Гомер: «Илиада» и «Одиссея»

Данте

Средневековье подходило к концу, и учёные и поэты снова вернулись к вопросам, которыми задавались Святой Иероним и Блаженный Августин, когда искали связь между поэмами Гомера и Библией. Гомера по-прежнему трактовали иносказательно, сопровождая изучение текстов поиском аналогий между знанием, которому учили древние, и накопленным христианской церковью (при этом в такого рода параллельных трактовках ни античная, языческая, ни христианская мудрость не исключали друг друга). В то время в искусстве и литературе уже укрепилась традиция примечаний к библейским Заветам; сюжеты и образы из Нового Завета часто подкреплялись примерами из Ветхого, и наоборот (например, древо познания, с которого Адам и Ева сорвали запретный плод, могло соседствовать с крестом, на котором умер распятый Христос). Подобным же образом проводились и аналогии между Библией и Гомером: так, Ахиллеса сравнивали с ветхозаветным Давидом, а странствия Улисса прежде, чем он вернулся в родную Итаку, — с исходом из Египта.

В начале XIV века Альбертино Муссато, наиболее известный из числа поэтов, входивших в «cenacolo padovano», поэтический кружок в Падуе, утверждал, что в творчестве языческих авторов в форме загадок и иносказаний заложены те же идеи, что и в Писании, и древние также предсказывали появление посланника Божьего. Муссато называл их поэзию второй теологией[142] (перефразировав это утверждение, Петрарка писал позже: «Теология — это поэзия самого Господа»[143]).

Рассуждая о языческой поэзии, Муссато имел в виду в первую очередь Гомера. Несмотря на то, что литературное наследие Римской империи занимало важное место в библиотеках времён Возрождения, Гомер считался первоисточником, родником, без свежей воды которого не взошли бы цветы других поэтов. Когда Данте встречает выдающихся поэтов древности в первом круге Ада, во главе процессии он видит Гомера, размахивающего мечом, тем самым утверждая превосходство эпической поэзии над другими её разновидностями. Гомер и другие подходят поприветствовать Вергилия, а затем, к удивлению Вергилия — Данте[144], то есть сначала приветствует того, кто в «Энеиде» воспел триумф Рима, а затем — того, кто в будущем воспоёт триумф христианства.

Гомер оказал на Данте и его современников влияние сродни тому, какое оказывали боги на древних. В «Илиаде» и «Одиссее» (а также и в некоторых более поздних сочинениях) Зевс и другие боги появляются среди смертных, вдохновляя их, устрашая, добиваясь для них славы или погибели или строя мелкие козни (как, например, в «Илиаде», когда Афина дёргает Ахиллеса за волосы[145]). Пусть на Олимпе боги были бесплотны — их облекли плотью из бронзы и мрамора скульпторы, чьи творения водрузили в храмах; более того, они стали жить в воображении тех, кто верил в них, кто молился им перед тем, как идти в бой, или заключить сделку, или отправиться в путешествие. Воспитанники Платона после смерти учителя защищали высмеянное им гомеровское представление о богах как о сущностях, шпионящих за человеком; Плутарх часто упоминал о появлении богов среди людей; император Марк Аврелий размышлял о присутствии божеств, «которые плывут звёздами по небесам, а в наших снах являются нам в качестве друзей или наставников»[146].Для Блаженного Августина же во Вселенной был только один Господь.

Философ и драматург Сенека, работавший в I веке н. э., предложил консенсус. В его понимании не боги, но смертные — великие поэты и мыслители древности — продолжали жить среди людей. «Только о тех, кто каждый день возвращается к Зенону, Пифагору, Демокриту и другим столпам знаний, только о тех, кто ценит Аристотеля и Теофраста, можно справедливо сказать, что они живут надлежащим образом, — писал он. — Как часто можно услышать, что мы не выбираем себе родителей, но судьба дарует нам их. Однако своё происхождение мы можем выбрать сами». Сенека считал, что великие просветители прошлого могут наделить и нас своим опытом. Указывая на свою библиотеку, он говорил: «Вот семьи, чьё наследие благородно, — ты можешь выбрать, к какой из них тебе принадлежать. Став одним из них, ты не только возьмёшь себе новое имя; ты унаследуешь состояние, которое не нужно беречь, боясь кражи, которое можно тратить, не скупясь: чем больше людей ты приобщишь к нему, тем более оно вырастет. Оно откроет тебе путь в вечность и вознесёт тебя туда, откуда тебя никто не сможет низвергнуть. Это единственный способ продлить свою — увы! не вечную — жизнь, превратить её из удела смертного в бессмертие»[147].

Альбертино Муссато, Данте и другим поэтам того времени доводы Сенеки не казались чем-то новым. Отцы католической церкви давно уже сравнялись с великими творцами античности, поэтому так же, как Муссато обращался к Титу Ливию, называя его своим наставником[148], мог Петрарка вести воображаемый диалог с Августином[149]. Подобные отношения гения с гением были так же чисты, как и отношения между читателем и его любимыми книгами.

Единственное исключение из всего вышесказанного — Данте. Он стал первым писателем, жившим в эпоху Возрождения и, тем не менее, превозносимым современниками так же, как великие мастера Греции и Рима. Стоит отметить, что у него самого это не вызывало удивления:

Однако Данте знал, что он не в силах поведать свою историю без божественного вдохновения. Гомер первым позиционировал себя не как автора поэм, но как исполнителя того, что продиктовал ему некий божественный голос. И «Илиада», и «Одиссея» открываются обращением аэда к музе: он просит её воспеть гнев одного человека и хитрость другого. Однако эти два начала различаются в том, что в «Илиаде», более раннем тексте, Гомер как бы остаётся в тени, предоставляя музе речь его устами; в «Одиссее» же он сам является слушателем и просит музу петь ему. Вергилий и Данте строят свои тексты по последней модели. Первый в «Энеиде» призывает музу петь для него о войне, которая стала началом странствий Энея[151]. Второй в «Божественной комедии» обращается к музам за помощью: те воспоминания о проделанном им путешествии, что сохранила его память, он хочет облечь в совершенную форму[152].

Гилберт Кит Честертон отметил однажды, что вовсе не обязательно читать классиков, чтобы знать, что они классики; достаточно сознавать, какую важность для многих поколений читателей несут Сервантес, Шекспир или Достоевский, чтобы признавать в них «важных» писателей. Когда мы понимаем, что хотим сами прикоснуться к их творчеству (если такое вообще происходит), на знание общего характера о том, что данная книга принадлежит перу классика, накладываются наши собственные суждения, как-то: мне нравятся (или не нравятся) книги Гомера и посыл, заложенный в них. Данте был знаком лишь с теми произведениями классиков, которые были доступны на латыни (в основном — с Горацием, Сенекой и, конечно, Вергилием). С великими греками, которых в «Божественной комедии» Вергилий представляет как своих близких товарищей (Еврипид, Антифон, Симонид, Агафон «и несколько других, увенчанных лавровыми венками»), Данте знаком не более чем понаслышке. Ни Софокл, ни Эсхил не упомянуты у него, так как в XIV веке их имена были забыты, и Данте их попросту не знал (впрочем, даже об Еврипиде ему было известно лишь имя — возможности ознакомиться с сочинениями Еврипида у него не было[153]).

Данте и его современники принимали вековую славу Гомера как должное. Его поэмы они читали (если читали) в переводе на латинский язык (отметим «Ilias Latina», популярный в то время анонимный пересказ «Илиады», датированный предположительно I веком н. э.). У Петрарки хранилась греческая рукопись Гомера: он не мог её прочесть, но относился к ней с благоговением и другу, приславшему этот манускрипт из Константинополя, писал: «Твой Гомер лежит рядом со мной; он нем ко мне так же, как я глух к нему. Как часто целовал я его, восклицая — Великий муж! Как бы я хотел внять твоим словам!»[154] По предложению Петрарки и не без помощи Боккаччо друг обоих Леонцио Пилато, монах из Калабрии, грек по происхождению, перевёл обе поэмы Гомера на латынь — однако перевод этот был весьма и весьма плох[155].

Данте познакомился с Гомером через Вергилия. Как отмечает Джордж Стайнер, «пусть даже он не знал греческого и не мог ни одного греческого сочинения прочесть в оригинале, его гений как поэта и провидца подсказал ему, что за «Энеидой» стоит Гомер»[156]. В этом смысле Вергилий был не только проводником Данте в Аду, но также источником, из которого Данте почерпнул своё вдохновение; благодаря Вергилию Данте получил возможность насладиться, пусть и косвенно, произведениями Гомера. Кроме этого Вергилий был для Данте тем, кто увидел в обширной Римской Империи культурное единство. А ведь в эпоху Данте мир также стремился к цельности: к единению духовному, над которым стоял избранный Богом Папа, и светскому, подвластному избранному Богом императору. И Папа, и император подчинялись законам Господа и диктовали эти законы простым людям, так что тот, кто нарушил какой-либо закон, должен был либо понести искупительное наказание, либо (за очень серьёзный проступок) быть обречённым на страшную вечную кару.

В соответствии с этим «Божественная комедия» разделена на три пространственных континуума. Первый — Ад — это место, предназначенное для тех, кому нет прощения; оно представляет собой некую воронку, протянувшуюся от Северного полушария до центра земли. Второй — Чистилище — место, где души могут искупить свои земные грехи; это гора на острове в Южном полушарии. Наконец, третий — это Рай, находящийся непосредственно под десятью небесами, которые, по представлениям средневековых астрономов, образуют небо.

«Божественная комедия» Данте как литературное произведение вобрала в себя множество элементов из сочинений других авторов, от Гомера (через Вергилия) до описаний в арабской литературе путешествия Мухаммеда в другой мир, «Мираж» (эта книга была переведена на кастильский по приказу Альфонса X, а затем получила распространение на латыни, французском и итальянском — последнюю версию, скорее всего, и читал Данте). «Божественная комедия» Данте подобна величайшему архитектурному памятнику — однако краеугольному камню этого шедевра имя Гомер.