Голубой горизонт

Три человека стояли на самом берегу моря и смотрели на переливчатую лунную дорожку на темной воде.

– Полнолуние через два дня, – уверенно сказал Джим Кортни. – Большие красные рыбины будут голодны как львы.

Волна накатилась на пляж и зашипела у лодыжек Джима.

– Лучше спустим лодку, чем торчать здесь и болтать! – воскликнул двоюродный брат Джима Мансур Кортни. Его волосы в лунном свете блестели, как только что выплавленная медь, такой же сверкающей была и улыбка. Он легко подтолкнул локтем чернокожего молодого человека в белоснежной набедренной повязке, переминавшегося рядом. – Пойдем, Зама.

Парни вместе взялись за борта. Маленькое судно неохотно двинулось вперед; они поднажали, но лодка застряла в мокром песке.

– Подождем большой волны, – предложил Джим. – Вот она, идет! Ребята, приготовились.

Волна поднялась далеко впереди и рванулась к ним, набирая скорость. Столкнувшись с берегом, она побелела, потом стала кремовой, высоко подняла нос ялика, и юноши дрогнули от ее силы, цепляясь за борта и по пояс погрузившись в воду.

– Теперь дружно! – крикнул Джим, и парни вместе налегли на лодку. – Пошли с ней!

Волна нахлынула свободно и неудержимо, и юноши, оказавшись по плечи в воде, использовали отлив, чтобы сдвинуть лодку.

– За весла! – Джим выплевывал воду, потому что новая волна окатила его с головой.

Парни вцепились в борта ялика и в потоках морской воды перевалились через них. Возбужденно смеясь, они схватили длинные весла, лежавшие наготове, и вставили их в уключины.

– Навались!

Весла ушли в воду и снова появились, оставляя на поверхности маленькие водовороты; в лунном свете с весел словно бы капало серебро. Ялик вздрагивал в бурном прибое, и молодые люди стали грести в ритме, выработанном долгой практикой.

– Куда? – спросил Мансур. Он и Зама смотрели на Джима, что было вполне естественно – он верховодил и всегда принимал решения.

– В Котел! – решительно ответил Джим.

– Я так и думал. – Мансур рассмеялся. – Ты все еще зол на Большую Джули.

Зама, не переставая грести, сплюнул через борт.

– Осторожней, Сомойя. Большая Джули тоже сердится на тебя.

Зама говорил на своем родном языке – лози. «Сомойя» означало «дикий ветер». Так Джима прозвали в детстве за буйный нрав.

Джим нахмурился, вспоминая…

Никто из ребят не видел рыбу, которую они прозвали Большой Джули, но ясно было, что это самка, потому что только самки достигали таких размеров и силы. Парни почувствовали ее силу, передававшуюся из глубины через туго натянутую толстую леску. Морская вода била струей, переливаясь через планширь, а леска глубоко прорезала деревянный борт; с израненных рук ребят капала кровь.

– В 1717 году мой отец был на старой «Деве Омана», когда она огибала мыс Опасности, – сказал Мансур по-арабски, на родном языке своей матери. – Помощник капитана попытался с тросом достичь во время прибоя берега, но на полпути к нему подплыл зубан. Вода была такая прозрачная, что все увидели, как он поднимается с глубины в три морские сажени. Зубан откусил помощнику левую ногу и разом проглотил, как собака цыплячье крылышко. Моряк закричал и забился в воде, окрасившейся кровью: он пытался отпугнуть рыбу. Но зубан сделал круг и откусил вторую ногу. А потом утащил помощника капитана под воду. Больше его никто никогда не видел.

– Ты рассказываешь эту историю всякий раз, как я направляюсь в Котел, – мрачно произнес Джим.

– И всякий раз у тебя от испуга дерьмо становится всех цветов радуги, – сказал Зама по-английски. Эти трое так много времени проводили вместе, что бегло разговаривали на трех языках: английском, арабском и лози. И без усилий переходили с одного языка на другой.

Джим натужно рассмеялся – скорее чтобы успокоиться.

– Где ты научился этому отвратительному выражению, язычник?

Зама улыбнулся.

– У твоего утонченного отца, – ответил он.

Джим не нашел что возразить и посмотрел на светлеющий горизонт.

– Восход через два часа. Хочу до тех пор покончить с Котлом. Это лучшее время, чтобы еще раз попробовать поймать Джули.

Ялик двинулся к центру залива, покачиваясь на высоких капских волнах, накатывающих на берег бесконечными рядами, совершив перед этим долгое путешествие по южной Атлантике. Ветер дул лодке прямо в нос, и мальчики не могли поднять единственный парус. За их спинами поднимался величественный монолитный массив Столовой горы с плоской вершиной. В тени горы пряталось множество стоящих на якоре судов, в основном большие трехмачтовики со спущенными парусами. Эта гавань – настоящий караван-сарай Южных морей. Торговые и военные корабли Голландской Вест-Индской компании – ВОК – и суда полудюжины других государств после долгого плавания по океану пополняли на мысе Доброй Надежды запасы продовольствия и пресной воды.

В столь ранний час на берегу горело лишь несколько огней: тусклые фонари на стенах крепости и свет в окнах таверн, где все еще пировали моряки с бросивших якорь в гавани кораблей. Взгляд Джима невольно устремился к одинокому огоньку, отделенному от остальных милей темного моря. Там располагался склад и контора Торговой компании братьев Кортни, и Джим знал, что светится окно отцовского кабинета на втором этаже большого складского здания.

«Папа опять считает шекели». Джим рассмеялся про себя. Его отец, Том Кортни, был одним из самых преуспевающих купцов на мысе Доброй Надежды.

– Впереди остров, – сказал Мансур, и внимание Джима переключилось на предстоящую работу. Он поправил веревку руля, обмотанную вокруг большого пальца босой правой ноги. Ребята слегка изменили курс, отклонившись влево, и направились к северной оконечности острова Роббен. «Роббен» – так называются по-голландски тюлени, в изобилии живущие на этом скалистом кусочке суши. В воздухе уже чувствовался запах, смрад от испражнений вперемешку с рыбной вонью казался невыносимым.

Подплыв ближе, Джим встал на корме, чтобы свериться с ориентирами и точно подвести ялик к глубокой впадине, которая и называлась Котлом.

Неожиданно Джим кинулся прочь с кормы с тревожным криком:

– Вы только посмотрите на этого дуролома! Он протаранит нас! Гребите, черт побери, гребите!

Из-за северного мыса острова неслышно и быстро выходил под всеми парусами большой корабль. С ужасающей скоростью под сильным северо-западным ветром он шел прямо на мальчиков.

– Проклятый голландец, сырная башка! – выругался Джим, налегая на длинное весло. – Сухопутное отродье кабацкой шлюхи! На нем даже огней нет!

– А ты где научился таким словам? – тяжело дыша, спросил Мансур между гребками.

– Ты такой же шут гороховый, как этот дурак голландец, – мрачно ответил Джим.

Корабль навис над ними, его нос блестел серебром в лунном свете.

– Окликни его! – В голосе Мансура звучала тревога: он понял, какая страшная опасность им угрожает.

– Не трать силы, – сказал Зама. – Они крепко спят. И нас не услышат. Гребите!

Трое налегли на весла, и маленький кораблик словно полетел по воде, но большой приближался быстрее.

– Нам придется прыгать? – Мансур был серьезно обеспокоен.

– Отлично! – хмыкнул Джим. – Мы прямо над Котлом. Проверишь историю твоего отца. Какую ногу Большая Джули откусит тебе первой?

Ребята молча яростно гребли, в холодной ночи на их искаженных от усилий лицах блестел пот. Они стремились к скалам, где большой корабль не сможет их достать, но были еще в кабельтове от них, а высокие паруса уже закрывали звезды. Мальчишки слышали, как гудит в парусах ветер, как потрескивают бревна борта, как напевно бормочет носовая волна, и налегали изо всех сил на весла, с ужасом глядя вперед. Каждый призывал своего бога или богов.

– Милостивый Иисус, спаси нас! – прошептал Джим.

– Милосердный Аллах! – негромко произнес Мансур.

– Все отцы моего племени! – Зама усердно греб, глаза его в темноте казались светящимися белизной: он видел неизбежную смерть.

Бегущая впереди большого корабля волна приподняла нос ялика, и неожиданно ребят понесло кормой вперед. Транец ушел под поверхность, и ледяная вода стала заливать лодку. Все трое полетели за борт в то мгновение, когда массивный борт парусника задел утлое суденышко. Падая, Джим понял, что касание было скользящим. Ялик отбросило в сторону, но его деревянный остов не сломался и не треснул.

Джима увлекло на глубину, при этом парень старался погрузиться еще глубже, поскольку знал, что удар о днище корабля будет смертельным. После путешествия по океану днище заросло ракушками, и острые как бритва створки срежут плоть до самой кости. Джим напрягал все мышцы в ожидании боли, но ее не было. Легкие горели, грудь распирало в неуправляемом стремлении дышать. Но он сдерживался, пока не уверился, что корабль прошел, потом принялся грести руками и ногами. Сквозь прозрачную воду Джим увидел золотой силуэт луны, дрожащий и расплывающийся, и рванулся к нему, собрав в кулак силы и волю. Наконец он вынырнул и смог наполнить легкие. Джим лег на спину, задыхаясь и отплевываясь, и стал жадно глотать живительный воздух.

– Мансур! Зама! – прохрипел он, преодолевая боль в груди. – Где вы? Отзовитесь, черт побери!

– Я здесь! – Голос Мансура.

Джим посмотрел в ту сторону. Брат цеплялся за притопленный ялик, длинные рыжие волосы облепили его лицо, как тюленья шерсть. И тут же между ними на поверхности океана появилась еще одна голова.

– Зама.

Двумя мощными гребками Джим добрался до него и перевернул лицом вверх. Зама закашлялся, исторгнув фонтан воды и рвоты. Он пытался обеими руками ухватить Джима за шею, но тот увернулся и подтащил брата к лодке.

– Вот. Держись. – Он направил руку Замы к борту. Все трое совершенно обессилели и задыхались.

Первым пришел в себя Джим – настолько, что смог излить свой гнев.

– Ублюдок, рожденный шлюхой! – выдавил он, глядя вслед удаляющемуся кораблю. Тот спокойно уходил вдаль. – Даже не подозревает, что едва не убил нас.

– Воняет сильней, чем от тюленьей колонии. – Голос Мансура все еще звучал хрипло. Пытаясь говорить, парень закашлялся.

Джим принюхался и уловил зловоние.

– Работорговец. Проклятый работорговец! – Он плюнул вслед судну. – Этот запах ни с чем не спутаешь.

– Или корабль с осужденными, – сказал Мансур. – Наверно, везет каторжников из Амстердама в Батавию.

Ребята увидели, что корабль лег на новый курс, его паруса в свете луны меняли форму; судно вошло в залив и присоединилось к другим стоявшим на якоре.

– Хотел бы я встретить его капитана в одном из кабаков в порту, – мрачно произнес Джим.

– Забудь! – посоветовал Мансур. – Он воткнет нож тебе между ребрами или еще куда. Давайте вычерпывать воду из лодки.

Борта поднимались над водой всего на несколько пальцев, и Джиму пришлось перебраться через транец. Он ощупью нашел под сиденьем деревянное ведро. Все снаряжение было прочно привязано, чтобы его не унесло в опасном преодолении полосы прибоя. Джим начал выплескивать воду сплошным потоком за борт. Когда половина воды была убрана, Зама уже достаточно восстановил силы, чтобы забраться в лодку, и они стали вычерпывать воду по очереди. Джим подобрал весла, плававшие поблизости, и проверил остальное снаряжение.

– Все рыболовные снасти на месте. – Он раскрыл мешок и заглянул внутрь. – Даже приманка.

– Будем продолжать? – спросил Мансур.

– Конечно! А почему бы и нет, во имя дьявола?

– Ну… – Мансур засомневался. – Мы ведь едва не утонули.

– Но ведь не утонули, – резко возразил Джим. – Зама почти осушил лодку, а Котел всего в кабельтове от нас. Большая Джули ждет завтрака. Давайте покормим ее.

Ребята снова сели в ялик и взялись за весла.

– Этот чертов ублюдок, сырная голова, украл у нас час времени, – горько посетовал Джим.

– Мог отобрать гораздо больше, Сомойя, – рассмеялся Зама. – Если бы ты меня не вытащил…

Джим достал из мешка с приманкой дохлую рыбу и бросил ему в голову. Хорошее настроение быстро восстанавливалось, чувство товарищества возвращалось.

– Разобрать весла! Подходим, – сообщил Джим, и ребята начали сложный маневр, чтобы лодка оказалась точно над зелеными глубинами. Якорь бросили на краю ямы, с юга от Котла, чтобы ялик отнесло к подводному каньону. Сильное течение, бурление которого дало этому месту название, усложняло задачу, и мальчишки дважды промахнулись. Обливаясь потом и бранясь, они дважды поднимали пятидесятифунтовый камень, служивший якорем, и начинали все сначала. Рассвет украдкой, как вор, уже подбирался с востока, прежде чем Джим леской с грузилом измерил глубину, чтобы убедиться, что лодка находится в максимально выгодной позиции. Леска уходила вниз через борт, а парень отмерял ее длину расставленными руками.

– Тридцать три сажени! – воскликнул Джим, почувствовав, что свинцовое грузило легло на дно. – Почти двести футов. Мы прямо над столовой Большой Джули. – Он быстро, двумя руками, поднял грузило. – Цепляйте наживку, парни!

Все бросились к мешку с приманкой. Джим добрался до него первым и прямо из рук Мансура выхватил лучшую – серую кефаль длиной со свое предплечье. Он сам поймал ее накануне в лагуне рядом со складом компании.

– Больно жирно для тебя, – рассудительно объяснил Джим Мансуру. – Справиться с Большой Джули может только настоящий рыбак.

Он продел в глаз кефали острие стального крючка для ловли акул, который висел на тросе длиной в две руки. Джим потряс десятифутовой стальной цепочкой, легкой, но прочной. Альф, кузнец отца, специально выковал ее для Джима. И парень был уверен, что она выдержит, даже когда король зубанов попытается оборвать ее об утес. Джим повертел наживкой над головой, с каждым взмахом пропуская между пальцами все больше лески, пока не забросил ее вместе со стальной цепочкой далеко вперед. Наживка начала погружаться, и Джим постепенно вытравливал вслед за ней леску.

– Прямо в глотку Большой Джули, – усмехнулся он. – На этот раз она от нас не уйдет. На этот раз она моя.

Почувствовав, что грузило опустилось на песчаное дно, парень положил леску на дно лодки и придавил ее босой правой ногой. Обе руки должны были быть свободны, чтобы вопреки сильному течению постоянно удерживать над Котлом ялик с погруженной в воду леской.

Зама и Мансур использовали в качестве наживки куски макрели, крючки поменьше и более тонкую леску. И почти сразу начали вытаскивать бьющихся серебристых лещей, пятнистых небольших акул, которые хрюкали словно поросята, когда парни снимали их с крючков и бросали в воду на дне лодки.

– Маленькие рыбки для малышей! – насмехался над ними Джим. Он не отрываясь следил за своей леской. Солнце поднялось над горизонтом и согрело озябших ребят. Все трое сбросили верхнюю одежду и остались только в коротких панталонах.

Совсем рядом, на скалах острова, кишели тюлени, они плескались, вспенивая воду. Неожиданно большой тюлень проплыл под лодкой, схватил рыбу, которую вытягивал Мансур, сорвал ее с крючка и вынырнул с добычей в зубах в нескольких метрах от ялика.

– Будь ты проклят! – в гневе закричал Мансур.

Тюлень прижал рыбу ластами к груди и принялся спокойно рвать ее на куски. Джим бросил весло, порылся в мешке со снаряжением, извлек оттуда пращу и вложил в гнездо обкатанный водой камень. Парень подбирал камни на берегу ручья в северной части имения, и каждый из них был круглым, гладким и в меру увесистым. Джим упражнялся с пращей, пока не научился сбивать высоко летящего гуся четырьмя бросками из пяти. Он принялся крутить пращу над головой; она загудела от напряжения. Потом Джим выпустил ее, и камень вылетел из гнезда. Он попал тюленю прямо в круглую черную голову, и все услышали, как хрустнула хрупкая кость. Животное умерло мгновенно, и туша поплыла по течению, конвульсивно дергаясь.

– Больше не будет красть рыбу. – Джим спрятал пращу в мешок. – Да и остальные получили урок хороших манер.

Стадо тюленей бросилось в стороны от лодки. Джим снова взялся за весло, и ребята возобновили прерванный разговор.

Мансур только на прошлой неделе вернулся на одном из торговых кораблей Кортни из плавания на север вдоль восточного побережья Африки, до самого Ормузского пролива. Он описывал друзьям чудеса, которые видел, и удивительные приключения, пережитые с отцом, капитаном «Дара Аллаха».

Отец Мансура Дориан Кортни был вторым партнером компании. В детстве его похитили арабские пираты и продали оманскому принцу, который усыновил его и обратил в ислам. Его сводный брат Том Кортни был христианином. Когда он отыскал и освободил младшего брата, они стали успешными партнерами. Вдвоем они получили доступ к миру обеих религий, и их предприятие процветало. Последние двадцать лет братья торговали в Индии, Аравии и Африке и отправляли свои экзотические товары в Европу.

Пока Мансур говорил, Джим смотрел на брата и в который раз завидовал его красоте и обаянию. Все это Мансур унаследовал от отца вместе с рыже-золотыми волосами, которые густой копной ниспадали ему на спину. Как и Дориан, он был гибок и стремителен. Сам Джим, как и его отец, – массивен и силен. Отец Замы Аболи сравнивал братьев с быком и газелью.

– Послушай, брат! – усмехнулся Мансур, прерывая свой рассказ, чтобы подразнить Джима. – Мы с Замой уже завалили лодку рыбой до самых поручней, а ты еще и не начал. Поймай рыбу!

– Я всегда качество ставил выше количества, – снисходительно ответил Джим.

– Ну, поскольку тебе все равно нечего делать, расскажи нам о своем путешествии в земли готтентотов. – Мансур бросил в лодку еще одну извивающуюся блестящую рыбу.

Простое честное лицо Джима вспыхнуло от радости, едва он вспомнил об этом путешествии. Он инстинктивно устремил свой взгляд за залив, на неровные горы, которые утреннее солнце окрасило золотом.

– Мы шли тридцать восемь дней, – похвастал он, – к северу, за горы, через большую пустыню, далеко за границы колонии, которые губернатор и совет ВОК в Амстердаме запретили пересекать. Мы шли по землям, где до нас никогда не бывал белый человек.

В его истории не было поэтических красот, как у его брата, но его энтузиазм оказался заразителен. Мансур и Зама смеялись вместе с ним, когда он описывал варварские племена, встреченные в пути, и бесконечные стада дичи на равнинах. Иногда Джим обращался к Заме:

– Я ведь говорю правду, Зама? Ты был там со мной. Скажи Мансуру, что это правда.

Зама с серьезным видом кивал:

– Это правда. Клянусь могилой своего отца. Каждое слово правда.

– Когда-нибудь я туда вернусь. – Джим давал это обещание скорее себе, чем остальным. – Вернусь и пересеку голубой горизонт на самом краю земли.

– И я буду с тобой, Сомойя! – Зама посмотрел на него с любовью и доверием.

Он помнил напутствие отца перед смертью. Тогда он лежал на своем ночном кароссе, согбенный под бременем прожитых лет, словно состарившийся великан, который до того, казалось, поддерживал само небо. «Джим Кортни – подлинный сын своего отца, – прошептал Аболи. – Держись его, как я держался Тома. Ты никогда не пожалеешь об этом, сын мой».

– Я буду с тобой, – повторил Зама, и Джим подмигнул ему.

– Конечно, будешь, мошенник. Больше никто тебя не получит. – И он так сильно хлопнул Заму по спине, что едва не сбросил с банки.

Джим сказал бы еще что-то, но в этот момент леска под его босой ногой дернулась, и он торжествующе закричал:

– Джули постучала в дверь! Входи, Большая Джули!

Он бросил весло и схватил леску обеими руками, готовый стравить за борт цепь. Остальные без приказа оставили снасти и принялись вытаскивать свои лески. Они знали, как важно предоставить Джиму свободное водное пространство для работы с крупной рыбой.

– Иди, моя красавица, – шептал Джим рыбе, осторожно держа леску между большим и указательным пальцами. Он ничего не чувствовал, только мягкое давление течения. – Иди, дорогая. Папа тебя любит, – умолял он.

И тут он заметил, что что-то изменилось. В ощущениях появилось нечто новое, едва заметное. Его нервы были натянуты словно струны.

– Она здесь. Она по-прежнему здесь.

Леска снова провисла.

– Не покидай меня, милая. Пожалуйста, не покидай. – Джим перегнулся через борт ялика, высоко поднял леску, так что она опускалась из его пальцев в зеленую воду под прямым углом.

Остальные наблюдали, затаив дыхание, и увидели, как неожиданно руку Джима повело вниз, явно под воздействием огромной тяжести. Мышцы парня напряглись, как гадюки, готовые к нападению; все молчали, замерев. Рука Джима едва не коснулась поверхности воды.

– Да! – негромко сказал Джим. – Пора! – Он откинулся назад и, совершая движение всем телом, потянул леску. – Да! И да! И да! – Говоря это, он каждый раз перехватывал леску, тащил правой, левой, снова правой. Но леска не поддавалась даже силе Джима.

– Это не рыба, – произнес Мансур. – Рыба не может быть такой сильной. Должно быть, ты зацепился за дно.

Джим ничего не ответил. Он старался изо всех сил, коленями упираясь в дно лодки, чтобы получить дополнительную точку опоры. Зубы его были стиснуты, лицо побагровело, глаза выпучились.

– Держите леску! – выдохнул он, и двое ребят вскочили, чтобы помочь ему, но не успели добраться до кормы, как Джим покачнулся и боком упал на дно лодки. Леска рвалась из его пальцев, и все почувствовали запах паленой плоти, как от бараньих ребрышек на углях: это леска кромсала кожу Джима.

Парень вскрикнул от боли, но упрямо не выпускал ее. Могучим усилием он прижал леску к планширю и попытался зафиксировать ее там, но только содрал еще раз кожу, когда костяшки пальцев ударились о дерево; одной рукой Джим стащил шапку, чтобы использовать ее как рукавицу. Все трое орали, как демоны в адском пламени:

– Помогите! Хватайте конец!

– Пусть уходит! У тебя распрямится крючок!

– Давай ведро. Налей воды. Сейчас леска загорится.

Зама сумел обеими руками ухватиться за леску, но даже вдвоем они вряд ли смогли бы помешать большой рыбе уйти. Леска, елозя по борту, шипела от напряжения, и парни чувствовали, с какой силой ее тянет зубан.

– Ради Христа, смочи ее! – крикнул Джим, и Мансур зачерпнул за бортом полное ведро и вылил воду ребятам на руки и на шипящую леску. Когда лески коснулась вода, поднялся столб пара. – Мансур, живее, живее! Привяжи второй конец!

Мансур действовал быстро, с проворством и ловкостью, которыми славился, но и он едва успел. Как только он затянул узел, леска вырвалась и, рассекая мальчикам кожу на пальцах, ушла в зеленые глубины.

– Остановись! – умолял Джим рыбу. – Ты хочешь убить нас, Джули? Остановись, моя красавица.

– Еще полсекунды, и леска ускользнула бы, – заметил Мансур. – Джим, позволь осмотреть тебя. У нас кровь по всей палубе.

– Нет, нет! – яростно помотал головой Джим. – Джули сбавляет прыть. Скоро сердце не выдержит.

– У нее или у тебя? – спросил Мансур.

– Тебе надо выступать на сцене, брат, – мрачно посоветовал ему Джим. – Здесь твои таланты пропадают.

Бег лески начал замедляться. Пройдя через израненные пальцы, она совсем остановилась.

– Оставь ведро с водой, – скомандовал Джим. – Хватайтесь за леску.

Парни, объединив усилия, встали на палубе от носа до кормы, согнувшись вдвое и пропуская леску меж ног.

– Раз-два, взяли! – синхронизировал их движения Джим, и они потянули леску, вложив все свои силы в рывок. Цепь начала подниматься; Мансур, стоявший последним, сворачивал ее. Еще четырежды большая рыба собиралась с силами и пыталась уплыть, но парни заставляли ее вернуться, и каждый раз леска уходила на все меньшую глубину. Силы рыбы медленно убывали.

Наконец Джим, стоявший на линии первым, радостно крикнул:

– Вот она! Я вижу ее внизу!

Рыба глубоко под корпусом лодки пошла по кругу. Когда она поворачивала, ее бронзово-красный бок поймал солнечный луч и заблестел, как зеркало.

– Милостивый Иисус, она прекрасна! – Джим разглядел огромный круглый золотой глаз, глядящий на него сквозь изумрудную воду.

Зубан судорожно раскрывал и закрывал пасть, жабры раздувались, посылая в организм кислород, которого сейчас не хватало рыбе. Пасть была такой большой, что в нее поместились бы голова и плечи взрослого мужчины, и ее усеивали ряды острых зубов длиной с указательный палец.

– Теперь я верю в рассказ дяди Дорри. – Джим тяжело дышал от напряжения. – Эти зубы легко могут перекусить ногу человека.

Наконец, спустя два часа после того, как рыба схватила приманку, она оказалась рядом с лодкой. Втроем ребята с трудом подняли гигантскую голову из воды. Как только они это сделали, рыба принялась в последний раз отчаянно биться. Тело ее было длиной в половину роста высокого мужчины, а толщиной в середине с шотландского пони. Рыба изгибалась так, что ее нос коснулся широких плавников хвоста сначала с одной стороны, потом с другой. Столбы морской воды заливали юношей; все трое промокли так, словно стояли под водопадом. Но продолжали держать, пока яростные спазмы не ослабли. Джим сказал:

– Держите ее. Она готова к встрече со священником.

Он достал из-под транца дубинку. Ее конец был утяжелен свинцом, сама дубинка была отлично уравновешена и увесисто лежала в правой руке. Джим высоко поднял ее над рыбьей головой и вложил весь свой вес в удар, который пришелся в костный бугорок над блестящими желтыми глазами. Массивное тело застыло, предсмертная дрожь пробежала по сверкающим солнечно-красным бокам. Потом жизнь ушла из тела, и рыба белым брюхом вверх поплыла рядом с лодкой, раскрыв пластинчатые жабры, словно это был дамский веер.

Вспотевшие, промокшие, тяжело дыша, лелея поврежденные руки, молодые люди держались за транец и с благоговением разглядывали убитое ими удивительное существо. У них не было подходящих слов, чтобы выразить торжество и одновременно грусть, веселье и печаль, которые охватывают охотника после того, как кульминация миновала.

– Именем пророка, это сущий Левиафан, – негромко сказал Мансур. – Рядом с ним я чувствую себя таким маленьким…

– Акулы будут здесь с минуты на минуту, – нарушил очарование мгновения Джим. – Помогите поднять ее на борт.

Ребята продели в жабры веревку и все вместе взялись за нее. Ялик опасно накренился, когда они втаскивали рыбу. Лодка едва вместила добычу, на банках негде было сесть, поэтому пришлось примоститься на планшире. Сорванная с рыбы чешуйка плыла рядом; она была размером с золотой дублон и так же ярко блестела.

Мансур подобрал ее, повернул так, чтобы в ней отразилось солнце, и с восхищением смотрел на нее.

– Надо отвезти эту рыбу домой, в Хай-Уэлд, – сказал он.

– Зачем? – резко спросил Джим.

– Чтобы показать семье, моему отцу и твоему.

– К ночи она утратит цвет, чешуйки высохнут и потускнеют, а мясо начнет гнить и вонять. – Джим покачал головой. – Я хочу запомнить ее такой, во всем ее великолепии.

– Так что нам с ней делать?

– Продадим начальнику интендантской службы корабля ВОК.

– Такое замечательное создание. Продать его, как мешок картошки? Это святотатство, – заявил Мансур.

– Даю тебе зверей земных и рыб морских. Убивай! Ешь! – прочитал по памяти Джим. – Бытие. Слова самого Бога. Как это может быть святотатством?

– Твоего Бога, не моего, – возразил Мансур.

– Он один и тот же Бог, твой и мой. Мы только называем его по-разному.

– Он и мой Бог, – не пожелал остаться в стороне Зама. – Кулу-Кулу, величайший из великих.

Джим перевязал раненую руку клочком ткани.

– В таком случае именем Кулу-Кулу. Этот зубан – пропуск на борт голландского корабля. Я хочу использовать его как рекомендательное письмо к интенданту. Я собираюсь продать ему не только рыбу, но все, что производит Хай-Уэлд.

В спину ребятам со скоростью десять узлов дул свежий северо-западный ветер, они смогли поставить единственный парус и быстро прошли по заливу. Под защитой пушек крепости на якорях стояли восемь кораблей. Большинство здесь находились уже несколько недель и обеспечили себя провизией.

Джим показал на судно, пришедшее последним.

– Они много месяцев не ступали на сушу. И истомились по свежей пище. Вероятно, уже вовсю страдают от цинги. – Джим повернул руль, пробираясь между кораблями. – После того что они с нами сделали, непременно надо на них нажиться.

Все Кортни были купцами до мозга костей, и даже для самых молодых из них слово «прибыль» имело священный смысл. Джим направился к голландскому кораблю. Это был высокий трехпалубный бриг, с двадцатью пушками с каждого борта и квадратными парусами на трех мачтах – большой и широкий, хорошо вооруженный купец, под вымпелом компании ВОК и флагом Голландской республики. Когда подошли ближе, стал виден ущерб, причиненный корпусу бурями. Судну явно пришлось в плавании нелегко. Еще ближе Джим рассмотрел на корме поблекшие золоченые буквы: Het Gelukkige Meeuw, «Золотая чайка»! Джим улыбнулся тому, насколько не идет старому паруснику это пышное название. Но тут его зеленые глаза сузились от удивления и интереса.

– Женщины, клянусь Богом! – Он показал вперед. – Сотни женщин.

Мансур и Зама вскочили, вцепились в мачту и вглядывались вперед, заслоняя глаза от солнца.

– Ты прав! – воскликнул Мансур.

Женщины, кроме жен бюргеров, их флегматичных и строго охраняемых дочерей и проституток из портовых таверн, – большая редкость на мысе Доброй Надежды.

– Только посмотрите на них! – благоговейно выдохнул Джим. – Только посмотрите на этих красавиц.

Вся передняя часть палубы была заполнена женщинами.

– Откуда ты знаешь, что они красавицы? – спросил Мансур. – Мы слишком далеко, чтобы судить. Небось уродливые старухи.

– Нет, Бог не может быть к нам так жесток. – Джим возбужденно рассмеялся. – Каждая из них – ангел небесный. Я просто знаю.

На юте расположилась небольшая группа офицеров, а матросы уже работали, заменяя поврежденные балки и обновляя корпус. Но трое в ялике видели только женские фигуры на палубе. До ребят снова донеслось зловоние, и Джим в ужасе произнес:

– У них на ногах кандалы.

У него из троих было самое острое зрение, и он заметил, что женщины бредут по палубе цепочкой, скованные, как рабы.

– Осужденные, – согласился Мансур. – Твои ангелы небесные – осужденные преступницы. Страшны как смертный грех.

Теперь юноши подплыли достаточно близко, чтобы разглядеть черты лица этих оборванок, их серые немытые волосы, беззубые рты, сморщенную старческую кожу, ввалившиеся глаза, уродливые синяки и цинготные опухоли. Женщины тупым, безнадежным взглядом смотрели на приближающуюся лодку, не проявляя ни интереса, ни эмоций.

Даже похоть Джима несколько поутихла. Перед ребятами были не люди, а избитые, измученные животные. Их парусиновые платья-рубашки были грязны и изорваны. Очевидно, они не снимали их с самого Амстердама, а воды у них не было не только на стирку, но и на то, чтобы вымыться. У мачтовых кнехтов и на юте, нависающем над палубой, стояли стражники, вооруженные мушкетами. Когда ялик приблизился на расстояние окрика, офицер в голубом флотском мундире подошел к борту и поднес к губам рупор.

– Отойдите! – приказал он по-голландски. – Это корабль-тюрьма. Держитесь в стороне, или мы будем стрелять.

– Он серьезно, Джим, – сказал Мансур. – Давай уберемся отсюда.

Джим не обратил внимания на его слова и поднял одну из рыбин.

– Vars vis! – закричал он в ответ. – Свежая рыба! Только что из моря. Поймана час назад.

Офицер у поручня помедлил в нерешительности, и Джим воспользовался представившейся возможностью.

– Посмотрите! – Он пнул большую тушу, занимавшую всю лодку. – Зубан. Лучшее мясо во всем море! Здесь достаточно, чтобы неделю кормить всех на борту.

– Подождите! – Офицер торопливо направился к группе, расположившейся на юте. Последовало недолгое обсуждение, и он вернулся к борту.

– Хорошо. Подойдите. Но держитесь подальше от нашего носа. Цепляйтесь за корму.

Мансур спустил маленький парус, и ребята на веслах прошли вдоль корабля. У трапа стояли три матроса, нацелив на ялик мушкеты.

– Никаких фортелей, – предупредил офицер, – если не хотите получить пулю в живот.

Джим благодарно улыбнулся, глядя вверх, и показал пустые руки.

– Мы не причиним никакого вреда, минхеер. Мы честные рыбаки.

Его по-прежнему привлекали ряды закованных в кандалы женщин, он с отвращением и жалостью смотрел, как они печальной вереницей бредут вдоль ближнего борта. Но тут все внимание пришлось уделить подходу к паруснику. Джим все проделал с хваткой опытного моряка, и Зама бросил конец троса матросу, ждавшему наверху.

Корабельный интендант, полный лысый мужчина, перегнулся за борт и принялся изучать предлагаемый товар. Гигантская туша зубана произвела на него впечатление.

– Не хочу кричать. Поднимайся, поговорим, – произнес он и приказал матросам спустить веревочную лестницу. Джим только и ждал этого приглашения: он, как акробат, взобрался по пострадавшему от бурь боку корабля и спрыгнул рядом с толстяком, шлепнув босыми ногами о палубу.

– Почем? – Вопрос интенданта прозвучал двусмысленно, и он расчетливым взглядом педераста осмотрел тело Джима. «Отличный кусок мяса», – подумал он, разглядывая мускулистые руки и плечи, длинные красивые ноги, отличный загар.

– Пятнадцать серебряных гульденов за всю рыбу на борту. – Джим сделал ударение на слове «рыбу»: ему был очевиден интерес интенданта.

– Ты что, рехнулся? – ответил толстяк. – Ты вместе с твоей грязной лодкой и половины этого не стоишь.

– Лодка и я не продаемся, – с удовольствием заверил Джим. Торгуясь, он был в своей стихии. Отец хорошо выучил его. Джим не испытывал никаких угрызений совести, используя пристрастие интенданта к мальчикам, чтобы выторговать у него лучшую цену. Они сошлись на восьми гульденах.

– Одну рыбу я хочу оставить для семейного обеда, – сказал Джим, и интендант усмехнулся.

– Здорово торгуешься, керел!

Он плюнул на правую руку и протянул ее. Джим плюнул себе на ладонь, и они обменялись рукопожатием, закрепляя сделку.

Интендант дольше необходимого задержал руку Джима.

– Что еще можешь предложить, молодой жеребец?

Он подмигнул и провел языком по толстым, потрескавшимся от солнца губам.

Джим ответил не сразу. Он подошел к борту и стал наблюдать, как экипаж «Золотой чайки» опускает в лодку сетку, чтобы забрать улов. Мансур и Зама с большим трудом уложили в нее зубана. Рыбу подняли наверх и вывалили на палубу. Джим повернулся к интенданту.

– Могу предложить доставить свежие овощи: картошку, лук, тыквы, фрукты – все, что хотите, за половину цены, которую вам пришлось бы заплатить, если покупать на огородах компании, – сказал Джим.

– Ты хорошо знаешь, что это монополия ВОК, – ответил толстяк. – Мне запрещено покупать у частных продавцов.

– Это можно поправить, сунув несколько гульденов в нужный карман. – Джим пальцем коснулся носа. Все хорошо знали, как легко подкупить чиновников компании на Доброй Надежде. Здесь продажность – образ жизни.

– Ну хорошо. Привези все лучшее, что у тебя есть, – согласился интендант и по-отечески положил руку на плечо парня. – Но смотри, чтобы тебя не поймали. Я совсем не хочу, чтобы такого красивого мальчика хлестали кнутом.

Джим постарался уклониться от его прикосновения, но почти незаметно: никогда не расстраивай покупателя. На палубе возникло неожиданное смятение, и, благодарный за возможность уйти от назойливого внимания потного интенданта, Джим оглянулся.

Первую группу женщин вели назад, на нижнюю палубу, а навстречу им из трюма поднимались, чтобы прогуляться на свежем воздухе, другие. Джим взглянул на девушку, шедшую первой в новой группе осужденных. Дыхание его участилось, кровь громко застучала в висках. Девушка была высокая, но страшно худая и бледная. Одета в балахон из грязной парусины с таким изношенным подолом, что в дыры видны колени. Ноги тонкие и костлявые, плоть словно истаяла от голода, руки такие же. Под бесформенным платьем тело казалось мальчишеским, ему не хватало округлых женских форм. Но Джим не смотрел на ее фигуру – он смотрел девушке в глаза.

Голова у девушки была маленькая, грациозно сидящая на длинной шее, как нераспустившийся тюльпан на стебле. Кожа была безупречная и такая прозрачная, что Джиму показалось, будто он видит сквозь нее кости скул. Даже в отчаянных обстоятельствах девушка явно старалась окончательно не погружаться в пучину безысходности и безразличия. Волосы она убрала с лица назад и каким-то образом умудрилась расчесать их и сохранить в чистоте. Они доходили ей до талии, тонкие, как китайский шелк, светлые и блестящие, как золотая гинея на солнце. У Джима перехватило дух почти на минуту от ее взгляда. Радужки глаз у нее были голубые, цвета африканского неба в полдень. Когда девушка впервые посмотрела на Джима, ее глаза широко раскрылись. Потом рот приоткрылся, и показались зубы, ровные и белые, без щелей между ними. Девушка резко остановилась, и шедшая за ней женщина наткнулась на нее. Обе потеряли равновесие и едва не упали. Зазвенели цепи на ногах, и еще одна женщина злобно зашипела на девушку с акцентом антверпенских доков:

– Шагай, принцесса, шевели киской, красотка.

Девушка, казалось, ничего не заметила. К ней подошел один из тюремщиков.

– Двигай, глупая корова.

Концом хлыста с узлами он ударил девушку по обнаженной руке, оставив яркий красный рубец. Джим с трудом сдержался, чтобы не броситься на защиту, и ближайший стражник уловил его движение. Он повернул мушкет стволом в сторону Джима. Парень сделал шаг назад. Он прекрасно представлял, что на таком расстоянии дробь разорвет ему живот и выпустит внутренности. Девушка заметила его нерешительность и по-своему поняла ее. Она двигалась, на ходу растирая рубец, от боли у нее выступили слезы. Проходя мимо Джима, она не отводила измученного взгляда от его лица. Парень стоял неподвижно, словно врос в палубу. Он знал, что говорить с девушкой опасно и бессмысленно, но слова вырвались раньше, чем он сумел прикусить язык, и в его голосе звучала жалость:

– Да тебя совсем заморили голодом.

Легкое подобие улыбки тронуло ее губы, но больше она ничем не показала, что слышала его. Старая ведьма за спиной у девушки подтолкнула ее.

– Тебе сегодня не достанется молодой петушок, твое высочество. Придется пользоваться собственным пальцем. Шагай.

И девушка пошла по палубе, прочь от Джима.

– Позволь дать тебе совет, керел, – сказал интендант за его плечом. – Не связывайся с этими тварями. Это кратчайший путь в ад.

Джим изобразил улыбку.

– Я человек храбрый, но не глупый. – Он протянул руку, интендант отсчитал восемь серебряных гульденов и положил ему в ладонь. Джим перенес ногу через борт. – До встречи. Завтра утром я привезу овощи. Потом мы сможем вместе сойти на берег и выпьем грогу в одной из таверн. – Опускаясь в ялик, он пробормотал: – Тогда я смогу сломать тебе шею и обе жирные ноги.

Джим занял место у руля.

– Отходим. Подними парус, – велел он Заме и повернул ялик по ветру. Лодка двинулась вдоль борта «Золотой чайки». Орудийные порты были открыты, чтобы впустить на палубу свежий воздух. Оказавшись на уровне одного из портов, Джим заглянул в него. Картина заполненной людьми, зловонной палубы наводила на мысли об аде, а отвратительный запах – о свинарнике или выгребной яме. В тесном помещении с низким потолком месяцами непрерывно находились сотни людей.

Джим перевел взгляд с порта на поручень высоко над головой. Парень по-прежнему подсознательно искал девушку, однако не думал, что увидит ее. Но тут сердце его забилось сильнее: на него смотрели неправдоподобно голубые глаза. Цепочка женщин брела вдоль борта.

– Имя! Как тебя зовут? – крикнул Джим. Он вдруг сообразил, что это сейчас для него самое важное в мире.

Ее ответ унес ветер, но он прочел его по губам:

– Луиза.

– Я вернусь, Луиза. Не вешай нос, – безрассудно пообещал он, и девушка без всякого выражения взглянула на него. И тогда он сделал нечто еще более безрассудное. Понимая, что девушка умирает с голоду, Джим поднял со дна лодки розового тупорыла, которого не стал продавать. Тот весил почти десять фунтов, но парень легко подбросил его. Луиза протянула руки и схватила рыбу, на ее лице появилось выражение отчаяния. Уродливая проститутка, шедшая за ней, прыгнула вперед и попыталась вырвать у нее добычу. Немедленно три или четыре женщины вмешались в схватку, они дрались из-за рыбы, как стая волчиц. Подбежали тюремщики и стали стегать узниц хлыстами с узлами на веревках. Джим с отвращением отвернулся, его сердце разрывалось от жалости и какого-то иного чувства, которого он никогда не испытывал прежде.

Трое плыли в мрачном молчании, но каждые несколько минут Джим оглядывался на тюремный корабль.

– Ты ничего не можешь для нее сделать, – сказал наконец Мансур. – Забудь о ней, брат. Она для тебя недоступна.

Лицо Джима потемнело от гнева и раздражения.

– Правда? Думаешь, ты все знаешь, Мансур Кортни? Посмотрим. Посмотрим!

Впереди на берегу один из конюхов держал в упряжи нескольких мулов, готовых вытащить ялик из воды.

– Не сидите, как бакланы, которые сушат крылья на скалах! – рявкнул на ребят Джим. – Убрать парус! – Его охватил гнев, не направленный ни на что конкретное.

Парни остановились на краю прибоя, приготовив весла и поджидая подходящую волну. Увидев ее, Джим крикнул:

– Вот она. Вместе – р-раз!

Волна подхватила их, и мальчики с замиранием сердца понеслись на ее гребне к берегу. Волна далеко протащила их и отхлынула, оставив ялик на песке. Все спрыгнули, подбежал конюх, и ялик быстро привязали к цепи. Юноши трусили рядом с мулами, подгоняя их, пока ялик не оказался выше границы прилива, потом отвязали его.

– Упряжка нам снова понадобится завтра рано утром, – сказал Джим конюху. – Держи ее наготове.

– Значит, мы снова отправимся на этот проклятый корабль? – спокойно спросил Мансур.

– Отвезем овощи. – Джим старательно изобразил невинность.

– А что ты хочешь получить взамен? – с такой же деланной небрежностью поинтересовался Мансур.

Джим легко ущипнул его за руку, и ребята сели на неоседланных мулов. Джим ехал на последнем. Он все время смотрел на стоящий в заливе тюремный корабль. Мулы проследовали вдоль берега лагуны, потом вверх по холму к белым постройкам складов и поместья. Том Кортни назвал его Хай-Уэлд – в честь большого дома в Девоне, где они с Дорианом родились и который не видели уже много лет. Только название и было общим у этих двух домов. Здешнее здание было в капском стиле. Крыша покрыта толстым слоем тростника. Грациозные фронтоны и арка, ведущая в центральный двор, созданы известным голландским архитектором Анрейтом. Название поместья и семейный герб помещены в центре сложной фрески над аркой, в окружении херувимов и святых. На гербе изображена пушка с длинным стволом на колесном лафете, а на ленте внизу написано: «ТКБК» – Торговая компания братьев Кортни. И на отдельной табличке: «Хай-Уэлд, 1711». Дом построили в тот год, когда родились Джим и Мансур.

Когда юноши с грохотом въехали на мощенный булыжником внутренний двор, из двери главного склада показался Том Кортни, крупный мужчина ростом больше шести футов, с тяжелыми мощными плечами. Черная борода в полосках серебра, лысину окружают густые космы волос, спадающих на плечи. Живот, некогда плоский и твердый, теперь приобрел солидный объем. Лицо в морщинах от частого смеха, в глазах – уверенность преуспевающего человека.

– Джеймс Кортни! Тебя так долго не было, что я забыл, как ты выглядишь. Приятно, что ты заглянул к нам, не намерен ли ты сегодня поработать?

Джим виновато ссутулился.

– Нас едва не потопил голландский парусник. Потом мы поймали красного зубана величиной с телегу. Два часа его вытаскивали. Пришлось продать его на одно из судов в заливе.

– Клянусь Иисусом, парень, у тебя было хлопотное утро. Не рассказывай о своих дальнейших горестях, позволь догадаться самому. На вас напал французский военный корабль, а потом погнался раненый гиппопотам. – Том захохотал от собственной шутки. – Так сколько ты получил за зубана размером с телегу?

– Восемь серебряных гульденов.

Том присвистнул.

– Должно быть, настоящее чудовище.

Но тут его лицо стало серьезным.

– Это не причина, мальчик. Я не давал тебе неделю отпуска. Ты должен был вернуться несколько часов назад.

– Я торговался с интендантом голландского корабля, – ответил Джим. – Он возьмет всю провизию, которую мы доставим, и по хорошей цене, папа.

Взгляд Тома из добродушного сделался проницательным.

– Похоже, ты действительно не терял времени зря. Молодец, парень.

В это мгновение из дверей кухни на противоположном конце двора появилась красивая женщина ростом почти с Тома. Волосы ее были убраны в тяжелый пучок, а закатанные рукава открывали полные загорелые руки.

– Том Кортни, неужто ты не понимаешь, что бедный ребенок ушел сегодня не позавтракав? Пусть поест сначала, а потом уже будешь его ругать.

– Сара Кортни, – ответил Том, – этому твоему бедному ребенку давно уже не пять лет.

– Тебе тоже пора поесть, – отозвалась Сара. – Мы с Ясмини и девушками все утро провозились на кухне. Ступайте немедленно, вы все.

Том, сдаваясь, поднял руки.

– Сара, ты тиран, но я готов съесть буйвола вместе с рогами, – сказал он. Том спустился с веранды, одной рукой обнял за плечи Джима, другой Мансура и повел их к дверям кухни, где с выпачканными в муке руками ждала Сара.

Зама повел упряжку мулов к конюшне.

– Зама, передай моему брату, что женщины ждут его на ленч! – крикнул ему вслед Том.

– Передам, баас.

Обращаясь к хозяину Хай-Уэлда, Зама воспользовался самой почтительной формой.

– Как только поешь, возвращайся сюда со всеми людьми, – предупредил его Джим. – Нужно будет подготовить груз на завтра для «Золотой чайки».

На кухне хлопотало множество женщин, в основном освобожденных домашних рабынь, изящных золотокожих обитательниц Батавии. Джим прижал мать к груди.

– Не будь олухом, Джеймс. – Сара сделала вид, что сердится на него, но покраснела от удовольствия, когда он поднял ее и поцеловал в обе щеки. – Немедленно поставь меня и дай заняться делом.

– Ну, если ты меня не любишь, то тетя Ясси души во мне не чает. – Джим подошел к стройной миловидной женщине, обнимавшей своего сына. – Эй, Мансур! Теперь моя очередь. – И забрал Ясмини из объятий Мансура. Она была в длинном платье-гагра1 и в яркой шелковой блузке.

Ясмини была стройна и легка, как девушка, кожа у нее цвета золотистого янтаря, раскосые глаза темны, как оникс. Белоснежная прядь в густых черных волосах – не признак старости: Ясмини, как и ее мать и бабушка, родилась с этой прядью.

Женщины суетились вокруг мужчин, а те расселись за длинным столом желтого дерева, уставленным чашками и тарелками. Здесь были блюда с бобути2 по-малайски, из баранины с приправами, яйцами и йогуртом, огромный пирог с олениной и картошкой (газель добыли в вельде Джим и Мансур), ломти хлеба, горячего, только что из печи, глиняные плошки с желтым сливочным маслом, кувшины с густой простоквашей и пивом.

– Где Дориан? – поинтересовался Том, сидящий во главе стола. – Опять опаздывает!

– Кто-то меня звал? – В кухню вошел Дориан, стройный и подтянутый, красивый и добродушный, с волосами цвета меди, такими же, как и у его сына. На нем были высокие сапоги для верховой езды, запыленные до колен, и широкополая соломенная шляпа. Он взмахнул ею, и женщины радостным хором поздоровались с ним.

– Тише вы! Раскудахтались, как куры, к которым в курятник забрался шакал, – взревел Том. Шум чуть-чуть притих. – Давай, Дорри, садись, пока женщины вконец не спятили. Послушаем рассказ о гигантском зубане, которого поймали ребята, и о том, как они договаривались с кораблем ВОК в гавани.

Дориан устроился рядом с братом и взрезал ножом корку пирога. До самых балок под высоким потолком поднялся столб ароматного пара, и все одобрительно зашумели. Сара принялась накладывать еду на голубые, с изображением листьев ивы, тарелки, комната наполнилась голосами, мужчины смеялись, женщины демонстрировали свою привязанность к ним.

– А что с нашим мальчиком Джимом? – Сара обратилась к мужу через весь стол. Чтобы он ее услышал, ей пришлось повысить голос.

– Ничего, – отозвался Том, поднося ко рту полную ложку. Он пристально посмотрел на сына. – Или все-таки?..

Постепенно над столом повисла тишина, все обратили свои взоры на Джима.

– Почему ты не ешь? – с тревогой спросила Сара. Аппетит Джима был в семье притчей во языцех. – Тебе нужна сера с патокой3?

– Все в порядке, я просто не голоден. – Джим поедал глазами кусок пирога, к которому почти не притронулся, потом оглядел лица окружающих. – Ну что уставились? Я не собираюсь лечь и помереть.

Сара продолжала смотреть на него:

– Что случилось?

Джим знал, что мать видит его насквозь, словно он стеклянный. Он вскочил.

– Прошу меня извинить. – Джим отодвинул стул и вышел из кухни во двор.

Том встал, намереваясь пойти за ним, но Сара покачала головой.

– Оставь его, – сказала она, и муж послушно опустился на стул. Только один человек мог отдавать приказы Тому Кортни. Контрастируя с недавним приподнятым настроением, комнату окутала тяжелая тревожная тишина.

Сара обвела взглядом сидящих за столом.

– Что сегодня произошло, Мансур?

– Джим поднимался на борт тюремного корабля… И увидел там нечто огорчительное.

– Что же? – осведомилась Сара.

– Корабль полон осужденных женщин. Они в цепях, их бьют, они голодают. Из трюма несет, как из свинарника. – В голосе Мансура смешивались отвращение и жалость. Все молчали, представив описанную Мансуром картину.

Потом Сара негромко произнесла:

– И одна из женщин на борту молодая и красивая.

– Откуда ты знаешь? – удивленно вскинул брови Мансур.

Джим миновал арку и спустился по холму к загону на краю лагуны. Когда из-за леса стала видна дорога, парень сунул в рот два пальца и свистнул. Жеребец пасся в стороне от остальных лошадей, у самой воды. Услышав свист, конь поднял голову, и прядка на его лбу сверкнула на солнце, как диадема. Он изогнул шею, раздул широкие, характерные для арабских коней ноздри и посмотрел на Джима блестящими глазами. Джим снова свистнул.

– Ко мне, Драмфайр4, – позвал он. – Ко мне!

Жеребец в несколько шагов перешел на полный галоп. Для такого крупного животного он двигался с изяществом антилопы. Джим взглянул на него, и его мрачное настроение начало рассеиваться. Шкура животного блестела, словно промасленное красное дерево, а гриву относило назад, как боевой вымпел. Подкованные сталью копыта вырывали куски зеленого дерна, а их топот напоминал ураганный огонь батареи орудий. В честь этого Джим и назвал коня.

На гонках в прошлое Рождество, выступая на Драмфайре против бюргеров колонии и офицеров кавалерийского отряда, Джим выиграл губернаторский приз – золотую пластину. Драмфайр доказал, что он самый быстрый жеребец во всей Африке, и Джим отверг предложенные ему за коня полковником Стефанусом Кайзером, командиром гарнизона, две тысячи гульденов. Всадник и лошадь в тот день победили, но друзей не приобрели.

Драмфайр несся по тропе прямо на Джима. Ему нравилось заставлять хозяина отступать. Но Джим остался на месте, и в самое последнее мгновение Драмфайр свернул – так близко, что поднятый им ветер взъерошил Джиму волосы. Жеребец резко остановился, взмахнул головой и заржал.

– Баловник, – сказал ему Джим. – Веди себя прилично.

Внезапно став ласковым, как кошка, Драмфайр ткнулся носом в грудь Джима и стал обнюхивать карманы, пока не учуял запах сливового пирога.

– Сластена! – строго произнес Джим.

Драмфайр толкал его головой, вначале легко, потом все сильнее и требовательнее, так что парень едва не падал.

– Ты этого не заслуживаешь, но… – смягчился Джим и достал пирог. Драмфайр зарылся мордой в его ладони и мягкими бархатными губами подобрал все до последней крошки. Джим вытер пальцы о его лоснящуюся шею, потом положил руку на холку коня, легко вскочил ему на спину и слегка сжал бока. Драмфайр двинулся с места и вскоре перешел на свой неподражаемый аллюр, так что ветер срывал слезинки с уголков глаз всадника. Они неслись по берегу лагуны, но когда Джим большим пальцем ноги коснулся шеи жеребца, тот без колебаний повернул и бросился в воду, обратив в бегство косяк кефали; рыбы разлетелись по зеленой поверхности, как горсть серебряных гульденов. Драмфайр мгновенно оказался на глубине, и Джим слез с него и поплыл рядом. Он ухватился за длинную гриву и позволил жеребцу тащить себя на буксире. Плавание было страстью Драмфайра, и он от удовольствия громко фыркал. Как только ноги коня нащупали землю противоположного берега, Джим сел ему на спину, и они галопом вылетели из воды.

Джим повернул вниз по течению, они пересекли высокие дюны, оставляя в белом песке глубокие отпечатки копыт, и оказались на другой стороне, где шумел высокий прибой. Драмфайр не останавливаясь пролетел по кромке воды, он несся по плотному влажному песку, потом, когда на берег накатилась волна, оказался по брюхо в соленой воде. В конце концов Джим перевел коня на шаг. Жеребец совершенно развеял его мрачное настроение, гнев и чувство вины исчезли, их унес ветер. Джим подпрыгнул и во весь рост встал на спине коня, и Драмфайр изменил шаг так, чтобы всадник удерживал равновесие. Это был трюк, которому они научили друг друга.

Джим с высоты осмотрел залив. «Золотая чайка» повернулась и стояла теперь боком к берегу. Издали она казалась приличной и респектабельной, как жена бюргера, ничем не выдавая, какие ужасы таятся за ее тусклым бортом.

– Ветер меняется, – сказал Джим Драмфайру, который навострил уши, прислушиваясь к голосу хозяина. – Несколько дней будет бушевать буря. – Он представил себе, каково будет на нижней палубе корабля-тюрьмы: залив открыт на запад, а буря идет с той стороны. Сразу вернулось мрачное настроение.

Джим сел верхом и, немного успокоившись, направился к крепости. К тому времени как они добрались до массивных каменных стен, его одежда просохла, но сапоги, сшитые из шкуры куду, оставались сырыми.

Капитан Гуго ван Хоген, квартирмейстер гарнизона, находился у себя в кабинете, вблизи главного порохового склада. Он дружески поздоровался с Джимом и предложил трубку с турецким табаком и чашку арабского кофе. От табака Джим отказался, но с удовольствием выпил темный горький напиток, к которому его приучила тетя Ясмини. Джим и квартирмейстер были знакомы давно. Между ними был уговор, что Джим – неофициальный представитель всей семьи Кортни. Если Гуго подписывал документ, что компания не может поставить на корабль продовольствие, любой частный торговец, упомянутый в этом документе, имел право восполнить нехватку.

К тому же Гуго был заядлым рыболовом, и Джим пересказал ему сагу о зубане под возгласы «Ag nee, парень» и «Dis nee war nee! Это неправда!».

Когда Джим распрощался с Гуго, пожав ему руку, в кармане у него лежала лицензия, позволяющая Торговой компании братьев Кортни продать провизию голландскому кораблю.

– В субботу я снова приду и выпью с вами кофе. – Джим подмигнул.

Гуго радостно кивнул.

– Я буду искренне рад, мой молодой друг.

По долгому опыту он знал, что Джим принесет комиссионные – кошель с золотыми и серебряными монетами.

Вернувшись в конюшню Хай-Уэлда, Джим сам обтер жеребца, не доверяя это конюхам, и оставил его у яслей с кукурузой, политой патокой. Драмфайр – сладкоежка.

Поля и сады поместья кишели освобожденными рабами, занятыми сбором овощей и фруктов для «Золотой чайки». Бо́льшая часть корзин была уже наполнена картошкой и яблоками, тыквами и репой. За работой приглядывали Том и Мансур. Джим оставил их за этим занятием, а сам прошел на бойню. В просторном холодном помещении без окон с крюков на потолке свешивалось множество туш недавно забитых овец. Джим достал из ножен на поясе клинок и, прежде чем присоединиться к своему дяде Дориану, привычно навострил лезвие на точильном камне. Чтобы подготовить необходимое кораблю, всем в поместье пришлось засучить рукава. Освобожденные рабы тащили из загона персидских овец с жирными курдюками, переворачивали, хватали за голову и перерезали горло ударом ножа. Другие подвешивали убитых животных на крюки и срезали окровавленную шкуру.

Несколько недель назад Карл Отто, мясник поместья – как знал о голландском корабле, – заполнил коптильню окороками и сосисками. На кухне женщины – от самых молодых до старух – помогали Саре и Ясмини раскладывать в посуду соленые и маринованные овощи и фрукты.

Несмотря на все усилия, полдень уже давно миновал, когда вереница запряженных мулами повозок с грузом двинулась к берегу. Продукты перегружали в шлюпки почти всю ночь, и когда закончили, уже занимался рассвет.

Вопреки опасениям Джима, ветер не усилился, волнение на море и прибой были вполне сносными, когда мулы стащили вниз по берегу тяжело нагруженные шлюпки. К тому времени как маленькая флотилия вышла в море, на востоке уже появились первые лучи солнца. Джим сидел у руля в первой шлюпке, а Мансур – за веслами.

– Что у тебя в мешке, Джим? – спросил он между гребками.

– Не спрашивай, а то совру.

Джим искоса взглянул на водонепроницаемый парусиновый мешок, лежавший у его ног. Говорил он негромко, чтобы не услышал отец. К счастью, Том Кортни, стоявший на носу, за годы, отданные охоте, столько раз стрелял из тяжелого мушкета, что слух его ослаб.

– Подарок для возлюбленной?

Мансур хитро улыбнулся в темноте, но Джим словно оглох. Стрела попала слишком близко к цели, чтобы он мог сохранять спокойствие. Он старательно упаковал в мешок кусок соленой, высушенной на солнце оленины – вездесущего билтонга капских буров, десять фунтов жестких корабельных сухарей, завернутых в ткань, складной нож и треугольный напильник, который стащил в мастерской имения, а также черепаший гребень матери и короткое письмо по-голландски на листке бумаги.

Они подошли к «Золотой чайке», и Том громко крикнул:

– Шлюпка с припасами! Прошу разрешения причалить к борту!

С корабля послышался ответный крик, и они подгребли и легко ударились о борт.

Подобрав под себя длинные ноги, Луиза Левен сидела на жесткой палубе в шумной полутьме, рассеиваемой только слабым светом фонарей для ночного боя. Плечи ее покрывало лишь очень тонкое хлопчатобумажное одеяло самого низкого качества. Орудийные порты были закрыты и забраны болтами. Охранники не хотели рисковать: берег рядом, и кое-кто из женщин мог решиться броситься в холодную зеленую воду, несмотря на риск угодить в пасть чудовищным акулам, которых привлекает многочисленная тюленья колония на острове Роббен. Когда днем женщин выводили на палубу, кок выбросил за борт полное ведро внутренностей зубана. И главный тюремщик показал женщинам треугольные плавники акул, торопившихся схватить окровавленные куски.

– Пусть ни одна грязнуля не пытается сбежать, – предупредил он.

В самом начале пути Луиза отвоевала себе место под одной из больших бронзовых пушек. Она была сильнее большинства состарившихся и изголодавшихся женщин и по необходимости научилась защищаться. Жизнь на борту походила на жизнь в стае диких животных: окружавшие ее женщины были опасны и безжалостны, как волчицы, но гораздо умнее и коварнее. С самого начала Луиза понимала, что должна раздобыть какое-нибудь оружие, поэтому оторвала медную полоску снизу орудийного лафета. Долгие ночные часы она затачивала эту полоску о ствол пушки, пока не получился обоюдоострый кинжал. Она оторвала край платья и сделала из него рукоять. И носила кинжал на поясе под платьем днем и ночью. До сих пор ей пришлось порезать только одну женщину, Недду, из Фрисландии5, с мощными бедрами и толстым задом, с полными руками и сморщенным лицом, покрытым веснушками. Когда-то она была известной сводней, поставлявшей знатным людям продажных девок. Ее главным ремеслом была поставка детей богачам. Но она из жадности попыталась шантажировать своих клиентов.

Однажды жаркой тропической ночью, когда корабль лежал в дрейфе южнее экватора, Недда забралась на Луизу и придавила своей тяжестью. Луиза отбивалась и кричала, но никто из тюремщиков или других женщин не пришел ей на помощь. Напротив, они смеялись и подбадривали Недду:

– Покажи этой высокомерной суке!

– Ишь, как кричит! Ей это нравится!

– Давай, Недда! Засунь кулак в ее царскую дырку!

Почувствовав, что женщина толстым коленом раздвигает ей ноги, Луиза просунула руку вниз, достала кинжал и вспорола морщинистую щеку Недды. Та взревела и скатилась с нее, зажимая кровоточащую рану. Потом со стонами и всхлипываниями уползла в темноту. На следующей неделе рана воспалилась, и Недда, скорчившись, как медведица, сидела в самом темном углу нижней палубы – лицо ее раздулось вдвое, гной пропитывал грязную повязку и капал с подбородка, желтый и густой, как масло. С тех пор Недда держалась подальше от Луизы, и ее пример стал наукой для остальных женщин. Луизу оставили в покое.

Это ужасное плавание казалось Луизе вечностью. Даже во время передышки, когда «Золотая чайка» стояла на якоре в Столовом заливе, ее преследовала мысль о невероятности того, что ей пришлось пережить. Она поглубже забиралась в свое убежище под пушкой и дрожала, когда воспоминания пронзали ее, словно шипами. Женщины теснились вокруг. Их так плотно набили на нижнюю палубу, что было почти невозможно избежать прикосновений грязных тел, кишевших вшами. Во время штормов испражнения расплескивались из ведер и текли по палубе. От них промокала одежда женщин и тонкие одеяла, на которых они лежали. В короткие периоды спокойствия на море экипаж через люки пускал в трюм струи морской воды, и женщины пемзой драили доски палубы. Но все было напрасно, потому что в следующую бурю их снова покрывала грязь. На рассвете, когда открывали люки, женщины по очереди поднимались наверх и под насмешливые крики тюремщиков и моряков выливали ведра через борт.

По воскресеньям в любую погоду осужденных выгоняли наверх, их окружали стражники с заряженными мушкетами. Женщины в ножных кандалах, в рваных парусиновых платьях дрожали от холода, обхватив себя руками, их кожа синела и покрывалась зябкими мурашками, а тем временем священник Голландской реформатской церкви обличал их грехи. Когда это испытание заканчивалось, моряки развешивали на палубе парусину, загоняли за нее женщин и пускали струи морской воды из помп. Луиза и некоторые самые чистоплотные женщины раздевались и пытались смыть грязь. Парусину раздувало ветром, и укрыться за ней было почти невозможно; моряки за помпами свистели и обменивались непристойными замечаниями:

– Посмотри на титьки этой коровы!

– В эту большую волосатую гавань может войти военный корабль.

Луиза научилась прикрываться мокрым платьем; присев, она заслонялась от остальных женщин. Несколько часов чистоты стоили унижений, но как только платье высыхало и тепло тела пробуждало гнид, Луиза начинала чесаться. Своим бронзовым кинжалом она вырезала из дерева подобие гребня и каждый день часами вычесывала под орудием гнид из длинных золотистых волос и поросших волосами участков тела. Ее жалкие попытки сохранить чистоту словно подчеркивали неряшливость других женщин, и это приводило их в ярость.

– Вы только поглядите на ее проклятое высочество! Опять чешет волосню на своей дырке.

– Конечно. Она ведь лучше нас. Нешто ты не знала? Когда мы прибудем в Батавию, она выйдет замуж за губернатора.

– Пригласишь нас на венчание, прынцесса?

– Недда будет твоей подружкой. Правда, Недда?

Шрам на толстой щеке Недды перекашивался из-за улыбки, но глаза в тусклом свете фонаря были полны ненависти.

Луиза научилась не обращать на них внимания. В дымном пламени фонаря, висевшего на крюке у нее над головой, она накаляла лезвие кинжала, потом проводила им по швам своего платья, и гниды с шипением лопались. Луиза вновь протягивала лезвие к огню и, пока держала его там, смотрела в узкую щель крышки орудийного порта.

Своим кинжалом она расширила щель, и у нее появилась возможность выглядывать наружу, хотя крышка была закрыта на висячий замок. Луиза многие недели пыталась ослабить свои ножные кандалы. Сажей от лампы она натерла следы надрезов на дереве, пальцами втирая ее в древесину, чтобы скрыть дело рук своих от корабельных офицеров, которые по воскресеньям, пока осужденные на верхней палубе слушали проповедь и мылись, тщательно обыскивали орудийную палубу. Луиза всегда возвращалась на место в ужасе, что ее работу обнаружили. А когда выяснялось, что этого не произошло, ее облегчение было так велико, что она начинала плакать.

Отчаяние постоянно было рядом; оно таилось, как дикий зверь, всегда готовое прыгнуть и овладеть ею. Не раз за прошедшие месяцы она затачивала кинжал так, что можно было сбрить волоски на руке. Потом пряталась под орудийным лафетом и нащупывала биение жилки на запястье, где та проходит совсем близко к коже. Однажды она приложила лезвие к руке и собралась с силами, чтобы сделать разрез, но потом подняла голову и посмотрела на узкую полоску света, пробивающуюся через щель в крышке орудийного порта. Этот свет показался ей обещанием.

«Нет, – шепотом сказала она себе. – Я убегу. Я все вытерплю и убегу».

И чтобы подкрепить свою решимость, долгие дни, пока корабль шел сквозь бури южной Атлантики, она вспоминала о светлых, счастливых днях своего детства, которое теперь казалось таким далеким, словно в тумане. Она училась уходить в царство воображения, отгораживаться от реальности, в плену которой жила.

Она цеплялась за воспоминания об отце: вот Хендрик Левен в черном, застегнутом до самого подбородка костюме, вот его белый накрахмаленный кружевной воротник, любовно выглаженные матерью чулки на худых ногах, дешевые пряжки на башмаках с квадратными носами, начищенные так, что сверкали, словно чистое серебро. Мрачные черты под широкими полями высокой черной шляпы не вязались с озорными голубыми глазами. Цвет глаз Луиза унаследовала от него. Она помнила все его забавные и увлекательные рассказы. Когда она была маленькой, он каждый вечер уносил ее по лестнице наверх в кроватку. Укрывал и сидел, рассказывая что-нибудь, пока она отчаянно боролась со сном. Став старше, она ходила с отцом в сад, держась за его руку, проходила по тюльпанным полям имения, отправляясь на ежедневные уроки. Сейчас она тайком улыбалась, вспоминая, с каким бесконечным терпением он отвечал на ее вопросы и какая у него была гордая улыбка, когда она после ничтожных подсказок находила решение математической задачи.

Хендрик Левен служил учителем в семье ван Риттерс, одной из самых влиятельных купеческих семей Амстердама. Коэн ван Риттерс входил в число Семнадцати – совета директоров ВОК. Его склады тянулись по обоим берегам внутреннего канала на целую милю, и он посредством флота из пятидесяти трех судов торговал со всем миром. Его сельское поместье было одним из великолепнейших в Голландии.

Зимой многочисленное семейство жило в Хоис-Брабанте, большом здании, выходящем на канал. У семьи Луизы в этом здании было три свои комнаты на самом верхнем этаже, и из окна своей спальни она видела тяжело груженные баржи и приходящие с моря рыбацкие лодки.

Однако больше всего ей нравилась весна. Тогда вся семья переселялась за город, в Моои-Уитсиг, их сельское поместье. В эти волшебные дни Хендрик с семьей жил в коттедже, который отделяло от большого дома озеро. Луиза помнила, как с наступлением тепла с юга прилетали большие стаи гусей. Они с плеском опускались на воду озера, и их крики будили ее на рассвете. Она ежилась под стеганым одеялом и слушала храп отца в соседней комнате. Никогда ей не было так тепло и уютно, как в такие мгновения.

Мать Луизы, Энн, была англичанкой. Ее отец привез дочь в Голландию еще ребенком. Он был капралом в охране Вильгельма Оранского, после того как тот стал королем Англии. Когда Энн исполнилось шестнадцать, ее в качестве помощницы повара приняли в число челяди ван Риттерсов, а еще год спустя она вышла замуж за Хендрика.

Мать Луизы была полной и веселой, ее всегда окружали восхитительные кухонные ароматы: пряностей и ванили, шафрана и свежего хлеба. По ее настоянию Луиза выучила английский язык, и, оставаясь наедине, они всегда разговаривали по-английски. Луизе легко давались языки. Вдобавок Энн научила ее готовить и печь, шить и вышивать и вообще всем женским премудростям.

По особому разрешению минхеера ван Риттерса Луизе было позволено учиться с хозяйскими детьми, хотя при этом ей следовало сидеть сзади и молчать. Только оставаясь наедине с отцом, она могла задавать вопросы, которые ежедневно рвались у нее с языка. Она очень рано усвоила почтительные манеры.

Только дважды за эти годы Луиза видела мефрау ван Риттерс. Оба раза она украдкой наблюдала за ней из окна классной комнаты и видела, как та садилась в огромную карету с глухими черными занавесями, сопровождаемая десятком слуг. Это была загадочная фигура, закутанная во множество слоев черного вышитого шелка, с темной вуалью на лице. Луиза как-то слышала, как мать судачила со служанками о хозяйке. Та страдала от какой-то кожной болезни, сделавшей ее лицо чудовищным, как адское видение. Даже муж и дети никогда не видели ее без вуали.

Минхеер ван Риттерс иногда посещал классную комнату, чтобы проверить, каковы успехи его детей. Он часто улыбался красивой скромной девочке, сидящей в глубине класса. Однажды даже остановился возле Луизы и посмотрел, как она аккуратным почерком пишет на своей грифельной доске. Он улыбнулся и коснулся ее головы.

– Какие у тебя прекрасные волосы, малышка, – прошептал он.

Его собственные дочери были полными и некрасивыми.

Луиза покраснела. Она думала, какой он добрый и в то же время далекий и могущественный, как Господь Бог. Он даже походил на изображение Бога на огромной картине маслом в банкетном зале. Картина была написана знаменитым художником Рембрандтом Харменсом ван Рейном, протеже семейства ван Риттерсов. Говорили, что позировал художнику дед минхеера. На картине изображалось воскрешение Христа: милосердный Господь отправлял спасенные души в рай, а на втором плане демоны варили грешников в адских котлах. Эта картина зачаровывала Луизу, и она проводила перед ней целые часы.

Сейчас, на зловонной нижней палубе «Золотой чайки», вычесывая из волос гнид, Луиза чувствовала себя одной из тех несчастных, что осуждены на адские муки. Она чувствовала, как подступают слезы, и попыталась прогнать печальные мысли, но они не оставляли ее. Ей было всего десять лет, когда на Амстердам снова обрушилась черная чума, начавшаяся, как и раньше, в населенных крысами доках, а потом захватившая весь город.

Минхеер ван Риттерс со всем семейством бежал из Хоис-Брабанта, убежище семья нашла в Моои-Уитсиг. Хозяин приказал закрыть все ворота поместья и приставил к ним вооруженных стражников, чтобы не пропускать чужаков. Но когда слуги распаковывали кожаные чемоданы, привезенные из Амстердама, оттуда выскочила огромная крыса и убежала по лестнице. Однако они еще несколько недель чувствовали себя в безопасности, пока одна из служанок, разнося еду за обедом, не упала в обморок у хозяйского стола.

Двое слуг унесли девушку на кухню и положили на длинный стол. Когда мать Луизы расстегнула высокий воротник, она ахнула, увидев на горле девушки красноречивое ожерелье из багровых пятен – чумных язв, так называемое кольцо роз. Она так расстроилась, что даже не заметила, как черная блоха из одежды девушки прыгнула в ее собственное платье. На следующий день еще до заката девушка умерла.

Когда наутро отец Луизы вошел в класс, не хватало двух хозяйских детей. Вошла одна из нянек и что-то прошептала ему на ухо. Он кивнул и сказал:

– Кобус и Тинус сегодня не будут учиться с нами. А теперь, малыши, откройте книги для чтения на пятой странице. Нет, Петронелла, это страница десять.

Петронелла была ровесницей Луизы и единственная из всех детей ван Риттерсов дружила с ней. Они сидели на одной парте в глубине класса. Она часто приносила Луизе маленькие подарки и иногда приглашала в детскую поиграть с ее куклами. В день рождения она подарила Луизе одну из своих любимых кукол. Конечно, нянька заставила Луизу вернуть куклу.

Когда они шли по берегу озера, Петронелла взяла Луизу за руку.

– Тинусу ночью было так плохо, – прошептала она. – Его рвало. И пахло ужасно.

Позже посреди утренних занятий Петронелла неожиданно встала и без разрешения направилась к выходу.

– Ты куда, Петронелла? – резко спросил Хендрик Левен. Она повернулась и посмотрела на него. Лицо ее было очень бледно. Потом, ни слова не сказав, девочка упала.

Вечером отец сказал Луизе:

– Минхеер ван Риттерс приказал прервать уроки. Никому из нас не разрешается заходить в большой дом, пока болезнь не пройдет. Мы останемся во флигеле.

– А что мы будем есть, папа? – спросила Луиза, которая, как и ее мать, всегда была практична.

– Мама принесла из кладовки снедь: сыр, ветчину, сосиски, яблоки и картошку. У нас здесь есть небольшой огород, и еще кроличий садок и цыплята. Ты поможешь мне работать на огороде. Мы продолжим уроки. Теперь, когда глупые дети тебя не сдерживают, ты будешь продвигаться быстрей. Это будет как каникулы. Мы не позволим тебе скучать. Но тебе воспрещается покидать сад, понятно? – сказал он серьезно, расчесывая красный укус блохи на костлявом запястье.

Три дня они наслаждались жизнью. Но на следующее утро, когда Луиза помогала маме готовить завтрак, Энн потеряла сознание у плиты и плеснула себе на ногу кипяток. Луиза помогла отцу отнести ее по лестнице наверх и уложить на большую кровать. Они закутали обожженную ногу бинтами, пропитанными медом. Потом Хендрик расстегнул воротник Энн и с ужасом увидел на горле красное кольцо роз.

Лихорадка налетела на Энн, как летняя гроза. Через час ее кожа покрылась красными пятнами и казалась на ощупь обжигающей. Луиза и Хендрик принесли холодной воды из озера.

– Будь сильной, дорогая, – шептал жене Хендрик, а она металась на пропотевшем тюфяке. – Господь защитит тебя.

Ночью они по очереди сидели у постели больной, но утром Луиза вскрикнула и позвала отца. Когда он поднялся, Луиза показала на обнаженную нижнюю часть тела матери. В паху с обеих сторон, на соединении бедер с животом, видны были чудовищные нарывы размером с кулак Луизы. Они были твердые, как камень, и черно-лиловые, цвета спелых слив.

– Бубоны!

Хендрик прикоснулся к одной опухоли. Энн дико закричала от боли, вызванной легким прикосновением, и испустила столб газов и жидких испражнений, запачкав постель.

Хендрик и Луиза сняли ее с вонючей постели и уложили на чистый тюфяк на полу. К вечеру ее боль стала столь сильной и мучительной, что Хендрик больше не мог выносить криков жены. Глаза его налились кровью, в них была мука.

– Принеси мою бритву, – приказал он Луизе.

Она побежала к умывальнику в углу спальни и принесла бритву. У нее была прекрасная перламутровая ручка. Луизе нравилось по утрам смотреть, как отец мылит щеки, а потом срезает белые мыльные хлопья блестящим лезвием.

– Что ты будешь делать, папа? – спросила она, глядя, как он точит лезвие на кожаном ремне.

– Надо выпустить яд. Он убивает твою мать. Держи ее крепче.

Луиза осторожно взяла мать за запястья.

– Все будет в порядке, мама. Папа тебя вылечит.

Хендрик снял черный камзол и, оставшись в белой рубашке, подошел к кровати. Он придавил ноги жены, не давая ей вырваться. По его щекам катился пот, а рука сильно дрожала, когда он поднес бритву к лиловому нарыву в паху.

– Прости меня, милосердный Господь, – прошептал он и провел лезвием по нарыву, глубоко разрезая его. Мгновение ничего не происходило, потом из раны вырвался густой поток черной крови, смешанной с желтым, как горчица, гноем. Он обрызгал перед рубахи Хендрика и низкий потолок спальни над его головой.

Спина Энн изогнулась, как тетива лука, и Луизу отбросило к стене. Хендрик забился в угол, потрясенный яростными судорогами жены. Энн дергалась, каталась и кричала, лицо ее так страшно исказилось, что Луиза пришла в ужас. Она обеими руками зажала рот, чтобы не закричать, глядя, как кровь бьет из раны мощными толчками. Постепенно пульсирующий алый фонтан уменьшился, и боль Энн стихла. Она перестала кричать и лежала, неподвижная и смертельно бледная, в растекающейся луже крови.

Луиза подползла к ней и коснулась ее руки.

– Мама, теперь все хорошо. Папа выпустил яд. Ты скоро выздоровеешь.

Она посмотрела на отца. Она никогда не видела его таким: он плакал, губы его обмякли и посинели. С подбородка капала слюна.

– Не плачь, папа, – прошептала Луиза. – Мама скоро проснется.

Но Энн не проснулась.

Отец взял из кладовой с инструментами лопату и прошел в дальний конец сада. Он начал копать мягкую почву под большой яблоней. К середине дня могила была достаточно глубока. Он вернулся домой. Его голубые глаза были пустыми, как небо над головой. Отца била дрожь. Луиза помогла ему завернуть тело матери в пропитанную потом простыню и пошла рядом, когда он понес жену по саду. Он положил тело у открытой могилы и спрыгнул в нее. Потом протянул руки и подхватил Энн. Положил на мягкую, пахнущую грибами землю, выбрался и взялся за лопату.

Луиза плакала, глядя, как он засыпает могилу и утрамбовывает землю. Потом сходила в поле за изгородью и нарвала цветов. Когда она вернулась, отца в саду не было. Луиза положила цветы туда, где должна была быть голова ее матери. Казалось, источник ее слез пересох. Всхлипы были болезненными и сухими.

Вернувшись в дом, она застала отца за столом, в рубашке, грязной от крови и могильной земли. Голову он опустил на руки, и его плечи дрожали. А когда он поднял голову и посмотрел на дочь, лицо его было бледным и пятнистым, а зубы стучали.

– Папа, ты тоже заболел?

Она бросилась к нему, но отшатнулась, когда он открыл рот и изверг поток коричневой от желчи рвоты. Рвота расплескалась по выскобленной поверхности стола. А отец упал из кресла на каменный пол. Он был слишком тяжел, чтобы Луиза могла его поднять или хотя бы втащить по ступеням, и она ухаживала за ним там, где он упал, вытирала рвоту и жидкие испражнения, смачивала ледяной водой из озера, чтобы сбить жар. Но не смогла заставить себя вскрывать нарывы. Два дня спустя он так и умер на полу кухни.

– Теперь я должна быть храброй, – сказала себе Луиза. – Я не маленькая. Мне десять лет. Никто мне не поможет. Я должна позаботиться о папе сама.

Она пошла в сад. Лопата лежала возле могилы матери, там, где ее оставил отец. Луиза начала копать. Работа шла трудно и медленно. Когда края ямы достигли ее подбородка, она больше не могла выбрасывать из нее землю своими детскими руками. Тогда она взяла на кухне ведро, заполняла его землей и на веревке вытаскивала со дна могилы. Когда стемнело, она продолжила работу при свете лампы. Углубив яму до своего роста, Луиза пошла на кухню и попыталась вытащить тело отца. Она страшно устала, руки ее были в волдырях от черенка лопаты, и она не могла ими пошевелить. Она закрыла одеялом лицо отца, его пятнистую кожу и невидящие глаза, потом легла рядом и спала до утра.

Когда она проснулась, солнечный свет сквозь окна кухни бил ей в глаза. Она встала и отрезала кусок окорока, висевшего в кладовой, и ломоть сыра. Съела все это с куском черствого хлеба. Потом пошла на конюшню, что за большим домом. Она помнила, что ей запрещено туда ходить, поэтому пробиралась вдоль изгороди. Конюшня была пуста, и Луиза поняла, что конюхи бежали вместе с остальными слугами. Она пролезла в тайное отверстие в изгороди, которое они обнаружили с Петронеллой. Лошади были в стойлах, некормленые и непоеные. Она открыла дверь и выгнала их в загон. Они сразу поскакали к озеру, выстроились на его берегу и принялись пить.

Луиза взяла в помещении для упряжи недоуздок и подошла к пони Петронеллы, пока тот еще пил. Петронелла позволяла ей ездить верхом на пони, поэтому лошадь знала ее и доверяла ей. Как только пони поднял голову – с его губ капала вода, – Луиза через уши надела на него недоуздок и повела к дому. Задняя дверь была достаточно широка, чтобы пони смог пройти.

Луиза долго колебалась, пытаясь найти более уважительный способ доставить тело отца к могиле, но в конце концов нашла веревку, обвязала ею ноги, и пони потащил тело в сад; голова отца подпрыгивала на неровной земле.

Когда тело через край перевалилось в неглубокую могилу, Луиза заплакала в последний раз. Она сняла недоуздок с головы пони и отпустила лошадку пастись в загон. Потом спустилась к отцу в могилу и попыталась аккуратно уложить его конечности, но те окоченели. Она так и оставила его, пошла в поле, нарвала еще одну охапку цветов и разложила вокруг тела. Потом склонилась у открытой могилы и высоким чистым голосом спела первый стих «Господь пастырь мой» по-английски, как учила ее мать. Потом начала засыпать тело землей. Когда она бросила в могилу последнюю лопату земли, уже стемнело; Луиза вернулась во флигель, физически и эмоционально совершенно изнуренная.

У нее не было ни сил, ни желания есть или подняться по лестнице и лечь в кровать. Она легла на пол у очага и почти сразу уснула мертвым сном. Проснулась она незадолго до рассвета, ее мучили жажда и страшная головная боль, от которой словно раскалывался череп. Попытавшись встать, она пошатнулась и упала, ударившись о стену. Ее тошнило, у нее кружилась голова, переполненный мочевой пузырь давал о себе знать резями. Она попробовала выйти в сад, чтобы облегчиться, но накатила тошнота. Луиза согнулась, ее вырвало прямо на кухонный пол, и она с ужасом увидела желтую лужу, расплывшуюся между ее ногами. Спотыкаясь, она подошла к кастрюлям матери, висевшим на стене, и посмотрела на свое отражение в полированном дне одной из них. Затем медленно, пересиливая себя, коснулась горла и посмотрела на розовое ожерелье, появившееся на ее молочной коже.

Ноги у нее подогнулись, и она упала на каменные плиты пола. Темные облака отчаяния затмили мозг, в глазах потемнело. Но неожиданно в этой тьме Луиза обнаружила горящую искру, крошечную искру силы и решимости. И та помогла отогнать тьму.

«Мне нужно подумать, – прошептала она себе. – Я должна встать. Я знаю, что будет дальше, как было с мамой и папой. Мне нужно подготовиться. – Держась за стену, она поднялась на ноги и стояла покачиваясь. – Я должна торопиться. Я чувствую, что конец быстро приближается. – Она помнила страшную жажду, мучившую ее умирающих родителей. – Вода! – шептала она. И, шатаясь, пошла с пустым ведром к насосу во дворе. Каждое нажатие на длинную ручку было испытанием ее сил и храбрости. – Не все умирают, – шептала она себе, работая, – я слышала разговоры взрослых. Говорят, некоторые молодые и сильные выживают. Они не умирают. – Вода лилась в ведро. – Я не умру! Не умру! Не умру!»

Когда ведро заполнилось, она добралась до кроличьего садка, потом до курятника и выпустила всех животных, чтобы они кормились сами.

– Я не смогу о вас заботиться, – объяснила она им.

Шатаясь, она дотащила ведро до кухни, заливая водой ноги. Поставила его рядом с очагом и повесила на его бок медный ковш. «Еда!» – прошептала она, отгоняя головокружительные миражи. Принесла из кладовой остатки сыра и ветчины и ведро с яблоками и поставила так, чтобы могла дотянуться.

«Холод. Ночью будет холодно».

Она подползла к комоду, где мать хранила остатки своего приданого, достала два шерстяных одеяла и овчину и положила у очага. Потом принесла из угла охапку дров и, преодолевая приступ дрожи, разожгла огонь.

«Дверь! Нужно закрыть дверь!»

Она слышала, что в городе голодные свиньи и собаки врывались в дома, где больные не могли от них защититься. Животные пожирали их живьем. Луиза закрыла дверь и опустила засов. Нашла отцовский топор и нож, который он использовал для резьбы, и положила под тюфяк.

На крыше и в стенах дома водились крысы. Она слышала по ночам, как они бегают, а мать жаловалась на ночные набеги на кладовку. Петронелла рассказывала Луизе, как огромная крыса пробралась в детскую большого дома, когда новая нянька напилась джина. Отец увидел отвратительного зверя в кроватке маленькой сестры Петронеллы и приказал конюхам избить пьяную няньку. Крики несчастной женщины долетали до классной комнаты, и дети с ужасом переглядывались, слыша их. Теперь по коже Луизы ползли мурашки, когда она думала, что будет беспомощно лежать под острыми как бритва зубами крыс.

Из последних сил она сняла с крюка на стене самую большую материнскую медную кастрюлю и поставила в угол, закрыв крышкой. Луиза была чистоплотной девочкой, и мысль, что она обмарается, как родители, вызывала у нее отвращение.

«Это все, что я могу сделать, – прошептала она и упала на овчину. Темные тучи словно кружили в ее голове, кровь в жилах будто кипела от жара лихорадки. – Господь наш, иже еси на небеси…»

Она прочла молитву по-английски, как учила ее мать, и душная тьма поглотила ее. Возможно, прошла целая вечность, прежде чем она поднялась к поверхности сознания, как пловец, поднимающийся с огромной глубины. Тьму сменил ослепительный белый свет. Словно солнце на снежном поле, этот свет ошеломлял и слепил. Вместе со светом пришел холод, останавливавший кровь в жилах и морозивший кости, так что Луизу сильно зазнобило.

С трудом поворачиваясь, она укрылась овечьей шкурой и свернулась клубком, поджав колени к груди. Со страхом потрогала себя сзади: плоть с ее ягодиц словно стаяла, кости торчали. Луиза пальцами прощупала себя, со страхом ожидая, что почувствует мокрые, скользкие испражнения, но кожа была сухой. Она понюхала палец. Он был чист.

Она помнила, как отец говорил матери: «Самый плохой знак – понос. Те, кто выживает, не прочищают внутренности».

«Это знак от Иисуса, – прошептала себе Луиза, стуча зубами. – Я не обмаралась. Я не умру».

Но тут обжигающий жар вновь прогнал холод и белый свет. Луиза в беспамятстве металась на тюфяке, звала отца и мать, взывала к Иисусу. Ее разбудила жажда: в горле горел огонь, язык, как раскаленный на солнце камень, заполнил весь пересохший рот. Луиза попыталась приподняться на локте и дотянуться до ковша. С первой попытки она почти все содержимое медного ковша пролила себе на грудь, потом давясь проглотила то, что осталось. При второй попытке она осушила весь ковш. Она отдохнула и выпила еще один ковш. Наконец она утолила жажду, и огонь в крови словно немного погас. Луиза свернулась под овчиной, в ее животе булькала выпитая вода. На этот раз сморивший ее сон был глубоким, но естественным.

Разбудила ее боль. Она не понимала, где она и в чем причина боли. Раскрыла глаза и посмотрела вниз. Одна ее нога высунулась из-под овчины. Над ее босой ступней сидело что-то величиной с кота, серое и волосатое. Луиза не сразу поняла, что это, но потом снова почувствовала рывок и боль. Ей хотелось пнуть чудовище ногой или закричать, но ужас лишил ее способности двигаться. Оживали ее худшие кошмары.

Тварь подняла голову и посмотрела на Луизу блестящими бусинками глаз. Она дергала усами и поводила длинным острым носом, и ее острые изогнутые резцы, нависавшие над нижней губой, покраснели от крови Луизы. Крыса грызла ее лодыжку. Девочка и крыса смотрели друг на друга, но Луиза все еще была парализована ужасом. Крыса опустила голову и снова впилась в ее плоть. Луиза потянулась к ножу, лежавшему возле ее головы, и со стремительностью кошки ударила мерзкую тварь. Крыса проявила почти такое же проворство: она подпрыгнула, но острие ножа разрезало ей брюхо. Крыса завизжала и перевернулась.

Луиза выронила нож и широко раскрытыми глазами смотрела, как крыса ползет по полу, волоча за собой пурпурный комок внутренностей. Девочка тяжело дышала, и прошло немало времени, прежде чем ее сердце забилось медленнее, а дыхание успокоилось. И тут она поняла, что пережитое потрясение вернуло ей силы. Она села и осмотрела раненую ногу. Укусы глубокие. Она оторвала полоску от ночной рубашки и перевязала лодыжку. Потом поняла, что хочет есть. Подползла к столу и, держась за него, встала. Крыса погрызла окорок, но Луиза обрезала поврежденную часть, отрезала толстый кусок и положила на ломоть хлеба. Сыр уже покрылся зеленой плесенью – свидетельство того, как долго она без сознания пролежала у очага. Но, несмотря на плесень, он был великолепен. Луиза выпила последний ковш воды. Ей хотелось снова наполнить ведро, но она знала, что на это ей не хватит сил, к тому же она боялась открывать дверь.

Она подползла к большой медной кастрюле в углу и села на нее. Облегчаясь, высоко подняла юбку и осмотрела нижнюю часть тела. Живот гладкий, без пятен, невинная щель внизу еще не поросла волосами. Но Луиза смотрела на разбухшие бубоны в паху. Они были тверды как желудь, и прикосновение к ним вызывало боль, но цвет и размер у них были не такие ужасные, как у тех, что убили ее мать. Луиза подумала о бритве, но поняла, что у нее не хватит смелости сделать это.

«Я не умру!» Впервые она по-настоящему поверила в это. Опустила юбку и ползком вернулась к тюфяку. Сжимая в руке нож для резьбы, она снова уснула. После этого дни и ночи смешались в похожую на сон череду беспамятства и коротких пробуждений. Постепенно периоды бодрствования удлинялись. Каждый раз, просыпаясь, она чувствовала себя более сильной, более способной позаботиться о себе. Пользуясь кастрюлей в углу, Луиза видела, что бубоны уменьшились и сменили цвет с багрового на розовый. Прикосновение к ним вызывало меньшую боль, но Луиза знала, что должна пить.

Собрав все силы и всю храбрость, она вышла во двор и снова наполнила ведро. Потом опять закрылась в кухне. Когда от окорока осталась только обглоданная кость, а ведро с яблоками опустело, Луиза нашла в себе достаточно сил, чтобы пойти в огород и набрать полный подол репы и картошки. С помощью отцовского огнива она разожгла огонь в очаге и сварила овощную похлебку на кости от окорока. Еда была восхитительна, и Луиза почувствовала, как к ней возвращаются силы. После этого она каждое утро намечала для себя задания на день.

Прежде всего она опорожнила кастрюлю, которой пользовалась как ночным горшком, вылила ее содержимое в компостную яму отца, а потом вымыла щелоком и горячей водой и снова повесила на крюк. Она знала, что так хотела бы ее мать. Усилие изнурило ее, и она ползком вернулась к овчине.

На следующее утро она почувствовала в себе достаточно сил, чтобы наполнить из насоса ведро, снять грязную одежду и вымыться с головы до ног с ложкой драгоценного мыла, которое ее мать делала, кипятя овечий жир с древесной золой. Луиза радовалась, видя, что бубоны в паху почти исчезли. Она кончиками пальцев сильно нажимала на них, но боль была вполне терпима. Потом она достала из комода чистую одежду.

Утром следующего дня она снова почувствовала голод. Поймала, схватив за уши, одного из кроликов, которые доверчиво бегали по саду, собралась с духом и перебила ему шею палкой, которую для этой цели держал отец. Выпотрошила и освежевала тушку, как учила ее мать, разрубила на четыре части и положила в кастрюлю с луком и картошкой. А когда ела, добела обсосала кости.

Еще день спустя она прошла в дальний конец сада и все утро чистила и украшала могилы родителей. До сих пор она не решалась покинуть безопасный огород флигеля, но теперь набралась смелости и пробралась через дыру в изгороди к теплице. Убедилась, что никто ее не видит. Поместье казалось пустым. Она сняла с полок несколько самых красивых цветков в горшках, поставила их в ручную тележку, вернулась к флигелю и посадила цветы в мягкую землю на могилах. Работая, она разговаривала с родителями, излагала все подробности своих испытаний, рассказывала о крысе, о кролике, о том, как готовила похлебку в трехногом котле.

– Прости, мама, что я так воспользовалась твой лучшей кастрюлей, – со стыдом понурила она голову, – но я ее вымыла и снова повесила на стену.

Когда вид украшенных могил ее устроил, ее снова охватило любопытство. Она вновь пробралась через дыру в изгороди и пошла кружным путем через рощу лиственниц, чтобы подойти к большому дому с юга. Дом был тих и мрачен, все окна закрыты ставнями. Осторожно подойдя к парадной двери, Луиза обнаружила, что та заперта. Она смотрела на красный крест, грубо намалеванный кем-то на двери. Краска, как кровь, стекала по панели. Это было предупреждение: чума.

И Луиза вдруг почувствовала себя одинокой и брошенной. Она села на ступеньки у двери.

– Кажется, я единственная во всем мире уцелела. Все остальные умерли.

Наконец она встала и, осмелев от отчаяния, обогнула дом и подошла к задней двери, которая вела на кухню и в помещения для слуг. Дернула дверь. К ее удивлению, та была не заперта.

– Эй! – крикнула Луиза. – Есть кто-нибудь? Сталс! Ханс! Где вы?

Кухня была пуста. Девочка подошла к судомойне и просунула голову в дверь.

– Эй!

Ответа не было. Луиза обошла весь дом, заглядывала в каждую комнату, но все они были пусты. Везде были следы поспешного бегства семьи. Луиза ни к чему не притронулась и, уходя, тщательно закрыла дверь.

По пути к флигелю ей пришла в голову мысль. Луиза свернула с дороги и прошла к часовне в конце розария. Некоторые надгробия на кладбище были поставлены двести лет назад и поросли зеленым мхом, но у входа в часовню виднелись новые могилы. На них еще не было могильных камней. Букеты цветов на них поблекли и завяли. На каждой могиле была карточка с черной каймой с именами и прощальными посланиями. Чернила в дождь потекли, но Луиза смогла прочесть имена. Она нашла карточку с надписью «Петронелла Катрина Сусанна ван Риттерс». Здесь, между могилами двух своих младших братьев, лежала ее подруга.

Луиза вернулась в коттедж и плакала, пока не уснула. Проснувшись, она снова почувствовала себя больной и слабой, в полной мере вернулись печаль и одиночество. Она заставила себя выйти во двор и вымыла под насосом руки и лицо. Неожиданно она подняла голову, по ее лицу бежала вода и капала с подбородка. Она наклонила голову, прислушалась, и на ее лице медленно появилась радость. Голубые глаза заблестели.

– Люди! – сказала она вслух. – Голоса. – Слабые, но доносятся со стороны большого дома. – Они вернулись. Я больше не одна.

С еще влажным лицом она побежала к дыре в изгороди, пролезла в нее и пошла к большому дому. Чем ближе она подходила, тем громче звучали голоса. У гончарной мастерской она остановилась, переводя дух, и хотела уже побежать по лужайке, но инстинкт предупредил ее, что необходимо быть осторожной. Она помедлила и осторожно высунула голову из-за угла красной кирпичной стены. Холодок ужаса пробежал по ее спине.

Она думала увидеть на подъездной дороге кареты с гербом ван Риттерсов, выходящих из этих карет членов семьи, а вокруг – их кучеров, конюхов и слуг. Вместо этого незнакомые люди входили в дом и выходили из него, вытаскивая столовое серебро, вороха одежды, картины. Дверь была разбита, ее панели криво висели на петлях.

Грабители с криками и возбужденным смехом сваливали добычу в тележки. Луиза видела, что это городское отребье из доков и трущоб, дезертиры, беглецы из тюрем и бараков, которые распахнули двери, когда чума уничтожила признаки законного правления.

Эти люди были одеты в лохмотья, в изодранные армейские мундиры и в награбленное – в неподходящую для них богатую одежду. Один разбойник в высокой шляпе с плюмажем, размахивая квадратной бутылкой с джином, спускался по лестнице, неся в другой руке тяжелый золотой поднос. Лицо его, раскрасневшееся, со следами пьянства и разврата, было обращено к Луизе. Пораженная увиденным, она не успела спрятаться, и он ее заметил.

– Бабенка! Клянусь сатаной и всеми демонами ада, настоящая бабенка! Молодая и аппетитная, как спелое красное яблоко. – Он бросил бутылку и вытащил саблю. – Иди сюда, сладкая маленькая кобылица. Посмотрим, что ты прячешь под юбкой.

И он побежал вниз по лестнице.

Его товарищи подняли дикий крик.

– Баба! За ней, парни! Кто поймает, первым получит вишенку!

Орущей стаей они побежали по лужайкам к ней. Луиза повернулась и бросилась бежать. Вначале она инстинктивно кинулась в безопасность флигеля, потом поняла, что там они поймают ее, как хорьки – кроликов в садке. Она повернула и по выгону направилась к лесу. Земля была мягкой под ногами, которые после болезни еще не обрели всей силы и быстроты. Ее догоняли, крики преследователей звучали громко и торжествующе. Луиза достигла деревьев ненамного раньше первых из них, но она хорошо знала этот лес, который был ее детской площадкой. Она резко повернула и побежала по едва различимой тропе, потом нырнула в заросли ежевики и можжевельника.

Каждые несколько минут она останавливалась и прислушивалась, и с каждым разом крики преследователей звучали все слабее. Наконец они совсем стихли. Ужас прошел, но Луиза понимала, что оставлять лес еще слишком опасно. Нашла самые густые заросли колючих кустарников и на животе заползла в них, пока они не скрыли ее совершенно. Потом закопалась в опавшую листву так, что видны были только рот и глаза: она видела поляну, которую только что покинула. Луиза лежала, тяжело дыша и дрожа. Постепенно она успокоилась и затаилась неподвижно, пока тени деревьев не вытянулись по земле. Криков преследователей не было слышно, и Луиза поползла в сторону поляны.

Она уже собиралась встать, но сморщила нос и принюхалась. Уловила волну табачного запаха и снова легла, прижавшись к земле. Ужас с новой силой охватил ее. Спустя несколько долгих напряженных минут она медленно подняла голову. На дальней стороне поляны, прислонившись спиной к толстой березе, сидел человек. Он курил глиняную трубку с длинным черенком, но его глаза обыскивали поляну. Луиза сразу его узнала. Это был тот самый человек в шляпе с перьями, который первым ее заметил и возглавил погоню. Он был так близко, что она слышала каждую его затяжку. Она зарылась лицом в перегнившую листву и постаралась сдержать дрожь. Девочка не знала, что он сделает с ней, когда найдет, но чувствовала, что это будет хуже самых страшных ее кошмаров.

Она лежала, слушала, как попыхивает трубка, и ее ужас усиливался. Неожиданно мужчина откашлялся и выплюнул комок густой слизи. Она слышала, как плевок упал у ее головы, и у нее едва не сдали нервы. Только собрав все свое мужество и самообладание, она не позволила себе вскочить и побежать.

Время словно остановилось, но постепенно ее голые руки почувствовали, что становится холоднее. Но она не подняла головы. Потом услышала шорох листвы и тяжелые шаги, приближающиеся к ней. Шаги остановились у самой ее головы, и мужчина проревел так близко, что у нее остановилось сердце:

– Вот ты где! Я тебя вижу! Я иду. Беги! Лучше беги!

Застывшее сердце ожило и заколотилось о ребра, но Луиза заставила себя лежать неподвижно. Последовало новое долгое молчание, потом шаги начали удаляться от того места, где она лежала. Девочка слышала, как он бормочет себе под нос:

– Грязная маленькая шлюха! Все равно у нее, наверно, дурная болезнь.

Луиза продолжала неподвижно лежать до полной темноты, пока не услышала, как высоко на березе крикнула сова. Тогда она встала и осторожно пошла по лесу, вздрагивая от шебуршания в ночи маленьких существ.

Несколько дней после этого она не выходила из флигеля. Днем она погружалась в отцовские книги. Одна из них ее особенно заинтересовала, она прочла ее от корки до корки и принялась перечитывать. Книжка называлась «В Черной Африке». Луизу зачаровывали рассказы о необычных животных и диких племенах, они помогали скоротать долгие дни. Она читала об огромных волосатых людях, живущих на деревьях, о племенах людоедов и о крошечных пигмеях с единственным глазом посреди лба. Чтение стало для нее лекарством от страха. Однажды вечером она уснула за кухонным столом, положив золотую голову на раскрытую книгу. Пламя в лампе продолжало гореть.

Этот свет проник наружу сквозь окна без занавесок и стал заметен через дыру в ограде. Две темные фигуры, двигавшиеся по дороге, остановились и хрипло обменялись несколькими словами. Потом прошли в ворота в изгороди. Один направился к парадной двери домика, второй зашел сзади.

– Ты кто?

Хриплый окрик разбудил Луизу, и она мгновенно вскочила.

– Мы знаем, что ты здесь! Выходи!

Она бросилась к черному ходу, отодвинула засов, распахнула дверь и выбежала в ночь. И в то же мгновение мускулистая мужская рука схватила ее за шею и приподняла, брыкающуюся, как новорожденного котенка.

Мужчина, который держал ее, отодвинул задвижку своей лампы и осветил лицо Луизы.

– Ты кто? – спросил он.

В свете лампы она узнала это красное лицо и густые бакенбарды.

– Ян! – пропищала она. – Это я! Луиза! Луиза Левен.

Ян был лакеем ван Риттерса. Воинственное выражение с его лица медленно исчезло, сменившись удивлением.

– Малышка Луиза? Это правда ты? Мы думали, что ты умерла вместе с остальными.

Через несколько дней в карете со спасенным имуществом семейства ван Риттерсов Ян отвез Луизу в Амстердам. Когда он провел ее на кухню Хоис-Брабанта, слуги окружили ее и приветствовали. Красота, воспитанность, приветливость и добрый нрав сделали ее любимицей всех слуг. Они горевали, когда услышали о смерти Энн и Хендрика. Никак не могли поверить, что малышка Луиза, всего десяти лет от роду, могла выжить без родителей и друзей и проявила при этом необычайную изобретательность и мужество. Элиза, кухарка, подруга ее матери, сразу взяла ее под свою опеку.

По мере того как распространялась весть о появлении Луизы, ей приходилось снова и снова рассказывать свою историю. Даже рабочие из доков и моряки с кораблей ван Риттерса приходили ее послушать.

Еженедельно Сталс, дворецкий и управляющий, писал отчеты минхееру ван Риттерсу в Лондон, где тот с оставшимися домочадцами спасался от чумы. Минхеер был настолько добр, что ответил: «Проследите, чтобы девочку приняли и дали ей работу по хозяйству. Ей можно платить как посудомойке. Вернувшись в Амстердам, я решу, что с ней делать дальше».

В начале декабря, когда холод очистил Амстердам от последних следов чумы, минхеер ван Риттерс привез в город всю семью. Его жена умерла во время эпидемии, но ее отсутствие никак не сказалось на жизни семейства. Из двенадцати детей эпидемию пережили только пятеро. Однажды утром, когда минхеер ван Риттерс уже месяц был в Амстердаме и смог разделаться с самыми важными делами, ждавшими его внимания, он приказал Сталсу привести к нему Луизу.

Она неуверенно остановилась в дверях библиотеки минхеера ван Риттерса. Хозяин поднял голову от толстой книги в кожаном переплете, в которую что-то записывал.

– Иди сюда, дитя, – сказал он. – Подойди, чтобы я мог тебя рассмотреть.

Сталс подвел ее к столу великого человека. Луиза сделала книксен, и ван Риттерс одобрительно улыбнулся.

– Твой отец был хорошим человеком и научил тебя учтивости. – Он встал и остановился перед высоким окном. Минуту смотрел сквозь прозрачное стекло на один из своих кораблей, откуда в склад перегружали тюки тканей из Вест-Индии. Потом повернулся и принялся разглядывать Луизу. С тех пор как он видел ее в последний раз, она выросла и ее лицо, руки и ноги пополнели. Он знал, что она переболела чумой, но здоровье вернулось к ней. На лице Луизы не осталось ни следа страданий. Красивая девочка, даже очень красивая, решил он наконец. И красота эта не холодная и безжизненная: лицо умное и внимательное. Глаза живые и сверкают, как прекрасные голубые сапфиры. Кожа безупречная, но самое привлекательное в ней – волосы: на плечи падают две длинные косы. Ван Риттерс задал несколько вопросов.

Луиза постаралась скрыть свой страх и преклонение перед ним и отвечать разумно.

– Ты посещаешь уроки, девочка?

– У меня остались книги отца, минхеер. Я читаю перед сном каждый день.

– Какую работу ты выполняешь?

– Мою и чищу овощи, вымешиваю тесто для хлеба и помогаю Питер мыть и развешивать котлы и кастрюли, минхеер.

– Ты довольна?

– О да, минхеер. Элиза, кухарка, очень добра ко мне, как мать.

– Думаю, можно найти для тебя более полезную работу.

Ван Риттерс задумчиво погладил бороду.

Элиза и Сталс учили Луизу, как вести себя с хозяином.

– Всегда помни, что он один из величайших в мире людей. Всегда зови его «ваше превосходительство» или «минхеер». Приседай, когда встречаешь его и когда уходишь.

– Всегда точно выполняй, что он велит. Если он задает вопрос, отвечай прямо, но никогда не противоречь.

– Стой прямо, не горбись. Держи руки сжатыми перед собой, не топчись, не вертись и не ковыряй в носу.

Инструкций было столько, что Луиза начинала путаться. Однако теперь, когда она стояла перед хозяином, к ней вернулась храбрость. Он был одет в костюм из ткани высшего качества с воротником из белоснежных кружев. Пряжки туфель – чистое серебро, рукоять висевшего на поясе кинжала – золотая и украшена сверкающими рубинами. Он высок, ноги в черных шелковых чулках красивые и мускулистые, как у человека вдвое моложе. Хотя его волосы тронуты серебром, они густые и прекрасно подстрижены и убраны. Борода почти совершенно серебряная, но аккуратно подстрижена по-вандейковски. Вокруг глаз – тонкие морщинки от смеха, но тыльная сторона ладони, которой он поглаживает бороду, гладкая и совершенно без старческих пятен. На указательном пальце – огромный рубин. Несмотря на все это великолепие и достоинство, взгляд у него добрый. Она почему-то знала, что может ему доверять, как всегда верила, что о ней позаботится добрый Иисус.

– Гертруде нужен кто-то, чтобы приглядывать за ней. – Ван Риттерс принял решение. Гертруда – младшая из его выживших дочерей. Ей семь лет, это некрасивая, глуповатая и капризная девочка. – Ты будешь ее компаньонкой и поможешь ей с уроками. Я знаю, ты умная девочка.

Луиза пала духом. Она так привязалась к Элизе, женщине, заменившей Энн в качестве старшей на кухне. Она не хотела отказываться от атмосферы тепла и безопасности, окружавшей ее в помещениях для слуг, и отправляться наверх, ухаживать за ноющей Гертрудой. Ей хотелось возразить. Но Элиза предупреждала: никогда не возражай. Поэтому Луиза понурилась и присела.

– Сталс, позаботьтесь, чтобы она была прилично одета. Ей будут платить как младшей няне, и у нее будет своя комната возле детской.

Ван Риттерс отпустил их и вернулся за письменный стол.

Луиза знала: придется приспосабливаться к обстоятельствам. У нее нет выбора. Минхеер – повелитель ее вселенной. Она знала, что если попробует противиться его желаниям, ее страдания будут безграничными. И поэтому она решила завоевать доверие Гертруды. Это нелегко: младшая дочь хозяина была капризна и неразумна. Не довольствуясь тем, что Луиза стала ее рабыней в течение всего дня, она звала ее ночью, когда просыпалась от кошмара или даже когда хотела на горшок. Никогда не жалующаяся, всегда веселая, Луиза постепенно завоевала ее. Она учила девочку простым играм, защищала, когда ее обижали братья и сестры, пела ей перед сном или что-нибудь читала. Когда Гертруду преследовали кошмары, Луиза ложилась в ее постель, обнимала и укачивала. Постепенно Гертруда отказалась от роли мучительницы Луизы. Ее родная мать превратилась в далекую фигуру, вечно скрытую за вуалью, и Гертруда даже не могла вспомнить ее лица. Гертруда нашла замену матери и ходила за Луизой, как собачонка. Вскоре Луиза научилась обуздывать ее дикие истерики и капризы, когда девочка падала на пол, швыряла едой в стены или пыталась выброситься из окна в канал. Никому раньше это не удавалось, но Луиза успокаивала ее тихими словами, потом брала за руку и уводила в ее комнату. Через несколько минут девочка снова смеялась, хлопала в ладоши и вместе с Луизой пела детские песни. Вначале Луиза руководствовалась по отношению к Гертруде только сознанием долга, но со временем полюбила ее своеобразной материнской любовью.

Минхеер ван Риттерс видел перемены, происходящие в дочери. Заходя в детскую, он часто обменивался с Луизой несколькими добрыми словами. На приеме по случаю Рождества он смотрел, как Луиза танцует со своей подопечной, настолько же стройная и грациозная, насколько Гертруда коренаста и неуклюжа. Ван Риттерс улыбнулся, когда Гертруда подарила Луизе на Рождество пару крошечных сережек с жемчужинами, а Луиза поцеловала ее и обняла.

Несколько месяцев спустя ван Риттерс пригласил Луизу в свою библиотеку. Какое-то время он обсуждал с ней смягчившийся нрав Гертруды и говорил, как он доволен ею. Когда она уходила, он коснулся ее волос.

– Ты выросла и стала очень красивой молодой женщиной. Мне нужно глядеть в оба, чтобы какой-нибудь деревенщина не увел тебя от нас. Ты нужна нам с Гертрудой.

Луизу покорила его снисходительность.

На тринадцатый день рождения Луизы Гертруда попросила отца сделать своей компаньонке особенный подарок. Ван Риттерс отвозил одного из своих сыновей в Англию, где тот должен был поступить в Кембриджский университет, и Гертруда попросила взять их с Луизой в путешествие. Ван Риттерс снисходительно согласился.

Они отплыли на одном из кораблей ван Риттерса и почти все лето провели, навещая большие города Англии. Луиза была очарована родиной матери и использовала любую возможность попрактиковаться в английском языке.

Ван Риттерсы целую неделю провели в Кембридже, потому что минхеер хотел посмотреть, как устроится его сын. Он снял все комнаты в «Рыжем кабане», лучшей гостинице университетского города. Как обычно, Луиза спала на своей постели в углу комнаты Гертруды. Однажды утром она одевалась, а Гертруда сидела в своей кровати и болтала с ней. Неожиданно она протянула руку и ткнула Луизу в грудь.

– Смотри, Луиза, какие у тебя выросли титьки.

Луиза мягко отвела ее руку. За последние несколько месяцев у нее под сосками возникли камешки, что возвещало наступление половой зрелости. Груди выросли, соски стали нежными и чувствительными. А прикосновение Гертруды было грубым.

– Не нужно так делать, Герти. Мне больно, а ты сказала нехорошее слово.

– Прости, Луиза. – На глаза девочки навернулись слезы. – Я не хотела делать тебе больно.

– Ничего. – Луиза поцеловала ее. – Что хочешь на завтрак?

– Пирожные. – Слезы мгновенно просохли. – Много пирожных с кремом и клубничным джемом.

– А потом пойдем смотреть Панча и Джуди6, – предложила Луиза.

– Правда, Луиза? Мы правда пойдем?

Когда Луиза отправилась просить разрешения у минхеера ван Риттерса, тот неожиданно решил пойти с ними. В карете Гертруда в своей непредсказуемой манере вернулась к утренней теме. Она доверительным тоном заявила:

– У Луизы розовые тити. И соски торчат.

Луиза опустила глаза и прошептала:

– Я тебе говорила, Герти, это нехорошее слово. Ты обещала больше не произносить его.

– Прости, Луиза. Я забыла.

Гертруда выглядела расстроенной.

Луиза сжала ее руку.

– Я не сержусь, просто хочу, чтобы ты вела себя как благородная дама.

Ван Риттерс словно не слышал этого обмена репликами. Он не поднимал головы от книги, которую держал на коленях. Однако во время кукольного представления, когда крючконосый Панч колотил вопящую жену дубинкой по голове, Луиза искоса взглянула на него и заметила, что минхеер разглядывает нежные выпуклости под ее блузкой. Она почувствовала, как кровь прихлынула к щекам, и торопливо закуталась в шаль.