Голова быка

Глава 6

Комиссар Роббе неслышно отворил дверь и вошел в кабинет — вернее, собрался было войти, но осуществить намерение помешали бумаги, устилавшие пожелтевшую от времени паркетную доску. Поддев несколько листов носком войлочного тапочка, он все-таки проскользнул внутрь.

— На тебя тут архив жалуется, — сообщил он своему подчиненному. — Говорит, ты их обокрал. Вижу, это так.

— Хм-м?

Эйзенхарт поднял глаза от раскрытого досье.

— Здесь должна быть какая-то схема, — комиссар осторожно пробрался к креслу для посетителей. Привычка Виктора сортировать бумаги прямо на полу, вместо того, чтобы использовать для этого тесный узкий стол, была ему хорошо известна, поэтому можно было сказать, что сделал он это с определенной сноровкой, полученной вместе с опытом. — Иначе бы ты не стал запрашивать все дела на Быков за последние десять лет, верно?

— Почему ты спрашиваешь?

Комиссар помедлил с ответом.

— Ты выглядишь… уставшим.

Это было правдой: даже тусклый свет настольной лампы не мог скрыть заострившиеся черты и темные круги под глазами.

— Только не начинай, — скривился Эйзенхарт. — Мне сейчас разве что рукава в поисках следов от уколов не закатывали.

— Были причины их искать?

Эйзенхарт закатил глаза.

— Я тебе давал хоть один повод во мне усомниться?

— Тысячу и два. И все же, — комиссар смягчился, — тебе стоит отдохнуть. Я уже третью ночь вижу тебя в управлении.

— Отдохну тогда, когда ты перестанешь разговаривать со мной как с одним из своих птенцов, — криво улыбнулся Виктор, подкладывая досье к стопке в центре комнаты.

— Только когда ты перестанешь вести себя как они, — парировал комиссар. На мгновение, при упоминании его двух шалопаев-сыновей, его меланхоличное лицо осветилось отцовской гордостью.

— Значит, никогда. Но, если серьезно, ты сам знаешь, что мне не до отдыха, пока дело М. у меня на столе.

— Почему? В этот раз он никому не угрожает и не ставит требований, а значит, ты вполне можешь позволить себе отвлечься на пару часов.

Еще одна папка с делом легла на паркет — но на этот раз ближе к восточному углу.

— Я бы не был в этом уверен, — заметил Эйзенхарт. — До сих пор он использовал Роберта как ниточку, за которую можно меня дергать. Но эту нить можно в любой момент оборвать. Я проверил, выгулял его сегодня по улицам: за нами следили, и это были не люди Конрада.

На лице комиссара появилось обеспокоенное выражение.

— Ты говорил с ним об этом?

— Не то чтобы это было возможно в нашей ситуации… — уклончиво ответил Эйзенхарт. — Но вот ты — ты мог бы с ним поговорить! Ты все еще завтракаешь у Лейнер?

Комиссар качнул вересковой трубкой, которую как раз пытался раскурить.

— Там лучший бекон в городе.

— Значит, ты можешь передать Конраду это.

Роббе взглянул на протянутую ему папку. Одна фотография, одно имя.

— Ты уверен?

Эйзенхарт оскорбленно на него посмотрел.

— Откуда ты знаешь, что это он? — пришлось комиссару сформулировать свой вопрос иначе.

Его подчиненный запустил обе руки и в без того растрепанную шевелюру, всем своим видом показывая замешательство. Но Роббе слишком хорошо знал его и уловки, на которые шел Эйзенхарт, пытаясь уйти от четкого ответа.

— Даже не знаю, с чего начать…

— Начни с начала, — посоветовал Роббе, выпуская в потолок колечки дыма. — И расскажи, зачем тебе понадобились дела десятилетней давности.

Детектив вздохнул, понимая, что отвертеться от доклада — хорошо еще, устного — не удастся. Короткий взмах спичкой, и Эйзенхарт тоже закурил.

— Десять лет назад впервые объявился М.

— Разве со смерти Гардинера прошло уже столько времени? — удивился комиссар. — Продолжай.

— Мы не знали о его ручных Быках до последнего месяца — и я подумал, что мы не знаем, как давно он с ними работает. Вдруг они были у него на побегушках все это время?

— И что ты выяснил?

Эйзенхарт прошелся по комнате, указывая на воображаемую линию, разделявшую помещение на две части.

— Слева умершие. Те, что у окна, ни при чем. Дальше идут анархисты — слишком идейные, чтобы попасться на удочку, их мы тоже не рассматриваем. А вот следующая стопка уже интересней… Взгляни-ка.

— Уильям Стоун, ограбление, убит при задержании. Майло Терич, убийство советника по строительству, повесился в комнате для допроса на принесенных адвокатом шнурках… Да кто вообще вызвал ему адвоката? Вернер Крампс, шпионаж, застрелен при задержании. Эзекия Смит, вымогательство…

— Шантажировал заместителя губернатора по военным делам, — пояснил Эйзенхарт.

— … убит в тюремной камере.

— Кто-то убирал их сразу после обвинения. Стоило полиции найти преступника и доказать его вину, как тот уже ничего не мог сказать. Что также характерно, — Эйзенхарт перекатился с мыска на пятку, — их последнее дело всегда было крупнее — гораздо крупнее, — чем все предыдущие, вместе взятые. Тщательно спланировано, кстати, если бы не наводка добросердечного анонима, половина из них осталась бы нераскрытой.

— Полагаю, автора наводки тоже не нашли.

Детектив кивнул.

— Говори что хочешь, но это почерк. И еще одно: у всех была одна и та же татуировка. Не всем в полиции известны мертвые языки, поэтому она была опознана, как анархистская. Но если взглянуть на фотографии, сделанные экспертами…

Роббе посмотрел на черно-белый снимок: буква "А", написанная в восточной манере, снова лежала на боку.

— Алеф, — опознал он символ. — Смит был убит еще три года назад. Значит, М. придумал это не сегодня…

— И не вчера, — подтвердил Виктор. — Это не сиюминутная афера, он разработал целую систему. У него был план, и план, как всегда, крайне амбициозный, тут я соглашусь с нашими психологами, не зря они его прозвали Македном.

— Не зря! — возмущенно пыхнул трубкой комиссар, бросая отсмотренные дела на стол. — Как по мне, так это преуменьшение. От исторического Македна хоть можно было знать, чего ожидать, когда он шел от Эллии до Синдистана. А чего пытается достигнуть наш, это тебе даже психологи не скажут. А еще эти его, с твоего позволения, планы… — на месте последнего слова должен был стоять куда менее пристойный эвфемизм, но в последний момент комиссар сдержался. — Если бы я не присутствовал при этом собственной персоной, поклялся бы, что такие "планы" злодеи строят лишь на театральных подмостках. А теперь и сезона не надо, только и ждешь, какую каверзу на этот раз припас господин М.

Эйзенхарта эта тирада оставила равнодушным. Затушив сигарету, он с философской ленцой протянул:

— Убийство как одно из изящных искусств[8]… А что, не он первый, не он последний, кто рассматривает преступление из подобной перспективы. Но, если серьезно, мне плевать, чем он руководствуется в своих поступках, если он нашел тот самый чудодейственный способ управлять Быками, то… да я сам в таком случае готов им сказочки выдумывать! Эти же ублюдки обычно совершенно неуправляемы, — судя по тону, Эйзенхарт говорил это из личного опыта.

— Ты не знаешь, насколько они у М. управляемы, — заметил комиссар. — Что с живыми?

— Тебя интересуют все или те, что сейчас обретаются в Гетценбурге?

— Он не ограничился городом?

— Не в этот раз. Я попросил помощи — у меня еще остались кое-какие связи в столице — и обнаружил это клеймо даже в Вейде. Причем, что любопытно, там среди них такой смертности не было и нет. Думаю, он убирает здешнюю ячейку. Кроме тех, что проходят по делу, сегодня обнаружили тела еще двоих.

— В таком случае, кто остался?

Эйзенхарт подошел к висевшей на стене пробковой доске.

— Интересно, как М. набирал в свои ряды, — заявил он, указывая на красную нить, натянутую между приколотыми фотографиями. — Смит вырос на одной улице со Стоуном. Стоун в свою очередь познакомился на западном фронте с Вернером Крампсом, местным, — они служили в одном дивизионе, — и Теричем. Терич еще до армии, в Среме, работал с Хевелем… это как самозарождающаяся игра, в которой первый салит второго, второй третьего… М. не надо было их даже искать, не удивлюсь, если они настолько верили в свою силу и избранность, что сами приводили ему новых шестерок.

— Но он не мог вешать им эту лапшу на уши самостоятельно, — прокомментировал Роббе. — Они бы и слушать его не стали, если только он сам не Бык, а для этого он слишком умен.

— И тут, — Виктор выразительно постучал по верхней фотографии, — на сцену выходит Николас Хардли. Правая рука М. в этой авантюре и единственный оставшийся в живых член шайки, пересекший за последний месяц границы Лемман-Клив. Умен, для Быка — практически гений, прекрасный организатор, достаточно силен, чтобы повести других Быков за собой: в свое время у него была команда из двадцати с лишним таких же как он разбойников.

— Подожди, — вспомнил комиссар. — Северный национальный банк в девяносто седьмом — это случайно не он?

— Он. И его верная команда, отправившаяся без него на гильотину. Блестящая, хотя и силовая, операция была — но все же не настолько сложная, как у М. Преступников вычислили, обнаружили, и, думаю, именно тогда М. обратил на него внимание, — Виктор провел пальцем вдоль одной из натянутых нитей. — Он знал Терича, знал Реттига и Хорбольда — погибших недавно, — мог пригласить Крампса, в свое время тот считался учеником Хорбольда.

— Допустим — допустим, что это он, — комиссар осторожно потряс трубку над пепельницей. — Можешь доказать связь между ним и М.?

Виктор печально покачал головой.

— Едва ли. Она должна быть, иначе бы М. не зачищал территорию так рьяно, но я ее пока не знаю.

Сквозь дутое старое стекло в оконной раме послышался звон часов на ратушной башне. И если Эйзенхарт не обратил на звук никакого влияния, то его начальник достал из кармана луковицу и украдкой посмотрел на время.

— Что дальше?

— Я жду следующего шага, М. обязательно себя проявит. Раньше он уже наводил полицию на своих сообщников, возможно, выберет этот способ снова. Было бы вообще здорово убить таким выстрелом двух зайцев — я имею в виду, нам, не ему.

— После случая с Гардинером он тебя сильно не любит, — задумчиво протянул комиссар.

— Меня никто не любит, — хмыкнув, заявил Эйзенхарт. — И что с того?

— Его следующий ход может оказаться ловушкой, рассчитанной прямо для тебя. Ты об этом думал?

— О том, что он опять попытается меня убить? Конечно. Но ты не можешь снять меня с дела или окружить телохранителями, если ты об этом. Это у любого дурака вызовет подозрения. И нет, ты не можешь попросить Конрада за мной присмотреть, — замахал руками Виктор, — я знаю, ты сейчас об этом подумал.

Даже по невыразительному лицу комиссара было видно, что ситуация ему не нравится.

— Тогда ты останешься совсем один.

— В этом был план, помнишь?

— План, который вы придумали без меня, — проворчал Роббе и поднялся из кресла. — Уже поздно. Отправляйся спать. И еще одно, — он замешкался в дверях, — если М., как ты думаешь, действительно объявится… Я знаю, ты не захочешь подвергать этой опасности Шона. Возьми с собой своего кузена. Не иди один.

Виктор, успевший вернуться за свой стол, поднял удивленный взгляд на начальника.

— Роберта? Почему его?

— После смерти того бедняги ты всерьез меня об этом спрашиваешь? — Роббе, по себе знавший, как убивают Змеи, едва заметно поежился. — Он сможет тебя защитить. И за ним…

— … Следуют люди Конрада, — закончил фразу Эйзенхарт и тут же помрачнел. — Если, конечно, их снова не убьют.

— Ты сам сказал, что у М. не осталось людей в Гетценбурге.

Упрямства Эйзенхарту было не занимать:

— Один еще есть, — возразил он. — И это Быков не осталось — другие-то люди, я уверен, у него не в дефиците. В крайнем случае он снова выйдет на улицу собственной персоной.

— Значит, заодно присмотришь, чтобы конрадовские филеры вернулись домой живыми и невредимыми. Как и твой кузен. Как ты это говоришь, двух зайцев…

— Четырех, — в голосе Эйзенхарта засквозила усталость. — Здесь их как минимум четыре.

В глубине души я считаю, что очень многое может поведать о человеке то, как он начинает свой день. Будь это неспешно прочитанная газета, сибаритская чашка экваторского кофе или кусок хлеба, завернутый в бумагу, чтобы съесть на бегу, именно утром, вскоре после пробуждения, мы наиболее ярко показываем свои истинные краски.

Для меня утро состояло из покрытого трещинами потолка, вид которого сопровождал мои бессонные ночи, стылой комнаты, особенно непослушных после ночи пальцев и дурного настроения.

После госпиталя и увольнения из армии бритье перестало быть для меня повседневной обязанности — в университете служили достаточно специфические личности, чтобы на нынешнем моем месте службы никто и глазом не повел, даже если бы я решил отпустить бороду до колен, — и все же я каждое утро добровольно повторял эту экзекуцию. Свое иррациональное упрямство в этом вопросе я пытался объяснить тем, что данная процедура позволяла оценить прогрессирование моего состояния. Хорошим мог считаться день, когда я умудрялся побриться менее чем за полчаса и ни разу при этом не порезаться. Плохим — что ж, такой, как сегодня, когда пальцы не желали сгибаться вокруг рукояти клинка, и раз за разом мне приходилось поднимать его со дна раковины, рискуя при этом своими пальцами. Оставалось только радоваться тому, что после посещения Толлерса в гипсе оказалась правая рука, и без того совершенно бесполезная. Но все равно эта ситуация до унижения напоминала мне первые дни в госпитале, когда я никак не мог приноровиться к своему новому существованию.

Мои мучения прервал стук в дверь. Я аккуратно протер лезвие, положил бритву на туалетный столик и отправился открывать дверь Эйзенхарту — а кто еще мог навестить меня вскоре после рассвета?

Я обнаружил его под своей дверью с вощенным картонным стаканом с кофе и томиком "Реаниматора" под подмышкой. Второй — пустой — стоял на подоконнике.

— Я надеюсь, вы здесь не для того, чтобы обсуждать литературу. На часах нет и восьми, — Виктор протянул мне кофе, и я машинально потер не отошедшую после судороги руку. — Оставьте лучше себе, — отказался я, — и скажите, что вам теперь нужно.

— Пена, — постучал он по левой щеке. — Вот здесь, у уха. А насчет книги, кстати, интересная тема. Вы заметили, как танатологи всегда изображаются в литературе как полные психи? Так и хочется спросить…

— Что не так с этой профессией или со мной, что я решил ею заняться? Насколько я помню, вы уже задавали этот вопрос.

Причем не менее восьми раз только в первую неделю после того как я согласился на ставку в университете.

— И все же. У всех этих персонажей, сколько безумны бы они не были, имелся хотя бы мотив: стремление вернуть близкого человека, обсессия смертью, слепое служение науке, желание завоевать мир… А в чем была ваша цель, доктор?

— В зарплате. Я надеюсь, это все вопросы? В таком случае, увидимся завтра на обеде.

Я попытался закрыть дверь, но Эйзенхарт ужом проскользнул внутрь.

— Подождите. Я хочу вам предложить кое-куда съездить.

— Нет, спасибо.

На лице Эйзенхарта отразилось искреннее удивление.

— Но почему? Вы даже не дослушали!

— Потому что для меня в этом нет никакого смысла, — терпеливо объяснил я. — И я устал от ваших постоянных недомолвок. Скажите, что вы от меня хотите. Прямо.

Эйзенхарт покрутил в руке стакан, собираясь со словами.

— А если я скажу, что смысл есть? — снова начал он издалека. — Ладно, ладно. Прямо. У меня есть наводка на человека, ответственного за наше с вами приключение в прошлые недели. Его надо арестовать. Помогите мне, и можете жить спокойно.

Я вздохнул. На мой вкус, было еще слишком рано — за окном сквозь тучи пробивались первые солнечные лучи, — чтобы терпеть Эйзенхарта.

— Вы обратились не по адресу. Вам скорее понадобится полицейское подкрепление.

— Никакого подкрепления! — горячо возразил он. — Считайте, что это тайная операция.

— Настолько тайная, что вы не доверяете даже Шону? — я отметил, что на этот раз Эйзенхарт пришел ко мне один.

— Он занят, — уклончиво ответил Виктор, а я уже не стал требовать правды. — Ну же, док, соглашайтесь! Это совершенно безопасно и даже скучно. Составьте же мне компанию, чтобы я не скучал в одиночестве.

Для того, кто достаточно долго был знаком с Эйзенхартом, это скорее звучало как "это совсем небезопасно и, да, кстати, нас могут убить", и лукавая искра в глазах Виктора все больше убеждала меня в правильности этого перевода. Похоже, что план уже оформился в его голове, и он собирался последовать ему независимо от моего участия. Отпускать его одного в такой ситуации было небезопасно.

— Хорошо, — согласился я. — Давайте сюда ваш кофе.

Эйзенхарт с извиняющимся видом протянул мне стакан — уже полупустой.

— Я займу столик в забегаловке на углу, пока вы собираетесь, — пообещал он, — и закажу вам кофе.

— И заплатите за него.

Вздох, который испустил Эйзенхарт, должен был заставить меня усовеститься и перестать объедать бедного полицейского, но я был несгибаем.

— По утрам с вами безумно сложно договориться, — пожаловался детектив.

— Так не приходите ко мне так рано.

Это было рациональное предложение, но Эйзенхарт уже меня не слышал, спускаясь по лестнице и по-мальчишески перепрыгивая при этом через ступеньки. Я же со вздохом отправился собираться.

Когда я спустился в закусочную, Эйзенхарт приканчивал очередную порцию кофе, а на моем месте стояла еще шкворчащая яичница с помидорами, словно в подтверждение того, что Виктор хорошо изучил меня за время с приезда и знал, как со мной договориться в любое время суток, что бы он при этом не говорил.

— Итак, — поинтересовался я, отламывая половину булки, — что это за "тайная операция"?

— Ничего особенного, — торопливо заверил меня Эйзенхарт — Я вычислил человека, организовавшего нападение на вас, он был объявлен в розыск…

— Николас Хардли, кажется?

Я припомнил новое объявление в городской газете — практически идентичное тому, с которого все началось.

— Ага, — Эйзенхарт не удержался и все-таки стащил из корзины с хлебом рогалик. — Вчера вечером нам позвонили и сообщили, где он должен находиться. Осталось только приехать по адресу, задержать его, и дело раскрыто. И закрыто.

— Вот, значит, как…

Если в прошлый раз я жаловался на сумбурность его объяснений, то теперь я был готов заявить, что рассказ Эйзенхарта звучит слишком гладко.

— И часто вам так… удачно помогают в расследовании?

— О да, — непередаваемым тоном ответил Эйзенхарт. — Что бы мы делали без помощи сознательных горожан, честно исполняющих свой гражданский долг. Еще кофе, доктор?

Я посмотрел на часы, на которых было три четверти девятого.

— Разве мы не спешим? Вы не боитесь, что этот Хардли ускользнет от вас, пока вы наслаждаетесь арнуальской обжаркой?

И если никакой спешки нет, то какого ворона надо было будить меня в такой ранний час, мысленно добавил я.

— Ни в коем случае! Человек, назвавший нам адрес, указал точное время, когда подозреваемый будет там находиться.

Объяснения выглядели все подозрительней и подозрительней.

— И кто же этот человек, что он обладает подобными сведениями?

— Он не назвался.

— И вам это не показалось странным?

— Уверен, у него были на то причины.

— Вы издеваетесь?

— Нет, — я посмотрел прямо в его бесстыжие глаза, но ничего более не добился.

— Виктор, если вы решили от меня избавиться, то так и скажите, — устало пошутил я. — Но не выставляйте меня дураком.

— И в мыслях не было. Я действительно уверен в том, что у звонившего были причины не называть своего имени. И, — добавил он, — уж точно я не собирался от вас… избавляться. Напротив, я очень ценю вашу помощь.

Несмотря на серьезное выражение его лица у меня из головы не выходила очередная местная идиома — "врать на голубом глазу".

— В таком случае почему мы отправляемся на встречу, от которой несет как от приманки в капкане?

— Именно потому, — Эйзенхарт помешал кофе и в задумчивости отправил в чашку еще два кристалла сахара. — К капкану всегда тянет не только дичь, на которую он рассчитан, но и охотника, стремящегося проверить добычу.

— Вам обязательно говорить загадками? — по его примеру я взялся за кофейник.

— В этом деле — да. Поверьте, я бы и сам хотел поговорить с вами открыто, но не могу, — неожиданно серьезно ответил Эйзенхарт.

— Почему?

— По той же причине, по которой вы не откроете мне свое досье, доктор. Поэтому единственное, о чем я мог вас попросить — это о терпении. И о том, чтобы вы разгадали это дело сами.

— Почему вам так важно, чтобы я это сделал?

— Потому что в следующий раз меня может не оказаться рядом.

Сегодня у меня не было никаких сомнений в том, что Эйзенхарт знал, о чем говорит, но, к моему сожалению, пояснять свои слова далее он отказался.

Некоторое время, пока я обдумывал его последние намеки, за столом было слышно только звяканье ложки о стенку грубой фаянсовой чашки. Потом часы пробили одиннадцать, и Эйзенхарт отставил кружку в сторону.

— А вот теперь, — сказал он, сверяясь со своими часами, — нам действительно пора идти.

Стоянка газолиновых кэбов утром была полна, и нам без проблем удалось нанять автомобиль. Машина доставила нас к кварталу доходных домов в средней части бульвара имени генерала Клива, в район еще приличный, но граничащий со старыми жилыми кварталами. Бульвар, названный в честь человека, завоевавшего для империи остров Норлемман и ставшего прародителем нынешних, хотя и номинальных, правителей герцогства Лемман-Клив, тянулся стрелой через весь город, от центра и до остатков городской стены, где терялся в лабиринте старых проулков, расчерченных задолго до закона о городской санитарной безопасности. В этом плане Гетценбург был похож на лоскутное одеяло: новые кварталы соседствовали с остатками древних строений, богачи с бедняками, а выходцы с Королевского острова с краватскими мигрантами.

— Судя по номеру квартиры, его окна должны выходить во внутренний двор, — Эйзенхарт позволил автомобилю остановиться прямо у входа и вышел из машины. Наклонившись к водителю, он попросил того подождать нас и ненавязчиво продемонстрировал полицейский жетон — оставалось только надеяться, что кэбмен после этого не уедет еще быстрее, чем планировал раньше.

Мы поднялись наверх; Эйзенхарт достал из кобуры пистолет, и только тогда я почувствовал, что собственноручно ввязался в опасную авантюру. Вопреки обыкновению, мысль эта не вызвала у меня ни прилива адреналина, ни энтузиазма.

— Полиция, поднимите руки за голову и не двигайтесь… — громко потребовал Эйзенхарт, распахивая ногой дверь и целясь в подозреваемого. По его лицу было понятно, что сам он считает эту часть процедуры задержания бессмысленной, но закон суров и требует зачитать преступнику его права.

Встретивший нас человек был не велик для Быка, что значило, что он едва превосходил по росту Эйзенхарта, зато был вдвое шире каждого из нас. Обернувшись на голос, он за секунду оценил ситуацию и бросился напролом.

Виктор даже не успел выстрелить, как встретился с полом, сметенный Быком. Мгновением позже моя спина была впечатана в стену. С трудом вернув воздух в легкие и проклиная немереную бычью силу, я поднялся на ноги. Эйзенхарт опередил меня и уже преследовал Хардли, со стороны лестницы послышались выстрелы. Я успел как раз вовремя, чтобы увидеть, как Бык, пролетом ниже, решил укоротить себе путь и покинуть дом через окно — третьего этажа! Его физические данные, помноженные на Дар, это позволяли; нам с Эйзенхартом оставалось только смотреть на то, как он приземляется на кучу осколков в переулке.

— Да пошло оно все, — тяжело выдохнул Виктор. На лице его появилось знакомое мне упрямое выражение, но прежде чем я успел отреагировать, он последовал за Быком.

В моей голове промелькнуло видение разбитого тела и картина того, как я объясняю безутешной леди Эйзенхарт обстоятельства смерти ее сына, но когда я посмотрел вниз, я увидел Виктора, приземлившегося на козырьке над черным входом. Перекатившись к его краю, Эйзенхарт с громким охом рухнул на землю, но тотчас встал и, припадая на левую ногу, погнался за преступником.

Я выругался и поспешил вниз по лестнице, надеясь на то, что успею к выходу раньше, чем Бык и Эйзенхарт обогнут дом, и что по дороге подозреваемому не придет в голову свернуть в один из проулков старых кварталов, где я их никогда не найду.

Хардли действительно выбрал путь к бульвару, но на этом мое везение кончилось: мы опоздали. Появившийся из боковой улицы Эйзенхарт увидел меня склонившимся над телом шофера. Машина с диким скрежетом стартовала с места еще до моего появления.

— Он жив, — проинформировал я Виктора. — Без сознания.

Под затылком водителя расплылось кровавое пятно; оставалось молить Духов о том, чтобы его травмы ограничились сотрясением мозга.

— Ушел, ублюдок, — скорее прошептал Эйзенхарт. Быстро переведя дух, он достал полицейский свисток.

— А вот они — нет, не тратьте зря силы.

Два тела в штатском оказались для меня неожиданностью: я полагал, что на задержание мы отправляемся одни. Я ошибался.

Судя по картине происшествия, они вышли из укрытия, услышав выстрелы, и попытались остановить Хардли. Им повезло не так, как шоферу: от того Бык просто отмахнулся. Я подвинулся, давая Эйзенхарту увидеть тело, лежавшее рядом с бесчувственным кэбменом. Молодому Коту свернули шею. Его напарник лежал чуть поодаль, и это зрелище уже было не столь мирным. Его голова была почти отделена от туловища, между рваными краями артерий и мышц белел переломленный позвоночник. К сожалению, последствия адреналинового всплеска у Быков редко выглядят привлекательно.

— Ублюдок, — повторил Эйзенхарт подойдя поближе.

Он все же воспользовался свистком. Зачем, я понял только, когда от соседнего дома приковылял опасливо косящий глаза в сторону дворник.

— Вызовите врача, и поскорее, — приказал ему Эйзенхарт. — И полицию. Скажите, чтобы к вам направили комиссара Конрада. Передайте ему…

— Погодите, — удивленно перебил я его. — Разве мы не собираемся дождаться приезда полиции?

На лице Эйзенхарта появилась отчаянная улыбка.

— Мы, доктор, собираемся ловить машину.

За то время, что мы простояли у входа, мимо нас не проехало ни одного автомобиля, о чем я не преминул сообщить Эйзенхарту. Но в ответ получил, что пока он видит преступника (чья машина действительно виднелась далеко впереди — прямизна бульвара вообще позволяла в ясный день увидеть как шпили городской ратуши с одной стороны, так и старые городские ворота с другой), сдаваться он не собирается.

Его преданность делу можно было бы назвать похвальной, если бы бульвар не был пуст. В городе и без того было немного автомобилей, а утром, когда большинство их владельцев еще праздно спали, искать их на дороге и вовсе было бесполезно. Только трамвай неспешно развозил пассажиров, да лошадь, запряженная в телегу с сеном, брела позади.

— У нас все еще есть шанс, — упрямо заявлял он.

Терпение его было вознаграждено на четвертой минуте, когда машина, на которой стремительно отдалялся от нас Хардли, стала размером не более точки. Я в тот момент отвлекся на прибывшего (увы, пешком) врача, но, услышав визг тормозов, обернулся. Эйзенхарту удалось остановить вырулившую на бульвар машину, однако садиться в нее он отчего-то не спешил.

— Залезайте, или вы передумали? — я поспешно распрощался с коллегой, вверив ему пациента.

Эйзенхарт скривился и еще раз осмотрел улицу: кроме уже виденных нами трамвая и телеги никого не было. Тогда он все же уселся на переднее сиденье.

Причину его столь странного поведения я понял, забравшись внутрь и увидев водителя. Вернее, еще до того, когда почувствовал аромат растертой между пальцами полыни, пропитавший собой салон.

— Следуйте за той машиной, — хмуро велел Эйзенхарт. — Вы вообще умеете водить?

— Глупый вопрос, — хмыкнула леди Гринберг (а это была она), без лишних вопросов вновь разгоняя автомобиль. Обернувшись ко мне, она улыбнулась, как мне показалось, с искренней радостью. — Как здорово видеть Вас, доктор! Как ваши дела?

Я был уверен, что за минувшие с нашей встречи месяцы леди позабыла обо мне, однако это оказалось не так ("Первое обвинение в убийстве не забывается, доктор," — с усмешкой поправила она меня). Леди Эвелин с интересом расспрашивала меня о работе, университете и неудачных биржевых сделках, не забыв даже о моем ошибочном вложении в акции Южно-Роденийских Железных Дорог, корпорации столь же фальшивой, сколь и убыточной для инвесторов.

Я осторожно отвечал ей, хотя после произошедшего вести светскую беседу, да еще и на опасной для города скорости, казалось чем-то сюрреалистичным.

— А как ваши дела? Я вижу, вы научились управлять автомобилем. Весьма необычное хобби для молодой леди, должен сказать.

Автомобили, хотя и набирали популярность, все еще оставались диковинами. Ими пользовались, но мало кто изучал их самостоятельно, когда существовали специально обученные вождению люди.

— О, это недавнее увлечение, — беззаботно прощебетала леди.

Мы с Эйзенхартом невольно переглянулись.

— И как давно вы за рулем?

— В машинах или в неделях? — не давая нам выбрать, она сама ответила на вопрос. — Четыре.

— Недели, я надеюсь?

— И машины тоже, — леди надавила на педаль газа сильнее, отчего деревья стали проноситься мимо окна с угрожающей быстротой. С другой стороны, расстояние между нами и Николасом Хардли тоже существенно сократилось.

— И в чем же была причина их столь частой замены? — с осторожностью поинтересовался я.

— Слишком низко летали.

С переднего пассажирского сиденья донеслось ядовитое хмыканье.

— Возможно, потому что они для этого не предназначены?

Автомобиль резко остановился, чтобы не повалиться вперед, я схватился здоровой рукой за спинку переднего кресла.

— Можете выйти, — предложила леди Эвелин, закуривая сигарету. — Если вас не устраивает мой стиль вождения или что-то еще…

Эйзенхарт уставился на нее во все глаза.

— Вы что, с ума сошли?! Вы хоть представляете, что вы творите?

— Нет, — равнодушно бросила леди, стряхивая пепел в окно. — Возможно, потому что вы забыли сообщить мне, в чем дело? Как в прошлый раз, когда пообещали все рассказать, а в итоге о судьбе своих убийц я узнала из газет спустя лишь несколько месяцев.

— Я был не прав, — скрепя сердце признал Эйзенхарт, как мне показалось, чтобы отвязаться, а не из раскаяния — Вы это хотели услышать? Мне плевать, как вы водите, плевать, если мы разобьемся. Теперь вы можете вновь завести вашу проклятую машину?

— Нет.

— Тогда что вы от меня хотите?

— Все. Я хочу узнать все, если уж собираюсь опять ради вас рисковать жизнью.

— Леди, — из губ Эйзенхарта это слово приняло угрожающий оттенок, — в той машине опасный преступник, и если из-за вас я его упущу…

— Не упустите, — перебила его леди Эвелин. — Это, — ее руки любовно погладили обтянутый кожей руль, — "Луиза Н6", способная разогнаться до девяноста четырех километров в час за двадцать секунд. Она догонит вашего преступника за считанные мгновения, а вы пока успеете мне все рассказать.

— Он не может, — вступился я за Эйзенхарта. — И дело не в его желании. Поверьте мне, леди, я сам допытывался у него подробностей этого дела, и безрезультатно.

— Вам я верю, — леди Эвелин перегнулась через сиденье и посмотрела мне в глаза. — Но тогда пообещайте мне рассказать хотя бы то, что знаете сами.

Я с легким сердцем дал ей слово. Я не знал, какими причинами руководствовался Эйзенхарт, оставив леди Эвелин в неведении касательно судьбы ее покусителей, однако в любом случае считал это слишком жестоким наказанием. И если рассказ о моих догадках позволит искупить вину Виктора, я с радостью пойду на это.

Когда автомобиль тронулся с места, мне стало ясно, что ранее мы видели далеко не всю его мощность. Картина за окном почти слилась в одно размытое пятно, и я покрепче ухватился за подлокотник, словно это могло спасти меня в случае аварии.

"Луиза" действительно была способна догнать автомобиль Хардли. Стремясь избавиться от преследователей, тот нырнул в один из прилегавших к бульвару проулков.

Это было умно. На прямой дороге у Хардли не было ни единого шанса, однако здесь, в старых кварталах, где улочки были проложены задолго до появления автомобилей, и ни одна из них не была вычерчена по линейке, леди Гринберг была вынуждена сбавить скорость, следуя за Хардли по городскому лабиринту.

— Не переживайте, доктор, — утешила меня леди Гринберг, лихо вписываясь в очередной поворот. — Может, я за рулем не так уж и долго, но километров накрутила достаточно. Это так… невыносимо — сидеть все время взаперти из-за траура. Я не могу еще появляться на людях, поэтому часто беру машину и просто выезжаю в город на целый день.

Я обратил внимание на тоску в ее голосе — и на то, что за исключением набивного гардарикского платка в ее внешности не осталось ярких пятен. Даже канареечные перья в волосах были спрятаны под шапочку черного ханского меха. Действительно, убийство ее жениха (как оказалось, фиктивного) произошло менее полугода назад, и по обычаям эти месяцы леди Эвелин должна была проводить, не выходя из дома и не принимая посетителей. Зная, что ее и покойного барона Фрейбурга не связывали никакие отношения кроме деловых, я и не подумал о том, что леди Эвелин будет соблюдать необходимый церемониал. Оставалось только посочувствовать ей: за время знакомства леди Эвелин показалась мне энергичной и деятельной натурой, которая должна была с большим трудом переносить подобное заточение.

— Раз уж мы заговорили о трауре… разве вы не получили наследство? — подал голос Эйзенхарт, не отрывавший взгляда от преследуемой машины.

— Ах да, — леди бросила на него косой взгляд. — Когда, спустя несколько недель тишины, газеты разразились историей об убийстве Ульриха ревнивой любовницей, я очень удивилась. Но представьте себе мое удивление, когда спустя какое-то время со мной связался поверенный Ульриха и объявил меня единственной наследницей! Случайно не ваша работа, детектив? В любом случае, я отказалась.

— Моя, — легко признался он. — Я подумал, что общественности необязательно знать всю правду. Но отказаться от права наследования? Почему? Разве вам не нужны были деньги, чтобы уехать в колонии?

Всю авантюру с фиктивной помолвкой леди Гринберг затеяла ради денег, оставленных ее бабушкой. По условиям завещания, получить их леди Эвелин могла только выйдя замуж или обручившись до своего совершеннолетия — что она совершенно не собиралась делать. Тогда и родился спорный с моральной точки зрения план по получению наследства.

Смерть барона Фрейбурга, исполнявшего роль жениха в этом спектакле, разрушила все, лишив леди Гринберг шанса на получение денег и новую жизнь вдали от родственников. Какая-то часть меня сочувствовала ей, но до сегодняшнего дня я не думал, что Эйзенхарт разделяет мои сантименты.

— Я передумала. Я нашла кое-что, ради чего стоит здесь остаться.

Мы не успели узнать, что это было. Неожиданно для всех, лобовое стекло жалобно звякнуло и пошло трещинами вокруг небольшой дырочки прямо посередине.

— Кажется, в нас стреляют.

— А ведь я был уверен, что после четырех пуль в плечо двигать правой рукой он не сможет, — пробормотал Эйзенхарт. — Я ошибался.

Второй выстрел заставил нас отнести к опасности серьезней.

— Пригнитесь! — крикнул я леди Эвелин.

— Еще чего! Если вы не заметили, мне нужно видеть, куда ехать, иначе мы разобьемся.

Машина опасно вильнула, огибая препятствие; только эта случайность позволила нам избежать встречи с третьей пулей.

Сжимавшие руль пальцы побелели от напряжения, губы были сжаты в нитку, однако, если бы я знал леди Эвелин ближе, я бы посмел предположить, что леди была скорее рассержена, чем напугана.

Мне вспомнилось, какой хладнокровной, даже отрешенной, она казалась, когда пришла в полицейское управление после покушения. Тогда меня восхитило ее самообладание, в данной же ситуации оно стало отдавать чем-то неестественным, принадлежащим той грани бытия, где нет места жизни в нашем понимании этого слова. Она не падала в обморок, не прижимала руки к груди, не всхлипывала от страха — хотя многие в такой ситуации испытали бы подобное желание. Но не леди Эвелин.

— Сколько еще у него выстрелов? — вместо этого практично поинтересовалась она у Эйзенхарта. Она сосредоточилась на управлении автомобилем на узкой мощеной мостовой, подернутой еще утренним инеем.

— Девять. У него два военных "Кригера" на шесть патронов каждый.

Леди пробормотала что-то нецензурное себе под нос.

— Будем надеяться, что он не попадет в бензобак.

Словно услышав ее мысли, следующий выстрел ушел ниже. Как и два последовавших за ним.

— Шины, — сердито прошипела леди Эвелин, — он стреляет по шинам!..

Мы и сами это поняли, когда после громкого хлопка машина просела на один бок, и все перед глазами завертелось. Теряя управление на повороте, леди Гринберг ударила по тормозам, но было слишком поздно. Последним, что я запомнил, прежде чем закрыл глаза, была кирпичная кладка стены впереди.