Гондола-призрак

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой сын халифа оказывается оскорблен

оломбине пришлось не раз и не два повторить свою историю, прежде чем ее (с ее историей) пропустили к коменданту Пьомби.

Которому, несмотря на то что стояла глубокая ночь, никак не удавалось заснуть. Его терзали ужасные сомнения. Как помнит читатель, никто из его подчиненных так и не решился доложить ему о побеге Пульчинеллы. Опасаясь гнева коменданта, они один за другим сказывались больными, самовольно покидали службу, прикидывались мертвыми или похищенными пиратами.

У несчастного коменданта осталось в наличии лишь двое подчиненных — бедолаг, которым просто некуда было податься. Мало того, побег Пульчинеллы оказался для них настоящим подарком судьбы. Дважды в день с тюремной кухни сбежавшему арестанту по-прежнему присылали тарелку супа, которую тюремщики по-братски делили между собой вдобавок к собственной трапезе и, таким образом, впервые в жизни ели досыта.

Сомнения, терзавшие коменданта, произнеси он их вслух, звучали бы так: «Не сглазил ли кто-то мою тюрьму? На моих людей обрушивается одно несчастье за другим. Может быть, скоро настанет и мой черед попасть в лапы разбойников или загнуться от холеры? Нет, без сглаза здесь явно не обошлось. Надо принять меры».

В этот самый момент ему доложили, что какая-то женщина желает видеть его по неотложному делу.

Комендант снял наусники (которые всегда надевал на ночь, чтобы усы оставались прямыми и ровными), нацепил на лысую голову парик и вышел к нежданной посетительнице, от которой узнал ужасные и действительно важные новости.

Панталоне справедливо считался одним из богатейших купцов города. Его похищение — безусловно, веский довод оповестить Совет Десяти. О чем комендант немедленно и распорядился, попросив Коломбину подождать в его кабинете. А пока посыльный несся из Пьомби во Дворец Дожей[34], решил самолично навестить сиятельного узника, о котором шла речь в пиратском послании. И лишь тогда обратил внимание на отсутствие Пульчинеллы.

— А эта камера разве не для двоих предназначена? — вежливо осведомился комендант у сопровождавшего его тюремщика.

— Так точно, ваш-сиясь! — выпалил тот. — Но второй заключенный, неаполитанский воришка Пульчинелла, временно помещен в лазарет. Холера с ним приключилась.

«И он тоже!», — с ужасом подумал комендант и суеверно потрогал железный ключ, чтобы отвести несчастье.

Тюремщик заготовил такой ответ давным-давно. Потому что хорошо понимал: стоит только начальнику тюрьмы заслышать про холеру, как он немедленно выкинет из головы само существование Пульчинеллы.

И действительно, комендант как раз думал: «Довольно с меня этого Пульчинеллы. От одного его имени у меня озноб начинается. Подцепил холеру? Вот и хорошо, пусть убирается на тот свет как можно скорее».

Сын халифа, проснувшись и обнаружив присутствие высокого гостя, немедленно встал с лежанки, три раза поклонился и произнес:

— Прошу прощения за то, что не могу оказать прием, достойный вашего превосходительства. Дома мне достаточно было хлопнуть в ладоши, чтобы явились двадцать прекраснейших баядерок, готовых украшать пением и танцами все время вашего визита. Здесь же на хлопок моих ладоней смогут явиться только мыши. Не знаю, доставит ли удовольствие их вид вашему превосходительству…

Комендант поспешил заверить, что приглашать мышей нет необходимости, так как он с детства питает к ним особое отвращение. Мустафа в ответ горячо вступился за этих зверушек, которых за время пребывания в Пьомби он успел искренне полюбить. Коменданту не сразу удалось вклиниться в его горячую речь для того, чтобы попросить следовать за собой в Совет Десяти, где должно состояться важное совещание.

Мустафа охотно согласился.

Потом терпеливо дождался, когда тюремщик раскует его кандалы, быстро причесался, ополоснул ноги и, наконец, провозгласил:

— Я готов!

Десять членов Высшего совета Венеции[35] молча восседали в огромной зале, скудно освещенной единственной свечой. Перед ними стояла Коломбина.

— Кто вы? — повернулся председатель совета к вновь вошедшему.

— Мохаммед Мустафа Али Паша Моссул Мосал бен Юсуф…

Прошло добрых пять минут, прежде чем сын халифа закончил перечислять все свои родовые имена, вплоть до самого Магомета, к которому возводил свой славный род. Тщетно комендант пытался прервать его два или три раза, говоря с улыбкой, что уважаемые члены Совета уже уяснили, кто перед ними. Мустафа не выказывал никакого возмущения тем, что его прервали, а потом спокойно продолжал свое перечисление. Кое-кто из членов Совета успел даже вздремнуть (ничего удивительного, если принять во внимание время, в которое был созван Совет). Когда же, наконец, «удостоверение личности» узника было оглашено по всей форме, председатель Совета Десяти изложил суть дела: пират Али Бадалук предлагает обменять заложников — почтенного Панталоне дей Бизоньози на светлейшего Мохамеда Мустафу Али Пашу Мосула и т. д. и т. д.

— Как вы сказали? — немедленно вмешался царевич. — Итэдэ Итэдэ? Я никогда не носил такого имени. Прошу ваше высокопревосходительство быть внимательнее.

И бедному высокопревосходительству пришлось от начала до конца повторить всю скороговорку имен. Члены же Совета возымели возможность еще раз вздремнуть.

После чего сын халифа прочистил горло, сложил руки на груди, поднял голову и изрек:

— Я ценю свободу. Но никогда не снизойду до того, чтобы быть обмененным на какого-то купчишку. Так-то вы меня цените?! Да один мой мизинец стоит тысячи ваших Панталоне!

— Но ведь в этом случае только мы остаемся внакладе, меняя, так сказать, драгоценный камень на булыжник. А ваша светлость ничего не теряет.

— Зато веками будет лететь из уст в уста, что сына халифа багдадского уравняли с каким-то Панталоне! Я навсегда буду обесчещен. Нет, я не могу этого допустить.

— Итак, вы предпочитается оставаться в заключении?

— Вот именно!

— Ну и фрукт!.. — проворчал кто-то из членов Совета.

— Фрукт?! Меня так еще никто никогда не называл. Требую занести в протокол и требую взять эти слова назад.

Чтобы не усугублять напряжение, слова были незамедлительно взяты назад. Но лицо Мустафы продолжало оставаться угрюмым. Тщетно Коломбина умоляла его согласиться на обмен из жалости к ее хозяину, Панталоне. Напрасно ему обещали выдать бумагу с подписями и печатями, в которой провозглашалось бы, что Венецианская республика дарует свободу сыну халифа исключительно в знак уважения к его неисчислимым добродетелям и благородному обхождению, а об обмене на Панталоне, не стоящего ногтя на его мизинце, не шло бы и речи.

Однако делать было нечего, гордого пленника отправили обратно в камеру, где он остаток ночи ходил взад-вперед, трепеща от возмущения (комендант наблюдал за ним в глазок), а Совет Десяти счел за благо отправиться спать и собраться вечером следующего дня, чтобы выработать подходящее решение.

Когда Али Бадалук узнал от своего тайного осведомителя, что обмен сына халифа на Панталоне провалился, он велел привести к себе Арлекина и завел с ним такой разговор:

— Я не хочу раскаиваться в том, что дал увлечь себя твоим планом похитить Панталоне. Не хочу раскаиваться, что не велел сразу отрубить голову тебе и твоим дружкам. Не хочу раскаиваться, что…

— Ну, так не кайтесь, и дело с концом, — прервал его Арлекин. — И тогда вам не придется посыпать пеплом голову и всякое такое.

— Молчи! Если я решил покаяться — значит, буду каяться. А нести мое покаяние будешь ты. Но все равно у меня сердце не на месте…

— Не на месте? А где же оно? В животе или, может, в пятке?

— Погоди, дай мне договорить, а потом уже будешь острить, если захочешь. Так вот, у меня сердце не месте, пока Совет Десяти не принял никакого решения. Это несправедливо — идея была твоя, а сердце не на месте у меня. Так что подвешу-ка я тебя к мачте, покуда Совет Десяти не выдаст мне сына халифа. Там тебе самое место!

— О нет! Я страдаю головокружениями, синьор пират!

— А-а-а, голова кружится? Бедняжка! Хочешь, вверх ногами подвешу, чтобы меньше кружилась?

Арлекин тут же перестал возмущаться. И уже через десять минут качался под самой высокой реей «Султановой бороды» на канате, пропущенном у него под мышками, — к вящему изумлению чаек и альбатросов, круживших вокруг мачты, как ласточки вокруг колокольни.

Прочие пленники были доставлены на палубу полюбоваться зрелищем.

— Это только начало, — процедил Бадалук. — Если сын моего владыки и повелителя не будет освобожден, все вы будете подвешены на рее. И не под мышки, а за шею!