Голубая бусина на медной ладони

Глава 4 «ВСЕ АРОМАТЫ АРАВИИ…»

Эти слова живут самостоятельной жизнью. Нужно легкое усилие, чтобы вспомнить: так говорила у Шекспира преступная и безумная леди Макбет («Эта маленькая ручка все еще пахнет кровью. Все ароматы Аравии не заглушат этого запаха»). В древности ароматы Аравии часто сами пахли человеческой кровью. Они ценились баснословно дорого, и ради них воевали народы, ради них от беспощадных лучей солнца или стрел разбойников гибли в пустыне караваны.

В своей известнейшей газели «Эй, погонщик!» великий персидский лирик Саади (умер в 1292 году) обращался к вожаку одного из многих таких караванов, которые поэт видел и в своем родном Ширазе, и за время долгих странствий по мусульманскому миру — в Багдаде, Дамаске, Мекке. Признаюсь, я допустил вольность, переведя: «Уходишь к берегам иным, а я огнем любви палим. Из головы выходит дым, как будто ладаном кадят» — там, где в подлиннике дословно: «Ушла заносчивая подруга, оставила мне неприятное удовольствие. Я — как курильница на огне, потому что из головы дым у меня идет». Но сделал я это сознательно — не только для того, чтобы передать музыку Саади (к-аз cap духонам меравад — как будто ладаном кадят), но и потому, что, когда я переводил эти строки в доме у поэта Бубешра, рядом со мной стояла глиняная курильница с молочно-белым завитком дыма — дымком ладана.

Что же такое «ароматы Аравии»? Это прежде всего ладан и мирра (смирна). В древние времена на Востоке их подносили чужеземным владыкам как самый драгоценный дар. Геродот писал, что персидский царь Камбис послал эфиопскому царю пурпурное одеянье, золотое ожерелье и браслет, алебастровый сосуд с миррой и кувшин финикийского вина.

Еще в XVI веке до нашего летосчисления египетская царица Хатшепсут приказала снарядить морскую экспедицию в страну благовоний Пунт, находившуюся на сомалийском побережье Африки, а возможно включавшую и противолежащий южноаравийский берег, ибо в храмовых надписях в Дейр эль-Бахри говорится о «мирре в Пунте по обеим сторонам моря». Там же — надпись у изображения нагружаемых судов: «Нагружаются корабли весьма тяжело вещами прекрасными чужеземной страны Пунт, всякими прекрасными растениями Земли бога, грудой смолы мирры с зеленых деревьев мирры, эбеновым деревом и чистой слоновой костью, благовониями ихмут, ладаном, черной краской для глаз, павианами, мартышками, собаками, многочисленными шкурами леопардов, жителями и их детьми. Никогда не приносилось подобного этому для какого-либо царя, жившего на земле прежде» (перевод Э. Е. Кормышевой). Экспедиция Хатшепсут не была первым проникновением египтян в страну Пунт, но после долгих периодов затишья страну благовоний не раз приходилось открывать снова.

Библейский рассказ о посещении в X веке до нашей эры «царицей Савской» царя Соломона («Никогда еще не приходило такого множества благовоний, какое подарила царица Савская царю Соломону» — 3-я книга Царств, X, 10) заставляет ученых спорить до сих пор. Где находилась страна «царицы Савской»? Одни помещали ее в Южной Аравии, другие — в Северо-Восточной Африке. Титул «царица Савская», или «царица Сабы», связывает героиню библейской истории с могущественной Сабейской державой, которая не только подчинила прочие южноаравийские государства, но и на Эфиопском нагорье основала свои поселения. Однако у нас нет никаких свидетельств о том, что в Сабе когда-либо правила женщина. По-видимому, прав немецкий исследователь Герман фон Виссман, предположивший, что «царица» была наместницей сабейских властей в североарабской колонии Дедан. Такие наместницы известны по ассирийским источникам. Вот почему это славное имя ради научной точности приходится заключать в кавычки. Арабы называют ее Билькис, а легенда утверждает, что дорогу в ее страну указал мудрому Соломону удод. Как бы то ни было, но в эпоху царя Соломона путь благовоний, идущий через всю Аравию, уже существовал.

Геродот, живший в середине V века до нашей эры, имел об ароматах Аравии уже вполне определенные, хотя, на наш взгляд, весьма фантастические представления:

Правда и домыслы сплетаются у Геродота воедино. «Отец истории», которого по праву называют и «отцом этнографии», соединяет факт и легенду, поэтому иной раз нелегко бывает рационально истолковать его повествование. Так, мне кажется натянутым объяснение, что маленькие и пестрые крылатые змеи это просто саранча: Геродот сам бывал в Ливии и Египте, где саранча не диковинка, да и нет у саранчи особой тяги именно к ладанным деревьям. Видимо, крылатые змейки связаны с древними южноаравийскими поверьями, о которых речь впереди.

Как же, по Геродоту, аравитяне добывают корицу и загадочный ледан?

Рассказ Геродота, напоминающий отрывок из путешествий Синдбада, сообщает о том, что корица, видимо, происходит из краев, где воспитывался Дионис, то есть из Южной Индии. И действительно: один из наиболее известных видов коричного дерева — коричник цейлонский — растет на Шри-Ланке и в сопредельных районах материковой Индии. Что же касается ледана, то, может быть, это не «благовонная смола», как обычно пишут в комментариях, а пахучий продукт животного происхождения, например мускус?

Для «отца истории» ароматы Аравии соединены не только с крылатыми змейками, но и еще с одним летающим существом — с легендарной птицей Феникс. Сам он ее не видел, но, судя по египетским изображениям, она могла быть схожа с орлом наружностью и размерами, а оперенье у нее золотисто-красное. Рассказывают (причем Геродоту рассказ этот представляется неправдоподобным), что птица Феникс раз в пятьсот лет прилетает из Аравии в египетский храм Солнца, дабы похоронить там своего отца, которого она переносит по воздуху в гигантском яйце из мирры.

Через четыре с лишним столетия после Геродота Страбон отзывается о родине благовоний суше и лаконичнее: «Часть Аравии, которая производит благовония, незначительна; и от этой-то незначительной области страна получила имя „Счастливой“, потому что такие товары в нашей части света редки и дороги. В наше время арабы несомненно пользуются достатком и даже богаты благодаря непрерывной и обширной торговле, но в гомеровскую эпоху это, вероятно, было не так. Что касается благовоний, то купец или хозяин караванов может достичь некоторого благосостояния, торгуя этими товарами…» (перевод Г. А. Стратановского). В те времена южноаравийское государство Катабан производило ладан, а Хадрамаут — мирру. Часть населения была занята земледелием, а часть — торговлей, доходившей до Сирии и Месопотамии. Драгоценную благовонную древесину здесь жгли вместо обыкновенного хвороста. В тех краях, замечал Страбон, водились темно-красные змейки «длиной в пядень», прыгающие до пояса; их укус неизлечим. Кажется, эти прыгающие змейки — сродни геродотовским крылатым. Жители Хадрамаута и сегодня со страхом рассказывают о красноватых змейках, носящих имя «абу хамса даканк» — «отец пяти минут», ибо считается, что через пять минут после укуса жертва обречена.

В 25–24 годах до нашей эры Эллий Галл, римский наместник Египта, совершил поход в Южную Аравию, о чем подробно поведал его друг Страбон. Поход оказался неудачным: просчеты организации, убийственный климат и несговорчивый нрав аравитян не позволили покорить страну благовоний. Об ароматах Аравии писали царь Мавретании Юба II и Плиний Старший. В навигационном справочнике I века нашей эры, известном как «Перипл Эритрейского моря», упоминаемся порт и приморский рынок Кана, принадлежавший «ладаноносной стране» — Хадрамауту. Здесь, неподалеку от современного поселка Бир Али, начали свои раскопки археологи СОЙКЭ.

В эпоху «Перипла» Кана очутилась как раз на середине торгового пути между Египтом, входившим в Римскую империю, и Индией. Этот морской путь был неуязвим для враждебного Риму Парфянского царства. Моряки умело использовали сезонные (полугодовые) муссоны — «летние», дующие в Красном море с севера на юг, а в Индийском океане с запада на восток, и «зимние», меняющие направление на противоположное. Старая караванная дорога благовоний — с Юга Аравии посуху вплоть до Средиземного моря — потеряла свое значение.

Аравийские ароматы вывозились далеко за пределы Аравии, но и в местной культуре они играли немаловажную роль. В доисламские времена благовонное масло служило иногда заменой крови, которой по обычаю скреплялись соглашения между племенами. Одно из соглашений так и было названо — «договор благоухающих», ибо мужчины племени абд манаф и их союзники погрузили руки в сосуд с благовониями, а потом отпечатали свои ладони на камнях мекканского святилища. И по сей день гостю, входящему или — чаще — выходящему из дома, могут подушить ладонь: в знак «установления добрососедских отношений».

Ислам отказался от использования ладана во время религиозной службы, видя в этом древнем ритуале уступку идолопоклонству. Однако культура запахов не чужда и мусульманской обрядности. Так, во время обязательного омовения, совершаемого перед молитвой, полагается, втягивая и выпуская воду из ноздрей, мысленно произнести: «О Аллах! Дай мне вдохнуть райские ароматы и благослови меня насладиться ими и не дай мне ощутить запах адского пламени». Как уже говорилось, в пост рамадан ароматы для верующего запрещены.

Крупная торговля ладаном «на экспорт», пришедшая в упадок за несколько поколений до Мухаммеда, так и не оправилась во времена ислама. На смену ладану пришла амбра — воскообразное вещество, образующееся в желудке у кашалотов. Драгоценные кусочки сероватой амбры, выбрасываемые прибоем на берега острова Сокотру и Южноаравийское побережье, считались особенно высококачественными. И сегодня йеменские красавицы щеголяют в душистых ожерельях из застывшей амбры.

В X веке правитель Египта преподносит в дар каирской мечети аль-Азхар индийское алоэ, камфору и мускус «для курения в дни рамадана». Амбру и мускус, подобно золоту и серебру, мерили на мискали (один мискаль — около четырех граммов с четвертью), дерево алоэ и камфору — на маны (один ман того времени весил от 812 до 816,5 грамма).

Благовония применяли в самых разных областях жизни. Считалось, что ванны из фиалкового масла увлажняют высохший мозг и излечивают от меланхолии. Черный камень — святыню мусульманского мира, разбитую идолоборцами, — «лечили», скрепляя мускусом. Камфору и розовую воду добавляли для вкуса в сладкие и даже в мясные кушанья. В средневековых сочинениях Адам Мец обнаружил сведения о том, что после смерти Сейф ад-Даулы, покровителя поэта аль-Мутанабби, покойного обмывали духами из лотоса, сандалом, ароматическим порошком из индийского тростника — зарирой, амброй, камфорой и розовой водой, а бальзамировали его миррой и камфорой, щеки обработали сотней мискалей ароматической мази галийа, в уши, глаза, нос и под затылок добавили тридцать мискалей камфоры и, положив в гроб, засыпали камфорой всего. Это благовоние было тогда особенно популярно, и поэт, описывая заснеженный ландшафт, уподоблял мир куску камфоры.

У Хиляля ас-Саби, написавшего в XI веке единственную дошедшую до нас книгу о церемониале двора аббасидских халифов, сказано о том, что являться пред лик халифа надо в чистом платье, благоухая благовониями, которые должны исходить от тела и от одежды. Следует только избегать запахов, неприятных повелителю. И далее ас-Саби приводит случай с Ибрахимом, братом Харуна ар-Рашида, который являлся к халифу аль-Мутасиму, втерев перед этим по унции галийи в голову и бороду. Халиф же испытывал отвращение к этому запаху и пока мог скрывал это, но наконец не выдержал и отсадил от себя Ибрахима. Не понимая, в чем дело, тот огорчался, да так, что у него теснило в груди. История могла закончиться плохо, но один придворный певец, подслушав слова халифа, объяснил Ибрахиму истинную причину происшедшего. Узнав ее, Ибрахим «сказался больным почти на месяц, потом поехал и вошел к аль-Мутасиму… Халиф спросил его о здоровье. Тот ответил вяло. Халиф сказал: „Я вижу, ты выздоровел, так почему у тебя такой вялый вид?“ Ибрахим ответил: „От действия галийи, о эмир верующих! Я постоянно умащивался ею, а теперь врачи запретили мне пользоваться галийей“. Сказал аль-Мутасим: „Подчинись их совету, выбери любое другое благовоние“. Ибрахим перестал ею пользоваться и снова возвратился на свое почетное место» (перевод И. Б. Михайловой).

Этот, вероятно подлинный, придворный эпизод превратился под пером египетского литератора Мухаммеда аль-Абшихи (1388–1446) в народную притчу. Аббасид Ибрахим, который и сам недолгое время был халифом, стал простым бедуином, драгоценная галийа заменена вульгарным чесноком, а весь конфликт, оказывается, был вызван кознями завистливого везира. Только халиф остался прежним аль-Мутасимом. Итак, халиф благоволил к одному бедуину, а везир решил свести со свету халифского любимца. Накормив бедуина едой, обильно приправленной чесноком, везир посоветовал не приближаться к халифу, ибо тот не переносит этого запаха. А халифу шепнул: бедуин-де всем говорит, что у повелителя верующих зловонное дыхание. Вошел бедуин, прикрывая рот рукавом, и халиф уверился в правдивости везира. Взял его гнев, и он написал одному из своих управителей, чтобы тот отрубил голову подателю письма. А письмо отдал бедуину. Казалось, хитрость везира удалась, но зависть сыграла с ним дурную шутку. Решив, что поручение халифа сулит бедуину богатое вознаграждение, везир откупил у него письмо, отвез его сам и лишился головы. Когда все выяснилось, халиф пожаловал бедуина богатым платьем, назначил его везиром и сказал: «Да истребит Аллах зависть людскую и да не останется в этой жизни ни единого завистника!» Так за четыре века изменился сюжет, помещенный аль-Абшихи в объемистый том, названный им «Диковинное во всех родах изящного».

…Парфюмерное производство расцвело в халифате, после того как здесь стали использовать колбы и змеевик для приготовления спиртовых растворов. В персидской провинции Сабур приготовляли десять сортов благоуханных масел — из фиалки, лотоса, нарциссов, карликовой пальмы, белого жасмина, лилий, мирты, майорана и померанцевой корки. Иракская Куфа делала лучшее фиалковое масло; там же изготовляли масло из гвоздики. Город Джур специализировался на ароматических водах из розы, цветов пальмы, божьего дерева, сафлора, синильника. Его продукция вывозилась в Северную Африку и Испанию, в Индию и Китай и даже на родину благовоний — в Йемен. Крестовые походы познакомили Европу с переднеазиатской культурой ароматов, но европейцы сумели усвоить ее только частично.

Европейская наука стала открывать для себя южноаравийскую дорогу благовоний лишь в XIX веке. Первый шаг сделал в апреле 1836 года офицер британского королевского флота Уэлстед, участник картографической экспедиции на корабле «Палинур». У побережья Хадрамаута вдается в море черная скала, которую местные жители называют «Крепость ворона». Уэлстед тщательно скопировал непонятные буквы, выбитые на скале. Прочитав надпись, ученые установили, что «Крепость ворона» и есть та самая Кана, некогда главный перевалочный пункт для торговли благовониями — морской и сухопутной.

В 1843 году по древнему пути благовоний пытался пройти вестфалец Адольф фон Вреде, выдававший себя за мусульманина — паломника к гробнице святого Худа. Двадцать семь лет спустя записки фон Вреде издал немецкий филолог, путешественник и поэт барон фон Мальцан, который сам побывал в Мекке под личиной мусульманина из Алжира. Барон написал обширное введение к запискам, снабдил их примечаниями и картой и, похоже, основательно отредактировал текст. Закрадывается сомнение, не создал ли барон из безвестного вестфальца какую-то совсем другую фигуру — печальную и романтическую, более похожую не на реального человека, а на литературного героя.

Судите сами. Согласно издателю (а других сведений о фон Вреде у нас почти нет), путешественник прибыл из Египта с разработанной «легендой» о том, что он, мусульманин по рождению, перенес тяжелую болезнь, излечиться от которой помогло лишь чудесное вмешательство пророка Худа, явившегося больному во сне. Выздоровев, он принял имя — Абд аль-Худ, или Раб Худа, и дал обет совершить паломничество к гробнице своего покровителя. Добравшись морем до Мукаллы, «Абд аль-Худ» отправился с местным караваном в трудный путь по плоскогорью, перевалив через которое он оказался в вади Дуан — юго-западной долине внутреннего Хадрамаута. Отсюда он собирался пройти через все главное вади до крайнего востока этой страны, где и находится могила Худа.

В Коране, в одиннадцатой суре, называемой «Худ», рассказывается, как Аллах послал «к адитам брата их Худа. Он сказал: „О народ мой! Поклоняйтесь Аллаху! Нет вам другого божества, кроме Него… О народ мой! Просите прощения у вашего Господа, потом обратитесь к Нему; Он пошлет на вас с неба обильный дождь и прибавит вам силы к вашей силе, не отвращайтесь же грешниками!“ Они сказали: „О Худ! Ты не пришел к нам с ясным знамением, и мы ни за что не оставим наших богов по твоему слову и не станем мы тебе верить“». Надменные адиты хотели убить пророка, но Аллах спас его, устроив для него проход в скале. У этой скалы, похожей на верблюжий горб, построена гробница — главное святилище Хадрамаута, куда в первые дни лунного месяца шаабан совершается ежегодное массовое паломничество. Неподалеку расположена мрачная пещера — «колодец Бархут»: через него, по арабским поверьям, души грешников опускаются в ад.

Но «Абд аль-Худ» не добрался до могилы своего святого покровителя. Его обыкновение вести ежедневные записи и собирать гербарий, его таинственные манипуляции с загадочными приборами — термометром и карманными часами — вызывали подозрение у товарищей по каравану. Едва пройдя до половины вади Дуан, фон Вреде был схвачен в городе Сиф, избит, ограблен и отправлен назад на побережье. Ему чудом удалось сохранить черновые записи и рисунки. Но неудачи подстерегали его и в Европе. Крупнейший немецкий естествоиспытатель Александр фон Гумбольдт не поверил в подлинность путешествия. Скепсис великого ученого легко объяснить: только что был разоблачен французский мистификатор дю Курэ, якобы посетивший внутренний Хадрамаут через год после фон Вреде, да и последние документальные материалы, которые вестфалец вывез из Аравии, в Европе таинственным образом исчезли… Когда-то фон Вреде пытался найти свое счастье на военной службе в Греции: теперь, разочарованный и оскорбленный недоверием научного мира, он удалился в Новый Свет, где, по словам барона фон Мальцана, стал фермером в Техасе.

Судьба «записок фон Вреде» куда удивительней романтической версии его биографии, предложенной издателем. Если о самом вестфальце мы не знаем почти ничего и каждый из фактов его жизни можно подвергнуть сомнению, то подавляющее большинство сведений, изложенных в «записках», точны и достоверны. Получены ли они из первых рук самим путешественником или искусно введены в текст издателем после бесед с выходцами из Хадрамаута, не так уж важно. Важнее другое: с «записками фон Вреде» сверялись и от них отталкивались новые исследователи.

В 1893 году берлинский профессор-востоковед Лео Хирш прошел по дороге благовоний по стопам «Абд аль-Худа» и, благополучно миновав Сиф, первым из европейских ученых побывал в трех главных городах внутреннего Хадрамаута — Шибаме, Сейуне и Тариме. Профессор пользовался книгой фон Вреде и картой голландца ван ден Берга, который, служа на острове Ява, написал работу, воссоздающую, со слов тамошних уроженцев Хадрамаута, облик их родного края. Сразу же после Хирша по его маршруту направилась английская экспедиция супругов Бент, включавшая помимо самого исследователя и его жены (прекрасного фотографа) специалиста-ботаника. Бенты застряли в Шибаме и не смогли двинуться дальше на восток из-за постоянных межплеменных стычек, происходивших в этих местах. Положение чужаков-иноверцев было непростым. Вспоминая фон Вреде и Хирша, бедуины говорили о Бентах: «Один пришел, чтобы увидеть нас, приняв чужое обличье, другой пришел не таясь, а теперь пожаловала целая группа. Следующий раз их явится еще больше, и тогда со священной долиной Хадрамаут будет покончено!»

Шведский исследователь Карл Ландберг, подобно голландцу ван ден Бергу, для воссоздания жизни страны благовоний избрал метод опроса. Он побывал лишь на побережье, но знал о внутренних районах больше, чем иной путешественник. Еще бы: ради науки Ландберг не жалел ни средств, ни времени, привлекая множество платных информаторов и сотрудников, роскошно издавая материалы за свой счет, уточняя и перепроверяя свои знания в течение десятилетий. Его можно назвать первым этнолингвистом, занимавшимся Южной Аравией, ибо он шел к своей цели через язык, сохранив для нас бесценные богатства живой речи аравитян.

Супруги Хайн совершили путешествие на южноаравийское побережье в 1901–1902 годах по поручению Венской Академии наук. Они оказались первыми профессиональными музейщиками, собравшими здесь коллекцию предметов традиционного быта. Вена может гордиться своими этнографическими коллекциями по Хадрамауту. Позднее к ней присоединятся Лейпциг и Кембридж, а еще позже, в наши дни, Ленинградский музей антропологии и этнографии имени Петра Великого.

Только в 1931 году удалось европейцам пересечь весь Хадрамаут с юго-запада до крайнего востока, выполнив то, что задумал фон Вреде. Это сделали голландский востоковед и дипломат ван дер Мелен и немец фон Виссман, специалист по исторической географии. Недаром их книга называется «Хадрамаут: снятие покрывала с некоторых из его тайн». Они первыми добрались до гробницы пророка Худа, до «адского колодца Бархут» и дали их строгое обстоятельное описание, которое читается легко и живо, как лучшие страницы художественной прозы. Ван дер Мелен и фон Виссман окончательно восстановили добрую репутацию «записок фон Вреде», подтвердив их точность во всем, кроме раздела, посвященного вади Амд. В этом разделе самозваный Абд аль-Худ явно поддался искушению выдать за свои собственные впечатления чей-то рассказ, а бедуины во все времена любили подшутить над легковерным слушателем…

В начале тридцатых годов широкая европейская публика прониклась интересом «ко всему южноаравийскому». У истоков этой моды был молодой немецкий журналист Ганс Хельфриц. Вот как характеризует его Снук Хюргронье, признанный лидер голландской арабистики, блестящий знаток арабского языка, проживший около года в заповедной для немусульман Мекке: «Этот „исследователь“ совсем не знает по-арабски, абсолютно не знаком с Аравией и ее народом, а также вовсе не ведает о том, что же было достигнуто другими в изучении Аравии, и в частности Хадрамаута. Кажется, он даже не слыхал о своих непосредственных предшественниках, ибо описывает себя как первооткрывателя города Тарима, „куда не ступала нога белого человека“, он называет жителей Хадрамаута дикарями и говорит об аравийском каннибализме». Возмущенный Снук Хюргронье заканчивает свой отзыв пожеланием, чтобы Аравия оставалась по-прежнему закрытой для таких «абсолютно невежественных туристов». Упреки не помогли. Читатели были покорены выразительными фотографиями и бойким пером молодого Хельфрица. «Шибам — город небоскребов», «тайна Шабвы — столицы страны благовоний» — эти и другие обороты прочно вошли с тех пор в лексикон журналистов, пишущих о Южной Аравии. Вслед за Хельфрицем к развалинам древней Шабвы устремилась талантливая английская писательница и путешественница Фрейя Старк, не уступавшая немецкому журналисту в искусстве владения фотоаппаратом и намного превосходившая его по уровню подготовки как востоковед. Только неожиданная болезнь заставила Фрейю Старк отказаться от своего намерения, и это тогда, когда она находилась почти у ворот древнего города.

Вторая мировая война ознаменовала конец «героической эпохи» в изучении Южной Аравии, когда путешественник должен был по необходимости соединять в себе специалиста по всем гуманитарным и естественным наукам и быть еще в придачу писателем. Последние английские «герои» такого рода — принявший ислам Абдаллах Филби, Тэсиджер, Хамилтон. И конечно, супруги Ингрэмс — Харолд и Дорин. Ингрэмсы первыми проделали путь от могилы Худа до побережья через Махру — страну, соседствующую с Хадрамаутом и европейцам практически неведомую. Дорин первой пересекла земли независимого племени сайар, обнаружив последние следы древней дороги благовоний. Дороги, которую за сто лет до этого начал искать лейтенант Уэлстед.

После второй мировой войны «героев» стали понемногу сменять ученые, занимающиеся какой-нибудь одной областью знания. Английский востоковед Роберт Сарджент был ученым переходного типа: он соединял широчайшие интересы путешественников и конкретную направленность собственных исследований. Продолжатель дела Ландберга, Сарджент изучал современную культуру Хадрамаута, но не заочно, а непосредственно на месте. Он прекрасно знал средневековую историографию и живой фольклор, его занимало традиционное зодчество и звездный календарь, системы орошения и ритуальная охота и многое другое. Музей археологии и этнографии при Кембриджском университете обязан Сардженту своей хадрамаутской коллекцией.

За Сарджентом последовал социолог Абдаллах Буджра, изучавший в 1962–1963 годах традиционное общество города Хурейды. Знакомый нам аль-Аттас, младший мансаб Хурейды, сокрушенно качал головой и цокал языком при упоминании о Буджре.

— Он злоупотреблял нашим доверием, — говорил мансаб. — Скор, тороплив на выводы, неточен.

Совсем по-другому, тепло и благожелательно, вспоминают жители Хадрамаута австрийского этнографа Вальтера Досталя. В полевой сезон 1960 года Досталь успел много сделать для изучения кочевников Хадрамаута, проводил опросы в Шибаме и Тариме, подбирал этнографические предметы для Венского музея этнографии. В 1963 году эти материалы, дополнившие сведения, полученные этнографом во время его экспедиции в Кувейт, легли в основу диссертации «Этнологическое исследование развития кочевничества в Аравии». Кое-какие выводы и положения диссертации были уточнены после новых поездок в Хадрамаут в 1964 и 1966 годах. Итогом стала монография «Бедуины в Южной Аравии».

Среди южноаравийских кочевников Досталь выделил две большие группы, названные по устройству бытующего у них верблюжьего седла — шадад и хауляни. Шадад — сравнительно поздняя конструкция, распространившаяся в III веке нашей эры. Она крепится на горбе верблюда и имеет две луки, что позволяет совершать длительные переходы и вести боевые действия. Вторая конструкция — хауляни — крепится на крупе животного, а само сиденье или вьючные сумы располагается позади горба. Этот принцип более древний, он принят до сих пор у многих племен Юга Аравии: у бедуинов сайар, караб, авамир, ал рашид, махра. Группы шадад и хауляни отличаются друг от друга особенностями материальной культуры и социальной организации.

Выдвинутые Досталем положения прочно вошли в этнографию кочевого населения Аравии. Но австрийский ученый занимался и другой важной темой — изучением традиционных навыков у оседлых ремесленников внутреннего Хадрамаута. Мастера из Тарима до сих пор не забыли Досталя.

— Как же, помним, — говорит старый гончар из рода аль-Бани, — этот австриец беседовал с нами, не поглядывая на часы, вникая в каждую мелочь, как будто сам он сын гончара.

Беседами дело не ограничивалось. Вместе с операторами из Геттингенского института научных фильмов Досталь сделал двадцать шесть фильмов разной продолжительности — от двухминутного до почти часового, чтобы детально запечатлеть традиционную технологию гончаров и каменщиков, столяров и строителей, кузнецов и ювелиров, особые приемы лекарей и танцоров. Изображение дополняется текстами, выпущенными институтом в виде отдельных брошюр в серии «Кинематографическая энциклопедия». В 1972 году австрийский ученый объединил этот материал в книгу под названием «Ремесленники и технология ремесла в Тариме».

На демонстрации некоторых из своих фильмов в Ленинграде, куда он приехал по приглашению Президиума Академии наук СССР, Досталь сказал:

— В наши дни под натиском современной цивилизации старая народная культура исчезает стремительно и зачастую бесследно. Задача Венского института срочных этнографических исследований, который я возглавляю, — зафиксировать и тем самым сохранить для науки уходящее прошлое, сделать его достоянием всего человечества. Работа нашей экспедиции в Асире (Саудовская Аравия) и советско-йеменской комплексной экспедиции в Хадрамауте и на острове Сокотра позволит нам совместными усилиями приблизиться к пониманию этнографических особенностей Южной Аравии, чрезвычайно важного в историко-культурном отношении уголка планеты.

Наша отечественная традиция этнографического изучения Южной Аравии очень молода. Зачинателем ее была В. А. Крачковская, жена «шейха русских арабистов» академика Крачковского. В трудные военные годы она опубликовала обзор главных достижений европейской науки за сто лет исследования Хадрамаута. И потом на протяжении двух десятилетий обобщала данные письменных источников и научной литературы о памятниках южноарабской архитектуры и о традиционной женской одежде этих мест. Полевые разыскания в Хадрамауте планировались Российским Географическим обществом еще в прошлом веке, но начались они, как уже говорилось, только в 1983 году и с тех пор ведутся ежегодно. Мне, этнографу, приятно чувствовать внимание и поддержку коллег, «соседей справа и слева» — Лотара Штайна из Лейпцига и Вальтера Досталя из Вены.

…Итак, белые колечки дыма поднимаются над курильницей. Сладко кружится голова.

— Ладан задышал, — говорит хозяин дома, раздувая веером-флажком тлеющие угли. Это не игра словами: здесь, на Юге Аравии, известная наша поговорка не в ходу.

Курильница стоит в невысокой стрельчатой нише рядом со входом. Это усеченная глиняная пирамидка, поставленная на попа и раскрашенная алой «драконовой кровью» — смолой дерева, растущего на Сокотре, красителем необычайно стойким, сохраняющим свежесть на протяжении многих веков. Для изготовления курильниц применяют глину, камень, металл, и какие только формы не придает им рука мастера! Но почти всегда, силуэтом или орнаментом, они напоминают традиционные образцы южноаравийского зодчества.

Широкая часть пирамидки — вогнута; в ней на углях, подернутых пеплом, лежит несколько желтовато-белых крупинок, напоминающих балтийский янтарь. Это и есть ладан — ароматическая смола дерева босвеллия из семейства бурзеровых, богатая эфирными маслами. Смола вытекает, как выражаются специалисты, «при подсочке коры или поранении ствола». Вот как это происходит.

— Ладановые деревья, — показывает мне Хусейн.

Оглядываюсь. Деревья растут почти на отвесном склоне ущелья аль-Габр, взбираясь и на плоскогорье. Блеклая серовато-зеленоватая кора, кроны толстых извилистых веток похожи на клубок одеревеневших змей. Не отсюда ли родилась легенда о том, что ладаноносную босвеллию охраняют от непрошеных гостей змеи?

Хусейн подтыкает юбку; вынув из ножен свой длинный нож, берет клинок в зубы и уверенно взбирается по стволу. К моим ногам падает ветка, усеянная овальными листочками с мелкими зубчиками по краям. На срезе ветка сочится душистым молочным соком. Хусейн спускается, нюхает сок, пробует его на язык.

— Хороший ладан, бедуинский, — удовлетворенно заключает он и делает дюжину косых надрезов на стволе. Кору под ними он надрывает так, чтобы в ней скапливалась смола. Выступают молочные капли, на наших глазах превращающиеся в белесые кристаллы, вроде поваренной соли. Месяца через два можно возвращаться за ладаном.

— Почему так долго ждать? — спрашиваю.

— Это совсем недолго, ведь уже два года не было дождей. После дождя ладан застывает куда дольше.

Чувствую на затылке чье-то дыхание. Секунду назад не было никого, а теперь вот он — бедуин: длинные всклокоченные волосы, выдубленное солнцем темное лицо, в глазах острое любопытство. О способности бедуинов возникать ниоткуда, буквально вырастать из-под земли писали многие путешественники. И я убеждался не раз, что это не выдумка. Щека у бедуина оттопырена Неужели он жует кат?

Кат — растущий в горах кустарник с сочными зелеными листьями, подернутыми красным пушком. Их сок, горьковатый и вяжущий, обладает тонизирующим действием. Несколько веков назад кат был привезен в Йемен из Эфиопии да так прижился, что его жевание превратилось в общейеменскую привычку, стало бичом для страны. И сегодня по четвергам и пятницам — дням, разрешенным для ката, — в Адене и в западных провинциях Демократического Йемена еще можно увидеть возбужденных людей с желваком за щекой. До Хадрамаута это не дошло, употребление ката запрещено законом.

Бедуин словно прочел мои мысли.

— Упаси нас Аллах от ката и вина! — воскликнул он. — Они делают человека жадным, ленивым и жестоким. А жую я ладан, как испокон веков принято у бедуинов. Его горечь прохлаждает гортань и услаждает душу.

Считается, что все дурное бежит от аромата ладана. Поэтому им до сих пор окуривают ложе новобрачных и скамью для обмывания покойных, важное письмо и нательное платье. Умастить одежду благовониями — ладаном, миррой, дымком из дерева алоэ — считалось не роскошью, а необходимостью, которой как мог подчинялся и бедняк и скупец. Аль-Джахиз писал об одном из своих современников — Абдаллахе аль-Хизами, писце из Басры, прославившемся жадностью и острословием: «Бывало, если аль-Хизами надевал новую или чисто выстиранную рубашку, ему могли принести хоть все курения земли, все равно он не окуривал себя, опасаясь, как бы дым душистого дерева не закоптил его белой рубашки. Он пользовался курениями лишь когда рубашка загрязнялась, однако, прежде чем приступать как следует к окуриванию дымом ароматного дерева, он всегда велел принести себе душистого масла, которым он и умащал себе грудь, живот и внутреннюю сторону изара (набедренной повязки. — М. Р.), а затем уже окуривался, чтобы к нему лучше приставал запах курения… Окуривался он только в жилищах своих друзей. Если дело было летом, то он приказывал принести себе верхнюю одежду и надевал ее на рубашку, с тем чтобы курения не пропадали зря» (перевод X. К. Баранова).

В двадцатом веке дешевые европейские духи и одеколоны, всякого рода пахучие аэрозоли и дезодоранты, распространившись и в арабском мире, сильно потеснили благородные ароматы страны благовоний. И если говорить о массовом использовании старых ароматов, то вряд ли этнограф может найти места более интересные, чем Хадрамаут, Сокотра, Оман.

В Хадрамауте ладан применяется не только в светских, но и в религиозных церемониях, особенно при радениях мусульманских мистиков — суфиев. Одно из таких радений я наблюдал в 1986 году в городе Тарим.

Таримская мечеть ас-Саккафа. Здесь после вечерней молитвы два раза в неделю — по четвергам и понедельникам — собирается «кружок» во главе с запевалой — хади. Мы приехали в воскресенье. Почему в воскресенье? Потому что по старому ближневосточному обычаю новый день начинается накануне вечером, после захода солнца, и «в понедельник вечером» означает — в воскресенье на закате. Запомнить это нетрудно, да вот беда — неотвратимо распространяется европейский счет времени, поэтому, сговариваясь о встрече, лучше уточнить, как она назначается — «по-арабски» или «по-английски».

Считается, что эта свежепобеленная мечеть, сложенная из новых сырцовых кирпичей, основана в 1366 году, а четыре века спустя Абдаррахман ас-Саккаф завел в ней обычай собираться по четвергам и понедельникам для религиозных песнопений. О таримской мечети ас-Саккафа и радениях в ней упоминал Роберт Сарджент в своей книге «Проза и поэзия из Хадрамаута», но сам на саккафовских радениях не бывал.

Несмело вхожу в полуоткрытую дверь. Мне вдруг пришли на память слова великого арабского богослова аль-Газали о том, кто должен присутствовать на «громком зикре», или общем радении: «Собираются суфии всей общины без посторонних, которые могли бы поколебать дух участников зикра, и без новичков». Но до начала зикра еще часа два, а до этого вход в мечеть открыт всем. За мной входят мои спутники — молодой ленинградский исламовед Саша Кныш и еще более молодой сотрудник Йеменского центра культурных исследований Абдаррахман ас-Саккаф — полный тезка таримского суфия, выходец из сейунской ветви этого обширного рода, гордящегося происхождением от пророка Мухаммеда.

Главное пространство мечети — двор, покрытый чистыми пальмовыми циновками, справа помещение для омовений, впереди михраб — ниша, обозначающая направление на Мекку. К нам подходит пожилой человек в длинном белом одеянии и белоснежном тюрбане — имам Мухаммед Алавк аль-Айдрус, расспрашивает, кто мы, откуда. После короткой вечерней молитвы имам приглашает нас к себе разговеться, ведь рамадан еще не кончился.

Дома у Мухаммеда аль-Айдруса немало книг, и разговор, естественно, заходит о суфийской литературе.

— Мы называем наши встречи в мечети не зикр, а хадра («посещение»), — говорит аль-Айдрус. — Цель хадры, как считали наши предки, насытить дух и воспарить к небесам. Для этого священные слова поются на старые мелодии, пришедшие к нам из Египта и Северной Африки. Правда, сейчас, в конце рамадана, особого воспарения духа не бывает: люди устали, и хадры проходят не так живо, как в иное время. Да вы увидите сами…

— О Саад, — почтительно перебивает имама один из его домочадцев. — Скоро начнется хадра, пора возвращаться в мечеть.

Крайний Юг Арабского мира — Йемен, долина Хадрамаут.

Дома в Хадрамауте возводят из глиняных сырцовых плит.

Бедуины — это кочевники-скотоводы. Настоящие мужчины носят юбки.

Бедуины племени халика на стоянке. Младенец в люльке — тоже бедуин.

Из пальмового листа плетут что угодно: корзины, сита, подносы, широкополые шляпы.

Над головой у торговца — бурдюки. С барана снимают кожу «чулком», отмачивают, прошивают, дубят — и бурдюк готов; вода в нем всегда прохладна.

У каждой крестьянки в поле — своя «крыша».

Деревянный плуг можно встретить не только в музее.

На станке — основа для повседневного женского платья. А когда-то ткачи ткали и вот такие мужские юбки…

Праздничные женские платья.

Ромбы, звездочки и раковины-каури считаются у арабов надежными оберегами.

Потомственный ювелир Ба Хишван из города Хаджарейна гордится семейной продукцией.

На Юге Аравии с древних времен верили, что серебро приносит удачу, а звон бубенцов отгоняет злых духов.

Ромбовидный орнамент называется «солнышко».

Браслеты ручные и ножные, серьги. «Эти ножны для кинжалов сделал дед моего деда», — сказал мастер Ахмад Ба Хишван.

Фотографироваться вовсе не страшно!

Черты на песке, финиковые косточки, черепки — кому улыбнется судьба?

Поэты-импровизаторы состязаются сегодня, как тысячу лет назад.

Жест отталкивания и угрозы: пять пальцев поражают зрение, слух и речь.

— Почему вас называют Саад? — задаю я вопрос.

Имам улыбается:

— Меня прозвали так в честь Саада ас-Суэйни, средневекового таримского поэта, много писавшего о труде земледельца. Я собираю стихи, сложенные на разговорном языке о пальмах. Пальма для араба — член семьи. Мы говорим о ней «невеста», «бездетная», «счастливая мать», «вдова». Пальма, как человек, может влюбиться и страдать от неразделенной любви. Говорят, что пальма слеплена из той же глины, что Адам…

Когда мы подъезжаем к мечети, из-за стен ее слышится размеренное пение. В ночном воздухе отдаются удары тамбуринов: там-там-там, и-там, и-там…

— На первую касыду мы опоздали, — говорит аль-Айдрус.

Обычно на хадрах поются религиозные касыды Абу Бакра ибн Абдаллаха аль-Айдруса, суфийского поэта конца пятнадцатого — начала шестнадцатого века. Его гробница — самая почитаемая из гробниц Адена, поэтому его обычно называют просто «Аденец». Вероятно, от него наш имам и унаследовал любовь к поэзии. Поют касыды и другого суфия — Мухаммеда ибн Али ас-Суди. Его могила — на севере Йемена, в городе Таизз, — привлекает паломников по сей день.

Знакомый двор мечети выглядит по-иному. Лицом к лицу от входа до михраба — две цепочки музыкантов, сидящих на циновках, скрестив ноги. Справа те, что постарше, тридцатилетние мужчины, в руках у них тамбурины с колокольцами — тары. Слева мальчишки, их деревянные барабанчики — матраки — затянуты кожей с одной стороны. У михраба слышен нежный голос тростниковой дудочки — шаббабы, а лопасти электрических вентиляторов, свисающих с балок, перекрывающих двор, медленно размешивают теплый воздух, напоенный ароматами ладана.

На нас смотрят непроницаемые лица (особенно запомнил одного — круглолицего, чернокожего, в меховой шапке с наушниками, несмотря на жару). Имам проходит к михрабу, мы садимся у выхода, и я достаю магнитофон. Вести магнитозапись разрешил имам Айдрус. Было это так. «Фотоаппарат есть?» — спросил Айдрус в начале нашей беседы. «Нет», — готовно ответил я, давая понять, что мы не нарушим правил. «Жаль, — отозвался имам. — Могли бы выйти хорошие снимки». Все меняется вместе со временем, даже суфии, а мне на будущее урок — никогда не расставаться с фотокамерой.

Речь заводит робкая дудочка, подхватывают хором гулкие хриплые тамбурины, звенящие бубенцами, как кони, и оглушительно припечатывают деревянные барабанчики: там-и-там, там-и-там, там-и-там… И вдруг человеческий голос, нет — голоса:

— Муляй, йа муляй! Ля илля иля-л-лла, ля илля-иля-л-лла, ля илля иля-л-лла…

Один из присутствующих встал, сделал несколько молитвенных поклонов, но предчувствие восторга обмануло его, и он сел на место, несколько обескураженный. Прав был имам: трудно в конце рамадана достичь особого воспарения духа.

Но что это? Сердце начинает биться в такт тамбуринам: там-там-там, и-там и-там, там-там-там, и-там и-там. А тамбурины стучат быстрее, опережая сердце, которое догоняет их, но они снова уходят вперед. Сердце рвется из груди, запах ладана кружит голову и… все обрывается, хадра закончена. Смотрю на своих спутников: да, они испытали то же самое; наверное, так и подступает то чувство, которое суфии называют «воспарение».

К нам подходят улыбающиеся музыканты. Обмениваемся рукопожатиями. Большинство из них принадлежит к роду «слуг Саккафов»; их отцы, деды и прадеды вот так же пели и играли на хадрах этой мечети. Больше всех доволен молодой Абдаррахман ас-Саккаф: ему, юноше из Сейуна, никогда прежде не доводилось видеть подобное.

…На рынках Йемена янтарные комочки ладана соседствуют с коричневатыми, поблескивающими на сколе камнями, напоминающими точильные. Это не камни, а много раз уже упомянутая «сестра ладана» — мирра. Деревья рода коммифора из общего с ладаноносными деревьями семейства бурзеровых сочатся бурой смолой с приятным запахом и приятным вкусом. Говоря о химическом составе мирры (камедь, смола-миррин, эфирное масло-миррол), энциклопедия упоминает и «горечь неопределенного состава». Эта горечь дала название мирре, ведь «мурр» по-арабски значит «горький».

— Мирра годится на все случаи жизни, — расхваливает свой товар торговец. — У тебя заболел живот? Залей мирру водой и на ночь выставь на крышу. Утром выпьешь настой, и как рукой снимет. Ты поранил ногу, да избавит тебя от этого Аллах! Растолки мирру в ступке и присыпь рану порошком. Уходит гость — брось мирру в курильницу, пропал аппетит — добавь ее в пищу.

«Наука ароматов» неотделима от косметики и гастрономии. Каких пахучих веществ не подмешивали в еду — даже хальтит, выразительно названный «вонючей камедью». Впрочем, товарищей нет не только на вкус и цвет, но и на запах. Помню, как в Йемене повар решил угостить наших археологов распространенным местным блюдом — вяленой акулой. Они почуяли ее издали, бросились к дому, и первый их вопрос был: «Что случилось?!»

Арабы верили, что почва разных стран пахнет по-особому. Следопыты, мастера кийяфы, полагались на свой чуткий нюх не меньше, чем на острое зрение. И действительно, каждая арабская страна пахнет по-своему; кажется, можно узнать любую с закрытыми глазами.

Запах аниса и свежих листьев лимона? Сирия.

Аромат базилика, или, как его называют на Востоке, рейхана? Конечно, это ливанская деревня. Надолго покидая родину, ливанцы увозят с собой мешочки сухого рейхана, чтобы дышать Ливаном и на чужбине.

Сухой согретый воздух и спиртовой дух надкушенного манго? Не знаю, как для кого, а для меня это Каир.

Влажный компресс моря и неистребимый запах айда, полуразложившейся рыбешки, которой удобряют посевы и кормят верблюдов? Йеменская Венеция, белая Мукалла.

А запах имбиря, поднимающийся над чашкой бедуинского кофе? А запах меда и сандала, витающий над влажными листьями тумбака, сгорающего на углях кальяна? «Все ароматы Аравии», упомянутые Шекспиром, не ограничиваются благовониями, и говорить о них можно без конца. Пьеса Шекспира «Макбет» связана с арабской темой не только этим выражением. Три ведьмы, которых честный Банко, полководец шотландского короля, прозвал «пузырями земли», говорят о судне «Тигр», ушедшем в Алеппо. Они предрекают кораблю трудное и затянувшееся плавание — «трижды двадцать семь недель», после чего судно придет в порт разбитым. Любопытно, однако, о каком порте идет речь, ведь Алеппо расположен далеко от моря, — о Латакии, Смирне? Такие реалии в английской пьесе начала семнадцатого века, когда Великобритания активно проникала на Восток, встретить неудивительно (там же упоминаются пирамиды, медведь косматый из России и тигр из Гиркании — области восточнее Каспия). Удивительно другое: по меньшей мере две темы из «Макбета» перекликаются с сюжетами йеменского предания о царе Асаде.

Р. Холиншед, автор «Хроник Англии, Шотландии и Ирландии», откуда Шекспир немало позаимствовал для своей пьесы, назвал трех ведьм, предсказавших Макбету королевский трон, «вещими сестрами, то есть богинями судьбы». Такие же «богини судьбы» на аравийской горе Ханум испытали мальчика Асада и посулили ему царский трон. Что ж, такой зачин часто встречается в сказках о предопределенной судьбе, но другая сюжетная перекличка позволяет думать, что тут не простое совпадение.

Вещуньи нагадали Макбету, что он будет неуязвим до тех пор, пока Бирнамский лес не двинется на Дунсинан. И вот, осажденный войском Малькольма, мстящего за убийство своего отца — короля Дункана, пораженный Макбет видит, как Бирнамский лес идет на замок Дунсинан, ибо не знавший о пророчестве Малькольм отдал приказ: «Пусть воины ветвей с дерев нарубят и над собой несут, чтоб тень листвы скрывала нашу численность и с толку разведчиков сбивала».

В предании об йеменском царе Асаде аль-Кямиле рассказывается о том, что при завоевании Восточной Аравии царь прибегнул к той же хитрости, чтобы обмануть зоркую девушку из племени джадис — Зарку аль-Йамаму. Желая узнать секрет ее зрения, враги вырвали ей глаза: оказалось, что все жилы в них были пропитаны сурьмой, ибо она постоянно смазывала ею веки.

Эта жутковатая история (в которой проявляется отношение к человеческому телу, типичное для кочевников-скотоводов) объясняет также столь распространенное на Ближнем Востоке пристрастие к сурьме: ей приписывается чудесное воздействие на зрение.

И наконец, последнее обстоятельство. Рассуждая о том, как узнать скрытое судьбою, Макбет восклицает: «Бывало встарь, что камни с мест сходили, деревья говорили и, гадая по воронам, сорокам и грачам, отыскивали авгуры убийцу…» Обращение к совету вещих камней, способных сходить с места, разговор со священными деревьями и гадания по полету птиц — это именно те способы, с помощью которых древние аравитяне пытались заглянуть в Книгу Судеб.