Голова Медузы Горгоны

Ахмет понимающе закивал.

Офицеры устроились на полунизких креслах у богато сервированного стола, достали папиросы, а полковник Лавров прошел к нише, откуда был виден весь переполненный гудящий зал.

Высокий кавказец, князь Серебряков-Даутоков, в аккуратной бородке которого уже вовсю властвовала седина, разлил вино в бокалы и с нетерпением поглядывал на Лаврова. Наконец он не выдержал:

— Я думаю, господа, деловое наше свидание не станет менее деловым, если мы вначале отметим новые звания. Генерал неспроста дал указание казначею оплатить этот ужин. Будем же достойны забот Петра Николаевича!

Полковник Лавров нахмурился, но все же отошел от ниши и взял свой бокал:

— За нашу великую миссию, господа!

Офицеры дружно поддержали его. За столом быстро завязался оживленный разговор. Все шутили, сдабривая тосты острой приправой. Больше всех балагурил князь.

— Довольно, господа! — прервал веселье Лавров. — Приступим к делу.

Он отодвинул в сторону бокал и расстелил перед собой небольшую карту.

— Сегодня мы окончательно уточнили маршрут. — Его короткий толстый палец скользнул от кромки турецкого берега к Батуму, оттуда медленно потянулся вверх и застыл на небольшом кружочке.

— Тихорецкая. Место остановки первой группы. Получаем документы, деньги. Сутки отдыха на конспиративных квартирах. Адрес и пароль не меняются. Маршрут второй группы остается прежним.

Лавров сложил карту и сунул ее в карман френча.

— Я думаю, — продолжал он, — вы согласитесь, господа, если мой резерв составит группа полковника Никитина. На ваших офицеров, Николай Кондратьевич, я полагаюсь целиком, — обратился он к грузному мужчине с коротким ежиком седых волос. Тот молча кивнул в ответ. — Те повстанческие отряды, которые оперируют в восточной зоне Ставрополья, Терека и в Кабарде, — на моей совести. Многих из атаманов я лично знаю, и, думаю, сумею найти с ними общий язык.

— Я тоже надеюсь, что горцы меня поймут, — вставил Серебряков-Даутоков.

— Вам, князь, — повернулся к нему Лавров, — предстоит создать в горах крупное боевое соединение, возглавить зеленую армию. Вам мало надеяться только на горцев.

— Уместны ли такие авансы, полковник? — возразил князь. — Насколько я понимаю, мы будем действовать сообща.

— Да, сообща. Но каждый на своем месте, — довольно резко перебил его Лавров. — Если позволите, князь, я продолжу.

— Простите, полковник.

— Поручик Алиев, как вы и хотели, поступает в ваше распоряжение, князь. А также… — Лавров обвел взглядом сидящих за столом. — Также штабс-капитан Веремеев и трое по его усмотрению младших офицеров.

Серебряков-Даутоков хотел было что-то сказать, но, видимо, передумал и занялся насечкой на рукояти своего кинжала.

Лавров откинулся на спинку кресла и, глядя на князя, задумчиво проговорил:

— Нужно быть реалистами, господа. Сам я родом из Александрии Ставропольской губернии. Я отлично знаю и терское, и кубанское казачество. Иначе вряд ли отважился бы на этот вояж. Но с тех пор, как мы расстались с Россией, там могли произойти значительные перемены. И нас может встретить совсем не тот казак, каким представляют его генералы Врангель и Кутепов. Совсем не тот…

— У вас есть сомнения в благополучном исходе нашей миссии? — спросил Лукоянов.

— Я этого не сказал. Но всю сложность обстановки там в первую очередь почувствуете вы, Сергей Александрович. По данным генерала Хвостикова, в той патриотической организации Пятигорска, куда вам предстоит войти, действуют, ну, скажем, не совсем противоположные, однако не очень дружеские политические группировки. Какая из них окажется наверху, сам бог ведает. Однако любую из них вам придется прибирать к рукам. Конечно, если в эту их возню до вашего приезда не вмешается чека.

— Для встречи с вами мне нужен будет пароль, — напомнил Лукоянов.

— Вы когда-нибудь видали, как растет кавказский дуб? — вдруг обратился к присутствующим Серебряков-Даутоков.

— Разве он растет корнями вверх? — усмехнулся Лавров.

— Эта притча не столь занимательна, сколь поучительна, полковник, — с достоинством ответил князь.

Он встал, звякнув шпорами, пригладил бородку и, поигрывая серебряной рукоятью кинжала, чуть прихрамывающей походкой прошелся по кабинету.

— Представьте себе, — князь обернулся к офицерам и заговорил вкрадчиво, с сильным горским акцентом, — в землю упал желудь. Прошло время, и пробился наконец сквозь прелую листву слабый зеленый росток, И вот в тени чужой листвы, среди гниющих, слабых, сдавшихся он начинает борьбу за жизнь.

Офицеры с интересом следили за его рассказом.

— Молодой дубок выбрасывает ветви свои не вверх, не туда, откуда едва пробиваются в чащу редкие лучи солнца. Он раскидывает их вширь и заслоняет ими солнце от своих врагов. Теперь уже в его тени чахнет все, что когда-то пыталось лишить его жизни. Трудно идет эта борьба! Чужие стебли упрямо лезут вверх, но снова молодой дубок прикрывает их своей густой веткой. И тогда сдаются враги, гибнут враги! А дуб, получивший свободу, теперь рвется вверх, к свету, к прекрасному горному солнцу!

— Чудесная притча, — произнес Лукоянов.

— Да, друг Сережа, притча, — обернулся к нему Серебряков-Даутоков. — Но она должна стать действительностью. Мы раскинем свои отряды по всему краю. Ни часа спокойной жизни красным! Ни одного глотка свежего воздуха! Пусть чахнет, гибнет, слабеет все! И уж тогда-то мы вырвем свою свободу! Пусть же нашим паролем, господа, будет «Дубок раскинул ветви!» И отзыв — «Крепнет дубок»…

— Пусть так будет! — одобрил Лавров.

Лукоянов посмотрел на часы:

— Пора расходиться, господа. Через три часа нас ждут на фелюге.

Офицеры поднялись.

— За встречу, друзья, на родной земле! За нашу свободу!

Долгирев выругался и резко встал из-за стола, заскрипев новыми ремнями портупеи.

— Только этого нам не хватало! Едва успеваем всякую сволочь за жабры брать, а тут еще в собственной рубахе вошь завелась! Слушай, а ты не путаешь?

— Нет, — ответил Бухбанд. — Он так и сказал: «Ищите у себя».

— Хоть бы выспросил подробности!

— Но он и сам, видимо, не знает. Ведь все дело в бланках. Кто у нас допущен к ним? Где еще можно достать было? Типография?

— Отпадает, — возразил Долгирев. — Я сам был при наборе и печатании. Набор сразу рассыпали.

— Значит, только общая часть?

— Давай прикинем. Калугин? Чушь! Пролетарий до мозга костей. Остаются Ершов, Мачульский и Рыбникова.

— Мачульского все хорошо знаем. При белых с заданием чека оставался в тылу врага, имеет боевые заслуги. Прекрасный подпольщик, да и проверен в самом пекле. Этот не может.

Гараж губчека.

— Ершов третий месяц в госпитале. При нем этих бланков не было. А что, если Рыбникова? Пришла на работу неделю назад, — Долгирев в раздумье остановился у окна. — Слушай! Когда прибыл Степовой?

— Полторы недели…

— А узнал про документы?

— Не знаю.

— Не знаю, не знаю… — Долгирев барабанил пальцами по подоконнику. — Значит, остаются Калугин, Мачульский и Рыбникова. А может, встретишься со Степовым еще разок?

— Лишний раз вызывать опасно…

— Но это же очень важно! Может быть, это как раз та самая ниточка, за которую надо немедленно ухватиться.

— Стоит подумать, — сказал Бухбанд. — Что мы от этого получим и что можем потерять? В лучшем случае мы узнаем имя предателя, арестуем его. Но он может никого и не назвать. Тогда тупик… А теряем многое. Одна неосторожность, и расшифруем Степового. Значит, вся работа летит к черту. А ведь Русанов просил особо беречь Степового для Центра.

— Да, ты прав, — согласился Долгирев. — Рисковать Степовым нельзя. Давай соберем коллегию, посоветуемся.

Засиделись далеко за полночь и все сошлись на одном: времени на расследование и проведение каких-либо экспериментов нет, но и оставлять предателя больше нельзя — он может многое завалить. Поэтому решились на крайнее средство.

…Рано утром в общей части губчека появились Долгирев и Бухбанд.

— Всем оставаться на местах, — вместо приветствия строго сказал председатель. — Проверка.

Рыбникова подняла от машинки большие удивленные глаза, Мачульский хладнокровно снял старенькие нарукавники и утомленно потер виски. А Калугин с недоумением уставился на вошедших.

— Что произошло, товарищи? — растерянно спросил он.

— Сдайте ключи от сейфов! — потребовал Долгирев.

Калугин протянул ему небольшую связку.

— Вообще-то, — сказал он, — мне, как начальнику общей части, можно было бы сказать, чем вызвана проверка.

— В котором сейфе бланки удостоверений?

— Вот в этом, — все с тем же недоумением ответил Калугин и помог Долгиреву открыть сейф.

На верхней полке аккуратной стопкой лежали бланки.

— Сколько здесь?

— Тридцать семь штук. Одно передано вчера по вашему распоряжению в Ессентукское политбюро чека. Для нового сотрудника.

— Считайте при мне.

Калугин намусолил пальцы и стал пересчитывать. Стопка редела. Осталось листочка три, а он едва досчитал до тридцати.

— Странно, — забормотал он. — Может, где промахнулся?

Он взволнованно оглядел чекистов и снова, на этот раз быстро, пересчитал удостоверения. Сомнений не было: в стопке не хватало четырех бланков.

— Как же так, товарищи? — Калугин с удивлением смотрел на своих работников. Мачульский недоуменно пожал плечами, а Рыбникова так и осталась сидеть с раскрытым ртом. — Как же так?

— Прошу сдать оружие! — приказал Долгирев. — Все трое до окончания следствия арестованы. Следствие поручаю вести товарищу Бухбанду. Приступайте.

Он повернулся и вышел из кабинета. Калугин протянул Бухбанду наган. Мачульский выложил на стол свой трофейный браунинг, связку ключей и печать в небольшом сером кисете, залитом чернилами.

Вошел комендант Веролюбов и с ним двое красноармейцев. Арестованные молча направились к выходу.

— Двоих в арестное помещение, а Калугина ко мне в кабинет, — распорядился Бухбанд.

Когда опустела комната, Яков Арнольдович запер сейф, закрыл окно и, выйдя в коридор, тщательно опечатал дверь. Допрос он начал немедля.

Разговор с Калугиным длился недолго. Было видно, что он или действительно ничего не знает, или умело ведет игру. Он был потрясен случившимся, а в конце допроса заявил, что за свое ротозейство готов понести самое строгое наказание.

Так же ничего не дал и допрос Рыбниковой. Она плакала в ответ на вопросы и, все еще не веря в происходящее, надеялась, что сейчас товарищи рассмеются и скажут, что все это было просто шуткой. Но сквозь слезы она видела суровое лицо Бухбанда.

— Если вы что-то знаете, то напрасно запираетесь. Нужно откровенно рассказать все, что вам может быть известно о краже бланков. Вы сами их брали?

— Зачем?

— Это уже другой вопрос. Кого вы подозреваете? Калугин мог их взять?

— Зачем? — снова повторила Рыбникова.

— Отвечайте на вопросы. Ключи от сейфа были когда-нибудь у вас?

— Нет.

— А у Мачульского?

— Может, когда болел Калугин… Но это еще без меня.

— Он никогда не вызывал у вас подозрений? — вмешался Долгирев.

Она растерянно оглянулась:

— Разве можно так жестоко подозревать?

— И все же, если участие кого-либо из вас в краже документов будет доказано, тот будет расстрелян. Как бы это ни было жестоко, — отрезал председатель губчека.

— Так что же вам известно о Калугине? — спокойно и настойчиво спросил Бухбанд, — Что подозрительного замечали вы в его поведении?

Рыбникова опустила голову.

В этот момент скрипнула дверь и показался Веролюбов:

— Мачульский просится… Вести?

— Ведите!

Без ремня Мачульский казался еще выше. Руки безвольно повисли, словно плети, а на лице появился серый налет.

— Документы продал я, — хрипло выдавил он. — Прошу снять подозрение с моих товарищей. Они ни о чем не знают и не виновны…

В глазах его была какая-то безысходная решимость.

— Рассказывайте, — приказал Бухбанд. — По порядку…

Мачульский сел на табурет и сжал большими ладонями колени.

— Последнее время дома нет ни крошки, — по его худым скулам забегали острые желваки. — А у меня шесть ртов. Мал мала меньше. Самого малого схоронил…

Голос его дрогнул.

— Разжалобить хочешь? — спросил Долгирев.

— Нет. Хочу, чтобы правильно поняли. Я не подлец и не враг. Вы знаете, что я был у белых. Если контрой был, давно б переметнулся. Но дело не в том… Я сейчас…

Началось с того, что к ним в дом стал частенько захаживать новый сосед. Внимательный, заботливый. Говорил, что сам из рабочих. Умный мужик. Стал иногда приносить гостинцы ребятишкам. То хлеба кусок, то воблу, то леденцов.

— Я нутром чувствовал, что все это неспроста, да ничего не мог поделать, когда видел, как ребятишки набрасывались на хлеб.

По небритой щеке Мачульского скатилась слеза. Он сердито вытер рукавом глаза и с ожесточением продолжал:

— А потом пошли разговоры всякие. За жизнь и вообще. Ботинки вот сшил мне… Когда меньшего схоронил, он говорит, что, мол, за святоша ты такой? Дите, говорит, угробил, а мог бы выходить, «Это как же?» — спрашиваю. «А так, — говорит. — У меня есть друг. В пае со мной состоит. Нужно ему ездить по станицам у казаков кожу закупать, а пропусков нет. Ты достал бы, а мы уж твоих мальцов в беде не оставим». Сломило меня горе-то. Бог с ним, думаю, вреда советской власти от того не будет, коли кто и ездит по станицам за кожей, а дети сыты будут. Я ему сначала от разных учреждений доставал, а теперь вот четыре наших взял… Если б знать…

— Как зовут этого человека? — спросил Бухбанд.

— Волков. Сапожник Волков…

Некоторое время стояла тягостная тишина. Затем Долгирев хрипло сказал:

— Вот что, Мачульский… Сам знаешь, за такие дела полагается…

Мачульский молча кивнул.

— Будет заседать тройка. Заключение пошлем в Полномочное представительство ВЧК. Решение тебе объявим. Иди…

Анна Фальчикова с помощью Зуйко устроилась делопроизводителем музыкального училища наробраза. Ее вполне устраивало это тихое, спокойное место. Работа не требовала большого напряжения и оставляла достаточно свободного времени. Очень скоро у нее появилось много знакомых, тайных и явных почитателей. Каждому ради знакомства она снисходительно дарила один из своих вечеров, но не каждый мог рассчитывать на вторую встречу. Этой милости удостаивались только особо проверенные и надежные люди, которым Фальчикова могла без колебаний вручить пачку прокламаций или дать более ответственное поручение.

В доме Кордубайловой она стала общепризнанной фавориткой. Сама мадам по причинам, совершенно непонятным, открыто благоволила к ней, а о мужчинах и говорить нечего. Женская половина, за исключением Зинаиды Зуйко, безропотно приняла ее превосходство. Правда, Фальчикова этим не злоупотребляла, умела быть милой, внимательной соседкой.

Мадам Кордубайлова с готовностью приняла предложение накрыть общий стол, когда придут гости «голубушки Анны Федоровны». И в самом деле, надо же как-то отметить начало рождественской недели! Конечно, какие уж теперь, прости господи, праздники в такую лихую годину. Но и забывать нельзя, не то совсем одичаешь.

Мадам суетливо хлопотала в зале, покрикивая на своих помощниц, распоряжения так и сыпались из ее уст. Она вынула даже из какого-то потайного шкафчика белую скатерть и вполне приличный столовый сервиз. В довершение всего Кордубайлова сменила свой бесподобный капот на столь же бесформенное, зато определенно лилового цвета платье и вышла лично встречать гостей.

Первыми появились Чепурной и один из главарей «Союза трудовых землевладельцев». Приложившись к ручке мадам, Чепурной тут же отошел с Анной в дальний угол комнаты, предоставив своему спутнику выслушивать вздохи и охи хозяйки. Они вполголоса разговаривали с Фальчиковой до самого прихода Доценко и Кумскова. Как только те разделись, хозяйка по знаку Анны пригласила всех к столу. Собрались домочадцы, и Зуйко торжественно водрузил в центре стола большую бутыль самогона.

Тост за приятное знакомство провозгласил Чепурной. После этого беседа пошла непринужденнее. Выпили за рождество Христово, за хозяйку, за женщин. Очень скоро Кордубайлова стала клевать носом и, наконец, извинившись, удалилась на покой. За нею поспешили и остальные женщины. Зинаида ушла еще раньше, одурев от табачного дыма и противного запаха алкоголя.

— Пора бы к делу, друзья! — Чепурной окинул взглядом поредевшее застолье. — Надо о многом поговорить.

— Я думаю, Николай Александрович, лучше перейти ко мне, — предложила Анна. — А вы, Петр, погуляйте пока.

Зять Кордубайловой нехотя поднялся и отправился дежурить во двор. Остальные, стараясь не очень скрипеть половицами, перешли в комнату Фальчиковой. Перед дверью Чепурной успел шепнуть своему спутнику:

— Зуйко уже наш, а через него и Кумсков. Если еще этого молодца перетянем, то уломаем и главного… Считайте тогда, что он у нас в руках.

В уютной комнате Фальчиковой расселись поудобнее. Анна раскрыла коробку с дорогими папиросами и с улыбкой обнесла мужчин, не обделив и себя.

— Нет надобности таиться, — снова начал Чепурной. — Здесь все свои. Представители Штаба уведомлены Анной Федоровной о нашем предложении. Хотелось бы выслушать их мнение.

Усмехнувшись, заговорил Доценко:

— Сначала надо посмотреть, что мы берем от соединения. А то, смотрю я, на одну ложку многовато ртов набирается.

— Как можно! Какая меркантильность! — Чепурной театрально выпрямился. — В такое время мелочно считаться, что вам, что нам достанется. У нас общая цель — свержение коммунистов. А для этого все средства хороши. Мы делаем одно, только поодиночке. От этого страдает дело.

Чепурной энергично сцепил руки перед собой:

— Вот что такое слияние «Штаба» и «Союза». Легко скрутить поодиночке и ту, и другую руку. Но попробуйте это сделать, когда они в таком замке! Только вместе мы сможем взять коммунию железной хваткой и раздавить!

— Горячо, но не очень убедительно, — снова усмехнулся Доценко.

— Чтобы замок был крепким, должны и руки прочными быть, — поддержал его Кумсков.

— Успокойтесь, Николай Александрович, — примирительно заговорил Зуйко. — Это все доводы Дружинина. В принципе же вопрос почти решен. Поговорим о паевых взносах с каждой стороны.

— Вот-вот, — вставил Доценко. — У нас отряды в станицах, сотни сабель в горах. А что вы к ним можете приложить?

— У вас сабли, у нас хлеб, — ответил спутник Чепурного. — В Святом Кресте собраны запасы продовольствия и обмундирования. Неиссякаемый источник снабжения — «Прикумсоюз», в котором работает много наших людей.

— В наличии пока лишь двести тысяч рублей, но позднее достанем еще, — добавил Чепурной. — Кроме того, пишущая машинка «Идеал» и шапирограф. Из молодежи создана ударная группа для террористических актов. Сейчас готовят списки коммунистов…

— Предлагаю собраться денька через два у меня всем составом, — предложил Зуйко.

— Принято, — быстро подхватил Чепурной, и гости, распрощавшись с хозяйкой, потихоньку, один за другим, покинули дом на Сенной.

Оставшись одна, Фальчикова не спеша разделась, распустила косу. Без особой радости подумала о предстоящем свидании. Что ж, надо так надо. Еще одна ступенька вверх. К тому же за услуги приходится платить. Рябоватый Зуйко, конечно, не ее идеал. Но ах, какие подарки умеет делать Гаврила Максимович! Захоти — птичьего молока достанет. И деньги у него не считаны…

Не без кокетства Анна подумала о том, что все великие женщины были распутницами. Но даже и в голову ей не пришло, что не все распутницы были великими женщинами.

Анна сидела спиной к двери и не могла видеть, как подкрадывается на цыпочках вошедший без стука в одних шерстяных носках Зуйко. Она невольно вздрогнула от прикосновения его горячих и цепких пальцев.

…Когда он захрапел, Анна брезгливо отодвинулась. «Боже! Какой мужлан!» Кончиками пальцев подергала его потную рубаху. Зуйко проснулся, закурил и пошел к себе. Фальчикова застелила постель чистыми простынями и спокойно уснула глубоким сном праведницы.

В одно и то же время на перроне каждое утро появлялся нищий. Он устраивался недалеко от фанерной будки сапожника и оставался там почти до вечера. Калеку уже знали все вокзальные мальчишки. При появлении милиции они кидались врассыпную, но еще не было случая, чтобы при этом не предупредили калеку об опасности. Сердобольные бабки с привокзального базарчика, сетуя на судьбу-злодейку, отсыпали ему семечек, а то и кидали пятак-другой.

На этот раз нищий что-то припоздал. Он появился, когда сапожник Волков уже разложил в будочке свой инструмент.

Вытянув перед собой негнущуюся ногу, сел на облюбованное место у самого угла и надтреснутым голосом забубнил:

— Брат, сестра! Помоги калеке убогому! Помоги, мать, солдату!..

В засаленный картуз медяки падали редко. Люди обходили калеку, а некоторые бесцеремонно перешагивали через вытянутую ногу.

Нищий осматривал спешащую мимо толпу, поглядывал по сторонам и время от времени кидал косые взгляды на будку сапожника.

Тот сидел в одиночестве и, склонившись над «лапой», загонял деревянные гвоздики в подошву старого сапога. У будки вдруг остановилась женщина, спросила о чем-то мастера и достала из сумки ботинок. Сапожник покрутил его, ковырнул ногтем каблук, кивнул и отложил в сторону. Женщина взяла сумку и направилась в город.

— Помоги, сестрица, солдату-калеке, — буркнул ей в спину нищий и протянул картуз. Женщина оглянулась, пошарила по карманам и развела руками: дескать, и рада бы, да нечем. Она засеменила вниз по ступеням.

— Ишь, жадюга! — крикнул ей вслед нищий и выглянул за угол. Там, на привокзальной площади, со скамьи поднялся парень и пошел за женщиной следом.

Поток пассажиров поредел. Сапожник достал из свертка кусок сала, отрезал острым ножом толстый ломоть хлеба и сделал бутерброд. Поймав на себе голодный взгляд, отвернулся, быстро сжевал хлеб с салом и тщательно вытер руки о фартук.

Ко второй платформе медленно подполз состав. Вместе с другими пассажирами на перрон сошел худой мужчина в черной форменной шинели. Оглянувшись по сторонам, он направился к сапожнику, передал ему сверток и о чем-то стал шептаться, засунув голову в будку.

Нищий глянул за угол: скамья на площади была пуста. Суковатой палкой придвинул к ноге картуз, достал из кармана телогрейки горсть медяков и высыпал туда.

— Братья, сестры! Помогите калеке! — стал выкрикивать он, присматриваясь к посетителю Волкова. Тот в это время достал из шинели бумагу и незаметно сунул сапожнику. Потом пожал ему руку и быстро пошел мимо калеки навстречу спешившим к поезду людям. В этом миг нищий вдруг согнул вытянутую ногу и толкнул картуз ему под сапоги. Мужчина, не заметив, поддал его ногой. Раскатились со звоном медяки, вскочил калека.

— Братья! Сестры! За что?

Мужчина остановился, брезгливо оглядел нищего:

— Развели вшивоту, проходу нет! — И зашагал прочь.

— Ах ты, гад! — кинулся следом калека, норовя ударить его палкой. — За что я кровь проливал? Я тебе покажу, канцелярская крыса, как солдат унижать!

Выкрикивая обидные слова, он быстро ковылял по перрону, привлекая к себе внимание. За углом настиг мужчину и ткнул его палкой. Тот так яростно отмахнулся, что калека ударился о стену, и побежал. Но нищий одним прыжком догнал его и ухватился за ворот.

— Ах так! Ты меня бить! Братья! Сестры! Не дай в обиду!

Люди окружали их. Какой-то шкет смахнул с носа мужчины очки, а сердитая бабка исподтишка ткнула его в бок. Он испуганно втянул голову в плечи.

— В чем дело? Прошу порядка! А ну! — через несколько секунд милиционер оказался в центре толпы.

— Хулиганство! Проходу нет! Куда вы смотрите? — возмутился мужчина. А нищий при виде милиционера сник и пытался выбраться из толпы, но тот крепко взял его за плечо.

— Погоди, голубчик!

Вступилась женщина:

— Товарищ милиционер! Калека не виноват! Этот гражданин оскорбил его!

— Я не обижал его! Что за чушь! Вокруг загалдели:

— Солдата-калеку не трожь!

— Ишь, очки напялил, буржуй! По шее ему!

— Тише, товарищи! — крикнул милиционер. — Сейчас разберемся. Идите, идите!

Люди неохотно начали расходиться.

— Ваши документы! — потребовал милиционер. Взяв удостоверение у первого, он посмотрел на нищего.

— А ты опять здесь! Сколько раз тебя гнать? В тюрьму захотел?

Нищий, потупясь, молчал. Постовой внимательно прочитал документ.

— В таком серьезном учреждении служите, а замешаны в беспорядке. Некрасиво, товарищ!.. Некрасиво…

— Что вы меня отчитываете? У меня вон у самого очки сбили! Я не виноват!

— Ладно уж, идите, — отпустил его милиционер. — Тут сам черт не разберется.

Мужчина заспешил к трамвайной остановке. Когда он скрылся, нищий улыбнулся:

— Ты всегда кстати, Горлов. А то смотрю, ребят нет. Решил сам…

— Тебя прикрываю, — улыбнулся в ответ Сергей.

— Что за птица?

— Савельев. Работник телеграфа. Волков видел?

— Нет. Я этого типа схватил уже за углом.

— Скажешь, что убежал.

— Да он ко мне и не подойдет. Белая кость…

Но Волков все-таки подошел.

— Что, обидели, брат? — обеспокоенно спросил он.

Эта фотография пользовалась большой популярностью у жителей Кавминвод. Но никто не подозревал, что создана она была чекистами и не раз служила местом встреч со Степовым.

— Убег, гад, — скрипнул зубами нищий и трясущимися от гнева руками поднял картуз. — Я бы ему башку размозжил, буржую промятому!

— Наверное, близорукий он, не видел, — успокоенно сказал сапожник и протянул нищему горсть собранных на перроне медяков.

— Поди уж половину прибрал?

— Надо же, как люд озверел. — вздохнул Волков и спокойно зашагал прочь.

Резолюция Долгирева на записке Степового:

Вечеринку решили устроить на квартире одного из членов «молодежной сотни». Впервые собирались вместе главари боевых пятерок, и Чепурной решил лично поговорить с ними.

Но чтобы сбор был действительно похож на вечеринку, разрешили привести наиболее надежных девушек. За каждую из приглашенных отвечали как сами за себя руководители пятерок поэтому здесь не таились, говорили вызывающе откровенно. Караул — влюбленная парочка на скамейке у дома — надежно охранял вход и в случае опасности мог предупредить условным сигналом.

Ждали Фатьянова, командира сотни.

В глубине просторной комнаты был накрыт большой стол для чая. На двух мягких диванах вдоль стен уютно устроились пять-шесть пар. Остальные танцевали. Общество было довольно разношерстное. Рядом с сыном торговца и его партнершей — делопроизводителем гостиницы «Россия» сидели чистокровный дворянин и девятнадцатилетняя артистка концертной группы. Сын кулака держал в своих лапищах тоненькие пальчики молоденькой учительницы из дворян. Ее перезрелая тридцатилетняя подруга одиноко смолила одну папиросу за другой, устроившись в старинном глубоком кресле у окна. В углу о чем-то тихо спорили милиционер Пятигорской милиции и делопроизводитель отдела управления Пятигорского исполкома. Тут же присутствовала дочь мадам Кордубайловой с супругом и молодой учитель из их дома — протеже Анны Фальчиковой.

Мелодичные звуки танго почти осязаемо стекали с черных лепестков граммофонной трубы. В такт им томно покачивались танцующие.

Казимир Яловский, веснушчатый малый в гимназической курточке с потертыми рукавами, из которых на добрую четверть торчали бледные руки с белесыми волосами, беспокойно ерзал на своем стуле. Ревнивым взглядом следил он за веселой хохотушкой Леночкой Егоровой, которой что-то нашептывал долговязый хозяин квартиры.

Леночка и Казик жили когда-то по-соседству. Дружбы особой между ними не было. Встретились недавно случайно, разговорились. Грубоватый, язвительный Казик вдруг засмущался тогда под взглядом бывшей своей соседки и опустил глаза. А когда поднял их — ничего уже не видел, кроме полных, чуть влажных губ ее, с едва заметной трещинкой посредине. Они стали изредка встречаться. Леночка относилась к нему доброжелательно, но не давала повода дерзить. А белобрысый ее кавалер ходил словно связанный, злясь на себя за неповоротливый язык и всегда мешающие руки. Убедившись, что взгляды Леночки на окружающую действительность не очень расходятся с его собственными, Казик познакомил ее с некоторыми своими друзьями и с их разрешения пригласил на вечеринку. Теперь он пожалел об этом. Танцевал Казик безобразно. Его милую партнершу тотчас же перехватили, и она почти не выходила из круга, веселая, разгоряченная, удивительно похорошевшая. Танцуя то с одним, то с другим, она лишь ободряюще улыбалась иногда Казику или шутливо хмурила брови в ответ на его укоризненные взгляды. Яловский в душе проклинал эти затянувшиеся танцульки и с нетерпением ждал начала делового разговора.

Откуда было знать рыжему Казику, что сейчас даже его соседство для Леночки желаннее ухаживаний всех друзей гимназиста. Конечно, она предпочла бы видеть на его месте того худощавого парня, что заходил по делам службы к ним на почту. Она знала, кто он, как зовут, но поговорить им за эти несколько коротких встреч не удалось ни разу. Почувствовала девушка, что задела парня тогда ее невольная усмешка, обидела. А через обиду эту протянулась между ними трепетная незримая ниточка. «Увидеть бы еще хоть разок!» — мелькнула мысль, но девушка тут же отогнала ее.

А в соседней комнате неторопливо шагал по мягкому ковру «идейный бог» молодежи Николай Александрович Чепурной.

— Какая молодежь! Вы только посмотрите, какая чудесная у нас молодежь! Орлы! Горячие головы и сердца! Вот она — надежда России! — с пафосом воскликнул он, обращаясь к хозяйке дома, высокой седой женщине с густо напудренным бескровным лицом.

— Вы правы, Николай Александрович. Ребята заслужили вашу похвалу. Муж всегда верил, что из сына вырастет достойный гражданин своего отечества. Жаль, что он не видит его в действии. — И жена профессора Юкова, высланного с Северного Кавказа за контрреволюционные действия, скорбно поджала губы.

— А ваш маленький гимназист — сущий клад. В пятнадцать лет такая собранность и целеустремленность. Поразительно!

Юкова слегка улыбнулась:

— Вы говорите о Борисе? Он чуть старше, чем написано в документах. Это я ему убавила три года.

— Каким образом?

— Нужно было достать документы, скрыть прошлое. При содействии моего знакомого, заведующего гимназией, удалось устроить его в седьмой класс, благо, ростом не вышел. Проучился там недолго, но успел получить удостоверение на имя Михаила Фатьянова.

— Так это имя не настоящее?

— Нет. Борис — не только кличка. Так его назвали и родители. Борис Кирюхин, сын городского головы Железноводска.

— Вот как! Конспирация великолепная. Теперь понятна его жгучая ненависть к советской власти.

— Отец у него расстрелян. Мать убита грабителями. Но он твердо убежден, что это дело рук чекистов. Не без нашей подсказки, разумеется…

Чепурной встретился взглядом с Юковой, понимающе улыбнулся и снова зарокотал:

— И ведь не сломлен! А какой авторитет у молодых! Неказист, а ведь поди ж ты, умеет чем-то взять ребят!

Юкова поспешила вставить:

— Во многом ему помог сын.

— Да-да, конечно. Оба они бесстрашные вожаки молодежи. Смелые, гордые вожаки юной стаи!

Профессорша удовлетворенно улыбнулась.

Музыка в соседней комнате смолкла, послышались радостные восклицания. Дверь распахнулась, и на пороге вырос широкоплечий детина — любимое чадо Юковой:

— Николай Александрович, Борис вернулся. С неплохим уловом.

Чепурной взял профессоршу под руку:

— Пора открывать бал.

В зале у замолкшего граммофона стоял невысокий костлявый юноша, скрестив на груди руки. Иссиня-черные прямые волосы свисали до бледных ввалившихся щек, на которых то и дело играли желваки. Под беспокойным взглядом его голубых трахомных глаз все быстро смолкли.

Это и был Борис, он же Михаил Фатьянов, о котором только что разговаривали Чепурной и Юкова.

— Дети мои! — прочувствованным голосом начала Мария Михайловна. — Дети мои! — повторила еще раз более растроганно, — Мне радостно видеть друзей моего сына едиными духом и верой. Сегодня я хочу пожелать вам, чтобы этот год был годом свершения всех ваших надежд!

— Свобода! Свобода! Свобода! — прозвучал в ответ нестройный хор приглушенных голосов.

Это был девиз организации бело-зеленой молодежи, возникшей стихийно, но быстро прибранной к рукам эсерами и превращенной в крупную боевую единицу. На счету «молодежной сотни» были уже десятки отпечатанных на машинке и распространенных прокламаций, операция по хищению шрифта из типографии совнархоза, два воза добытого снаряжения, оружия и медикаментов.

По приглашению хозяйки все уселись за стол, но к чаю никто не притронулся: поднялся Чепурной.

— Николай Александрович Чепурной. Наш идейный руководитель. Говорят, из Москвы, — успел шепнуть Казимир Леночке, которая словно в награду за его долготерпение все-таки выбрала место рядом с ним.

— Друзья! — торжественно обратился Чепурной к молодежи. — Наступил год великого перелома. Мы еще увидим с вами освобожденную Россию. И скоро, очень скоро! Посмотрите, как трещит по швам советская власть. Красные части распадаются. На востоке — генерал Семенов с японцами, на западе через Румынию перешли части генерала Врангеля. В Керчи и Феодосии высажен десант. Будет десант в Майкопе, Лабинской, Баталпашинской. В Дагестане, Чечне, Ингушетии подняты в ружье отряды зеленых. Ваши кровные братья, такие же юноши, как и вы, берут оружие и идут в отряды Антонова, чтобы бороться с большевиками. В Воронежской, Тульской, Тамбовской, Екатеринославской, Херсонской, Самарской, Саратовской губерниях восстания!

Чепурной постепенно повышал голос, сыпал все новыми и новыми названиями. Видя, как загораются глаза у его слушателей, он на ходу прибавлял к двум губерниям еще три-четыре, перетасовывал события и факты, как это нужно было для бо́льшего эффекта. Уличить его в этом никто не мог, так как для «зеленой» молодежи он был самым достоверным источником информации. Под конец Чепурной выложил главный козырь.

— Даже видные вожди Красной Армии генерал Маслак и Конарь поняли, куда ведут народ коммунисты, и бьют их в пределах Ставропольской губернии! Пора действовать, друзья! — картинно откинув волосы со взмокшего лба, уселся на свое место.

— А мы разве бездействуем? — спросил кто-то.

— Да! Да! — вместо Чепурного ответил Фатьянов. — То, что мы делаем, — мелочишка!

— Борис прав, — поддержал Чепурной. — Необходимо ускорить обучение стрельбе членов организации, увеличить запасы оружия и выпуск листовок.

— Вы, — обратился он к милиционеру и делопроизводителю исполкома, — заберете шрифт к себе. У Марии Михайловны держать его небезопасно. Надо подумать об устройстве типографии. В ближайшее время размножим список литературы, которую каждому нужно прочитать. От вас, друзья, требуется максимум активности.

Когда снова зарокотал граммофон, Чепурной, Яловский и Фатьянов удалились в комнату Марии Михайловны.

— Что нового? — спросил Чепурной.

— На скачках сын священника передал три винтовки и два револьвера. Смит-вессон с патронами. Нужны люди для гор, — ответил Фатьянов.

— Хорошо, — одобрил Чепурной и повернулся к Яловскому. — Ну, а вы чем озабочены, молодой человек?

— Сегодня я встречался с тем милиционером. Порядками нынешними он недоволен. Это точно. Но участвовать в организации наотрез отказался. Мне, говорит, еще не надоело голову на плечах носить. Трус! — презрительно сплюнул Казимир. — Не понимаю, как только могли вы остановиться на его кандидатуре?

— И ты его отпустил? — зло спросил Фатьянов.

— Конечно. А что я должен был делать?

— Какая неосторожность, — укоризненно покачал головой Чепурной. — Смотри, как бы чека за эту ниточку не уцепилась.

— Ну что вы, Николай Александрович, — обиженно пробормотал растерявшийся Казик. — За мальчишку меня принимаете. Я служил в контрразведке у полковника Дмитрия Николаевича Романова. При военно-полевом суде…

— А я три месяца агентом в советском угрозыске, — желчно прервал его Фатьянов. — Помнишь моего дружка Ахмедку из угрозыска Карачая? Так он мне не раз рассказывал, как они вылавливают таких вот простофиль.

— Что же делать теперь?

Чепурной испытующе смотрел на Фатьянова.

— Убрать! — приказал тот.

Казик удивленно вскинул брови, а Чепурной отвернулся и промолчал.

Через два дня после ужина у Фальчиковой вопрос о слиянии «Штаба бело-зеленых войск» и «Союза трудовых землевладельцев» был фактически решен. Все сошлись на том, что с докладом по текущему моменту и с объединенной программой организации должен выступить Чепурной. Дружинину был поручен содоклад.

Ранним январским утром к дому одного из заговорщиков, заведующего керосинной лавкой, стали прибывать представители. На подступах к месту сбора их встречали члены «молодежной сотни» и провожали на квартиру. Наконец к десяти часам собрались все.

Звякнул колокольчик, который прихватил с собой предусмотрительный Зуйко.

— Друзья мои! — взволнованно произнес Чепурной. — Мне трудно сдержать радость при виде столь авторитетного и представительного собрания. Этот день войдет в историю, поверьте мне. В лихую годину бедствий мы оказывались сплоченными как никогда, взяли на себя бремя забот о будущей России. Мы выбрали из всех возможных самый трудный, но благородный путь — путь борьбы. Благодарность потомков будет наградой за нашу самоотверженность. Мы вернем свободу трудовому народу! Недалеко то время, когда взовьется над землей наше победное знамя!

Чепурной говорил витиевато и напыщенно. Он не скупился на восклицания, когда рисовал будущее Терской республики, раскрывал перед каждым заманчивые перспективы, не скрывая трудностей предстоящей борьбы.

— Но мы не одиноки, друзья мои! — Он на мгновение замолчал, стараясь угадать отношение слушателей к речи, которую так тщательно готовил. Одни угрюмо хмурились, другие о чем-то шептались, но большинство собравшихся слушали его внимательно.

— Мне сообщили из нашего ЦК, что сенат и президент Франции не признают правительства России. С Кемаль-пашой договорилась Антанта, что он порвет отношения с Советской Россией. А главное, друзья, — он вскинул вперед руку, — прошло заседание Учредительного собрания!

Все оживились.

— Председательствовал на заседании эсер Авксентьев. Его товарищи были эсер Минор и кадет Коновалов. С речами выступали Руднев и Керенский, бабушка русской революции Брешко-Брешковская, кадет Радичев, трудовик Булат, мусульманин Максудов, казак Харламов и многие другие. Послушайте, что говорил там Милюков! Это и есть программа наших действий!

Чепурной открыл блокнот, нашел нужную запись:

— Большевистская власть не может быть разрушена нападением на Россию извне. Уничтожить Советскую власть и диктатуру большевиков-коммунистов можно только одним путем — восстанием народа внутри России. — Он спрятал блокнот в карман жилета. — Господин Милюков призвал всех членов Учредительного собрания заняться подготовкой этого восстания. И весьма характерно, — Чепурной снова сделал паузу, — это отметили все: единственная партия, не потерявшая свой престиж в наши дни, — это партия социал-революционеров. Поэтому именно она должна возглавить восстание, хотя в подготовке его активно действуют все оппозиционные силы. Позвольте мне перейти к нашей программе…

Фальчикова с интересом наблюдала за изменением настроения. Теперь лишь Дружинин хмурился и что-то шептал монархисту Лукоянову. Тот согласно кивал в ответ.

«Вот кого надо было прибрать к рукам, — подумала Фальчикова. — Он может дать крепкий бой, этот военный интеллигент». Но тут снова заговорил Чепурной.

— Свободный труд в свободной стране! Вот наш лозунг. А вот как мы видим свои цели и будущее устройство России.

Чепурной поднес к пенсне небольшой листок бумаги.

— Борьба с Совдепией и партией большевиков — раз! Созыв Всероссийского Учредительного собрания, а до него — местных учредительных собраний — два! Федеративное устройство России с правом самостоятельного законодательства по различным вопросам местной жизни.

Он снял пенсне и отложил листок в сторону.

— Свобода слова, печати, собраний! Уничтожение коммунистической кабалы, коммунистического крепостного права: трудовой и других повинностей, разверстки и всяческих мобилизаций! Мы возродим свободную торговлю и все кооперации, изучение в школах закона божия. Не обязательное, — поправился он, — а по желанию родителей. Это великая программа, которую диктует нам сама жизнь!

Раздались аплодисменты. Негромкие, но дружные. Чепурному удалось-таки завладеть вниманием аудитории и склонить ее на свою сторону.

Дружинин, выступивший после него, отстаивал позиции монархического крыла «Штаба». Он был не менее красноречив, чем Чепурной, но его попытка соединить несоединимое — республику и монархию — потерпела крах. Представители «трудового казачества» несколько раз прерывали его выступление язвительными репликами, отчего Дружинин сбивался с тона, нервничал и повышал голос. Не спасло положения и выступление полковника Лукоянова: большинством голосов была принята программа правых эсеров.

Не без ссор и взаимных оскорблений прошло распределение должностных портфелей. Эсеры пошли на то, чтобы начальником Главного штаба остался Дружинин, ибо политическое руководство работой было поручено Чепурному.

Решили, что никто лучше не справится с военными вопросами, чем полковник Лукоянов, а офицером связи был назначен подъесаул Доценко. Утвердили связников по Зольской линии, Ессентукскому району, Кабарде, Владикавказу, Кизляру и Тифлису. Анна Фальчикова стала секретарем Главного штаба.

Члены «Союза трудовых землевладельцев» метили занять место Зуйко, но при энергичной защите Фальчиковой и Дружинина портфель «министра финансов», к величайшей радости всех троих, остался у Гаврилы Максимовича.

Порядком уставшие в этих баталиях делегаты наскоро заслушали предложения о кандидатах в будущий Войсковой круг, приняли текст приказа Главного штаба Зеленой армии Терского Казачьего войска и так же быстро «закруглили» другие вопросы.

План восстания не разрабатывали, как ни настаивал на этом Лукоянов. Договорились, что в назначенный день и час в станицах, аулах и хуторах отряды захватят власть, затем объединятся и двинут к городам, где разобьют красные гарнизоны. «Молодежной сотне» и своим информаторам Главный штаб поручил к этому времени закончить составление списков красных, которые подлежат аресту и уничтожению.

Когда разошлись делегаты, Дружинин подошел к полковнику Лукоянову.

— Как ваше мнение, Сергей Александрович?

— Считайте, что вас прокатили на вороных.

— Ничуть! Я ведь утвержден теперь начальником Главного штаба, как мне кажется.

— Вам это действительно только кажется, — насмешливо ответил Лукоянов. — А вожжи все-таки схватил этот пузатый революционеришка — Чепурной.

Лицо Дружинина стало злым и хищным.

— Ничего, полковник! С вашими друзьями и божьей помощью мы это сумеем поправить. Дайте только победить! А там… Мало ли бывает несчастных случаев! Пули, они тоже, знаете, летают в разные стороны…

На последний трамвай Веролюбов не успел. Чтобы не опоздать на дежурство, комендант губчека быстро шел по пустынным улицам города.

Вечером ударил морозец, и в тусклом свете редких фонарей искрились снежинки. Было тихо. Даже шаги ею не нарушали ночной покой: ботинки мягко утопали в свежем, только что выпавшем снегу.

Хотелось есть. Свой ужин он оставил малышам, убедив жену, что уж кого-кого, а его, коменданта, обязательно покормят на дежурстве. Он усмехнулся, вспомнив, как его карапузы, стараясь не торопиться под строгим взглядом матери, счищали «мундиры» с ароматной дымящейся картошки, поглужбе макали ее вместе с пальцами в миску с простоквашей. Засосало под ложечкой. Он хотел было достать папиросу, чтобы как-то заглушить это не покидавшее его в последнее время чувство голода, но пальцы нащупали еще теплую картофелину, которую Анна все-таки успела незаметно сунуть ему в карман.

«Надо же», — умилился он, сдунул с картофелины крошки табака, отправил ее в рот и вздохнул: «Скорей бы весна… Долгирев участки обещал достать. Засадим кой-чем. Там зелень пойдет своя, картошка молоденькая. Глядишь, перебьемся…»

Он зябко поежился, поднял воротник шинели и плотнее завязал старенький шарф.

А через минуту комендант уже прикидывал, где бы раздобыть стекло, чем утеплить кабинеты, чтобы избавиться от этих чертовых сквозняков.

Ходу до работы было минут десять. Еще оставалось время почитать распоряжения рабкрина, которые вывешивались поздно вечером. Сейчас за углом будет щит объявлений, возле которого по утрам, когда Веролюбов возвращался домой с дежурства, галдит толпа горожан.

«О чем люди завтра будут судачить?» — подумал он и повернул за угол.

У доски объявлений, не замечая его, наклеивали лист бумаги трое парней.

— Что новенького? — спросил, подойдя, Веролюбов.

Парни вздрогнули, оторопело глянули на него. И вдруг от внезапного удара в челюсть в глазах у чекиста полыхнули искры.

— Ах ты, сукин сын! — воскликнул он и схватил одного за грудки.

В упор смотрели злые глаза из-под красноватых трахомных век.

— Бей! — крикнул парень. — Казик! Бей!

Веролюбов спиною ощутил опасность, толкнул парня на щит, резко обернулся и увидел блеснувший в воздухе нож. Уже инстинктивно, отработанным движением, он подставил под удар руку, крутнул ею, и нож отлетел в сторону, звонко ударив в оконную раму.

Парни кинулись прочь. Двое исчезли мгновенно, а тот, трахомный, бежал вдоль домов, петляя в свете фонарей.

Георгий Веролюбов.

Веролюбов рванул наган, пальнул два раза, но промахнулся. Парень нырнул в подворотню.

Еще не опомнясь от неожиданной схватки, Веролюбов подошел к щиту. На свежем листке едва различимо темнели машинописные буквы: «Приказ № 1 Главного штаба Зеленой армии и Союза трудовых землевладельцев».

— Сволочи! — сплюнул Веролюбов, сорвал приказ, сунул его за пазуху и побежал в губчека.

К началу заседания коллегии губчека секретарь губкома партии Иванов не успел. Все в этот день он спланировал заранее, рассчитал до минут. Приглашение в чека было неожиданным и тревожным. Потому он отложил совещание рабкрина на вечер, сократил почти вдвое беседу с губвоенкомом, но все-таки к началу опоздал.

Чтобы не мешать выступавшему члену коллегии, тихо вошел в кабинет Долгирева, по пути пожал руки чекистам и сел на предложенный ему стул.

— Именно в силу этих причин, — заканчивал свое выступление чекист, — мы не имеем права ждать! Хватит того, что мы позволили заговорщикам вести агитацию в массах, готовить теракты, собирать оружие и вредить на каждом шагу Советской власти. Я категорически настаиваю на немедленном аресте главарей!

— У вас все? — спросил Долгирев.

Тот кивнул.

— Из-за чего ломаются копья? — тихо спросил Иванов.

— Речь идет о заговоре, — пояснил ему председатель. — Мнения разделились. Логика подсказывает, что возникшую ситуацию мы можем полнее использовать для ликвидации других звеньев заговора. И в то же время мы не должны, не имеем права подвергать опасности нашу власть.

— Но ведь пока мы контролируем положение, — вмешался Бухбанд.

— Весь вопрос в том, надежен ли контроль? — подал кто-то реплику.

— Я изложил это вначале, но готов повторить, — ответил Бухбанд и подвинул к себе объемистую папку с документами.

— Если товарищи не возражают, повторите, — попросил Иванов. — Существо вашего спора мне известно. О заговоре товарищ Долгирев докладывает губкому систематически. Каково положение сейчас?

Бухбанд говорил четко, только самое главное.

— Вчера с доски рабкрина снят приказ Главного штаба Терской Зеленой армии. Утром в городах Минеральных Вод и ближайших станицах изъято около двухсот листовок с этим приказом. В нем — призыв форсировать подготовку к вооруженному восстанию, требование не выступать в одиночку, а лишь по приказу Главного штаба. Этот сигнал будет дан заранее…

— Когда? — раздался вопрос.

— Заранее, — улыбнулся Бухбанд. — Но до того, как этот приказ пойдет по цепочке, о нем узнаем мы.

— Есть гарантия? — вскинул брови Иванов.

— Есть, — уверенно ответил Бухбанд. — Мы надежно контролируем ход событий в Главном штабе, в «молодежной сотне» и на каналах связи с горами. Сигнал о восстании в первую очередь получим мы. По возможности пытаемся одновременно препятствовать развитию событий.

— Каким образом? — спросил Иванов.

— Выявлена утечка секретной информации на телеграфе. Оставлять этого человека там уже было нельзя. Арест его мог вспугнуть остальных. Продвинули скромного служащего на руководящую должность.

— Даже так? — усмехнулся Иванов. — Подбираете кадры?

Ему нравилось, что чекист, возглавивший большую работу, постепенно и настойчиво склоняет всех к своему плану продолжения операции. Аргументы его убедительны и логичны. Эта уверенность как-то незаметно овладела и Ивановым.

— Что же было делать? — ответил Бухбанд, — Человека повысили до поры до времени. Он рад, что находится вне подозрений. Но доступ к секретной информации он все-таки утратил. Кроме того, удалось приобрести кое-кого из связников.

— И нашим и вашим? — улыбнулся Иванов.

— Через них пошла дезинформация и в отряды, и в штаб. Однако наши позиции в крупных бандах Лаврова, Конаря значительно слабее. Попытка внедрить туда наших товарищей пока окончилась неудачей.

— Разрешите высказаться и мне!

Секретарь губкома партии подошел к Бухбанду и стал рядом.

— Я разделяю тревогу товарищей. Не в игрушки играем. Перед нами серьезный, опасный враг. И все же, поймите меня, судьба Советской власти решается сегодня не здесь. Скоро весна. А станицы и села наши терроризируют банды. Если есть у вас уверенность, что враг не сможет нанести удар внезапно, если мы сможем предотвратить его, я всецело склоняюсь к предложению товарища Бухбанда. В этом, и только в этом случае операцию следует продолжать.

Он возвратился к столу.

— Судьба нашей власти сейчас зависит от наших хозяйственных, экономических успехов, товарищи. Потому главные усилия должны быть направлены на то, от чего эти успехи зависят. Не дать врагу сорвать весенний сев — первейшая наша задача сегодня.

— И второе, — продолжал Иванов. — В степи и в горах сейчас тысячи людей. Кто-то сорван с места, мобилизован под страхом смерти, кто-то напуган, кого-то завело в банду ложное казацкое братство. Думайте о них. Думайте о том, как вернуть этих людей к честной жизни. Не вина это их, а беда, что не разобрались сразу, с кем идти, за кого стоять.

«Молодец, — откровенно радовался Бухбанд. — Высказал то, что интуитивно чувствовали многие».

— Чека — могучее оружие нашей партии, нашей власти. Но жестокостью не уничтожить жестокость. Об этом еще Маркс говорил. Помните о том, что Советская власть требует от вас в первую голову защитить тех, кто может стать ее другом, кто завтра может быть ей полезен.

Секретарь немного помолчал и закончил:

— Губком очень надеется на вас, дорогие товарищи. Вливайтесь в банды, ведите там разъяснительную работу. На днях будет оглашено решение губвоенсовещания об амнистии всех, кто сложит оружие и возвратится к мирному труду. Пусть будет острым ваш меч, но и прочен щит.

Большинство членов коллегии губчека голосовало за предложение Бухбанда.

Когда секретарь губкома ушел, объявили приговор Мачульскому.

Изменился он неузнаваемо. Горе перечеркнуло его высокий лоб глубокими бороздами, лицо посерело, глаза глубоко запали, а сутуловатая фигура и вовсе сгорбилась.

Мачульский не сел, когда ему предложили табурет. Он заставил себя поднять голову, чтобы прямо выслушать приговор. Яков Арнольдович не мог без боли смотреть в это постаревшее лицо, но взгляд его оставался таким же суровым и беспристрастным.

— ВЧК утвердила приговор, вынесенный нашей коллегией, — сказал он. — Слово для зачтения — председателю.

Бухбанд заметил, как вздрогнул Максим при первых звуках голоса Долгирева, как постепенно ниже и ниже опускалась его голова.

— …признать виновным в том, — читал Долгирев, — что будучи сотрудником Тергубчека злоупотреблял ее доверием и пытался продать пятьдесят восемь чистых бланков с печатями различных учреждений темным личностям со спекулятивными целями. Применить к гражданину Мачульскому высшую меру социальной защиты — расстрел.

Мачульский побледнел, поднял лицо, но глаз открыть уже не смог. Так и стоял вслепую, вцепившись ногтями в побелевшие ладони.

— Но, принимая во внимание, — продолжал читать приговор Долгирев, — его прошлое, долгую подпольную работу среди белых и тяжелое материальное положение, вызвавшее данное преступление, — на иждивении семья в шесть человек, — заменить высшую меру — условно. Из-под стражи освободить и навсегда лишить чести и права служить в органах Всероссийской Чрезвычайной Комиссии.

Губы Мачульского вдруг мелко-мелко задрожали. Он медленно опустился на табурет, а из-под закрытых век на небритые щеки покатились слезы.

— Иди, Максим, — сдавленным голосом приказал Бухбанд, чтобы как-то прервать тягостную сцену.

— Прощайте, товарищи, — только и смог сказать бывший чекист.

Звонок был настойчивым, резким. Бухбанд поднял голову и непонимающе оглянулся. Затем, будто кто толкнул его, резко сбросил на пол шинель, подбежал к телефону и поднял трубку:

— Слушаю!

— Яков Арнольдович? Извини, побеспокоил ночью, — бубнила трубка, а Бухбанд лихорадочно соображал, кто бы это мог быть.

— Ничего, ничего, — пытался он оттянуть время. — Это мелочи. Слушаю…

— Срочно нужен. Дело есть, — глухо донеслось из трубки.

— Саша! — узнал Бухбанд и радостно закричал в телефон: — Здравствуй, дорогой, здравствуй! Я ждал тебя! Как ты там?

Трубка молчала.

— Алло! Алло! — Бухбанд сильно дунул в нее. — Ты слышишь?

— Жду тебя в сквере у «двух братьев», — услышал он тихий ответ. — Если можешь, побыстрей…

— Я мигом! — понял свою оплошность Бухбанд.

Он сунул ноги в холодные сапоги, накинул шинель и заторопился к выходу. «Что случилось? Может, началось? Не ко времени бы…»

«Двумя братьями» называли они меж собой каменных атлантов, державших карниз над парадной особняка бывшего градоначальника. Место было тихое, надежное: в тупичке сквера и днем-то редко появлялись прохожие.

Увидев на углу одинокую фигуру, Бухбанд ускорил шаг.

Они обменялись рукопожатием и, не мешкая, свернули в глухую заснеженную аллею.

— Ну и здоров ты спать! — усмехнулся Степовой. — Еле дозвонился.

— Да понимаешь, трое суток на ногах, — смущенно буркнул Бухбанд.

Степовой засмеялся:

— А ты никак оправдываешься?

Он помолчал, обнял Бухбанда за плечо.

— До чего дошел, а! Сон в вину ставишь. Будто не люди, а? И слабости людские нам недоступны?

— Сам знаешь, время какое…

— Какое? Самое что ни есть время, чтобы и жить, и любить, и петь, и грустить. Наше время, Яков, наше! Я, например… Хотя об этом потом. Сначала дело.

Они сели на скамейку под развесистой ивой.

— Главная сейчас у «Штаба» забота — склонить крупные банды к своему плану восстания. Дело нелегкое, если учитывать, что каждый бандит себя волостным считает и не прочь отхватить атаманскую булаву.

— Кому поручены переговоры?

— Полковнику Лукоянову и его группе. Ведь он возглавил военный совет.

— Ну что же, это на руку, — усмехнулся Бухбанд. — Думаю, твердокаменный монархист вряд ли быстро сумеет уломать атаманов.

— С Конарем, может, и не сговорится, а с Лавровым…

— Да, одного поля ягоды…

Теперь усмехнулся Степовой:

— Вот это-то я и имел в виду.

Бухбанд вопросительно глянул на него.

— Ты как-то говорил, что не можете закрепиться у Лаврова. Вот у меня и появилась одна мыслишка…

В аллее, где они сидели, вдруг посветлело: огромный шар луны выкатился из-за тучи. Засеребрились снежинки, ветки ивы закачались, заструились в этом холодном призрачном свете. Набежал ветерок, и по дорожке ночной аллеи лениво потянулась февральская поземка.

Минут через двадцать двое мужчин поднялись, неторопливо подошли к особняку и остановились.

— Ну, а теперь о жизни, — задумчиво сказал Степовой. — Где-то в Таганроге два года назад остались самые дорогие мне люди. С тех пор, сам понимаешь, ни слуху о них ни духу… А сердце стонет.

— Семья? — спросил Бухбанд.

— Жена и сын. Сынишке шел третий… Озорной такой карапуз, — грустно усмехнулся Степовой. — Стихи уже вовсю лопотал. «У лука моля пуп зеленый». — Он тихо рассмеялся, но внезапно смолк и грустно вздохнул.

— Запросим Таганрог, а там уж найдут.

— Если бы все было так просто. Мне передали, что когда-то они собирались уходить от белых. Может, и след их уже затерялся. Россия-то велика…

— Россия велика, да человек не иголка! А Русанова не просил помочь?

— Да как-то все не с руки было…

— Ну вот, а мне тут агитпропы читаешь о человеческих слабостях! Так что, попробуем?

— Знаешь, — сказал Степовой, — в Таганроге тогда Демьян Сафроныч чека заправлял. Уж он-то должен знать что-нибудь о них. Если жив…

— Поищем, — заверил его Бухбанд. — Обязательно поищем, Саша! Надо будет — до Москвы дойдем!

— Ты уж извини меня за лишние хлопоты…

Бухбанд укоризненно взглянул на него. Постояли несколько секунд глаза в глаза, затем обнялись и зашагали в разные стороны.

После встречи Бухбанда со Степовым прошло пять дней.

Яков Гетманов оставил коня в эскадроне и появился в губчека к вечеру.

— Что так долго? — встретил его дежуривший в то время Горлов. — Тезка твой два раза уже интересовался. Волнуется, видно. Да и мне скучновато стало.

Глаза Якова озорно блеснули.

— А я кралю мировецкую отыскал. Загулял у нее: живи — не хочу!

— Да иди ты, баламут, — Сергей радостно ткнул друга в бок. — Слышь? Яков Арнольдович говорил, чтобы, как приедешь, срочно к нему. Понял? Сейчас все у «бати».

За два месяца, что жили они на квартире (Яков перебрался к тете Глаше по настоянию Сергея), ребята еще больше сдружились. И хоть Гетманов был всего-то на год старше, для Сергея он стал непререкаемым авторитетом. «Старый рубака, хороший разведчик», — по-хорошему завидовал ему парень. Сам того не замечая, он перенимал у Якова некоторые жесты, привычки, пытался даже однажды усики отрастить. Да и Яков привязался к Сергею, у которого никого из родных в живых не осталось. Между ними установились те доверительные отношения, которые возникают между людьми, искренне симпатичными друг другу. Ни один из них, однако, привязанности своей показывать не хотел. Скрывали ее за грубоватыми шутками, постоянным подтруниванием друг над другом. И еще успели они за эти два месяца изобрести свой условный язык. В этой почти мальчишеской игре немалое место было отведено придумыванию псевдонимов для сослуживцев. Озорных, родившихся из характерных особенностей или незначительных, но довольно-таки комичных промахов друзей. Лишь двое избежали этого: «тезка», как для конспирации назвали они Бухбанда, и «батя» — предгубчека.

Яков легко взбежал по лестнице и прошел к кабинету Долгирева, откуда доносились приглушенные голоса. Шло совещание оперативного отдела. Говорил председатель. Гетманов протиснулся в приоткрытую дверь, стараясь не шуметь, и поискал свободный стул.

— А-а, прибыл уже, — заметил его Долгирев. — Проходи. Вот место есть. — Он кивнул в сторону Бухбанда.

Тот подвинулся и, когда Гетманов сел, зашептался с ним.

— Таким образом, — снова заговорил председатель, — действия группы товарища Моносова были единственно правильными и решительными. В результате мы имеем два пулемета, семь верховых коней, тачанку, а банда перестала существовать. За решительные действия товарищ Моносов представлен к награде.

Чекисты одобрительно загудели.

— Но учтите, — продолжал Долгирев, — все эти мелкие банды не так опасны, как крупные отряды Лаврова и Конаря. Поэтому я прошу товарищей с большой ответственностью отнестись к работе на порученном участке. План един, а потому от каждого зависит общий успех операции. Вот и все. Товарищи свободны. Остаться прошу Бухбанда и Гетманова.

Все оживленно потянулись в коридор, дружески тормоша «именинника». Моносов шутливо отмахивался и застенчиво улыбался. Кабинет быстро пустел.

— Как съездил? Познакомился со своим двойником? — спросил Гетманова председатель.

— И дело листал, и письма читал, да и с самим хорунжим Никулиным две ночи в камере толковали.

— Не подведет легенда?

— Ну разве что скрыл он или наврал. Тогда, конечно, риск есть. А где его нет?

— Слушай, Яков, — вступил в беседу Бухбанд. — Мы договорились с товарищами, что на днях они шуганут остатки той банды, откуда был Никулин. В тот же день тебе придется начать свой переход. Чтобы, если будет проверка, мог рассказать все детали и дорогу.

— Теперь слушай внимательно и запоминай, — предупредил Долгирев. — Нашего товарища узнаешь по большому черному перстню, на котором изображена голова Медузы Горгоны.

— Что еще за медуза? — растерялся Яков.

Бухбанд объяснил:

— По греческой мифологии существовали три женщины, три Горгоны. Одна из них — Медуза Горгона. Вместо волос у нее были змеи. И каждый, кто взглянет на нее, превращался в камень.

Рисунок головы Медузы Горгоны, сделанный Я. А. Бухбандом.

— Сказка, что ли? — недоверчиво спросил Яков.

— Ну да, миф. Так вот, у него будет такой перстень с головой этой Горгоны.

— В общем, на пальце — гидра контрреволюции. Ясно.

— А пароль такой: «У моей тетки похожий перстень был. Она его турку какому-то продала».

— Сплошные гидры и турки. Жуть! — засмеялся Гетманов.

— Ты не дури, слушай, — остановил его Бухбанд. — Времени мало. Он поможет тебе закрепиться в банде. Там будет проверка. Городецкий свирепствует. Если насчет Ракитного, то знай, что он в прошлом месяце расстрелян в Ростове. Лавров его знает, но с ним не служил. Другим ничем помочь не сможем. Полагайся на себя. Никаких записей не делать. Главная задача — план Лаврова и других крупных банд, с которыми он имеет связь. Вопросы есть?

— Один. Связь со мной?

Бухбанд вопросительно глянул на председателя. Тот молча кивнул.

— Горлов. Места встреч обусловим, а уж вырываться на них старайся сам. Первое — Харламов курган. Запасное — через три дня на «Невольке». В случае явной опасности немедленно покинуть банду.

Среди живописных садов укрылся женский монастырь. Оберегаемые от мирских соблазнов высокими глухими стенами и настоятельницей Поликеной, коротали в нем свой век десятка два монахинь да несколько послушниц. Случалось, заглядывали сюда к ночи нежданные гости и, пройдя потайным ходом, укрывались в просторной келье Поликены. Тогда, подгоняемые жгучим любопытством, шастали по глухим коридорам взад-вперед послушницы, стараясь невзначай хотя бы краем глаза глянуть на приезжих, будораживших воображение отшельниц.

И как ни пыталась мать Поликена держать свое духовное стадо в послушании и неведении, как ни высоки были стены обители, а все ж и сюда долетали слухи о бурных мирских неурядицах. И уж, конечно, появление сразу трех офицеров да еще с дамою не ускользнуло от острых взглядов сестер господних. Догадки да пересуды усилились, когда послушница Стеша, ходившая к колодцу за водой, увидела возле ограды притаившихся за редкими кустами кабардинцев из офицерской охраны.

И только монахиня Аграфена, наперсница и духовная сподвижница настоятельницы, посвященная в святая святых Поликены, знала об истинных целях этих ночных визитов. Кто, как не она, Аграфена, пересчитав монастырские доходы, щедро делилась ими с полковником Лавровым. У гостей от нее не было тайн. Да и Поликена не могла обойтись без своей верной наперсницы.

Прикрикнув на сестер, задав им неурочную работу, Аграфена спустилась в холодный подвал, вынесла оттуда четверть сладкой монастырской наливки, тщательно проверила запоры и прошла в келью.

— Останься, сестра, — задержала ее Поликена. — Разговор у нас интересный. А чтобы не докучать расспросами, познакомься с господами офицерами.

Поликена холеной пухлой рукой указала на гостей:

— Якова Александровича ты знаешь. А это — полковник Лукоянов, штабс-капитан Городецкий и супруга его, княгиня Муратова. А теперь присядь и послушай, о чем умные люди разговор вести будут.

— Так вот, уважаемая Елизавета Петровна… Ничего, что я вас так, по-мирски? — спросил Лавров.

Настоятельница согласно кивнула и налила высокие рюмки.

— Дело в том, что в этом уезде вся надежда только на вас. Никто ваших сестер не заподозрит, обители ничто не угрожает. Зато мы будем знать о каждом шаге наших врагов. А насчет дурного влияния, так ведь тут и стены не уберегут. Зато оба мы будем делать угодное и сердцу нашему, и господу.

— Насчет угодного дела ты бы помолчал, Яков Александрович. Уж я-то наслышана… Лют ты больно. Дружба с тобой доброй славы обители не принесет. Не разбираешь ни правого, ни виноватого. Прощать надо врагов своих, прощать…

Лавров громко рассмеялся.

— Прощать их, Елизавета Петровна, это хорошо. Но надо же, чтоб и у врагов наших было, что прощать нам.

— Бог с тобой, делай, как знаешь. А я доброе имя обители замарать боюсь.

Поликена насупилась. Чтобы отвлечь ее от грустных мыслей, заговорила Муратова.

— Вопрос этот сложный, матушка, сразу его не решишь. Да и спешить некуда. Ночь впереди большая, успеем обдумать все. Вы бы лучше нам о себе немного рассказали. Говорят, знаете вы много о святом храме в горах.

— Правду говоришь, голубушка, правду истинную. Сентинским тот храм величался.

— Я как-то слышал об этом, — сказал Лукоянов. — Говорят, фрески там старинные обнаружены. Вы действительно бывали там?

— Какое бывать! Считай, всю жизнь свою отдала ему.

Поликена собрала щепоткой крошки печенья, отряхнула подол и налила себе рюмочку.

— Об этой святыне еще итальянец один, прости господи, не упомню его имени, в прошлом столетии писывал. Стоит храм на самой горе, верстах в семидесяти от Баталпашинской у реки Теберды. Фрески на куполе разрисованы, гробницы в нем и крест каменный. Только многие лета в запустении была святыня господня, служа местом приюта разве что скоту в ненастную погоду. И вот две послушницы из сестер милосердия приняли на себя нелегкий труд. Мне тогда годков семнадцать, поди, было. Стараниями нашими, особенно сестры Евдокии, признанной строительницы, у подножия горы возникла женская обитель — Спасо-Преображенский монастырь. На пожертвования утвари церковной купили, установили иконостас, на вершину горы в четыре версты дорогу в камнях прорубили. И все сами, трудом своим тяжким. А в девяносто шестом, октября двадцать второго дня, освятили храм во имя преображения господня. Впервые после молчания долгого раздалось в нем слово божие!

Монахиня Аграфена, молчавшая до сих пор, перекрестилась и будто для себя молвила:

— Труды-то какие положены. Почитай, вся жизнь отдана делу господню. А ноне, говорят, безбожники да богохульники злобствуют в святом храме, надругаются.

Она многозначительно глянула на Лаврова. Тот закивал головой и глубоко вздохнул:

— Только ли над храмом святым? Над народом русским измываются, жидам Россию продали.

Аграфена подхватила:

— Кабы мужиком была, прости господи, давно бы уж на коня села да айда рубить головы нехристям. А тут разве чем поможешь делу правому?

— Так предлагают ведь! — возразила Поликена. — Сестер наших по окрестным станицам пустить. Шпионить да смуту в народ сеять.

— И то дело! Слава те, господи, надоумил Яков Александрыч.

— Подумаю, — вздохнула настоятельница.

— Подумай, матушка, подумай. Как и Сентинский храм святой восстанавливала, вступайся за дело господне. — Аграфена захлопотала у стола, подставляя гостям закуски.

В коридоре раздались топот и голоса. Аграфена выскользнула из кельи, но сразу же воротилась.

— Яков Александрыч, батюшка, бусурманы там твои что-то тебя кличут.

Лавров вышел.

— Что же вы молчите, матушка? — спросила Муратова. — Поможете делу правому?

— Творец наш дал нам два уха, голубушка, да только един рот, указуя на двойную работу ушей в сравнении со ртом.

Снова замолчали.

Вскоре вернулся в келью Лавров, нахмурившийся, озабоченный.

— Лазутчика захватила охрана. Говорит, будто из Кабарды идет. Прослышал о нашем отряде да заплутал ночью. Хотел в саду монастырском отсидеться. Что-то он мне не нравится. Допросить бы надо… Позволишь, Елизавета Петровна?

— Избави бог! А вдруг помрет ненароком. Грех на душу не возьму! О прежнем, считай, договорились. А уж этого мазурика вези куда ни то, да там и допрашивай. Не обессудь, не могу дозволить…

— И на том спасибо, матушка. — Лавров обернулся к офицерам. — Поехали, господа!

Утром в лесной сторожке, затерявшейся в глухой чаще, Лавров и Лукоянов присутствовали на допросе.

В потрепанной черкеске, уставший и голодный парень сидел на лавке между двумя крепкими кабардинцами, прислонившись затылком к обшарпанной закоптелой стене. В уголках рта запеклись бурые пятнышки крови. Он изредка болезненно морщился.

— Значит, хорунжий Никулин? Где служил?

— В Осваге у полковника Ракитного.

— В приятели набиваешься? — удивился Лавров. — Я дружил с Ракитным, но тебя что-то не помню.

— Я тоже вас вижу впервые.

Плечистый, ладно скроенный парень с крохотными усиками на верхней губе отвечал спокойно, даже несколько безразлично. Не юлил, не угодничал, и это еще больше бесило Городецкого.

— Значит, ты мой коллега? Но, как контрразведчик, ты должен знать, что таинственных пришельцев расстреливают.

Городецкий ехидно улыбался.

— Что делали в монастыре?

— Я не был в нем. Зашел в сад. Там и взяли.

— Зачем шли в монастырь? — допытывался Лукоянов.

Никулин устало вздохнул.

— К чему все это, господа? Я уже говорил…

— Откуда идете?

— И это вам уже известно. Но я повторю. Иду из Кабарды. Был в отряде Адилова. Он убит в бою. Начались облавы. Решил уйти. Вспомнил, как Адилов рассказывал о Лаврове. Решил найти его.

— Врешь! — прервал Городецкий. — Две недели назад наши люди были в горах. Жив-здоров атаман Адилов!

— Недели! — горько усмехнулся Никулин. — Что они значат сейчас, эти недели, когда огромная Россия, и та за одну ночь стала красной!

— Мы проверим! — пригрозил Лавров. — И если врешь — не завидую.

— Я именно этого и хочу. Надоело! Чужих ненавидишь, а свои не верят.

— А кто для вас свои? — спросил Лукоянов.

— Те, кто борется за Россию.

— Ну, хватит играть героя! — вмешался Лавров. — Посмотрим, что ты запоешь, когда повиснешь вниз головой над костром. Кто тебя послал?

— Ни к чему это, господа. Смерти я не боюсь. Не верите, ставьте к стенке.

— Последний вопрос, — сказал Лавров. — С кем дружил у Ракитного?

Он выжидающе смотрел на хорунжего. Тот безразлично ответил:

— Капитан Леонтьев, подхорунжий Власов и секретарша. Вероникой звали.

— Приметы ее! — насторожился Лавров.

— Блондинка, тощая, высокая. Ходит в вельветовом бордовом платье. Курит. Желтые пальцы от табака. Перстень мужской — череп и кости. Вечно от нее кислым потом прет.

По мере того, как Никулин говорил, Лавров с удивлением приглядывался к нему. Затем он забарабанил пальцами по столу и задумался.

Наконец, поднялся и подошел к лавке:

— Я полковник Лавров.

Его слова не произвели должного впечатления. Никулин усмехнулся в распухшие губы и ответил:

— Приятно получить пулю в лоб от того, к кому стремился…

— Встать, щенок! — крикнул Лавров.

Никулин вскочил и вытянулся перед полковником.

— Вот так-то лучше, хорунжий, — усмехнулся Лавров. — Уведите!

Когда кабардинцы вывели Никулина, Лавров взъерошил волосы, словно хотел освободиться от сомнений.

— Странно, — произнес он. — Я действительно помню эту шлюху у Ракитного, ее прокуренные пальцы и запах немытого женского тела. Уж этого не придумаешь… Но почему я нигде не встречал его?

— Видимо, были чрезвычайно заняты этой девицей, — улыбнулся Лукоянов.

— Неуместная шутка, Сережа, неуместная, — нахмурился Лавров.

— Вы могли забыть, — успокоил его Городецкий. — И кроме того, разве вы знали абсолютно всех сотрудников Освага?

— Конечно, — буркнул Лавров. — А хорунжий производит приятное впечатление. Как ваше мнение, Сергей?

— Вы хозяин положения, вам и решать. Может быть, он действительно пригодится службе Городецкого. Лазутчик не был бы так спокоен. И о дисциплине быстренько вспомнил… Скажите, а те люди, о которых он упоминал, они что, действительно, были у Ракитного?

— Леонтьева хорошо помню, о Власове как будто что-то слыхал… Вот что, Городецкий. Возьмите-ка его и вправду к себе да хорошенько проверьте. Вы это умеете…

Городецкий благодарно кивнул, а Лавров усмехнулся. Он очень хорошо знал своего контрразведчика, словно рожденного от тайного брака Недоверия и Злобы.

— Пора бы, господа, согрешить за трапезой, — предложил Лукоянов. — Княгиня, пожалуй, заждалась. Вы часом не ревнуете, капитан? — спросил он, заметив мелкое нервное подергивание мохнатой брови Городецкого.

— Что вы, полковник! Жена Цезаря — вне подозрений!

— Хе! — хмыкнул Лавров. — А вы уверены, что вы Цезарь?

С тяжелым чувством собирался Сергей Горлов на встречу с Гетмановым.

Вчера он снова увидел Лену (имя ее недавно узнал у подружек). В густом людском потоке у Цветника он не сразу заметил ее, потому что серая пуховая шапочка делала лицо девушки совсем незнакомым. Увидел лукавые карие глаза уже в трех шагах от себя и почувствовал, как вспыхнуло его лицо. Как он презирал себя в этот миг! «Лопух несчастный, да она даже не замечает тебя!»

Лена и правда уже не смотрела в его сторону. Она внимательно слушала своего спутника, долговязого парня в гимназической курточке с короткими рукавами. Но она видела, видела его! В этом Сергей мог поклясться. Он уловил даже знакомый блеск в ее всегда удивленных глазах.

Не удержавшись, Сергей оглянулся и тут только обратил внимание на рыжий затылок, который плыл рядом с пуховой шапочкой.

«Ах, вот как!» Злость и обида поднялись в душе с новой силой. «Вот тебе какие ухаживатели нравятся».

Гимназист неожиданно оглянулся. Сергей так и замер на месте. Лицо показалось ему знакомым. Где он его видел? Смутное беспокойство закралось в душу. Обида как-то враз исчезла.

Весь день он думал об этой встрече. Тревога не проходила. И вдруг вспомнил Сергей, что видел однажды того гимназиста с «музыкантом» Кумсковым. Всплыли в памяти последние донесения о «молодежной сотне». Да, несомненно, Казимир Яловский и был спутником Лены.

Хотя Горлов и был лишь одним из исполнителей этой сложной операции, не знал, конечно, всех деталей дела «Штаба бело-зеленых войск» и «Союза трудовых землевладельцев», он мог предположить, что ожидает участников заговора. Он знал, что змеиное гнездо уже обложено, что все эти «музыканты» и «гимназисты» гуляют до поры до времени и под надежным контролем.

Сергей страстно ненавидел всех этих прихвостней, мешающих строить новую жизнь. Он мечтал учиться, верил, что это будет, когда очистят край родной, страну от всякой нечисти. И сил не жалел для того, чтоб скорее настало это время.

Не было у него жалости к яловским и кумсковым. Но Лена? Почему она с ним? Случайный попутчик или давний друг? «Не может она быть с ними, — успокаивал он себя. — Но почему? Что он знает о ней? Живет с матерью где-то на окраине, работает на почте. Вот и все. А если с ними заодно?»

У Сергея похолодело в груди от этого предположения. Начнутся аресты, в них придется участвовать и ему…

Так мучился он, качаясь в седле на пути к Харламову кургану, где должен был ждать Гетманов. Сначала он хотел поделиться с другом своими сомнениями, но передумал: Гетманов выполняет сложное задание, у него заботы поважнее, да и вряд ли поймет он все эти «интеллигентские переживания».

Сергей вспомнил, как еще в первые дни их совместного житья проболтали они до самых петухов. Говорили о жизни будущей, о том, какими люди станут, когда вся эта смута кончится. Укладываясь поудобнее, Сергей под конец проговорил мечтательно:

— Эх, влюбиться бы!

Яков даже присел на кровати от неожиданности.

— Вот дурья кровь! Ты что, гимназистка какая или буржуй? Это они поначитались там всяких романов. Вот им любовь и подавай. Движущая сила, вишь, истории! Мура все это, Серега.

— Я тоже читать люблю, а какой я буржуй, ты знаешь, — обиделся Сергей.

— Чего ты в пузырь лезешь? Удивил ты меня. Жениться человеку надо, это я понимаю. Пришла пора — выбирай девку поядреней, да и женись, рожай детей. Хотя сейчас нам и об этом думать нельзя: чекисты мы. — Яков поскреб пальцем свои щегольские усики и еще раз скептически усмехнулся в темноте. — Ишь ты, влюбиться…

Узнай Яков сейчас, насколько «интеллигентские переживания» захватили его друга, не миновать бы Сергею разноса. А главное, прав будет Гетманов: не об этом сейчас душа должна болеть…

Поздно вечером музыкант 37-х Тихорецких командных курсов Иван Кумсков, озираясь по сторонам, шмыгнул в калитку дома Кордубайловой. Смеркалось. Но в окнах не видно было ни одного огонька. Иван дернул за веревочку самодельного звонка и еще раз торопливо ощупал туго набитый бумагами внутренний карман. Здесь были копии отношений, поступивших от своих людей из исполкома и других советских учреждений, и несколько удостоверений советских органов. Кумсков должен был передать их Зуйко для пересъемки печатей и подписей.

Открыла после третьего звонка дочь Кордубайловой.

— Гаврила Максимович дома?

— Дома. Да не ко времени вы, — буркнула она.

«Ах ты, курица! — разозлился Кумсков. — Время она мне будет устанавливать!»

Он все-таки тщательно вытер о рогожку грязные сапоги и направился коридорчиком к дальнему углу, где была квартира Зуйко. Но еще не дойдя до двери, услышал визгливые выкрики Зинаиды, прерываемые тяжелыми рыданиями.

— Тьфу, черт! Кажется, и вправду не вовремя, — шепотом чертыхнулся Иван.

Но уйти он не мог: удостоверения к утру должны быть на месте. Он постучал. Рыдания не утихли. Постучал громче. Послышалась какая-то возня, крики стали глуше. В дверях появился злой Зуйко.

— Ну что еще? — сердито спросил он, впуская Кумскова в комнату.

— А ты потише. Все соседи в курсе. — Иван кивнул в сторону спальни, откуда неслись приглушенные рыдания. — Тут у меня полдюжины бланков новеньких да еще кое-что. Срочно надо передать по назначению да назад возвратить.

— Ладно, — ответил угрюмо Зуйко, принимая пакет. — К утру будет готово… Да замолчи ты! — вдруг рявкнул он, шагнув к двери спальни.

На миг все стихло. Дверь рывком отворилась, и на пороге появилась растрепанная и опухшая от слез Зинаида.

— Я не буду молчать! — выкрикнула она. — Я вам покажу совещания да заседания! Я вас с этой сучкой выведу на чистую воду! Я до чека дойду! — И дверь с треском захлопнулась.

— Доигрался, — прошипел Кумсков, нахлобучил шапку и направился к выходу.

Сразу обмякший Зуйко засеменил рядом, просительно заглядывая сбоку в его лицо.

— Да ты не придавай значения, Иван. Баба ведь. Сдуру сболтнула. Успокоится и все забудет. Нервная она у меня. На пятом месяце, — бормотал он торопливо. — Ты уж не говори Дружинину. Сам знаешь, он на меня в последнее время и так чертом смотрит. Я уж тебя прошу… Сочтемся по-дружески.

— Чего не могу, того не могу. Долг, сам понимаешь, выше дружбы. — В голосе Кумскова послышалось злорадство.

Дружинин узнал о случившемся в тот же вечер.

— Зинаида должна молчать, — вынес он окончательное решение. — Позаботься об этом.

Кумсков понимающе кивнул.

Вскоре все постояльцы мадам Кордубайловой узнали, что Зуйко проводил жену к теще.

А через неделю соседи были потрясены известием о трагической гибели Зинаиды от рук грабителей. Одним из первых, кто явился выразить Гавриле Максимовичу свои соболезнования, был Кумсков.

— Ты выпей, выпей, легче будет, — подталкивал он Зуйко стакан с самогонкой.

Тот выпил и невидящими глазами уставился в угол.

— Держись, друг. — Нам еще не одну утрату придется понести в борьбе. Не позволяй себе раскисать.

Видя, что хозяин не обращает на него внимания, Кумсков тихо встал из-за стола и покинул комнату.

Зуйко после его ухода снова судорожно глотнул самогон, стараясь заглушить боль. Но хмель не брал его. «Это я виноват, я убил ее!» — Гаврила Максимович взял в руки пистолет — в нем видел он единственный выход. Подержал и… с содроганием отбросил в сторону.

Глубокой ночью, помня наказ Кумскова и обеспокоенная странными звуками в комнате Зуйко, к нему без стука вошла Фальчикова.

Неловко уронив голову на стол, обнимая онемевшими руками порожнюю бутыль и пистолет, мирно храпел Зуйко. Презрительно усмехнувшись, Анна взяла пистолет и сунула его в карман теплого халата.

Яков Арнольдович понимал, что в логове бандитов — не на блинах у тещи. Он заставлял себя верить, что ошибок не было. Неужели зря они двое суток мудрили с Гетмановым над его легендой? Какие только ситуации и ловушки не создавал для него Бухбанд! Неужели все попусту?

От тревожных мыслей его оторвал врач-консультант губернской чека. Всегда спокойный, даже несколько робкий, сегодня он был какой-то взъерошенный. Решительно прошел к столу, снял хрупкое пенсне на цепочке и, даже не поздоровавшись, чего раньше не позволял себе, сердито спросил:

— До каких пор вы надеетесь выезжать на голом энтузиазме? Я спрашиваю вас как партийца, Яков Арнольдович, до каких пор так безрассудно будете распоряжаться человеческой жизнью?

Группа сотрудников губчека выезжает на встречу с чекистом, работающим в банде.

— Позвольте, доктор, — растерялся Бухбанд, — я ничего не понимаю.

— Хорошо, я сейчас поясню.

Он надел пенсне, отчего вид его стал еще более воинственный.

— Вы прекрасно осведомлены, что Жан Иванович Адитайс серьезно болен. Туберкулез обеих легочных верхушек, невроз сердца. Я дважды ходатайствовал о предоставлении ему отпуска для лечения. Дважды мне отказывали. Больше так продолжаться не может! Вчера на следствии, как мне рассказали по секрету товарищи, Жан Иванович потерял сознание. Где же наше внимание к людям? Это же бессердечно.

— Время сейчас такое, доктор. К тому же я не знал…

— Причем здесь время? — перебил его врач. — Время сейчас наше. Вокруг Советская власть! Почему дозволено жиреть куркулю, которому наша власть — седьмая вода на киселе, а преданнейший революции юноша в свои неполные двадцать четыре года должен дотла сгореть на работе? Почему? Я отказываюсь понимать!

Бухбанд устало потер поседевшие виски и мягко, чтобы ненароком не обидеть хорошего человека, ответил:

— Милый доктор, Адитайс ведет ответственную работу по ликвидации контрреволюционного заговора. Опасного заговора. И никто, кроме него самого, не сделает его дела. Людей не хватает. Все работают на износ. Потому и отказали. Кроме того, доктор, мы — коммунисты…

— Знаю, знаю! — воскликнул доктор. — Опять начнете говорить о мировой революции, о миллионах страждущих порабощенных людей. Знаю! Не хуже вас! Но, скажите вы мне, кто запрещал вам думать о себе? Хоть иногда — о себе, о своей жизни, которая дается только однажды. Кто?

— Совесть! — сердито ответил Бухбанд. — Совесть коммуниста.

— Не понимаю, — пожал плечами доктор. — То же самое мне твердит Адитайс: «Неудобно!» Боже мой! Что значит неудобно, когда вопрос идет о жизни человека! Неужели он и сейчас так занят, что вы не можете ему дать всего два месяца на лечение?

— Адитайс должен выдернуть корешки огромного сорняка — заговора.

— Я слаб в агрономии, товарищ Бухбанд. Я категорически настаиваю на принудительном лечении товарища Адитайса! — голос доктора зазвенел. — Категорически! Жан Иванович сам увиливает от лечения. Я чувствую это. Он не понимает, насколько трагично его положение!

— А оно действительно трагично?

Доктор снял пенсне, протер стекла платочком и доверительным тоном, уже без раздражения, сказал:

— Сейчас вопрос стоит не о лечении его, а о спасении жизни этого юноши. Поверьте моему огромному опыту и практике. О спасении…

Бухбанд задумался. Но тут отворилась дверь и на пороге показался дежурный:

— Товарищ Бухбанд! Горлов!

— Зови!

Яков Арнольдович взволнованно одернул гимнастерку и расправил складки.

— Доктор, извините…

— Я никуда не уйду! — воскликнул тот. — Арестуйте, расстреляйте, но я никуда не пойду, пока вы не дадите мне положительного ответа!

— Обещаю вам, доктор, что сразу же мы продолжим с вами беседу. Обещаю никуда не удирать. — Бухбанд ласково, но настойчиво выпроводил его в коридор, едва не столкнув с Горловым.

— Ну? — нетерпеливо спросил он, плотно прикрыв за доктором дверь.

— Не пришел…

Бухбанд сразу как-то обмяк, прошел к столу и устало опустился в громоздкое кресло.

— Неужели опять провал? — прошептал он. — Неужели эта белая сволочь водила нас за нос?

В кабинет стремительно вошел Долгирев. По виду чекистов понял, что связи с Гетмановым нет.

— Когда запасной вариант? — спросил он.

— Через три дня, — вздохнул Бухбанд.

— Ну что же, надо ждать! Ему там вдесятеро труднее. Будем ждать.

Долгирев вышел.

— Вот что, Сергей, — сказал Бухбанд. — Выезжай сегодня же. И готовься. Если Яков не придет и на этот раз, пойдешь ты. О легенде поговорим позже. Но вряд ли она будет надежнее, чем была у него.

— Придет! — уверенно произнес Горлов.

— Желаю того же! — Бухбанд крепко пожал ему руку и проводил до дверей.

Ожидавший там доктор вскочил со стула и заслонил собою проход:

— Вы обещали, Яков Арнольдович!

— Да, да, входите. Итак?

— Итак, две недели отдыха для товарища Адитайса. Я не прошу у вас невозможного. Я уже не требую два месяца, как прежде, не прошу у вас берег Черного моря. Я прошу всего две недели. В Кисловодске. И, пожалуйста, прикажите ему сами.

— Вы правы, — согласился Бухбанд. — Нашему латышу нужен отдых. Кем-нибудь подменим. Через недельку Адитайс начнет лечение, — сказал он, хотя прекрасно понимал, что подменить будет некем, что к его сложным хлопотам прибавятся еще и дела Жана.

— Благодарю. Я знал, что вы рассудите как настоящий партиец.

Доктор гордо поднял голову и покинул кабинет Бухбанда. А минут через пять дверь снова скрипнула, и появился Адитайс.

— Яков Арнольдович! Я не пойму, кто у нас командует? — он пытался улыбнуться. — Меня терроризирует своими приказами доктор.

— Подготовьте свои дела, товарищ Адитайс, для передачи, а сами собирайтесь в Кисловодск. На две недели.

— Командировка? — оживленно спросил Адитайс.

— Да. Срочная. В распоряжение доктора.

— Сейчас? Вы же знаете…

— Знаю. Выполняйте приказание. Вам надо подлечиться.

— Разве я не справляюсь со своими делами? — растерянно спросил Адитайс — Тогда скажите мне об этом прямо…

— Мы забываем, Жан Иванович, что нам с вами работать не только сегодня, но и завтра. В чем-то доктор прав. К работе вашей у меня никаких претензий нет. Разговор сейчас идет о вашем здоровье. Почему вы скрыли от меня, что вчера теряли сознание?

— Яков Арнольдович, — пытался отшутиться Адитайс, — вы идете на поводу у доктора. Он вечно что-нибудь преувеличивает.

— В общем, сдавайте дела и собирайтесь, — закончил Бухбанд.

Адитайс нерешительно топтался на месте.

— Что у вас? — спросил Бухбанд.

— Понимаете, я подготовился к операции по «Прикумсоюзу». Эта ветвь «Штаба» начинает активную работу. Саботаж. Надо спасти посевной фонд. Да и этот инженер, связь Чепурного. Я вам докладывал.

— Да. Помню. Ну и что?

— Так вот. Думаю, лучше меня пока никто не знает обстоятельств дела. А посвящать кого другого — массу времени потеряем.

Адитайс хотел выторговать хоть неделю. Бухбанд хорошо понимал это. И втайне гордился. Ведь он сам учил своих ребят доводить дело до конца, не выпускать его из рук, влезать что называется «по самые уши». Но доктор? Что скажет он? Впрочем, скоро все решится, и Адитайс сможет поступить в полное распоряжение медиков. И тогда уж действительно месяца на два.

— Когда вы намерены возвратиться из Святокрестовского уезда? — спросил он.

— Думаю, недели мне хватит…

— Решено. По возвращении приступите к лечению. На два месяца. И тогда уж без всяких отговорок! Поставьте об этом в известность доктора!

На славу выдался первый весенний денек. Легкий ветер нес со степного гребня свежий запах проснувшейся степи.

Поднявшись поутру с петухами, Гетманов с удовольствием фыркал под струей студеной воды, которую услужливо и не спеша поливал вестовой капитана Городецкого.

В лесной сторожке, где по-прежнему стоял штаб Лаврова, запела на ржавых петлях дверь, и на крыльце показался новый начальник Якова. Он сладко потянулся и тут заметил хорунжего.

— Никулин! Зайдите ко мне! Дело есть.

Яков кинул полотенце вестовому, расправил закатанные рукава и легко взбежал по ступенькам. Капитан не спеша запечатывал огромный пакет. Он слегка кивнул хорунжему на приветствие и пригласил сесть.

— Поедете к сотнику на хутор. Передадите ему это. Если что случится в дороге, пакет уничтожить. Документ совершенно секретный, и нам не хочется, чтобы его прочли красные. Поедете вдоль леса. Вот так, — Городецкий показал мизинцем по карте.

— А что, если напрямик?

— Научитесь повиноваться. Иначе никогда не научитесь повелевать!

— Слушаю.

— Вернетесь с запиской, которую вам передаст сотник. Повторяю, пакет совершенно…

— Я понял вас, господин капитан.

— Тогда седлайте коня.

Городецкий молча наблюдал, как Яков расстегнул черкеску, спрятал под рубахой пакет, четко козырнул и выскочил на улицу. Из окна хорошо было видно, как хорунжий торопливо вывел коня, вскочил без стремени в седло и дал шпоры. Конь всхрапнул и взял с места галопом.

Городецкий выждал, пока Яков скроется за ближайшей из трех хатенок лесничества, и толкнул сапогом дверь:

— Гришка! Валяй живо! Да смотри у меня!

Вестовой кинулся в сарай и через минуту широким наметом поскакал в степь.

…Гетманов ехал вдоль леса. Солнце уже высоко поднялось над головой и теперь приятно пригревало спину. Он оглянулся, достал пакет и осмотрел его с обеих сторон.

«Прочно запечатан, — подумал Яков. — Что бы это в нем могло быть?» Он попытался ногтем отковырнуть клапан, но понял, что сделать это осторожно, не оставив следов вскрытия, ему не удастся.

«С чего бы это вдруг Городецкий выбрал меня? Разве нет у него проверенных людей? Нелогично что-то получается, господин капитан, — усмехнулся в душе Яков, но тут же усомнился. — А что если поверил мне? Все-таки ссылка на реальных людей, которых знал сам Лавров, что-нибудь да значит».

Конь почуял, что седок забыл о нем, и перешел на шаг. По обе стороны тропы высокой стеной стояли густые заросли.

«И все же, как бы поступил я на месте этой хитрой лисы? Послал бы с важным пакетом человека, которого знаю всего несколько дней? Не торопится ли господин капитан?»

Яков только никак не мог разгадать, на чем же хочет поймать его Городецкий. Ведь пакет этот он отдаст сотнику и капитан может не узнать, вскрывался он или нет.

Вдруг конь всхрапнул и прянул ушами. Яков остановил его, прислушался. Из кустарника неслось лишь веселое щебетанье воробьев. Он послал коня вперед, но воробьиный гомон вдруг смолк, и стайка птиц испуганно порхнула на тропу. Конь метнулся в сторону, вламываясь в кусты, но Яков осадил его и сердито прикрикнул:

— Ну, леший! Тени своей боишься!

А сам на всякий случай расстегнул кобуру.

Впереди кусты стояли еще плотней. Яков послал коня рысью, чтобы быстрее миновать этот неприятный участок дороги, но вдруг затрещали ветки, кто-то выскочил наперерез и крепко ухватил коня под уздцы. Конь вздыбил свечой, и незнакомец, сторонясь замелькавших в воздухе копыт, выпустил повод. Яков выхватил из кобуры маузер. Но в этот миг кто-то вцепился сзади в откинутую руку и крепко рванул его из седла.

Не прошло и минуты, как хорунжего обезоружили и потащили в чащу. Коня оставили на тропе, привязав к кусту.

«Вот оно, — мелькнула догадка. — Действие первое начинается».

Их было трое. Один поджидал на поляне. Рыжеватые баки выбивались из-под кубанки, на которой алела звездочка, а сам он весь был затянут в кожу. Якова толкнули к нему.

— Я же говорил, что зеленые вечно тут шастают, товарищ командир, — раздалось сзади.

Рыжий улыбнулся.

— Будешь говорить или сразу передать в чека?

— Что вам надо? — Гетманов растерянно оглянулся. Тогда по кивку рыжего его сбили с ног. Тяжелые удары посыпались со всех сторон. Били молча. Яков старался только уберечь лицо. Вдруг рыжий остановил их. Он нагнулся к хорунжему:

— Вставай, милый. Где пакет?

Превозмогая боль, Яков медленно подымался с земли.

— Какой пакет?

Рыжий резким ударом снова сбил Якова с ног.

— Вот этот! Или думаешь, чека ничего не знает?

Хорунжий свернулся в клубок, но те двое без особого труда вырвали из-под черкески пакет. «Грубая работа», — подумал Яков.

Рыжий повертел пакет и бросил рядом.

— Кто послал?

— Кого?

Набросились снова. На этот раз били редко, с выбором, и от каждого удара голова шла кругом.

— Не шибко, — донесся словно в тумане голос старшего.

Рыжий снова наклонился, обдав запахом перепревшего чеснока и перегара.

— Будешь говорить?

Яков открыл глаза, но увидел перед собой лишь торчащий из-за пазухи рыжего наган. Бандит больно схватил Якова за волосы:

— Мы умеем заставлять…

И вдруг Гетманов заметил, как шагах в двадцати от них из-за большого куста на мгновение высунулась любопытная физиономия капитанского вестового.

Рыжий замахнулся сплеча, чтобы обрушить на Якова страшный удар, но не успел. Чекист выдернул у него наган, резко толкнул ногами. Бандит вскинул руки и отлетел в сторону. Двое других оторопели. Грянул выстрел, другой. Яков подхватил пакет и, петляя в густом кустарнике, кинулся к тропе. Тогда двое пустились за ним, но грянул новый выстрел, и еще один остался валяться на слегка прижухлой, еще не набравшей силы траве.

Яков увидел коня и метнулся в седло. Перепуганный вороной шарахнулся в сторону. Повод лопнул, издав какой-то жалобный звук, и конь рванулся вперед, почуяв свободу.

Поздно вечером Яков возвратился на лесной хутор. Все уже спали. Лишь часовой на опушке, окликнувший Якова сиплым голосом, да тусклый свет лампы в сторожке напоминали о том, насколько лжива эта сонная тишина.

Гетманов провел вороного к коновязи, расстегнул подпруги и скинул с коня седло прямо на толстые жерди. Отыскал в темноте помятое ведро и хотел было направиться к роднику, как от стены сторожки отделилась чья-то фигура.

— Погоди поить-то. Дай остыть малость.

Поднятый воротник старой солдатской шинели и непроглядная темень скрывали лицо незнакомца. Тот подошел к коновязи, погладил коня по влажной холке и сердито заметил:

— Накрыть бы надо. Застынет. Попоны есть?

— Ничего, не сдохнет, — буркнул Яков.

— Эх ты, казак, — усмехнулся незнакомец. — Спички-то найдутся?

Яков пошарил в карманах, достал помятый коробок и чиркнул спичкой. Огонек выхватил на мгновение из темноты худощавое лицо и тугую самокрутку. Яков остолбенел: на безымянном пальце собеседника блестел массивный перстень с головой Медузы Горгоны, каким его обрисовал Бухбанд.

Огонек погас, опалив Якову пальцы. Пахнуло ароматом табака, и прикуривший неторопливо побрел к сторожке.

Гетманов шагнул следом:

— У моей тетки похожий перстень был. Она его турку какому-то продала.

Человек медленно повернулся:

— Глупая твоя тетка была. Такое не продается…

Яков тихо прошептал:

— Тоже мне конспиратор! Которые сутки тебя ищу.

— Не болтай лишнего, — прервал его собеседник. — Откуда едешь?

— Пакет возил. Проверку устроили, сволочи.

— Тебе повезло. Городецкий-то им стрелять запретил. А куртку кожаную ты в двух местах продырявил. Чинят…

Он усмехнулся, а затем серьезно продолжал:

— Теперь слушай. Мнение о тебе Лавров составил неплохое. Продолжай в том же духе, но не зарывайся. Переигрываешь иногда. Слишком идейный. Не забывай, что такие быстро перерождаются сейчас. Обстановка заставляет. Вместо идеи растет боязнь за свою шкуру. Осторожненько подправь свою легенду, понял?

Яков кивнул.

— Придется тебе дальше действовать одному, поэтому необходимо закрепить это доверие Лаврова к тебе. Как это сделать, подскажу.

За окном вагона тянулись столбы. Показались знакомые холмы, небольшая рощица вдали. И снова поплыла широкая бескрайняя степь. Пассажирский поезд начал крутой разворот и, сбавляя скорость, пополз к разъезду «9-й километр». Каждый кустик, пожалуй, на этой Святокрестовской ветке был знаком Жану Адитайсу. По делам службы не раз он проводил здесь в эшелонах долгие часы.

В вагоне было душно. Пассажиры, разморенные жарой, дремали. Жан подоткнул удобнее под голову пиджак, закрыл глаза. Вагон мотало из стороны в сторону, колеса монотонно выстукивали на стыках свою баюкающую мелодию.

Загудел паровоз, и будто в ответ ему грянул ружейный залп. Пассажиры зашевелились, протирая сонные глаза. Снова загремели выстрелы, и Жан кинулся к окну. Впереди, на пологом склоне холма, виднелись всадники. Они мчались к эшелону, размахивая клинками, а две тачанки уже поливали вагоны пулеметными очередями.

— Банда! — резанул чей-то испуганный крик. Пассажиры загомонили. Старик в углу купе испуганно крестился:

— Господи Иисусе! Пронеси и помилуй мя грешного…

Паровоз, тревожно гудя, вдруг замедлил ход. Снова защелкали выстрелы: бандиты расправлялись с машинистами. Словно саранча, банда облепила состав со всех сторон. Из вагонов раздались лишь одиночные выстрелы.

Наконец поезд стал. Бандиты кинулись в вагоны. Первый из них рухнул в проходе, второй скользнул по стенке, зажав рукою грудь. Третий… Всего их было семь… А когда показался восьмой, Жан швырнул ему в голову теперь уже совершенно бесполезный наган.

Он отбивался долго, пока его не сбили с ног. Тут же скрутили и поволокли к выходу. Он видел, как бандиты тащили вещи пассажиров, обыскивали перепуганных людей, отбирали ценности, деньги, хорошую одежду.

Жан Иванович Адитайс.

У последнего купе Жан уперся в полку ногами и отшвырнул своих конвоиров. Те с новым остервенением накинулись на него и, толкая прикладами, повели мимо повозок и громко орущих людей.

Подскакал офицер на разгоряченном белом коне.

— Кто такой?

— Стрелял, господин капитан. Семерых ухлопал, — ответил старший конвоя, вытянув руки по швам.

— Коммунист! — зло прошипел офицер. — В расход его! Туда!

Он стеганул по крупу коня и врезался в толпу.

— А это что за царевна-лебедь? — он приподнял за подбородок голову красивой молодой казачки, которую держали за руки двое бандитов.

— Так что на забаву приберегли, господин штабс-капитан! Нешто жидам ее оставлять? И сами с усами…

— Ладно, в обоз ее.

Жана повели к хвосту поезда. Там в окружении вооруженных до зубов бандитов стояло человек тридцать. Избитые, истерзанные, связанные. Среди них Жан увидел знакомых партийных работников, членов Совдепа, ехавших, видимо, в командировку. Конвоиры толкнули его к ним, а сами стремглав кинулись к вагонам. Оттуда все еще неслись крики и стоны женщин, плач детей.

— Насилуют, сволочи, — проскрипел зубами сосед. — Пулемет бы один сейчас…

И тут, перекрывая сплошной гам и гвалт, от вагонов донесся истошный женский крик:

— Леша-а-а!

— Анна! — откликнулся на зов сосед Жана и вдруг сильным ударом головы сбил оказавшегося на пути бандита и побежал к вагону, откуда донесся крик жены. Бандит выстрелил вслед. Мужчина споткнулся, сделал шаг, другой и упал на шпалы.

Кто-то крикнул:

— Умрем достойно, товарищи!

И Жан вместе с другими бросился к вагонам. Но что они могли сделать, безоружные, связанные! Замелькали приклады, нагайки, шашки. Их снова сбили в кучу и окружили плотной стеной. Подъехал на коне офицер. Это был капитан Городецкий.

— Давай их сюда, на бугор! Пусть смотрят!

Их погнали плетьми на откос. Оттуда было видно, как запылали вагоны, как пассажиров разбили на группы и повели к обозу, что стоял в полуверсте от железной дороги.

Бандиты вскинули винтовки.

— Стой! — крикнул капитан. — На жидов патроны тратить?

Он спешился, подбежал к арестованным и ткнул плетью одного, другого…

— Ты, ты, ты. Выходи!

Блеснули на ярком солнце клинки, засвистел воздух.

Вокруг собрались любопытные. С хохотом, улюлюканьем встречали они каждый неверный удар.

— Песню, — хрипло прошептал Жан. — Песню, товарищи! — повторил он громче.

Песню подхватили все. И в степи, среди хохота бандитов, среди криков и стонов сотен людей, неудержимо, грозно поплыл «Интернационал».

— Отставить! — рявкнул, изменившись в лице, Городецкий.

Но песня гордо плыла над окровавленной степью. Лицо капитана перекосила дикая злоба.

— Прекратить!

Но с каждой секундой крепли звуки партийного гимна. Смолкли хохот и улюлюканье, многие в растерянности опустили клинки.

— Огонь! — крикнул капитан. — Огонь!

Раздался нестройный залп. Люди падали, группа редела, но песня не смолкала. И снова залп. Пуля застряла в плече, другая тупо ударила в ногу. Жан упал, но, превозмогая боль, снова поднялся на колени. Он пел и не видел, что стоит среди мертвых бойцов. Он пел и не слышал, что остальные смолкли навеки.

Один из всадников рванул из ножен шашку и дал коню шпоры.

— Ы-ых! — рубанул бандит на скаку.

Жан силился подняться на одной руке, но не смог, бандит уже соскочил с коня, подошел к нему, прислушался, что же это шепчет изрубленный человек. Он наклонился над Жаном, и разбитые в месиво губы выплюнули в бородатое лицо бандита горячий сгусток крови.

— Лай дзыво Падомью валст![1]

Сверкнул клинок. От удара лопнула ткань пиджака, и в кармане забелел, быстро покрываясь кровью, листок.

Бандит подцепил его клинком и, брезгливо сняв с шашки, поднес к глазам.

— Удостоверение, — прочитал он. — Дано настоящее Жану Ивановичу Адитайсу в том, что он является сотрудником Терской губернской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией.

— Чекист, — объявил он всем, вскинул шашку и долго в дикой злобе рубил казачьим острым клинком мертвое тело чекиста.

С тех пор как Гетманов утвердился у Лаврова, звено за звеном стала рваться цепочка связи между бандитами. Чекисты неожиданно забирали в станицах самых надежных и старательных информаторов полковника. Все эти сведения доставлял в губчека Сергей Горлов. Но вдруг без всякого предупреждения неожиданно прибыл в Пятигорск сам Гетманов.

— В чем дело? Почему покинул банду? — встревожился Бухбанд.

— В последнее время ко мне пристально присматривался Городецкий. Вчера он намекнул, что после моего появления в банде начались провалы связных. Стали следить за каждым моим шагом. Срочные сведения не мог сообщить иначе, как покинув банду окончательно.

— Доложи подробнее, — потребовал Бухбанд.

Яков устало опустился в старое кожаное кресло, снял кубанку и пригладил макушку.

— Стало известно, что готовится одновременное нападение на три важных объекта. Через главкома зеленых Лаврову, Конарю и Васищеву удалось договориться о совместных действиях. Лавров намерен уничтожить посевные фонды «Прикумсоюза», Конарь решил сделать налет на Георгиевский арсенал. Помощник Лаврова, один из братьев Чеботаревых, ездил на днях к Конарю. Я был в его охране. Но тогда еще не знал, что это за переговоры. Оказывается, Конарь должен со своей бандой очистить артиллерийский склад, вооружиться сам, пополнить боезапасы Лаврова, а часть оружия схоронить до лучших времен. Банда Васищева планирует нападение на Моздок.

— Сроки?

— Готовятся через три недели…

Бухбанд с сумрачным видом слушал чекиста, затем потянулся к карте:

— Так где, ты говоришь, встречался с Конарем?

Гетманов отыскал плавни Кумы близ старой Терновки и ткнул пальцем в район казенной лесной дачи.

— Вот здесь стоял сам Конарь, а вот тут, — его палец скользнул влево по карте, — в балке Курунта были еще две его сотни. Сил у него порядочно — сотен пять наберется.

Бухбанд вызвал начальника недавно созданного штаба по борьбе с бандитизмом. Узнав о готовящемся нападении на артсклады, он заволновался:

— Худо дело, Яков Арнольдович. Охрана там невелика, а армейские части разбросаны. Подтянуть их скоро не сможем. А Конарь где? Все еще в прикумских плавнях?

— Наверное, пока еще там. Готовится к маршу, — ответил Гетманов.

— Надо бы сбить его с пути. Время выиграть. Только вот как? — Начальник штаба снял очки с потрескавшимися стеклами и задумчиво протер их.

— Внедрить к Конарю никого не сможем? — спросил Бухбанд.

— Посылали. Пока неудачно.

— И все же кто-то должен пойти, — задумчиво произнес Бухбанд. — Столкнуть с маршрута. Иначе отстоять арсенал будет трудновато.

— Разрешите, Яков Арнольдович? — вмешался Гетманов.

Чекисты повернулись к нему.

— Я думаю, лучше всего пойти мне, — сказал он. — Конарь видел меня с Чеботаревым. Может, запомнил. А если нет — напомню. И еще тут одна штучка есть у меня. — Чекист полез в карман и протянул Бухбанду небольшой листок. — Проститься с господином Городецким не успел, а вот это от него прихватил. Может, сгодится?

Бухбанд с интересом осмотрел листок:

— Подпись самого Лаврова… Остается заполнить фамилию офицера для поручений. — Он глянул на Гетманова. — А если у Конаря знают, что ты бежал от Лаврова? Если тебя кто опознает?

— Вряд ли. Не такая уж важная птица хорунжий Никулин, чтобы из-за него нарочного к Конарю гнать. Да и почему к Конарю? Кто знает, куда он смылся, этот хорунжий?