начались, как у твоего сына. Чем тогда лечить было, если и сейчас не умеют? А ведь сколько лекарств придумали!

Парень-то и затосковал. Одинокий он, отца с матерью аллах призвал, а кроме красавицы-соседки и любить ему некого. А девушке все хуже, не встает вовсе.

Вот как-то шел парень по лесу, тоска его мучит. Задумался, не видит вокруг себя. Тут вроде голос чей-то, помочь просит. Оглянулся он, а рядом змея большая под корягой корчится: придавило ее. Парень корягу приподнял, да сам удивляется: змея, а говорит по-человечьи. А та выползла, свернулась перед ним, головку подняла и говорит: «Не дивись на меня, я так давно на свете живу, что уж все вокруг знаю: и речь вашу, и лес весь – всё. Скажи лучше, что- за тоска у тебя на сердце, чую я ее». Парень ей все и рассказал.

Змея сразу головку опустила, задумалась.

«Я, – говорит, – помочь-то девушке могу, да тебя погублю, выходит.» И рассказала ему, что охраняет она чернокорень, сок из него только и поможет красавице. Больше ничем не спасти ее. Но мал тот чернокорень еще, чтоб спасти девушку, надо весь его взять. А весь нельзя, надо, чтоб остался он в лесу расти, а то лес погибнет: такая в том корне сила. Так что, если согласен парень жизнь свою отдать ей, она отдаст ему чернокорень. Согласился парень – что за жизнь ему без любимой?! Такой был человек.

Тогда привела его змея к огромному дереву сухому. Никто уж и не помнил, что это за дерево, какие листья на нем были. Дупло в том дереве до самой земли выгнило. А из земли там торчит толстый росток, совсем белый – даже светится в темноте. Змея вокруг него обвилась, раздулась вся, глаза красным огнем засверкали. Смотрит парень, дышать боится. А росток вверху вдруг набухать стал, лопнул с треском – и цветок белый светящийся появился. Змея соскользнула на землю и велела корень копать. Выкопал парень чернокорень, а он и впрямь, чернее дегтя. Тут его змея остановила и говорит:

– Теперь я тебя ужалить должна: ты ведь свою жизнь мне за чернокорень отдал. Не вернешься к вечеру – умрешь бесславно. И лес весь погибнет. Понял? – с тем она его ужалила. И поспешил парень с лекарством драгоценным к девушке.

Наказал там отцу ее, как лечить соком чернокорня, взглянул на красавицу в последний раз и в лес вернулся. Как раз к вечеру до сухого дерева дошел. Змея его поджидает. Обвилась вокруг ног – и стал парень змеей черной-пречерной. Заполз в дупло, будто знает, как всё делать надо. Зарылся в рыхлую землю, из которой чернокорень копал, да сам и стал тем корнем. К утру росток белый из земли появился, точно и не выкапывали его.

А девушка от чудесного сока поправилась. Но так и не узнала, кто спас ее. Отец не сказал ей: к чему сердце напрасно ранить – мудрый был человек.

Да змея, видно, кому-то об этом рассказала. И до меня сказка дошла. Запала в душу, вот я и стал по лесам дерево такое искать. Нашел как-то. Дождусь, как змея на водопой отлучится, откопну немного, весь не трогаю: грех. Лечу людей помаленьку. Скоро весна, опять пойду, проведаю. Только бы дожить. Тебе еще две таких бутылочки сока надо, чтоб сын поправился.

…Дед Ахмет умер через месяц, не успел сходить за чернокорнем. Витя мой так и не поправился, тоже схоронили. Кто же теперь найдет чернокрень? Может, уж раскорчевали тот лес, погубили змеиный корень и не заметили? Беда будет, лес погибнет, земля погибнет. И что люди думают? Ох, беда…