Голубая глубина

4. ГРИША

Жизнь налаживалась. Я ходил в школу во вторую смену, папа успевал меня забирать после работы в Москве. Его взяли в семейную фирму на крупную должность, но работал он без радости, а «для самодисциплины». Никаких слуг и помощников по дому он нанимать не хотел, готовить тоже — мы покупали готовую еду или заказывали из ресторанов.

Сад совсем зарос, мамины розы одичали, расползлись, цвели буйным алым цветом до самого октября.

Шли годы, смеркалось.

— Придется ехать, — сказал папа и положил в магазинную тележку бутылку виски. — Я пытался спорить, но ультиматум. Свистать всех наверх. Бабушка не сможет приехать, Нику мы не увидим…

Я погрозил папе пальцем и поставил бутылку обратно на полку.

— Но-но! — сказал я строго. — Я зато Гришку снова увижу! И Аню, и…

Я подбивал сальдо кузенов, а папа шел рядом мрачнее тучи.

Я думал — я уже вырос из детской, она покажется уменьшившейся, скучной. Но она по-прежнему потрясала и я, смеясь, гонялся за Гришкой среди пряно пахнущих деревьев, а над нами хлопал крыльями Ара и десяток каких-то мелких птичек, ярких, как россыпь леденцов. У стены стоял стол с едой и лимонадом. Через пару часов, когда все набегались, чьи-то мамы принесли коробку с купальниками, плавками и надувными игрушками, а дядя Вова торжественно открыл дверцу в стене и включил воду на широкой желтой горке, уходящей вниз, в темноту.

— Ну, кто первый-смелый? — спросил он. — Дед Егор велел вас, головастики, запустить в бассейн — самого его срочно вызвали в высокое место. Дальняя дорога — казенный дом, но про вас он всегда помнит…

Аня, путаясь в лямках красного купальника и спотыкаясь, растолкала малышей и первой унеслась по водной горке. Секунд через двадцать снизу раздался торжествующий вопль и громкий всплеск. Я отошел к окну и успел увидеть, как дед Егор садится в черный кряжистый лимузин, за стеклом которого вдруг узнал острый, до печенок знакомый всей стране профиль. С отвисшей челюстью я повернулся к дяде Вове, а он понимающе усмехнулся.

— Давай, Кир, катись, — сказал он и приглашающе махнул в журчащую темноту. Я сел, оттолкнулся, понесся вниз так быстро, что сердце замирало, горка выплюнула меня из темноты под ярко-синий потолок огромного бассейна, закрутилась спиралью и вдруг исчезла из-под задницы в трех метрах от воды. С визгом, которого я вообще-то надеялся избежать, я ухнул в воду с высоты. Вынырнул, хохоча, чувствуя пузырящуюся радость. Бассейн был огромным и очень глубоким.

Крошечная кудрявая девочка лет полутора ныряла за кольцами, которые ей бросала ее смеющаяся мама — на ней было синее платье, и она была так похожа на мою, что я чуть не завыл. Радость ушла, я вылез из воды.

В плетеном кресле у стены сидел папа — у него было расслабленное лицо и стакан коньяка в руке. Ополовиненная бутылка стояла у ног. Поймав мой укоризненный взгляд, папа поднял стакан, хитро мне улыбнулся и отпил, не морщась.

— Кир, догоняй меня! — крикнул из воды Гришка. Вокруг него в бассейне было пусто — другие дети отплывали подальше. Гришино перекошенное лицо лучилось счастьем, на губах выдувались пузыри. Я почувствовал к нему любовь и острую жалость, прыгнул в воду и погнал его к другому углу бассейна.

Это случилось, когда обед был уже позади, все ждали в детской, дядя Вова, поглядывая на часы, сказал: «Ну что, наверное, не вернется сегодня, пора разъезжаться», а самые мелкие товарищи, измотанные купанием и неистовым весельем, уже спали — кто на маме, кто на брошенной на пол подушке. В груди у меня вдруг заломило, сердце пропустило удар, налилось холодом, дышать стало трудно. И отпустило. Все вокруг так же охнули, малыши проснулись и заорали. Семьдесят человек смотрели друг на друга, побледнев и держась за грудь. В эту секунду я по-настоящему понял, что мы — одной крови и что мы не такие, как все.

— Витя, Артур, вы со мною, — скомандовал дядя Вова, мгновенно протрезвев, утратив всякое благодушие. — Все по домам, кроме ближнего круга. Звоните нянькам-дворецким, пусть за детьми срочно приезжают. Все подготовьте. Не знаю, сколько у нас времени…

Тут же начались охи, вздохи, засветились экраны телефонов, зашуршали шаги, семья пришла в движение. Маленькие дети плакали, взрослые беспокойно переговаривались. Я огляделся — моего папы не было. Гриша сидел в углу, уронив руки, смотрел прямо перед собою. Потом поймал мой взгляд и несколько раз кивнул мне с очень странным видом. Вытер слюни, закрыл глаза, опять сел, как статуя искореженного акушерскими щипцами Будды.

Отца я нашел в одной из боковых комнат — лиловые портьеры, дубовая мебель, большая кровать, растянувшись на которой папа давал такого храпака, что слышно было из коридора. Разбудить его я не смог. В коридоре затопали — я тихонько подошел к двери, не узнавая голосов.

— Стреляли, суки, засада в лесу… у шофера башка вдребезги, охрану подорвали… срочно… готовьте мальчишку…

Как только все стихло, я побежал в детскую. Гришка улыбнулся мне.

— Мне страшно, но не сильно, Кир. Жалко, конечно… Ну да ладно. Куда деваться. Семейная честь кроет личный интерес. Раз-два, и все кончится. Я рад, что ты у меня был… Идут! Прячься!

Я спрятался в желтом домике с круглой хоббитской дверью. В детскую зашли люди, неузнаваемые в черных плоских масках из тусклого металла — все, кроме Гришиной мачехи тети Ани. Бледная, с трясущимися губами, она держала в руке шприц.

— Гришенька…

— Не надо мне ничего, — сказал Гриша, комкая звуки. — Я не боюсь. Ну то есть боюсь, но не так, чтобы себя потерять.

Тетя Аня не знала, что делать, так и стояла со шприцом в руке. Все молчали, пауза затягивалась.

— Пора, — сказал дядя Вова, заходя в Детскую. — Все готово.

— Моритури тэ салютант, — сказал Гриша, поднимаясь. Его коленки дрогнули, но он поймал равновесие, не упал. — Фамилиа эст хоноре… Да ну вашу латынь в жопу!

Тетя Аня всхлипнула и перекрестила его, забыв про шприц в руке.

— Ну, — поморщился дядя Вова. — Пойдем, Гриша. Очень ты смелый мальчик оказался, молодец.

Я выбрался из домика и потихоньку двинулся за ними. Спустился по широкой мраморной лестнице. Просочился в одну из дверей бассейна — десять человек в черных масках стояли у края, полукольцом. Тети Ани теперь было не узнать, она надела маску и стала как все. Я прокрался вдоль стены и спрятался за большой кадкой с тропическим растением моку-моку, сок которого можно использовать при порезах — как рассказывал мне несколько часов назад Гриша. Сам он стоял у самой кромки, смотрел на воду. Слюни стекали на грудь, он не вытирал. Бассейн был подсвечен лампами из воды — синее сияние, стеклянная гладкость. Двое в масках завезли с бокового входа каталку — фигура на ней была прикрыта простынёй, по которой плыли багровые пятна. Это был дед Егор — с дырой в щеке, с развороченной грудью. Он казался мертвым, но вдруг повернул голову и посмотрел прямо на Гришу. Медленно, страшно улыбнулся целой половиной лица. Гришка улыбнулся ему в ответ. И прыгнул. Отплыл на середину бассейна, шумно вдохнул и опустился вниз, застыл между дном и поверхностью.

— Хеели маи, а седа валаарис, — громко запели маски. По моей спине пошла дрожь, ноги перестали держать, я задыхался. — Мохаи валаар. Ола мау лора…

Дед Егор повернулся на каталке, перекатился на бок и упал в воду. Не могу в точности описать, что именно я увидел — начинал движение он еще человеком, а вошел в воду уже огромной черной акулой, словно увеличившись в десять раз за эти полсекунды, либо же словно кто-то перещелкнул заставку реальности, и в следующем кадре дед Егор перестал прятаться в человеческом теле.

Я вцепился в кадку так, что пальцы побелели. Акула двигалась быстро, сужая круги. Люди в масках упали на колени. Гришка выгнулся в воде, и тут же его маленькую фигурку разрезала пополам черная тень — верхняя часть нелепо дернулась, в воде вспыхнули кровавые облака. Акула развернулась и, дернув головой, стала рвать нижнюю половинку тела.

Я закричал и потерял сознание, разбив лицо о кадку с моку-моку.

Очнулся я в больнице.

— Ты мне напоминаешь одного мальчика, — сказал дед Егор без вступлений. Он сидел рядом с моей кроватью, целый и здоровый. От него пахло морем. — Очень я его любил, а он умер вдали от меня и давно от него уж и праха не осталось…

— То есть его вы не сожрали, — уточнил я, покрываясь холодным потом, но не в силах удержать языка.

Дед Егор посмотрел на меня, прищурившись.

— Смелость города берет, примененная к месту и вовремя, — сказал он. — А когда она становится наглостью, то ни к чему хорошему не приводит… Ты с кем, по-твоему, разговариваешь, мальчик, кровь от моей крови?

Он поднялся и заполнил собою, звенящей темнотой, всю палату, весь мир.

— Я смотрел, как солнце восходит над вратами Вавилона и проплывал по темным улицам Атлантиды. Я видел сотни тысяч таких, как ты, мальчик, мои семена взошли и продолжают отсеиваться. И тысячи вернули мне мою кровь — чтобы я жил, чтобы семья процветала…

— А вам их разве не жалко? — спросил я тихо.

Дед Егор опять собрался в свое человеческое тело, пожал плечами.

— Честь семьи важнее личного страдания, — сказал он. — Люди смертны. Пять лет, тридцать или восемьдесят — небольшая разница. Дух рождается в плоть, носит плоть, освобождается от плоти. А на мне — вечная ноша. Я забочусь о семье. Не о себе. О вас.

— А цена?

— У всего цена, мальчик. Цена за радости плоти — страдания и смерть. У нашей семьи больше радости, больше власти. Цена не так высока, как ты думаешь. Раньше она и ценой-то не считалась — отдать одного ребенка, чтобы жили и процветали остальные.

— Почему ребенка?

— Потому что во взрослых уже слишком много вложено, они уже — кость семьи. Кости выдергивать — ослаблять тело. А дети — кровь. От кровопускания еще никто не умирал. Раньше мне просто отдавали перворожденную девочку. Девочки… сильнее расходовались. Но для тебя, Кирилл Ермолаев, я отменяю жребий. Своею волей и потому что обещал твоей маме. Мы тебя отправим туда, где ты будешь получать образование и не болтать…

Он встал, коротко мне кивнув, показав, что аудиенция окончена.

— Дед Егор, — позвал я. — А вы один… такой?

Дед Егор остановился в дверях, будто размышляя, отвечать мне или нет. Потом повернулся.

— Нет, — сказал он наконец. — И я не самый сильный. И далеко не самый… голодный.

Подмигнул мне правым глазом, на секунду округлившимся в акулью черноту, усмехнулся и вышел из палаты.

Через неделю папа отвез меня в аэропорт. Он был небрит и опять горько пах лекарствами.

— Как же ты без меня? — снова и снова спрашивал я. За папу я боялся. В глазах у него плескалась чернота — другая, чем у деда Егора, не засасывающая и поглощающая, а тусклая. Пустая.

— Нормально, Кирюш, — говорил папа, прикрывая пустоту тяжелыми веками. — Работа у меня. То-се. Не пропаду. Ты, главное, это… — он помолчал, кусая губы. — Береги руку, Сеня, как говорил Миронов этому… Никулину.

И сдал меня с рук на руки толстой сотруднице аэропорта. Она сопроводила меня в самолет и я улетел, вжимаясь в сиденье на взлете и искренне жалея, что не меня скормили деду Егору, сейчас бы уже отстрелялся и ни о чем не волновался.

Было бы уже не больно.

И, может быть, я бы снова увидел маму. Если там, в смерти, есть голубая глубина.

Два года я провел в Шотландии, в частной школе под Эдинбургом. У здания были башенки и мраморные лестницы, но я почему-то совсем не чувствовал себя Гарри Поттером. Я стал говорить по-английски почти свободно, но пришло указание из Москвы, и меня перевели в другую школу, в Испании. Потом был колледж в Алжире, и солнце на песке, и напевные крики муэдзинов. В Москву мне возвращаться не полагалось.

В конце года меня опять вызвали к директору, я ждал перевода в новый колледж, с новым языком — возможно, суахили или венгерским, но мсье Жером вздохнул слишком скорбно, указывая мне на стул, чтобы я сел, чтобы не упал от того, что он имел мне сообщить.

Тело лежало в гробу, непохожее на папу, будто вовсе им не было. Заострившиеся черты, металлический отблеск на коже. Терминатор, закороченный водкой и героином.

Дед Егор подошел, похлопал папу по мертвой щеке.

— Эх, Юрочка, — сказал тихо. Повернулся и ушел.

У бабушки в Питере случился сердечный приступ, и ни она, ни Ника приехать на похороны не смогли.

— …пепел к пеплу, прах к праху, — читал над папиным телом дядя Анатолий, рукоположенный в Ватикане. А потом прибавил: — Аку ийя хонору валаари кай.

— Валаари кай, — эхом пронеслось по толпе.

Все склонили головы. Я не стал.

— Оставайся на лето, — сказал дядя Вова, скупым жестом указывая мне, что где-то там, в недрах огромной квартиры, за джунглями оранжереи, есть гостевая спальня. — Поди соскучился. Столько лет… В сентябре в Америку поедешь учиться. На кого ты там собирался-то?

Я сказал, что хотел бы стать психологом. Дядя Вова хмыкнул и покачал головой — «нет».

— Зачем тогда спрашивали?

— Ты гонор-то притуши, да? Девиз наш помнишь? Семье не нужен психолог. Экономист вот нам нужен или, если душа просит гуманитарного, то переводчик.