Часть третья

1

Вскоре после часу ночи, при неясном свете затуманенных звезд, вахтенный на марсе совершенно неожиданно заметил перед носом парохода подозрительную тень — какую-то темную массу неопределенных очертаний: ее удалось разглядеть лишь потому, что на фоне чуть колышущейся глади океана она выделялась сплошным темным пятном. Вахтенный трижды ударил и колокол и, повернувшись к капитанскому мостику, заорал в мегафон:

— Впереди по носу айсберг!

Мгновенно круто вывернул руль, и нос «Космоса» на несколько градусов отклонился влево. Машины остановились, затем дали полный назад, после чего остановились окончательно. Дежурил Халлер. Он действовал решительно и безупречно. Первым делом он включил рубильники, замыкавшие водонепроницаемые переборки.

Терхузен оставался на мостике почти до часу. Только промерзнув до костей, он вернулся в штурманскую рубку, чтобы дополнить записи в судовом журнале. Посреди работы внезапный толчок мягко прижал его к столу. Кровь бросилась ему в голову, он вскочил. Толчок встревожил его, но он решил, что у него просто закружилась голова. Однако в ту же секунду он услышал нервные звонки машинного телеграфа. Машины дали полный назад. Миг — и Терхузен был уже на мостике.

— Что случилось, Халлер? — крикнул он в полутьму мостика прерывающимся от испуга голосом.

— Мы наскочили на айсберг или на обломки какого-то судна, — отозвался из темноты совсем рядом металлический голос Халлера.

— Переборки задраены? — спросил капитан, уже полностью овладевший собой.

— Так точно!

Терхузен включил прожектор на фок-мачте, и яркий световой конус обшарил всю носовую часть, затем скользнул дальше и озарил своим призрачным светом поверхность океана. Было видно, как лениво, чуть зыбясь, катились волны, кое-где океан курился легким туманом. И больше ничего. Терхузен поднял по тревоге офицеров и механиков, затем позвонил в радиорубку, приказав Штаалю быть наготове. На обычно темном мостике вспыхнули огни.

Помощник Штааля Теле проснулся от пронзительного телефонного звонка и показался в дверях, зевая и натягивая штаны. Он взглянул на часы. Было четверть второго.

— Что случилось? — удивился он. Вдруг до его сознания дошло, что пароход стоит. — Мы что, встали? В чем дело, Штааль?

— Не знаю, — устало буркнул тот. — По-видимому, мы на что-то наскочили. — И принялся выстукивать: МДХ, МДХ, МДХ. Это были позывные «Космоса».

Теле засмеялся.

— А я-то ничего, ну, ничегошеньки не заметил!

МДХ, МДХ, МДХ!.. Всего десять минут назад Штааль еще говорил с «Сити оф Лондон», и Хилл, тамошний радист, пожелал ему спокойной ночи. Может, он уже улегся спать? Совсем недавно Штааль говорил и с маяком Кап Рейс. А теперь… МДХ, МДХ, МДХ… Он надел наушники и напряженно вслушался в эфир.

— Вот черт! — разозлился он. — Спят они все, что ли?

Тут постучали в окно, сначала деликатно, потом громко и настойчиво. Штааль разглядел взволнованное лицо Принса, размахивавшего перед стеклом какой-то бумажкой.

— Телеграмма! — кричал он. — Всего десять слов, Штааль! По старой дружбе!

Штааль нахмурился. МДХ, МДХ, МДХ… Все больше нервничая, он напряженно вслушивался в эфир. Но услышал только легкое пощелкивание помех. Может, аппаратура, которую он только сегодня ремонтировал, опять отказала?

— Только десять слов! По старой дружбе! Штааль, умоляю! — Уоррен просительно сложил руки.

Приведя в порядок брюки, Теле вышел к нему.

— Не мешайте, Принс, — сказал он вполголоса. — Мы пытаемся установить связь.

Однако отделаться от Уоррена было не так-то легко.

— Это вы, Теле? Мне необходимо дать телеграмму. Всего десять слов! Я думаю, у вас найдется время для десяти слов? Буду вам век признателен!

На палубе послышались тяжелые, торопливые шаги.

— Подите вы к черту, милейший! — донеслось из темноты. — Немедленно убирайтесь отсюда! — В голосе звучал металл.

Уоррен узнал внушительную фигуру Халлера. Вспыхнув от обиды, он гордо выпрямился.

— Я Уоррен Принс из «Юниверс пресс»! — крикнул он. — И от лица американской прессы я протестую против вашего поведения, господин Халлер!

— Протестуйте хоть от лица всех чертей, только немедленно убирайтесь отсюда! — крикнул металлический голос тоном, не допускающим возражений. Халлер пробежал мимо Уоррена, не удостоив его взглядом. И Уоррен ушел, дав себе слово натравить на Халлера всю американскую прессу. С чего это они все вдруг как с цепи сорвались?

Халлер прошел в радиорубку.

— Забавный народ эти газетчики! — воскликнул он, все еще злясь. — Ничего-то он не подозревает, этот юнец! Ну как, Штааль, есть связь?

Штааль слушал эфир и только движением руки просил не мешать ему. От напряжения на его бледном гладком лбу крошечными капельками густо выступил пот. Прошла минута, другая…

МДХ, МДХ, МДХ…

Теперь пот залил уже весь его высокий лоб. И тут он, затаив дыхание, уловил легкое, чуть слышное гудение: говорил «Сити оф Лондон». Хилл как раз собирался выключить приемник, но вдруг услышал позывные Штааля. Тот попросил его не отходить от аппарата, возможно, ему придется передать Хиллу весьма важные известия. «Космос» потерпел аварию… В приемнике загудело. Отозвался Кап Рейс.

Штааль облегченно вздохнул и рукой вытер пот со лба.

— Связь есть, господин Халлер! — объявил он. — С «Сити оф Лондон» и с Кап Рейсом.

— Отлично! — ответил Халлер и уже в дверях добавил: — Чертовски не повезло, господа, отчаянно не повезло! Будьте наготове! — Он ушел.

Приглушенное гудение гонга нарушило тишину безлюдных коридоров судна. Стюард останавливался у каждой двери и вполголоса говорил:

— Прошу встать и одеться! Пароход потерпел аварию. Опасности нет!

И стюард шел дальше, и опять слышался его полушепот:

— Прошу встать и одеться…

Коридоры, лестницы, холлы вдруг засияли всеми огнями, словно был праздник.

В каютах послышались осипшие, заспанные голоса, затрещали звонки, из кранов полилась вода. Двери кают открывались, и пассажиры в ночных одеяниях высовывали головы в коридор.

— Скажите, стюард, что случилось?

Но стюард молча следовал дальше. И у следующей двери опять слышалось его:

— Прошу встать и одеться. Пароход потерпел аварию. Опасности нет!

2

Дрожь страха пробежала по всему пароходу, потревоженному среди глубокого сна. Вкрадчивые звуки гонга и тихий голос стюарда вселили смутный ужас в сердца пассажиров. Они почти ничего не поняли из того, что он говорил, но слова «одевайтесь»… «авария»… «опасности нет» острыми иглами вонзились им в уши. Растерянные, испуганные, подгоняемые настойчивыми ударами гонга, один за другим они выходили в коридоры, некоторые уже на ходу заканчивали свой туалет. Но вот мужчины овладели собой, одни из них принялись сердито ворчать, другие шутить и смеяться, в то время как женщины не переставали беспокойно спрашивать: что случилось? Почему их разбудили? Авария? Что за авария? Да ничего не случилось, почти ничего. Ну, наскочили на айсберг, но толчок был таким легким, что в каютах его никто и не заметил. Пассажиров разбудили просто потому, что капитан проявил излишнюю осторожность.

Холлы, салоны, залы понемногу наполнялись растерянными, заспанными людьми, которые возбужденно переговаривались и засыпали друг друга вопросами. Айсберг? Да может ли это быть? Какой-то кошмар! Всего два часа назад они спокойно легли спать, а теперь среди ночи их вдруг подняли с постели. Мужчины старались казаться спокойными, несмотря на обуревавший их страх. Однако уже через несколько минут, окончательно стряхнув с себя сон и убедившись, что электричество по-прежнему горю и зимний сад, залы, салоны на месте, а значит, и впрямь ничего особенного, а может, и вовсе ничего не произошло, они стали как ни в чем не бывало оживленно болтать, смеяться и даже подшучивать друг над другом. Сегодня за чаем, после того как г-жа Карпантье получила телеграмму с парохода «Турень», они без конца говорили об айсбергах, не правда ли? А теперь сами столкнулись с айсбергом, и никто его в глаза не видел! Никто, говорят, даже офицеры на мостике! Этот айсберг плыл под водой, оказывается, и такое бывает!

Старший стюард Папе торжественно заверял, что все обойдется благополучно, а взгляд его больших голубых глаз выражал обычную предупредительность. Стюарды подали в крошечных чашечках горячий, крепкий кофе. Мало-помалу все примирились с несчастьем. Ведь если правильно взглянуть на вещи, то произошло нечто чрезвычайно интересное, просто из ряда вон выходящее. Будет о чем порассказать! Разве хоть один колоссальный пассажирский лайнер сталкивался с айсбергом? Никогда такого не было! Конечно, придется на час-другой, а может, и на день опоздать, но что тут поделаешь?..

Несколько коммерсантов отправились было в радиорубку, чтобы дать телеграмму об опоздании. Но им удалось дойти только до шлюпочной палубы; там два матроса преградили им путь: «Вход запрещен!»

В оранжерее появился директор Хенрики. Его мгновенно обступили, осаждая вопросами. Как всегда, он был безукоризненно одет и тщательно причесан. Он даже успел побриться и напудриться, а его сорочка источала аромат дорогих духов, меж тем как остальные мужчины прибежали небритыми. Естественно, он был немного бледен, однако улыбался обворожительно, как всегда. Его улыбка, его уверенность внесли успокоение. Он печально развел руками.

— Наш рекорд! — воскликнул он. — Увы, теперь он стал лишь красивой мечтой! Однако «Космосу» не грозит никакая опасность. Он имеет двенадцать водонепроницаемых переборок и непотопляем. — Хенрики пожал плечами. — Что делать? Стихия! Администрация парохода не несет за это никакой ответственности! — ввернул он, словно заранее готовил доводы в свою защиту. — Ведь и курьерские поезда, бывает, останавливаются, если в паровозе обнаружится какой-либо дефект.

Он долго разглагольствовал, блеснул несколькими остроумными замечаниями насчет капризов Фортуны, а потом, извинившись, спокойно удалился. Но, едва дойдя до палубы, он сразу утратил свои прекрасные манеры и пустился бежать сломя голову. Совсем запыхавшись, он взлетел на капитанский мостик. «On the way to Mandalay» — так некстати в голове все еще вертелись стихи Киплинга. А в эти минуты Шеллонг с группой механиков собрались внизу, чтобы определить нанесенный ущерб. «Дай бог, дай бог, чтобы все сошло благополучно!» — молил Хенрики, весь в поту. Душу его терзал страх. Он готов был взвыть от ужаса.

Понемногу заполнился пассажирами и курительный салон. Мужчины дымили сигарами, дамы — сигаретами. Столы были уставлены блюдами с сандвичами. Стюарды подали напитки. За некоторыми столами уже тасовали карты. В углу здесь сидели и три девицы Холл с матерью. Девушки курили, а заодно, с зеркальцем в руках, усердно орудовали пуховками для пудры и губной помадой. На груди у Вайолет красовался пучок фиалок, которые преподнес ей утром Уоррен. Сестры, как всегда, были прелестны и свежи, подобно розам на утреннем солнце. Миссис Холл сидела усталая, казалось, она вот-вот опять заснет.

Харпер-младший все еще находился в баре. Прежние партнеры покинули его, отправившись на поиски своих жен, но пришли несколько новых посетителей; среди них оказались знакомые, и ему удалось усадить их за игру. Ночное происшествие было Харперу на руку, избавив его от необходимости идти спать. Он возбужденно гремел игральными костями, а маленький белесый бармен опять так тряс своим миксером, что льдинки звенели.

— Мы почувствовали только легкий толчок, — рассказывал он. — Совсем легкий, как от удара волны, не сильнее.

А вот и дамы! Дрожа от холода и кутаясь в шубки, в бар вошли Китти с Жоржеттой.

Китти громко засмеялась.

— Смотрите-ка, Харпер! — поразилась она. — Вы все еще здесь или уже здесь?

— Я все еще здесь, — ответил Харпер и, смеясь, предложил дамам крепкого рома с джином. Харпер был очень весел. Откровенно говоря, он находил эту ночь чрезвычайно забавной. Жоржетта, наоборот, была настроена на лирический лад и вполголоса напевала «О, parle-moi d’amour…»[42]

Стюард упорно и громко бил в гонг перед дверью каюты миссис Салливен.

— Прошу встать и одеться. Пароход потерпел аварию.

Миссис Салливен взвизгнула:

— Скажи ему, Катарина, чтобы убирался прочь! Не встану я! Заплатив за каюты такие чудовищные деньги, я вправе требовать, чтобы мой сон уважали!

— Но пароход потерпел аварию, Роза.

— Пусть лучше смотрят! За что они только деньги получают?

Услышал приглушенный гул гонга и г-н Лейкос. При первом же ударе он приподнялся с подушек — изнуренный старец со встрепанной белой бородкой и пылающими глазами. Температура опять подскочила. Он бредил. Удары гонга слились в бравурную музыку, под звуки которой полки уходили на фронт. Развевались знамена. Он стоял на балконе дворца, торжественно и умиленно кланялся всякий раз, как склонялось одно из знамен. Он слышал цоканье тысяч конских копыт, видел блестящие сабли офицеров, салютовавших ему.

— Будь мужествен! — крикнул он, заметив знакомого офицера. — Возвращайся целым и невредимым!

Вдруг он увидел рядом с собой на балконе Жоржетту, она что-то громко ему говорила. Он с трудом убедил ее образумиться. Не видит, что ли, глупышка, что он занят важным государственным делом? Стучали копыта, развевались знамена. С грохотом промчались артиллерийские батареи. И Лейкос опять торжественно и благоговейно кланялся, опираясь руками о края кровати и раскачиваясь из стороны в сторону.

3

Сильно озябнув, Уоррен Принс на минуту заглянул в бар выпить коньяку. Харпер окликнул его, но Уоррен, односложно ответив на ходу, опять выбежал на палубу. Он весь дрожал от волнения. Здесь шумел настоящий водопад! Это насосы откачивали в океан воду, проникшую в недра парохода.

Теперь грубость Халлера уже не казалась Уоррену возмутительной. В конце концов Уоррен был не дурак и понимал, что у них там, в радиорубке, сейчас есть дела поважнее. И все-таки в душе свербило: вот если бы ему удалось передать по радио хотя бы десять слов! Если бы, если бы! Ему, единственному корреспонденту! Он был бы сегодня самым знаменитым и самым богатым журналистом в Штатах!

Уоррен без конца сновал по пароходу, он был везде: в эту ночь нельзя ничего упустить — она может оказаться решающей для всей его жизни! Он видел, что Вайолет сидела в курительном салоне с его фиалками на груди, но не мог подойти к ней: каждая минута была на счету.

Все верхние палубы, в отличие от прогулочной и салонов, были едва освещены. Несколько фонарей горело на трапе, который вел к шлюпочной палубе и к капитанскому мостику; над ними башнями высились три трубы, освещенные скрытыми у их подножья фонарями. Они, как всегда, пламенели на фоне черного ночного неба.

А внизу, в темноте, коварно притаился океан — страшная, бесконечная пустыня мрака, беспросветная, безжизненная, бесчувственная. Немногие, еще видимые, звезды смутно мерцали в вышине, каждая в кольце светящейся пелены. А между ними — черная пропасть неба. Легкие клочья тумана ползли вверх по бортам парохода и вдоль мокрых поручней. Никогда в жизни Уоррен не испытывал такого жуткого ощущения затерянности и одиночества.

Его вспугнули чьи-то торопливые шаги. Хенрики почти бегом поднимался по трапу. Вскоре мимо Уоррена пробежали еще несколько человек. Один из них перескакивал через три ступеньки. Это был Шеллонг, Уоррен узнал его по седой шапке волос.

Долго, добрых десять минут, наверху было тихо. Ни звука! Пароход как вымер! Слышался лишь шум воды, извергаемой насосами.

Но вот сверху донесся топот ног. Показался Шеллонг со своими спутниками; минутой позже появился Хенрики. Медленно, останавливаясь на каждой ступеньке, спускался он по трапу, будто с трудом передвигая ноги. Добравшись до палубы, он застыл на месте, невдалеке от Уоррена. И вдруг судорожно закрыл руками лицо и тяжело, мучительно застонал. Затем, пошатываясь, двинулся дальше и исчез.

«Плохо дело!» — подумал Уоррен, и холод пронизал его до костей. Плохо дело! В ушах стоял мучительный стон Хенрики.

Холодный, безжалостный океан дышал угрозой. Уоррен почувствовал, как в жилах его стынет кровь. Ничего не соображая, он инстинктивно бросился к себе в каюту и принялся собирать бумаги, записные книжки с заметками для романа. «Дело плохо!» — подумал он опять, тупо роясь в своих вещах. Ценности? О, у него их не было.

Каюта была все так же ярко освещена. Кинский лежал на кровати и все еще крепко спал, повернувшись лицом к стене. Уоррен сложил свои бумаги, чтобы в случае надобности можно было их быстро схватить. Почем знать?..

В коридоре снова зазвучал гонг, на этот раз громко, безудержно.

— Господин фон Кинский! — закричал Уоррен. — Вставайте же! Мы потерпели аварию!

Кинский не шевельнулся. Уоррен вышел.

4

Сообщение, сделанное Шеллонгом и главным механиком, было устрашающим. Айсберг, словно острой косой, взрезал сорок метров носовой обшивки «Космоса» ниже ватерлинии. В первых четырех отсеках с водонепроницаемыми переборками вода поднялась до пяти метров. Шеллонг, без кровинки в лице, разложил на столе чертеж «Космоса». Вот пятый отсек! Переборка его ниже, чем в первых четырех отсеках носовой части. В свое время компания в целях экономии настояла на том, чтобы следующие переборки строить более низкими. Шеллонг сейчас умолчал об этом, он только указал на опасность, которая возникнет, если вода поднимется еще выше: тогда пятый отсек будет затоплен и третья котельная окажется под угрозой.

— Насосы работают на полную мощность, — дополнил сообщение Шеллонга главный механик. — Однако сомнительно, смогут ли они справиться. — Этим было сказано все.

Хенрики незаметно вытер пот со лба. На лицах Халлера и маленького коренастого Анмека застыла непроницаемая маска.

Терхузен в обычное время был похож на добродушного седовласого, много пережившего на своем веку сельского священника, склонного скорее к снисходительности, чем к строгости. Сейчас он стоял, прислонившись к шкафу с картами, и лицо его от сильного душевного напряжения посерело, стало твердым и гладким, как валун. Он неотрывно смотрел на чертеж «Космоса», потом сдержанно кивнул.

— Благодарю вас, господа! — громко сказал он, и все, поклонившись, ушли.

Хенрики хотел было остаться, но Терхузен даже не посмотрел в его сторону. Тогда ушел и Хенрики. Несколько минут Терхузен ходил по комнате, потом, упершись в стол кулаками, снова нагнулся над чертежом. Он покачал головой, и лицо его стало еще тверже. Не нравилось ему это! Нет, не нравилось! Судить о повреждениях, полученных пароходом, было делом механиков, не его, а они явно были сильно встревожены. Он вспомнил выражение их лиц. Постояв несколько минут в глубоком раздумье, Терхузен отправился в радиорубку.

Штааль и Теле перепугались при виде холодного, твердокаменного лица капитана. Теле все еще был не совсем одет, но в жилетке.

— Вы готовы, Штааль? — спросил Терхузен.

Да, Штааль был готов.

— Подайте SOS, Штааль! — спокойно проговорил Терхузен, ни на кого не глядя. — Мы столкнулись с айсбергом и просим помощи. — Он положил на стол листок. — Вот наши координаты.

Штааль растерянно, почти недоверчиво уставился на Терхузена, не в силах шевельнуть рукой. Его усталое лицо покрылось синеватой бледностью.

— Жду ваших сообщений, — бросил Терхузен и ушел.

Он медленно возвращался к себе на мостик, глядя вверх, на звезды. Это были недобрые звезды. Тусклые, без блеска. Они скрывали свои тайны — не было в них прямоты и искренности. Злые, коварные звезды.

Слышался шум воды, извергаемой насосами в океан. Терхузен нахмурил лоб. «Мы слишком быстро шли, — подумал он, — нельзя этого отрицать. Не будь этого Хенрики, я бы, вероятно, снизил скорость, скажем, до шестнадцати узлов. Тогда бы пробоина была не столь катастрофической. Но ведь Хенрики во что бы то ни стало хотелось поставить рекорд!»

Глядя вслед Терхузену, Теле улыбнулся и покачал головой:

— У старика объявились нервы. Он что, рехнулся?

Но Штааль, усаживаясь за аппарат, возразил:

— Дело принимает крутой оборот, слышите, Теле? Я знаю Терхузена. Бросьте глупить и помогите мне.

И Штааль взялся за работу. МДХ, МДХ, МДХ! Он шесть раз ясно и сильно выстукал SOS. Три точки, три тире, три точки. «Столкнулись с айсбергом, просим помощи. 40 градусов 46 минут северной широты, 50 градусов 14 минут западной долготы».

Он вслушивался в эфир, но слышал лишь стук собственного сердца. Никто не отозвался, и он вторично выстукал тот же ряд знаков Морзе. Тут он услышал легкое жужжание. Говорил «Сити оф Лондон», обладающий очень слабым передатчиком. Его радист Хилл ответил, что все понял и просит повторить координаты.

— Сорок градусов сорок шесть минут северной широты, пятьдесят градусов четырнадцать минут западной долготы, — ответил Штааль.

Опять зажужжал «Сити оф Лондон», но его вдруг заглушило гудение Кап Рейса. Штааль отчетливо услышал, как Кап Рейс повторил его координаты, добавив, что «Космос» наскочил на айсберг и просит помощи.

Снова лицо Штааля покрылось испариной, так его обессилило напряжение последних минут. Он был близок к обмороку.

— Дайте сигарету, Теле, — сказал он, весь дрожа. — Подите к Терхузену и доложите, что сигнал принят.

Теле натянул куртку и быстро вышел.

Несколько минут назад в эфире в этот глухой ночной час не слышалось ни звука. И вдруг воздух загудел от множества голосов, перебивавших друг друга. Штааль услышал голос «Кельна», предлагавшего свои услуги, за ним «Аравии», «Амстердама», «Савойи» и какой-то незнакомой береговой станции, втесавшейся между ними. Вся Атлантика между Америкой и Европой вмиг загудела! Три точки, три тире, три точки — самый страшный сигнал на морях и океанах! МДХ, МДХ… Это позывные «Космоса». «Космоса»! Все хотели знать подробности, больше ничего Штааль не мог разобрать.

Он сильно застучал ключом, прося тишины, однако его сигналы не могли пробиться сквозь сумятицу голосов. Тем временем какая-то мощная станция, вероятно Кап Рейс, повторила его просьбу, и в эфире сразу стало тихо. Штааль немного обождал и вновь услышал Кап Рейс: «„Космос“ столкнулся с айсбергом, просит помощи. 40 градусов 46 минут северной широты, 50 градусов 14 минут западной долготы!» Молодец этот парень на Кап Рейсе.

— Спасибо, Кап Рейс! — передал Штааль.

Ей-богу, все возможное он сделал и отметил про себя, что ему здорово повезло. А если б в этот час его аппарат отказал? Теперь сотни судов на Атлантике в курсе дела. Они знают, что «Космос» наскочил на злосчастный айсберг, приплывший сюда от далеких берегов Гренландии, и сейчас беспомощно дрейфует. В радиорубках всех этих пароходов сидят у аппаратов растерянные, взволнованные радисты: «Космос», величайший в мире лайнер, просит помощи! Уму непостижимо!

Теле вернулся. Он принес чашку кофе и поставил ее перед Штаалем.

— Похоже, дело дрянь! — сказал он. — Ах, черт побери!

Голоса в эфире снова ожили и загудели наперебой. Разобрать что-либо в этом хаосе звуков было почти невозможно. Наконец, Штааль с невероятным трудом уловил, что поблизости от «Космоса» идут три парохода, готовые оказать помощь. «Сити оф Лондон» находится всего в шестидесяти милях впереди, «Аравия» — в семидесяти милях сзади, а «Кельн» в ста милях к юго-востоку. Эти три парохода обещали подойти как можно скорее. Все они изменили свой курс, о чем их пассажиры даже не подозревают, и мчатся сквозь ночь с риском разбиться о лед. Чтобы выжать из машин максимальную скорость, там в кочегарках работают даже подвахтенные. «Кельн» радировал, что повысил свой ход с пятнадцати до восемнадцати узлов. «Ждите, не подведем!»

Все это Штааль записал. Пусть Терхузен рассчитает, когда они будут здесь.

— Отнесите это сообщение на мостик, Теле, — сказал Штааль и отхлебнул глоток кофе. Он чуть не падал от усталости, продежурив шестнадцать часов подряд.

Загудел Кап Рейс: «Сколько времени вы еще сможете продержаться?»

Нелепый вопрос!

— Не знаю, — устало ответил Штааль. — Я непрерывно буду обо всем извещать.

Через несколько минут Кап Рейс радировал: «„Амстердам“ в двухстах милях от вас и идет со скоростью двадцать узлов».

«Сити оф Лондон» сообщил: «Идем со скоростью четырнадцать узлов. Продержитесь до нашего прибытия».

5

Когда Вайт через несколько минут после тревожного сигнала гонга вошел в каюту Евы, он поразился, найдя ее уже одетой. Два часа крепкого сна полностью восстановили ее силы, она выглядела хорошо отдохнувшей и совершенно спокойной. Щеки у нее после сна раскраснелись, как у ребенка, губы были влажные и свежие. На кресле лежала наготове шубка, на столе были разложены письма, фотографии, драгоценности. Она как раз укладывала все это в сумку.

— Забираю свое богатство, Вайт, — весело, почти шутливо проговорила она. — Вот письма, полученные вчера вечером, — ты понимаешь, я ни в коем случае не должна их оставлять. Беру и эти вещицы, хоть они и немного стоят, все же мне будет их недоставать. А это мой талисман! — продолжала она, укладывая карточки Греты. — Не забыть бы нам Зепля! Как видишь, я готова ко всему.

Вайт похвалил ее за выдержку и предусмотрительность.

— Хотя директор Хенрики и уверяет, что никакой опасности нет, — сказал он, — все же надо быть готовым ко всему. Впрочем, Хенрики может этого и не знать.

— Может не знать? А ты что думаешь об этом, Вайт?

— Я?..

Вайт пожал плечами. Он был порядком бледен и, что греха таить, чрезвычайно встревожен, хотя внешне казался спокойным. Ему было ясно, что масса в пятьдесят тысяч тонн, мчавшаяся со скоростью двадцать четыре мили в час, заключала в себе огромную энергию. Столкновение с любым сколько-нибудь значительным препятствием неминуемо должно было привести к катастрофическим последствиям. Вполне возможно, что пароход треснул по швам и через десять минут попросту пойдет ко дну. Таково было его мнение, как инженера, но он его не высказал и только с грустной улыбкой заметил, что отнюдь не разделяет слепого оптимизма Хенрики и не столь твердо полагается на двенадцать переборок. При всем том он считает, что «Космос» в худшем случае продержится над водой примерно часов десять, а до той поры уже и помощь подоспеет. Конечно, вполне возможно, что пароход вообще не затонет!

Пока он говорил, Ева пытливо следила за его красивым, ясным лицом. Она побледнела.

— Положение, оказывается, гораздо серьезнее, чем я думала, — тихо сказала она. И, вскочив, быстро надела шубку. — Пойдем, может, что-нибудь узнаем.

Марта высунула голову из спальни, дрожа от страха.

— Ты вернешься, Ева? — крикнула она.

— Конечно, вернусь, — ответила Ева и засмеялась. — Ужасная трусиха эта Марта! — сказала она Вайту. С первой минуты, как Марта ступила на пароход, она все время жила в предчувствии беды. К тому же на борту произошли события, которые еще усилили ее дурные предчувствия: Кинский! Вдобавок той ночью Марте приснилось страшное наводнение. Но обо всем этом Ева умолчала.

Пассажиры в оранжерее пришли в восторг, увидев Еву такой свежей и беззаботной. Уоррен Принс буквально поражался ей. «Какая женщина! — подумал он. — Какое самообладание! И как светло, как беззаботно звучит ее голос. Она не испытывает ни малейшего страха! Большинство пассажиров уже потеряли прежнюю уверенность. Они с ужасом следили, как все больше кренится пол под их ногами и становится все труднее усидеть на стуле. Что за восхитительная женщина! Она во всех вселяет мужество!» Так думал Уоррен, так он позже и написал.

Однако пассажиры, подобно Уоррену, сильно ошибались. Им было невдомек, что самообладание Евы лишь плод огромнейших усилий воли. На самом деле сердце ее сжималось от ужаса. О, она отчаянно боялась, предчувствуя самое страшное: Марта заразила ее своим страхом. Она дрожала при мысли, что, быть может, никогда больше не свидится со своей любимой девочкой, — теперь, когда Грета целиком принадлежала ей! Весело улыбаясь и оживленно болтая с миссис Салливен, Ева горячо, как в детстве, молилась и взывала к деве Марии. Она напрягала все силы, разыгрывая роль беззаботного существа. Ева чувствовала, что стоит ей хоть на минуту поддаться слабости — и она позорнейшим образом упадет в обморок.

В углу оранжереи, в стороне от всех сидел какой-то грузный мужчина. Его спина, в особенности сильно запыленный воротник пиджака, показались Еве знакомой.

— А, Гарденер! — воскликнула Ева.

Старый Гарденер страдальчески скривил губы, стараясь изобразить улыбку.

— Это вы, Ева? — спросил он. У него был совершенно растерянный и отчаявшийся вид. Одна бровь нервно подергивалась.

Ева взяла его за руку. Положение отнюдь не угрожающее, сказала она, добавив много такого, что могло бы его приободрить.

Но Гарденер медленно покачал головой.

— Барренхилс горит! — не поднимая глаз, глухо выдавил он. — Барренхилс объят пламенем!

Ева испуганно вскрикнула.

— Вы получили телеграмму?

— Нет. — Гарденер снова покачал головой. — Нет, нет, ничего я не получал.

— Тогда откуда вы знаете?

Гарденер бросил на Еву острый и гневный, чуть ли не враждебный взгляд. Он побагровел, и казалось, вот-вот окончательно потеряет самообладание.

— Я вижу! — воскликнул он. — Вижу! Шахта «Сусанна-три» горит! Подъемник горит! Телеграмма? О да, я получил телеграмму от самого дьявола! Здание правления горит… Они сожгут весь Барренхилс!

Но что это? Да, да, как это ни странно, раздалась музыка. На палубе появился оркестр и заиграл бравурный марш. Стюарды открыли все двери, и палуба понемногу наполнилась пассажирами.

Оркестр исполнял национальные гимны разных стран. Пассажиры, беседуя, бродили по палубе, но вдруг, оборвав разговор на полуслове, умолкали. Наклон палубы становился все более угрожающим! Опять появился директор Хенрики, еще более бледный, чем в прошлый раз. Он попытался улыбнуться, но улыбки не получилось. Пассажиры ловили каждое его слово.

— Никакой опасности нет! — сказал он, умоляюще сложив руки. — Для тревоги нет ни малейшего основания! Нами установлена постоянная связь с несколькими пароходами, они спешат к нам на всех парах. «Сити оф Лондон» сейчас радировал, что часов в пять будет здесь, «Аравия» прибудет к шести, а «Кельн» мчится полным ходом и часов в восемь будет на месте. К нам идет и «Амстердам», его мы ждем часам к десяти. Как видите, тревожиться нечего.

Пассажиры облегченно вздохнули: на время притихшие, они снова принялись оживленно болтать. Оркестр заиграл «Марсельезу». Подали мясной бульон.

— Пойдем, — сказала Ева, сделав знак Вайту. — Пойдем! — Она хотела подняться к Зеплю, чтобы сразу взять его с собой. Здесь, на верхних палубах, было очень холодно, темно и жутко. Но когда они хотели забраться еще выше, матросы преградили им дорогу.

— На верхние палубы вход воспрещен, — сказал один из них. Не помогли и мольбы Евы: им пришлось повернуть назад.

— О, какие отвратительные люди! — сказала Ева. — Бедный Зепль!

6

Его превосходительство г-н Лейкос поспал с полчаса, а может быть, минут пятнадцать, а возможно, только пять. Как бы там ни было, он проснулся весь в поту и почувствовал себя намного лучше. Глоток фруктового сока освежил его, и он даже попытался выкурить сигарету.

Как облака, проплывали у него в голове мечты и слова, возвышенные слова, что рождаются лишь в сердце поэтов. «Высочайшая слава смертного — бессмертье!» Это были его собственные слова, произнесенные когда-то на освящении какого-то памятника: где это было, он не помнил. «Солдаты, воины! — воскликнул он тогда, держа в руке цилиндр. — Сражайтесь, не отступая ни на пядь! И если вы падете смертью храбрых, что ж, ангелы бессмертья вознесут вас во храм вечной славы!» Мечты, слова, прекрасные слова! Боли и жар прошли, он превосходно себя чувствовал, приятная слабость разлилась по всему телу. Он зажег сигарету и закинул руки за голову.

В эту минуту что-то загрохотало: не иначе как треснула и обрушилась стена. Однако стена не треснула и не обрушилась: всего-навсего отворилась дверь и, кутаясь в шубку, вошла Жоржетта. Удивленно раскрыв глаза, она уставилась на него.

— Вы все еще не встали, сударь! — возмутилась она. — Я здесь третий раз. Бегаю как дура по пароходу, а вы тут изволите лежать и покуривать!

— Жоржетта, как ты хороша! — сказал Лейкос. — Подойди поближе! Мне лучше, ты рада этому? Какая на тебе прелестная шубка!

Жоржетта нетерпеливо вскинула подбородок и топнула ножкой.

— Далась вам эта шубка! Не вы мне ее подарили и помалкивайте. Да одевайтесь же, наконец: пароход может каждую минуту затонуть.

Лейкос мигом сел.

— Что?! — переспросил он и осекся.

— Вы разве не знаете, что пароход столкнулся с айсбергом?

— Как так? — Лейкос сидел, напряженно выпрямив спину и приглаживая свою белоснежную бородку, от испуга вставшую торчком. — Что ты говоришь, Жоржетта? Откуда мне об этом знать? Я лежал в жару.

— Да, да, каждую минуту! — повторила Жоржетта. — Я сейчас ухожу и больше не вернусь, чтобы вы знали. Sauve qui peut![43] — язвительно сказала она уже в дверях и исчезла.

Лейкос задумался. Sauve qui peut, sauve qui peut! Не могла она так жестоко пошутить! В ее сердце нет места для такой жестокости. Только сейчас он вспомнил, как настойчиво и громко гудел гонг, подавая сигнал тревоги. Да и пароход не двигался…

— Жоржетта! Жоржетта!! — закричал он и, быстро спустив тощие ноги с кровати, засеменил к умывальнику. Наскоро умывшись, он торопливо влез в сорочку, в брюки, боясь, что свет каждую секунду может погаснуть. — Жоржетта! Жоржетта! — Мелкими шажками он сновал по каюте и старчески бессвязно лепетал: — Жоржетта… Солдаты… Ангелы бессмертья вознесут вас во храм вечной славы!..

Облачившись в пиджак, иссохший, изможденный, шатаясь, заковылял он по коридору и, лишь встретив первого пассажира, опять обрел свое достоинство.

— Pardon! — сказал он, отступая в сторону. — Pardon, monsieur!

Тяжелыми шагами Терхузен мерил шлюпочную палубу, чуть сгорбившись под страшным грузом, легшим на его плечи. Только что из машинного отделения Шеллонг позвонил, что третья котельная затоплена. Они погасили огонь в топках. Вода уже дошла до почтового отделения, находившегося на высоте семи метров над килем.

Терхузен долго смотрел на небо и океан. Это конец! Может быть, ценой отчаянных усилий им все же удастся продержаться до прихода «Сити оф Лондон». Может быть!..

Он вернулся на мостик и приказал:

— Халлер! Готовить спасательные шлюпки. Женщин и детей будем высаживать.

7

Хенрики спустился на промежуточную палубу и поговорил с переселенцами. Все глаза в испуге глядели на него. Он беседовал с поляками по-польски, с русскими по-русски, с бородатыми мужчинами в длиннополых кафтанах — по-еврейски. Рослый, осанистый, элегантно одетый, он стоял, улыбаясь, перед ними, и его спокойствие и уверенность внушили этим людям доверие. Да и как было не поверить такому благородному господину, говорившему с ними на их родном языке!

Хенрики объявил им, что капитан приказал всем женщинам и детям высаживаться в спасательные шлюпки. Шлюпки очень большие и надежные — в каждой может поместиться шестьдесят человек, — а океан гладок как зеркало. Несколько пароходов спешат к ним на помощь, они уже близко и через какой-нибудь час их всех возьмут на борт.

Женщин и детей с промежуточной палубы повели на верхние. Они держались спокойно, предавшись неведомой им судьбе, только несколько женщин сердито бранились, а невыспавшиеся дети хныкали. Неуемное любопытство все еще гоняло Уоррена по палубам. Увидев это мрачное шествие женщин и детей, карабкающихся вверх по трапу, он сперва не поверил своим глазам. Ему показалось, что перед ним какое-то страшное видение, и он замер от ужаса. Конечно, он понимал, что ничего хорошего ждать не приходится, но если они уже начали высадку, значит, дело обстоит прескверно. Да, положение, видимо, очень серьезное! Уоррен почувствовал, что у него трясутся колени и пересохло во рту. Не забудь, Уоррен, что ты с семи часов вчерашнего утра, значит, почти двадцать часов на ногах, сказал он себе, желая оправдать свою слабость. И тут же подумал, что пора забрать из каюты бумаги.

В оранжерее наперебой жужжали взволнованные голоса. Уоррен увидел растерянные, бледные лица. Женщины нервно теребили цепочки и браслеты. Сюда, до этого самого тихого местечка, дошли слухи, будто капитан — видно, у него совсем сдали нервы — отдал приказ начать высадку. Какая непонятная спешка, ведь через час-два должен подойти «Сити оф Лондон»!

Пробегая по салонам и залам, Уоррен очень удивился, услышав звуки рояля, доносившиеся из дамской гостиной. Исполнение было настолько блестящее, что, он, пораженный, остановился. Фантастическая ночь! Люди, видимо, совсем тронулись: на прогулочной палубе играет оркестр, в то время как жены и дети переселенцев уже поднялись на шлюпочную палубу, ожидая высадки, а здесь кто-то в полном душевном спокойствии играет на рояле!

Уоррен заглянул в полуоткрытую дверь гостиной: там за роялем сидел Райфенберг и играл. Опьяненный собственной игрой, он в экстазе закрыл глаза, запрокинув лысую, загорелую голову.

— Профессор Райфенберг! — окликнул его Уоррен. — Началась высадка женщин и детей. Приготовьтесь и вы!

Райфенберг собрал лоб в сердитые складки и, перестав играть, обернулся. Узнав Уоррена, он улыбнулся все еще хмельными глазами.

— Это вы, Принс? — спросил он. — Я немного музицирую, чтобы скоротать время. Это шопеновский прелюд «Капли дождя». Вы знаете его?

— Профессор, пора собираться…

Райфенберг небрежным жестом остановил его.

— Вы паникуете, Принс. А я-то думал, что у нынешней молодежи спорт и закалка выработали стальные нервы. На своем веку я пережил три аварии на море, и ни разу со мной ничего не случилось. Не поддавайтесь общей панике. Минут десять назад я говорил с Реве. Он мне сказал, что к нам идут три парохода, чтобы взять нас на буксир и отвести в Галифакс.

— Что? В Галифакс? Чистейшая нелепость! — Реве, метрдотель, — авторитет для Райфенберга! — Я знаю больше, чем Реве, и могу вам только посоветовать как можно скорее готовиться к высадке.

Райфенберг весело засмеялся.

— Я не боюсь смерти, молодой человек, — ответил он и, взмахнув руками, взял дивный, мягкий аккорд.

— Держу пари, что через час «Космос» пойдет ко дну! — вне себя крикнул Уоррен.

Райфенберг оторвался от рояля и повернулся к нему.

— Согласен! — насмешливо бросил он. — На какую сумму спорим, Принс?

Уоррен нервно расхохотался и ушел. Он спустился несколькими этажами ниже к себе в каюту. Ярко освещенный пароход уже словно вымер. Все двери были распахнуты настежь: заходи, кто хочет, и бери с ночных столиков все, что угодно, — часы, драгоценности — никто не помешает.

Войдя в каюту, Уоррен быстро собрал свои бумаги и распихал их по карманам пальто. Туда же сунул он и трубку с кисетом. Теперь он был совершенно готов. Кажется, ничего не забыл? Уоррен спешил, палуба находилась на одном из самых нижних этажей, и ему не хотелось оставаться здесь ни одной лишней секунды. Да, теперь и Уоррен узнал, что такое настоящий страх.

Он двинулся к двери и тут с величайшим изумлением увидел, что Кинский все еще лежит в кровати и спит. Он даже не изменил позы и лежал, свернувшись клубком, лицом к стене. Здесь внизу было так тихо, что Уоррен услышал, как жужжит электричество. Ему стало жутко.

— Господин фон Кинский! — крикнул он. — Господин фон Кинский! Проснитесь же! — Вероятно, Кинский принял такую сильную дозу снотворного, что не слышал ни сигнала гонга, ни беготни в коридоре. — Господин фон Кинский! — крикнул опять Уоррен и изо всех сил потряс его руку. Но тут же отпустил: рука бессильно и безжизненно свесилась с кровати. Тут только Уоррен заметил лежавший на одеяле крошечный шприц. — О!..

Он бросился бежать что было духу. Даже оставил дверь открытой. Боже правый, эту ночь он мог проспать в одной каюте с мертвецом! Ужас, дикий, непреодолимый ужас гнал его все вперед и вперед по коридору. Навстречу ему, пошатываясь и держась за стену, брел старик с белой бородкой и прозрачным, словно освещенным изнутри лицом — призрак, не человек. Он учтиво, почти униженно отступил в сторону и, тряхнув бородкой, сказал:

— Bon soir, monsieur![44]

— Bon soir, monsieur! — на бегу машинально ответил Уоррен. Все так же бегом взлетел он по нескольким трапам. Этот пароход, еще недавно бывший воплощением радости и веселья, сейчас полнился леденящим, беспощадным ужасом. Ужасом веяло от распахнутых настежь кают, от сильно накренившегося пола. Выбежав на открытую палубу и ощутив свежее прикосновение ветерка, Уоррен вздохнул с облегчением.

Чу! Какое-то шипение! Словно где-то вверху вырвалась струя перегретого пара. Да, белое облако окутало весь пароход. Значит, они погасили топки. Это конец!

Слишком много потрясений. Он так устал, что потерял способность волноваться. Все показалось ему нереальным! Этот пароход, оседавший все глубже и глубже, шум воды, выкачиваемой насосами, шипение пара, Кинский и это иссохшее привидение, с которым он только что столкнулся… кто ж это был… неужели Лейкос? Слишком, слишком много всего! Будто в кошмарном сне.

Уоррен почувствовал такую слабость, что, опустившись в единственный здесь шезлонг, мгновенно заснул, но через несколько минут его разбудило шипение пара. Он вскочил.

8

Как и большинство дам, ехавших первым классом, миссис Холл не испытывала ни малейшего желания покидать пароход. Ну зачем, в самом деле? Здесь они сидят в тепле, в уюте, в мягких удобных креслах, под ногами — ковры. Кому придет в голову носиться по океану в холодной шлюпке и мерзнуть? Никому, разве какому-нибудь сумасшедшему.

Другие дамы не хотели покинуть мужей в беде и повторяли, что предпочитают погибнуть вместе с ними, прямо-таки хвастаясь своей преданностью.

— Нет, Уоррен, нет! — упорно твердила миссис Холл. — Никуда я отсюда не уйду. Через час прибудет «Сити оф Лондон», так к чему же все это?

Уоррен знал, как упряма миссис Холл, и понял, что уговаривать ее безнадежно. Он глазами сделал Вайолет знак и удалился. Не прошло и минуты, как она поднялась наверх.

— Уоррен, ты здесь? — спросила она.

— Идем. Вайолет.

Он открыл дверь, и они вышли на палубу. Там, если не считать нескольких групп пассажиров, было пусто, и все-таки оркестр, окутанный легкой дымкой, продолжал играть. Где-то вверху с шипеньем и пронзительным, раздирающим уши свистом беспрерывно била струя пара. Почти невозможно было разобрать хоть слово.

Уоррен обнял худенькие плечи Вайолет и серьезно поглядел ей в глаза.

— Послушай, Вайолет, — взволнованно сказал он. — Вы должны вести себя благоразумно, слышишь? Там, при всех, я не мог сказать всего. Передай матери, что в течение часа «Космос» пойдет ко дну!

Вайолет слегка отшатнулась, побледнела и, открыв рот, глядела на него.

— Что? Ты это всерьез? — спросила она, совершенно ошеломленная.

— Да. Я знаю это, точно знаю. Скорее садитесь в шлюпки!

Но Вайолет медлила. Опустив глаза, она потянула его в сторонку и распахнула полы пальто: пусть видит, что она носит его фиалки.

— Не забудь того, что ты мне сказал, Уоррен, — проговорила она. — Ты обещал мне в Нью-Йорке дать ответ. Помнишь?

— Конечно, помню и сдержу свое слово, Вайолет, — счастливым голосом ответил Уоррен. «Почему бы мне уже сейчас не сказать ей, — подумал он, — что скоро вызову ее телеграммой?..» Однако он так ничего и не сказал.

Вайолет оглянулась, не смотрит ли кто, потом медленно обвила его шею руками. Она тесно прижалась к нему и мягкими, теплыми губами прильнула к его губам.

— До свидания, Уоррен! — шепнула она.

— До свидания, Вайолет! Торопитесь! Я приду на шлюпочную палубу.

Вайолет умчалась.

— Не забудь того, что я тебе сказал! — крикнул он ей вслед. — Возьмите с собой несколько одеял. Торопитесь! Я полагаюсь на тебя!

Вскоре он опять увидел миссис Холл с дочерьми. Они уже поднимались по трапу на шлюпочную палубу. Мать, видимо, все еще протестовала, но дочери ее не отпускали и все время поторапливали. Он пошел за ними, но в толчее, царившей на верхней палубе, быстро потерял их из виду и разглядел только в ту минуту, когда они уже садились в шлюпку: он узнал их по пальто цвета верблюжьей шерсти.

— Шлюпка шесть готова! Спускать на воду! — крикнул Терхузен в мегафон, и шлюпка шесть пошла вниз.

В шлюпке семь было уже полно женщин и детей. Их силуэты смутно угадывались в темноте, виднелись лишь бледные, испуганные лица, обращенные к свету. В этой шлюпке еще оставалось место для семейства Холл, и Халлер торопил скорее садиться.

— Шлюпка семь готова! Спускать на воду!!

Шлюпка семь медленно поплыла вниз. Уоррен увидел узкое личико Вайолет, устремленное вверх. Он даже различил на нем улыбку.

— До свидания в Нью-Йорке! — крикнул он сверху.

— До свидания в Нью-Йорке! — звонким голосом откликнулась Вайолет.

Шлюпка исчезла в тумане. И тут до Уоррена снова донесся ее чистый голосок:

— До свидания, Уоррен! До свидания, мой мальчик! — Это прозвучало уже совсем издалека.

9

Штааль радировал: «Наши котельные затоплены. Продержимся недолго!»

«Сити оф Лондон» немедленно ответил, что идет с максимальной скоростью и часа через три будет на месте.

«Аравия» сама встретила ледовое поле и пытается его обойти. Зато «Кельн» радировал, что мчится со скоростью восемнадцать узлов и делает все, что в его силах.

— Пора, Ева! — сказал Вайт, терзаемый тревогой. Он понимал, что пароходу долго не продержаться.

Ева тотчас встала, повязала платок вокруг шеи и взяла сумку.

— Пошли, Марта, — сказала она и решительно двинулась вперед по трапам и палубам. Храбро ступила она и на окутанный паром трап, который вел на шлюпочную палубу. Ее лицо было спокойно, всякий раз, глядя на Вайта, она улыбалась. Он вновь подивился ее выдержке и воле. Но на середине трапа она вдруг заткнула уши, не выдержав пронзительного свиста непрерывно бьющей струи пара, и, выйдя на шлюпочную палубу, замедлила шаг: сильно задрожали колени. Теперь Ева уже не улыбалась, она побледнела. Что-то грозное, страшное нависло над этой палубой. Вся она, окутанная паром, сквозь который тускло светились фонари и прожекторы, казалась видением кошмарного сна. С шипением вырываясь из вентилей, пар густыми клубками обволакивал три мощные дымовые трубы: они то исчезали, то при порыве ветра снова открывались взору. Потоки воды, извергаемой насосами в океан, шумели, как далекий водопад.

Матросы суетились вокруг шлюпок, женщины, дети и мужчины в страхе сбились в кучу и терпеливо ждали. Женщины всхлипывали, дети плакали. И, возвышаясь над всеми, — мощный торс Терхузена, отдающего приказы в мегафон. Гудел металлический голос Халлера. Неистово выкрикивал слова команды Анмек. Временами глухо слышался бешеный собачий лай; это лаяли собаки, запертые в клетках.

Ева почувствовала, что ее нервы сдали. Всей ее выдержки только и хватило на то, чтобы сделать замечание Марте, дрожавшей от страха. Силы окончательно изменили ей, когда она обняла Вайта: сейчас это было тело без мускулов, без веса, она больше не слышала того, что он ей говорил.

Позже она вспоминала, что в ту минуту была близка к обмороку и что спас ее от этого позора Терхузен: он вдруг вплотную подошел к ней, крепко пожал руку и что-то сказал.

— Проходите! Проходите! Скорее! — загремел металлический голос Халлера, и, вздрогнув, она немного пришла в себя.

— Садитесь и вы, доктор Кранах! — крикнул Вайту Терхузен. — В шлюпке есть свободное место! Скорее!

Позже Еве отчетливо вспомнились эти слова Терхузена, вспомнилось и то, как Вайт отступил назад. «Благодарю», — ответил он и что-то сказал насчет женщин и детей.

Ева в какой-то мере уже преодолела свою слабость, но когда, ступив на край палубы, поглядела вниз, вновь задрожала всем телом. На дне мрачной бездны мерцали огоньки. У нее закружилась голова и не было сил сделать этот страшный шаг — через борт шлюпки.

— Помогите госпоже Кёнигсгартен! — крикнул Халлер, и чьи-то сильные руки завладели ею. Матросы подхватили ее, подняли, и через какую-то долю секунды она оказалась в шлюпке. Еще мгновение, и Марта очутилась возле нее. Ева сидела на носу, плотно закутавшись в шубку, выпрямившись, почти оцепенев, ничего не видя и не слыша. Но, едва преодолев оцепенение, она принялась искать глазами Вайта.

Однако фонари светили ей прямо в лицо, и увидеть Вайта не удалось.

Позже Уоррен писал о той поразительной выдержке и бесстрашии, какие Ева проявила в шлюпке: она держалась как королева и заражала всех своим мужеством. На самом же деле Ева и сама была без ума от страха.

Как невыносимо слепят фонари! Где же Вайт? Она никак не могла найти его, а кричать она стеснялась.

В шлюпку посадили еще несколько женщин, детей и стариков, о чем Ева заключила по голосам. Со спуском шлюпки медлили. Яркий свет все бил и бил в лицо, шипенье пара все так же резало уши. Ева закрыла глаза.

— Тебе холодно? — стуча зубами, спросила Марта, сидевшая рядом.

На палубе послышались взволнованные голоса. Ева различила гнусавый, резкий голос миссис Салливен.

— Я запрещаю говорить мне грубости! — негодующе вопила она.

— Скорее! Скорее! — настойчиво торопил ее чей-то резкий голос. Это был Халлер. — Некогда разводить церемонии!

— Господин офицер, вы не джентльмен! — Голос миссис Салливен дрожал от бешенства. — Я заставлю компанию возместить мне все убытки, можете быть уверены! Я миссис Салливен!

— Скорее! Скорее!

Она злобно расхохоталась.

— Много на себя берете! Гнали почем зря и загубили пароход, а теперь еще смеете грубить мне! Я на вас на всех в суд подам, на всех!

Шлюпка Евы начала медленно скользить вниз, в бездну. Ева зажмурилась — у нее сильно кружилась голова — и отважилась вновь открыть глаза только тогда, когда шлюпка уже опустилась на воду и поплыла. Перед Евой высился «Космос». Из сотен его иллюминаторов щедро струился яркий свет, но сквозь туман, окутавший его, нельзя было разглядеть ни носа, ни кормы. В голове никак не укладывалось, что пришлось оставить эту надежную стальную крепость.

В это мгновение на воду скользнула и другая шлюпка, но еще прежде, чем она коснулась воды, до Евы донесся сердитый, возмущенный голос миссис Салливен. Ее шлюпка была загружена лишь наполовину, и матросы, сидевшие на веслах, направили ее к освещенному проему грузового трюма — нужно было захватить больных. Однако миссис Салливен отчаянно запротестовала против этого.

— Больных? С какой же стати меня сунули именно в эту шлюпку? — кричала она. — Мои каюты стоили пять тысяч долларов.

— Таков приказ, сударыня, — ответил молодой офицер, командовавший шлюпкой.

Сперва на канатах был спущен больной мальчик. За ним — женщина, стонавшая от боли и что-то бормотавшая на незнакомом языке. Вот уже этого миссис Салливен не могла вынести и, вскочив, завопила:

— Вон, вон отсюда! Здесь не больница! Вон отсюда, вон! Ребята! — обратилась она к матросам, сидевшим на веслах. — Отчаливайте! Каждый из вас получит пятьсот долларов, только скорее! Говорю при свидетелях! Я миссис Салливен!

Это было чудовищно! Весла бесшумно погрузились в воду, и шлюпка медленно отошла от парохода. В ярко освещенных воротах трюма отчаянно жестикулировал какой-то человек. Это был судовой врач доктор Каррел.

— Назад! Назад! — кричал он. — У нас еще шестеро больных и, кроме того, двадцать стюардесс.

— Назад! — закричал и молодой офицер в шлюпке.

— По пятьсот долларов на брата! Я миссис Салливен!

И шлюпка уходила все дальше и дальше, пока не скрылась в тумане.

10

Шеллонг и с ним десятки механиков, машинистов и мотористов с безумием отчаяния работали в машинном отделении. Дело шло уже не о том, чтобы спасти пароход, нет, они все же не были безумцами, а лишь о том, чтобы помочь ему продержаться на воде до прибытия «Сити оф Лондон». Они дошли до полного изнеможения, защищая от воды последнюю котельную, снабжавшую паром насосы и генераторы.

Выползли из своих помещений истопники и кочегары, пассажиры промежуточной палубы, стюарды, повара — все они наводнили нижние палубы. Целый город незнакомых друг другу людей, живших дотоле глубоко внизу, в никому не ведомых катакомбах, хлынул из недр парохода. Они поднимались все выше и выше, пока, наконец, не заполнили верхние палубы парохода. Среди них попадались отважные ребята с руками, измазанными маслом, и лицами, черными от угля, в сбитых на затылок фуражках. Тут были и черные и цветные — люди другого мира, завладевшие пароходом в минуту его гибели. Они говорили и смеялись во весь голос и сплевывали куда попало.

Вдруг остановились генераторы. Включили запасное освещение. Разом погас яркий свет, горевший в салонах и на прогулочных палубах. Оркестр вплоть до этой минуты продолжал играть. И на огромном гибнущем пароходе воцарилась почти полная тьма. Она застигла Уоррена в тот момент, когда он спускался по трапу, чтобы в последний раз взглянуть на оранжерею. Объятый паническим страхом перед этой ужасной тьмой и жутким безмолвием парохода, он что было сил бросился назад на палубу.

Капитан Терхузен в своем длинном плаще все еще стоял на шлюпочной палубе. Он снял фуражку, обнажил волосы, резко белевшие в полутьме.

— Скорее! — кричал он в мегафон. — Торопитесь!

Первые шлюпки спускались полупустыми: женщины отказывались покидать пароход. Часто в шлюпку садилось всего двадцать — тридцать пассажиров, меж тем как она вмещала шестьдесят. Зато теперь офицеры втискивали от шестидесяти до восьмидесяти человек — женщин, детей и мужчин.

Пронзительное шипение пара прекратилось, яркие фонари и прожекторы погасли. Люди больше не ссорились, не плакали. Затих и шум воды, выбрасывавшейся насосами в океан. На пароходе вдруг стало очень тихо. Над головой опять виднелось небо и редкие звезды, окутанные легкой дымкой тумана.

— Скорее! Торопитесь! — кричал Терхузен.

Должен же быть конец этому ужасу! Он стоял, не двигаясь, и ему казалось, что его распяли, пригвоздив к черному, безжалостному небу. Он испытывал нечеловеческие муки, был близок к безумию. На «Космосе» — это и было причиной его страданий — находилось свыше трех тысяч человек, а спасательные шлюпки едва могли вместить половину. Терхузен и его офицеры знали об этом, знал также Шеллонг, а возможно, и Хенрики. Возможно! У Терхузена только и оставалось что десятка два плотов, в данном случае совершенно бесполезных.

От этих страшных мыслей капитан вдруг загорелся нелепой и радужной надеждой на то, что, заметив огни гигантского парохода, к ним внезапно подойдет большое новое французское судно. Вдруг совсем рядом он увидит его сигнальные огни на марсе и фонари. Разве некогда его «Линкольн» не вынырнул из моря перед утопающей «Минервой»?

Взгляд Терхузена то и дело обшаривал океан, столь нерушима была его вера в чудо. «Я услышу гудок как раз в ту минуту, когда перестану верить!» — подумал Терхузен, и в висках у него застучало.

Последняя шлюпка села на воду. Ей было приказано дожидаться у входа в трюм.

Хенрики пришел проститься с Терхузеном и офицерами. Он осунулся и постарел до неузнаваемости. От волнения и растерянности он заикался, невидящие глаза блуждали. Хенрики не скрыл своего восхищения мужеством офицеров, коему он не преминет воздать хвалу в управлении. Но ему пора идти. Его долг — возглавить флотилию спасательных шлюпок и взять в свои руки всю службу связи, как только он поднимется на борт «Сити оф Лондон».

Офицеры молча поклонились. Только Анмек, как всегда дерзкий на язык, презрительно засмеялся и сказал:

— Надеюсь, господин директор, насморка вы не схватите!

Терхузен укоризненно взглянул на него.

Хенрики слышал презрительный смех Анмека, однако смысла его слов не уловил. Да они его нисколько и не интересовали. Сейчас им владела одна мысль: как бы поскорее убраться с тонущего парохода.

На трапе он столкнулся с какой-то тенью. И очень удивился, узнав Уоррена Принса.

— Вы еще здесь? — спросил он в замешательстве.

Уоррен так старался все увидеть своими глазами, так боялся что-либо упустить, что чуть не упустил возможности спастись.

— Я рассчитывал уйти с последней шлюпкой, — сказал он.

— С последней шлюпкой еду я! — торопливо ответил Хенрики. — Пойдемте! — И, осветив карманным фонариком палубу, схватил Уоррена за руку и увлек его за собой.

Они сильно удивились, когда, добравшись до проема трюма, увидели, что от шлюпки его отделяет расстояние в какой-нибудь метр. Обычно же трюм возвышался над поверхностью воды на целых пять метров.

В ту минуту, как они отчаливали, погасло запасное освещение, и пароход погрузился в полную темноту. Только на самом верху еще мерцал слабый свет: это Штааль работал на батареях. На шлюпочной палубе вспыхнули факелы. Шесть белых ракет взвились ввысь, в непроглядную тьму.

Лицо у Терхузена смялось, сморщилось и посерело, утратив всякое сходство с гладким, твердым валуном. Он думал о жене, о дочерях — вот они стоят на набережной, прощаясь с «Космосом», а ветер рвет полы их светлых пальто.

— Что еще остается сделать, Халлер? — спросил капитан.

— Ничего, только умереть! — твердо ответил Халлер; в его металлическом голосе не слышалось ни малейшего колебания.

Снова взгляд Терхузена начал прощупывать ночь над океаном: нет ли сигнальных огней грузового судна?

Пусто…

Вновь шесть белых ракет взмыли с «Космоса» в черное ночное небо.

11

То было лишь безумной мечтой Терхузена, дух которого сломили нечеловеческие страдания. Да, не чем иным, как безумной мечтой. А между тем не хватало немногого, самой малости, чтобы эта мечта сбылась. Не хватало только совсем маленькой, ничтожной милости судьбы.

В двадцати милях от тонущего «Космоса» находился «Лабрадор», пароход, обладавший скоростью восемнадцать узлов и водоизмещением двадцать тысяч тонн. Почему «Лабрадор» ничего не сделал для его спасения? Позднее весь мир задавал этот вопрос. Почему он ничего не предпринял, в то время как дальние суда с бешеной скоростью мчались на помощь, рискуя сами разбиться о лед?

Судьба отвернулась от Терхузена и «Космоса», только и всего. «Лабрадор» был затерт льдами и застопорил машины. Единственный на его борту радист в одиннадцать часов еще разговаривал с «Космосом», но в полночь, смертельно устав, запер радиорубку и пошел спать. «Лабрадор» спал. Правда, с его мостика еще раньше заметили какие-то далекие огни. Капитан подумал, что это грузовое судно. Потом оно исчезло, но странные огни время от времени опять вспыхивали в тумане, окружавшем «Лабрадор». Обеспокоенный этим, старший офицер поднялся в радиорубку и надел наушники, но ничего не услышал.

Да и не мог услышать, потому что радист, уходя, выключил приемник. Все же, увидев взвившиеся в небо ракеты, старший офицер постучался к капитану.

— Ракеты? Какие ракеты? — спросонок спросил капитан и снова уснул. Однако офицер не вышиб дверь и не потребовал: «Выходите, сэр, что-то случилось!» Нет, он не посмел этого сделать. «Лабрадор» спал.

Ах, Терхузен, Терхузен, не сбудется твоя надежда на чудо, и грузовое судно не вынырнет из тьмы, потому что «Лабрадор» — будь он проклят — спит!

Когда второй офицер «Лабрадора» в четыре часа утра встал на вахту и узнал о странных огнях и ракетах, он разбудил радиста, но в это время эфир был уже полон сумятицей голосов.

Да, судьба отвернулась от Терхузена и «Космоса». Через два часа, а то и через час «Лабрадор» мог уже быть возле него, но судьба этого не пожелала!

Черной громадой высился «Космос» над черной гладью океана. По шлюпочной палубе двигались факелы, иногда один из них спускался вниз по трапу. На остальных палубах виднелись лишь огоньки горящих сигар и сигарет, глухо звучали взволнованные голоса. Все ждали рассвета и прибытия «Сити оф Лондон». На тонущем колоссе стояла гнетущая тишина: слышалось только, как льдины трутся о его стальные бока да бешено лают в клетках собаки.

Вайт решил вновь попытаться проникнуть на верхнюю палубу, куда матросы не раз преграждали ему путь: он обещал Еве, что при первой возможности заберет оттуда Зепля. Медленно, ощупью поднимался он по трапам. Никто его не задержал, матросов нигде не было. На полдороге он столкнулся с какой-то хорошо одетой женщиной, та испуганно вскрикнула.

— Что вы здесь делаете? — спросил Вайт. Он услышал, как колотилось сердце незнакомки.

— Хочу взять моих собачек! — пролепетала она. — Там у меня три пуделя. Я артистка, выступаю с ними. И не уйду с парохода без них.

— Пойдемте, — сказал Вайт. — Я знаю, как пройти.

Из темноты приближались чьи-то шаги.

— Что вам здесь нужно? — спросил сильный металлический голос.

— Я хочу взять моих собачек! — жалобно ответила дама. Шаги прошли мимо них вниз по трапу. Донесся саркастический смех:

— Не угодно ли! Они сохранили способность шутить! — И шаги затихли.

Штааль радировал: «Можем продержаться считанные минуты». Он сидел, совсем скособочившись, прижатый креслом к стене. Но тут отказал передатчик. Когда Штааль покинул радиорубку, ему пришлось двигаться по щиколотку в воде. А ведь раньше эта палуба лежала на высоте шести этажей над уровнем океана. Теперь корма парохода горой возвышалась над ним. Теле и Анмек старались отвязать плот, лежавший на крыше радиорубки.

— Надо уходить, Штааль! — крикнул Теле. — Поднимайтесь к нам сюда! — Он протянул ему руку.

Теперь «Космос» быстро шел ко дну. Передняя труба с грохотом полетела вниз, разбивая вдребезги все, что было на ее пути. Что-то загрохотало в недрах парохода: котлы сорвались и покатились в носовую часть. Она была уже под водой, а корма с мощными гребными винтами все еще торчала в воздухе. Еще мгновение, и «Космос» затонул вместе с зимним садом, пятью тысячами почтовых мешков, сейфами, полными драгоценностей, тремя гирокомпасами, пятью миллионами долларов в золотых слитках, с картиной Веласкеса, гробами, мертвецами в морге, тремя гоночными машинами виконта Джея и Кинским, ушедшим в Великое Ничто.

Спасавшиеся в шлюпках издалека услышали отчаянный, пронзительный вопль и быстро заработали веслами, чтобы скорее уйти от этого ужасного крика.

Когда «Сити оф Лондон» двумя часами позже прибыл на место, «Космоса» уже не было. На борту заметили лишь крошечный белый огонек, плававший по океану. Только начинало светать, море было усеяно льдинами. Пароход застопорил машины, и крошечный белый огонек приблизился. Это была шлюпка, в которой сидел Хенрики: Хенрики был первым, кто поднялся на борт «Сити оф Лондон». Уоррен вскарабкался вслед за ним.

12

Волна ужаса прокатилась по всему миру. Это было непостижимо! Затонул «Космос», крупнейший пароход, оснащенный по последнему слову современной техники, затонул при ясной погоде, в спокойном океане! Но ужас со дня на день все рос по мере того, как становились известны новые и новые подробности. В Нью-Йорке толпа окружила здание, где помещалось правление пароходной компании, и собиралась его штурмовать. Дирекция отделывалась всякого рода отговорками и лживыми опровержениями. Специальные выпуски газет, наполненные самыми сенсационными измышлениями и слухами, извергались из ротационных машин непрерывным потоком: «Какое-то судно, взяв на буксир „Космос“, ведет его в Сент-Джон! Все пассажиры, за исключением очень немногих, спасены и взяты на борт тремя пароходами!»

Правдивые сообщения шли только с «Сити оф Лондон». Он извещал, что семьсот пятьдесят спасшихся пассажиров находятся у него на борту, и приводил их фамилии. Но на все запросы, имеются ли пассажиры с «Космоса» на борту других пароходов, он так и не дал ответа. Хенрики взял в свои руки радиосвязь… Радист «Сити оф Лондон» Хилл грозил прекратить прием: он совершенно выбился из сил. Правительство закрыло ряд береговых радиостанций и послало на место катастрофы два крейсера. Под конец с «Кельна» поступило сообщение, что им взято на борт еще сто пятьдесят пассажиров, подобранных с трех спасательных шлюпок. «Аравия», задержанная льдами и потому сильно запоздавшая, прошла мимо целого плавучего кладбища — сотен людей, замерзших в спасательных поясах. Лишь двоих удалось снять с плота с признаками жизни. Это были радист Теле и второй офицер Анмек.

Как? И все? «Амстердам» тоже целых шесть часов обыскивал место катастрофы, но так и не увидел ни единой шлюпки. Начало штормить. Несмотря на зверский холод, толпа всю ночь простояла перед зданием пароходной компании. Некоторые решились сделать подсчет и выяснилось, что не хватает тысячи семисот человек, — среди них были пассажиры, матросы, кочегары, повара, стюарды, стюардессы. Где же они?

Да, где они? Они не вернутся! Разум отказывался этому верить! В церквах начали служить заупокойные мессы.

Когда «Сити оф Лондон» в полночь следующего дня прибыл в Нью-Йорк, — Хенрики распорядился, чтобы прибытие состоялось ночью, — но, невзирая на позднее время и ледяной холод, пирс осаждали тысячи людей: родственники спасшихся и обезумевшие от горя семьи пропавших, все еще отказывавшиеся верить в их гибель.

Уоррен был первым, кто промчался вниз по трапу «Сити оф Лондон». Капитан предоставил ему это право за то, что он сорок восемь часов подряд добровольно и самоотверженно помогал радисту. Как безумный, врезался он в кордон таможенных чиновников и полицейских и, прорвавшись сквозь плотную стену людей, выбрался к месту, где его уже ждал автомобиль «Юниверс пресс». Он вскочил в него, и машина стрелой помчалась навстречу сияющему огнями Нью-Йорку. Персивел Белл потрудился лично встретить Уоррена.

Сев в автомобиль, Уоррен мгновенно заснул и проснулся лишь у себя в редакции. Он литрами пил черный кофе и до самого рассвета диктовал трем секретаршам. Потом сразу свалился как подкошенный. «Юниверс пресс» опередила всех! Первые достоверные сообщения о гибели «Космоса», начиная с момента его столкновения с айсбергом и кончая прибытием в Нью-Йорк «Сити оф Лондон», вышли этой же ночью.

Уоррен проспал шестнадцать часов кряду и проснулся совершенно свежим. Он сразу стал самым популярным журналистом в Штатах — предметом общей зависти. Белл вручил ему чек и предоставил четыре недели отпуска. Теперь он мог ехать куда угодно — в Африку или к черту на рога, ему предстояло за два-три дня написать книгу о гибели «Космоса». Белл решил выпустить ее колоссальным тиражом, что сулило Уоррену целое состояние.

Да, этому Уоррену Принсу действительно повезло!

Он совершенно утратил представление о времени. Сколько дней прошло с момента гибели «Космоса»? Он не помнил. Неотвязно его преследовала картина: мертвенно бледный Хилл стучит ключом передатчика, а сам он по буквам читает ему имена уцелевших. Этого Хилла потом вынесли из радиорубки на носилках.

Однажды перед Уорреном внезапно вырос призрак: широкое пальто из верблюжьей шерсти болталось на нем, как на вешалке. У призрака была вьющаяся шевелюра с сильной проседью и лихорадочно горящие глаза. Что-то знакомое почудилось в нем Уоррену. Это был Хуан Сегуро, всего лишь несколько дней назад излучавший молодость, здоровье и жизнелюбие. Кончики его черных как смоль волос поблекли, словно их опалило жарким пламенем.

— Боже мой, Сегуро, это вы? Как вы изменились!

Нервно вертя в исхудалых руках темную велюровую шляпу, призрак ответил:

— Да, это я. Я как раз шел к вам, чтобы спросить, не знаете ли вы чего-нибудь о сестрах Холл?

— О сестрах Холл? — переспросил Уоррен. Он своими глазами видел, как они садились в шлюпку. Все эти дни он ходил как помешанный и только иногда вспоминал о них. — Кажется, я где-то читал, будто их взял на борт «Кельн», — сказал он, запинаясь на каждом слове. — В свое оправдание я должен заметить, что последние дни чертовски много работал.

Призрак в широком пальто продолжал вертеть в руках темную велюровую шляпу.

— Нет, нет, их имен нет в списках. Нет! Мистера Джона Холла пришлось поместить в психиатрическую лечебницу: он стал буйствовать в управлении пароходной компании.

— Нет в списках? — Уоррен побледнел.

Отрицательно покачав головой, призрак продолжал:

— Крейсер обнаружил спасательную шлюпку с трупами Гарденера, Шваба и Харпера. Первые двое лежали на дне. А труп Харпера наполовину свисал за борт. Видимо, они пытались сбросить его в море, но сил не хватило. Остальные, в большинстве своем стюарды, тоже погибли от холода и голода. А о сестрах Холл никаких сведений нет.

— Никаких сведений?

— Никаких!

Эта встреча произошла перед зданием «Юниверс пресс». Они молча пошли прочь и оказались на Медисон-сквер. В этот день Уоррен впервые вышел на улицу.

— Послушайте, Уоррен, — вновь заговорил Сегуро. — Я хочу задать вам один вопрос, который не дает мне покоя. Как я вам уже говорил тогда на пароходе, Вайолет призналась мне, что была вашей любовницей. Один-единственный раз! На пароходе вы это отрицали, помните? Можете вы мне сегодня сказать правду? Ведь все теперь изменилось.

Голос Сегуро вывел Уоррена из глубокой задумчивости. Он не сразу понял вопрос.

— Да, да, конечно, могу, — спохватился он. — Впрочем, то же самое Вайолет говорила мне о вас, Сегуро.

— Обо мне? — Лицо Сегуро страдальчески дернулось. — Никогда, никогда этого не было! Можете вы сказать то же самое, Уоррен? Меня это невероятно мучает.

— Да, могу сказать то же самое: Вайолет никогда не была моей любовницей.

— Как странно! Зачем же она это говорила?

На Медисон-сквер собралась толпа. Кого-то сшибло автомобилем. Молодая дама, сидевшая за рулем, раздраженно объясняла полисмену, что этот парень умышленно бросился под ее автомобиль с целью шантажа, симулируя несчастный случай. Он один из тех мошенников, какими кишит Нью-Йорк. Свидетели в толпе поддакивали ей.

Да это Китти Салливен, не правда ли? Рядом с ней в броской норковой шубке сидела дама с черными пышными локонами. В глубине автомобиля виднелся съежившийся, бледный как смерть старичок с жиденькой бородкой и в цилиндре.

Конечно, Уоррен сразу узнал этих господ.

Да, он постепенно все больше оправлялся от глубокой душевной усталости, глаза его обрели прежнюю зоркость, он снова видел жизнь во всей ее реальности, опять вернулся на землю, которую любил… Но оказалось, что на этой земле нет больше Вайолет…

Земля без Вайолет! Без Вайолет…

Но ведь он должен был в Нью-Йорке дать ей ответ, он свято обещал! Уоррен вновь ощутил нежное прикосновение ее рук, обвивших его шею, вновь почувствовал ее мягкие, теплые губы на своих губах. «До свидания, Уоррен!» — с неправдоподобной отчетливостью услышал он ее звонкий голосок, донесшийся из тумана, когда ее шлюпку опускали на воду.

Земля без Вайолет?

Глубокой скорбью наполнилось сердце Уоррена. Чтобы забыться, он день и ночь работал, диктуя секретарше свою книгу. Он грустил о Вайолет, о Мери и Этель, даже о миссис Холл. Но дни шли, и его грусть понемногу рассеялась.

Через три дня книга в двести страниц была написана, выправлена и набрана. Теперь он мог себе позволить самый дорогой курорт во Флориде: но ведь и там ему не найти ни покоя, ни мира. Ему страстно захотелось уехать отсюда, где все женщины говорили на том же языке, что Вайолет. И он послал на курорт свою мать: она нуждалась в отдыхе больше, чем он.

Через две недели после возвращения в Нью-Йорк Уоррен отплыл на «Претории» в Капштадт.

Уоррен запасся кучей литературы об Африке и усердно делал выписки. Он все еще с глубокой грустью думал о Вайолет: некоторые его слова внезапно начинали звучать в его ушах: «Телеграфируй, и я тут же приеду… До свидания, Уоррен, до свидания, мой мальчик!» Как глухо доносился теперь ее голос!

Но уже спустя неделю Уоррен стал спокойнее. Может, оно и лучше, что он свободен, совершенно свободен, — теперь, когда звезда его взошла!

13

«Где Вайт? Где же Вайт?» — каждую секунду, днем и ночью, думала Ева. Она лежала в полутьме одной из комнат в квартире Клинглера и невидящими глазами смотрела в одну точку. Клинглер предоставил ей свою роскошную нью-йоркскую квартиру. Она его не видела, ничего о нем не слышала, даже не знала, здесь ли он. Тут, очень высоко над Гудзоном, она и жила теперь вместе с Мартой, с экономкой Клинглера, старой добродушной женщиной, и его лакеем. Ева ничего не говорила, ничего не спрашивала. Лакей должен был четыре раза на дню приносить ей все газеты и все специальные выпуски. Она сидела среди вороха газет, лихорадочно просматривая списки. Кранах… Кранах… Нет! Опять нет! Ева знала, что на борту «Сити оф Лондон» не было ни Вайта, ни Гарденера, но ведь их мог подобрать другой пароход. Например, на борту «Кельна» находилось сто пятьдесят пассажиров, спасшихся с «Космоса». С часу на час ждали сообщения с «Амстердама». Вайт! Она еще всем телом чувствовала, как он прижал ее к себе там, наверху, при высадке в шлюпку, когда она совершенно умирала от страха. Позже, уже из шлюпки, она увидела «Космос», ярко светившийся сотнями иллюминаторов, потом вдруг стало совершенно темно, и только на самом верху горели слабый свет и факелы. Белые ракеты взвились в небо. Затем она услышала отчаянный лай собак. Может, Вайт пошел наверх за Зеплем?

«Садитесь, доктор Кранах, в шлюпке есть свободное место», — отчетливо услышала она голос Терхузена. Почему же он не сел?.. Почему?..

Опять Ева весь день и полночи ходила взад и вперед по комнате, пока, смертельно усталая, не свалилась в постель. Почему он не сел?.. Почему?..

На следующее утро она пригласила Райфенберга. Он пришел, свежий, хорошо отдохнувший: незаметно было ни пережитых им волнений, ни лишений. Он пытливо вгляделся в исхудавшее, осунувшееся лицо Евы, и его испугал ее рассеянный, невидящий взгляд.

— Хочу работать! — сказала она.

Райфенберг был рад это слышать. Он сразу сел за рояль.

— Тоска? — спросил он.

И занятия начались. Ева пела плохо: голос ее звучал вымученно, надтреснуто. Но Райфенберг был сама мягкость, сама снисходительность.

— Дело пойдет, Ева, — сказал он. — Ты все же думаешь выступать? Не откажешься?

— Конечно, иначе я сойду с ума.

Райфенберг кивнул.

— Это самое разумное, что ты можешь сделать. В газетах пишут, что ты скрываешься от всех в каком-то санатории.

— Скажи всем, что я прекрасно себя чувствую и ни в коем случае не откажусь от выступлений.

Ева вынула из сумки письма Кинского и попросила Райфенберга помочь ей составить письмо к его венскому адвокату.

— Прежде всего я должна думать о Грете, — сказала она все с тем же отсутствующим видом. — Наверно, нужно будет снять копии в нотариальной конторе и в консульстве, на случай, если письмо пропадет?

И еще одна просьба. Пришла телеграмма из Гайдельберга от матери Вайта. Вот она. Ева просила Райфенберга ответить: он, разумеется, найдет нужные слова.

Он обещал все исполнить.

Где Вайт? Где же Вайт? Ева находилась в Нью-Йорке уже четыре дня и теперь знала, как знала в первый же день, что Вайт никогда не вернется.

Закончив занятия с Райфенбергом, Ева впервые после приезда вышла вечером из дома и в машине покатила по шумному бурлящему Нью-Йорку. Она остановилась у католической церкви; зажатая гигантскими небоскребами, церковь была похожа на гриб среди высоких дубов. Ева поговорила со священником и попросила его ежедневно, между шестью и семью часами вечера служить панихиду по безымянному покойнику.

Каждый вечер между шестью и семью она приходила в церковь и, преклонив колена, горячо молилась при свечах. Вот начали служить панихиду. В церкви слышалось лишь бормотанье священника, а снаружи кипел, бурлил, грохотал Нью-Йорк. Она молилась истово, сложив руки, как делала это девочкой, когда пела соло ангела во время пасхальной мессы.

Ева впервые заплакала. Не будь ее маленькой девочки, она бы, видит бог, бросилась в океан, где покоится Вайт. Но ведь ее маленькая беспомощная девочка еще нуждалась в ней, без нее она погибнет!

В скромных церквушках у нее на родине, совсем как здесь, в огромном Нью-Йорке, тоже горит вечный огонь, горит днем и ночью. Такой же огонь пылает и в ее сердце. Этот огонь — любовь к ее маленькой девочке.

И этот крошечный огонек давал ей сейчас силы жить дальше.

И в тот вечер, на который было назначено ее первое выступление в Метрополитен-опера, между шестью и семью она опять была в церкви. Прямо оттуда она поехала в театр, снова поразив Райфенберга своей выдержкой и самообладанием. «Я ее недооценивал, — сказал он про себя. — Несмотря на все, я считал ее простенькой деревенской девушкой. Какая сила воли!» Он восхищался ею больше, чем когда-либо.

Первое выступление Евы Кёнигсгартен явилось подлинной сенсацией. Что она великая певица, знали все, но, кроме того, она была одной из тех, кто пережил трагическую гибель «Космоса». Театр был полон.

— Вы готовы, сударыня? — спросил помощник режиссера.

— Да, я готова, — ответила Ева.

Когда она вышла на сцену, буря аплодисментов не стихала целых десять минут: такого еще не слышали в стенах этого театра. Зал неистовствовал, все кричали как обезумевшие. Миссис Салливен хлопала так, что лопнули ее перчатки. Она кричала во всю мочь:

— Ева! Ева!

«Ева Кёнигсгартен, восставшая из океана!» — писали газеты.

Ева пела плохо, но играла с такой страстью, какой не знала раньше. Она увлекла своей игрой даже Райфенберга.

Она провела шесть спектаклей в Нью-Йорке, пела в Чикаго, Милуоки, Бостоне, и всюду с огромным успехом. «Ева Кёнигсгартен, восставшая из океана!» Кроме этого, она дала двенадцать концертов, говорила с сотней репортеров, участвовала в бесчисленных приемах. Райфенберг не переставал изумляться ее чудовищной силе воли. При всем том ее взгляд оставался таким же рассеянным и отсутствующим. Она все делала автоматически.

Райфенберг не знал, что Ева делала все это ради Греты. Каждый день она заносила в записную книжку цифры своих доходов. До сих пор она плохо распоряжалась своим маленьким состоянием, а ведь каждую минуту с ней могло что-либо случиться, вот она и решила собрать как можно больше денег, чтобы обеспечить Грету хотя бы на несколько лет.

Да, Ева считала день и ночь… Но едва она закончила турне, как силы оставили ее. «Она вдруг превратилась в комок ваты», — сказал Райфенберг. Ева уехала в поместье Клинглера Олдербаш под Питтсбургом, где однажды побывала вместе с Гарденером. Там она неделями лежала в шезлонге среди великолепного сада. Дом был скромным зданием в колониальном стиле, чуть неуклюжим, пожалуй, даже безвкусным. Зато внутри это был богатейший музей. Если бы Ева захотела, она могла бы здесь жить до конца дней, не зная забот. Несколько лет назад она всерьез подумывала об этом, даже как будто склонялась к этому. Ей казалось, что Клинглер все еще не теряет надежды.

Между Олдербашем и Санкт-Анненом завязалась оживленная переписка по почте и телеграфу. Метрополитен-опера предложила Еве трехгодичный контракт. Но Ева медлила. Слишком соблазнительной была мысль навсегда остаться здесь, отдыхая душой и телом в этом саду, в этом прекрасном музее, возле тонко чувствующего и образованного человека.

Как-то она заговорила с Клинглером о несчастном Гарденере, так плачевно закончившем свои дни. Она рассказала ему, как Гарденер в их последнюю встречу говорил о том, что Барренхилс горит, а между тем никакой телеграммы об этом он не получал.

— Но Барренхилс в самом деле сгорел! — заметил Клинглер.

Странно! Оказалось, что шахта «Сусанна-3» сгорела как раз тогда, когда Гарденеру привиделось это. Впервые в жизни Ева столкнулась с реальным случаем так называемой телепатии, в которую раньше не верила. О, мир намного загадочнее, чем мы себе представляем!

После длительного отдыха к Еве вернулась способность ясно и трезво мыслить. Теперь она знала, что не сможет провести всю жизнь в этом саду, в этом богатом музее, без труда и забот. Она считала, что именно в преодолении трудностей главная прелесть жизни. Ева хотела бороться. Жизнь все еще привлекала ее — ведь она была молода, ей даже казалось, что молодости ее не будет конца. Она снова ждала чего-то прекрасного, неповторимого! И Ева подписала контракт с Нью-Йорком.

Письма и телеграммы полетели из Олдербаша в Вену и Санкт-Аннен. Мисс Роджерс, компаньонке г-жи фон Кинской, захотелось повидаться с матерью, жившей в Бостоне. Она написала об этом Еве, намекнув, что взяла бы Грету с собой, если бы Ева оплатила эту поездку. Ева немедленно телеграфировала, что согласна. И жила, как в лихорадке, пока не пришел ответ.

Теперь она считала дни, затем часы до приезда своей девочки. Но вот наконец к дому подкатил автомобиль, посланный за Гретой. Ева почувствовала такую слабость, что не могла устоять на ногах. Она с трудом поднялась, и в это мгновение вбежала ее девчурка. Как она выросла! Грета стала настоящей барышней…

Загрузка...