Голубая кровь

Потом я пошел обедать. Я зашел за Марусиком, она работала недалеко. Мы отправились в пирожковую. Я купил один пирожок и кофе, и Марусик тоже. Рядом с нами ел мужик, он сожрал целых пять пирожков, а шестой только надкусил и оставил на тарелке. Тогда я подтолкнул Марусика локтем и показал ей на пирожок. „Возьми скорей“, — сказала Марусик. Я и сам собирался это сделать, и сразу его схватил и съел. „Ты что, я же пошутила“, — сказал Марусик. Но мне было наплевать. Я не такой богатый, чтобы разбрасываться пирожками. „Ты же худеешь“, — продолжал приставать ко мне Марусик. „Наплевать“, — ответил я. Я почему-то ужасно хотел есть. Потом мы зашли в винный магазин. Там была огромная очередь, но мне нужно было купить бутылку, и ей тоже. Мы встали в хвост, он выходил на улицу. Рядом с нами какой-то здоровый мужик со вздохом сказал: „Да, это тебе не Германия!“ Он, наверное, был в Германии, я только хотел поддержать его, как тут стоявший рядом хилый алкаш с орденскими планками на груди рванулся, растолкал всех, бросился на него и схватил за грудки. „Это ты сказал Ермания? Кто сказал Ермания? Я тебе покажу Ерманию!“ — завопил он и стал тыкать мужику в рожу своим кулачком. Я очень обрадовался, что не успел еще ничего сказать. Мы с Марусиком отошли подальше, и смотрели и веселились. Тут подбежали какие-то другие мужики и оттащили ветерана. А тот вопил: „Ах ты курва немецка!“ Почему-то он этого мужика называл курвой.

Потом мы купили бутылку и решили зайти в книжный магазин к Вене. Вени, как всегда, на месте не было, он сидел в задней комнате с какими-то людьми и курил „Мальборо“.

„А, это ты,“ — высокомерно сказал он и кивнул. Мне стало обидно. Все же он порядочное говно, если позволяет себе так со мной обращаться. Одного из них я знал — его звали Леша, он работал манекенщиком в Доме; моделей. У него были очень длинные ресницы и длинные ноги. Он рассказывал, как ездил в Италию, и одна итальянка в него влюбилась и подарила ему куртку, джинсы, рубашки, в общем, одела с ног до головы. А он за это ее один раз трахнул, это с его стороны был просто подвиг. Мне, конечно, стало противно, а тут еще Марусик хихикал. Меня ее хихиканье совсем вывело из себя, и я ей сказал: „Марусик, почему у тебя такие желтые зубы?“, а она нисколько не обиделась и говорит: „Это чтобы скорее тебя съесть“. Все рассмеялись, а я еще больше разозлился.

Я поссорился с Веней. Веня сказал мне, что Сережа очень красивый, а когда я ответил, что Сережа как человек говно. Веня сказал, что он сейчас во Франции и дружит с каким-то Эженом Ионеско, причем он сказал: „С самим Эженом Ионеско“. Тогда я ответил, что Ионеско тоже может быть говном, и. скорее всего, совершенно не разбирается в людях. Когда Веня начинает строить из себя умника, меня просто тошнит, он иногда на меня давит.

Он мне тут как-то сказал: „Знаешь, Павлик, мы с тобой как два отрока в печи, хороши и горячи“. Я сперва подумал, что он рехнулся. А он привязался ко мне с какими-то поэтами и не отстает. Он меня так довел, что, в конце концов, я не выдержал и сказал: „Слушай, отьебись ты от меня со своими поэтами. Я уже недавно одних видел в Доме архитектора, да и ты, кажется, тоже. Тебе что, не хватило?“ Так мы и поссорились. Вообще, Веня и надрать запросто может. Один раз кинет, второй, и получается сплошное кидалово. Он ведь не понимает, что у меня нет денег, что я готов последнее для него отдать — он этого не ценит. Он всегда смотрит на сторону и ищет себе чего-нибудь получше. Он сказал, что его приятель Сережа по прозвищу „Пусик“ тоже решил поехать за границу по приглашению. Я его раньше знал — ну просто редкое говно. Мне кажется, что таким людям вообще нельзя разрешать выезжать за границу, чтобы они нас там не позорили. Я знал, что он скрывается от призыва в армию — он как-то сам проговорился. Ну и я позвонил в военкомат и в ОВИР и все про него рассказал. Его нашли и упрятали в психушку, там ему, по-моему, самое место.

На работе все смотрят на меня как-то странно, непонятно, что я им сделал. Хотя, наверное, это из-за той забастовки, и из-за того, что я последние дни дорабатываю.

Вчера мы с Галей пошли в подвал выпить чаю, а одна старуха-смотрительница — инвалид и ветеран стада рассказывать, как она в блокаду шофером работала. Говорила она сплошным матом, я прямо с трудом понимал, о чем она говорит. А рассказывала она, как однажды вышла из дому зимой, а на сугробе три детские головки стоят. Это кто-то младенцев сожрал от голода, и головки на сугроб выставил — нет, чтобы студень сварить! Это же надо за едой такое говорить! Я потом про это Марусику рассказал, а она мне: „Ну конечно, если собак и крыс ели, то дети, наверное, вкуснее“. Ужас какой!..

Старухе той лет девяносто, а она все работает и работает. Она старая коммунистка. Меня она просто обожает, как увидит, так сразу расплывается и норовит поближе подойти. Я же ее не перевариваю, она мне аппетит портит. Глазки у нее маленькие, как буравчики, рожа красная и седые кудельки — это химия.

Что-то я стал в последнее время какой-то нервный. Абсолютно никакой личной жизни с этим СПИДом, просто с ума сойти можно. Ах господи, только бы уехать отсюда. Все уезжают, даже настоящие бляди, а нормальному человеку и не выехать.

У меня в школе была одноклассница — настоящая блядь, только что на Московском не промышляла. И та сейчас в Италии живет, вышла замуж за итальянца. Этот итальянец, когда она с ним познакомилась, все повторял: „Ах, как мне хочется семьи!“ По-итальянски, конечно. А она до свадьбы у него воровала рубашки и трусы, когда он сюда приезжал, чтобы их потом продавать, потому что денег он ей особо не давал, а может и давал, но ей казалось мало.

Конечно, ей приходилось с ним трахаться, так это ей было так противно, что она в туалете коньяком давилась, чтобы ему угодить. Я не понимаю, как это можно, вот мне, если человек не нравится, никакой коньяк не поможет. Несчастная, мне ее даже жалко. До итальянца у нее уже был муж — Юрик. Юрика она любила. Он был портной, работал на дому. Иногда он накупал в огромном количестве женские сапожки и прочее барахло и уезжал в длительные командировки на БАМ, или еще дальше — подработать. В его отсутствие она трахалась со всем Ленинградом, тут и подвернулся итальянец, которого она отбила у своей подруги по прозвищу Чума. Она, конечно, была не такая страшная, как Чума. А потом она этого итальянца почти до слез растрогала рассказами о том, как ей тяжело, как муж над ней издевается, как она сидит голодная с маленьким ребенком. Чума тоже была на ее свадьбе и сидела в углу жутко злая. А наша классная руководительница даже прослезилась.

Вчера по телевизору показывали интервью с известным певцом. Он, конечно, не советский, но он такой красавец, я сразу почувствовал, что он из наших. Он сказал: „Я вас всех люблю“ А потом подумал и добавил: „Правда, слово „люблю“ похоже на слово „blue“? По-английски это значит „голубой““. Мне он понравился, а Вене он показался слишком вульгарным. Сегодня утром я встретил его у книжного магазина, где он работает. И он стал распространяться на эту тему. Он говорил, что „голубые“ — это голубая кровь в современном хамском обществе, и нес еще какую-то херню о современной культуре и ее творцах, о сонетах Шекспира и сережином друге Ионеско. Тут вышел пьяный грузчик и сказал „Вениамин Станиславович! Покупатели ждут!“

„Отстань“, — небрежно сказал Веня и брезгливо отстранил его. Грузчик все стоял. „Иди, иди, я сейчас буду“, — Веня повернулся к грузчику спиной. Мне это не понравилось. Сам он все из себя аристократа корчит, а как с людьми обращается?

Марусик тоже недавно сказала, что ей нравятся голубые, но ей не нравится, что они трахают друг друга в задницу. Но ведь это бывает очень редко, по большой пьянке, в основном мы ласкаем друг друга, играем. Да что толку ей объяснять, она все равно не поймет.»

Смотрова работала в молодежном центре при райкоме комсомола коммерческим директором, причем всем она говорила, что она просто директор. Она помогла Марусе устроиться туда уборщицей. Маруся приходила на работу поздно вечером, стараясь, чтобы никого не было, но все равно постоянно натыкалась на комсомольских работников, которые то слушали магнитофон, то смотрели телевизор, то играли в карты, и постоянно пили. Там всегда было много пустых бутылок, и они демонстративно оставляли их Марусе. Маруся их не брала. Она подметала, а потом мыла пол, стараясь не задеть шваброй их ноги.

Смотрову она видела там только один раз, она завела ее в маленькую кладовку и показала два ящика — один с водкой, второй с шампанским. «Вот, сказала она, — ко дню рождения готовимся!»

«Твоему, что ли?» — удивилась Маруся.

«Да нет, комсомола! Скоро же 29-е октября, ты что забыла?»

Как-то Маруся попросила Смотрову устроить вечер костиных стихов в артистическом подвале. Подвал тоже был в ведении райкома. Содержал этот подвал один актер, которого нашла Смотрова, она даже говорила, что тот ее боится, потому что у нее есть связи в райкоме партии. Правда, потом актер рассказывал Марусе совсем другое: он говорил, что плевать на них на всех хотел, и вообще, он сам своим горбом построил этот подвал, а теперь ему будут указывать.

Костя тогда жил у Маруси, и она очень хотела, чтобы он выступил со стихами. Смотрова сказала, что даст Марусе билетов на двести рублей, а надо продать на сто, иначе вечера больше не будет. Маруся под расписку получила билеты у директора молодежного центра. Сперва она распространяла билеты по знакомым, но все хотели попасть бесплатно и не торопились отдавать деньги, тем более что каждый билет стоил два рубля. Тогда Маруся пошла продавать билеты на Невский. Она взяла маленький складной стульчик и костину книжку, напечатанную на машинке и переплетенную в мастерской. Прыщавый юноша, костин приятель по его бывшей работе, нарисовал плакат. Издалека плакат был похож на траурное объявление, которое вывешивали в коридоре учреждения, когда умирал какой-нибудь старый сотрудник. Не хватало только фотографии, обведенной траурной каймой.

Маруся встала у ограды садика на площади, где было много художников, продававших свои картины. Она стояла у самого входа, потому что свободное место было только там. Плакат с объявлением о вечере поэзии она повесила на ограду, но дул сильный ветер, и плакат постоянно срывало. Художники помогали Марусе повесить его обратно, потом даже дали ей этюдник, и она прикрепила плакат на него, но ветер опрокидывал и этюдник. К Марусе изредка подходил Костя, но стоять рядом с ней он стеснялся, говорил, что нехорошо поэту самому торговать билетами. Костя ходил вокруг садика и декламировал стихи. Потом он встал в очередь за мороженым, и там к нему подошел маленький плюгавый человечек в рваных брюках. Костя сначала его не узнал, но потом оказалось, что они вместе лежали на Пряжке. Костя пригласил и его, но тот сказал, что лучше бы послушал лекцию по философии. На Пряжке он беседовал с Костей на философские темы, и вообще, оказалось, что в тот день его смена: он работал сутками на фабрике «Красный треугольник»

Билеты покупали плохо. Подошел чернявый молодой человек с бегающим взглядом и сказал, что он из Одессы, тоже из молодежного центра и может даже устроить Косте гастроли в городе Николаеве. На вечер он тоже прийти не мог, потому что уезжал. Женщина с измятым морщинистым лицом долго читала объявление, и задумчиво сказала: «Да-а-а, в подвале выступает. Все ясно, темная лошадка…» Какие-то мужики с красными руками, от которых несло перегаром, брали книжку стихов и читали. Потом спрашивали у Маруси, сколько она стоит. Маруся терпеливо объясняла всем что книга не продается, что она только для знакомства со стихами поэта, на вечер которого она продает билеты. Но на вечер никто идти не хотел.

В результате, за весь день она продала всего лишь десять билетов. Оставалось подождать вечера выступления, была еще надежда на знакомых, и что перед началом еще кто-нибудь придет.

В день выступления Маруся сидела в подвале и терпеливо ждала. Приходил какой-то мужчина в рваной фуфайке и грязных брюках и долго расспрашивал Марусю, как здесь можно устроить вечер. Он был тоже поэт и хотел бы выступить со своими стихами. Марусе он ужасно надоел, потому что в течение часа рассказывал свою жизнь.

Наконец, пришел Костя и с ним два каких-то типа. Это оказались тоже поэты. Один поэт был наглый еврей, он снисходительно кивнул Марусе и гордо прошел за кулисы, а второй, пьяный с длинными сальными волосами, галантно поцеловал ей руку. Костя сказал, что эти поэты будут выступать вместе с ним. Маруся удивленно спросила Костю, зачем ему понадобился кто-то еще, ведь этот вечер она организовывала для него. Но он объяснил, что так будет лучше, и что это предложил сделать актер, содержавший подвал. Эти поэты привели с собой орду таких же пьяных и грязных юношей и девушек, которые с визгом и хихиканьем стали рассаживаться. Костя захотел читать последним, ему казалось, что так будет лучше виден контраст между его стихами и стихами тех. кто выступал до него. Но наглый еврей предложил бросить жребий, и по жребию Косте выпало читать так, как он и хотел. Первым читал волосатый поэт, у которого стихи были сплошь про блевотину и говно, ему очень аплодировали и вызывали на бис. Вторым выступал еврей. Он читал стихи про еврейский вопрос и про Израиль. Ему буквально устроили овацию и даже подарили цветы. Потом он читал на бис… Когда на сцену вышел Костя, то все поклонники предыдущих двух поэтов встали, и, хлопая стульями, пошли к выходу. В зале остались только те, кто знал Костю, и еще человек десять неизвестных, которым, очевидно, было жалко денег, заплаченных за билеты, и хотелось досидеть до конца. Марусины знакомые — дочка члена Союза писателей со своим мужем, как всегда, были пьяны и тихонько дремали в углу. Должен был прийти марусин знакомый Вадик, с которым она и Костя когда-то учились в Университете. Именно он и познакомил Марусю с Павликом, и про него ходили слухи, что он гомосексуалист, но Марусе казалось, что это вранье и что Вадик очень красивый. Вадика все не было и не было, и Маруся все ждала его, сидя у входа. Костя уже давно читал стихи. В первом ряду сидела страстная поклонница Кости, Тоня, ей было уже под сорок, она по виду походила на алкоголичку и, когда говорила, то вся тряслась и подергивалась, нервно переступая с ноги на ногу. Она пришла с огромным букетом роз и, вся вытянувшись вперед, жадно ловила каждое слово.

Маруся сидела у входа и считала деньги, у нее набралось всего сорок рублей, а ведь Смотрова скачала, что нужно отдать сто. Тут дверь открылась и вошел Веня. Маруся пригласила его, сказав, что на вечере будет Вадик. Веня был знаком с Вадиком, он сразу же спросил о нем Марусю. Когда он узнал, что Вадика еще нет, на лице его отразилось явное разочарование. Он сел рядом с Марусей и достал из кармана игрушечку — заводной маленький розовый член, который прыгал и что-то клевал, как цыпленочек, а Веня смотрел на него и заливался радостным смехом.

«Подари мне,» — попросила Маруся.

«Нет, не могу, мне самому подарили. — Веня встал и убрал член в карман — Ну я пошел…»

«Не хочешь послушать?» — предложила Маруся.

Веня отодвинул занавеску и заглянул в зал. Стихи были жуткие, точнее, они были прекрасные, но жуткие по содержанию.

«Господи, что это он читает! Какой ужас!.. — Веня еще раз посмотрел на Костю. — Ах, какой красавец! Познакомь!»

«У меня был приятель, он рехнулся. Он вдруг стал всем говорить: „Я беременная, я беременная“. И наконец, он так всем надоел, что ему вызвали „скорую“. Пришли санитары и забрали его. В машине он требовал, чтобы его уложили на носилки. Потом его привезли на Пряжку, и там в палате на койке он родил пупсика. Оказывается, он еще дома запихал этого пупсика себе в задницу. Потом он его долго нянчил и никому не хотел отдавать. Просто человеку было грустно и одиноко, и хотелось, чтобы к нему проявили внимание и позаботились о нем. Сейчас он, по-моему, вылечился, хотя я точно я не знаю.

Голубых, которые сидят в туалетах и подстерегают мужиков, в Польше называют „хлорками“. Это мне рассказывал Кшиштоф. Кшиштоф раньше был спортсменом. Но жизнь у него не сложилась. У него был тренер, старый, противный, который его заставлял спать с собой. Кшиштоф отказался, и он его выгнал. Теперь Кшиштоф на содержании у Анджея. Кшиштоф — просто красавец, его даже на таможне никогда не проверяют, поэтому он может везти с собой все, что захочет. Он летом приехал в Ленинград и ходил в таких рваных джинсах, что, когда пришел в музей, где я раньше работал, старуха-смотрительница заорала на него: „Это что, мода такая?“ А он сказал ей, что эти джинсы стоят больше, чем вся ее зарплата за год. Она не поверила.

Мамаша Кшиштофа ужасно любит кошек. Одну ее кошку звали „Малыш“ По-польски это будет что-то вроде „Малюшек“, похоже на „моллюск“, так смешно! Когда он рассказывал: „Така баба, огромна, толста — Малюшек! Малюшек!“ — и показывал, как она душит эту кошку в объятиях, а кошка визжит и хрипит, я очень смеялся. У него мама — директор крупного завода там в Польше. Кшиштоф два раза в год приезжает ко мне. Он привозит через границу доллары и рубли в трусах. Пока еще его ни разу не поймали. Сейчас Кшиштоф живет в Западном Берлине. Когда я в первый раз приехал к нему в Западный Берлин по приглашению, он меня повел в большой универмаг и стал мне там все показывать. На пятом этаже у них там продавали продукты. Там их было столько, что я просто охуел, одной колбасы, по-моему, сто сортов, а одна колбасина такая огромная, как бревно, это уж не знаю для кого, вряд ли вообще в человеческих силах ее сожрать. И еще там всякие фрукты, настолько диковинные, что я и названий-то таких никогда не слышал, не то, что не видел. В общем, я ужасно загрустил, мне даже плакать захотелось, а Кшиштоф мне сказал, что он всех сюда водит, кто к нему приезжает из Советского Союза, что это экскурсия такая, и что все реагируют по-разному, одни становятся очень веселые, другие грустные, как я, например. А перед выходом он мне еще показал на старого немца в железных очках, похожего на бывшего эсэсовца и сказал жалобным голосом: „Видишь — стоит, старенький такой. Он войну проиграл, проиграл…“

Вчера мы с Веней ходили в гости к одному его знакомому режиссеру, там было много наших. Говорили даже, что будет маскарад. Я надел английские туфли на каблуке, черные брюки и сиреневую шелковую блузку. На Вене был галстук и шикарный шелковый костюм, этот костюм ему привез из Штатов Пусик. Волосы он уложил на косой пробор. Он совсем стал похож на иностранца. Я подумал, что он все же ничего, и с ним не стыдно показаться на людях. К тому же, у него хорошие манеры.

Была еще одна старая француженка по имени Франсуаза Саган. Марусик мне потом сказала, что это известная писательница. Она так ко мне подклеивалась, но я подумал, что она такая страшная, уж лучше мне с той старухой продолжать, она, по крайней мере, меня любит. Конечно, если бы я тогда знал, что это писательница и у нее много денег, я бы не свалял такого дурака. А то все так напились, и я тоже, и такое веселье стояло, просто кайф. Там был один наш, он то ли поэт, то ли философ, немного не в себе. Он уселся к Вене на колени. Веня его оттолкнул, а тот зацепился за какой-то гвоздь и порвал себе брюки, они оказались совсем ветхие. Хозяйка в шутку предложила ему надеть юбку, а он очень обрадовался, напялил ее на себя, встал на четвереньки и побежал под стол. Под столом он стал хватать меня за коленки. Но все же Веня ему понравился больше всех. Он вертелся вокруг него, целовал ему руки и повторял: „Пойдем, попиздим о Боге и о любви!“ Вряд ли он был ему нужен, слишком старый и сумасшедший, но я заметил, что Веня с ним слегка кокетничал. А режиссер, такой изысканный, высокий, в очках и с бородок, мне сразу понравился. Он сел рядом со мной так, что его колено касалось моего, и таким вкрадчивым голосом стал мне что-то рассказывать, что я даже про Веню забыл! Потом мы с этим режиссером пошли ко мне, потому что у него дома жена мешает. Что за дивную ночь я провел! Давно мне уже так хорошо не было! Я даже про СПИД забыл. Утром проснулся, голова трещит, потому что вечером я все же немного перебрал. Я сразу же позвонил Вене, а он мне сцену устраивает. „Ты думаешь, этот старый козел Алянский уже сдан в тираж и никому не нужен! Ты думаешь, что меня можно бросать, как последнюю шлюху! Ты еще пожалеешь! Ты меня еще вспомнишь!“ Как мне надоели все эти разборки! Господи, такой он занудный! Как будто мы с ним женаты уже десять лет!

Я сказал Марусику, что ей срочно нужно худеть. Она ужасно растолстела. Я сам за ней следил, звонил ей по телефону и спрашивал, что она ест. Один раз она ела пирожное. Я ей сказал: „Ты что, с ума сошла? Сейчас же прекрати это!“ Она, вроде бы, послушалась. Она вообще меня всегда слушается, это приятно. Потом она, благодаря моим стараниям, все же похудела, и теперь я называю ее „моя стройняшка“.

Я терпеть не могу толстых баб. Они такие отвратительные, меня от них тошнит.

Я тут все ходил в поликлинику, у нас врачиха как раз такая. Я очень плохо себя чувствовал, а она мне говорит: „Вы здоровы“. Как будто, если я не работаю и мне не нужен больничный, то я уж и не должен обращать внимание на свое состояние. В поликлинике у нас жуткие очереди, и вот я сидел, сидел, и наконец вошел в кабинет, а она мне: „Ну что, опять пришли?“ Я говорю: „Да, пришел! У меня болит вот здесь!“ А она мне: „А откуда вы это взяли, что у вас болит?“ Тут я просто растерялся. Откуда я взял, что болит!

Я пожаловался на нее в Горздрав. Я написал, что таким врачам не место в советском учреждении, что это садисты и вредители. Мне ответили, что разберутся, только не разобрались.

Вчера я опять ходил в эту поликлинику Я думал, что этой врачихи там нет, а она все там же сидит и ухмыляется. Она послала меня в больницу. Я пришел туда в приемный покой, думаю, может и полежать, подлечиться, к тому же там и кормят бесплатно. Там старуха с огромным животом лежала на топчане и стонала. Стонала она то совсем громко, то потише, ей, наверное, хотелось, чтобы к ней кто-нибудь подошел и облегчил ее страдания или, хотя бы, пожалел. К ней подошла санитарка, брезгливо на нее посмотрела и молча отошла. А врач, такой симпатичный, черненький, сказал мне: „Блинами обожралась. Мы приехали на „скорой“, а у нее на столе стоит огромная бадья, пустая, а она сама лежит и стонет: „Я блинков поела, доктор,“ — Вот теперь здесь. Вам чего, молодой человек?“ Я сказал, что меня прислала участковая врачиха, и что я плохо себя чувствую. Он на это ответил: „Совсем эта ваша врачиха охренела. Идите и так ей и передайте.“ Я не стал спорить и ушел, потому что мне совсем расхотелось в эту больницу, если там все постоянно так стонут, да еще штукатурка со стен осыпается. И положат в коридоре, я уж знаю. что это такое.»

Длинный коридор стены из белого кафеля и пол из коричневого Потом длинная серая лестница выше выше потом двери решетка двери гремят замки и ключи.

Расплывшееся бородатое лицо с толстыми щеками… Глаза непонятно… Блока тоже многие считали сумасшедшим… Не знаю нам про Блока в институте не рассказывали…

В палате много кроватей похоже на школьный актовый зал Кровати стоят рядом как в супружеской спальне Он лежит на кровати привязанный полотенцем… Рядом бродит какой-то тип в пижамной куртке без штанов На соседней кровати кто-то отходит… В углу дикое хихиканье другой задумчиво ходит взад и вперед вытянув шею как индюк…

Ведь это Он Он был на кресте и здесь просто продолжение «Передайте пожалуйста письмо здесь рассказано как сварили Иванова Он был еще живой они его сварили». На конверте адрес Ленгорисполком Она берет письмо и быстро прячет в карман Сегодня день вообще-то не приемный но вам в виде исключения…

Вечер закончился. На костином выступлении были все марусины друзья. Последними вышли из зала марусина подруга Наташа, папа которой был членом Союза писателей, о чем Наташа сразу же всем рассказывала. Рядом с ней был ее муж, лысый и пьяный, потом еще наташины школьные друзья, среди которых и высокий костлявый уголовник, покрытый татуировками. Он рассказывал Марусе, как хотел ограбить Пассаж, и что самым трудным было приручить собак, которых спускали на ночь. Он долго ходил туда по ночам и кормил их мясом, потом, в один прекрасный день спрятался в туалете перед самым закрытием, а ночью вылез, набрал разного золота и драгоценностей, но выйти не смог, и утром его загребли менты. А один его друг переехал через финскую границу на своей машине. У него не было документов, а машина была бронированная и стекла особой закалки. И он со всей скоростью так — рраз! — и проскочил, по нему стреляли, но никто не попал. И он теперь живет в Финляндии и очень счастлив. Другого наташиного друга звали Митя. Митин папа был писателем, вообще Маруся заметила, что с Наташей в классе учились, в основном, дети одних писателей, кроме уголовника, и то кажется, у него был дядя-журналист. Это была какая-то особенная писательская школа.

У Мити были бледно-голубые глаза, из них как будто струилась какая-то голубая блевотина, лицо его было все покрыто гнойными прыщами, а на волосах был надет ремешок… С Митей была его жена Лара, та самая, которую Маруся все время встречала в пивной у Левы, потому что Лева был их другом, и к нему они ездили по утрам похмеляться.

У Наташи была большая квартира на Невском, потому что ее папе, как писателю, была положена дополнительная жилплощадь. Когда родителей не было дома, в этой квартире постоянно устраивались пьянки, и это происходило довольно часто, потому что писатель с женой ездил изучать жизнь в командировки то в Англию, то в Америку, а то и в Африку. Они с женой были даже во Франции и, кажется, познакомились там с самим Аденом Делоном, который, якобы, влюбился в наташину маму, в молодости бывшую настоящей красавицей. Особенно хороша у нее была задница. Наташа сама так и рассказывала, что ее папа на студенческом вечере видел, как танцевала наташина мама, которая тогда еще была юной студенткой, а она танцевала рок-н-ролл, и юбка у нее постоянно задиралась, и наташин папа обратил внимание на ее зад, который был просто идеальной формы и женился на ней и у них родилась Наташа. В туалете у них на стенке висела телеграмма от Алена Делона, написанная почему-то по-русски, там он изъяснялся наташиной маме в любви, и подписался: «Твой Ален».

Маруся вспомнила, как однажды седьмого ноября все ужасно перепились и вышли на балкон с криками «зик хайль!». По Невскому как раз шла праздничная демонстрация, и они стали бросать в толпу апельсины. Некоторые люди подбирали их и были даже довольны, но кому-то это не понравилось, и вызвали милицию. Наташа говорила, что, когда она открыла дверь, ей показалось, что милиционеров шестеро, а на самом деле их оказалось только двое, это у нее просто троилось в глазах. Тогда же, чуть позже, когда все вернулись в комнату, Маруся познакомилась с наташиным приятелем по кличке Геноссе. Его отец был крупным руководящим работником, а сам Геноссе очень любил третий рейх и коллекционировал фашистские ордена и медали. Маруся тогда сильно напилась, вспомнила, что говорил ей Костя, стала восхвалять Гитлера и даже кричать «Хайль!». Геноссе слушал ее, не сводя с нее глаз. А наташины подружки, хотя тоже были сильно пьяные, почему-то собрались бить Марусе морду, потому что у некоторых из них мужья воевали в Афганистане и «горели в танках». Наташа их тоже поддержала, потому что в войну ее отец был маленький, но уже ненавидел немцев и устраивал им всякие гадости вместе с другими мальчиками, и его чуть не поймали, об этом он потом писал и в книжках. А бабушка Наташи, Роза Абрамовна Гунькина, была соратницей Ленина, и Наташа, когда наливалась, часто рассуждала о том, не является ли она внучкой Ильича, ведь он вполне мог… Правда, Наташа не смогла встать со стула и так и заснула, упав головой на стол. Но утром она все равно сказала Марусе, чтобы она так больше не говорила…

У наташиной подруги Лены был новый муж, политолог из Москвы. Сперва у Лены был другой муж, но он оказался гомосексуалистом, и она рассказывала, что они напивались и трахались прямо при ней, а она им орала: «Ну, харэ при мне трахаться!» Она не могла сказать, что ей было противно, а просто как-то неприятно. Причем она утверждала, что ее муж трахался с Вадиком, который нравился Марусе, но Маруся не придавала ее словам особого значения. Лена была пухлая, розовая, с голубыми глазами и в очках. Один раз она напилась и пошла в туалет, а потом распахнула дверь, и все увидели, что она сидит на унитазе и у нее розовые пухлые ляжки, и она закричала: «Ну что, с кем я еще не спала?» Оказалось, что ни с кем не спала, но все уже были пьяные, и никому ничего не надо. Когда Лене надоел ее муж, она всем стала рассказывать, что он педераст, а он деликатно поправлял ее: «Не педераст, а гомосексуалист» и объяснял, что педерасты — это те, кто любит детей, потому что корень «пед» означает «детский», например, «педиатр». Лена хрипло хохотала. Наконец ей удалось найти себе другого мужа. Он был политологом и работал в Москве, и даже его обещали послать работать за границу. А Лена все говорила: «Думала ли я, когда доила коров, что буду женой политолога!» Никаких коров она, конечно, никогда не доила, это был просто поэтический образ. Потом она приехала из Москвы уже без мужа, просто навестить Наташу, и они, как всегда, налились. А там как раз был Митя, он накануне отвез свою жену домой спать из-за того, что она сильно напилась, и Митя уставился на Лену своими голубыми глазами. Лена сняла очки, и перед ней все расплывалось. Потом она ушла и завалилась спать. А через некоторое время, когда Наташа случайно заглянула в комнату, она увидела, что Митя раздел Лену и уже стянул с нее трусы, а теперь стаскивает трусы с себя, пристраиваясь к Лене сзади. Наташа закричала на него, что он устроил здесь притон, и Митя очень испугался и просил у нее прощения. А Лена так ничего и не почувствовала. Обычно Митя, когда напивался, запирался в сортире и там почему-то засыпал, и если кому-нибудь нужно было в туалет, приходилось ломать дверь. Обычно ударом ноги дверь вышибала митина жена Лара, у нее это получалось лучше всех, потому что у нее уже был опыт.

У Наташи было много приятелей, и все они тоже были дети писателей, а кое-кто и сам писал, и хотел тоже стать писателем. Один ее знакомый Славик тоже писал прозу, он даже давал Марусе почитать роман, в котором была очень сложная запутанная интрига и из которого Маруся только запомнила, что он очень образно и ярко описывает кошку, когда ей хочется сношаться, и еще переживания старого ветерана. Славик дружил с другим начинающим писателем Серполевым, а этот Серполев уже даже печатался в Москве в молодежном журнале. Маруся как-то ходила на вечер, где Серполев читал свои произведения. Вся публика в зале рассредоточилась по группам в пять-шесть человек, и все были заняты тем, что разливали по стаканам какую-то бурую жидкость с неприятным запахом. Серполев, шатаясь, поднялся на сцену и, чуть было не упав, встал на четвереньки. Так на четвереньках он и добрался до приготовленного стула. Он взял в руки какие-то бумажки, откашлялся и стал читать. Что он читает, было совершенно непонятно, потому что у него заплетался язык, ему закричали из зала: «Генка, ты что, охуел что ли, давай помедленнее!» На что он ответил: «Пошли вы сами все на хуй. Захочу, так и вообще читать не буду!» И нарочно продолжал бормотать еще более невнятно. Маруся не поняла ни слова, она сидела в третьем ряду, а перед ней сидел наглый еврей, который выступал со стихами вместе с Костей. Маруся потом его узнала.

Через некоторое время до нее дошли слухи, что Славик, приятель Мити, стал ведущим редактором в одном издательстве, которое финансировал ЦК ВЛКСМ. Он сразу же напечатал себе много визитных карточек, где на английском языке было написано «Redactor in chief», и всем их раздавал.

У Мити был сумасшедший дядя, он жил в соседней комнате, и иногда оттуда доносился тихий вой. Лара, оказывается, тоже была почти сумасшедшая, то есть у нее была сумасшедшая мама, и эта мама не давала Ларе спокойно жить. Один раз Маруся встретила Лару в троллейбусе, в руках у нее был полиэтиленовый мешок, в котором просвечивала бутылка портвейна. Лара сказала, что едет к Мите, ведь надо хоть с кем-то трахаться, а если Мите дать выпить, то он ее трахнет. Сам же Митя страдал клептоманией, об этом рассказывала Наташа, у которой он украл новые перчатки. Он вообще у всех баб, с которыми спал, что-то крал, наверное, на память. Однажды ему устроили настоящий скандал, когда он украл у одной женщины золотую цепочку, но он все равно ее не отдал.

Митя тоже писал стихи, он даже как-то читал их по пьянке, но никто ничего не понял. На одной пьянке, когда выпить было уже нечего, но магазины еще работали, все собрали деньги и послали Митю в магазин. Митя явился через час, без денег и без бутылки и стал рассказывать, что деньги потерял. Наташа долго допрашивала его, строго глядя ему прямо в глаза, но он только что-то мямлил и ничего не мог толком объяснить. Ему не поверили, но ничего не смогли сделать.

Вадик тоже был неизменным участником всем пьянок. Он очень нравился Марусе, он был такой красивый и веселый, он все время шутил Особенно ему нравилось танцевать рок-н-ролл. Наташу он очень любил и когда рассказывал о ней, никогда не забывал упомянуть, что у нее папа писатель. «Писатель, пися» — повторял наташин муж, качаясь на стуле. Все смеялись, а Наташа обижались. Она утверждала, что ее папа очень верно определяет сущность всех ее знакомых, ибо он писатель, а писатель — это инженер человеческих душ.

Один раз Наташа разбила бутылку сухого вина и муж собрался бить ей морду, и она рыдала и собирала осколки, стоя на четвереньках. Наутро она просыпалась с красными глазами и опухшим лицом, и они ехали похмеляться к Леве. Леве тоже очень льстило, что у Наташи папа писатель, и он поил ее пивом, сколько ей захочется, причем бесплатно. И с ней, конечно, и ее мужа и всех, кто приезжал Лева тоже часто бывал на пьянках у Наташи и всегда приносил с собой что-нибудь вкусное, например, икру, у него всегда были деньги. Ему очень нравилась подружка Наташи, худенькая Оля с вытянутым лицом и длинным носом. Она, когда напивалась, всегда валилась на пол, а Лева стоял и жадно на нее смотрел. Она специально так задирала руки, чтобы был виден ее живот, а Лева мрачно говорил: «Закрой свой пупок, он меня возбуждает», а Оля говорила «ах» и еще выше задирала руки. Она рассказывала Mapусе, что один раз была в гостях у одного известного и очень популярного телекомментатора и даже пила с ним. А привез ее туда председатель кооператива, в котором она работала, по национальности монгол. Под большим секретом Оля сообщила Марусе, что этот монгол ее трахнул. Она говорила, что он трахнул ее так замечательно, так замечательно. Оля просто не могла выразить свои ощущения словами и только повторяла, в истоме болтая головой: «Ах, Мурчик, как он меня трахнул!»

У Оли был муж с голубыми глазами, кривыми ногами и широким тазом, у него была реденькая бородка, а волосы зачесаны набок, он был грек, о чем сразу всем сообщал, он всегда ходил в вельветовых штанах цвета детского поноса. Наташа с гордостью рассказывала всем, какой он умный и красивый. Один раз к нему стал приставать Вадик, он клал руку ему на колено, гладил по спине, а тот все терпел и не выражал никакого неудовольствия. Потом они ушли в темную комнату, а там как раз спал политолог, вдруг оттуда послышался ужасный шум и вопли, все побежали туда и увидели, что рязъяренный политолог в ярости колотит их своими длинными, как у обезьяны, руками и вопит: «Пе-де-расы, блядь, ненавижу, убью!» Его стали урезонивать и успокаивать, но он обзывал всех и пытался дать по морде Марусе. Потом Вадик с мужем Оли куда-то исчезли, но Оля говорила всем, что ее муж не педераст, а напротив, не дает ей спать всю ночь, что, конечно, Вадик к нему приставал, но что он послал его на хуй. А как было на самом деле — никто не знал. Потом Наташа рассказывала Марусе, что она трахается с олиным мужем и что это очень приятно, а Оля ему надоела. А олин муж как-то по пьянке рыдал и говорил Марусе: «Я люблю свою жену и ребенка, почему мне мешают жить спокойно!» Маруся и не знала, что у них есть ребенок, но оказалось, что есть, олигофренический мальчик, уже успевший сняться на обложке журнала «Здоровье», ему было пять лет, но он говорил только два слова: «Дай!» и еще «Уйди!».

Наташа занимала у всех деньги, потому что водка стоила дорого, и денег не хватало. Деньги потом она никому не отдавала, а, если у нее начинали требовать, говорила: «Какие мелочные, ничтожные люди! Какое обывательское сознание!», но денег все равно не отдавала. Наташин муж был портной, он шил брюки на дому, но, когда он пил, ему было не до шитья. Однажды он пригласил к себе Марусю. Наташа тогда была в больнице, ее положил туда папа, потому что у нее было что-то с печенью. И ему одному было скучно. Когда Маруся пришла к нему, он принимал душ. Потом вышел оттуда с мокрыми волосами и тихо с тоской сказал: «А черт, выпить бы!» Денег у него не было, и выпить тоже было нечего. Маруся ушла, потому что не знала, что с ним делать. Оля рассказывала Марусе, что она трахалась и с ним тоже, и что это было очень приятно, а он, наоборот, рассказывал всем, что Оля — ужасная дура, и у нее куриные мозги.

Вадик же со всеми был в хороших отношениях, его любили все, он танцевал со всеми без устали, мог выпить очень много, и не пьянел. У него были густые усы и голубые глаза. Он очень приятно целовался. Маруся по пьянке предложила ему жить у нее, потому что в квартиру, которую он снимал длительное время, приехали хозяева и его выгнали. Он сразу же согласился, потому что Маруся предложила ему жить бесплатно, он долго благодарил Марусю, и они целовались. У Маруси, правда, уже жил Костя, но ей казалось, что места хватит на всех, и что в этом ничего такого нет. Вадик быстро переехал к ней. Костю это ужасно разозлило, но он ничего Марусе не сказал. Она чувствовала, что ему это не нравится, и она боялась, что он набросится и будет ее душить, но все равно она хихикала с Вадиком. А тут как раз у Кости был день рождения. Пригласили гостей. Пришла алкоголическая поклонница Кости Тоня и подарила затрепанную книжечку о поэзии. Тоня внимательно рассматривала этикетки на всех бутылках и с нетерпением уселась за стол.

Однажды, перед тем, как попасть в дурдом, Костя написал стихотворение, в котором приглашал ее на свидание к мосту, была уже поздняя осень, и шел снег. Она не пришла, потому что решила, что это просто стихотворение, а для Кости это была записка, переполненная символами и разными намеками, и он стоял и ждал ее, ждал до позднего вечера, он ужасно замерз, и на голове у него вырос сугробик, а она все не шла. Потом он позвонил Марусе и спросил. «А что, эта дура не придет, что ли?» Маруся тогда очень удивилась, она вообще не знала, какая дура, а Косте казалось, что все уже давно должны обо всем знать. Потом Маруся познакомилась с Тоней, и они даже пили вместе. Тоня приходила только тогда, когда у Маруси была выпивка, и оставалась, пока не выпивала все. Костя во время прогулок с Тоней тоже заходил в разлив и покупал ей двести грамм. Когда-то Косте она даже нравилась, он был в нее влюблен. Тоня была худая, с черными, расчесанными на прямой пробор и уложенными сзади в небольшой пучок волосами; по бокам свисали черные пейсы, а на макушке проглядывала небольшая плешь. Костя говорил, что она похожа на женщин начала века, такая декадентка, нервная и издерганная, к тому же, она все время курила.

На костин день рождения пришли Наташа со своим мужем и еще одна подружка Кости, интеллигентная и образованная девушка в очках, Нина. Костя все время говорил с ней по телефону, это продолжалось иногда часами. А она засыпала у телефона, и трубка выпадала у нее из рук. Одно время она встречалась с молодым человеком, который очень хорошо разбирался в психологии людей, он говорил, что он высший магистр всех темных сил. Потом они с Ниной поссорились из-за того, что ей на работе повысили зарплату, а ему не повысили, и он вопил, что Нина еще будет ползать перед ним на коленях. Когда же у него это не получилось, он стал биться в истерике и кричать, что Нина засадила его в банку, и все его сверхъестественные силы пропали. Потом, когда Костя попал в дурдом, Маруся ей звонила и рассказывала, а Нина вдруг вздохнула и сказала: «Какая у тебя насыщенная жизнь! Как я тебе завидую!» Маруся очень удивилась.

Пришла Смотрова и ее друг Ленчик. Еще пришла фиктивная жена Вадика, благодаря которой он прописался в Ленинграде, потому что сам был из города Кириши, и его не брали в аспирантуру без ленинградской прописки. Жена эта тоже была не из Ленинграда, а откуда-то с Кавказа, ее отец, очень богатый художник, заплатил восемь тысяч, и она сначала фиктивным браком сочеталась с каким-то художником из Ленинграда, а потом уже с ним развелась и вышла замуж за Вадика. Она все время всем жаловалась, что у нее не может быть детей, потому что у нее что-то там не в порядке по части гинекологии и даже всхлипывала при этом, а Вадик ее жалел.

Все выпили. Начали с водки, потому что на этом настаивала алкоголическая поклонница. Она вся тряслась от нетерпения, а потом стала гладить Костю по голове и говорить, что у него платиновая головка, что у него голубые глазки, что он такой красавец и все пыталась его поцеловать, а Костя морщился и отворачивался. Маруся пошла плясать с Вадиком, сзади за Вадика цеплялась его фиктивная жена, и он умудрялся целоваться и с Марусей, и с ней. Интеллигентная приятельница Кости визжала где-то в углу, а потом тоже повисла на Вадике. Вадик удовлетворенно похохатывал и обнимал всех троих девушек. Маруся заметила, что Кости за столом уже не было и слышала, как хлопнула входная дверь. Он уже давно сидел очень мрачный. Никто, кроме нее, не заметил, что Костя ушел, веселье продолжалось.

Маруся вышла в коридор, и вдруг на нее обрушился страшный удар, прямо в глаз. Маруся завопила и зарыдала, это был Костя, он незаметно вернулся и теперь стоял в углу, бледный и злой. Он размахнулся и ударил Марусю еще раз, изо всех сил. Маруся завизжала и завопила еще громче. Она подумала, что Костя снова рехнулся и сейчас ее задушит, а он, действительно, прошипел, что убьет ее. Марусины вопли никто не слышал, в комнате гремела музыка, раздавались визг и хохот. Костя еще раз дал Марусе в глаз и выскочил из квартиры на лестницу. Марусе уже не хотелось веселиться, она ушла в ванную и там рыдала, потом заснула на полу. Утром, когда она вышла, она увидела, что Костя сидит на диване, а в другом углу сидит Вадик и насвистывает песенку. У Кости под глазами были черные круги, он, наверное, не спал всю ночь. Маруся посмотрела на себя в зеркало и ужаснулась — у нее весь глаз заплыл желтым, фиолетовым и даже черным, совсем как у Тани, подруги того грузина с улицы Костюшко. Она вошла в комнату и тоже села на диван, подальше от Кости. Тут они с Вадиком посмотрели друг на друга и расхохотались. Костя же вскочил с дивана и включил магнитофон, заиграла песня «Я жиган ростовский», под которую вчера все так весело и безмятежно танцевали. Вадик опять стал весело притоптывать ногой и подпевать. Когда песня кончилась, Костя перекрутил и поставил ее с самого начала, его глаза сверкали, зрачки были сильно расширены. Марусе стало страшно и хотелось, чтобы он поскорее ушел, но он не уходил, а все ставил и ставил эту песню про жигана.

Через день его забрали в дурдом.

«Все-таки, у Вени уже старческий маразм. Он так ходит и ручки держит, как какое-то животное. Бывают такие животные, кролики или суслики, и они так держат лапки. И он все время такой согнутый, и ручки у него вот так. Мне мой знакомый Пусик рассказывал, что видел его в „Октябрьском“. На нем был замечательный, дивной красоты фирменный костюм, он шел, весь согнутый и загребал ногами, а ручки он держал так, и в одной у него висела программка, и каждый, посмотрев на него, мог сказать: „Вот идет старый педераст!“ А походка у него такая, именно педерастическая. Он все мне не может простить, что Эдвин ему не вернул тысячу марок, ну а я-то здесь при чем? Пусть он с ним и разбирается. Он говорит, что я его на каждом углу говном поливаю. Это он меня, скорее, поливает, мне столько уже рассказывали. Мне даже и звонить ему не хочется, только настроение портить. Оно у меня и так дерьмовое стадо, как я приехал сюда из Западного Берлина, как посмотрел на наши улицы, какая здесь грязь! А какие у всех рожи! Я понял, что мы все живем в огромной психбольнице. Когда я посмотрел на людей на улице — у всех красные возбужденные лица, блестящие глаза, каждый готов тебя вдруг ударить, или сам ждет удара палкой. Настроение может каждую минуту измениться. Взгляды у всех ненормальные, сумасшедшие, так и сверлят тебя, так и лезут. Все носятся с огромными мешками и куда-то торопятся, толкаются.

В Западном Берлине не так. Я жил там целых семь месяцев, я уж могу судить. Там все вежливые, на улицах чистота и дома тоже, там нужно драить все до блеска. Раньше я думал, что у меня в комнате чисто, а теперь вижу, что это настоящий свинарник. Мы здесь и не замечаем, что живем как свиньи.

Кем я только не работал: уборщицей, мыл окна, красил стены. Прямо как Горький в людях. Это были мои университеты.

Я работал там продавцом в большом магазине „Sir“. Это очень старая фирма, она была еще до всех войн и всех революций. Вся мебель там старинная, чуть ли не XV века. А обыкновенное мусорное ведро, в которое бросают бумажки, совершенно неподъемное, из бронзы, по-моему. Продавец целый день должен стоять, и спина у него должна быть прямая. Голову надо мыть каждый день, чтобы у тебя обязательно были выспавшиеся глаза и свежее лицо. Все продавцы там одеты в одежду, которая продается в этом магазине. Мне ее тоже давали, но купить я ее не мог, и перед уходом вешал ее там на вешалку, а утром опять надевал. Туда приезжали покупатели на „БМВ“ и „Роллс-Ройсах“, а я должен был им все время улыбаться и кланяться. Нужно было рассыпаться перед ними, чтобы заставить их открыть кошелек. Их поили кофе и шампанским и все бесплатно. Он выбирает себе тряпку, а ты его спрашиваешь: „Не хотите ли вы пить? Не хотите ли вы ссать?“

Хозяину магазина двадцать шесть лет. Магазин ему мама подарила. У мамы пять таких магазинов, и один она подарила сыну. Сын сам не очень, такой черный, на еврея похож. Довольно страшный.

Там у них все по часам. Каждое утро я знал, что на этом углу обязательно увижу старого хрыча с собачкой. Значит, уже полвосьмого. А если я иду, и этот хрен с собачкой уже завернул за угол, значит, я опаздываю на работу.

Одно время я работал в продовольственном магазине, который открывался в шесть утра, и мне нужно было вставать в полпятого, чтобы приходить вовремя. Я стоял там за прилавком и продавал всякую мелочь. Но считать я должен был в уме и очень быстро, когда я принес калькулятор, хозяин мне сказал: „Нельзя!“ Почему — непонятно! Я должен был считать только в уме. А попробуй сосчитай, я и по-русски-то в шесть утра не очень сосчитаю. Я там долго не выдержал и ушел.

Там всем покупателям надо вежливо улыбаться и говорить: „Гутен морген!“ Он может вообще от тебя рожу свою отвернуть, но ты все равно должен улыбаться. Неважно, какое у тебя настроение, всем на тебя насрать.

Еще гудроны теперь привалили, и сбили все расценки. Раньше за работу платили двенадцать марок в час, а теперь — пять, шесть. Там их не любят, даже машины их поджигают. У них машины — такие уродливые пластмассовые коробочки, и они жутко трещат и воняют. Их сразу можно отличить.

Я там познакомился с одним мужиком, и мы жили вместе. Но за квартиру мы должны были платить пополам, и за жратву тоже. На содержание там тебя никто не возьмет. Там совершенно все по-другому, там даже громко говорить не принято, это считается грубым. А здесь, конечно, ужасно, но зато здесь я могу читать вывески на русском языке, могу звонить Вене и Марусику и разговаривать с ними по телефону. И я не должен каркать по-немецки. Я ходил там в Фольксшулс и платил шестьдесят марок в месяц. Это самая дешевая школа, где можно выучить язык.

Вот здесь мне мама купила бутылочку сока, и я сижу и пью его! Всего шестьдесят копеек бутылка! А там такой сок стоит три марки. А хлеб у нас стоит десять копеек. А там — марки полторы, не меньше. Здесь я могу лежать, и пусть у меня вся раковина будет полна грязной посуды, пусть у меня окна год не мыты — насрать! А там ты должен постоянно что-то делать, мыть, чистить, драить, каждую половицу. И работать, работать. С утра я там работал в магазине два часа, потом шел убирать, потом три часа гладил рубашки. Вечером я просто падал. И я подумал, — зачем такая жизнь, все время до самой смерти пахать, и ведь ничего себе не накопишь, при всем желании. А здесь я даже не знаю, что мне на себя надеть. Я боюсь, что меня разденут прямо на улице. У меня просто нет таких вещей, в которых здесь можно выйти.

Там у всех болит желудок, я думаю, это потому, что они не пьют кефир, он там не продастся.

Там у меня была знакомая гомосексуальная семья. Я их лечил голодом. Я там всех так лечил. Но все-таки, здесь моя родина. Здесь у меня много друзей, а дружбу не купишь ни за какие деньги, особенно с возрастом друзей трудно заводить. Здесь я могу позвонить Марусику и Вене и поговорить с ними. А там все мне чужие.

Да, конечно, я бывал и в богатых домах, я бывал у разных писателей, художников, композиторов, я видел роскошную жизнь, но я-то никогда не буду так жить. У нас здесь все равны, а там тот, у кого есть деньги, смотрит на тебя, как на дерьмо. Там осенью холодно, мокро, темно, там были ужасные ураганы, даже крыши срывало с домов. А здесь, пока меня не было, соседи написали на меня в милицию, что я здесь не живу, чтобы меня выселили. Я поэтому и приехал. Мне позвонил участковый и говорит: „Вы где были?“ А я говорю: „В Западном Берлине, а что?“ А он: „А почему так долго? И что, собственно, вы там делали?“ А я ему объяснил, что сейчас закон изменился и можно там жить, сколько захочешь, что я был в гостях. А он спросил: „Вы что, не работаете?“ Я сказал, что нет. Тогда он заявил: „Давайте, трудоустраивайтесь. Мы проверим“. Прямо не знаю, что мне теперь делать. А тут еще моя бывшая жена написала на меня, что я сумасшедший и не плачу ей алименты. Это просто подлость с ее стороны, ведь я знаю, что она уже вышла замуж за какого-то там солдафона, и он даже дочку нашу адаптировал. А дочка меня, между прочим, любит и зовет „папа Павлик“. Ведь я нигде не работаю, с чего я ей алименты платить должен! Все бабы — сволочи, с ними лучше дела не иметь! Они притворяются, что любят тебя, ломаются, а потом показывают свое истинное лицо. Как я мог жениться на этой стерве, ума не приложу!»

После вечера поймали две машины, и все поехали к Марусе и Косте. Вадик пришел в самом конце выступления и теперь тоже был с ними, он очень хотел сесть рядом с Костей, но Костя от него отодвигался. По дороге все рассказывали шоферу, какой успех, и как Костя замечательно читал стихи. Были даже два француза. Маруся сперва думала, что это их клички, но они оказались настоящими французами и даже не говорили по-русски. Смотрова принесла две бутылки водки и все интересовалась насчет ста рублей. Она вообще не была на выступлении и пришла прямо к Марусе домой. Все выпили за успех костиных стихов, муж Наташи сел рядом с Марусей, обнял ее и так и сидел, а костина алкоголическая подруга сидела рядом с ним и заглядывала ему в глаза. Видно было, что она Косте надоела, но она все равно продолжала обнимать его, когда же она пыталась его поцеловать, у Кости было такое лицо, как будто его сейчас вырвет. Но он терпеливо все переносил.

Наташа и ее муж Юра были уже пьяные, поэтому веселились больше других. Юра обнимал Марусю и пытался ее поцеловать. Он был очень слюнявый, и Марусе было противно, но она не хотела его обижать и ничего не говорила, терпеливо перенося его поцелуи. Костя же сидел очень мрачный, ему явно не нравилось все это. Юра же целовался все более настойчиво, наконец, он прилепил свой рот к марусиному и так сидел довольно долго. Вдруг Маруся почувствовала, как ее голова дернулась и ударилась о спинку дивана, а потом еще раз. Это произошло оттого, что голова Юры дернулась тоже. Она посмотрела и увидела Костю, он стоял очень бледный, потом размахнулся и еще раз дал Юре по морде, а потом и Марусе, правда, не очень сильно. Маруся вспомнила, как он бил ее тогда, когда она танцевала с Вадиком. Тогда целый месяц у нее был фиолетовый синяк под глазом, и она ходила в темных очках.

Юра приподнялся и изобразил обиду, хотя на самом деле ему было плевать на все, а только хотелось спокойно вылить. Все вскочили и стали хватать Костю за руки и успокаивать его, а Наташа подскочила к Юре и стала его обнимать, целовать и спрашивать, не больно ли ему. Маруся поскорее отошла подальше от Юры, ей совсем не хотелось, чтобы у нее опять был такой же ужасный фингал. Костю увел на кухню бородатый китаист, у которого не было передних зубов. Он тоже был на вечере поэзии, а, когда перепился, стал демонстрировать приемы кун-фу и пытался потушить свечку ногой в дырявом носке, но у него ничего не получалось. Они с Костей долго о чем-то разговаривали на кухне, китаист успокаивал Костю и пытался поцеловать его в губы, а рядом с Марусей села Смотрова. Она, хотя и пьяная, никак не могла забыть про сто рублей и опять спросила Марусю об этом. Маруся встала и пошла в коридор. Там она достала из сумки свои деньги, добавила к ним те, что ей удалось выручить за билеты, и отдала их Смотровой. Та была довольна, спрятала деньги в карман и сказала, что теперь можно будет устроить еще один вечер поэзии. Еще она сказала Марусе, что теперь уважает Костю. По ее голосу было ясно, что это действительно так. Маруся подумала, что она стала уважать Костю за то, что тот дал по морде Юре, ведь на выступлении ее не было.

Тем временем Наташа за столом снова рассказывала Марусе, что ее отец писатель, и что он как-то видел Костю, и Костя ему очень понравился, а он-то разбирается в людях, потому что он все-таки писатель, а писатель — это инженер человеческих душ. Маруся тоже однажды видела ее отца, он был небольшого роста, в галстуке и кожаном пиджаке, у него была небольшая аккуратно подстриженная бородка и благородная седина в волосах. Он курил исключительно трубку и писал книжки про войну и про свое трудное детство. Когда Наташа была беременная, и будучи уже на восьмом месяце, продолжала пить, он звонил Марусе, чтобы она, как подруга, воздействовала на Наташу и поговорила с ней. Он говорил, что это Юра виноват, что позволяет Наташе пить и что это отчасти из-за него. Но, в то же время, она не может его бросить, потому что тогда он окончательно сопьется с горя.

«Вы же, Маруся, интеллигентный человек, вы бы не бросили человека в таком состоянии, — говорил он Марусе, — и в то же время надо чувствовать ответственность за судьбу будущего малыша, так вот вы скажите, пожалуйста, Наташе…»

Что она должна была сказать Наташе, Маруся не знала, потому что на Наташу не действовало ничего. Она говорила, что понимает, что поступает плохо, но, в то же время, когда она не пьет, ей так плохо-плохо и очень тоскливо, а как только выпьет, так сразу становится хорошо и весело. Юра смотрел, как Наташа пьет стаканами коньяк и все гадал, кто же у них родится, что за существо, ему было это очень интересно. В конце концов, у Наташи случились преждевременные роды, и недоношенное существо родилось мертвым, что всех устраивало. Когда Наташа была в больнице, Юра ночью приехал к Марусе, а Маруся тогда была одна, она открыла ему дверь, он стоял на пороге совершенно пьяный, и в руке его была бутылка портвейна. Жидкие волосы были размазаны по лысине. Он, не говоря ни слова, прошел в марусину комнату и лег в ее кровать, Маруся тоже легла рядом. Член у него не стоял, а был очень мягкий и поэтому сношаться он не мог, но зато пытался компенсировать это пальцами. Потом он захрапел, а наутро позвонила Наташа и стала спрашивать у Маруси, не знает ли она, где Юра. Маруся сказала, что не знает, потому что она не могла сказать ей, что Юра у нее. Наташа была очень ревнивая и, хотя сама сношалась со всеми юриными друзьями, но никак не могла предположить, что Юра может ей изменить.

Потом, в конце концов, Маруся перестала с ними общаться, и до нее дошли слухи, что они разошлись и что Наташа сначала жила с одним своим школьным другом, а потом с другим, потому что она такая беззащитная, и ей всегда нужно мужское покровительство, она одна просто не может. А Юра сошелся с наташиной подругой, тощей девушкой в очках, и они тоже с ней пили.

Наташа даже пару раз появлялась в телевизоре в передаче «Этажерка», где брала интервью у каких-то трясущихся пенсионеров, туда ее устроил папа, но потом она окончательно исчезла. Говорили, что она лечится от алкоголизма.

Смотрова тоже была наташиной подругой, это она познакомила с ней Марусю. Смотрова один раз водила Марусю в театр на юбилейный концерт, посвященный годовщине революции, она говорила, что обязательно должна там быть, потому что там будет сам первый секретарь обкома. И туда же ходил с ними смотровский жених Коля. Коля был из деревни, и Смотрова говорила, что у них с ним джентльменское соглашение, потому что ему нужны прописка и жилплощадь, а Смотровой нужно замуж, но это не фиктивный брак, а просто так, брак по расчету. Смотрова была лесбиянка, но она хотела создать нормальную семью и даже иметь ребенка. Коля был плюгавый тип с прилизанными волосами, короткими ногами и длинными, ниже колен, руками.

Сперва они с балкона смотрели торжественную часть, там были ветераны и седовласые начальники, они говорили речи, потом награждали друг друга, все это продолжалось около часа. Маруся предлагала Смотровой пойти в буфет, но та говорила, что не может, потому что ей обязательно надо присутствовать, а то заметят, что ее нет на торжественной части, и у нее будут неприятности, а для нее как раз сейчас все это очень важно, потому что она собирается создавать семью.

В буфет они спустились чуть позже, и все равно успели раньше других, там они съели по бутерброду с черной икрой и выпили шампанского. Коля жадно чавкал. Потом начался спектакль, это была вторая, завершающая часть торжественного вечера. Маруся, Смотрова и Коля сидели в пятом ряду, видно и слышно было очень хорошо. Спектакль был про каких-то проституток, они разговаривали противоестественными визгливыми голосами, а потом одна из них стала раздеваться. Сперва она сняла с себя лифчик, ее обвисшая грудь спускалась на живот, а когда она начала снимать трусы, седой ветеран с палкой громко сказал: «Безобразие!» и вышел из зала. Но никто не обратил на это внимания, и трусы проститутка все равно сняла. Коля не отрывал глаз от сцены. Маруся сидела рядом со Смотровой, а Коля сидел с другой стороны, вдруг она почувствовала, как чья-то длинная рука гладит ее шею. Она посмотрела вбок. Это Коля протянул свою длинную, как у обезьяны, руку и гладил ее, причем лицо его оставалось совершенно бесстрастным, он продолжал смотреть спектакль. Наконец спектакль закончился, все отправились в гардероб, там была очередь. Смотрова показала Марусе тощую высокую бабу с лицом, как у щуки, в блестящем платье и сказала, что это ее начальница из райкома. Потом она сделала угодливое лицо и подскочила к ней. Они о чем-то долго говорили, причем Маруся и Коля уже успели получить свои пальто и ждали Смотрову. Когда она подошла, лицо ее было довольным и счастливым. После этого Маруся с ними уже не встречалась, они приглашали ее на свадьбу, но она не пошла. Смотрова рассказывала ей по телефону, какой Коля хозяйственный, зарабатывает много денег, в квартире все привел в порядок, и она просто счастлива. Кажется, она даже уже перестала быть лесбиянкой и жила полноценной жизнью. Потом Маруся случайно встретила ее на Невском, она стала в два раза толще, но была все в тех же брюках и куртке.

У Наташи никогда не было денег, и она постоянно у всех занимала. Она заняла и у Маруси тоже двести рублей. Маруся как раз собиралась с Костей ехать в отпуск в Николаев, и деньги ей были нужны. Наташа обещала отдать, но денег у нее все не было. Потом она пообещала выслать ей деньги почтовым переводом, когда Маруся позвонит ей и сообщит адрес, или просто до востребования.

Были многие и многие голоса и кто-то ходил и ходил Взять все все записи и все бумаги и вынести на помойку Дует сильный ветер бумаги разлетятся их найдут и прочитают Прочитают и переживут сатори уже многие пережили сатори это большое счастье Потом он пойдет на Смоленское кладбище там часовня Ксении Блаженной Нужно зажечь свечу и идти с ней Нужно донести ее и не дать ей погаснуть Но сильный ветер и свеча гаснет… Рядом могила на ней написано «Сорок мучеников» Это знак Она — смерть она белокурая бестия в длинном черном пальто Вот она входит Она несет разрушение Сама смерть помогает ему его не так просто схватить Белокурая бестия идет раз-два раз-два… Он догадался что белокурая бестия не мужчина а женщина Ницше ошибался Вот в чем была его ошибка

У Николы Морского зазвонили колокола Это в честь него звон хотя и не праздник Но должен ведь должен быть праздник сейчас март Пасха Все перепуталось это красные буквы выцвели на солнце и их стало не видно остались только черные и мы так ужасно ошиблись ведь последние деньги потратили на муку и творог и даже испекли куличи…

Он обойдет три раза вокруг церкви а потом зайдет туда Все упадут на колени ведь они узнают Его

Опять зазвонили колокола Или это ветер их качает Лучше не входить в храм Он знает каким крестом надо креститься это особый крест он исходит из он идет снизу он вызывает душу и она взмывает вверх этот крест неправильный он успокаивает он подавляет… Скрежет ужасный скрежет вокруг… Идет трамвай У него два сердца они стучат справа и слева Теперь понятно кто он ведь два сердца ни у кого не бывает… Ему сейчас открыты все тайны он видит все он прозревает проникает вглубь Почему все плачут Они должны быть счастливыми… «Радуйтесь, радуйтесь все!» Почему они не становятся на колени ведь они узрели Его «На колени, на колени, кому я сказал!» Они встали… Теперь все как надо…

«И это Он, Он, распятый на кресте!»

В зеркале странно блестящем отражение непонятное где право где лево все слишком ярко неестественно невыносимо блестит мучительно Если плавно махать руками они превратятся в крылья и полетишь Святой Дух это Голубь… Вот он нисходит…

«У нас на Невском открывается булочная, там будут продавать хлеб на валюту, разные булочки и хлебцы, все это будут привозить на самолете из Гамбурга, потому что здесь, конечно, печь не смогут, у нас нет такого оборудования. А потом наши-то и руки вымыть не могут, они в носу поковыряют, а потом хлеб помесят. У нас уже к этому привыкли, а у них так не принято.

И я думаю, — может, мне устроиться туда работать? Продавцом, например? Я же учил немецкий язык, я мог бы объясниться. И там так приятно пахнет. Я буду жить как бы и здесь, и там.

Я спросил у Пусика, нет ли у него таких знакомых. Пусик работает манекенщиком в Доме моделей. Сперва мы с ним ссорились, и Марусик тоже говорила, что у него прыщавая рожа, и он отвратительный. Но теперь я с ним помирился.

Так вот, этому Пусику сперва про меня наговорили разных гадостей. Ведь есть же такие мерзкие люди, которые всегда хотят нагадить другому. Ну, Пусик и поверил, будто я написал на него донос в КГБ и хотел упрятать его в психушку, только чтобы он не поехал в Западный Берлин из-за того, что он, вроде бы, понравился Эдвину, а я испугался, что он Эдвина у меня отобьет. Но это все чушь какая-то. Я Пусику так и объяснил, что ему все наврали. Пусик мне поверил, и даже остался у меня на ночь. С этим старым педерастом Веней я больше не хочу разговаривать. Он, по-моему, уже совсем рехнулся. Бывает, что старые „бабушки“ под конец жизни сходят с ума, они вдруг начинают краситься, наряжаться в юбки, в общем, ужас. Я думаю, что я до такого не дойду. Правда, брови я подкрашиваю и волосы осветляю, но это ничего не значит. Просто для красоты. Да и в платье тоже можно иногда нарядиться, но это же только для себя. А Веня сказал про меня что я уже совсем с ума сошел и брови крашу, и что это ненормальность. А Марусик мне, конечно, все передала.

У Вени есть знакомый парикмахер, который занял первое место на городском конкурсе, он берет двадцать пять рублей за стрижку. Но зато стрижет очень хорошо. Все же с Веней лучше помириться, нужно стараться держать себя в руках.

Я сегодня ездил в специальный комиссионный магазин, где продаются разные растения. Я хотел купить себе пальму в кадке, ну и что же я там увидел? Да просто ничего нет, все пусто. Еще год назад там были такие пальмы, я прекрасно помню. А теперь ничего. По пути я заехал в магазин радиодеталей, где я раньше был директором. Там все по-прежнему, и Руфа работает. Она ко мне страшно клеилась, хотела, чтобы я взял ее в любовницы и сделал своей заместительницей. Но мне-то она была ни к чему. И я хотел ее выгнать. И кассирша та же — Дора Семеновна. Она меня очень любила и сейчас тоже любит. Она до сих пор мне оставляет дефицитные батарейки. На этот раз она мне подарила две батарейки „Крона“, даже денег не взяла.

Потом я зашел выпить кофе в забегаловку напротив. И съел рулетик „лицейский“.

Веня пригласил меня на открытие выставки в Русском музее, делать мне было нечего, и я решил пойти. Мне не хотелось оставаться с Веней один на один, и я взял Колобка. Мы подошли к Русскому музею, к корпусу Бенуа, и полчаса проторчали на канале, потому что у меня с собой пригласительного билета не было, и мне его должен был дать этот старый педераст. От нечего делать мы с Колобком рассматривали публику. Кого там только не было! И мальчата с крашеными фиолетовыми волосами, и девушки в кожаных куртках, все в кнопках, и вообще разные крутые мужики и бабы. У входа стояла милиция, и без билетов никого не пускали Колобок просто приторчал от такого общества, он в жизни не видел ничего подобного. Он так возбудился, что мне за него просто стало стыдно. Мы отошли в сторонку и там ждали этого старика. Вдруг прямо на набережной остановилась тачка, и оттуда вылезла баба. Она была такая высокая, видная, с большим бюстом и в платье в обтяжку. Следом за ней вылез военный, морской офицер с кортиком на боку, с бородой, в очках, только ботинки у него были какие-то странные, желтые, похожи на тапочки. Наверное, у него просто других не было. А у этой бабы был плащик, который она почему-то волочила по земле. Она вся была такая задумчивая и томная, но что-то в ней показалось мне очень знакомым, и я решил подойти поближе и посмотреть. Я встал как раз у нее за спиной и видел, как она поправляла лямки своего лифчика, которые у нее почему-то торчали из-под платья и сверху были прикрыты кружевными тесемочками. Плечи были пухлые и веснушчатые. На ногах были босоножки без задников сорок первого размера, по-моему, и то пятки у нее торчали. Тут моя красавица повернулась, и я обомлел. Это же был Пусик! Накрашенный, губы красные, глаза намазанные черным, и голубые тени на веках! А платье красное, трикотажное, в обтяжку! На башку он надел парик, такой пышный, блондинистый! И она, точнее он, курил длинную сигарету! Ах, какой кайф! Я стал поближе к нему и хотел заговорить, но тут появился мой „бабушка“. Он радостно стал меня обнимать, но мне так противно стало, я с ним холодно поздоровался и сказал, что я должен провести еще одного приятеля. Колобок робко стоял рядом, он думал, что я про него уже забыл, и решил уйти. Веня, поморщившись, дал нам пригласительный билет, на нем было написано „на два лица“, и мы прошли мимо мента. Там внутри было уже полно народу, и неподалеку я увидел мою красавицу. Она стояла рядом со своим бородатым и очкастым мудаком. Ее плащик свисал на пол, и по нему ходили ногами. Я подошел поближе и, как воспитанный человек, сказал: „Простите, пожалуйста, у вас плащик волочится по полу!“ А Пусик посмотрел на меня своими прекрасными глазами и сказал: „Я вас очень попрошу, если вас не затруднит, поправьте, его мне!“ Я осторожно взял плащик и повесил его ему на руку. При этом его пышный бюст очень аппетитно сдвинулся. Он улыбнулся мне и сказал: „Благодарю вас!“ Я просто влюбился! Но этот очкастый хрен не отходил ни на шаг от моей красавицы. А Колобок ходил за мной и скулил: „Ну, Павлик, ну пошли отсюда, мне жарко, я пить хочу, мне здесь надоело!“ Тогда я ему сказал, что больше я его с собой брать не буду никогда, если он не заткнется и не будет вести себя прилично. Картины там были самые разные, я особенно не вглядывался, там были еще какие-то конструкции из разных проволочек и досок, банок, кирпичей и просто говна. На втором этаже стоял чан, в котором булькала какая-то грязь. Я бы тоже мог сделать что-то в этом роде. И даже поссать сверху. Но меня это все не интересовало, я думал о Пусике. Правда, я доходил ему только до плеча, но он же был на каблуках! Я увидел его перед одной картиной, на которой были нарисованы равные уроды, трупы что ли, там к нему подошла какая-то тощая стриженая баба и поцеловала его в щечку, и сказала ему какой-то комплимент. А он тоже поцеловал ей руку. Как изысканно! Тут я пожалел, что взял с собой Колобка! Хотя мы с ним и не любовники, все равно раздражает!»

Маруся с Костей и его знакомым Толиком на поезде поехали в город Николаев, и прямо на вокзале к ним подошел черный толстый мужик, у которого все зубы во рту были золотые, и предложил комнату. Они сразу согласились. Было уже темно, но Толик так и оставался в темных очках, которые ему недавно подарили, очки были заграничные, очень модные, он не снимал их всю дорогу в поезде, даже спал в них. От этого он походил на шпиона.

У мужика с золотыми зубами оказался «Москвич», они сели и поехали по пыльным улицам, причем он всю дорогу объяснял, где что находится. Он подвез их к дому за железным забором, и попросил десять рублей. Они заплатили, торговаться казалось неудобно. Из дому вышла старуха необъятной толщины, тоже с золотыми зубами и раскосыми глазами. Это была его мама, хозяйка дома. В доме было уже много жильцов, но одна семья недавно выехала, и комната освободилась. Сначала она предложила им жить в сарае, где хранились лопаты и тачки, ей, наверное, показалось, что они согласятся, потому что некоторые жильцы были с детьми, и им нельзя жить в сарае, а они могут, но они отказались, потому что там был земляной пол и выбиты стекла. Тогда она согласилась сдать комнату с тремя кроватями. Деньги она взяла с них вперед: они сказали, что собираются прожить здесь месяц, и, хотя Марусе не хотелось платить вперед, но пришлось. Толик был просто на верху блаженства, его кровать стояла рядом с костиной, и он мог говорить с Костей и слушать его разговоры! Он лег на кровать и сказал: «Послушай Учитель! — (так он называл Костю) — Мы с тобой будем как два суфия! Мы будем ходить и говорить! А потом, может, мы с тобой будем издавать свой журнал, как все поэты в начале века!»

Маруся не совсем понимала, что связывает Костю с Толиком. Костя говорил ей, что Толик — простой человек, раздавленный современной цивилизацией, и что он должен пережить сатори и достичь просветления… Похоже, что Костя действительно в это верил.

Потом они легли спать. Утром Маруся увидела, что в этом же дворе живет еще пятнадцать человек, из Мурманска, из Магадана, из Читы и других городов. Почти все были с тщедушными бледными детьми, к тому же, все они постоянно жрали, и плита была все время занята. Марусе негде было даже вскипятить чайник. А Толик тоже намекал, что хочет есть. Марусю это немного раздражало, потому что готовить она не любила, и ей хотелось отдохнуть, а не стоять в очереди у плиты, только для того, чтобы покормить Толика, но она ничего не говорила и жарила картошку с колбасой. Колбасу, особенно дешевую, Толик очень любил, он говорил, что она самая вкусная, и ее можно купить много. Маруся его отчасти понимала, он казался ей чем-то похожим на парней из Жмеринки.

Однажды, когда они гуляли по городу вместе с Костей, причем Костя говорил и говорил. Костя говорил, что отпуск — это отчужденный акт — ехать как все обыватели на юг, что он должен был совершить паломничество… Толик слушал. Они проходили мимо магазина «Трикотаж». Внезапно Толик остановился, как вкопанный, перед дверями. Маруся подумала, что его что-то поразило в костиных словах, к тому же Костя тоже остановился и продолжал говорить, жестикулируя. Толик указал на дверь в магазин и ласково сказал: «Зайдем!» Костя не понял и спросил: «Куда?» — «Да вот, в магазин!»

Они зашли. Толик подошел к прилавку, там как раз продавали импортные кальсоны, голубые и серые. Толик задумчиво пощупал ткань и сказал, закатив глаза: «Я, пожалуй, возьму…» Костя вообще не замечал ни кальсон, ни того, что они в магазине. Толик пробил в кассе чеки, и, принимая из рук продавца сверток, пояснил: «Достоевский писал, что красота спасет мир, а у меня уже старые кальсоны очень некрасивые. Надо обновить, я привык следить за своим телом!»

Потом они продолжали прогулку. Костя все говорил.

Однажды вечером Толик стал сильно сопеть и трогать себя за штаны. Маруся вышла на улицу покурить, а он за ней. Он сел рядом и, доверительно наклонившись, сообщил: «Мне нужна женщина!» Маруся отодвинулась, посмотрела на него. Его лицо было бледно, и он сильно сопел. Марусе стало противно, она встала и отошла. Толик продолжал сопеть в темноте, потом хлопнула калитка, и он ушел. Маруся вернулась в комнату и сказала Косте: «Толик ушел». Костя не обратил на это особого внимания, он повернулся на другой бок и заснул. Утром Толика тоже не было, он появился только после обеда, он был доволен и напевал. Он сообщил Марусе, что нашел себе невесту. Потом снова пошел рядом с Костей. Костя все говорил с ним, но уже не так охотно, какая-то скука появлялась на его лице, когда он видел Толика.

Потом Толик предложил поехать к нему в родную деревню, они согласились. Они долго ехали на автобусе. В деревне посреди пыльного картофельного поля стоял дом. Оттуда вышли сгорбленная старушка с морщинистым лицом и старик в кепке. Они долго обнимали и целовали Толика, а он похлопывал их по спинам. Потом они пошли в маленький домик, стоявший немного поодаль во дворе, там раньше была толина комната, там он жил. Стены и пол в доме были обмазаны глиной и даже не побелены, а в прихожей горой свалены желтые дыни, Толик объяснил, что это для продажи, и что этим занимается его старший брат. Толик показал им свою фотографию сразу после школы. Там он был с жидкими длинными волосами, распущенными по плечам, с закаченными глазами и бантиком-бабочкой на шее. Маруся удивилась, откуда он взял бабочку в этой деревне, и она спросила об этом Толика. Он сказал, что тогда завезли в сельпо, и он купил. «Я всегда считал, что поэт должен быть в бабочке, и я ее надел. Надо мной смеялись… — его глаза злобно сверкнули, — но я им еще покажу! Они меня еще узнают! Узнают, кто такой Анатолий Кудыкин!» Потом он достал и показал Марусе пожелтевшую местную газету, где были напечатаны его стихи про элеватор, что «элеватор, как Аленушка». Костя очень удивился, он не знал, что Толик пишет стихи, раньше об этом он не говорил. Толик скромно потупился. Тут пришла его мама и позвала их есть. Стол был накрыт, три огромные тарелки до краев были наполнены жирным борщом, в нем плавали куски сала. Посреди стола стояла бутылка с ободранной этикеткой, там оказался самогон, который толина мама сделала из сахара. Маруся попробовала из рюмки, вкус был отвратительный. Борщ она тоже не смогла есть. А Толик съел всю тарелку и попросил добавки. Потом они пошли рвать вишни. Толик все говорил, что надо помочь маме и папе, что они старенькие. Вечером на автобусе по пыльной дороге они вернулись домой.

Костя лег на кровать, он устал. Толик сел рядом и застенчиво проговорил: «Костя, я тут стихи написал. Хочешь послушать?» Костя ничего не сказал, но с интересом посмотрел на Толика. «Это я тут познакомился с одной девчонкой. Это была совсем простая девчонка, но она поняла меня. И я посвятил ей стихотворение.» Толик откашлялся: «Здравствуй Лена-Ленок, незнакомый дружок, вспоминаешь ль меня…» Костя засмеялся. Толик остановился и с обидой посмотрел на Костю. «Вспоминаешь ль меня… повторил Костя, — ну, ну, давай дальше…» Толик насупился. «Ты смеешься? Ты смеешься надо мной? А ты знаешь, что я, между прочим, могу свои стихи на помойку выбросить? Хоть сейчас! А ты над своими стихами трясешься!»

«На помойке им самое место,» — Костя смотрел на Толика, и в глазах его была насмешка. Толик встал и вышел, хлопнув дверью. Марусе даже было его немного жаль, но она промолчала. Толик не пришел ночевать.

Утром они сидели и пили чай, тут открылась дверь, и вошел Толик. На лице его блуждала какая-то загадочная блаженная улыбка. Он тоже сел к столу и стал сосредоточенно поедать бутерброды с колбасой. Потом сказал «Ты знаешь, Костя, сегодня утром я ходил к морю. Солнышко еще не встало, было так рано-рано. И я помолился Богу. И Бог мне кое-что открыл…» — Толик значительно посмотрел на Костю. Костя молча ждал продолжения. «Я скажу, когда доем», — Толик не хотел сразу выкладывагь все. Он, чавкая, продолжал есть и время от времени посматривал на Костю. В глазах его светилось торжество. Наконец они допили чай, и Костя встал из-за стола, уже собираясь уходить, но Толик остановил его: «Куда? Подожди, я должен сказать. Так вот. Бог мне открыл, что ты Костя… — он помолчал, — что ты Костя — Фома Опискин!»

Он удовлетворенно замолчал и ждал, какой эффект произведут эти слова, он сверкнул глазами на Марусю, она вспомнила, как он как-то говорил, что ему хочется, чтобы его взгляд обжигал. Еще Толик жаловался, что его не любят женщины, он говорил, что женщины любят таких, от которых пахнет духами. От Толика, действительно, пахло всегда каким-то говном, но Марусе не хотелось его обижать, и она ничего ему не говорила.

Теперь же Толик хотел, чтобы Маруся его поддержала, и смотрел на нее преданным собачьим взглядом. Марусе стало противно, и она отвернулась. Костя повторил: «Фома Аквинский?» — очевидно, ему так послышалось, и на лице его промелькнуло даже что-то вроде испуга. Потом он рассказывал Марусе, что испугался, что Толик сейчас начнет каяться, превозносить его и все начнется сначала…

«Да нет, Фома Опискин,» — повторил Толик. Костя с явным облегчением вздохнул. Он кивнул и сказал: «Да, да. Толя, хорошо! Фома Опискин. Ты только иди, а? Иди, ладно? Все хорошо, я согласен!» Толик выпрямился, он весь задрожал и затрясся, но не знал, что же еще сказать и поэтому снова ушел, хлопнув калиткой.

Через несколько дней Маруся с Костей пошли на рынок и там, около прилавков с дынями, Маруся услышала знакомый голос: «Купите дыньку, она такая маленькая, как раз для вашего ребеночка! На, возьми, малыш!» Маруся увидела Толика, он стоял за прилавком, на котором были навалены дыни, и протягивал дыню мальчику, стоявшему рядом с толстой мамашей.

«Пойдем, пойдем скорее отсюда, — Костя не хотел, чтобы Толик их заметил, — а то опять привяжется.»

Они были уже у самого выхода, как вдруг Костю сзади обхватили две руки, и Толик положил голову ему на плечо.

«Учитель! Учитель! — проблеял он сладким голосом, — как я тебя люблю! Прости меня! Прости! Я тебя недостоин!»

Костя вздрогнул и старался высвободиться из объятий Толика.

«Толя, у тебя дыни украдут», — сказала Маруся, но он ответил, что за Дынями смотрит сосед. Костя с трудом высвободился и направился к выходу.

«Учитель! Учитель! — верещал сзади Толик, — я еще приду к тебе!» Вечером дома Костя скачал Марусе, что надо уезжать, потому что Толик не даст покою, он будет приходить каждый день и просить прощения, а если ему дать по морде, то будет обнимать колени и ползать у ног, размазывая кровь по лицу. Маруся пошла к хозяйке и сказала, что они собираются уезжать и что ей нужны деньги назад, но та ответила, что денег у нее нет, что она их истратила, и что вообще денег назад она не отдает, при этом присутствовал ее сын, он стоял и кивал головой, подтверждая слова своей мамы. Наконец, после долгих объяснений, они отдали Марусе десять рублей, при этом хозяйка клялась и божилась, что больше у нее точно нет ни копейки, и что она и так отдает последнее. Маруся, чертыхаясь, пошла к Косте и сказала, что денег назад не отдают. Но они все равно решили ехать.

Она тихо шла по лестнице останавливаясь на каждой ступеньке Они прислушивалась Было тихо Перед дверью темно Лампочки нет Дверь открыта Надо зайти ведь там никого нет его уже увели Но он же может убежать Оттолкнуть санитара перелезть через высокий забор и спрятаться на чердаке А потом ночью тихо пробраться сюда Пройти по ночному городу спрашивая у случайных прохожих как прочти на Волковское кладбище Идти кругами через трамвайные пути, проваливаясь в лужи и канавы И наконец выйти к Обводному каналу А там черная вода она тихо стоит в канале и таит в себе странное очарование гниения и разложения Это черное пальто надо выбросить Когда он его увидит он опять скажет: она смерть белокурая бестия Она взяла пальто Оно тяжелое черное из плотного сукна Оно несгибаемое как гроб Она отнесла его на помойку Теперь он не будет вспоминать об этом Остался только плащ но он синий

Циклодол Две таблетки четыре шесть восемь дальше непонятно Что это лежит Такое отвратительное красное… Оно шевелится ползет… Стены сдвинулись наклонились над диваном Огромная птица спускается с потолка Нестерпимый пронзительный блеск режет глаза слепит Все краски очень яркие нестерпимо яркие и все движется нет ничего спокойного кругом повсюду какое-то движение и шебуршание На полу растут цветочки надо нарвать букетик Вдруг вместо цветочков окурки и бумажки странный противоестественный голос что-то громко говорит Это радио А рядом журчит прохладная вода хочется пить во рту ужасный сушняк Белый блестящий перекошенный унитаз

Хлопают крылья

Приползли пауки они красивые их спинки переливаются лапки блестят это не пауки а райские птички Наконец стало темно

Марусин отец был тяжело болен. Прошлым летом, когда они ездили на машине на Украину, Маруся видела, что у него все болит, и лицо иногда становится багрово-красным.

По дороге они остановились в кемпинге на ночлег. Дорога шла круто вниз к берегу озера, где стояли маленькие железные домики. Один домик заняли они. Вечером было уже довольно холодно, но солнце еще не совсем ушло, и в тени вились комары. Отец Маруси решил выкупаться. Он окунулся несколько раз, но вода была холодная, и он долго не купался. Обычно он любил плавать и показывать всем разнообразные стили, и плавал всегда долго. Но теперь он не плавал. Он сидел на берегу и курил. Потом они пошли спать. Маруся улеглась на скрипучую кровать, было очень неудобно. Отец еще курил на улице, потом пришел и тоже лег. Он снял с пальца свой любимый перстень, золотой с алмазом, и положил на столик у окна. Он дышал с трудом, раздавался ужасный свист, и в груди у него что-то булькало. Маруся лежала, закрыв глаза, она не спала, ей было страшно. Она не могла видеть этот дорогой перстень, кожаную куртку на спинке стула. Зачем нужно все это, когда жизнь все равно уходила? И этот ужасный хрип и жалкое кольцо на столике? У Маруси в голове проносились видения, она думала о том, что же будет, если отец не сможет вести машину, она ведь не умеет, но придется попробовать. Она попыталась вспомнить разные ручки и педали и в ужасе почувствовала, что не сможет. Потом подумала, что тут еще нужно будет въезжать наверх, а это очень трудно, машина может покатиться назад, в озеро. Она почувствовала, как над ней смыкаются прохладные волны, и ей стало легче.

Конечно, комфорт прежде всего. Можно дать десятку этому наглому парню, и он сбегает и принесет тебе молока и кипятку, можно купить колбасы и растворимого кофе, носить джинсы, и на столике будет лежать золотое кольцо, но жизнь все равно проходит мимо. Остается запах деревянного сортира, и озера, и водорослей, и жестяной умывальник, и какая-то птица кричит, ночь ужасно темная, смотри в небо, там далеко звезды, и Бога не видно, значит Его нет… Маруся заснула…

Утром отец с трудом встал, они выпили кофе и сели в машину. Было холодно. У Маруси болела голова. Ночь прошла, и теперь можно было жить дальше. Но что-то мрачное и тяжелое давило и не давало Марусе радоваться. Какая-то тяжесть мешала ей вздохнуть до конца, вздох останавливался на середине, и от этого казалось, что она задыхается. Это чувство появилось у Маруси, когда она узнала, что ее отец неизлечимо болен.

Отец Маруси был капитаном и плавал за границу. Маруся знала, что он был связан с КГБ. Она думала, что все капитаны, плавающие за границу, были связаны с этой организацией. Обычно он говорил об этом неохотно и мало, какими-то намеками. А мама, наоборот, любила это подчеркивать и гордилась, но отцу это не нравилось. Отец часто повторял: «Я старый разведчик». Конечно, он был коммунистом, он вступил в партию еще при Никите Сергеевиче, когда был совсем молодой. Потом настало время Леонида Ильича. Над Леонидом Ильичом все смеялись и называли его «Блеванид», в этом было что-то родственное, домашнее. Отец делал вид, что сердится, но на самом деле ему тоже было смешно.

Он родился на Украине, в деревне под Киевом. Его мать, марусина бабушка, осталась одна, когда он был совсем маленький, ее муж бросил их, а потом его забрали и посадили Отец со своей матерью где-то скрывались. Бабушка рассказывала Марусе, что ее мужа забрали, а потом отпустили, потому что он понравился сестре какого-то важною начальника, чуть ли не Якира. И она требовала, чтобы он на ней женился. Тому ничего не оставалось делать. Он приехал к бабушке, дал ей денег, посмотрел на сына и уехал. С тех пор она его не видела. Она слышала, что во время войны, когда немцы входили в Киев, он застрелился, потому что был начальником НКВД и слишком много знал.

Во время войны от немцев скрываться было проще, чем от своих. К тому же, бабушка снова вышла замуж, а ее новый муж прекрасно говорил по-немецки. Скоро немцы и вовсе стали их друзьями.

Сын доставлял бабушке много беспокойства. Он все время хулиганил, подрывал снаряды, дрался и бабушка уставала его пороть. После войны он убежал в Херсон, и там поступил в мореходное училище. Он мечтал стать капитаном. В Херсоне было много беспризорников, они жили в подвалах, где потеплее, и даже в люках. Отец Маруси любил драться. Он часто сам начинал ссору по пустякам, а потом это перерастало в драку. Дрались ремнями, кастетами, иногда ножами. Особым шиком считалось иметь финку. Отец Маруси на всю жизнь сохранил слабость к таким ножам. Потом, когда Маруся уже училась в школе, у них в доме всегда было полно финских ножей. Марусину маму это раздражало, и она как-то сказала Марусе, что до женитьбы отец был первым матерщинником в пароходстве, у него была кличка «Жлоб», которая осталась и до сих пор.

Маруся помнила, как однажды, когда они уже ложились спать, на улице под окном какие-то пьяные юнцы стали ругаться матом. Отец был уже раздет, он высунулся в окно и приказал им наткнуться. В ответ его послали подальше. Тогда он схватил финку и, как был, в трусах, выскочил во двор. Марусина мама завизжала, во дворе послышался топот. Маруся выглянула и увидела, что алкаши разбегаются. Потом они собрали большую компанию и подстерегали его вечером, но он возвращался в капитанской форме, и они почему-то его не тронули, может, не узнали. Отец утверждал, что испугались.

А тогда, после войны, марусина бабушка устроилась в городе Жмеринке и звала отца помогать строить дом. Отец приехал, они таскали на себе кирпичи, рыли ямы для фундамента, штукатурили, красили. Дом стоял рядом с другими точно такими же, посередине проходила улица, вся изрытая ямами и колдобинами, а по краям ее шли две тропинки и канавы, в которые сливали помои. На улице в лужах валялись пустые консервные банки, и из земли торчали ржавые пружины. Маруся помнила, как по этой улице на телеге, запряженной клячей, проезжал Абрам и покупал разный хлам. Он был старьевщиком. Дедушка говорил, что Абрам богатый, что он миллионер. Маруся не верила, она видела, что он покупает разную дрянь, и сам грязный и оборванный. Он любил, когда дети приносили ему пустые бутылки, за это он дарил им шарики. Он был в грязной засаленной кепке, старом рваном пиджаке и таких же брюках. Это ничуть не бросалось в глаза, потому что в Жмеринке все одевались так же. Дедушка Маруси тоже ходил всегда в старой фуражке, в которой он работал на паровозе, и еще у него были сапоги, носок он не носил, только портянки. Когда он их наматывал на ноги, он объяснял Марусе, как это надо делать, чтобы они не натирали ног. Маруся помнила, как они развевались на ветру, когда бабушка их сушила.

Отец же Маруси, наоборот, любил одеваться красиво. Когда в первый раз он поплыл за границу, он сразу же купил себе там модные темные очки. Марусины дедушка и бабушка любили, чтобы все было скромно и не одобряли этого стремления выделиться.

С какого времени отец работал в КГБ. Маруся точно не знала. Скорее всего, как только стал плавать за границу. Отец называл кэгэбэшников «серые», и в голосе его звучала гордость. Он хотел, чтобы брат Маруси тоже работал в КГБ. Но марусин брат совсем не походил на отца. Он любил поспать и поесть, был очень послушный и никогда ни с кем не спорил. Он все повторял за отцом.

Как-то Маруся случайно наткнулась на старую пожелтевшую тетрадь, там фиолетовыми чернилами были переписаны стихи о море и дальних плаваниях. Маруся тогда еще не знала этих стихов и спросила у отца, что это. А он сказал: «Это великий русский поэт Гумилев».

Когда Маруся училась в пятом классе, марусина мама обнаружила у отца любовницу. Отец тогда писал диссертацию по морскому праву и ходил в Публичную библиотеку. А потом оказалось, что не в библиотеку, а к любовнице. Марусина мама звонила всем знакомым и рассказывала эту историю с подробностями. Маруся все слышала и выучила наизусть. Какая любовница была страшная, ротик как бритвой прорезан, и волоски у нее были реденькие, а познакомил ее с отцом такой-то журналист, представитель богемы. Маруся потом встречала статьи этого журналиста в центральной прессе и всякий раз удивлялась, что он из богемы. Все статьи были посвящены советскому образу жизни и коммунистической партии.

Еще там речь шла о каком-то шприце, который отец передал своей любовнице, каких-то записках и о том, как мама приехала из отпуска ночью, а отца не было дома, и унитаз был ужасно грязный, что почему-то и вызвало у нее подозрения больше всего.

Маруся как раз тогда украла краски в универмаге, и отец ее даже не бил, зато мама избила очень сильно. Потом ей стало понятно, почему он был такой добрый.

Вообще они с братом боялись отца. Он часто их наказывал. Он не разрешал Марусе дружить со Степановой, с которой они вместе украли краски. Однажды Степанова пришла к Марусе, когда никого не было дома. Они сидели на кухне и смотрели в окно, чтобы не пропустить отца. Они рассчитали, что, пока он будет подниматься по лестнице, Степанова успеет убежать наверх. Маруся нашла у отца в баре вино в красивой плетеной бутылке с яркой фирменной этикеткой, и они пили его из чашек. Вдруг она увидела, как внизу к парадной идет отец с дипломатом и в форменном капитанском кителе. Степанова в ужасе вскочила, схватила свой портфель, дубленку, сапоги и бросилась вверх по лестнице. Там она затаилась. А Маруся от страха была ни жива — ни мертва. Она не ожидала, что он вернется так скоро. Ее всю трясло. Но отец тогда ничего не заметил.

Маруся рассеянно следила глазами за прохожими. Кругом люди куда-то торопились, тащили сумки, толкались, ругались. Инвалид с костылем и красной рожей шел по середине улицы и толкал всех.

Маруся шла на собрание, где должна была организовываться новая партия. Ее специально пригласил ее знакомый Петр Сергеевич. Петр Сергеевич очень просил, ему хотелось, чтобы было побольше народу. У них был общий знакомый, и Марусе было неудобно отказываться.

Он жил в новом районе, когда Маруся вышла из метро, вокруг было много деревьев, на них уже появились листочки. Дом она нашла почти сразу, поднялась в лифте на девятый этаж. Дверь открыл сам хозяин, в белой рубашке с расстегнутым воротником. «Проходите, Маруся. — сказал он, радостно потирая руки, — вы не последняя.» Из кухни выглянула бледная жена с изможденным лицом и поздоровалась. Следом за ней вышел великовозрастный сын Петра Сергеевича и тоже поздоровался. В комнате уже сидел, забившись в угол дивана, какой-то бородатый карлик. «Это наш замечательный художник — прошу!» Петр Сергеевич протянул руку: «Знакомьтесь! Илья Петрович!» Илья Петрович посмотрел на Марусю исподлобья и что-то пробурчал. «Очень приятно», — сказала Маруся. «А пока посмотрите, вот пресса!» — хозяин сделал широкий жест рукой. Везде — и на столах, и на подоконнике, и даже на пианино были разложены газеты и журналы, в названиях которых обязательно присутствовали слова «свободный», «независимый», «демократический». «Хотите, я покажу вам свои книги?» Тут из комнаты вышел молодой человек гигантского роста в пляжной рубашке с пальмами и в белых брюках, а за ним маленькая девушка в очках с химической завивкой и в сиреневом блестящем платье. «Знакомьтесь, — сказал Петр Сергеевич, — Рома и Света.» Потом Петр Сергеевич подвел Марусю к книжному стеллажу. «Вот посмотрите, здесь у меня Бердяев, Библия с рисунками Доре, а вот — воспоминания Станиславского. А эту книгу я приобрел при очень интересных обстоятельствах», — Петр Сергеевич указал на огромный старинный фолиант в золоченом переплете и пустился в длинное и подробное описание того, как несколько лет тому назад он шел по улице и встретил школьниц, несших в школу огромные пакеты с макулатурой, как он долго упрашивал их показать ему содержимое этих пакетов, и как, наконец, он добился своего, и в одном из пакетов оказалась эта книга, а потом он познакомился и подружился с одной из этих школьниц, она была еще пионерка…

Маруся рассеянно слушала. Тут из передней послышался радостный смех. «А, вот еще! Пришли, пришли!» — Петр Сергеевич прервал свой рассказ и заспешил к гостям. В комнату вошла дама в очках с рыжими взлохмаченными волосами, в брюках и в белом пиджаке, под которым виднелся вязаный шерстяной жилет, она вся была обвешана цепочками и бусами. В руках она держала матерчатую сумку, из которой торчали кульки. За ней вошел мужчина в полосатом костюме, галстуке и розовой рубашке, на носу его топорщились очки в пластмассовой оправе. «Знакомьтесь, знакомьтесь, — нетерпеливо сказал Петр Сергеевич, и в голосе его послышались какие-то визгливые нотки. — Это Наталья Дмитриевна, а это — Игорь Николаевич». Не успели гости сесть, как в дверь снова позвонили. На этот раз пришел молодой человек с лысой яйцеобразной головой и густой бородой, тоже в очках. «А это — наш дорогой Владимир Иванович, молодой ученый. И, конечно, поэт в душе. Ну-с, а теперь прошу всех присаживаться. Поговорим о деле. Собственно для чего мы здесь собрались? Россия сейчас почти погибла, интеллигенция полностью оторвана от народа, она стоит на коленях, а культура растоптана. Наша задача — возродить культуру, а культура растоптана. А для того, чтобы возродить культуру, нужно поднять интеллигенцию с колен, духовно преобразить…»

«Да, — вмешался сын Петра Сергеевича с горящими глазами, — свобода Для нас дороже жизни.»

«Браво, браво, молодой человек,» — сказал Игорь Николаевич, который сидел рядом с Марусей.

«Да, да, — подтвердил Петр Сергеевич, — но коммунистов мы не берем в нашу партию. Единственно, кого не берем. — это коммунистов…»

«Ну и зря, — вмешался Игорь Николаевич, — коммунисты тоже неплохие ребята…»

Тем временем жена Петра Сергеевича неслышными шагами ходила взад-вперед и накрывала на стол. На столе появилась белая скатерть, а затем соленая рыба, ветчина, огурцы, потом горячая картошка и бутылка водки. Петр Сергеевич предложил всем перекусить и продолжить обсуждение. Все с аппетитом принялись за еду. Петр Сергеевич налил водки и предложил тост за свободу и демократию. Все с энтузиазмом выпили, причем Петр Сергеевич встал, обошел всех и старательно чокнулся с каждым. Потом последовал тост за женщин. «Скажите, пожалуйста, — сказал Петр Сергеевич, уже немного расслабившись, почему это я женщин люблю, а они меня — нет?»

«Об этом лучше спросить у вашей супруги,» — заметила Наталья Дмитриевна.

«Видишь ли, миленький, — комариным голоском проговорила бледная иссушенная жена Петра Сергеевича. — ты любишь разных женщин, а каждая женщина хочет быть избранницей». При этом она так жалобно протянула слово «избранница», что Маруся подумала, что она сейчас разрыдается. Петр Сергеевич уставился на жену, глаза его были непроницаемы, как пуговицы, только где-то там, в самой глубине, теплился безумный огонек.

Игорь Николаевич, сидевший рядом с Марусей, совсем осовел, он ослабил себе ремень на брюках и развалился на диване. Л Наталья Дмитриевна говорила без умолку. Она рассказывала про экстрасенсов, о том, что у нее самой недавно открылись сверхъестественные способности, и от нее глохнут телевизоры. А недавно она была на выставке в музее Достоевского — при этих словах она указала на бюст писателя, стоявший на книжной полке в углу комнаты — и там на картинах не было ничего, кроме квадратов и кружочков, но эти квадраты и кружочки так и высасывали из нее всю энергию…

Бородатый карлик, сидевший рядом с Натальей Дмитриевной, болезненно поежился в кресле. Наталья Дмитриевна повернулась к нему: «Вам холодно?» Карлик доверчиво закивал головой и обхватил свои плечи руками. «А знаете, почему вам холодно? — вдруг сказала Наталья Дмитриевна, — Потому что у вас низкая жизненная программа!» Карлик вжался в кресло. Наступила неловкая пауза.

«Да, а вот я еще знаю, — сказала подруга высокого Ромы Света, чтобы немного разрядить обстановку, — одна моя знакомая была на сеансе экстрасенса. Потом проснулась ночью, а ее руки сами так себя и массируют, так и массируют. А она на свои руки смотрит и запоминает, — где какая точка находится…»

«Да, Светочка, вот видите, — сказала Наталья Дмитриевна, — а я вот сама чувствую, что все наше поле здесь очень густо сконцентрировано, надо немного разрядить.»

При этих словах она вдруг замолчала и сосредоточенно уставилась на противоположную стену. Маруся чувствовала себя не очень уютно. Тем временем кто-то вспомнил про академика Сахарова.

«А, — сказала Наталья Дмитриевна, мгновенно очнувшись, — Сахарова на семь лет раньше забрал к себе Космос.»

«Почему?» — спросил Игорь Николаевич.

«Грешок какой-нибудь был. И это подпортило его ауру,» — пояснила Наталья Дмитриевна.

«Понятно, — задумчиво сказал Игорь Николаевич, — в его ауре дырка образовалась и через эту дырку…»

«Да, да, точно! Я вот сама, будучи уже не слишком молодой, вдруг что-то поняла. Схватила свою дочь под мышку и побежала креститься. Не в какой-нибудь там собор, а в обыкновенную церквушку на Охтинском кладбище. И оказалось — не просто так — там ведь вся моя родня похоронена, а я-то этого тогда не знала, но вот как-то почувствовала. Вот я и окрестилась — надо же мне приобрести покровительство космических сил.»

«Да, возможно, вы правы, — сказал Петр Сергеевич. — Но посмотрите, что сейчас с Россией! До чего ее довели! Ведь она уже почти погибла!»

«А вам не кажется, что Россия это заслужила?» — свысока спросила Наталья Дмитриевна.

«Каким же образом?» — спросил Петр Сергеевич.

Тут с дивана поднялся Владимир Иванович.

«Вы все немного ош-шибаетесь, — заикаясь сказал он, — вот я п-пишу д-диссертацию как раз по теме русской и-истории. вот мы с моим р-р-руководи-телем н-недавно обсуждали как раз этот в-вопрос. Я вам с-сейчас все объясню. Вы п-п-просто заблуждаетесь…»

«Да, да, — подтвердила Наталья Дмитриевна, — вы человек высокой цели. У вас высокая жизненная программа.»

«Спасибо,» — вежливо сказал Владимир Иванович, но продолжить не успел.

«А теперь чай,» — объявил сын, появившись в комнате с кухни.

«Так каковы же цели и средства вашего движения? — спросила Наталья Дмитриевна, — Нужно же определиться. Ведь без этого же ничего не получится.»

«Послушайте, — Петр Сергеевич мечтательно посмотрел в окно, — ведь встречаются два человека — мужчина и женщина — и мужчина говорит женщине: „Я тебя люблю“ Какие здесь цели? Какие средства? Брак это цель? Или средство? Здесь так просто не ответишь. Я написал книгу. Эта книга будет издана, возможно, при помощи мюнхенских друзей из христианской демократической партии. Регистрировать наше общество мы не будем, я поклялся, пока советская власть существует не вступать с ней ни в какие отношения. Я же и в психушке в свое время сидел.»

«Какой ужас! — сказала Наталья Дмитриевна — Подлецы! Они хотели бы и саму свободу в психушку посадить! Но настоящего интеллигента не сломишь ни тюрьмой, ни психушкой!»

«Постойте, постойте, я же хотел рассказать, — в волнении вскочил с места Петр Сергеевич, — у меня во дворе стояла березка. И она погибла. А я отломил от нее ветку, и это была просто березовая палочка. И я воткнул ее в землю и поливал. Я думал — я буду поливать ее семь лет! И она все же зазеленеет. И я поливал ее год, но ничего не произошло. Потом пришла зима, все засыпал снег, а весной я снова стал ее поливать. И вот однажды утром я увидел на ней маленький зеленый листик. Я так трясся над ним, я боялся, ведь вокруг ходят люди, бегают кошки и собаки, но все обошлось. И потом из листика получились веточки, а потом выросла целая березка. Я эту березку посвятил одной девочке, одной пионерке, — при этом Петр Сергеевич посмотрел на Марусю, — вот Марусенька знает, как мы познакомились. Я ее любил такой возвышенной любовью, я давал ей книжки читать и разговаривал с ней Я вообще люблю женщин в таком возрасте. Однажды я встретил женщину, ей было лет семь, не больше, гораздо меньше, чем Лизе, но она меня поняла, она прекрасно поняла все, что делалось в моей душе. И она меня полюбила. В таком возрасте женщинам еще не свойственно все то мелкое и низкое, что появляется в них позже. Поэтому именно в этом возрасте они для меня наиболее привлекательны. И эта женщина — звали ее Лиза — она стала со мной встречаться, и мы с ней разговаривали. Я ее всему учил. Я ее научил даже целоваться.»

Жена Петра Сергеевича заерзала на стуле и многозначительно закашлялась, но Петра Сергеевича было уже не остановить.

«Я помню, я пришел к ней домой, а ее родители куда-то ушли, и мы сидели с ней при свечах, а вокруг было темно, и все так романтично. Я принес ей цветы, моей милой крошке. Вы, конечно, подумали про Набокова, про „Лолиту“, но я должен сказать, что не читал этой книжки, хотя и слышал, о чем она. Но у нас все было по-другому! Я в душе художник! И у меня были другие мотивы, совершенно возвышенные мотивы! Вы понимаете, в этом возрасте женщины еще ничего не знают, им все интересно, вот я и учил ее всему, вы понимаете, всему… Но потом каким-то образом узнал ее папа, и у меня были неприятности! Я даже не знаю как, неужели она обо всем рассказала?»

Тут Петр Сергеевич осекся и обвел всех взглядом. На его губах показалась пена, он явно выпил лишнего. Опять воцарилось неловкое молчание. Игорь Николаевич добродушно улыбнулся и сказал: «Ну конечно, кто же такие вещи папе рассказывает!» Все смущенно захихикали.

«Так что же вы все-таки хотите основать? Что-то вроде масонской ложи? Или ордена?» — спросила Наталья Дмитриевна.

«Нет, как вам объяснить… Это будет такая новая форма объединения людей. Вот я написал книгу, я хочу ее напечатать, там все изложено, это новая теория, вы все ее прочитаете и поймете. На основе этого мы и объединимся. Для нас самое главное — свобода. Ради свободы мы готовы на смерть.»

«А вы знаете, — сказал Игорь Николаевич, — тут недавно образовалась новая партия, — я, кстати, как раз с этого собрания — и там программа как раз совпадает с вашей. Может, вам просто присоединиться?»

Петра Сергеевича это немного задело. «Нет, — сказал он, — мы все же лучше отдельно. Не думаю, что мысли из моей книги могут совпадать с программой этой партии.»

«И зря, — Игорь Николаевич был настроен очень благодушно. — А хотите, завтра же о вашей организации узнает вся страна? Или даже весь мир? Я, кстати, являюсь внештатным корреспондентом газеты „Путь к свободе“»

И он открыл свой дипломат и вытащил оттуда толстую пачку каких-то бумажек.

«Можете и подписаться заодно. Подписка на месяц стоит пятьдесят рублей.»

«Да, да, я сейчас, — засуетился Петр Сергеевич и дрожащими руками стал выворачивать карманы. — Но у меня здесь только двадцать пять.»

«Это не беда. Давайте, сколько можете, остальное потом. А вот вам пока экземплярчик. Эта газета издается на всех языках, ее читают во всем мире. А мне пора,» — и корреспондент поспешно направился в прихожую. Маруся решила воспользоваться случаем и уйти. Было уже поздно.

В прихожей Петр Сергеевич обратился к Марусе.

«Маруся, а у вас ведь тоже есть знакомые. Вы должны нам помочь рассказать о нашей новой организации.»

«Конечно,» — сказала Маруся. Ей не хотелось никого обижать.

«Ну ладно, ладно, — вдруг заторопился Петр Сергеевич, и в глазах его появилось беспокойство, — я вам еще позвоню. Вот я недавно видел сон — будто кто-то меня торопит, что именно сейчас время настало, именно сейчас пора, только бы не пропустить, только бы не опоздать. Как будто кто меня подталкивает, как будто кто шепчет в ухо.»

Петр Сергеевич замолчал, как будто к чему-то прислушивался. Маруся тем временем незаметно вышла. Она шла к метро мимо автоматов с газированной водой и деревьев, одно из которых, наверное, посадил Петр Сергеевич. В двух метрах впереди вприпрыжку бежал корреспондент газеты «Путь к свободе».

Маруся училась в специализированной немецкой школе. Там же учился и Гриша, но он был на три года младше. К ним часто приезжали немцы, в основном из ГДР. С немцами общаться было разрешено, это должно было способствовать лучшему изучению разговорного языка.

Как-то марусина подруга Света Митина, которая была комсоргом класса, пригласила ее и еще нескольких мальчиков и девочек к себе на день рождения. У Светы была очень большая задница, и, кроме этого, еще одна замечательная особенность: с первого класса она носила одну и ту же прическу — заплетала две косички и укладывала их на голове в виде корзиночки, а по бокам завязывала два пышных банта.

Мальчиков у них в классе было мало и она попросила привести с собой еще, хоть каких-нибудь. Маруся шла с Машей Степановой и с Кучей. По дороге у метро они увидели каких-то прыщавых юношей, которым явно было нечего делать. Они подошли к ним и предложили пойти на день рождения. Юноши с радостью согласились. У Светы мальчиков оказалось не так уж мало, а наоборот, она перестаралась, и девочек было только три, а мальчиков восемь. Причем был даже мужик, бритый, похожий на уголовника, он одиноко сидел в светиной комнате и пил водку из горлышка бутылки. Он ни с кем не разговаривал. Маруся пыталась завязать с ним разговор, но он только криво усмехался и пил. Еще был мальчик из параллельного класса, рыжий и тщедушный, о котором ходили слухи, что он уже побывал в милиции, правда, никто не знал, за что. И еще Маруся встретила там Вову Гольдмана. Он тогда уже ушел из школы, и вел себя совсем как взрослый, на нем были джинсы и серая рубашка.

Маруся помнила, как в седьмом классе Света пришла в школу вся растрепанная, в платье мятом и запачканном цементной пылью, а в волосах у нее торчали разные бумажки. Она сидела на уроках, как сомнамбула, и на все вопросы только улыбалась. Марусе показалось, что от нее пахнет вином. Потом Вова Гольдман рассказал ей, что Света Митина пришла к нему, а он тогда был с другом, которому уже исполнилось восемнадцать лет, и они выпивали. Света попросила у Вовы учебник, а у Вовы давно уже не было никаких учебников, он просто ждал, когда же его выгонят из школы. И Света это знала, но все равно не уходила, а сидела и ждала чего-то. Друг Вовы осмотрел Свету с головы до ног, а потом предложил пойти прогуляться. Они пошли гулять и зашли в подвал. Там они стали Свету крутить и вертеть, а потом раздели. Она хихикала и не сопротивлялась. А потом Вова рассказал Марусе, что они с ней по очереди посношались. Маруся ему не очень-то тогда поверила, но все могло быть. Позже, уже в десятом классе, она подумала, что, скорее всего, это была правда.

Маруся уже давно не видела Вову, поэтому обрадовалась. Там был и Коммунист, который Марусе в последнее время порядком надоел. Все сидели за столом и пили. Еды было мало, все разные огрызки, куски хлеба и салат из капусты с подсолнечным маслом. Зато очень много выпивки: и портвейн, и водка, и сухое, и даже коньяк. Света пила очень много и как-то лихорадочно.

Маруся уже была у Светы в гостях, правда, очень давно, классе в четвертом. Света тогда любила Пушкина и хотела походить на Татьяну. Она пригласила к себе на день рождения Марусю и еще двух мальчиков. Мальчики эти были самые хорошие ученики в их классе и самые вежливые, к тому же у них были самые приличные родители. Это Маруся знала от своей мамы. У Светы их тоже встретила бабушка, она была очень старая и говорила по-французски. Мама Светы рассадила всех за стол и каждому дала вышитую салфеточку с инициалами. Когда все поели, мама сказала: «А теперь давайте играть! Светочка, пойди, переоденься!» Света ушла и вернулась в розовом платье из сатина, очень длинном и с большим вырезом на груди и на спине. Она взяла в руки веер и грациозно присела. Все захлопали в ладоши, а бабушка в кресле даже завсхлипывала. Потом поставили маленький круглый столик на одной ножке, а на него — зажженную свечу. Света села в бархатное кресло и взяла в руки куриное перо. Рядом стояла старинная чернильница в виде зайчика. Мама Светы сказала: «Это живая картина. Мы раньше очень любили играть в живые картины. Сейчас покажем, как Татьяна пишет письмо Онегину. А ты. Марусенька, будешь няней.» Марусе на плечи накинули большой пуховый платок, и она, сгорбившись, встала рядом со Светой. Света, томно обмахиваясь веером, облокотилась о столик и взяла в руки перо. «Не спится, няня, здесь так душно… — проговорила она, открой окно да сядь ко мне…»

Маруся молчала, покачивая головой. «Ну, Марусенька, продолжай!» — мама Светы думала, что Маруся тоже знает эти стихи, но Маруся не знала, что дальше, и сказала: «Да чего уж там, милая…» Все засмеялись, а Марусе стало стыдно. «Ну ладно, — сказала светина мама, — а теперь мы потанцуем!» Снова зажгли свет, и на старый проигрыватель поставили пластинку с музыкой. «Это па-де-катр, — сказала мама. — меня еще моя мама учила.» Она обратилась к бабушке и сказала: «Сейчас станцуем па-де-катр. Его нужно танцевать вчетвером. Я научу.» Маруся встала в паре с толстым Димой, а Света взяла за руку Алешу. «И раз, и два», — повторяла мама, и торжественно вышагивала впереди всех, вытяну в одну руку вперед, а второй придерживая край платья. Дима все время наступал Марусе на ноги и ужасно сопел. Наконец музыка кончилась. Все сели на диван, и мама Светы ласково обратилась к Марусе: «Марусенька, у тебя такой приятный мягкий выговор! Это украинский, по-моему? Вы же с Украины?» Маруся до этого жила в Жмеринке и ездила туда каждое лето, но в этом вопросе она почувствовала какой-то подвох и ничего не ответила, покраснев. Потом все опять сели за стол и пили чай с пирогом с лимоном. Марусе он очень понравился, и она съела целых четыре куска.