Головы моих друзей

Этот вредный мальчик Шишкин Рассказ

Шишкину шесть лет, он из меня всю кровь выпил. Я приходил с работы, оглядываясь. Шел по коридору на цыпочках. Но на кухне он вырастал передо мной, руки в карманах, и смотрел, набычившись.

— Павел, ты стал поздно приходить домой.

— Не твое дело, Шишкин.

— Павел, ты стал еще позднее приходить.

— Я тебе сказал, не твое дело. И потом тебе давно положено спать.

— Я спал, но мне стало скучно.

— Ты вымогатель, Шишкин.

— Павел, ты обещал рассказать о Юге, но еще не рассказал.

— Сказку?

— Нетушки, сказки я сам знаю.

— Тогда дай мне спокойно поесть.

— Я картошку почистил… — спокойно отвечает Шишкин.

Я поперхнулся. Такие подвиги за Шишкиным не числились.

— Покажи.

Он приносит кастрюлю.

— Молодец. А теперь налей в нее воды. У нас будет что на завтрак.

Шишкина я знаю с первых дней рождения. Зовут его Витя. Мать не хотела его, но рожать ее заставил врач. Родив, она вскоре оставила Витю на руках отца, моего друга. Мы жили в одной квартире.

Витька был наш, и, пожалуй, мы с его отцом относились к нему одинаково, и он платил нам одинаковой любовью. Может быть, оттого что всегда рядом с собой Витька видел нас обоих. Когда он научился говорить, я задал вопрос, который от нечего делать задают всем детям:

— Как тебя зовут, пацан?

Он ответил, не картавя и не шепелявя, а твердо и с достоинством:

— Шишкин.

С тех пор я его иначе и не называл.

Сейчас его отец бьет китов в Беринговом море, он будет плавать полгода, а мне поручено отвезти пацана на Юг, к бабушке, когда будет у меня отпуск.

Отпуск у меня начнется вот-вот, но я люблю Шишкина и боюсь за него и не хочу везти его даже к родной бабке.

— Ты уже лег? Ну и молодец. Послушай, Шишкин, я сегодня устал и ничего рассказывать тебе не буду. Просто через неделю мы вместе поедем на Юг, и ты сам все увидишь, ладно?

— А через неделю — это сколько?

— Ну давай руку. Вот здесь все пальцы, и на этой два. Вот столько дней должно пройти.

— Много… — разочарованно вздохнул он.

— Нет, Шишкин, не много. Вот столько раз тебе нужно спать.

— А сегодня считается?

— Да, считается.

— Тогда я буду спать быстро-быстро, чтоб скорее все эти пальцы проходили.

Он зарылся с головой в подушку и закрыл глаза.

— Спокойной ночи, Шишкин!

Я поцеловал его и пошел к себе.

Вот уже вторую неделю мы в Хабаровске. Шишкин загорел, научился плавать, все погожие дни мы проводим на левом берегу Амура, с палаткой и костром, Шишкин пристрастился к рыбной ловле.

Все ему было внове — начиная с мороженого, которого в наших краях нет, и кончая обилием автомашин, которых до этого Шишкин никогда не видел. В нашем поселке на Чукотке была всего одна дорога и две легковых автомашины. Эти единственные машины умудрились столкнуться на единственной дороге, их увезли пароходом чинить, и больше мы их у себя не видели.

Однажды, когда я возился с костром и мастерил печеную рыбу, Шишкин прыгал вокруг на одной ноге, вытряхивая из уха воду, и напевал что-то очень знакомое… Я прислушался. Это была наша песня, — моя и его отца. Мы сочинили и этот мотив, и эти немудреные слова. Отец Шишкина китобой, и песня, естественно, была о ките.

Один очень добрый и странный кит был знаменит на всю Антарктику. Он был знаменит своей странной любовью. Когда его китиха сказала: «Поплывешь за мной на край света?», — он поплыл. «Вот чудаки, — удивлялись другие киты, — стоит ли плыть на край света? Разве здесь плохо?» Но эти двое побывали на краю света, побывали во всех морях, их трепали разные штормы, но они никогда не разлучались. Так и плавают по свету. И когда их встречают китобои, они не расчехляют своих пушек.

— Рано тебе, Шишкин, петь такие песни…

И я подумал, что неплохо бы парню зверя какого-нибудь добыть. Или собаку. Ребенок должен опекать живое существо, тогда он вырастет добрым. Было решено поехать в следующее воскресенье на базар.

…Воскресенья Шишкин ждал с нетерпением и утром встал рано, не капризничая.

Птиц в клетках Шишкин не хотел, а больше ничего интересного в живом ряду не было. И только в конце ряда в цинковой ванночке у старика корейца ползали ужи и несколько черепах. Шишкин их видел впервые, глаза его горели любопытством, он проворно схватил ужа и начал рассматривать его головку, потом сунул его в карман и вопросительно посмотрел на меня. Я купил ужа. Признаться, я боюсь их брать в руки. И я был рад, что мы с отцом Шишкина никогда ничем не пугали мальчишку. Наверное, с такой же непринужденностью малыш положил бы за пазуху небольшого аллигатора.

— А черепаху ты не хочешь?

— Хочу…

Мы уходили с базара. В руке Шишкин нес черепаху, то и дело заглядывая в карман, где, свернувшись колечком, дремал уж.

— А какая польза от черепахи? — спросил мальчик.

— В общем-то никакой… Главное, они вреда не приносят…

— Нет, — сказал Шишкин. — Мне какая польза?

«Ого! — испугался я. — Это-то у него откуда?».

— А зачем тебе польза?

— Просто так… чтобы знать…

— А просто так — наблюдай ее, учись у нее спокойствию. Когда пойдешь в первый класс, подаришь школе, отнесешь в живой уголок. Ладно?

— Хорошо, — согласился Шишкин.

Мы шли молча.

— Я кормить ее буду, — вдруг твердо сказал Шишкин.

— Правильно. А как же иначе?

— А чего они едят?

— Разное… траву, стебли горькие, мясо, хлеб… колбасу можно, яблоки… молоко.

— Тогда прокормлю! — обрадовался Шишкин.

При выходе у базарных ворот молодой человек держал на коротком поводке овчарку. Шишкин, привыкший к добродушным чукотским собакам, потянулся было погладить ее, овчарка зарычала, и я удержал его:

— Ты не дома!

Овчарка вертелась у ног своего хозяина, поскуливала.

— Продаешь?

— Да.

— Павел! — потянул меня Шишкин. — Павел!

Мы отошли в сторону.

— Чего тебе?

— Не покупай ее, Павел. Ты видишь, она не хочет, чтобы ее покупали.

Овчарка лежала, уткнув голову в ботинок парню и обхватив его ногу лапами.

Я подошел к парню.

— Это очень хорошая собака. Отличная порода.

— Да, — сказал он.

— Ей всего еще четыре месяца.

— Четыре с половиной…

— Не продавай ее. Ты видишь, она тебя любит.

— Я знаю… Но у меня нет выхода, — грустно сказал парень.

— А если бы у тебя не было собаки? Где бы ты взял деньги?

— Украл бы… — тихо сказал парень. Потом подумал. — Но воровать я не умею…

И я представил: вот Шишкин смотрит расширенными от ужаса глазами, как уводят собаку и как собака плачет.

— Идем, Витя, домой!

Мы быстро пошли на стоянку такси.

В машине я успокаивал мальчика:

— Если он ее продаст, она попадет в хорошие руки.

Почему?

— Плохой человек покупать собаку не станет.

— А если он ее посадит на цепь?

Настроение было вконец испорчено.

В Хабаровск мы с Шишкиным приехали только потому, что мне давно было пора выяснить отношения с Людмилой. Я ждал ее. Афиши извещали о скором возвращении ее труппы. Вечерами я пропадал в Доме актера и таскал с собой малыша. Персонал привык к Шишкину, старушки его любили, не сердились, что он поздно засиживается со мной, за глаза мне сочувствовали и называли отцом-одиночкой.

Шишкин вел себя корректно. Во всяком случае, мне на него не жаловались.

Я заметил, что Шишкину нравятся стихи. Если он не совсем вникал в смысл, то музыку стиха, музыку слов он чувствовал как-то инстинктивно. И когда однажды в Доме актера объявили поэтический вечер, я взял с собой Шишкина. Он восторженно аплодировал каждому поэту, ему, наверное, нравилась новая непонятная работа, какую выполняли взрослые дяди. Он смотрел на них, как на живые книжки, и уговорил меня скупить сборники всех авторов, которые на вечере присутствовали.

За автографами Шишкин ходил сам и получил их вне очереди.

Потом объявили кино. Идти никуда не хотелось, и мы остались. Это был тяжелый военный фильм. Шишкин вышел из зала сумрачный, сосредоточенный. Он думал о чем-то. Зря мы с ним остались на этот фильм.

В баре я усадил его за журналы, принес чаю, а мы с ребятами налегли на кофе.

— Почитай мне, — подошел через полчаса Шишкин и протянул журнал. Он уже знал, что, если строчки расположены столбиком, — то это стихи.

Поэтический разворот журнала был представлен четырьмя авторами. Над каждым стихом или подборкой — портрет. Три солдата и один офицер.

Шишкин показывал пальцем, а мой товарищ — актер выразительно ему читал.

— Нравятся?

— Нравятся, — ответил Шишкин.

Он о чем-то думал.

— Павел, — спросил он, показывая на портреты, — они солдаты, а он командир?

— Ну раз он офицер, значит — командир.

— А почему командир пишет стихи хуже, чем солдаты? Разве так бывает?

Мои друзья расхохотались. Они сгрудились вокруг Шишкина.

— Павел, а ты солдат или офицер? — продолжал Шишкин.

— Ну, если будет война, буду офицером…

— Значит, ты тоже пишешь плохие стихи?

Смех за нашим столиком уже привлекал внимание.

— Ну не то чтоб плохие, а просто хуже некуда…

— Павел, — серьезно, думая о чем-то своем, сказал Шишкин, — если будет война, давай на нее опоздаем…

Все вдруг замолчали, и стало удивительно тихо. Каждый, наверное, думал о том, что если начнется война, то опоздавших на нее не будет.

Пора было отводить Шишкина в гостиницу. У него сегодня слишком уж много впечатлений, и я стал бояться за его эмоциональные перегрузки.

Наконец Людмила приехала.

— Завтра ты пойдешь в театр.

Это слово для Шишкина не значило ничего, и к известию он отнесся спокойно. Я купил ему билеты на все дневные спектакли ТЮЗа, сам был только на премьере, а свободное время Людмилы было нашим с ней временем. Надоело вспоминать, надоело жить прошлым, пора было что-то решать, а до моего, отъезда оставалось несколько дней.

В последнем действии пьесы она не участвовала, я зашел к ней в комнату поторопить ее. Мы должны были дождаться Шишкина и ехать втроем за город. Но она не была готова.

— Что случилось, Людмила?

Она отвернулась от зеркала и грустно взглянула на меня.

— Вот, посмотри, — встала она и сняла кофточку.

— Ну и что? — пожал я плечами. — Я всегда говорил, что у тебя великолепный загар!

— Нет, ты сюда смотри! — она показала на грудь.

Прямо над лифчиком было маленькое синее пятно.

— И здесь, — она показала плечо.

— И тут, — она повернулась спиной.

На ее туалетном столике валялся седой парик Бабы Яги и ее горбатый нос.

— Ничего не понимаю, откуда синяки?!

— Они… — голос ее дрожал. — Они… ребята… стреляют в меня из рогатки!

И тут меня осенило.

— Дуреха!! — завертел я ее. — Радоваться надо! Они же не в тебя стреляют! Они в Бабу Ягу стреляют! Это же лучшая рецензия на твои спектакли!

— Ре… цензия… — всхлипывала она, — тебе рецензия… а если в лицо попадут… или в глаз…

Приглушенно донеслись аплодисменты. Это закончился спектакль.

— А ну-ка быстрей!

Я схватил парик, надел на Людмилу, приклеил ей нос, набросил на нее черную хламиду, потащил за собой.

На сцену мы вышли вместе. В зале царил галдеж, зрители не расходились.

— Дети! — обратился я к ним. — Дети, тише!

Я выждал паузу. Из-за кулис на меня растерянно глядел режиссер. Я придал своему голосу как можно более мягкие нотки.

— Дети! — проникновенно обратился я к залу. — Кто из вас стрелял в Бабу Ягу?

Зал выжидательно молчал.

— Ну хорошо. Вот вы видите Бабу Ягу?

— Видим!! — завопил зал.

— А это вовсе и не Баба Яга!

Я снял с Людмилы парик, отцепил нос и развел руками.

— Видите, перед вами тетя. Красивая тетя?

— Красивая… — сказала маленькая девочка из первого ряда.

— А вы в нее стреляете… Нехорошо!

— Это не тетя! — вдруг крикнул кто-то, и в зале снова поднялся шум. — Это Баба Яга фокусы показывает!!

Тишину восстановить было невозможно. Когда я повернулся, чтобы проводить Людмилу за кулисы, что-то острое впилось мне под лопатку. Я понял, что это месть за разрушенную сказку.

Пришлось спуститься в зал.

— Ребята, — ходил я между рядами, — кто хочет посмотреть вблизи Кащея Бессмертного?

— Тише, ребята! Давайте договоримся. Тот, кто отдаст мне рогатку, пойдет со мной и посмотрит Кащея. А потом я рогатку верну.

— Не-е-т… — засмеялись в зале.

— Не вернете! — решительно сказал беленький мальчик с крайнего кресла.

И тут я увидел Шишкина. Он шел к беленькому мальчику. Мальчик встал. Шишкин был на голову ниже. Губы его дрожали. И поза его обычная, когда он сердит — руки в карманах, согнутые плечи, взгляд исподлобья.

— Павел никогда не обманывает! — сказал Шишкин.

Он полез в карман брюк и протянул мне свою рогатку.

Я остолбенел.

Маленькая рогатка с тонкой резинкой. Из таких мы стреляли в детстве на переменах проволочными пульками.

Беленький мальчик, поколебавшись, тоже протянул мне рогатку. Еще трое подошли и отдали свое оружие.

— Ну что ж, идемте!

Маленькая девочка из первого ряда тронула меня за рукав. Она дрожала от нетерпения, любопытства и предчувствия страха:

— Я тоже хочу… — умоляюще просила она. — Я тоже хочу, но у меня нет рогатки.

— Ну, это не беда.

Я взял ее на руки, и мы пошли за кулисы.

Кащеем оказался веселый студент из театрального училища. Он смешил детей до слез и угощал конфетами. Режиссер ходил довольный, потирал руки, подмигивал мне, я чувствовал, что ко всему он относился как к продолжению спектакля. Я же чувствовал себя усталым, как после целого дня физической работы.

Людмила печально и добро глядела на злодея Шишкина.

— Ну вот, ребята, а теперь можете забирать свои рогатки, — бросил я их на стол.

Каждый осторожно взял свою. Шишкин подошел последним. Я кивнул Людмиле, чтобы она оставила нас вдвоем. Предстояло объяснение с Шишкиным.

Мы молчали довольно долго.

Потом Шишкин сказал, глядя в упор:

— Я знаю, она не всамделишная Яга, а понарошку… но зачем она Иванушку и Аленушку!.. — Он снова начал волноваться.

— Ладно, Шишкин, ладно. Успокойся! Ты же не будешь больше?

— Нет.

— А ребят ты подговорил?

— Я.

— А тетя Людмила тебе нравится?

— Когда она не Баба Яга — нравится, — улыбнулся Шишкин.

Втроем мы поехали за город, на левый берег Амура. Людмила потрошила рыбу, а мы с Шишкиным пошли собирать на длинной песчаной косе плавник и сушняк для костра.

— Павел, мы скоро поедем домой?

— Скоро.

— А тетю Люду мы возьмем?

— Не знаю.

— Я хочу, чтоб тетя Люда ехала с нами!

— Очень хочешь?

— Да.

— Тогда давай мне дрова, иди и сам скажи ей об этом!

Шишкин шел, приплясывая и напевая нашу песню, нашу с его отцом песню о ките:

Шишкин сделал стойку на руках, перевернулся, побежал.

— Эй, Шишкин, рано тебе петь такие песни! — Людмила махала рукой, звала нас, Шишкин бежал к ней. Из заднего кармана его джинсов выглядывала рогатка.