Голос Вселенной 1993 № 21-22

Бойня

Хреноредьев из своего угла тоже понемногу присматривался. Его уже не так трясло. И все-таки было просто жутко!

Паку казалось, что он сейчас упадет в эту синь, что он провалится в безоблачную и бесконечную пропасть неба. И он что было мочи держался за каменный пол, пытаясь нащупать в нем шероховатости и выемки, чтоб зацепиться, чтоб хоть как-то удержаться.

– Смотрите, смотрите!

Отшельник занимался своим делом. Он присосался к новой банке, тянул понемножечку, смакуя. Не отвлекая от диковинного зрелища гостей незваных.

– Вот те и едрена-матрена! – подал голос из угла Хреноредьев. Голосок был дрожащим и слабеньким. Но инвалид бодрился: – Ето прям как в песне, едрена, и-ех, загудели-зазвенели провода, мы такого, едрит мене, дурака старого, не видали никогда-а!

Больно было смотреть в эту чистоту и ясность, в эту синь и прозрачность. Но Пак расхрабрился – и смотрел, смотрел, да еще как! Вытаращив все свои четыре глаза, не отрываясь, боясь упустить хоть что-то! И боязно было, и мороз по хребту волной продирался, и кишки сводило, но он смотрел и смотрел.

Под фантастическим небом стояли дома – трехэтажные, двух-, одноэтажные, больших не было. Но это были дома! Это были не лачуги и хибары, не бараки и корпуса… это были дома! Красивые, будто выписанные талантливым художником или вырезанные мастерским резцом. Дома утопали в чем-то пышном, мягком, зеленом. Паку пришлось пристально вглядываться, прежде чем он понял – это же деревья! Черт возьми, деревья, кусты! Но он никогда не видал таких деревьев и кустов, он никогда не видал такой травы! Те жалкие, коряги, колючки, голые ветки и стволы, что торчали из грунта в их поселке и на окраине, не шли ни в какое сравнение с этой пышной зеленью, с этим безумством рвущейся к солнцу листвы.

– Ты нам морочишь голову бредовыми картинами, мудрец! – сказал он карлику. – Ты нам делаешь больно! Зачем?!

– Смотрите! Смотрите! – только и ответил тот.

Пак подполз ближе, метров на семь или восемь. Он увидал несколько фигурок – длинноногих, стройных.

– Туристы?!

– Да, Пак, это именно туристы, ты не ошибся! Только теперь не они туристы, а вы сами! Хочешь туда?

– Нет! Ни за что!!! – завопил Пак.

– А я хочу-у, – промычал неожиданно Буба.

– И меня не забудьте, едрены торопыги! – закричал из угла опамятовавшийся Хреноредьев. Он все боялся, что упустит чего-нибудь или что ему не достанется чего.

– А ты не бойся, Пак, подойди ближе, тебя никто не тронет, поверь мне.

– Нет!

Пак закрыл глаза руками.

– А я хочу-у!!!

Буба вдруг подскочил и побежал. В два прыжка он преодолел немалое расстояние, ткнулся было… но отлетел, упал. Стена, видно, оставалась на своем месте.

– Не спеши, Чокнутый! – предупредил Отшельник.

Пак убрал руку. Его как магнитом тянуло в пугающую пропасть.

– А это кто? – спросил он.

– А это дети, они бегают по лугу и играют, – ответил Отшельник. – И играют они не так, как вы, в них нет той жестокости и нетерпимости. Ну, смотри же! Ты все еще ненавидишь этих существ?

Пак видел, что и взрослые и дети вполне миролюбивы, что они улыбаются и смеются, что они радуются жизни и любят друг друга. Но он знал и о другом.

– Да, я ненавижу их! – сказал он твердо. – Я их всех ненавижу!

– Не торопись с выводами, Пак! Подойди ближе к краю!

Пак подошел вплотную, протянул клешню. И почувствовал, что никакой стены нет.

Никогда в жизни Чудовище не спало так хорошо. Сон был легок и невыразимо сладостен. Ему снилось, что жива еще мамаша, что не сварился возле прорвавшейся трубы отец, большой и сильный мужчина, – наверное, и страшный своим обличием для кого-то, но только не для него, Бига. Ему снилось, что он лежит в крохотной деревянной люльке – маленький, слабенький, беззащитный, но всеми любимый, что мать его нежно укрывает чем-то и напевает вполголоса старинную колыбельную, каких он потом не слыхивал ни разу. Ему снилось, что оно вовсе не чудовище, что оно ребенок – он, беззаботный, что-то лопочущий по-своему младенец, безмятежно улыбающийся и матери, и отцу, и потолку в хижине, и все заходящим, и вообще всем на этом свете… И так было приятно лежать в мягкой постельке, под одеяльцем, так приятно было покачиваться вместе с люлькой, что и просыпаться не хотелось!

Так можно было лежать вечно! Лежать и радоваться, забыв про все тяготы и невзгоды, про этот грязный и поганый мир. Зачем вспоминать о нем?! Ведь во сне все так прекрасно! И Чудовище погружалось все глубже и глубже в заволакивающую истому, его опутывала паутина дремы, вязкая и сладостная трясина засасывала, не давала вырваться, выбиться на поверхность. Да Чудовище и не стремилось никуда вырываться или выбиваться, ему и так неплохо было! На остальное все наплевать! Когда еще удастся так хорошо поспать, посмотреть-таки чудные, завораживающие сновидения?!

И все-таки в какой-то момент что-то его насторожило – слишком уж приторным, сиропным показался сон. Не могло быть такого, ну никак не могло! Ну и что?! нашептывало подсознание, ну и что?! мало ли чего не бывает на свете! спи, и радуйся себе! сейчас ты поплывешь по большой широкой реке, поплывешь по ней, не касаясь прохладных струй, и тебя унесет течение, и тебе будет так хорошо, как никогда не бывало! наплюй на все остальное! спи! смотри эти дивные сны! поддайся этим чудесным грезам! не надо просыпаться! там дрянь! там мерзость! там проклятая повседневная жизнь, в которой все тебя ненавидят и все тебя гонят! там за тобой охотятся! там тебя преследуют! а здесь ты желанный гость! река вынесет тебя в огромный и теплый океан! будет светить солнце, будут плескаться волны! и ты будешь вечно по ним плыть! а там… там тебя убьют! ты не убережешься, нет! они настигнут тебя! и смерть будет мучительной, страшной! нет, тебе не нужно всего этого! зачем?! ты уже обрел все, что искал! ты плывешь… смотри, как здесь хорошо! ничего похожего ты не найдешь нигде в мире! здесь твое место! это твой путь! твоя колыбель – твой корабль, твой дом, ты сам! а будет еще лучше! ты растворишься в этом океане! весь, без остатка! ты сам станешь океаном – бескрайним и бездонным, бессмертным, вечным…

Нет! Чудовище уцепилось за краешек ускользающего сознания. Нет! Мне еще рано в океан! Я не хочу плескаться и плыть! Я не желаю быть водой! И вовсе не собираюсь жить вечно! Мне не нужно бессмертие! Я сам прерву свою жизнь, когда расколочу все эти мерзкие стекляшки! Я сам перережу себе глотку! Но не теперь! Теперь растворяться, уходить, становиться водой еще рано! Наверх! На поверхность! Вон из люльки! Вон из болота! Только туда, вверх!

С невероятным напряжением всех нервных и психических сил, обливаясь потом от этого напряжения, с рвущимся из груди сердцем оно проснулось. Приоткрыло один глаз.

Лежалось хорошо, лучше и мягче, чем в люльке. Пол был самой настоящей периной! Да и сверху прикрывало что-то

мягкое, теплое. Чудовище попробовало пошевельнуться. Но у него ничего не получилось – это самое «теплое и мягкое одеяло» сковывало движения. Пришлось открыть еще три глаза, с разных сторон, чтобы оглядеться толком. Понимание случившегося пришло не сразу. Чудовище не только увидело, оно и почувствовало, что все его тело опутано мягкими теплыми водорослями – или чем они там были на самом деле! Вот тебе и одеяльце!!! Переплетения были сложны и узорчаты – водоросли свивались тысячекратно и уходили в пол, стены. Сквозь них почти ничего не было видно дальше полуметра. Но зато с ними было все ясно!

Чудовище напрягло верхнее щупальце, попробовало притянуть к голове. С большим трудом удалось сдвинуть его на несколько сантиметров. Тогда Чудовище попыталось резким движением подняться на конечности, выпрямиться. Водоросли спружинили, не дали этого сделать. Положение складывалось не лучшее!

Решив, что трепыхаться попусту не следует, Чудовище на время успокоилось. В коконе было тепло и приятно лежать. Его вдруг снова потянуло в сон. Сомкнулись веки, стало уплывать сознание. Но на этот раз Чудовище быстро пришло в себя. Нет! Надо не рваться, не дергаться, словно рыбина, запутавшаяся в сети, надо бить в одно место, тогда можно будет выбраться! Тем более что до конца его навряд ли успели опутать, ведь оно проснулось раньше намеченного. Явно раньше!

И оно принялось потихонечку, но с изрядным упорством перетирать ближайшие водоросли жвалами. Те поддавались плохо, были упруги как резина. Но и челюсти у Чудовища были крепкими, жвалы и зубы острыми. Через несколько минут образовалась дыра. И к этой дыре, изнутри, с большим напряжением, удалось подтянуть два щупальца. Но они довершили начатое – Чудовище прорвало кокон на уровне глаз. Дальше было проще – надо было расширять дыру и в то же время выпутывать одно за другим щупальца, нижние конечности. Но и теперь Чудовище не рвалось, не пыталось вырваться в миг единый. Кто знает, может, за ним наблюдали?! Может, ждали его действий, чтобы наброситься, сломить сопротивление?! И оно утвердилось в мысли, что спешить не надо. Лишь когда все тело почувствует возможность вырваться из кокона, лишь тогда можно будет вскочить, разорвать остатки пут. Но не сейчас!

Вот так сон! Хорошо поспали! Чудовище посмеивалось над самим собой, но на душе было гадко. Жвалы работали тихо, без остановки. Дыра разрасталась..

Чуть повернув голову, Чудовище увидало жуткую картину. Оно не поняло вначале, в чем дело. Лишь мгновенья спустя дошло. Хенк лежал метрах в восьми, весь перевитый сине-зелеными жгутами. Его невозможно было узнать – это была какая-то мумия, опутанная, оплетенная, чуть вздымающаяся в такт дыханию. Водоросли выходили прямо из пола и крепчайшими канатами удерживали тело туриста. Но не это было страшным!

Над головой Хенка, подрагивая на тоненьких раскоряченных многосуставчатых лапках, навис гномик-паучок. Его полупрозрачное брюшко было на четверть красным, ярко-красным, на три четверти желтеньким – как у поганой сортирной мухи. Чудовище не сразу поняло, почему это так. Оно вообще не поняло, что он делал, этот паук. Но тот сам шевельнулся, слегка развернулся, оттопыривая две задние лапки с коготками… И Чудовище увидало, что гномик не просто так нависает над туристом, что его длинные, вылезающие из благообразного рта зубы-клыки, а может, и не зубы, а какие-то полупрозрачные острые трубки, погружены внутрь кокона, и по ним перетекает в брюшко гномика что-то красное. Кровь! Чудовище чуть не вскочило на конечности. Да, все так и было – паук-гномик, пронзив зубами обнаженное и вздрагивающее горло Хенка, высасывал из его тела кровь.

Гномик ничего не замечал вокруг. Он был увлечен. Причмокивал, почавкивал, тяжело дышал, сучил лапками, трясся. В брюшке скапливалось все больше крови – ее было уже не на четверть, а на треть брюшной прозрачной полости.

«Ну, хозяин! ну, гостелюб! сейчас мы разберемся!» – решило Чудовище. Его захлестнула волна ярости. Вмиг сорвав с себя остатки полуживой паутины и отшвырнув их, оно поднялось. Прыгнуло. Восемь метров остались позади, там же остался шевелящийся изуродованный кокон. Чудовище медленно, осторожно сжали щупальцем тельце гномика, так чтобы случайно не повредить Хенку.

– И-иииии! – заверещал вдруг гномик.

Но Чудовище не предоставило ему права последнего слова. Щупальце сжалось. Кровь брызнула на пол. Благообразная головка с выставленными клыками свесилась набок. Чудовище брезгливо отшвырнуло тельце, даже не поглядев, куда то упадет. И потянулось к лежавшему рядом с Хенком пулемету.

Первым желанием было изрешетить здесь все, перервать, перерубить, перебить, перегрызть, все в прах разнести!

Чудовище вскинуло пулемет и послало короткую очередь вверх. Пули увязли в водорослях. Нет! Так не годится.

Оно нагнулось к Хенку. Начало осторожно, чтобы не повредить кожи и внутренних органов, распутывать сплетения водорослей. Хенк дышал, а значит, он был жив. Лицо, проглядывающее сквозь сине-зеленую пелену, было мертвенно бледным. На шее красовался здоровущий синяк с двумя красными точками в центре, корочка спекшейся крови подсыхала возле них. Ранки были неглубокими. И это обнадеживало.

– Хенк! Ты слышишь меня? – позвало Чудовище.

Турист застонал, но очень тихо. Он был без сознания. Наконец Чудовищу удалось выпутать его из кокона. Оно прижало к боку обессиленное тело, двинулось к выходу, к дыре. Но почти сразу же остановилось. Бережно положило Хенка на мягкий пол. Подошло к ближайшим свисающим с потолка водорослям, уцепилось за них щупальцами, дернуло. Две мохнатые нити оборвались, упали кольцами к ногам Хенка.

Чудовище взялось поухватистее, собрало в каждое щупальце по нескольку водорослей, подтянулось. Водоросли держали. Тогда оно быстро, словно по канату, взобралось наверх. Там, под самым потолком, таким же мягким и заросшим, как и пол, была устроена широченная лежанка. Снизу ее не было видно совершенно. Но вблизи она производила впечатление. Посреди лежанки находилось сплетенное из тех же паутинообразных водорослей гнездо. И в нем мирно посапывали шесть розовеньких паучат, еще меньше, чем их папаша, раздавленный Чудовищем. Паучата, видно, и не подозревали об опасности, грозящей им. Один проснулся и в недоумении уставился на Чудовище круглым серым глазом. Наверное, он никогда не видал таких странных существ, а может, просто спросонья был не в настроении.

– Ладно, лежите, гаденыши! – пробурчало Чудовище. Паучат оно не тронуло, спустилось вниз.

Хенк так и не пришел в себя. Он лежал как покойник и даже дышал уже не так явственно – грудь вздымалась еле-еле. Чудовище нагнулось за ним, одновременно подхватывая свободным щупальцем ручной пулемет. Ему почему-то не захотелось оставлять эту штуковину здесь. Ему вообще захотелось уйти из этой гигантской «спальни» как можно быстрее. Уйти и никогда сюда не возвращаться. Вот только подберет Хенка. И пойдет!

– Вы напрасно это сделали, милейший! – прогрохотало басом сзади. – Видит бог, напрасно!

Чудовище не стало оборачиваться. Оно лишь выпрямилось, прижимая к груди пулемет.

– Было бы для вас лучше, если бы вы не проснулись! А теперь… что ж, теперь у вас будут маленькие неприятности.

Бас был противным, скрежещущим. Такой мог принадлежать лишь существу, обладающему исполинской силой, огромному, злобному, безжалостно жестокому и свирепому.

Чудовище резко обернулось.

– Тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та!!!

Пространство прошила длиннющая очередь. Все пули, одна за другой, вошли в обладателя басового голоса. Вошли прямо в грудь, практически в одно место – диаметром не больше трех сантиметров. И уже после этого Чудовище увидело того, кто с ним говорил.

Прямо у противоположной стены, загораживая огромный проем, которого не было прежде, стояла точная копия гномика-паучка, только увеличенная в тысячу раз.

– Понапрасну беспокоитесь, милейший! – проскрежетала исполинская паучиха. – Мне даже не щекотно!

Восемь покрытых хитином двенадцатисуставчатых ног с черными шарами сочленений поддерживали на высоте шести метров чешуйчатое, усеянное бородавками и свисающими волосками, тело. Оно было бочкообразным, желто-серым. Чуть выше из этого огромного бочонка торчали две длинные толстые лапы, заканчивающиеся клешнями. Кончики клешней нервно постукивали один о другой. Головы паучихи видно не было, ее скрывала металлическая, сваренная из прутьев маска. Чудовище не ожидало встретиться с чем-то подобным в Подкуполье. Но теперь это не имело никакого значения.

– Тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та!!! – прозвучала новая очередь.

Теперь Чудовище било прямо в сочленение передней ного-лапы. Первые пули отскочили от хитинового панциря, но остальные пробили-таки его поверхность. Паучиха поджала лапу.

– Вам не надоело еще играть в эти игры, милейший?!

– Нет! Не надоело! – Чудовище отбросило пулемет.

Оно еле успело увернуться – в трех сантиметрах от его головы с грозным лязгом сомкнулась огромная клешня. Но от ного-лапы увернуться ему не удалось – она подцепила его острым когтем-крюком, подбросила в воздух. Перевернувшись несколько раз, Чудовище упало на пол. Мягко приземлилось сразу на щупальца и конечности. Тут же щелкнула перед глазами вторая клешня.

Бежать было некуда. Но и здесь оставаться – означало верную смерть. Ведь перед ним стояло нечто неодолимое, какая-то машина уничтожения, а вовсе не живая тварь. Хорошо было Хенку, тот лежал и даже представить себе не мог, что сейчас происходит! Но паучиха не смотрела на Хенка. Он был ей, видно, безразличен.

– Ну что, милейший, еще поиграем!

На этот раз крепко досталось Чудовищу – одной клешней ему разорвало мышцу на груди, другой сбило с ног. На минуту оно потеряло ориентацию. И этого хватило – гигантский коготь вновь подцепил его, поднял высоко вверх. Теперь Чудовище висело над головой паучихи, метрах в трех от нее. Были видны сквозь просветы железной маски спокойные серые глаза – немигающие, застывшие – и острый трубчатый клюв. Он даже высовывался немного наружу.

– Ну так что же, милый друг, вы испытываете раскаяние? Или нет?! – голос проскрежетал в самые уши. Казалось, он исходил не изо рта или клюва паучихи, а из бочкообразного брюха. – Или ты, убийца проклятый, не понимаешь, что натворил?!

– Это ты убийца! – выкрикнуло Чудовище прямо в рожу паучихе. – Ты и твой муженек-кровосос, ясно?!

– Ха-ха, а мы не слишком-то вежливые! – заскрежетало сильнее. – Мы, наверное, грубияны. А ну, получи первый подарок!

Чудовище резко тряхнуло, чуть не вывернув его из собственной шкуры. Одновременно второй коготь впился ему под ребра. Но не тут-то было! Ухватившись за него сразу четырьмя щупальцами, Чудовище выдернуло из себя черное поблескивающее острие.

– Ах, вот мы как!

Ного-лапа подбросила его. И снова Чудовище рухнуло вниз с большой высоты. При его весе такие падения не были безопасными. Оно чудом извернулось, сберегло себе жизнь.

Мощным ударом ного-лапы его швырнуло в стену. Потом опять подбросило. Швырнуло в другую стену, прямо сквозь паутину водорослей. Они-то и смягчили немного удар. Но гигантская клешня мгновенно перерезала нити. Чудовище вновь оказалось на полу. Голова у него гудела, не соображала совершенно, все внутренности были отбиты и сильно болели при каждом новом ударе. В глазах все мелькало и кружилось. Два щупальца висели безжизненными плетьми. Из раны на груди текла зеленая густая кровь.

– Еще разок?!

Новый удар обрушился сверху. Он пришелся прямо по горбу. Кожа лопнула, изнутри брызнуло зеленью. Чудовище рухнуло на пол, покатилось в угол. Оно было полностью выбито из колеи и не могло даже защищаться. Озверевшая паучиха гоняла его пинками и ударами клешней по всему заросшему водорослями и мхом помещению – из угла в угол, от стены к стене. И спасения не было.

Когда у Чудовища уже совершенно помутилось в голове и оно окончательно обессилело, паучиха вновь приподняла его своей двенадцатисуставчатой поблескивающей ного-лапой на высоту десяти метров, заглянула снизу в глаза, вываливавшиеся из-под кожи, проскрежетала громко, раскатисто, будто торжествующе смеясь, и сказала:

– Все, милейший, игры кончены. Сейчас ты издохнешь в ужасных мучениях, понял?! Я не завидую тебе. Уж лучше бы ты не просыпался!

Пак сделал шаг… и прошел сквозь стену. Но тут же остановился. Ему было очень боязно – а как же, шагнуть туда, в неведомый мир! А вдруг это западня?! Вдруг там ничего нет?! Вдруг его поджидает там расправа?! Он помнил, как за ним гнались на броневиках. Гнались те самые туристы или их близкие, что играли сейчас столь беззаботно на зеленой лужайке. Нет! Нет!! Нет!!!

И все же он сделал еще шаг. И почувствовал, что следом за ним прошел стену Буба Чокнутый. Вместе, придерживая друг друга, они прошли несколько метров по шелковистой траве. Тут их догнал Хреноредьев – он ворвался в зеленый мир, как бежал до того в угол, на карачках, с быстротой непостижимой, словно его гнали из пещеры сворой борзых И тут же сделал заявление:

– Тока чтоб все путем, едрена!

На заявление не обратили внимания. Пак смотрел вперед, на лужайку, ничего-то он не видел и не слышал.

– Идите, не бойтесь, – проговорил Отшельник приглушенно. – Но помните, любое зло, сотворенное в этом мире, отразится на вас же, будьте осторожны! А тебе, Хитрец, я советую выбросить эту ненужную железяку! Зачем она тебе там?!

Пак прижал железяку к груди. Потряс головой.

– Откуда ты знаешь мое прозвище? – спросил он.

– Эхе-хе, ты лучше запомни, что тебе говорят, – грустно произнес Отшельник. – Или решил вернуться?

– Нет! Теперь я не вернусь!

– Совсем?!

– Если этот мир примет меня, то и совсем! – твердо ответил Пак.

– Ну ето еще твоя запойная бабуся надвое сказала! – вставил Хреноредьев. – Не вернется он, едрена вошь, невозвращенец объявился!

Буба дал Хреноредьеву по загривку. Прижал палец к губам.

– Тихо, придурки, – сказал он почти молитвенно, – я на родину возвращаюсь.

Он неожиданно опустился на колени и припал губами к земле. Затрясся. Острые худые плечи, спина, зад ходуном заходили.

– И-ех, земелюшка, родимая! Скоко лет?! Скоко зим?!

Хреноредьев, наоборот, встал. Он долго смотрел на юродствующего Бубу. Потом размахнулся единственной собственной ногой и дал ему хорошего пинка под зад. При этом сам не удержался, шлепнулся на пузо. Но сказал:

– Че ты нам мозги вкручиваешь, Буба?! Тебя, едрена марафетчика, с этой земелюшки в три шеи вышибли! Как заразного! Как чумного! С бешеными собаками так не поступают, едреный возвращенец, как с тобою поступили! И-ех!

Буба потер ушибленный зад. Но ничего не сказал. На глазах у него были слезы.

Напоследок Отшельник дал наставление:

– Дурить будете, пропадете!

Пак оглянулся – никакой пещеры и никакого Отшельника не было. Они стояли на зеленой лужайке, со всех сторон их окружали высоченные деревья с густыми кронами. В просвет были видны бегающие туристы и их домики. И все!

– А как же, едрит этого карапуза, назад возвращаться?! – озадачился Хреноредьев.

– Может, и не придется, – вымолвил Пак вяло.

– Не бузи, щенок! Набедокурил в поселке, а назад вертаться не желаешь, так, что ль, понимать?! – взъелся Хреноредьев.

– Да нет! Я говорю, может, мы все тут и поляжем? – отозвался Пак.

– Двумя дураками меньше станет, – вставил равнодушно, как-то вскользь, Буба.

– Это почему же двумя?! – возмутился Хреноредьев. – Ты чего это, Буба, мене за человека не считаешь? Иль я для тебе, едрена гармонь, пустое место!

Буба вздохнул, потер ушибленную задницу еще раз, словно вспоминая о пинке.

– Дурак – ты и есть дурак!

Пак разнервничался, взмахнул железякой.

– Неужто вы и здесь, в этом мире, будете скандалить, а?!

Буба и Хреноредьев засмущались – они и в самом деле ощутили какую-то неловкость, какое-то несоответствие своего поведения и всего окружающего, словно наследили грязными сапожищами на зеркальном паркете во дворцовой зале. Правда, ни один из них не видал ни дворцов, ни зал, ни паркета.

– Надо разработать план, – предложил Буба.

На него посмотрели с заинтересованностью и уважением.

– Да! – Буба воспарил. – Без плана никак нельзя. Но для начала предлагаю избрать совет и его председателя.

– Совет чего, едреный возвращенец? – поинтересовался Хреноредьев.

– Совет поисковой партии! – ответил Буба, будто ожидал подобного вопроса.

– Звучит неплохо, – выразил мнение Пак.

– В таком случае, предлагаю свою кандидатуру на пост председателя совета, – скромно потупив разноцветные очи, сказал Буба. И тут же добавил: – Двумя первыми заместителями рекомендую назначить Пака Хитреца и доблестного инвалида сотоварища Хреноредьева.

– Я не против, едрена!

– Тогда будем голосовать. Кто за?

Пак не дал церемонии завершиться.

– Завязывай, Буба! Принято! Не надо тут волокиту разводить. Надо обстановку разведать, затаиться надо, пока не прикокошили! А ты собрание проводишь, бюрократ хренов!

Инвалид засопел рассерженно.

– Может, он и бюрократ, не знаю, едрена промокашка, а оскорблять не следует!

Пак ему не ответил. У него болела голова. И от необычайно чистого, напоенного кислородом воздуха, и от обилия красок, и от щебета птиц в ветвях, и от всего прочего, окружавшего его. Кроме того, он все так же боялся упасть в это бездонное небо, утонуть в нем, раствориться.

Другое дело, Хреноредьев! Тот освоился сразу, с первых же минут, будто он прожил за барьером всю свою полубессознательную жизнь, будто он не из вонючего и загазованного поселка выбрался!

Но в новых условиях самым мудрым оказался Буба Чокнутый. Как председатель совета он сразу взял нужный тон. И заявил со всей ответственностью:

– Вам, дегенератам, на люди показываться нельзя! Или пристрелят с перепугу или в зверинец отвезут. А может, и заспиртуют!

Пак взглянул на свои клешни. Потом вытащил осколок зеркальца из кармашка. Всмотрелся. Хобот почти зажил, рубец был еле заметным. Нет, Пак себе нравился! И он не понимал, с какой стати его могут посадить в зверинец или заспиртовать. Для Хреноредьева вообще вся эта проблема была недоступно сложна.

Буба оказался и самым рассудительным.

– Вы тут, придурки, затаитесь покедова, а я пойду на разведку, – сказал он.

– А я б и так, едрена, с тобой в разведку не пошел! – отрезал Хреноредьев и улегся на травку.

Пак присел у большущего дерева с корявой, но теплой и живой корой, прислонился к нему.

– Иди, куда хочешь! А я вот залягу сейчас в засаду и буду поджидать – нравится это кому-то или нет, а я угроблю из железяки столько туристов, сколько в ней патронов, ясно?!

– И всех засыпешь, недоумок!

Буба повернулся спиной, постоял. И пошел куда-то, наверное, и в самом деле он собрался чего-то разведывать. Хреноредьев ползал по траве, собирал губами красненькие ягодки. Он не знал, как они назывались, но глотал их с удовольствием.

Пак перевернулся на живот. Выставил вперед железяку.

Он без всяких шуток собирался ухлопать первого же, кто покажется вблизи. И у него, видно, были весомые основания для этого.

– Наверху неделя, небось, прошла! А мы все катимся по дурацкой трубе! – ныл Лопоухий Дюк. – А куда, никто не знает!

– Разговорчики, падла!

Гурыня был словно из кремня вытесан. Он не знал ни сна, ни усталости. Будто дьявол-егоза сидел в его груди и не давал покоя. Причем не только ему самому, но и всем прочим.

– Командор знает, чего делает! – Скорпион Бага грозно поглядел на Дюка. И тот смолк.

Громбылу Плешака продолжало тошнить и рвать. Казалось, он уже выблевал все, в том числе и собственные внутренности, но его рвало и рвало. Помойный дух стоял в броневике, все в заднем отсеке было загажено. Но парни из Гурыниной ватаги да и он сам ничего не замечали. Их гнал вперед азарт, жажда приключений, рисковая натура и еще что-то такое, чему названия пока не придумано.

– Мы их всех, падла! – повторял через каждые десять минут Гурыня. – Еще узнают нас!

По логике вещей от машины, столько время несущейся по трубе, подпрыгивающей, трясущейся, рокочущей натужно, бьющейся об округлые ржавые стены, давно ничего не должно было остаться. Но, видно, это была крепкая, надежная машина! Она перла и перла, и износу ей не было!

Гурыня не понимал всяких тонкостей по части горючего или наработок на отказ, он выжимал из броневика все возможное и ничего не желал знать. И броневик несся! Скрипя, грохоча, сотрясаясь, наполняя трубу ужасающим ревом своих измученных моторов.

– Пора бы привал сделать, – пискляво попросил Плешак.

– Я тя привалю, падла! – сказал Гурыня беззлобно.

Но Плешака Громбылу затрясло посильнее, чем загнанную машину.

У самого вожака начали появляться галлюцинации. Ему вдруг мерещились какие-то мелкие и вертлявые фигурки, пляшущие на узенькой полоске лобового стекла, то вдруг сверху, от переборок свешивались противные зеленые черви, начинали извиваться, норовя залезть в глаза. Гурыня отмахивался, отругивался, отплевывался. И наваждения пропадали. Однажды, совсем очумев, он скомандовал Баге:

– Пали, падла!

Тот так засадил из пулемета в бесконечность трубы, что еще с полчаса стояло жуткое эхо – будто миллион тонн железного гороха просыпали! Но Гурыня не расстроился и не выказал слабости.

– Молодец, Бага! Выношу тебе благодарность! Ты не то что некоторые ротозеи и разгильдяи! Молодец!

– Рад стараться! – рявкнул Бага.

Дюк с Плешаком теперь и на Скорпиона поглядывали с уважением, видели, что он в чести у шефа. Но будь их воля, они бы давно вылезли из машины, завалились бы посреди проклятущей трубы – и пропадай все пропадом!

Только раз за последние сутки машина остановилась. Это произошло, когда Гурыня увидал сбоку железную лесенку. Он затормозил так, что чуть траки гусениц не расплавились и от скрипа едва не оглохли члены экипажа, несмотря на то, что сидели в наглухо задраенной машине.

– Стоять, падла! – скомандовал Гурыня. И ткнулся мордой в броню.

На него навалились задние, чуть не расплющили. Датолько Гурыня не из того теста был слеплен, чтоб расплющиться. Он тут же отбросил назад парней из ватаги. Баге дал щелчка, Дюку с Плешаком по оплеухе. И вылез из машины.

– Бага! – позвал он.

Скорпион мгновенно выбрался на броню, застыл на четырех лапах, прижав две другие к ушам.

– Я тута!

Гурыня одобрительно потрепал его за остатки волос.

– Стой на стреме! Ежли чего, падла, свистнешь! Понял?!

– Так точно!

Бага стал бдительно озираться по сторонам, как бы показывая, что мимо него не проскочишь. Гурыня полез по железным узким скобам.

Дюк с Плешаком выбрались. Улеглись прямо на ржавом запыленном днище трубы. Но успокоиться не могли – их все еще трясло, колотило, било.

– Щя бы в поселок, а? – протянул Дюк, расправляя свои огромные уши.

– И баланды похлебать, – продолжил Плешак Громбыло мечтательно.

Но при воспоминании о баланде его сразу же снова начало рвать. Дюк отодвинулся, брезгливо поморщился.

– Эй вы там, внизу! – грозно скомандовал Бага с брони. А ну, молчать! Отвлекаете, понимаешь, от несения боевого дежурства!

Болтуны замолкли.

А в это время Гурыня лез и лез наверх, не зная устали, не оглядываясь. Да и что толку было оглядываться – в кромешной тьме ни черта не было видно. Но вблизи он многое различал. Сумел различить и крохотный лючок. открытый, – торчавшие петли говорили о том, что когда-то лючок, прикрывался крышечкой, да видно, отвалилась или оторвали.

Гурыня по-змеиному вполз внутрь, наткнулся на что-то холодное, твердое. На ощупь продвинулся немного, перебирая своими костяшками. Все было непонятно! Тогда он вцепился в ближайшую штуковину, дернул на себя. Она легко поддалась – Гурыня чуть не завалился на спину. Но до него кое-что дошло. Он поднес штуковину к глазам, медленно провел ею перед ними – точно, это было какое-то оружие! Не такое, как туристские железяки, но оружие – большое, тяжелое, надежное! И он взялся за дело.

– Ой! Чего это! – завопил растерявшийся Бага, когда совсем рядом что-то со страшным лязгом упало.

Но он не успел толком удивиться, потому что сверху посыпалось множество тяжелых, явно металлических вещей – как будто там где-то что-то сломалось и произошел обвал.

Дюк с Плешаком подползли поближе. Но не настолько, чтобы рисковать своими жизнями.

– Видать, нашего Гурыню там пришили! – высказал мысль Дюк.

– Вряд ли, – засомневался Плешак Громбыла, – скорей он кого-нибудь по кускам разнес – вот и сыпятся обломки!

– Мудрено все это!

– А ну, молчать! – пресек разговорчики Бага.

Через полчаса по лестнице сполз обессиленный Гурыня. Он долго сидел на броне, не мог отдышаться. Потом спрыгнул, начал рыться в груде железа.

– А ну ко мне, падла! Разбирай – что кому по душе!

Тщедушному Громбыле он повесил на плечо автомат, сунул за пазуху несколько рожков с патронами. Лопоухому Дюку выделил ручной пулемет, связку гранат. Баге просто махнул рукой – бери, что хочешь! Минут двадцать они загружали трофеи в машину. И уже собирались тронуться, Но Гурыня сообразил-таки, что следовало бы устроить учебные стрельбы.

И он их устроил! Половина оружия оказалась негодным – наверное, испортилось от времени или поломалось при ударах об днище трубы. Но добра было навалом! Больше, чем надо!

Дюк с Плешаком не сразу овладели мастерством стрельбы из автоматов и пулеметов. Гурыня и сам с ними проковырялся долго, техника была посложнее туристских трубок. Но не особо и хитрая! Овладели! А неясности Гурыня не любил, растолковывал все тумаками и пинками – поневоле приходилось овладевать.

Правда, чуть не оглохли от пальбы. Но это было делом житейским. Ненужное побросали и уехали. Теперь Гурыня не ведал сомнений. Если и были на белом и черном, сером и буром светах подлинные герои, так это он и его ватага! Все им по плечу! Никого они не боятся! И не будут они никого бояться! Только попадись на пути!

Третьи сутки несся броневик по трубе. И исхода не было!

Но была зато лютая злость! Был опьяняющий азарт! И было желание перевернуть к чертовой матери весь этот поганый мир!

– Да-да! Лучше бы ты сдох во сне! Ты бы не заметил даже, что сдох! Вся твоя зеленая кровушка вылилась бы из тебя. И стал бы ты сушеным крысосусликом. Да! Но ты бы никогда не узнал об этом! Тебе бы казалось, что ты плывешь в своей люльке по теплым волнам, что растворяешься в убаюкивающем тебя океане, что ты становишься океаном – бессмертным и бесконечным! Но ты сам выбрал свой путь, и теперь… – из пасти гигантской паучихи послышался омерзительный скрежет.

Будто копья снизу воткнулись в тело Чудовища четыре острейших черных когтя; еще два, но уже с боков, уткнулись в могучую, но такую сейчас беззащитную шею. Пятый стал нащупывать ложбинку у основания черепа. Шестой замаячил перед глазом. Паучиха опустилась на колени, если так можно было назвать круглые и поблескивающие сочленения ее многосуставчатых ного-лап. И от этого у нее сразу же освободились бритвенно острые когти.

– Я не буду спешить! – пророкотала она. – Мне некуда спешить, милейший. Каждый из этих коготков будет пронзать тебя медленно-медленно, пока ты в жутких судорогах не испустишь свой поганый дух. Но я заверяю тебя, произойдет это не скоро!

Может, это и к лучшему, подумало Чудовище, вот сдохну тут в муках – и земля чище станет, на одного мутанта меньше ей придется носить! Было бы чего жалеть! Все равно кроме зла и боли, слез и крови ничего-то я не принесу обитателям этого мира. За что бы ни брался, все оборачивалось страданиями, слезами. Да, наверное, пора! Ведь каждому положен свой предел, каждому отмерено ровно столько, сколько он заслуживает в этой жизни, и ни один не знает своего смертного часа. А я-то, дурачина, собирался сам себя лишать жизни, сам собой хотел распоряжаться. Дудки! Мы все только предполагаем, а что-то высшее, неведомое располагает. Оно играет нами как бессмысленными жалкими куклами, и мы не в силах противиться этой игре. И я умру. И Хенк умрет. И эта огромная паучиха когда-нибудь умрет – захлебнется чьей-нибудь кровью! Да и весь мир когда-то погибнет! Не вечно же он будет гнилой отвратительной язвой украшать бездонную черноту Космоса! Нет, не вечно! Значит, пора! Значит, настал час!

Когти со всех сторон чуть поднажали, вонзились в тело сильнее. Чудовище вздрогнуло. Оно тоже умело испытывать боль. Оно тоже было живым.

– Ты ничего не хочешь сказать на прощанье? – спросила паучиха.

– Хочу.

– Ну так говори!

Чудовище молчало. Ему тяжело было ворочать жвалами и языком.

– Говори! Да подумай перед этим хорошенько – и может быть, я отпущу тебя. Что ты хочешь мне сказать?

– Совсем немного, – прохрипело Чудовище.

– Ну-у, я жду.

Давление когтей чуть ослабло.

– Говори!!!

Чудовище приподняло свесившуюся голову.

– Я жалею, что не раздавил твоих гаденышей! – вырвалось из его пересохшего горла.

– Что-о?!

Когти впились в бока, шею.

– Повтори!

Чудовище задрожало, боль становилась непереносимой – казалось, острия когтей вонзались прямо в печень, сердце, селезенку, почки…

– Я повторю, – просипело оно совсем тихо, – повторю! Мне ничего не стоило передавить твоих гаденышей прямо в гнездышке, одного за другим. Но я не сделал этого, я смалодушничал! Теперь я очень жалею об этом! Их надо было…

Когти погрузились еще глубже в его тело. И Чудовище издало тихий стон. Оно не могло больше говорить. Но и кричать, визжать, биться, просить пощады оно не собиралось. Смерть надо было встретить достойно.

– Ты еще жив, милейший? – ехидно спросила паучиха

– Жив! – отозвалось Чудовище.

Оглушительный скрежещущий смех заполнил помещение.

– Ну так поживи, поживи еще немного. Помучайся, родимый! Тебе не так уж и долго осталось – часиков через пять мне пора будет кормить моих очаровательных малюток. А пока поживи!

Когти чуть вышли из тела, давление их ослабло.

– Как ты себя чувствуешь, дружок?

– Прекрасно!

Чудовище еле дышало, ему было больно вздохнуть – все горело, кололо, резало внутри, будто там орудовала тысяча безжалостных дьяволят.

– Ты не устал?

– Нет!

– Ну, тогда мы продолжим!

Когти вышли из ран наружу – как заостренные и шипастые гарпуны, они раздирали внутренности при этом движении. Но они вышли!

– Сейчас мы передохнем минутку и снова начнем, милейший!

Когти уперлись в неповрежденные участки кожи и тела. Вот-вот они должны были вонзиться. Чудовище поняло, что оно не выдержит пяти часов! Оно и получаса подобной пытки не выдержит! Но оно молчало. Оно готовилось. Ждало. Напрягая все силы, собирая мужество и волю, чтобы не застонать, не заорать от лютой боли.

В голове у него стоял туман. Мозги отказывались выполнять свою работу, они оцепенели, они одеревенели и превратились из мыслящего вещества в вату, в груду мочалок, свитых, переплетенных, мертвых… И все же сквозь этот туман, преодолевая одеревенелость и оцепенелость, пробился слабенький знакомый голосок:

– Ну что это такое! Опять, Биг?! Стоило мне только заиграться с этими простаками-посельчанами, и ты влип в новую историю! Нехорошо, Биг! Это просто непорядочно!

Чудовище молчало. Ему казалось, что это лишь бред, галлюцинации. Ведь никакого чуда быть не могло, его ждала смерть. Смерть, и ничего более!

– Ты здорово влип, Биг! Не знаю даже, смогу ли я выпутать тебя из этой истории! – проговорил в мозгу Отшельник. Теперь его телепатический сигнал звучал яснее, отчетливее.

Когти начали сжимать тело. Но они еще не прорвали кожи – та напряглась, вздулась, вот-вот она могла лопнуть. И тогда новая боль, новая пытка!

– Я не могу тебе помочь! Я не могу тебя освободить! Но я могу собрать воедино все защитные силы твоего могучего организма! Они есть, Биг! Ты веришь мне?!

– Верю, Отшельник! – прошептало Чудовище. – Верю! Паучиха громко захихикала.

– Да ты никак бредить принялся, милейший! Ну сейчас мы тебя освежим!

Когти надавили чуть сильнее. Вот сейчас, еще немного, и из под них брызнет изумрудная кровь, они вопьются в мясо, в вены, в артерии, в легкие, в нервные узлы…

– Ты непроницаем, Биг! Твоя кожа стала броней, Биг!!! – голос Отшельника звучал уже не только в мозгу. Им была наполнена вся Вселенная. Но это лишь казалось Чудовищу. – Нет такой силы в мире, которая пронзит твою титановую обшивку, Биг! Ты не живое существо, ты стальной монстр! ты бронированный корабль, который выдерживает давление в миллионы атмосфер! Ты не-по-бедим, Биг!

Чудовище почувствовало, что когти надавили сильнее, что паучиха сжимала его тело, напрягая все мышцы, что она уже не играла с ним будто кошка с мышкой, что она начинала свирепеть. Но оно чувствовало и другое: игольно острые концы ногтей не могли проткнуть его плотную волдыристую кожу – она превратилась в броню. Когти скрежетали по этой броне, скользили, один обломился с треском… но ни на миллиметр они не проникли внутрь!

– Держись, Биг! Я помогаю тебе! – прозвучал опять голос Отшельника.

– Я держусь! – ответило Чудовище.

Оно вновь обрело волю к жизни. Оно хотело драться за свою жизнь. Но оно было бессильно против этого исполинского механизма смерти. И надолго ли могло хватить его защитных сил, надолго ли могло хватить самого Отшельника?! Ведь тот был слаб! Чудовище помнило все очень хорошо – и его высохшее тельце, и огромную распухшую голову, и то, что он был почти недвижим. И все-таки надо было бороться за себя. Надо бороться!

Еще один коготь с хрустом сломался.

– А ты крепкий орешек! – зло проговорила паучиха.

И резким движением головы скинула железную решетчатую маску. Заостренный клюв навис над Чудовищем. Глаза паучихи из холодных, стальных превратились в безумно-дикие, пылающие желтым пламенем, это были глаза убийцы.

Голова откинулась назад, для размаха, клюв сверкнул вороненым тусклым блеском и пошел обратно, набирая скорость, силу, тяжесть для удара…

И в этот миг совершенно неожиданно правый глаз, выпученный, страшный, огромный, взорвался, словно его разнесло изнутри неведомой силой. Чудовище забрызгало желтоватой студенистой дрянью. И только тогда раздался звук:

– Тра-та-та-та-та!!!

Чудовище еще ничего не поняло, когда то же самое произошло с левым глазом – его расплескало, разбрызгало в долю секунды. Теперь обе огромные глазницы были пусты, безжизненны. Голова вместе со смертельным своим орудием – острейшим тяжеленным клювом – свесилась набок. Жижа потекла из глазниц на пушистый ковер пола.

И только тогда боковым зрением Чудовище увидало стоящего на коленях Хенка. Он сжимал обеими руками пулемет. И продолжал стрелять по этим пустым, безжизненным глазницам. Он еле держался, его водило из стороны в сторону, лицо было меловым, под глазами синели большие набрякшие круги… Но он стрелял и стрелял. До тех пор, пока магазин пулемета не опустел. Вместе с последней пулей, вырвавшейся из ствола, Хенк выронил пулемет, упал навзничь.

– Осторожно! – пророкотал голос Отшельника. Чудовище почувствовало, как ослабло давление когтей, ного-лап. Оно выпало из них мешком, шлепнулось на заросший пол. И тут же сверху на него обрушилось огромное серо-желтое брюхо. Лишь врожденная реакция помогла Чудовищу, спасла его – оно увернулось в самый последний миг, лишь три щупальца и одну конечность придавило к полу.

Собрав остатки сил, Чудовище дернулось, вырвалось. И рухнуло рядом, сознание оставило его.

И снова – качалась люлька, пела колыбельную мать, и несли теплые игривые волны… куда несли – неизвестно, лишь покачивало, мягко, приятно, усыпляюще. А потом и это пропало. Навалилась свинцово-черная пустота. Навалилась, прижала, лишила всего.

Когда Чудовище очнулось, над ним стоял Хенк. Он был не таким бледным, как раньше, лишь круги под глазами остались.

– Ну что, продрыхся, приятель? – спросил он.

Чудовище не ответило. Оно еще не понимало, где сон, где явь. Голова была пустой и невесомой. Но когда оно перекатило глаз назад, оглянулось и увидало ужасающие останки исполинской изуродованной паучихи, память вернулась. И все стало на свои места.

– Чего молчишь? – заволновался Хенк.

– Там, наверху, в гнезде, – медленно, вразбивку, проговорило Чудовище, – детеныши этой твари. Надо бы их передавить!

Хенк задумался.

Чудовище приподнялось, встряхнулось.

– Но это же детеныши… – неуверенно начал Хенк.

– Неважно! – проворчало Чудовище.

Оно уже уцепилось щупальцами за нити-водоросли.

– Нет, Биг, не стоит! Ты потом будешь жалеть!

Чудовище выпустило упруго-мягкую зелень. Расслабилось.

– Хорошо, – проговорило оно, – тогда пошли отсюда скорее! А то и меня навроде вас всех начинает тошнить!

– Пошли! – согласился Хенк.

Бубу только за смертью посылать! Он ушел и как в воду канул. Хреноредьев сидел, поджав деревяшку под жирную задницу, и ныл:

– Ни стыда, ни совести, едрена-матрена. А еще избранник! Нет, Хитрец, надо нам промеж себя главного выбирать, а Чокнутого – к едрене фене, в отставку!

Вся маслянисто-жирная, расплывшаяся рожа Хреноредьева была красна от сока ягод, которых он на поляне не оставил ни одной штучки даже на развод – Хреноредьев обожрал все вокруг, не брезгуя молоденькими листочками, гусеницами, жучками, двумя невесть как попавшими на полянку пиявками и мышкой-норушкой, которую он проглотил от алчности целиком, не пережевывая.

– Не-е, с такими чокнутыми избранниками нам не по пути, Хитрец, они нас с тобой угробят, а сами и смоются, едрит их наперекосяк.

Пак лежал в засаде и помалкивал. Он выжидал жертву. И его больше не манило бездонное небо. Он присмотрелся к этой голубой пропасти, привык. И теперь всякий раз, поднимая голову, он видел совсем иное – не лазурь и сияние солнышка – а пепелище, скукожившуюся телогрейку, дымы над поселком и бьющуюся в агонии Эду Огрызину.

А потому, когда за кружевом листвы показалась двуногая вытянутая фигура, Пак, не раздумывая, нажал на спусковой крюк.

– А-аау!!! – раздался короткий вопль.

И через полминуты на поляну выполз Буба. Он держался рукой за ухо. Из-под ладони сочилась кровь. Хреноредьев шепнул Паку:

– Ты б его дострелил, что ли! Чего етому избраннику мучиться.

Пак треснул Хреноредьева железякой по башке. Хотя надо было бы треснуть за промашку самого себя.

– Ну и как знаешь, едрена! – не обиделся Хреноредьев. – А только я скажу, что он опять все забаламутит! Лучше бы его кокнуть!

Буба выразительно поглядел на Пака, но не стал выяснять отношений – Хитрец все еще сжимал в руках трубку, мог ненароком прострелить и другое ухо.

– Ну и чего ты там разведал? – ехидненько поинтересовался Хреноредьев.

– Военная тайна! – важно промолвил Буба. Хреноредьев разинул беззубый рот.

Паку тоже не понравился ответ.

– Чего дурака валяешь! – сказал он строго.

Буба внимательно посмотрел на окровавленную ладонь, потом другой рукой потрогал продырявленное ухо, сморщился, как гриб-перестарок, сплюнул под ноги.

– Нету там ни хрена! – сказал он беззаботно.

– Ну, я те щя нос отгрызу! – взъелся Хреноредьев.

Пак оттолкнул инвалида локтем.

– Как это – ни хрена?

– А вот так, ни хрена, и все.

Инвалид пригорюнился, заплакал, снова уселся на собственную же деревяшку. Он не мог переносить этих бесчисленных оскорблений, этих обыгрываний на все лады его вполне симпатичной и милой фамилии. Но что было делать! Тут даже самый «компанейский мужик» сомлеет.

– Врешь! – лицо Пака скривилось.

– Ей-богу, не вру!

– Врет он! – заорал Хреноредьев снизу. – Врет, едрена!

Глаза у Бубы стали совсем безумными.

– Ты, придурок старый, пораскинь остатками своих куриных мозгов, на хрена мне врать?!

Инвалид начал рвать на себе майку под комбинезоном Его волнение грозило перерасти в истерику. И Пак еще раз дал ему трубкой по башке.

– Чего ты его все время по чану лупишь?! – заорал Буба. – Он и так ни хрена не соображает, а после этого и вовсе охренеет!

Хреноредьев встал. И, прищурившись, исподлобья уставился на Чокнутого.

– По-моему, – сказал он тяжело и весомо, словно превозмогая в себе что-то, – по-моему, Буба предатель и вражеский лазутчик.

Пак оглядел Хреноредьева так, как будто впервые его увидал.

– Не зыркай, Хитрец! Я давненько наблюдал, едрена кочерга, за этим недобитком. Точно тебе говорю, враг! Подосланный он!

Чокнутый провел ладонью по лицу и перемазал его сверху донизу собственной кровью, теперь он стал похож на свирепого, но оплешивевшего и окончательно спятившего индейца, который прямо в сию минуту встал на тропу войны.

Но Хреноредьева трудно было взять голыми руками.

– Ну-у, – протянул он, – что я тебе говорил, едрена?! Иль ты, Хитрец, чутье потерял? Ты погляди, кто перед тобою стоит?! Это ж контра, едрит его благородие!

– Ты, Хреноредьев, гусеницами обожрался, вот и спятил! – заявил Буба.

Но Пак начинал чувствовать к Чокнутому непонятную, не осознанную еще ненависть. Он поддался инвалидову настроению.

– Руки! – резко выпалил он.

– Чего-о?

– Руки в гору!

– Придурок…

Пак пальнул над самой головой Бубы.

– Руки, падла!

Чокнутый неторопливо задрал над головой свои костлявые грабли. Челюсть у него отвисла.

– Обыщи, – приказал Пак Хреноредьеву.

– Это мы в момент! – ответил инвалид и засуетился вокруг Бубы, обшаривая его.

– Точно, придурки!

– Молчать, вражья морда!

Пак не спускал глаз с лазутчика. Он готов был прикончить его при малейшем движении. Да, бдительность и еще раз бдительность! И как он забыл об этом! Прав Хреноредьев, проморгали врага и шпиона, но не беда – вперед наука!

– Нету ничего! – доложил инвалид, закончив кропотливое дело. – Видать, припрятал, гад!

– Ну чего я припрятал?! – возмутился Буба.

– Чего надо, то и припрятал! – пояснил Хреноредьев тоном, не терпящим возражений. – У-у, контра недорезанная!

Глаза у Бубы бегали как у воришки, пойманного на месте преступления. Но он ничегошеньки толком не понимал.

– К дереву! – скомандовал Пак. Хреноредьев толкнул Бубу кулаком в грудь.

Пришлось тому подчиниться. Он встал спиной к дереву, прислонился к шершавой коре.

– Так, значит, там нету ничего? – повторил вопрос Пак.

Буба покосился на Хреноредьева и дипломатично ответил:

– Абсолютно ничего.

Хреноредьев меленько засмеялся – противно, разливчато.

– Что и требовалось доказать, едрена-матрена! Враг! Скрывает что-то!

– Потом будешь разговоры разговаривать, – разозлился Пак. – А сейчас снимай с него ремень и руки вяжи!

Хреноредьев исполнил требуемое моментально. Теперь Буба стоял истуканом, со связанными за деревом кистями рук. Он так и не врубился в ситуацию, так и не осмыслил происходящего – и чего эти придурки, недоумки, дерьмом набитые, обалдуи, собираются вытворять?! Может, они его разыгрывают? А может, чокнулись здесь, пока он по округе шастал?! Все для Бубы было странным.

– Придется пытать! – зловеще проговорил Хреноредьев, скрипя деревяшками-протезами. – Тогда, едрена, как миленький сознается!

Для начала он ткнул Бубу кулаком в живот.

– О-ойей!!! – выкрикнул тот. И дал Хреноредьеву такого пинка своим длинным мосластым костылем, что тот отлетел на середину поляны.

Пак чуть не нажал на спуск. Клешни у него дрогнули, совсем малого усилия не хватило для того, чтоб железяка выплюнула из себя малюсенький кусочек свинца и чтоб тот продырявил Чокнутого насквозь.

– Отвяжи-и! – потребовал Буба.

– Вот сознаешься, тогда и отвяжем, – мрачно сказал Пак.

– В че-е-ем?

– В чем надо!

Хреноредьев приковылял к дереву. Но подойти вплотную к привязанному не решился.

– Как же мы ету контру пытать будем? – спросил он в замешательстве, почесывая набитый Паковой железякой затылок. – Вот незадача, едрена!

– Я тебя, придурок, сам запытаю! – процедил Буба.

– Разговорчики! – встрял Пак.

И, немного помолчав, добавил с изрядной долей нерешительности:

– Может, он того – и в самом деле не виновен, а?!

– Не виновен я! – бодро заорал Буба. – Пак, малыш, Хитрец ты мой разумненький, ты вспомни, кто всех призывал покаяться, а?! Кто народ спасал от беды?! Ну неужто бы враг и лазутчик стал бы таким делом заниматься?! Ну подумай же?!

– К покаянию он, точно, призывал, – согласился Хреноредьев. – Но для надежности, едрена вероятность, его все же следует уконтропупить! Я так рассуждаю, Пак, в природе и сообществе гражданском от етого дохляка ничего не убудет, точно ведь?! А порядку и благонадежности прибавится, едрена! Так что надо, Пак! Мы не имеем права быть добренькими!

– А на коленях грехи отмаливать, кто звал, а?! – не сдавался Буба. – Кто вас к спасению звал, кто на себя первый удар принимал?!

– Кто, кто! Не ты, Чокнутый! А наш доблестный обходчик передовик папаша Пуго принял на себя и первый и последующие удары судьбы, так-то, едреный ты возвращенец!

– Может, и впрямь его шлепнуть? – засмеялся Пак. – Верно инвалид говорит, не убудет!

Кругом порхали какие-то небесные пташки, пели, чирикали Одна капнула Бубе на плешь. И он плаксиво сморщился. Подступающий к нему с корявой дубиной в руках Хреноредьев укрепил в мыслях.

Буба созрел.

– Все! Сознаюсь! – торжественно произнес он. – Но прошу учесть, сознаюсь сам, добровольно, без давления и физического воздействия. Да, дорогие посельчане и сотоварищи, я матерый враг, двурушник, лазутчик, предатель, провокатор, шпион и диверсант!

Хреноредьев вместе со своей дубиной шлепнулся на мясистую задницу.

– Едре-ена простота! А мы ж ему, гаду, во всем верили! Мы ж его дважды на ответственные посты избирали! А он?!

У Пака в голове помутилось. Все перемешалось в его мозгу и покаяния массовые, и клятвы, и мольбы, и признания Бубы и треск горящей трибуны, и упорхнувшие в неизвестном на правлении голуби мира, и предупреждения карлика-мудреца – все!

– Ежели вы сей минут не заткнетесь, – сказал он, наливаясь злобой, – я вас обоих к едрене фене! Укокошу, гадом буду!

Хреноредьев погрозил ему обрубком пальца.

– Не-е, Хитрец, тут железные нервы нужны! Иначе он нас заново обдурит! И сдаст врагам тепленькими!

– Прошу предать меня всенародному презренью, покарать сурово и на первый раз простить, – предложил Чокнутый.

– Больно мудрено загнул, – сказал инвалид.

Пак его остановил, сунул железяку под нос, чтоб не возникал. Задумался. Думал он минут шесть с половиной. Потом молвил:

– Не-е, Хреноредьев, в словах этого врага есть доля правды. Первым делом мы его предадим…

– Как ето?! – привстал Хреноредьев.

– …презрению предадим! – пояснил Пак. – Ты его презираешь?

– Презираю, едрена вошь! – твердо произнес Хреноредьев. Как шпиона, врага, лазутчика, диверсанта и оскорбителя честных людей презираю Бубу Чокнутого до глубины своей бездонной души. Все!

– И я его презираю! – сказал Пак. – Значит, с первым делом мы совладали, презрению его предали, верно?

– Верно, – вздохнув, согласился Хреноредьев.

– Конечно, верно, – подытожил сам Буба.

– Теперь нам остается что?

– Что? – переспросил туповатый инвалид.

– Покарать! А потом простить! – разъяснил умный Пак.

– И это дело!

– Только быстрей давайте! – Бубу охватило нетерпение.

– Ладно, щя мы тебя покараем, – Пак почесал голый лоб, поглядел по сторонам. – Ну, Хреноредьев, чего встал? Давай карай!

Хреноредьев понял все так, как, наверное, и следовало понять. Он поднял свою огромную дубину. Размахнулся. И ударил стоящего у дерева Бубу Чокнутого прямо по макушке. Тот лишился чувств, голова его свесилась на грудь, ноги подогнулись.

– Покарали, – произнес Хреноредьев важно, с чувством выполненного долга.

– Покарали, – как-то смущенно согласился с ним Пак.

Они смотрели друг на друга.

– Ну, а когда прощать-то станем, едрена-матрена? – задался вопросом Хреноредьев.

Пак снова почесал лоб.

– Погодим немного, – сказал он, все взвесив и разложив по полочкам, – вот прочухается, тогда и поглядим, прощать его или нет.

– Разумное решение, едрит мя по башке! – заключил Хреноредьев. Он был уверен, что Буба не очухается никогда. А если и очухается, так уж точно чокнутым!

– И все же мы с тобой, хрен старый, поспешили! – сорвался вдруг Пак. – Такого общественника обидели. Ну и что, что он враг и лазутчик, старая ты хреноредина, зато душа-то какая была?!

Хреноредьев выпучил рачьи глаза и набросился на Пака с кулаками. Но не успел первый удар обрушиться на выпуклую Пакову грудь, как Хреноредьев вдруг замер, позеленел, схватился за сердце. И шмякнулся как подкошенный на траву.

– Ты чего? – заволновался Пак.

– Помираю, – синюшными губами простонал Хреноредьев. – От незаслуженных обид и оскорблений помираю, едрена…

Пак видел, что трехногий инвалид не шутит, что дела его плохи. Но ему до того надоела вся эта бестолковая возня и суета, из которой складывалась его непутевая жизнь, что он вместо того, чтоб оказать хоть какую-то помощь, отвернулся, плюнул под ноги. И пошел резким, все убыстряющимся шагом к той самой далекой лужайке, на которой резвились туристы – мужчины, женщины, дети. На ходу он встряхнул железяку, выставил ее стволом вперед. Бить! Всех подряд бить! Убивать! Одного за другим! Без жалости и пощады! Как мокриц поганых! Как слизней!

– Приидут праведные-е! – послышалось из-за спины. Это прочухался Буба Чокнутый. – И настанет судный день и час! И возопят грешники-и! И содрогнутся их души, ибо откроется их взорам геенна огненная, и встанет над ними страж небесный с мечом в руках! И ниспошлется на всех, едрена-матрена, кара!

Пак не оборачивался. Он знал, что будет делать. И ему было наплевать на всяких там Чокнутых и на их проповеди. Хватит! Наслушался! Вот когда этот мир заволокт точно такой же пеленой, когда потянутся дымы от земли к небу и от горизонта к горизонту, закрывая все, когда ничего, кроме труб и краников не останется в этом мире, а всех успокоившихся буду в нем отволакивать к отстойнику, когда придут и сюда охотники, чтобы охотиться за беззащитными жертвами, тогда и он отбросит ненужную железяку, вздохнет спокойно, встанет на колени и будет каяться хоть до конца света, будет разбивать лоб о грунт, глину, полы, паркеты, мостовые, днища труб… А пока… Пока он будет сам карать. И не найдется такой силы, чтобы остановила его. Нет ее в этом мире – ни по одну сторону барьера, ни по другую!

Он вскинул железяку к плечу, поймал в прицел крохотную девочку, подождал, когда ее головка замрет хоть на миг, дождался и нажал на спуск.

– Ну все, хорош! – произнес усталый голос совсем рядом, будто из-за плеча. – Пошалили немного, поиграли и хватит!

Пак на мгновение ощутил невесомость. Ему показалось, что он падает в это бездонное небо, что он тонет в его пучинах Пак даже закрыл глаза, зажмурился что было мочи, сжался в комок, съежился. Но трубки он не выпустил.

– Всех призываю я к покаянию! В последний раз, едрена-матрена, ибо грядет расплата! – провозгласил кто-то Бубиным голосом.

Пак открыл глаза. Прямо посреди каменного пола стоял на коленях Чокнутый. Он вздымал руки к потолку и вопил без умолку. Похоже было, что он все-таки спятил – и на этот раз окончательно.

Хреноредьев, живой и здоровый, сидел рядышком, с недоумением вертел головой, он был румян и весел.

После ослепительного, чистого, ясного, прозрачного мира казалось, что в пещере стоит мрак. Да, это была пещера карлика-отшельника. И все стены ее были каменными, непроницаемыми.

Сам Отшельник сидел на своем грубосколоченном столе и смотрел поверх голов. Вид у него был отрешенный. Но когда он начал говорить, Бубин надрывный глас сразу куда-то запропастился, исчез.

– И с этим вы собрались идти в мир? – спросил Отшельник.

Ответа он не дождался. Да и что ему можно было ответить.

– Слаавненькие ребятки, слаавненькие!

– А с чем они пришли к нам?! – сурово спросил Пак. И добавил, совсем зло добавил: – Может, ты за их воспитание возьмешься?! Не пора ли нас оставить в покое?!

Глаз Отшельника подернулся пеленой.

– Я вижу, вы созрели, – сказал тихо. – Ну что же, пора!

– И-ех, обдурил нас! А мы-то и поверили, едрена простота! – пожаловался Хреноредьев.

– Это была маленькая проверочка. И вы ее не выдержали! Ни по каким статьям не выдержали! – сказал Отшельник. – Но это ровным счетом ничего не значит. Я вам не судья! Это вон Буба ваш все о судьях толкует, а я не берусь судить. Не мной этот мир создан, не мне и менять в нем что-то. Так что, Хитрец, не собираюсь я вас воспитывать, была нужда! Хотел помочь, да вот не получается! Что же делать-то, как быть?! И здесь я призадумался, чего это я за вас-то решаю, как, мол, быть, то да се, третье да десятое… А катитесь-ка вы отсюда без всякой моей помощи!

Пак взглянул на него исподлобья.

– Как же мы без помощи твоей сквозь стену пройдем?

– Не надо сквозь! Я вам ходы покажу – и гуляйте! А хотите, так назад возвращайтесь, воля ваша!

– На все воля всевышнего, – поправил его Буба и выкатил налитой безумный глаз.

– И ты, дружок, не притворяйся! Не такой уж ты и чокнутый!

Отшельник подтянул к рту-клювику трубочку, присосался. Банка пустела, далеко не первая банка. В огромной голове бурлило, переливалось что-то, какие-то вихревые потоки гуляли в глубинах полупрозрачного непостижимого мозга. И колыхалось еле заметное розовое сияние вокруг головы. Дышал Отшельник тяжело с присвистом. Наконец оторвался.

– Как же мы дорогу-то найдем? И где выход? – спросил Пак.

– Был бы вход, Хитрец, – промолвил Отшельник, – а выход всегда отыщется.

Хенк бодрился, старался держать спину прямой. Но все это было напускным. Его шатало из стороны в сторону.

– Может, и впрямь тебя запереть в бункер, а? – предложило Чудовище. – Посидишь, отдохнешь немного? Жратвы и пойла я тебе приволоку…

– Сам полезай в бункер! – ответил Хенк.

Чудовище вздохнуло – тяжело, с присвистом и прихлюпом, с надрывом каким-то, так, что туриста обдало едким паром.

– Мне впору хоть на нижние ярусы спускаться, – пробурчало оно, – сам подумай, Хенк, поселок они все равно пожгли, людишек побили. Неужто ты считаешь, вот выползу я наверх, сдамся, и все путем пойдет?

Турист присел на корточки, привалился спиной к ржавой стене. На лбу у него выступила испарина, лицо было бледным, изможденным.

– Ни черта я не считаю, Биг! Я тебе уже говорил, они тебя из-под земли вытащат. Чего ты ко мне привязался, у меня советов нет, понял?!

Губы Хенка внезапно обмякли, глаза прикрылись, голова свесилась набок. И сам он сполз по стене на пол, скрючился в нелепой позе. Он был в обмороке.

– Ну и ладно! – сказало Чудовище вслух. – Чего будет, то и будет!

Оно подхватило туриста гибким сильным щупальцем, прижало его вместе с пулеметом к своему влажному волдыристому боку. И поплелось наверх.

Перебитые конечности постепенно восстанавливались. Чудовище чувствовало, как они оживают, как уходит прочь оцепенение. Организм его обладал способностью к регенерации, но скорее всего, помогал Отшельник. Иначе бы ушло не меньше недели, прежде чем щупальца стали прежними – мощными, ухватистыми. И все же еще никогда в жизни Чудовище не чувствовало себя настолько измотанным, измученным, выжатым – и немудрено, после той трепки, что задала ему гигантская паучиха, после того безумного футбольного матча, в котором ему было суждено стать мячом, после кинжально-острых тисков, после невероятного напряжения сил.

– Ничего, Хенк, – проговорило Чудовище, проговорило опять вслух. – Сейчас мы передохнем! Мы заслужили маленькое право на маленький отдых.

Оскальзываясь и ударяясь боками о проржавевшие перильца, оно поднялось выше, почти к самой поверхности. Там была тихая бронированная комнатушка, в которой в былые стародавние времена жил смотритель. Туда-то и забралось Чудовище. Уложило туриста-приятеля на ворох полусгнившего тряпья. Осмотрелось.

Не сразу до него дошло, что и здесь может быть такое. Но было! В углу комнатушки стояло запыленное донельзя зеркало в витой деревянной, изъеденной червями раме. Было оно почти в рост человека. И потому Чудовищу пришлось пригнуться.

Оно выхватило из груды тряпок первую попавшуюся, смахнуло пыль с поверхности зеркала, потом протерло тщательнее.

Тряпка выпала из щупальца.

Это было свыше данных Богом и Природой сил – смотреть на подобное. Сегодня перекошенная и измятая, полуизуродованная морда выглядела особенно страшно и особенно мерзко. Волдыри и бородавки перемежались кровоточащими язвами, казалось, из каждой поры слизистой кожи сочилась гнойная зелень. Местами она запеклась, подернулась корочкой, залубенела – но и короста была изрезана сетью мелких трещинок. У носовых отверстий кожица свисала рваной, грубо наструганной лапшой, что-то черное, водянистое булькало и переливалось внутри, полипы шевелились будто живые существа, обладающие собственной волей. Ряды жвал судорожно подергивались, цепляясь друг за друга, путались, накладывались один на другой, усики бледно-розовых рецепторов трепыхались, полуисчезая в пузырящейся желтой пене. Два острых. клыка обнажились, свисали ниже заросшего седой щетиной подбородка – распухший зев не принимал их, отвергал, высовывал наружу. Глаза прорвались сквозь кожу сразу в четырех местах, глядели бессмысленно, зло, устало. Они были не просто водянисто-желтыми с красными прожилками как обычно, а налитыми, чуть не лопающимися от внутреннего давления. Нижний левый глаз был полузалеплен сиреневым подрагивающим бельмом… Нет, сегодня Чудовище не нравилось себе в стократ, сильнее, чем обычно.

Удар был мощным и безжалостным. Зеркало сразу же разлетелось вдребезги. Лишь стояла, чуть покачиваясь, витая искусно вырезанная рама.

С диким сладострастием топтало Чудовище осколки, превращая их в почти что в пыль. Получайте! Так вам! Всем!!! И вам, безмозглые посельчане, вышвырнувшие собрата из поселка! И вам, охотнички, каратели! Всем!!! Сколько вас во всем мире, и здесь, в Подкуполье, и там, в Забарьерье?! Не больше, чем этих мельчайших сверкающих пылинок под ороговевшими ступнями! Так получайте! Это вам! Вам!! Вам!!!

Не удержавшись, Чудовище взревело, мотнуло головой – брызги желтой пены разлетелись по обросшим паутиной стенам.

Хенк приподнял голову.

– Что там! – проговорил он, морщась, словно от сильнейшей головной боли. – Что там?! Обстрел, что ли! Война! Пожар?!

Чудовище отвернулось от него. Не вымолвило ни словечка.

– У тебя, приятель, с мозгами не все в порядке, – протянул Хенк на одной ноте. И снова отключился.

Ладно, пускай он думает, что хочет, пускай они все думают, что хотят! Чудовищем вдруг завладело безразличие. Они такие, а я такой! Наплевать на все и на всех! Пускай громят, жгут, уничтожают… пускай вырезают всех, кто им не нравится, мне-то что, наплевать, сто раз! Надо быть мудрым! Надо быть таким, как Отшельник! Надо забраться в свою пещеру, в свою берлогу, обставить себя банками и бутылками с пойлом… нет, сначала надо скопировать у него агрегат! А потом – банки, бутылки, пойло – с утра до вечера и с вечера до утра! И книги! Пока глаза глядят, книги! Жить только той жизнью, нереальной, придуманной, и представлять себя таким, точно таким, как на этих полуистлевших страничках, на изъеденных временем картинках! И все будет отличненько! Все будет нормальненько! Все будет, как говорят, там у них, о'кей! Можно год, а то и два протянуть так! А потом? Потом глаза, залитые пойлом, перестанут различать буквы, мозг перестанет впитывать эту самую нереальную жизнь со страничек, усеянных мелкими черными значками… но тогда уже будет все равно! Тогда мозг сам будет выдавать такие картины, что только держись… А потом, еще позже, во время очередного наваждения, этот пропитанный пойлом мозг, это сплетение черт знает чего отключится, угаснет! И будет очень хорошо, наступит благодать, придет нирвана! И все!!! И не надо будет перерезать себе горло осколком, не надо будет перерывать глотку стекляшкой с рваными зазубренными краями! Все произойдет само собой. Это ведь будет к лучшему? Ведь так?! Чудовище склонилось над Хенком, полуприкрыло глаза, ряды жвал сомкнулись – плотно, с хрустом и лязгом. Да! Так лучше. Но потом, не сейчас. Мозг Чудовища напряженно работал. Сейчас нельзя! Я уйду в пещеру, берлогу, зальюсь пойлом… Ничего изменить уже невозможно, земля эта обречена, она была обречена много-много лет назад. Сколько еще пройдет времени, прежде чем вымрут оставшиеся? Десять лет, сорок, сто?! А если их всех под корень?! Как там, наверху! Тогда конец, тогда все… нет, тогда уже – ничего! Только берлога, только зелье! А наверху – никого! пустота! тьма! смог! грязь! роботы! киберы! автоматы! агрегаты! трубы! трубы!! трубы!!! И – никого, ни единой живой души! Некому будет вспомнить, что жил большой народ, что была страна, даже несколько стран с разными народами, что текли реки, что шумели леса, что радовались жизни люди, звери, травинки… А чего еще ждать?! Иного не дано! Было когда-то все! Скоро перебьют последних выродков… А там, за барьером, будут учить детей, что и не было ничего, что история их народов прекрасна и удивительна, что все создано умом и трудом поколений, живущих за барьером… Ну и пускай, пускай, это их дело! Наплевать! Может, и лучше, что они не будут знать всей этой мерзости и подлости, дряни и гнили, что они войдут в мир без ожесточения и злобы, чистыми и добрыми! Ладно! Все, хватит! Надо лезть туда, за жратвой, питьем. Это главное! Остальное никуда не денется.

И оно направилось к выходу. Перевалилось через край люка. Плотно затворило крышку, перекрыло ее внешней задвижкой – пусть турист посидит немного взаперти, ничего с ним не случится, только целее будет да и сил немного наберется, через часик у них будет все, что надо. А сейчас – наверх!

И оно полезло к выходу на поверхность – ступеньки, сваренные арматурины, прогибались под тяжестью его тела, ржавчина пыльцой осыпалась вниз, в пропасть, глубины которой никто не измерял.

– Цыц, падлы! Я точно знаю, еще чуток! – проорал Гурыня.

Он пресекал уже не первую попытку бунта в своем броневичке. Хотя как такового «бунта» и не было, он существовал лишь в Гурынином мозгу, в его плоской и маленькой головке. Какой там бунт! Парни из его ватаги просто устали от бесконечной тряски, от тошноты, от тесноты. И потому немного ворчали. Гурыня разрешил еще остановку. И она была удачной. Наловили с два десятка крысосусликов, набили утробы – настроение поднялось. Теперь парни до боли в кистях – у кого они были – сжимали оружие. Теперь они точно знали, что зададут кое-кому шороха! Но продолжали ворчать, бурчать, попискивать, делая это с простой целью – авось, Гурыня выложит-таки свой план!

Но Гурыней двигало одно – вперед! во что бы то ни стало, вперед!

Даже когда их броневик слишком круто взлетел на боковину внутренней полости трубы, и их перевернуло дважды, и они чуть не пёрекалечились, ударяясь о переборки, даже после этого очередного испытания решимость не оставила Гурыню.

– Шеф, пора бы и на привал, – робко пискнул из-за плеча Бага Скорпион. Ему при каждом толчке било окулярами прямо в лоб, и потому он терпел, терпел до последнего, да и не вытерпел.

– Ага! – поддакнул Лопоухий Дюк.

– Цыц!

В машине воцарилась гробовая тишина:

– Только вперед, падлы! Только вперед!!!