Гондола-призрак

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, в которой объясняется, что свобода на плоту лучше плена на двух судах

ерез два дня Совет Десяти отослал нарочного к Али Бадалуку, чтобы сообщить ему, что Яснейшая республика была бы рада даровать свободу сыну халифа в обмен на возвращение в родной город Панталоне, но осуществить такой обмен решительно невозможно.

«Вообразите себе, достопочтенный пират, что высокородный пленник соглашается быть обмененным только на колокольню Святого Марка! Его предложение в точности заключается в следующем: Вы забираете вышеупомянутую колокольню. После его освобождения Вы возвращаете колокольню со всеми ее колоколами.

Можете сами судить об осуществимости подобного обмена — ведь колокольню невозможно сдвинуть с места! Нам остается только с сожалением прервать переговоры и ждать от Вас нового предложения. Примите уверения в нашей совершенной преданности и прочее».

Первое, что сделал Али Бадалук, получив это послание, — приказал спустить Арлекина с его веревочных качелей на верхушке мачты и зачитал ему письмо Совета Десяти.

— Ну, читай отходную молитву, — сказал он потом. — План полностью провалился. И теперь мне ничто не мешает отрубить тебе голову.

Арлекин в ответ скорчил грустную физиономию.

— Вы себе просто не представляете, до чего мне жаль вашего палача. Он себе весь топор зазубрит о мою крепкую голову!

— Ничего, у нас на борту точильный камень имеется, — утешил его Омар Бакук.

— Нет-нет, вы меня не поняли. Я не за себя переживаю, а за капитана Али.

— Очень благородно с твоей стороны переживать за меня в такую минуту, — незамедлительно отозвался Бадалук. — Ты боишься, что без твоей головы мне будет слишком одиноко? Но не забудь, что моя собственная никуда при этом не денется.

— Ах, не говорите так, добрый капитан. Что меня удручает — так это проруха вашей чести, которая останется на века.

— Что-о-о? Какая еще проруха?

— Судите сами, — с жаром принялся объяснять Арлекин. — Вы торжественно обещали, что освободите меня, если Яснейшая республика примет мое предложение устроить обмен. И она его приняла! Это вы его не принимаете! Вы или ваш владыка и господин, сын вашего государя. И вы, вместо того, чтобы склониться перед его желанием погостить еще некоторое время в венецианской Пьомби, объявляете во всеуслышание о своем желании дать моей голове скатиться на палубу вашего судна? Думаете, халиф вас по головке погладит за подобное самоуправство?

Али Бадалук молчал.

Омар Бакук взялся двумя руками за нижнюю челюсть и только так смог закрыть рот.

— Это верно, вопросы нужно рассматривать со всех сторон, прежде чем принимать решение, — выдавил из себя, наконец, пират. — И в твоих словах есть немалая толика правды. Но вот тебе еще одна сторона вопроса: я смертельно устал стоять здесь и слушать твои разглагольствования. Ты чешешь как сотня адвокатов, пришитых один к другому. Я решил оставить твою голову на твоей шее, но посажу вас всех — тебя с головой и шеей — на плот, спущу в море и отправлю навстречу вашей участи. Надеюсь, она явится вам в виде целого выводка голодных акул.

Арлекин готов был запеть от радости. Но быстро сообразил, что лучше ему показать, как он ужасно расстроен и подавлен, — надо же было и бедного Али Бадалука немного утешить. Так что Арлекин принялся тереть глаза, пока не выдавил из них две слезинки, которые и воробья бы не спасли от жажды, бросился на колени, стонал и стенал. Все оказалось бесполезно (как, впрочем, Арлекин и надеялся). Рыба не успела бы моргнуть глазом, как деревянный плот оказался сколочен и спущен на воду между «Святым Марком» и «Султановой бородой». На него бросили веревочную лестницу, Арлекин спустился на плотик, линь немедленно перерезали, и немудреное плавсредство стало быстро удаляться от сцепленных судов, подгоняемое вновь усилившимся ветром.

Ноги Арлекина так и норовили пуститься в пляс от радости, но их хозяин строго велел им стоять спокойно, сам же при этом продолжал грустно помахивать белым платочком в знак прощания. А вот Али Бадалуку не было нужды скрывать свою радость. Надобно сказать, что этот странный человек чувствовал себя счастливым только тогда, когда причинял кому-то горе. Так что если бы он догадался, что Арлекин не так уж и страдает, как хочет изобразить, то немедленно распорядился бы доставить его обратно и снова подвесить к грот-мачте.

Пираты, видя счастливое выражение на лице своего главаря, тоже принялись перешучиваться и весело выкрикивать ругательства в адрес Арлекина. Да так увлеклись, что не услышали, как в море плюхнулось еще одно тело. Это был Пульчинелла. Он бочком-бочком подошел поближе к борту, якобы для того, чтобы поплакать спокойно, а там, убедившись, что за ним никто не наблюдает, перемахнул через леера[36], рассудив про себя: «Лучше свобода на плоту, чем плен на двух судах!»

Очутившись в море, он быстро доплыл до плотика, и, высунув из воды только нос и рот, позвал:

— Арлекин!

— Ах ты господи! Вот так акула! — всполошился тот.

— Какая акула? — прошипел Пульчинелла, отплевываясь от соленой воды, заливающей ему рот.

— Вот-вот, — подхватил Арлекин, тревожно озираясь по сторонам. — Говорящая акула. Такие мне еще не попадались…

— Это же я, Пульчинелла!

— Да вижу я! Держись. Сейчас мы отплывем подальше, и я помогу тебе взобраться.

— Я сразу приметил, что тебе больше хочется смеяться, чем плакать.

— Все-то вы, неаполитанцы, примечаете. Через какое-то время Пульчинелла оказался на плоту уже целиком и возобновил разговор:

— Ты ведь не намерен возвращаться в Венецию?

— Именно это я и намерен сделать. Жить не могу без нежных запахов каналов.

— А я без Везувия жить не могу…

— Эй, ты не забыл, кто здесь капитан? То-то! А сам ты знаешь кто? Просто заяц! Знаешь, что делает капитан, когда обнаруживает зайца на корабле? За шкирку да за борт!

— Но ведь я уже здесь, — философски заметил Пульчинелла.

— И то верно, — согласился Арлекин. — Я вообще не понимаю, чего мы ругаемся, у нас нет ни руля, ни весел, ни паруса, плот плывет, куда ему заблагорассудится…

— Ах, хоть бы в Неаполь, — прошептал Пульчинелла, вытягиваясь вдоль борта.

— Это уж как ветер распорядится.

Ветер распорядился через несколько часов пристать в Римини[37].