Голова быка

Глава 2

Район Семи лестниц, единственный располагавшийся в Гетценбурге на возвышенности, там, где в город вгрызались останки старой горной гряды, являл собой неплохую аллегорию классовой системы города. На самом верху, откуда открывался панорамный вид на Гетценбург, располагались самые фешенебельные городские дома, пусть и не столь роскошные как исторические особняки Каменного острова, но до самого фундамента пропитанные запахом как новой эпохи, так и новых денег. Посередине, вдоль километровой длины лестниц, селились богатые лавочники и торговцы, обеспечивающие в основном потребности клиентуры, поселившейся уровнем выше.

Низ, как читатель, думаю, уже догадался занимали менее обеспеченные слои населения — только бедность эта была не честной и безысходной, как в работных домах и фабриках на другом берегу Таллы. Начало Лестниц, где еще хоть как-то поддерживались порядок и видимость приличий, облюбовали для себя скупщики краденого, держатели опиумных домов и борделей и прочие представители преступного среднего класса. Но дальше, в узких переулках под Лестницами, — а точнее под многочисленными мостами, соединявшими пять гетценбургских холмов, — в которых никогда не светило солнце, располагались самые отвратительные трущобы Гетценбурга. Говорили, будто вглубь этого района полицейские стараются не заходить даже посреди дня.

Должно быть, слухи эти не совсем соответствовали правде. Потому что Эйзенхарт привез меня туда. Хмурый извозчик, недовольный конечной целью нашего маршрута, высадил нас у двухэтажного деревянного дома в начале одной из лестниц и уехал, окатив на прощание грязью из лужи.

— Зачем мы здесь? — брезгливо поинтересовался я, ступая на нечищеную мостовую.

— Вам надо выпить, — детектив безапелляционно втолкнул меня внутрь. В нос ударили запахи прокисшей капусты и пива: за дверью без вывески оказался кабак. — А мне — повидать друга.

— И, конечно, для этого нельзя было выбрать другое место, — вздохнул я, следуя за ним вглубь зала.

Как ни странно, ни я в окровавленной и грязной одежде, ни Виктор в франтоватом костюме не выглядели чужеродно на общем фоне. Мы прошли мимо стойки, за которой сидела группа профессиональных попрошаек в живописных обносках. За ними, в углу, старьевщик в поношенном, но хорошо сшитом костюме, рассматривал в ювелирную лупу пунцировку на золотом кольце; напротив него сидел мальчишка в форме трубочиста. Было и несколько нетрезвых джентльменов, с интересом глядевших по сторонам. В центре зала, откуда по углам были растащены все столы кроме одного, собралась небольшая толпа в рабочей одежде, из нее вынырнул молодой Бык, с виду — родной брат тех двоих, вставших у меня на пути раньше этой ночью, и, усевшись за оставшийся стол, выставил вперед мускулистую руку.

Эйзенхарт занял стол у противоположной от входа стены, откуда открывался вид на все заведение и, смахнув со столешницы оставшиеся после предыдущих гостей объедки, торопливо позвал разносчицу.

— Расслабьтесь, доктор, — посоветовал он мне, обратив внимание на то, как я оглядывался по сторонам. — Здесь совершенно безопасно. Еда, конечно, могла бы быть и лучше, зато всегда можно поговорить без лишних ушей.

Это было правдой. В отличие от многих ресторанов в старом городе, где стук столовых приборов разносился по всему залу, здесь стоял такой гомон, что, как я не силился, я не мог расслышать, о чем говорили за соседним столом. И все же я сомневался в безопасности этого заведения.

— У вас похожая манера допроса, — заметил я, когда на столе появилась бутылка зернового виски и стаканы.

— У кого?

Виктор на мгновение отвлекся от центра зала, где проходил импровизированное соревнование по армрестлингу, и непонимающе посмотрел на меня.

— У мистера Штромма, — я побоялся называть его здесь детективом, — и у вас.

— А, это, — он отхлебнул из стакана. — Мы с ним давние знакомые. Поступили в полицию в один набор. Вместе патрулировали улицы. Потом оба попали к одному ментору, хороший человек был, не побоялся взять ни сироту из приютского дома, ни бездушника… — так вот почему детектив Штромм показался мне знакомым: я видел его в компании Виктора на обедах, устраиваемых леди Эйзенхарт. — Мне кажется, или вы на что-то намекаете, доктор?

— К чему был этот спектакль? — прямо спросил я.

— О чем вы? — его глаза весело сверкнули.

— О моем допросе. Одностороннее зеркало в допросной комнате. Вы были по другую сторону, не так ли? С самого начала.

— Почему вы так считаете? — полюбопытствовал он.

— Ваше появление было слишком своевременным, — сообщил я Виктору. — Судя по вашему виду, вас не подняли с постели, и вы не запыхались, спеша спасти своего заблудшего родственника. Какое-то время вы находились в том же здании, возможно даже ждали под дверью, прежде чем войти. Что вы хотели услышать? Сколько я расскажу Штромму? Или что-то, что вы не могли спросить у меня сами? Что было в той записке, которую он передал вам в обмен на деньги?

— Всего лишь моя долговая расписка. Ну у вас и теории, доктор, — фыркнул Эйзенхарт, откидываясь на стуле. — Но раз уж вы заговорили об этом, Роберт, не хотите ли рассказать, что с вами стряслось?

— Нет.

Виктор удивленно поднял брови.

— Нет?

— Нет.

— А мне казалось, вы утверждали, что будете разговаривать о нападении именно со мной… — протянул Эйзенхарт.

— А мне казалось, вы утверждали, что это только мои теории, — в тон ему ответил я. — Я ничего не скажу, пока вы не ответите на мои вопросы.

Эйзенхарт закатил глаза к потолку.

— Задавайте.

— Чего вы хотели добиться этим спектаклем?

— Я хотел узнать, сумеет ли Берт вывести вас из себя. Что? — перехватив мой удивленный взгляд, он попытался оправдаться. — Мне же это ни разу не удалось.

— А ему?

— Тоже, — рядом с бутылкой легла свернутая вдвое записка. — Ваш пульс. Пятьдесят четыре удара в минуту. Низковат по сравнению с нормой, но для Змея это нормально, насколько я знаю. За время допроса он практически не менялся. Как и дыхание.

Я пробежался глазами по строкам. Похоже, детектив Штромм был ходячим детектором лжи. Удивительно, что с таким Даром он служил не в армии, а в провинциальной полиции.

— И что вам это дало? — поинтересовался я.

Виктор пожал плечами.

— Только то, что вы обладаете выдающимся уровнем самоконтроля. Но я все еще не знаю, зачем он вам нужен…

Задумчивость в его голосе заставила меня насторожиться.

— Почему у гетценбургской полиции есть на меня досье? — поспешил я сменить тему.

С глухим стуком его стакан вернулся на стол.

— Я запросил в военном министерстве, — признался Виктор.

Пристыженное выражение его лица поразило меня до глубины души — за время нашего знакомства я успел понять, что угрызения совести мало свойственны Эйзенхарту.

— Зачем? — только и смог спросить я.

— Хотел узнать вас получше? — попробовал он отшутиться, но вздохнул. — Послушайте, я прошу прощения. Возможно, я нарушил ваши личные границы или что-то в этом роде. Но вы не видите себя со стороны!

Я уже начал жалеть, что задал этот вопрос, но все же не мог не задать следующий:

— Что вы имеете в виду?

Эйзенхарт вздохнул.

— С момента возвращения в империю вы на себя не похожи. Да что там на себя — на живого человека! Мне известно, что апатия к происходящему является часто встречающимся симптомом при депрессии…

— Керр, "Введение в психологию", — угадал я цитату. — Спасибо, я читал.

— … но вы заходите в этом слишком далеко!

Повисшая между нами тишина показалась мне оглушительной — и это при том, что зал трактира гудел как пчелиный улей.

— Я потерял профессию и будущее, — ядовито заметил я, — простите, если я кажусь вам недостаточно счастливым.

— Нельзя потерять будущее до тех пор, пока вы живы, — тихо, но уверенно в своей правоте сказал Эйзенхарт. И я не смог удержаться, хотя это было низко:

— А вы, конечно, специалист в этом вопросе. Напомните, в каком полку вы служили?

— Ни в каком, — Виктор нашел в себе силы, чтобы улыбнуться. — Был признан непригодным к службе по причине отсутствия души и сопровождающей это состояние опасности для окружающих. Нелепейшая формулировка, не правда ли?

На мгновение я устыдился своего комментария — я знал, какие поражения в правах приходится терпеть родившимся без души и мог только представлять себе, что еще им приходится выносить, но следующие же слова Эйзенхарта стерли эти эмоции.

— Я не служил, но я видел многих вернувшихся с войны. И я вижу вас. И ваше состояние меня беспокоит.

— Не стоит, — сухо ответил я.

— Вы так считаете? Что вы делаете со своей жизнью? Я знаю, что вы привыкли справляться со всем один, но поймите: у вас есть семья. Родственники, которые переживают о вас…

— И чье присутствие в моей жизни ограничивалось до последнего времени открытками на Канун года, — перебил я его.

— А вы бы позволили что-то кроме? — парировал Эйзенхарт. — Вы с самого начала делали все, чтобы оградить нас от участия в вашей жизни.

— И собираюсь поступать так и впредь. До свидания, Виктор, — я встал из-за стола. — Буду счастлив получить от вас открытку к следующему году.

Я не успел сделать и шага к выходу, как был остановлен. Одной фразой.

— Я знаю, почему вы все еще живы.

Я сел обратно.

Мои пальцы сжались на стакане с виски — так крепко, что удивительно, как он не разбился. Этого в досье не было. Эйзенхарт не мог знать.

— Полагаю, благодаря работе хирургов.

— Нет. Не только.

Не только.

Армейские госпитали были укомплектованы штатными психологами в январе девяносто восьмого. Будь я ранен месяцем раньше, скорее всего, вы бы не читали эти строки. Но мне не повезло (или все же повезло?).

Первым, кого я увидел, проведя больше недели в опиумном дурмане в тыловом госпитале, был Зельман Телли, армейский психолог (а также анестезиолог, в периоды, когда в госпитале была нехватка лекарств, и временами целитель). Один из лучших — потому что у него нельзя было не вылечиться. Его Дар убеждения связывал по рукам и ногам, заставляя его пациентов переступать через себя, и приковывал к его воле. Его Дар заставлял тех, кто хотел умереть, жить.

Видимо, Эйзенхарт увидел что-то в моем взгляде, потому что попытался оправдаться.

— Послушайте, Роберт…

— Замолчите, — приказал я.

Хвала Духам, в руках у меня был стакан — треснувший под моими пальцами, — а не что-то иное, иначе в этом трактире стало бы на одного живого человека меньше.

— Я…

— Замолчите.

Ему все же удалось вывести меня из себя. Мир будто подернулся зеленоватой дымкой; раздался треск: толстое стекло стакана все-таки не выдержало давления.

В глубине души я понимал, что Эйзенхарт прав — даже в том, что не успел сказать мне. Я понимал, какое впечатление произвожу, но не мог изменить этого. Чужой Дар мог заставить жить, но не мог дать желание продолжать эту жизнь, а без него все сводилось к тусклым серым дням и повторяющейся рутине, безвольной имитации настоящей жизни.

"Нзамби", вспомнилось мне слово Темного континента. "Живой мертвец". Порабощенный чужой волей, бездумно исполняющий приказы своего хозяина…

Неудивительно, что Эйзенхарт беспокоился за меня. И не только он — готов поспорить, леди Эйзенхарт и ее супруга так же волновало мое состояние.

"Так вот что такое семья, — мелькнула в голове мысль. — Хвала Духам, раньше я обходился без нее".

Я сделал глубокий вдох, еще один. Успокоившись, я перевел взгляд на Эйзенхарта. Тот вновь повернулся к центру зала. Игроки сменились: к Быку подсел новый желающий испытать удачи. С нашего места было невозможно разглядеть его лицо, но огненно-рыжая шевелюра полыхала в толпе.

— Что такое "флеббы"? — наконец спросил я.

Эйзенхарт моментально обернулся ко мне.

— Значит ли это, что вы меня простили?

— Не лезьте больше не в свое дело и не узнаете, — пригрозил я. — Так что же?

— Бумаги, — моментально перевел Виктор.

Ну конечно. Один из Быков говорил о бумагах. Странное слово, не похожее ни на один из диалектов империи.

— На каком это языке?

Эйзенхарт задумался.

— Это скорее арго. Редвельш. На нем говорят йенишы, Вороны, воры — все, кто не совсем в ладах с законом. Эти двое… они спрашивали вас о бумагах?

Я пересказал ему тот разговор.

— Что ж, теперь мы знаем, что бумаги не у них, — резюмировал Эйзенхарт, когда я закончил свой рассказ. — И знаем, что либо у нас, либо у вас завелся крот.

— Крот? — недоумевающе переспросил я.

— Доносчик, работающий на нанимателя Хевеля. Иначе с чего бы кому-то нападать на вас?

Эйзенхарт в задумчивости провел пальцем по краю столешницы.

— Кстати, откуда, вы, говорите, шли, доктор? — сощурил он глаза.

Второй раз за вечер я продиктовал адрес.

— Каким ветром вас туда занесло?

— Каким ветром может занести мужчину в отель с почасовой оплатой? — парировал я.

Эйзенхарт оживился.

— Неужели дама? А вы, Роберт, оказывается не совсем потеряны для этого мира, — перехватив мой взгляд, он чуть прикусил язык. — Познакомите?

— Она вдова, — сухо ответил я. — И в данный момент в трауре.

Эйзенхарт снова провел пальцем по столешнице и вздохнул.

— Ладно, шутки в сторону. Я расскажу вам, что смогу, об этом деле. Не думаю, что к вам пошлют других, но… мне будет спокойнее, если вы будете знать, во что ввязались.

Я не стал спорить о формулировке, хотя на мой взгляд мое участие в этом деле выглядело иначе.

— Яндра Хевель был наемным работником, если можно так выразиться. Тут запугать, тут вернуть должок, там обокрасть или забить до смерти… Широкий профиль, что нечасто на самом деле встречается среди преступников. За пару громких дел его объявили в розыск в Среме, а когда не нашли, лишили гражданства. С тех пор Яндра заметно вырос в бизнесе. Кочевой образ жизни пошел ему на пользу, слухи о нем разлетелись по всему материку, дела его становились все громче… Несколько лет назад он осел в империи, перемещаясь с одного острова на другой. Начал, как все, в столице, потом прошелся по вашей малой родине и в итоге оказался в славном герцогстве Лемман-Кливе, где под фальшивыми документами устроился шофером к одному высокопоставленному лицу в министерстве энергии. Уж не знаю, где он взял необходимые рекомендации, его должны были проверять… все документы, касавшиеся его, исчезли в ту же ночь, когда пропало содержимое сейфа его официального работодателя.

— Бумаги, о которых меня спрашивали… — пробормотал я. Эйзенхарт кивнул.

— Хевель был достаточно умен для Быка и хорошо спланировал ограбление. Каким-то образом он узнал, когда у сэра — назовем его А. - на одну ночь останутся дома важные документы. Никаких свидетелей — он заблаговременно усыпил всех домочадцев сэра А. Никакого шума сигнализации, хотя домашний сейф был подключен к новейшей электрической системе защиты. Все просто легли спать, а, проснувшись утром, обнаружили исчезновение документов — и шофера.

— Что было в тех документах? — спросил я.

— Этого я вам сказать не могу.

Это и не было нужно. Министерство энергии… В Лемман-Кливе у него было только одно дело, достаточно громкое, чтобы его можно было назвать политическим.

— Государственный нефтепровод?

Взгляд, которым смерил меня Эйзенхарт, подсказал мне, что я на правильном пути.

До сих пор транспортировка нефти и нефтепродуктов в империи осуществлялась преимущественно по морю, что создавало определенные неудобства. Поэтому, по слухам, правительство работало над созданием государственного нефтепровода, чудовища, которое окутало бы своей сетью всю империю, которое не зависело бы от сезона (тот же Лемман-Клив, обладавший крупнейшим месторождением нефти за пределами колоний, был трудно достижим для танкеров в зимнее время года) и погоды на море и было бы способно ускорить поставки нефтепродуктов для армейской техники в несколько раз. Грандиозный проект на грани возможностей современной науки дал бы империи неоспоримое преимущество в колониальной войне.

Я нервно сглотнул. Это было не то дело, в котором я бы хотел участвовать — слишком высоки были ставки.

— Хевель словно испарился в воздухе, — продолжил Эйзенхарт. — Теперь-то мы знаем, что все это время он был мертв. Но возникает вопрос: где — у кого — тогда документы? Кто нанял его, чтобы их заполучить?

По залу трактира прошелся гул, постепенно набирая силу и превращаясь в поздравляющие крики. Мы обернулись на шум и увидели, что из-за стола поднялся парень с огненной шевелюрой. Его последний противник остался сидеть, поддерживая рукой неестественно согнутое запястье.

— Такую же победителю, Магда, — подозвав подавальщицу, Виктор постучал по бутылке с виски. — И еще один… нет, два стакана сюда.

— Это и есть ваш друг, которого мы ждем? — поинтересовался я, когда женщина кивнула и побежала выполнять указания.

— Наш друг, — поправил меня Эйзенхарт. — Вы с ним тоже знакомы.

Рыжий убрал волосы под кепи и, переговорив с подавальщицей, отправился в нашу сторону. Пока я гадал, кто это мог быть, по дороге его по-дружески толкнули плечом, и он рассмеялся, подняв голову к собеседнику — и, с трудом, но узнал его. К нам шел Шон Брэмли, сержант гетценбургской полиции и подчиненный Эйзенхарта.

В рабочей куртке и грубых штанах из парусины, с походкой вразвалочку и рыжими вихрами, торчавшими из-под козырька кепи (и это вместо его обычной набриолиненной прически!) он ничем не отличался от так называемой "рабочей молодежи", кучковавшейся в последние годы на митингах, а после просиживавших штаны в подобных заведениях. Он совершенно сливался с занявшей центр помещения компанией, да и держался с ней гораздо свободнее, чем в полиции, где от смущения постоянно начинал заикаться и вставлял почтительное "сэр" через слово, к месту оно было или нет. Если я мог судить, то в этой средне он выглядел гораздо естественнее, что не могло не наводить на определенные мысли.

— Сэр? — впечатление органичности его присутствия в трактире, впрочем, исчезло, стоило Шону подойти к нашему столу и замереть у него с распахнутым в удивлении ртом. — Ч-что вы здесь делаете?

— Небольшая неурядица, — ответил за меня Эйзенхарт, хлопая по стулу рядом с собой. — Садись скорее, будешь так маячить, привлечешь внимание.

Сержант поспешил усесться и замер, не сводя с меня глаз. От удивления я отвечал ему тем же.

Виктор тяжело вздохнул.

— Духи-заступники! Шон, ты можешь вести себя нормально?

Брэмли вздрогнул и, сняв кепку, попытался пригладить волосы пятерней.

— Простите, сэр.

— Шон! — на этот раз вздрогнули мы оба. — Еще одно "сэр", и я тебя побью, обещаю, — прошипел Виктор. — Да что с тобой такое?

Должно быть, дело было в моем присутствии. Я отвернулся и в очередной раз за вечер вспомнил разбившиеся очки. Не знаю, было ли дело в моем облике или в моей профессии, но Брэмли и раньше всегда замирал при виде меня, превращаясь с виду в загипнотизированного удавом кролика.

— Мне уйти? — спросил я у Эйзенхарта.

Тот покачал головой.

— Я как раз вводил доктора в курс дела, — объяснил он сержанту. — На него напали из-за этих проклятых бумаг сегодня, так что лучше ему знать, что к чему. Ты сумел что-нибудь узнать?

— Ничего. Никто не знает, на кого Хевель работал в последнее время. Поговаривают, что он вообще не брал работу, некоторые считают, что он ушел на покой. И, — Брэмли обратился ко мне, — сочувствую насчет нападения…

— Роберт, — протянул я ему руку, прежде чем он успел вновь сказать мне "сэр".

Сержант опять посмотрел на меня взглядом запуганного олененка, но, подумав, все же пожал ее.

— Что насчет заказов? — поинтересовался Виктор.

— Ничего похожего на то, что мы ищем. Коффер… П-простите, сейф, — он извиняющеся покосился на меня, — в ювелирной лавке Найруса, два частных дома наверху, — Шон ткнул пальцем в потолок, показывая, что имеет в виду верх Лестниц, — в одном была наводка, что хозяин обналичил банковские счета, в другом хозяева уехали на материк, и одна нотариальная контора.

— А там что? — удивился Эйзенхарт.

— Подмена завещания, насколько я понял.

— Что насчет наших левых?

— Ничего. В Гетценбурге сейчас нет активного подполья, о связях Хевеля с ними тоже никто не знает.

Эйзенхарт расстроено цокнул языком.

— Не густо, — резюмировал он. — Ладно, можешь идти.

По мере того, как Брэмли отдалялся от нас, его движения становились все менее скованными, и вот он уже смешался с группой очередных "рабочих", на весь зал вопивших, что такой денек недурно было бы отпраздновать где-нибудь еще.

— Совсем вы запугали парня, — добродушно рассмеялся Эйзенхарт.

Меня это заявление покоробило.

— Уверяю вас, я не прилагал к этому никаких усилий.

Виктор засмеялся еще сильнее.

— Что в этом смешного? — сухо поинтересовался я.

— А вам и не нужно было прикладывать усилий, док. Ваш вид делает это за вас, — я решил, что Эйзенхарт имеет в виду мою внешность, но ему удалось меня удивить. — Вы такой… — сделал он неопределенный пасс рукой. — Правильный.

— Правильный? — переспросил я, недоумевая.

Виктор кивнул.

— Вы такой правильный, что бедняга Брэм боится, что вы его сразу раскусите.

— Раскушу? — я все еще не понимал. — О чем вы, во имя Духов, говорите?

Эйзенхарт замер, словно раздумывая, отвечать мне или нет.

— Я сейчас открою вам один секрет, постарайтесь воспринять его нормально, — посоветовал он мне. — И дайте ему это как-то понять, что ли… А то бедняга только освоился в Управлении и перестал дрожать при виде каждого полицейского, как приехали вы, и все началось сначала. Вы когда-нибудь слышали о "потерянных мальчишках"?

— Конечно, — подтвердил я.

Кто же о них не слышал?

В стране, где каждый десятый ребенок был полным сиротой, а детских приютов, вы не поверите, было два (sic!) [2], детской преступностью нельзя было удивить. Фабрики в любое иное время с радостью забрали бы себе дешевую рабочую силу, но из-за войны слишком многие оказались в отчаянном положении, и во многих городах стали неохотно брать на работу детей. Оставались работные дома, но любой житель города знал, что попавшихся бидлам ждет участь хуже смерти. Для многих мальчиков, оказавшихся на улице, единственной возможностью выжить была воровская школа, где за долю — большую — от дохода слишком старые для воровской жизни "коты" [3] учили их искусству облегчать чужие кошельки и выдавливать оконное стекло за пять секунд. Для девочек ситуация была и того хуже: желающих обучать их воровскому мастерству было мало, поэтому либо они умирали, либо, зачастую не по своей воле, попадали в бордель. Городская жизнь, даже в Гетценбурге, хотя в это было трудно поверить, посмотрев в окно, не была добра к слабым.

Но "потерянным мальчишкам", прозванным так в честь неизвестной мне новомодной детской книги, удалось вывести подростковую преступность на новый уровень. Самые известные подростковые банды были сконцентрированы в столице: в огромном пятимиллионном мегаполисе для всех находилось место и всегда кто-то был при деньгах. Два года назад там осталась всего одна. "Мальчишки" захватили весь южный край Королевского острова, вынудив своих конкурентов уйти или присягнуть им на веру. "Сорок воришек", "уродские цилиндры", "актеры Вест-холла", шайки, прославившиеся на всю страну и державшиеся на плаву не один год, перестали существовать.

И всего этого "мальчишки" достигли без взрослых. Обычно подобными бандами управляли взрослые преступники, но во главе "мальчишек" стоял подросток по прозвищу Генерал. В газетных статьях описываемый как "лет четырнадцати на вид, хрупкого телосложения и с золотистым ореолом волос", он управлял сотней таких же как он оборванцев, снискавших себе всемирную славу несравнимой жестокостью и изощренностью преступлений. Они не чурались ни перед чем, на их счету был не один десяток убийств и…

… И я понял, к чему клонил Эйзенхарт.

— О, нет, — простонал я. — Только не говорите мне, что вы намеренно взяли в полицию одного из "мальчишек"!

— Конечно же нет! — картинно возмутился Эйзенхарт. — Мы забрали Шона из банды, когда ему было пятнадцать.

— Вы сумасшедший! Вы отправили убийцу ловить убийц — и что, по-вашему, должно из того выйти?

— Шон в жизни никого не убивал, — заверил меня Эйзенхарт. — Он грабил дома. Знаете шутку про Медведей и медвежатников? Что же касается вашего вопроса… — он пожал плечами. — Как говорят наши товарищи с материка, pourquoi pas [4]? Вы случайно не читали мемуары последнего начальника национальной полиции Арнуаля? Он утверждал, что вора может поймать только вор. И я склонен ему верить, особенно если учитывать, что сам месье начальник был не только успешным полицейским, но и успешным преступником. И потом, — добавил он, — у Брэма есть одно очень ценное для полиции качество: благодаря своему прошлому он может добывать информацию там, куда мне хода нет.

— Неужели? — саркастично заметил я. — Вы водите дружбу с держателями игорных домов и достаточно часто сидите в притонах Низа, чтобы знать подавальщиц по именам. Боюсь представить себе, куда вам, как вы выражаетесь, хода нет и что там может заинтересовать полицию.

Эйзенхарт вздохнул и залпом осушил содержимое своего стакана.

— Вот видите, именно это я и имел в виду: вы слишком правильный. Шон — хороший, добрый парень, переживший непростую полосу в прошлом и теперь старающийся всеми силами стать полноценным членом общества. А вы, вместо того, чтобы одобрить это великолепное стремление и закрыть глаза на некоторые недостатки его биографии, вопите, что преступник должен сидеть в тюрьме, — он опять издал тяжелый вздох. — А ведь бедный Шон так старается! Видели бы вы его тогда: бедняга даже пару слов на нормальном языке связать не мог, я уже не говорю о манерах. А теперь — признайте, если бы я вам не рассказал, вы бы так и не догадались, что к чему.

Хотя я прекрасно отдавал себе отчет в том, что Эйзенхарт — вновь — мною манипулирует, я не мог не почувствовать укол совести. Шон Брэмли был образцовым сержантом — исполнительным и достаточно толковым, чтобы ему пророчили хорошую карьеру. Он боялся мертвецов в морге, а за обедом у леди Эйзенхарт обычно сидел, уткнувшись носом в учебник по криминалистике, словом, был мало похож на преступника. Либо он действительно изо всех сил пытался изменить свою жизнь, либо он был самым гениальным актером современности. Второе, как я решил, было маловероятно.

Смирившись с поражением, я пообещал исполнить просьбу Эйзенхарта и отнестись к секрету Шона помягче.

— Но ваш рассказ все равно не проясняет, почему он боится именно меня, — прокомментировал я. — Вряд ли он боится, что я самолично отправлю его в тюрьму.

— Думаю, он не столько боится вас лично, сколько боится вас разочаровать, — заметив мое замешательство, он пояснил. — Брэм из тех, кто очень ценит семью, а вы все-таки его кузен, о котором он слышал столько историй, и, признаюсь честно… Возможно, я тоже ставил вас ему в пример пару раз? Или не пару. Ему нужен был положительный образец, а я на эту роль не слишком гожусь.

В обычной беседе я бы поспорил с ним, насколько меня можно назвать "положительным образцом" и спросил, о каких историях могла идти речь (я знал, что сэр Эйзенхарт по просьбе супруги следил за моими назначениями — где бы я ни был, письма от них всегда приходили по правильному адресу, но не подозревал, что он интересовался моей жизнью более того), но меня царапнуло использованное Эйзенхартом слово. Кузен?

Я не заметил, как повторил этот вопрос вслух.

— Вы не знали, — нахмурился он. — Впрочем, этого следовало ожидать: ваш отец не поощрял общение вашей матери с ее родственниками.

Это было еще преуменьшением. Поднявшись по социальной лестнице, мой отец решил, что семья его жены недостаточно хороша для его нового положения в обществе и запретил матери поддерживать с ними связь, ограничив ее переписку с родственниками только поздравлениями с праздниками. Их упоминание в разговорах со мной тоже не одобрялось, поэтому, по сути, мне о них ничего не было известно до того самого момента, когда Эйзенхарты подошли ко мне на похоронах. И с тех пор я не предпринял ничего, чтобы узнать о семье моей матери больше…

Как-то раз Виктор заметил, что я мало интересуюсь окружающими меня людьми. Это было сильным преуменьшением.

— Я думал, он состоит в родстве с вашим отцом, — признался я. — Они так похожи…

Эйзенхарт рассмеялся.

— Должно быть, вы видели мало Медведей, — это было правдой: хотя рожденные под звездой Медведя были отличными воинами, они плохо переносили жаркий климат колоний. — Они все друг на друга похожи как братья. Нет, Брэм — сын младшей сестры вашей матери. Ну, и моей матери, соответственно.

— Если это так, как он попал в банду "мальчишек"?

— Долгая история, — Эйзенхарт отвел взгляд. — Лучше спросите у него как-нибудь сами.

— Спрошу, — пообещал я, больше себе, чем ему.

— Ладно, вернемся к нашим баранам, то есть, Быкам, — Виктор сменил тему, за что я был ему благодарен. — Как вы уже поняли, никто не знает, чем в последнее время занимался Хевель. Бумаги, которые он добыл, исчезли. Поскольку они нигде не всплыли, мы предполагаем, что они так и не были доставлены его нанимателю. Вероятно, именно по его приказу было совершено нападение на вас — в надежде узнать, куда делись документы. Вернуть бумаги — наша самая большая проблема и наиглавнейший приоритет в расследовании. Вторая наша задача — раскрыть личность его заказчика. К сожалению, ни у министерства внутреннего порядка, ни у четвертого отдела нет никаких сведений на этот счет. Единственная наша зацепка — это татуировка Хевеля. Но и тут возникает сложность: в Лемман-Кливе нет активной анархистской группировки. Мы запросили сведения о связи Хевеля с другими подпольями, но не получили никакой информации. Возможно, он находился в связи с анархистами с материка, но об этом мы ничего не знаем. Вообще странно, раньше у Хевеля не было никакой тяги к политике…

— Потому что это не анархисты, — перебил я его.

Виктор пару раз моргнул, пытаясь осознать новую информацию.

— Что?

— Это не анархисты, — повторил я.

Эйзенхарт налил себе новую порцию виски и внимательно посмотрел на меня.

— Откуда вы знаете?

— У вас есть ручка?

Заинтригованный, Виктор достал из кармана перо и протянул ее мне. Я оглянулся в поисках бумаги, но это было не то заведение, где давали салфетки или хотя бы картонные подставки под кружки. Порывшись в карманах, я сумел найти потрепанный чек из книжной лавки.

— Вот это — знак анархистов, — я изобразил на обратной стороне большую букву "А", уложенную на бок. — А вот это — татуировка с груди Хевеля.

— Я не вижу между ними никакой разницы, — признался Виктор, подавшийся вперед, чтобы рассмотреть рисунки получше.

— Здесь и здесь. Видите, горизонтальная перекладина пересекает диагональные линии и выходит за них?

— И что? Татуировщик был не слишком внимателен.

— Дело не в этом, — я покачал головой. — Это вообще не буква "А".

Детектив скептически ухмыльнулся.

— Знаете, доктор, это одна их самых бредовых теорий, с которыми я сталкивался. Если это не "А", то что же?

— Эта теория не более нелепа, чем ваш рассказ о том, что сержант полиции и ваш кузен, — "наш кузен", поправил меня Виктор, — на самом деле является одним из наиболее разыскиваемых преступников империи, — парировал я. — Это "алеф". Первая буква кенаанского абджада [5].

Эйзенхарт повернул зарисовку к себе.

— Вы что-то такое говорили, верно? По телефону. Что мы неправильно описали татуировку. Я тогда еще не обратил внимания… Так в чем же разница, доктор?

— В том, что "алеф" обычно переводится как "бык". И изображается поэтому как голова Быка.

— Хевель был Быком, — задумчиво протянул Эйзенхарт.

— Как и те двое, что напали на меня сегодня, — подтвердил я. — И у них я видел такие же татуировки.

За столом повисло молчание.

— Что вы думаете о Быках, Роберт? — спросил после некоторой паузы Эйзенхарт.

— Хорошие солдаты и жестокие командиры.

Ответ пришел незамедлительно. На войне мне довелось встретить многих Быков: физически выносливые и туповатые, они все же понимали, что военная служба — один из немногих способов для них сделать настоящую карьеру и выбиться наверх. А многие из них еще и предпочитали контракт с армией гниению в тюрьме, куда нередко попадали после кабацких драк или по обвинению в убийстве в состоянии аффекта.

— Это вы говорите об отдельных людях, — отмахнулся от меня Эйзенхарт. — Но что насчет Быков как группы?

— Тогда я сказал бы, что Быков как группы не существует. Каждый из них видит в другом конкурента и ненавидит за это. Чтобы объединить их и заставить следовать приказам, нужна очень сильная личность.

— Вот именно! И вы предлагаете мне поверить в то, что в Лемман-Кливе действует тайная религиозная группировка, восхваляющая культ Быка?

— Необязательно религиозная, — поправил я Эйзенхарта. — И, хотя объединения Быков редки, они все же возможны. Если найдется лидер… Вспомните, к примеру, Бунт землепашцев.

— Это было три века назад!

— Но это не значит, что подобное не может повториться.

Эйзенхарт затих, обдумывая мои аргументы.

— Я проверю эту версию, — наконец пришел он к решению. — Но только из моего уважения к вам. Самому мне кажется, что это пустые домыслы — хотя и, должен признать, весьма художественные.

Впрочем, скорость, с которой Эйзенхарт после этого заявления покинул трактир, подсказывала мне, что на самом деле он так не считал.