Голос Вселенной 1996 № 5

Волхв

Пещера была вырыта в склоне пологого холма, поросшего соснами, высокими и стройными, и смотрела входом, завешенным медвежьей шкурой, на ручей, широкий, в пару саженей, в котором зеленоватая вода текла так медленно, что казалась стоячей. Неподалеку от пещеры горел костер, еле заметное в солнечных лучах пламя облизывало крутые бока чугунка, на дне которого булькало густое фиолетовое варево. Около костра прогуливался крупный ворон, прихрамывающий на левую лапу, часто останавливался и наклонял и выворачивал голову, будто прислушивался к идущим из земли звукам, потом встряхивался и ковылял дальше. С ближней к входу в пещеру сосны серо-оранжевой лентой соскользнула на землю белка, села на задние лапки и требовательно зацокала, настороженно косясь на ворона. Тот дважды поклонился, словно приветствовал зверька, и неспешно направился к нему.

Из пещеры вышел высокий, худой и жилистый старик с длинными седыми волосами, спадающими на плечи и спину из-под островерхой волчьей шапки, и бородой, раздвоенной внизу, одетый в серую холщовую рубаху, почти сплошь покрытую латками, и черные холщовые штаны. Присев на корточки, он угостил белку орехами, а ворона – салом. Бледно-голубые глаза его смотрели на зверька и птицу и, казалось, не видели их, потому что переполнены были грустью и тревожным ожиданием.

Вдалеке, ниже по течению ручья, застрекотала сорока. Старик вздрогнул, прислушался. Стрекотание повторилось, теперь уже ближе к пещере: кто-то шел сюда. На губах старика появилась слабая улыбка, он чуть слышно произнес: «Ищите себе другого хозяина…» и погладил указательным пальцем белку, которая сразу же убежала с недогрызанным орехом в зубах на сосну, а затем ворона, который дважды поклонился, точно благодарил за угощение и ласку, встряхнулся и поковылял к костру. Старик переоделся в пещере в белую рубаху, новую и чистую, сходил к ручью, где, собрав в пучок, спрятал под шапку длинные седые волосы и тщательно вымыл руки, лицо и шею, жилистую и морщинистую, покрытую густым белесым пушком. Подойдя к костру, он сел на лежащее там бревно, наполовину вдавившееся в землю, снял с огня чугунок и аккуратно перелил фиолетовое густое варево в приготовленный загодя туесочек. Плотно закрыв крышку, поставил туесочек на край бревна и погладил, как живого, прося не подвести.

Сорока стрекотала все ближе и ближе, и вот из-за деревьев вышел к ручью отряд из четырех человек и направился вверх по течению. Первым шел худой низкорослый монах с рыжей козлиной бородой и торчащими из-под черной скуфейки длинными патлами, одетый в черную рясу, подпоясанную бечевой. За ним шагали три стрельца: пожилой дородный мужчина в зеленой шапке и кафтане, подпоясанном серебряным ремнем, на котором слева висела сабля, а справа – кинжал; юноша лет двадцати, одетый в малиновую шапку и серый кафтан и вооруженный саблей и коротким копьем; и замыкал шествие кривоногий мужчина средних лет со скуластым плоским лицом, на котором росли жиденькие черные усики, а вместо бороды торчало несколько длинных волосин, одетый в испятнанный ржавчиной шишак и длинный, не по росту, армяк и вооруженный луком со стрелами и саблей. Заметив старика, маленький отряд ускорил шаг и сбился поплотнее.

К костру они подошли цепью и остановились полукругом, переводя дыхание. На старика они глядели молча, с любопытством и злым торжеством: попался! А тот вроде бы и не замечал их, подталкивал прутиком в огонь выпавшие головешки. Усмехнувшись чему-то своему, он поднял голову и посмотрел на пожилого стрельца, как догадался, старшего над отрядом.

– Долго добирались. Или проводник дорогу неверно указал?

– Да нет, заплутали маленько – вытирая пот со лба, ответил пожилой.

– А чего же прямо сюда не довел? – спросил старик и сам ответил: – Побоялся, вражина. Обещал я ему руки пообрывать, если в лесу встречу. Капканы и самострелы он ставит, зверя почем зря бьет, не ради мяса или меха – какой сейчас мех?! – а так, для забавы. А что самки сейчас котные или с детенышами – ему все равно. Человек, а хуже зверя…

– Не тебе судить! – вмешался монах. – Какой ни есть, а в истинного бога верует, не чета тебе, идолопоклоннику!

– Бог у него – нажива, возразил старик. – Меня предал и к тебе смерть приведет.

Монах перекрестился и опасливо оглянулся, будто проверял, не прячется ли сзади проводник.

– Ничего, мы с тобой в долгу не останемся, – успокоил его старик.

– Я с волхвами ничего вместе не делал и делать не собираюсь! – надменно сказал монах.

– Ну-ну, – улыбнувшись, произнес старик.

– Не нукай, не запряг! – раздраженно крикнул монах и повернулся к старшему над отрядом: – Вяжите его!

– Ой, не спешили бы! – шутливо предупредил старик. – Чем дольше я проживу, тем дольше и вы по земле ходить будете, – добавил он серьезно, кинул прутик в костер и собрался встать, но плосколицый стрелец выхватил саблю из ножен, а юноша приставил острие копья к стариковой груди, открытой вырезом рубахи.

Волхв взялся за древко копья сразу за наконечником, с силой вонзил его в себя. Острый, поблескивающий на солнце, железный треугольник легко прорвал дряблую кожу, вошел в тело. Стрелец от удивления расслабил пальцы, не мешая самоубийству. Когда наконечник влез в грудь на две трети, старик медленно вынул его. Железо осталось чистым и сухим, и из раны не полилась кровь, она быстро затянулась, остался только темно-красный надрез. Волхв отпустил копье, и оно упало на землю.

– Радуйтесь: не так-то легко меня убить, а значит, и вы дольше солнцем полюбуетесь.

– Ну, смерть по-разному можно принять, – справившись с удивлением, возразил пожилой стрелец. – Не берет железо, возьмет…

– …огонь? – Старик наклонился к костру, выбрал из середки самый алый уголек, покатал его на ладони, показывая всем, а потом протянул пожилому.

Стрелец, повинуясь неведомой силе, подставил руку, а когда в нее упал уголек, вскрикнул и затряс ею в воздухе.

– Ты брось так шутить! – пригрозил он и облизал обожженную ладонь.

– Разве я шучу? Просто показал, что и огнем меня не возьмешь… И отравой тоже.

Старик открыл стоявший на бревне туесок, вылил из него тягучую фиолетовую каплю на желтый одуванчик. Цветок мигом почернел и пожух, а затем рассыпался на кусочки. Волхв отпил из туеска, закрыл его крышкой и поставил на край бревна, поближе к монаху. С трудом шевеля окрасившимися в фиолетовый цвет губами, произнес:

– Видите: живучий. – Он улыбнулся, наклонил голову и зажмурил глаза.

Плосколицый стрелец, который подошел поближе, чтобы посмотреть, как отрава подействует на цветок, и теперь оказался позади старика, уперся взглядом в склоненную жилистую шею, покрытую густым белесым пухом, и вдруг привычным жестом, не думая, что творит, рубанул по ней саблей. Голова как-то слишком легко отделилась от шеи, упала на землю, уронив шапку, и, брызгая кровью, закатилась в костер, откуда будто с насмешкой уставилась на убийцу прищуренным, бледно-голубым глазом. Запахло палеными шерстью и мясом.

Два других стрельца и монах разом перекрестились. С ближних сосен донеслось карканье ворона и цокотание белки.

Плосколицый стрелец удивленно посмотрел на саблю, точно она действовала без его ведома, потом на волхва, ожидая, не вынет ли тот свою голову из костра и не прирастит ли опять к шее, но не дождался и столкнул с бревна безголовое туловище, из которого ручьем хлестала кровь, и вытер клинок о белую рубаху, новую и чистую.

Монах, гадливо морщась, вытолкнул ногой из костра голову.

– В аду дожарится… Пойдем в пещеру, капище порушим.

С ним пошел плосколицый стрелец, и вскоре оттуда послышались грохот и треск, а пожилой стрелец и юноша направились к ручью, где попили воды, зачерпывая ее ладонями. Юноша утерся рукавом и лег навзничь на траву, положив под голову малиновую шапку, пожилой сел рядом, сорвал длинную травинку и, откусывая и сплевывая маленькие кусочки ее, сказал:

– И железо его берет, и огонь. Кудесил, кудесил, а помер как все – жаль, да?

Юный стрелец не ответил, смотрел на облако, похожее на стельную корову, которая, подкралась к солнцу и собиралась боднуть его.

Из пещеры вышел плосколицый стрелец, неся в одной руке плотно набитую торбу, а в другой – серебряного идола в локоть высотой и со вставленными в глазницы красными драгоценными камнями. Следом появился монах с серебряными баклагой и тремя стопками, сорвал закрывающую вход медвежью шкуру, потащил ее по земле за собой.

– Во! – похвастался стрелец серебряным идолом. Идол, повернутый лицом к солнцу, грозно блеснул красными глазами.

– Богатая добыча! – оценил пожилой. – Вот уж не думал, что найдем что-нибудь ценное у такого… – он посмотрел на старые порты на безголовом теле. – Этого хватит месяц гулять.

– В монастырь надо отдать, – вмешался монах. – Очистим его молитвами от скверны, и тогда можно будет переплавить.

– И без монастыря очистим. – Пожилой высыпал из торбы на траву каравай хлеба, куски сала и вяленого мяса и несколько луковиц, положил в нее идола. – А монастырской долей будут баклага и стопки – это даже больше, чем четвертая часть, так что не ропщи.

Монах криво усмехнулся, пожевал рыжий ус, не отрывая жадного взгляда от торбы. Поняв, что спорить со стрельцами бесполезно, сказал:

– Пусть будет по-вашему… Ну что, перекусим перед дорогой – не пропадать же добру?

– Это можно, – согласился пожилой.

Стрельцы расстелили медвежью шкуру, сели на нее и принялись нарезать хлеб, мясо и сало и чистить луковицы, а монах подошел к костру будто бы посмотреть еще раз на мертвого идолопоклонника, а сам незаметно взял с бревна туесок и перелил фиолетовую жидкость в баклагу. Вернувшись к стрельцам, он потряс баклагу в воздухе, отчего в ней заплескалось вино, сделал вид, что пробует его, а затем предложил:

– Ой, вкусное вино заморское – отведаем? В монастырь его незачем нести, на всех братьев не хватит, значит, настоятелю достанется.

– Обойдется без вина настоятель! – поддержал его пожилой стрелец.

Монах расставил перед ними серебряные стопки, налил темно-вишневого тягучего вина.

– Ну, пейте, а я из горлышка отхлебну.

Пожилой взял стопку левой рукой, перекрестился правой.

– За упокой души грешной.

Два другие стрельца тоже перекрестились, но выпили молча. Поставив стопки на шкуру медвежью, все трое потянулись к закуске. Пожилой удивленно глянул на монаха, спросил:

– А ты почему не пьешь? – и тут же обхватил руками свое горло, заскреб его, словно хотел разорвать невидимую удавку. Лицо его потемнело, глаза выпучились, губы искривились судорожно и посинели.

– Га-ад!.. – прохрипел пожилой стрелец и упал навзничь.

Дольше всех боролся со смертью юноша: даже упав на спину и перестав шкрябать шею, все еще дрыгал ногами. Монах смотрел на них и ощупью собирал со шкуры серебряные стопки и кидал их в торбу, где лежали идол и баклага. Когда стрелец затих, монах сломя голову побежал в лес.

– Волхв отравил! Волхв!.. – бормотал он на бегу, не желая брать грех на душу.

Колючие еловые ветки хлестали его по лицу, по губам, словно наказывали за вранье, а валежник будто хватал за ноги, заставлял остановиться, но монах летел, не разбирая дороги и не обращая внимания на боль, часто падал и какое-то время передвигался на четвереньках. Остановило его болото. Сделав десятка два шагов по топи, монах упал грудью на кочку, ухватился за растущую на ней тонкую березку и жалостливо всхлипнул, точно избежал страшной беды.

С края болота донеслись карканье ворона и цокотание белки. Монах вздрогнул, вскарабкался на кочку и сел лицом к лесу. Погони не было и не могло быть – и он еще раз всхлипнул и вытер с конопатого лица то ли пот, то ли слезы. Развязав торбу, монах достал из нее идола. Красные глаза посмотрели на монаха и вспыхнули от гнева, казалось, а не от солнечных лучей.

– Не долго тебе зыркать осталось! – со злобной радостью сказал монах. – Повыковыряю тебе гляделки, а самого на куски порубаю… С таким богатством!.. – он захохотал громко, истерично.

Вернувшись из болота в лес, монах определил по солнцу направление, в котором была ближняя деревня, и пошел в ту сторону по звериной тропе. Шел медленно и мурлыкал под нос незатейливую мелодию, мечтая о том, как распорядится попавшим в его руки богатством. Сверху, с деревьев, раздались громкое карканье и цокотание, монах поднял голову, отыскивая затуманенным мечтами взглядом птицу и зверька, и не заметил натянутую поперек тропинки бечевку. В кустах тенькнула тетива, и толстая длинная стрела впилась монаху между ребрами, прошила тело и вылезла наконечником с другого бока. Монах сделал по инерции шаг вперед и вправо и упал ничком. Справившись с удивлением и подкатившей к горлу тошнотой, он прошептал:

– Накаркал волхв…

Жадно хватая ртом воздух, монах развязал торбу, вынул из нее баклагу и положил рядом с собой, на видном месте, а торбу сунул под куст и последними, судорожными движениями присыпал ее опавшими листьями и хвоей.

Мавка

Зеленые камыши, высокие и густые, со светло-коричневыми метелочками-«наконечниками», придающими им вид копий, плотной стеной окружали озеро, точно защищая от берега, и лишь в нескольких местах размыкались, образуя неширокие проходы, в которых бирюзовую воду прикрывали кое-где, словно раскиданные по столу хозяйкой-неумехой темно-зеленые блины, большие округлые листья, а возле них, напоминая комочки коровьего масла, желтели кувшинки, сочные и упругие, да под обрывом прорвал их плотные ряды темный и глубокий омут. В ближнем к омуту проходе имелся деревянный причальчик, малость перекосившийся, а рядом с ним высунулись тупым носом на узкую полоску серо-желтого песка ветхая плоскодонка, на белесом, выгоревшем сидении которой свернулся черный уж, грелся на солнце, наколовшемся на верхушки деревьев на западном берегу озера.

Вот росшая посередине прохода кувшинка заколыхалась, как поплавок при поклевке, утонула. Окружавшие ее листья-блины подтянулись к тому месту, где она была, и медленно вернулись назад, словно поняли, что не смогут ее спасти. Затем исчез под водой соседний цветок, еще один и еще, и вскоре в протоке не осталось распустившихся кувшинок.

У причальчика вынырнула обнаженная девушка с распущенными зелеными волосами, положила на него охапку кувшинок, взобралась сама. Тело и лицо у нее были неестественно бледными и как бы принадлежали разным людям: тело – с развитой грудью и широким бедрами – взрослой девушки, а лицо – невинное и лишенное каких бы то ни было чувств или мыслей – ребенку-несмышленышу. Она потянулась, посмотрела зелеными глазами сквозь прищуренные веки с зелеными ресницами на заходящее солнце, недовольно повела зелеными бровями и принялась отжимать волосы, длинные, до колен, и густые. Когда она перекинула их на грудь, оказалось, что спины нет и видны внутренности: серо-лиловые легкие, словно гроздья сирени, бурое сердце, похожее на паука, раскинувшего сине-красную паутину вен и артерий, сизые кишки, напоминающие клубок змей – и все это бездействовало, потому что не нужны им были ни воздух, ни кровь, ни пища. Отжав волосы, девушка закинула их назад, спрятав внутренности от чужих взглядов, и начала плести венок из желтых кувшинок со светло-зелеными мясистыми стеблями, напевая чуть слышно песню без слов, напоминающую плеск волн. Уж, привлеченный ее голосом, перебрался из лодки на причальчик, потерся, как кошка, головой о живот девушки и свернулся черной спиралью на белых бедрах, как бы пряча от чужих взглядов и пушистый зеленый треугольник.

Маленькие пальцы ловко сплетали стебли в венок, сочные цветы выстраивались в ряд, дружка к дружке, а потом последний был соединен с первым. Девушка надела венок на голову, полюбовалась своим отражением в воде. Зеленый обруч сливался с волосами, и казалось, что бутоны вставлены прямо в них и каким-то чудом не выпадают. Девушка радостно улыбнулась и забултыхала ногами, созывая, наверное, своих подводных подружек, чтобы полюбовались, какой красивый у нее венок и как смотрится на ней.

Никто из подружек на призыв не откликнулся, зато в лесу послышался топот копыт. Девушка бережно сняла сонного ужа с бедер и опустила в воду, пробежала по мели к камышам, углубилась в них сажени на две и присела, прикрыв лицо и плечи волосами, отчего стала похожа на высокую кочку, на которой кто-то позабыл венок из кувшинок.

Неоседланный гнедой жеребец вынес из леса на берег озера русоволосого юношу с рыжеватым пушком на щеках и подбородке, одетого в рубаху навыпуск и штаны, закатанные до колен, и державшего в руке вместо кнута пучок полыни. Юноша спрыгнул с лошади, звонко шлепнул ее по крупу, загоняя в озеро, мигом разделся. Прикрывая стыд руками, он пробежался по причальчику и упал грудью в воду, а когда вынырнул, громко ухнул, снял с лица светло-коричневую водоросль и позвал коня:

– Рыжик, иди ко мне!.. Иди-иди, не бойся! Жеребец, пивший воду, поднял голову, посмотрел большими черными глазами на хозяина и нерешительно помахал длинным черным хвостом.

– Догоняй! – крикнул юноша и поплыл по проходу к большой воде.

Жеребец еще какое-то время нерешительно махал хвостом, потом заржал, как бы подгоняя самого себя, и рванулся за хозяином. Догнал уже в конце прохода и поплыл медленнее, голова к голове с человеком.

Девушка бесшумно выбралась из камышей на берег, обошла брезгливо, как коровью лепешку, пучок полыни и осторожным движением, словно боялась обжечься, дотронулась до рубашки юноши, помяла ткань и тихо засмеялась. Поднеся рубашку к лицу, понюхала ее с звериной подозрительностью, поморщила носик, еще раз понюхала и снова засмеялась. Заметив, что юноша разворачивается к берегу, она одной рукой прижала рубашку к груди, второй подхватила штаны и спряталась в ближних кустах.

На мелководье юноша надергал с дна водорослей и, как мочалкой, прошелся ими по холке, спине, крупу и брюху лошади. Рыжеватая шерсть, высыхая, заигралась золотистыми искорками. Получив шлепок по крупу, жеребец выскочил на берег, обмахнулся мокрым черным хвостом и принялся щипать траву. Юноша вышел следом, попрыгал сначала на левой ноге, потом на правой, вытряхивая воду из ушей. Одежды на месте не оказалось, юноша поискал ее взглядом, посмотрел на лес.

– Эй, кто шутить вздумал?

Ответа не получил.

– Сейчас кто-то бедный будет! – пригрозил юноша.

Из кустов послышался девичий смех, хрустнула ветка.

Юноша прикрыл руками низ живота и смущенно гмыкнул.

– Ну, побаловались – и хватит, верни одежду.

– Не верну, – послышалось из кустов, – так ходи.

– Ну, ты скажешь! – возмутился он. – Отдавай быстро, бесстыжая!

– Не-а!

– Силой заберу и по мягкому месту нашлепаю!

– Ой-ей, какие мы грозные!

– Сейчас узнаешь! – Юноша рванулся к кустам. Девушка, прижимая его одежду к груди, перебежала в ельник. Укрытое зелеными волосами тело ее как бы растворилось между елками, заметны были лишь желтые кувшинки. Бежала она быстро, почти бесшумно и, казалось, не задевая колючих веток, которые больно хлестали юношу, мешали гнаться, и он вскоре отстал от девушки и потерял ее из виду. Выбравшись на лужайку посреди ельника, он тяжело опустился на траву и просительно крикнул:

– Эй, где ты там?

– Ау! – послушалось за его спиной. Юноша развернулся и устало произнес:

– Поигрались – и хватит, отдай.

– Не-а!

– Не могу же я голым вернуться в деревню!

– Тут оставайся!

– Ночь скоро, а сейчас идет русаличья неделя, сегодня четверг – Русальчин велик день: поймают меня – защекочут. – Он перекрестился и испуганно огляделся по сторонам. – Матушка не пускала меня на озеро, пока не пообещал, что купаться не буду и полынь из рук не выпущу. – Юноша посмотрел на свои пустые руки и закончил огорченно: – На берегу забыл!

Девушка весело засмеялась.

– А ты случаем не русалка?

– Нет.

– Что-то я тебя раньше не встречал. В деревне на том берегу живешь?

– Да.

– Ан, врешь! Я знаю там всех, а тебя – нет.

– А и вру – так что?!

– Ничего… Если ты не из той деревни и не русалка – тогда откуда ты?

– Из озера. Я не совсем русалка, я мавка.

– Ты – мавка?! – удивился юноша. – Мавки же – это утонувшие некрещеные младенцы, а ты вон какая – девица на выданье!

– Когда-то была маленькая, а теперь подросла.

– Да-а – Он почесал затылок, опасливо оглядел потемневший лес. – А ты меня не защекочешь?

– А как это?

– Ну, это… – юноша запнулся. – Не знаешь – и не надо.

– Я хочу знать, скажи.

– Ну, зачем тебе…

– Одежду не верну! – пригрозила мавка.

– Да я и сам не знаю, – схитрил он. – У подружек русалок спросишь.

– Они со мной не играют, говорят, маленькая еще. Вот когда стану русалкой…

– А когда ты станешь?

– Они не говорят. Спрошу, а они перемигиваются и хохочут, – обиженно сообщила мавка.

– Да-а… – Юноша опять почесал затылок и хитро улыбнулся. – Вышла б, что ли, на полянку, а то заговариваю и не вижу с кем.

Мавка вышла из ельника, села неподалеку от юноши, положив одежду посередине между ним и собой. Двумя руками она, нимало не смущаясь, перекинула волосы назад, открыв красивое детское личико, острые груди, плоский живот и пушистый треугольник в низу его. То, что юноша стыдливо отвел взгляд, она поняла по-своему:

– Некрасивая, не нравлюсь тебе?

– Красивая – выдавил он.

– Почему же отворачиваешься?

– Голая ведь, прикрылась бы, – он подтолкнул свою рубашку к ней.

– Зачем? – Не поняла она. – Тебе неприятно смотреть на мое тело?

– Приятно – потупив глаза, ответил он.

– Ну и смотри на здоровье – Она пересела ближе. – Мне нравится любоваться тобой, когда купаешься: ты тоже красивый. – Она дотронулась до его плеча, испуганно отдернула руку – Какой ты горячий!

– Разве?? – удивился юноша.

– Ну да! – Она взяла его руку и положила на свою грудь.

– Это потому, что ты холодная, – сказал он, все еще отводя глаза.

– Так погрей меня, – попросила она и прижалась к его плечу.

Юноша отпрянул и, сглаживая грубость, произнес:

– Ты не очень холодная.

Мавка тихо засмеялась, пересела вплотную к нему и дотронулась кончиком указательного пальца до висевшего на юношеской груди темно-коричневого деревянного крестика.

– Подари его мне.

– Нельзя, – сказал юноша. – Мне его при крещении надели. Вот крестишься, и у тебя… – Он запнулся.

– Я и хочу, чтоб ты меня крестил.

– Это поп делает, я не умею.

– А как умеешь, – предложила она и добавила с мольбой:

– Что тебе – жалко?

– Да нет, только силы такое крещение иметь не будет.

– А вдруг будет? – предположила мавка. – Попробуй, а?

– Ну, хорошо, – согласился юноша.

Торопливо пробормотав «Отче наш», он осенил ее троекратно крестным знамением, снял с себя гайтан с крестиком и надел на мавкину шею. Она задержала руки юноши на своих плечах, прошептала:

– Теперь я крещеная, и ты можешь взять меня в жены, прямо сейчас.

– Но ведь венчаются в церкви, – нерешительно возразил он, однако руки не убрал.

– Венчаются там, где влюбляются, – сказала мавка и поцеловала его.

Она лежала с открытыми глазами, смотрела на темное небо, на котором появились звезды, тусклые, еле различимые, и казалось, что они интересуют ее больше, чем торопливые ласки юноши, но вот ресницы ее затрепетали от боли, зрачки расширились и медленно сузились, а на губах появилась слабая улыбка. Рукой она принялась поглаживать юношу, стараясь попадать в такт его движениям, а когда он напрягся и застонал, мавка тоже застонала, потому что внутри нее разорвалось что-то очень горячее и растеклось по всему телу. Ей стало так жарко, будто окунулась в кипяток, и так же медленно, как остывает кипяток в теплую погоду, покидал ее этот жар и уносил с собой ее силы. Открыв глаза, увидела, Что небо посветлело, а звездочки исчезли, и вспомнила, что пора возвращаться в озеро. Она попробовала выбраться из-под юноши, тяжелого и холодного, не смогла и жалобно попросила:

– Встань, мне тяжело… Слышишь?

Он ничего не ответил и не пошевелился.

Собрав остатки сил, она все-таки выползла из-под юноши, встала на колени. Настороженно, будто дотрагивалась до чужого тела, провела рукой по своему лицу, шее, удивляясь, что они теплые, задержалась на левой груди, уловив толчки внутри.

– Живая… – засмеявшись, произнесла она. – Слышишь, я живая! – крикнула она и шлепнула юношу по плечу, твердому и холодному.

Не дождавшись от него ни звука, перевернула юношу на спину. На нее глянули переполненные белками глаза, и она вскрикнула от ужаса и закрылась руками, а затем упала головой на грудь юноши и зарыдала. Длинные зеленые волосы разметались по его телу, обнажив девичью спину с бледно-розовой кожей.

Ржание лошади, донесшееся от озера, заставило ее оторваться от юноши. Какое-то время на повсхлипывала, размазывая слезы по порозовевшим щекам, потом закрыла юноше глаза, поцеловала в губы.

– Мы будем вместе: где ты – там и я! – поклялась она и побежала к озеру.

На краю обрыва она остановилась, схватилась двумя руками за гайтан и, тихо всхлипнув, кинулась в омут. Разбежались круги, заставив пошуршать камыши, и на поверхность всплыли венок с измятыми кувшинками и деревянный крестик с порванным гайтаном.