Впереди был такой же многочисленный смертный "покос" - годы 50-е унесли ещё 23 декабриста. Среди них М.А. Фонвизин, братья А.И. и П.И. Борисовы, Н.А. Крюков, В.С. Норов, В.Л. Давыдов...
Каждый год уносил все новые жизни. Но самыми скорбными стали 1837-й и 1839 годы: погибли три воина, любившие Отечество больше жизни; три стражника, не дававшие погрузиться ему в сон; три поэта, воспевшие Отечество и будившие духовные силы его. Три Александра погибли в эти два года - Пушкин, Бестужев-Марлинский и Одоевский1.
Безнадежность неволи остающихся (к 40-м уже не ждали монарших милостей) ещё больше сближала сибирских затворников. Достаточно познакомиться с их перепиской 40-50-х годов, чтобы понять, какой теплой заботливостью о здоровье и делах, детях, семьях, а потом и вдовах товарищей одаривали они друг друга, какими близкими и родными стали слова "на-ши", "наше", за которыми единый смысл - "наша декабристская семья". О том, как жила эта семья в годах 40-х, - письма П.С. Бобрищева-Пушкина. А несколько фрагментов из воспоминаний о нем современников и писем декабристов - скупой комментарий к его собственной жизни.
М.Д. Францева писала: "В Тобольске его не иначе звали, как другом человечества". Эта оценка - не преувеличение.
Трудами были заполнены дни его. И эти труды, и время, и занятия принадлежали не ему - людям. Павел Пушкин имел большую врачебную практику, занимался ремеслами. Более года (1842-1843) вынужден он был служить в Тобольской строительной комиссии. Вместе с М.А. Фонвизиным переводил труды швейцарского богослова Ж.Ф. Остервальда, главным образом его книгу "Размышления о Священном Писании" (Женева, 1723). Продолжал Павел Сергеевич писать басни и стихи. Много времени отдавал хлопотам по Малой декабристской артели - он был одним из казначеев, распределял и пересылал деньги нуждающимся товарищам во все концы Сибири.
Однако важнейшими из множества дел и занятий П.С. Бобрищева-Пушкина, видимо, были перевод "Мыслей" Б. Паскаля и врачебная практика. Письма и воспоминания декабристов и их друзей-сибиряков в дополнение к письмам самого Павла Сергеевича дают достаточно полное об этом представление, как и о жизни его в годах 40-х.
И.И. Пущину
7 мая 1840 года, Тобольск
Из письма Ивашева и Басаргина вижу, любезный друг Иван Иванович, что вы что-то расхворались не на шутку. Нам всем страх эта новость неприятна, тем более что Басаргин пишет, что у вас нет в Туринске ни одного медика, который хорошо знал бы свое дело. По всем признакам, которые Басаргин обозначил, мы с Барятинским обращались к здешнему отставному медику Дьякову, который и мне и многим кажется смыслящим хорошо свое дело.
Он полагает, что биение сердца у вас геморроидальное, он вам советует строгую диету - не только в количестве, но и в качестве.
(Павел Сергеевич перечисляет подробно все лечебные средства, процедуры и строго диетический режим и состав питания. - Авт.)
В.Л. Давыдову
10 мая 1840 года, Тобольск
Письмо ваше от 6 апреля, любезный Василий Львович, живо перенесло меня в Красноярск, где я прожил более 6 лет. Хотя я доволен, что меня перевели сюда, но с удовольствием воспоминаю и о Красноярске.
Что же вам сказать о себе? Я, слава Богу, здоров.
От Басаргина и от Пущина имеем свежие известия. Они все здоровы, кроме бедного Пущина, который сурьезно хворает, так что, по словам Басаргина, исчезла вся его обыкновенная веселость. Это страх нас всех огорчило - и помочь в Туринске некому. Я советовался здесь по описанию болезни с довольно искусным медиком и послал ему на прошедшей почте наставления и рецепты.
На нынешней почте я послал от Бриггена к Мозгалевскому в Минусу 200 р. денег. Уведомьте, пожалуйста, когда они получатся в Красноярске, ибо от них долго ждать ответа.
Прощайте, мой любезный и почтенный Василий Львович. Обнимаю вас от всего сердца и целую ручки у добрейшей Александры Ивановны. Васю, Сашу, Ваню и Леву (именно тогда, как великая баловница Александра Ивановна будет убаюкивать) прошу расцеловать.
Е.П. Оболенскому
9 августа 1840 года
Письмо твое, милый друг Евгений Петрович, я получил уже не в Красноярске, а в Тобольске, куда переселился 14 февраля вместе с братом. Эта милость была мне сделана по просьбе батюшки. Я год этого желал и ожидал, и вот Господь исполнил мое желание. Хотя я самого себя привез сюда, но все-таки я был доволен своим новым положением во многих отношениях.
Во-первых, потому, что соединился опять с людьми, которых люблю. Во-вторых, в Красноярске со всяким днем возвышалась такая дороговизна, что при моих способах надо было или голодовать, или отягощать добрых людей своею тягостию.
Ты пишешь, любезный друг, что тебе приятно воспоминать меня таким, каким ты меня знал. Что сказать тебе на это? Конечно, и теперь и всегда и я, и ты, и все мы в руках Божиих.
По твоим письмам, которые я читал у Пущина, вижу, любезный друг, что ты скучаешь и тяготишься своим положением, хотя в твоем письме ко мне этого ещё не было заметно. Мудреного тут ничего нет; иногда один порыв ветра столкнет с места самый покойный корабль, который мечтал быть уже в пристани, если Богу угодно, чтобы он носился. И чем восприимчивее его паруса для хорошего ветра, тем скорее увлекается и бурею. Но моряки говорят: кто не бывал на море во время бури, тот не моливался; а я скажу: кто не стаивал на краю погибели, тот ещё не знает о безусловной преданности Богу. А кто не принужден был решиться погибнуть по воле Божией, в том Бог ещё не царствует, ибо у него есть ещё собственная воля.
Первое я отчасти испытываю на самом себе, второе видел своими глазами и прославил силу Божию, которая в немощи совершается. Хотя я не в том нахожусь состоянии, чтобы видеть все ясно, однако не могу не видеть, любезный друг, что душа твоя соскочила с прежнего места.
И.И. Пущин - Е.П. Оболенскому
4 сентября 1840 года
Барятинский давно собирается к тебе писать. Положение его совершенно то же, что и прежде: безгласен, как буква "ъ". Финансовые его обстоятельства также не в блестящем виде. Живет вместе с Бобрищевым-Пушкиным, который хозяйничает за него и за себя: при малых своих способах он всегда умеет сводить концы с концами. Не всем нам дано это искусство, как я убеждаюсь из собственного своего опыта.
П.С. Бобрищев-Пушкин - И.П. Пущину
20 генваря 1841 года
Воображаю себе впечатление, которое сделало на вас в Ялуторовске известие о смерти Ивашева, любезный друг Иван Иванович. Вы как будто это почувствовали, когда собирались ехать до праздника, вы бы тогда за-стали еще. Вероятно, приближение дня кончины Камилы Петровны играло тут также немалую роль. Одним словом - бедные малютки, хотя у них и остались добрые тетки, но все это не отец и не мать. Насчет же их необходимо выбраться отсюда, мне кажется, Марья Петровна1 должна бы и со своей стороны просить прямо, кроме хлопот со стороны родственников.
Барятинский просил меня, чтобы я ему сказал, когда буду к вам писать. Но я теперь наскоро пишу у Михайлы Александровича, а квартира наша далеко. Совестно посылать, да и теперь он, верно, спит, потому что близко 6 часов.
Вы, может быть, удивитесь, что я сказал далеко наша квартира. Точно, далеко - за Абрамовым мостом. Нас купившая прежний дом вдова-протопопица выжила, как выживают в такие морозы одних тараканов, и мы вчера переехали на другую квартиру, в которой нет ни одной большой комнаты, но все клетки только довольно уютно расположенные.
Благодарю за Архипова, без вас, вероятно, он никогда бы не явился. Он теперь у нас, доволен, да и нам за один гривен не найти такого слуги, который может служить по привязанности, а не из одной корысти.
И.И. Пущину
14 февраля
Вот и опять надо оставить свою лень и написать к вам с добрым Дмитрием Ивановичем несколько строк, любезный друг Иван Иванович. Книги ваши я получил после письма ден через шесть. Теперь они уже у Петрашкевича, за исключением половины газет, которые читает Барятинский.
Паскаль у меня приходит к концу, т. е. в переписке, но ещё надо перевести две большие главы, как скоро кончу, перешлю к вам. Наталья Дмитриевна вам писала, должно прийти письмо через монахиню, которая поехала в Ирбит. Барятинский сам хотел к вам написать с Францевым - наше хозяйство в том же виде. Алексеем я покуда очень доволен. Главное, что все делает по доброму желанию и не бывает пьян.
В понедельник после масляницы нас перепугал пожар соседнего дома, так что мы было стали выбираться. Но его затушили, кончилось одним большим сараем с сеном и мукою, который, однако, успел сгореть. Главное, я боялся, чтобы этот случай не разохотил брата бродить по улицам, ибо и он был на пожаре. Однако, слава Богу, это не обратил в привычку - и он по-старому сидит дома, а я разношу пуки стихов в Симбирск и к прочим.
13 мая
Узнал, что Лунина увезли в Нерчинск, вероятно за его бравады в письмах. Каким-то образом тут потерпели ксендз и какие-то два учителя. Якубович просится на прииски.
26 мая
Мы получили ответ из Омска. Пишет Штубендорф1, что действительно был запрос К., нет ли препятствия перевести (в письме стоит пробел, вероятно, потому, что Штубендорф позабыл фамилию Оболенского), в Туринск. Так как вас нельзя перевести в Туринск, следовательно, дело идет об Оболенском, потому что Михайло Александрович ни о ком другом их не спрашивал.
Скажите Анненкову, что деньги его будут непременно отправлены к нему завтра, я уже видел предписание к казначею, который их не задержит. Ноты ваши отданы по принадлежности. Только вы бедную Ольгу Ивановну ввели ими в страшное положение. Когда разрезали посылку и увидели ноты, то спросили у нее, давно ли она играет на фортепианах. Она так потерялась, что говорит: "Это не для меня, для моей дочери". - "А, так ваша дочка нынче играет на фортепианах?" Бедная старуха говорит, что она от стыда не помнит, как вышла из почтамта.
Такого рода вещи лучше было бы адресовать на имя поэта. Стихи с нотами гармонируют, а ноты с Аленой Ивановной в такой дисгармонии, что хоть кому покажется странным.
Вы напрасно на меня дуетесь и не хотите писать особых писем. Во-первых, я не сочиняю к вам писем, а говорю, как на ум взбредет. Не помню порядочно, что вас могло озадачить. Помню только, что я говорил вам что-то под влиянием мысли, при которой я представил себя на вашем месте с необходимостью писать во все стороны, а совсем не в том дело, чтобы переписка с вами меня тяготила. Если бы это было так, я бы сказал об этом попроще, а не окольными дорогами.
Слава Богу, что детям выходит позволение ехать. К какому-то сословию их припишут? Вероятно, по случаю этой просьбы собирают теперь сведения о всех детях государственных преступников. Хотят, конечно, ими распорядиться. Только бы не причислили к кантористам. Чего доброго?
Наталья Дмитриевна будет вам писать после, а теперь кланяется дружески, равно и Михайло Александрович, который сейчас отправился по духовной части хлопотать за какого-то мальчика о принятии в семинарию, а я у него пишу.
Е.П. Оболенскому
29 мая 1841 года
Спешу, любезный друг Евгений Петрович, уведомить тебя поскорее о том, что я недавно узнал касательно вашего соединения с Пущиным. С месяц тому назад или недели три был запрос к нашему генерал-губернатору, нет ли какого препятствия о переводе тебя в Туринск. Разумеется, князь отвечал, что нет, - следовательно, месяца через два или три мы можем с тобою увидеться. Когда меня переводили сюда, то спрашивали в конце ноября, а бумага обо мне пришла в Иркутск в конце генваря. Одним словом, кажется, ты можешь уже исподволь приготовляться к отъезду, а Пущин встретит тебя - я уже уведомил его. Ему эта новость будет приятна, но не столько, как если бы вас соединили под Иркутском: Восточная Сибирь ему больше нравится. Вот, любезный друг, после двух с половиною лет и мы с тобою хоть ненадолго, а увидимся.
Вероятно, тебя везде будут держать сколько возможно: около Иркутска, в Красноярске; да и к нам когда попадет эта птичка, то нескоро из рук наших вырвется.
К Александру Лукичу я давно не писал, обними его за меня, когда его увидишь. Мир раздирает его теперь на части. Но Господь с людьми своими и свое строит, и свое попускает часто, очень часто непостижимое для ума.
И.И. Пущину
3 июня
Спешу воспользоваться ещё этою почтою, любезный друг Иван Иванович, чтобы уведомить вас о том, что позволение детям получено из Омска третьего дня, но губернатор не спешит посылать его, ибо оно нисколько вперед не подвинет бедных малюток. Дело вот в чем. К. пишет Лад.1: "Прошу В.П. объявить детям о позволении им выехать к родным, причислив их к податному состоянию. Но как вы, вероятно, затруднитесь отпустить их бабушке, о которой мне ничего не дано знать, то извещаю вас, что я вошел об этом в сношение с графом Бенкендорфом". Видите ли, что я прав. Я писал вам и советовал Марье Петровне самой о себе хлопотать. Дети безгласны, а ей следовало подать самой голос. Если она не написала еще, то нехудо ей обратиться как можно скорее с просьбою. К. может ускорить дело, а иначе оно может ещё протянуться месяца два-три.
Если до вас не дошли ещё слухи о прошениях, то скажу вам, что из нашей губернии 10 поляков совсем прощены. В Тобольске Шредуч, Ерновский и Звонковский. У вас никого. Петрашкевичу с компаниею позволено вступить по Сибири в службу. И многим русским чиновникам, которые были здесь не по политическим делам, позволено возвратиться. В том числе 80-летнему грузинскому священнику, который так слаб, что вряд ли доедет.
16 июня
Вы, я думаю, получили уже неделю тому назад официальное уведомление о детях (Ивашева. - Авт.), и Анненков о своем причислении к губернскому совету.
Петрашкевич определился в приказ, обрил уже усы и, кажется, будет получать 300 р. жалованья, покуда не более. Об Оболенском ещё ничего нет. Ожидаем другой месяц генерала Фалькенберга. Авось либо объяснит что-нибудь о Лунине, о котором мог узнать не только сам по себе, но и от Руперта1, который недавно проехал из Москвы в Иркутск.
Мы опять на новой квартире - недалеко от Сыромятникова дома. Большой дом, 8 комнат, и совершенно на две половины живем: мы с Алексеем и Пугачевчихой, которая переменилась, Барятинский - с двумя стариками. Комнаты у нас славные, а цена та же - 200 р. в год, так что можно бы принять вас или Оболенского в случае проезда, если бы брат не стал досаждать "доставлением куда следует".
Барышни2 третьего дня уехали с Покровского и вам кланяются. Ершов3 написал им на дорогу стихи, которые перешлет вам Наталья Дмитриевна в свое время. А я теперь вожусь - разбираю дело Алексея Архипова. Мне хочется его освободить от осуждения совершенно беззаконного. К будущей почте приведу это в порядок и пришлю к вам на ревизию копию с прошения Смоленской уголовной палаты, которая действует вроде Шемякина суда, выписку из приводимых законов. Приведите просьбу в законный вид и дайте совет, кого просить - прямо ли Сенат, или графа Бенкендорфа, или министра юстиции.
Родные наши примолкли - и, кажется, никто ничего не смеет просить. Басаргина и деточек обнимите. Анненковым кланяюсь.
И.И. Пущину
14 июля
Скажу вам с этою почтою несколько слов, любезный друг Иван Иванович. Во-первых, теперь будет с кем и на словах посоветоваться о деле Архипова. Вчера прикатил к нам Степан Михайлович1 в советники губернского правления на место Серебрянникова. Если придет теперь ко мне, то заставлю его приписать к вам хотя две строки. Об Оболенском точно был запрос князю, а не об вас туда. Но почему медлится его перевод, непонятно. Столько же, как и причина, по которой он не получает ваших писем и на мои не отвечает.
П.Н. Свистунову
27 генваря 1842 года
Поздравляю вас от всего сердца, любезный Петр Николаевич, с началом новой для вас жизни и желаю искренно и от всей души, чтобы оно было началом счастья для вас на земле и посевом для жизни будущей.
В самый тот день, как, по последнему вашему извещению, должна была быть ваша свадьба, т. е. 25 числа, я принял в свое ведение нанятой вами дом. Скарлетовы 25-го отправились, а сего дня у меня уже пошла в доме работа. Плотники рубят, а печники уже месят глину.
Напишите заранее, когда вздумаете выехать, чтобы можно было протопить дом хорошенько, хотя я полагаю и всегда его протапливать понемногу, чтобы совсем не остыл.
Наши все здоровы. На свадьбу Анненковы не поехали к вам, потому что надобно решить в несколько минут или часов, а ему надо на это несколько дней. Время же было коротко. А сверх того, он возится со своим домом, бьется с работниками, которые ни шьют, ни порют.
М.А. Фонвизин - И.И. Пущину
Июль 1842 года
Несмотря на то что от министра вышло разрешение гимназии всякий год посылать в Казанский университет по 6 воспитанников: четырех для приуготовления к гражданской службе и двух для звания педагогов, но в нынешнем году гимназия, к стыду своему, посылает только двух, и то по настоянию Ершова, - а все от недостаточных математических знаний. Одного из посылаемых в нынешнем году Павел Сергеевич по моей просьбе приготовляет. Зовут его Лыткин - молодой человек, очень способный и прекрасно учившийся по всем предметам, кроме математики, и то по вине преподавателя. Павел Сергеевич хвалит его способности и в две недели надеется пройти с ним весь курс.
П.С. Пушкин - И.И. Пущину
23 июля
Воображаю вашу неожиданную радость, любезный друг Иван Иванович, после 16 лет увидеться с братом1. Теперь надо так устраивать, чтобы он вас застал на обратном пути в Тобольске или, по крайней мере, в Ялуторовске, ибо слышно, что К. был запрос об этом последнем месте. Вы маху дали в ваших премудрых письмах с Евгением, просясь надвое, - разумеется, сделают меньшее, чтобы большее осталось на другой раз впереди.
Для икон напрасно вы ожидаете искусства. Кто, например, писал образы для Натальи Дмитриевны или моего Спасителя?
Второе поручение состоит в том, чтобы найти такого живописца, разумеется из хороших, который бы взялся за работу целого иконостаса для старухи Менделеевой, о которой вы, вероятно, слыхали. Ей хочется, чтобы живописец приехал сюда. Стеклянный завод её, где строится церковь, в 25 верстах от Тобольска. Если же такого охотника не найдется, то она согласна порядиться заочно по прилагаемому списку - доски будут доставлены. Опросите, любезный друг, кого следует и уведомьте меня, согласен ли кто будет взяться на том или другом условии и какую кто из них объявит цену за всю работу. Рисунки некоторых образов будут присланы отсюда. Наталья Дмитриевна теперь с ними возится.
Е.П. Оболенскому, И.И. Пущину
22 декабря
Любезные друзья Евгений и Иван Иванович!
Во-первых, от души поздравляю вас с великим праздником. Мы на этой неделе говели, т. е. Михайла Александрович, Наталья Дмитриевна. Никола1 сейчас отправился впятером с учениками к отцу на вакацию. Матвей Иванович, который дружески вас обнимает со всею любезною его душою, вероятно, пробудет ещё недели три.
Третьего дня получил я из дому письмо, в котором сестра моя пишет, друг Евгений, что она очень дружна с твоей сестрой Прончищевой. Для меня это приятная новость. Я не знал, что они не очень далеко живут от нас.
Ко мне вниз переходит Шенявский с товарищами. С Молодкиными2 не знаю что делать. Им, кажется, не будет пансиона. Надо их отправить в Россию. Не знаю, как это устроить, - у них ни шуб, ни денег, ни куска хлеба.
И.И. Пущину
27 сентября 1843 года
В хлопотах забыл было о кисточках - хорошо, что вы напомнили в последнем письме, любезный друг Иван Иванович. И немудрено, что я их до сей поры не купил, потому что я днем редко бываю в городе. Одна заря меня за валом встречает, другая провожает. Хорошо, хоть недаром трудимся - дело шло успешно и почти на полторы версты воздвигнут огромный вал. Скоро надеюсь все окончить. Тогда опять могу исполнять аккуратно ваши комиссии, а до тех пор не ручаюсь.
Когда работают от 40 до 100 поденщиков - ленивых, как бывает обыкновенно, надобно распорядиться, чтобы они не даром брали по 60 и по 40 рублей в день.
11 октября 1843 года
Вы спрашиваете, с чем поехал Штейнгейль1: в денежном отношении он, кажется, не должен нуждаться. Он получал от откупа чуть ли не по 2 тысячи за свои там занятия. Да, кажется, и в Таре будет иметь подобное место. Тарский откуп под тем же управлением. Старик поехал довольно спокойно. Участие, которое все в нем приняли, ему было чрезвычайно приятно. Мы все получили от него по эпистолии. Перо его не притупилось. Кажется, и к вам теперь дошел его листок. Забываю послать вам для прочтения переведенную мною небольшую брошюрку.
П.Н. Свистунову
2 сентября 1844 года
По письму вашему, любезный Петр Николаевич, все было исполнено. Евгения Андреевна была принята, как у себя дома. Экипаж, стол - все было готово. Люди у вас все в порядке и дом также. Татьяны Александровны приказание передал няне - она по возможности исполнит его.
Вы, я думаю, уже видели из письма моего к Пущину о кончине Барятинского, который разнемогался во время вашего отъезда. 19-го числа он кончил жизнь. Признаюсь, я с радостью похоронил давнишнего своего приятеля, ибо верю, что это была самая благая минута для его приятия. Теперь скажу вам, что без вашего согласия - я от вашего лица положил в общий сбор на похороны его 30 р. - сумму, предназначенную на нынешний год ему в пособие, т. е. то, что вы дали бы ему без того за октябрь, ноябрь и декабрь.
Теперь надо будет общими силами устроить учиться бедного мальчика (внебрачного сына А.П. Барятинского. - Авт.), который покуда гостит у прокурора. Дай Бог ему здоровья - он во всем этом участвовал, как близкий родной и товарищ.
М.А. Фонвизин - брату И.А. Фонвизину
декабрь 1844 г.
Посылаю бумаги отцу архимандриту Макарию в Болхов. Передай ему следующий отчет:
1) перевод содержаний глав и размышлений, порученный мне о. Макарием, почти кончен: посылаю переписанные приложения к 4-м книгам Моисеевым остальные не замедлю доставить. Сначала перевод был буквальный, но, по совету Павла Сергеевича и с ним вместе, мы, избегая монотонности, сократили, выкинув повторения одной и той же мысли в некоторых местах. При том некоторым кальвинистским воззрениям автора старались мы придать православную окраску - частию по собственному чувству и убеждению (например, там, где касалось святейшего таинства евхаристии), частию же и потому, что ныне православие так называемое est б l'ordre du jour (в порядке дня), и цензура не пропустит ничего такого, что бы отзывалось Западом, хотя бы оно было и в духе христианском.
2) П.С. (Пушкин. - Авт.) посылает о. Макарию приложения к Евангелию от св. Матфея. Его перевод ещё менее буквален, нежели мой, и, мне кажется, лучше подлинника. Он переводит теперь приложения к Евангелию от св. Иоанна. Так как в приложениях к Евангелиям Марка и Луки у Остервальда поставлены почти те же размышления, что и на Евангелии от св. Матфея, то П.С. испрашивает у о. Макария благословения написать самому, что ему Господь положит на сердце.
П.С. Пушкин - М.И. Муравьеву-Апостолу
16 генваря 1845 года
Обращаюсь к вам с маленькою докукою, любезный Матвей Иванович. Вот в чем дело. Вы, я думаю, слышали, что племянник Василия Карловича Тизенгаузена Отто Густавович Тизенгаузен по причине болезни, продолжавшейся более полугода, был отставлен в апреле 1844. После того здоровье его восстановилось, но комиссарскому начальству неловко уже было опять принять его на службу, представив болезнь его неизлечимою. Между тем он с тех пор без места и без жалованья. В ноябре или октябре он подал просьбу к князю об определении его по гражданскому ведомству. Князь спрашивал комиссариатское начальство. Оно отозвалось с хорошей стороны. Вследствие этого управляющий губернией представил его в ревизоры поселения на место одного чиновника Лазаревского, просившего отставки. Но как по новому положению Лазаревского до 1 генваря не могли отставить, то дело и затянулось. Между тем г. управляющий губ., по-видимому, расположился представить на это место другого, но по просьбе прокурора обещал, отъезжая теперь в Тюмень, при свидании с князем представить опять Тизенгаузена на то же место. Но как на это вынужденное обещание вполне нельзя положиться, то бедный молодой человек снова может остаться как рак на мели. Поговорите Бибикову, не может ли он в этом деле помочь. Его два-три слова Владимирову дадут заметить, что Тизенгаузеном интересуются. А потом, если может, попросить и самого князя, объяснив, что человек лишился пропитания невольно по одной болезни. Это будет доброе дело. И об этом довольно. Теперь скажу вам, что все наши, слова Богу, здоровы. Один Свистунов хилеет - за него принялся Дьяков. Авось либо несколько его поправит с помощью Божию.
С Востока приехал Казадаев и привез вести - но давнишние, ибо он жил два месяца в Томске. Сказывает, что Митьков опять поправился. Видел Лунина, который по обыкновению весел, но он не совсем верит этому наружному изъявлению - приметно, говорит, что положение его тягостно. Однако прощайте, любезный друг Матвей Иванович, прошу поцеловать ручку у Марьи Константиновны. Поклонитесь всем нашим.
А.Л. Кучевскому
7 марта 1845 года
Давно, давно не писал к вам, мой любезный Александр Лукич. Хотелось что-нибудь послать, но собственные недостатки не допускали, и теперь бы не имел чем поделиться из иждиваемого мною, если бы сам небесный Распорядитель, которому принадлежит все и всё, не представил мне указания послать вам пятьдесят рублей ассигнациями. А потому и примите их не как от меня, но от Него, заботящегося о всех, а особенно о душах, через веру ему принадлежащих.
Давно ничего не знаю о вас, мой любезный, но уповаю, что Господь вас никогда не оставит и во всех состояниях сохранит залог жизни во всех, кому он дал.
Что же сказать вам о себе - право, ничего нет доброго, а греховного много, и даже тяжело греховного. Но и что же тут удивительного: земля всегда земля и прах всегда прах. Но Господь всегда и везде тот же, он так же свят, правосуден и милосерд. Милосердие ли его или правосудие прославится и в отношении моей грешной души. Я должен быть равно доволен. Говорю должен, потому что не чувствую ещё в себе этой бескорыстной готовности принимать одинаково волю Божию во всех её направлениях. Понимаю, что так надобно любить Господа, и между тем люблю только свое я - мерзкое и грешное.
Брат мой все в одном положении, но тих и спокоен, и за сие слава Богу. 75-летний старик мой батюшка ещё жив, а матушка ещё скончалась в 37-м году. Четыре брата продолжают служить. Один по болезни, похожей на болезнь здешнего брата Николая, года три живет в отставке дома, и единственная оставшаяся сестра девица успокаивает теперь отца старика.
Затем прощайте, мой возлюбленный Александр Лукич. Христос с вами. Остаюсь много любящий вас П. Пушкин.
О Беляевых, Крюкове Н. и Кирееве давно ничего не знаю. Оболенский живет тою же жизнью в Ялуторовске. Петр Николаевич Свистунов, который стал мне близок по вере, вам кланяется.
В.К. Кюхельбекеру
22 апреля 1845 года
(Приписка в письме П.Н. Свистунова к Кюхельбекеру)
Христос воскрес! Любезный друг Вильгельм Карлович, поздравляю с тем же приветствием Дросиду Ивановну и всех наших. Малюток ваших целую. Два листка ваши получил, но писать теперь нет время - вдруг случилась эта оказия - у казаков лошади готовы, и надо кончить. Обнимаю вас, мой милый друг. Христос с вами. Будьте здоровы и благополучны. Любящий и уважающий вас
П. Б. - Пушкин
20 июня
(Приписка в письме М.А. Фонвизина к Кюхельбекеру)
Не сетуйте на меня, любезный друг Вильгельм Карлович, что я так долго молчал. С самой Пасхи хворал. Около Николина дня было поправился, но по неосторожности простудился. Возвращение болезни в новом виде чуть-чуть не отправило меня на тот свет. Нервическая скрытная лихорадка совершенно было меня задавила. Теперь, слава Богу, брожу, пользуюсь воздухом, но все ещё прежнее здоровье не возвратилось - остатки спазматического кашля все ещё теснят ослабевшую грудь.
"Ижорского" вашего привезли в самое то время, как я был в самом плохом состоянии. Свистунов тоже лежал врастяжку от спинной боли, и мы вдвоем представляли настоящий лазарет, а Татьяна Александровна сестру милосердия. Вот почему мы не успели прочесть вашего "Ижорского", тем более что на третий же день представился случай отправить его к Ивану Ивановичу, к которому он был адресован. Вы пришлете его нам после, а может быть, Бог даст, что и сами скоро к нам переселитесь. Болезнь моя причиною, что я до сей поры и не приготовился ещё исполнить ваше желание прислать вам нечто из моего маранья. Все наши теперь здоровы, Наталья Дмитриевна только иногда прихварывает. Дружески приветствую Дросиду Ивановну и малюток ваших целую. Обнимите за меня Басаргина и поклонитесь Александру Федоровичу. Дружески жму вам руку и обнимаю от всей души. Преданный вам П. Б. - Пушкин.
А.Л. Кучевскому
5 марта 1846 года
Давно ничего не знаю о вашем житье-бытье, любезный Александр Лукич. Давно и сам не писал к вам. По-следнее письмо ваше, в ответ на мое, получил ещё в начале лета при выздоровлении от тяжкой болезни, которая едва не сделалась последнею. Что же сообщить вам о себе? С прибавлением лет чаще посещают и хворости. А о сокровенном человеке не знаю, что и сказать вам, не знаю, умер ли он и проходит сень смертную - ничего не ведаю. О Евгении сообщу вам, что он женился в Ялуторовске на простой девушке, и, как видно, не без указания Божия. Дай Бог счастия этой доброй душе. По его распоряжению посылаю вам 50 рублей, примите и от моей скудости лепту. Всего вы получите семьдесят пять рублей, необходимых на ваши крайние нужды.
Христос с вами, мой любезный во Христе отец и брат. Обнимаю вас от всей души, поручаю себя вашим молитвам и, поздравляя с приближающимся великим праздником, остаюсь многолюбящий и почитающий вас слуга П. Б. Пушкин.
Глазами души современников
Авторы этих воспоминаний - сибиряки. Они знали П.С. Пушкина с детства и были общими воспитанниками декабристов, много сделавших для их образования и духовного воспитания. Павла Сергеевича они, как и все дети, знавшие этого удивительного человека, любили более всех, потому что хорошо чувствовали добрую, чистую, детски доверчивую христианскую душу. Через всю жизнь пронесли они светлое и доброе о нем воспоминание, и уже в зрелые годы память сердца подсказала им идею написать - пусть короткие - мемуары. Они тем бо-лее дороги, что это одни из немногих воспоминаний о П.С. Бобрищеве-Пушкине.
М.С. Знаменский
ТОБОЛЬСК В 40-Х ГОДАХ
...Я остановился среди улицы, обратив свое внимание на странную массу, двигавшуюся ко мне: это был экипаж Павла Сергеевича Пушкина, товарища по ссылке ялуторовских моих друзей. Павел Сергеевич Пушкин был механик, столяр, шорник, портной, маляр, доктор и проч. и проч., и продукты всех этих его разнообразных талантов двигались теперь ко мне, стоящему среди улицы. Ближе всего ко мне находилась маленькая мухортая лошадка, прозванная Коньком-Горбунком. В прежнее время Горбунок этот возил воду, но нашел на него горький час - захворал. Неблагодарный водовоз решился продать общего поильца и честного своего кормильца татарам на съедение, но явился Павел Сергеевич, и превращение коня во вкусные пельмени отложилось на не-определенное время.
Пушкин купил больную лошадь вместе со сбруей. Первую вылечил, вторую починил; затем он принялся сооружать себе экипаж, задавшись при сооружении двумя задачами: доставить легкость Горбунку и удобство себе. Достиг ли он первого - не знаю, но что касается до удобства, то качка действительно была умилительная. Если бы Павел Сергеевич сколько-нибудь дорожил тобольским общественным мнением, то задался бы ещё третьей задачей: сделать экипаж свой менее эксцентричным. Но Пушкин об общественном провинциальном мнении не заботился и предоставил всякому сколько душе угодно острить над высокой качающейся машиной, влекомой маленькой лошадкой.
- Что, Миша, сражаться хочешь? - обратился он ко мне, кладя вожжи на колено, причем Горбунок мгновенно остановился и вопросительно смотрел на меня, словно желая повторить вопрос хозяина.
- Нет... Я не хочу... В нас вон гимназисты...
- Ну, тут и без тебя справятся, - добродушно улыбнулся он мне, садись-ка, ты ещё не катался на Горбунке.
Уцепившись за его большую руку, взмостился я на высокую тележку, и двинулись мы далее, умилительно покачиваясь.
- Ну что, мой оратор, как идет наука?
- Наука идет ничего...
- Ну а латынь?
Касательно латыни счел долгом позамяться и молчать...
В таком-то катехизически-вопросительном духе мы совершили свою поездку и прибыли к воротам нашего дома. Павел Сергеевич поцеловал меня и помог спуститься с своей колесницы.
- Ну что, принимаете крупинки? - обратился он к раскланивающейся в окно моей тетке.
- Да, кажется, меньше болят... Вчера уж выдернуть хотела.
- Погодите выдергивать... Я завтра заеду.
И Конек-Горбунок, плавно покачивая, повез далее массивную фигуру милейшего Павла Сергеевича...
"А интересно знать, чья взяла?" - думал я о битве и от битвы перехожу к экипажу Пушкина, мысленно следуя за ним, вхожу в маленькую комнатку Павла Сергеевича, в которой едва помещается кровать, комод, два стула и два стола, заваленные разными разностями: тут книги, клей, краски, стамески, пилки, игрушечный домик с садиком, изготовленный им Машурке, воспитаннице своих товарищей Фонвизиных...
] ] ]
- Вот наш Кит едет, - заметил Попов...
Передо мной красивый вид разбросанных домов, мостов и церквей нижней части города, перед домом - спуск в эту часть Тобольска, и оттуда показывается и растет по мере приближения, колоссальный гриб. Это не что иное, как Павел Сергеевич Пушкин, прозванный у Фонвизиных Китом, на высоте своей оригинальной колесницы, прикрывшийся по случаю жаркого полдня красным зонтом и таким образом уподобивший ансамбль своего движимого имущества гигантскому мухомору, подъезжающему к воротам фонвизинского дома. У крыльца, без всякого намека со стороны хозяина, Горбунок остановился, дал время спуститься своему хозяину на землю, свернуть свой зонт и уложить в тележку. На все эти хозяйские манипуляции он смотрел без всякого нетерпения, повернув свою голову набок. Когда же увидел, что Павел Сергеевич двинулся на крыльцо, он счел себя вправе поворотить направо за оранжерею, где всегда находил приготовленное для него сено.
- Ну, здравствуй, Машурка. - И Пушкин принялся целовать выбежавшую встречать его Машурку.
- Здравствуйте, - и такое же целование с другими.
- А, Филипьевна, друг мой, приехала? - И маленькая женщина совсем скрылась в его колоссальных объ-ятиях...
Покончив свои приветствия поцелуем с Наташенькой, Павел Сергеевич отправляется в кабинет хозяина...
- ...Ведь Свистунов болен... Я не спросила, как он себя сегодня чувствует? - Вопрос этот Наталья Дмитриевна как-то вяло адресует к Пушкину.
- Ему хуже, - отвечает коротко и мрачно Павел Сергеевич...
Нисколько не интересным показалось мне письмо, полученное во время обеда Пушкиным от председателя Вольдемарова, в котором гомеопатический пациент Вольдемаров интересовался знать у своего гомеопатического доктора Пушкина, не холера ли у него, или простое последствие употребленных им вчера грибов. Для большего уяснения этого вопроса Вольдемаров приложил рисунки, изображающие вещи, не принятые изображать. Рисунками этими завладел Анненков и желал знать у хохочущей и отвернувшейся от рисунков к Татьяне Филипьевне Наташеньки, есть ли у почтенного Вольдемарова способность рисовать с натуры? Он же, Анненков, полагал, что при большой практике из Вольдемарова выйдет замечательный художник, хотя и специальный, процедил он и возвратил бережно листок Пушкину...
Обед кончился, и Пушкин, тотчас же собравшийся домой, ссылаясь на необходимость быть около больного Свистунова, дал и мне предлог проститься.
- Поедем вместе, Горбунок тебя довезет, - остановил меня Павел Сергеевич в передней и снова обратился к провожающей его Наталье Дмитриевне: - Я говорю, что он болен, серьезно болен; вам следует его навестить.
- Мне следует его навестить, - говорит Наталья Дмитриевна, отбивая такт своим словам серебряным лорнетом... - Это Господь его наказывает (удар лорнетки по ладони). Он в последнее время совсем Бога забыл. - Ударившаяся лорнетка раскрывается. - Я молилась, горячо молилась, чтобы Господь напомнил ему о себе. Моя молитва услышана.
- Так вы не навестите его, если он и умирать будет? - спрашивает грустно Пушкин взволнованным, дрожащим голосом.
- Теперь от этой болезни он умирать не будет... Я знаю...
] ] ]
У окна за своим письменным столом сидит она (Н.Д. Фонвизина) с пером в руках. Ее решительный профиль, напоминающий красивого мужчину, сегодня ещё более поражает отсутствием женственности. Наталья Дмитриевна положила перо и с выражением не то тоски, не то боли схватилась руками за голову, склонилась к столу и оперлась на него локтями. Лицо её уже не поражало мужественной решительностью - это было страдальческое лицо женщины.
Такое необычное её выражение встретилось с не менее необычным выражением суровости и взволнованности на благодушном лице Павла Сергеевича, поднявшегося снизу.
- Здравствуйте... Что?
- Что это вы делаете?
- Пишу письма.
- Не то, не то, - заговорил он, волнуясь. - Что вы вообще делаете? Что вы со Свистуновым делаете? Вы убили его...
Он остановился. Перед ним, словно статуя, поднятая пружиной, стояла бледная Наталья Дмитриевна с выражением испуга в широко открытых глазах.
- Он умер? - прошептала она бледными губами.
- Слава Богу, нет... Но ему хуже... доктора потеряли надежду.
- А, доктора! - вздохнула она, словно после обморока, и тихо опустилась на свой табурет. - Доктора... Маловер вы, маловер! Я знаю, что я делаю. Да, знаю. Вы думаете, мне это легко, но я делаю, делаю для спасения души его. Для вас страдание тела выше, больше значит, чем смерть его бессмертной души.
Павел Сергеевич вздыхал, на его глазах были слезы. Тяжело было его мягкой душе делать кому-либо укоры, тем более своему нежно любимому другу, но он превозмог себя, и между Пушкиным и Натальей Дмитриевной завязался спор: укоры в жестокости к ближнему встретились с укорами в губительной поблажке телу в ущерб душе.
Минут через пятнадцать ступеньки лестницы, ведущей из мезонина вниз, грустно скрипели под шагами грустного Пушкина, идущего в кабинет Михаила Александровича, с которым он, перебросившись несколькими фразами и отказавшись от чаю, простился и пошел к Горбунку, удивленному таким коротким визитом и недовольному, что его оторвали от такого душистого сена, которого он, однако, захватил изрядный клок...
...Калистов рылся в своем древлехранилище, со дна которого достал... тетрадь, взвеселившую меня с первой же страницы: вся она была зарисована... знакомыми лицами: ректор с тростью, инспектор с своим длинным носом... Архип Иванович в шапке с длинной кисточкой - все это было и очень похоже, и очень смешно.
- Неужели это ты рисовал?
- Я, а что?
- Да как славно!
- Ну, много ты смыслишь... Вот мне надо знать, как учатся рисовать...
- Ты дай мне тетрадь, я Пушкину покажу, он сам рисует и расскажет, как надо...
- Нет, не дам, смеяться будут надо мной.
- Пушкин-то будет смеяться? Он никогда ни над кем не смеется...
Я отправился домой, мечтая о том, как заявлюсь к Пушкину и как серьезно буду толковать с ним в интересах одного инкогнито, желающего посвятить себя артистическому поприщу...
В раннее утро вступил на подъезд свистуновского дома, в котором Павел Сергеевич Пушкин занимал маленькую комнатку. В передней я застал пушкинских посетителей: на полу, на окне и на рундуке сидели крестьяне и крестьянки. Это были пациенты Павла Сергеевича, имевшие большую веру в его маленькие медикаменты. Сидели они в ожидании своей очереди рассказать ему про свои лихие болести. Миновав этих страждущих, я вошел в кабинет врачующего и застал хозяина толкующим с пациенткой, обвязанной тряпками. Толковал он ей, как, в чем и когда она должна принимать предлагаемые ей миниатюрные крупинки. Больная женщина, казалось, застыла: полуоткрытый рот и несмигивающие глаза ясно говорили о том внимании, с которым она глотала каждое слово гомеопата.
Уселся я на кровать Пушкина, и в то время, как он толковал со своими пациентами, входящими к нему один после другого, я занялся рассматриванием окружающего. Много труда потребовалось бы от человека, пожелавшего привести эту комнату в порядок, классифицировать разнообразную её начинку: здесь палитра с засохшими красками изолировала сапог от коллекции пил, долот и стамесок, служивших вместо пресс-папье для большой книги строительных чертежей, покоящейся на старой жилетке. И таких вещественных пластов в этой гомеопатической комнатке было очень много, и все они не походили друг на друга.
- Ну что, мой оратор, у тебя что болит? - проводив последнего пациента и садясь около меня, обращается ко мне Пушкин с такою готовностью снабдить меня крупинками, что мне решительно сделалось совестно за свою натуру, не требующую никакого лечения. Я поспешил пробормотать, что я о другом.
У меня была заготовлена речь для изъяснения моего прихода, но она вся испарилась, так как составлена она была при желании говорить о предмете так, как говорят взрослые со взрослыми, при взгляде же на закурившего сигару Пушкина я почувствовал, что меня слушает менее взрослый, чем многие из моих сослуживцев по ораторскому искусству, и начал я, как умел, излагать о цели моего прихода.
- Ты бы мне его рисунки показал или ещё бы лучше сделал, если бы его самого привел ко мне.
- Я просил их у него... да он не дает, говорит, смеяться будете.
- Отчего же ты не объяснил ему, что это вовсе не худое дело и смеяться над этим нечего. Да как его фамилия?
Я взглянул в лицо Павла Сергеевича, и мысль сохранить инкогнито моего друга показалась мне немыслимою. Я сообщил, что зовут его Василием Калистовым.
- Это твой приятель-то, шалунишка-то! Ты просто возьми его и притащи ко мне, а рисунки-то возьми сегодня же и принеси к Фонвизиным, это и их немного развлечет. Мы там посмотрим, оригиналов ему выберем. Копировать надо с хороших оригиналов, вот и научится... Ну а у тебя, мой оратор, охоты к рисованию нет?
- Нет.
- К чему же у тебя особенная охота?
Я оглядывал весь его технический отдел в тщетной надежде почувствовать пристрастие к какому-нибудь инструменту.
- Не хочешь ли быть доктором? Тут кстати бы и латинский язык пригодился. - Он улыбнулся.
Я восстал против медицинской карьеры, сопряженной с латинским языком.
- Но ведь, однако, он у тебя ничего, как-нибудь идет, латинский-то язык?
- Как-то-нибудь он идет.
Звон в церквах к обедне положил конец нашей беседе, и мы дружески расстались...
В антрактах между лекциями я дозубривал какой-то урок, как ко мне подошел Калистов.
- Знаешь, что у меня Пушкин был?
- Да, он хотел заехать.
- Ну, я их считал какими-то особенными людьми. Он как все, или, впрочем, и тем он не похож на всех. Знаешь ли, я ведь с ним разговаривал.
- А с другими ты не разговариваешь?
- Ах ты, лукошко! Да пойми, я с ним говорил, как вот с тобой говорю.
- И лукошком его назвал?
- Ну. - Калистов встал и пошел на свое место, но с половины дороги воротился и снова сел на свою скамью. - Нет, вот в чем штукенция-то. Он велел мне завтра к нему зайти, хотел познакомить с живописцем Барашковым, у которого я буду учиться рисовать. Так пойдем вместе, одному как-то... с тобой лучше.
Я дал слово, и Калистов повеселел.
- А знаешь, когда Пушкин ушел, меня хозяйка два раза Василием Васильевичем назвала, а сегодня утром лепешку испекла, вот как.
Условившись о часе нашего визита к Пушкину, мы разошлись. На другой день в четвертом часу вечера я зашел к Калистову и застал его в глубоком размышлении над тремя манишками, лежавшими на столе.
- Послушай, - встретил он меня, - я не заметил, какие они манишки носят?
Я понимал, кто они, и отвечал, что они манишек совсем не носят.
- Это хорошо, да как же без манишки?..
Надев с круглыми воротничками манишку и припомадив непокорные свои космы, Калистов был готов.
Едва успевая, следовал я за Калистовым по разным переулкам и закоулкам города, но лишь только вступили на Архангельскую улицу и на углу показался дом Свистунова, как я, не умеривший шага, быстро очутился впереди своего друга, который при виде большого дома спасовал и объявил, чтобы я шел один, а он завернет к Пушкину завтра.
- Да ведь он сегодня просил тебя, там теперь, вероятно, и Барашков.
Мои убеждения подействовали, и мы двинулись вперед, хотя не с прежней стремительностью храбрых воинов, идущих на штурм неприятельского батальона, а на манер двух очень солидных господ, делающих моцион после солидного обеда. Из окон свистуновского дома несутся звуки рояля и скрипки. Калистов объявляет мне решительно, что завтрашний день более удобен для визита, так как Павлу Сергеевичу теперь решительно некогда.
- Сам ты слышишь, там музыка играет, а тут мы вдруг мешать ему придем.
- Играют не у него - у Свистунова. Он ведь сам велел, Барашков ждет.
Я снова осыпал его аргументами. Они ли подействовали на Калистова, или на него нашла вдруг отчаянная храбрость и решимость покончить все одним разом: дескать, двух смертей не будет, одной не миновать, только он порывисто ринулся на крыльцо и стал ломиться в запертую дверь. Убедив его оставить бесполезную трату сил и ознакомив с употреблением звонка, я дернул за ручку колокольчика. Лишь только человек Свистунова снял крючок и приотворил дверь, как был озадачен порывистым прыжком краснощекого, курчавого и могучего малого, бросившегося на него с единственной целью схватить и потрясти его руку с тою энергиею, с какою пожимают её у давно не виденного друга. Успокоив выпучившего на нас глаза лакея сообщением, что мы, собственно, к Павлу Сергеевичу, я направил шаги Калистова в гомеопатическую комнату Пушкина.
Здесь Калистов с неостывшей энергией одной рукой вытирал со лба пот, а другой потрясал руки хозяину, артисту Барашкову и трущемуся около малолетнему отпрыску барашковского рода. Добродушная приветливость и ласковое обращение хозяина скоро привели Калистова в нормальное состояние его духа, и он принялся всматриваться во все и во всех, очевидно, с целью изобразить все это впоследствии на бумаге.
- Вот, - обратился Павел Сергеевич к Калистову, - Иов Ионыч Барашков, наш почтенный живописец. Он согласен вас учить, мы уже с ним об этом переговорили. Вы выберите свободных три дня в неделю и ходите к нему.
Калистов начал что-то бормотать, но Павел Сергеевич взял его за руку, пожав её, и тем положил конец его несвязным благодарностям.
- Великое это дело, - обратился к новопосвященному артисту Иов Ионыч с поучением. - Да, это великое дело. Вот, даст Господь, будет потом изображать лики Божии, угодников Его. Главное - чистота тут душевная нужна, ну и старание, а паче всего - молитва. - Голос Барашкова делался с каждым словом таинственнее, и Калистов, заподозрив, что этот подбор хороших слов не что иное, как приступ к сообщению первого урока, навострил уши.
Павел Сергеевич отвлек глаза и внимание Калистова от наставника-артиста, предложив нам на рассмотрение французскую иллюстрацию и обратив его внимание на похождение Гриптогама как произведение, подходящее к жанру калистовского таланта.
- Так в какие дни вы свободны? - спросил Павел Сергеевич. Калистов свободен после обеда в четверг, субботу и во все праздники. Так и порешили, что в эти дни Калистов будет посещать мастерскую Барашкова.
В передней раздался звонок. Фонвизину заинтересовало, кто это мог бы навестить их, так как тобольский бомонд в последнее время прекратил с ними, как с зачумленными, всякие сношения. Сойдя вниз, она нашла в гостиной Татьяну Филипьевну, Михаила Александровича и Петра Николаевича Свистунова...
- Вчера, - сообщает Наталья Дмитриевна, - заявлялся ко мне полицмейстер с сочиненными князем правилами.
- На цензуру он их к вам привозил, что ли? - шутит Свистунов.
- Нет. Хотел их читать мне.
- И что же?
- Я думаю, что князь для того эти правила и выдумал, чтобы при чтении их полицмейстер бранил нас в глаза. Я, разумеется, не допустила его читать, именно потому, что жажду какого-нибудь ответа из Петербурга. В этих правилах он называет нас женами государственных преступников, тогда как недавно, по предписанию из Петербурга, с нас взяли подписку, чтобы мы не смели так называться.
- Что это, чин, что ли, какой? - мрачно спрашивает нахохлившаяся Татьяна Филипьевна.
- Какой чин?
- Да вот, что вам преступниками-то запретили называться. Чин, что ли, это - государственный преступник?
Михаил Александрович хотел объяснить ей причину этого запрещения, но вошел Пушкин со мной, и калистовская тетрадь дала другое течение беседе. Рисунки Калистова всех заинтересовали, и все решили, что у мальчика талант.
- Будущий и недюжинный портретист, - говорит Михаил Александрович.
- А по-моему, - говорит Свистунов, - это будущий русский Гранвиль. Посмотрите, в каждом его наброске чуется сатирическая жилка, без смеха невозможно смотреть.
- Вот я нынче, - замечает Фонвизин, - из обер-прокурорского отчета узнал, что в петербургской семинарии устроены классы рисования. Завтра же пойду к архиерею и буду хлопотать, нельзя ли его туда на казенный счет отправить. Это я надеюсь устроить.
Так как Фонвизины собирались за город, то я, взяв от Натальи Дмитриевны оригиналы для рисования, а у Михаила Александровича хорошей бумаги и карандашей, простился, и Пушкин, по моему указанию, довез меня до калистовской квартиры.
- Ну, теперь я знаю, - говорит он, помогая мне спуститься с его колесницы, - где твой шалунишка живет. На днях сам к нему заверну1.
Воспоминания М.Д. Францевой
(ФРАГМЕНТЫ)2
С Свистуновыми жил один из товарищей, декабрист Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин, у него был брат Николай Сергеевич, умственно расстроенный, с которым сначала они жили вместе, но раздражительность последнего, наконец, дошла до такой степени, что не было никакой возможности с ним жить, иногда случалось, что он в припадке бешенства, несмотря на всю любовь свою к брату, при малейшем его противоречии бросался на него и замахивался тем, что попадалось ему под руку; однажды он пришел в такое раздражение, что бросился на брата, изломал об него чубук от трубки, которую курил в то время. Свистунов, будучи дружен с П. Сер., предложил ему комнату у себя в доме. Николай же Сергеевич остался в отдельной квартире. Личность Павла Сергеевича Бобрищева-Пушкина была замечательна по его глубоко религиозному чувству; он в полном смысле был христианин и словом и делом; вся жизнь его была одним выражением любви к ближнему и посвящена была на служение страждущему человечеству. Он был не женат, светских удовольствий удалялся, избегал новых, не подходящих к его душевному настроению людей, хотя и не чуждался никого. Он, как человек хорошо воспитанный, старался сохранить приличия общественной жизни; но никогда им рабски не покорялся, казался даже в некоторых случаях оригиналом, одевался несколько своеобразно. Будучи слабого здоровья, очень боялся холода, почему и сочинял себе иногда особенные костюмы; но, несмотря на его уклонения от светских обычаев, его все любили, как богатые, так и бедные, высокопоставленные и низко стоящие люди. Родители его были почтенные и очень благочестивые помещики Тульской губернии, особенно отец его был необычайно стойкого и благородного характера, глубоко верующий и строгих правил человек, всеми уважаемый, имея много детей, воспитывал их в благочестии; двое из его сыновей, Николай и Павел Сергеевичи, вступив в тайное общество, разделили общую участь своих товарищей в Сибири. Заключение в каземате, как рассказывал нам сам П. Серг., имело превосходное влияние на развитие его духовной стороны. Он только там вполне постиг всю пустоту суетной мирской жизни и не только не роптал на перемену своей судьбы, но радовался, что через страдание теперешнего заточения Господь открыл ему познание другой, лучшей жизни. Внутреннее перерождение оставило навсегда глубокий след в его душе. Находясь в каземате, он радовался и воспевал хвалу Господу за Его святое к нему милосердие. Посвятив свою жизнь на служение ближнему, он старался во многом изменить свои привычки, любил читать Св. Писание, которое знал не хуже настоящего богослова, вел жизнь почти аскетическую, вырабатывая в себе высокие качества смирения и незлобия, ко всем был одинаково благорасположен и снисходителен к недостаткам других. В Тобольске он занимался ещё изучением гомеопатии и так много помогал своим безвозмездным лечением, что к нему постоянно стекался народ, особенно бедный. П. Сер. так, наконец, прославился своим гомеопатическим лечением, что должен был завести лошадь с экипажем, чтоб успевать посещать своих пациентов. Лошадь у него была маленькая, которую мы прозвали "Конек-Горбунок", летний экипаж вроде тюльбери, на четырех колесах, а зимний - одиночные сани. В них укладывались гомеопатические лечебники, аптечка, выписанная из Москвы, запасная одежда на случай внезапной перемены погоды, зимой лишняя шуба, а летом теплая на вате суконная шинель, которая никогда не покидала своего хозяина в его экскурсиях (тобольский климат был очень изменчив, случалось, в один и тот же день то холод, то сильная жара); когда было все уложено, то выходил и садился в экипаж сам Пав. Сергеевич, плотно укутанный не только зимой, но даже и летом, брал вожжи в руки и отправлялся на помощь больным. Всюду, куда он только ни приезжал, везде его встречали с радостью, всем и каждому подавал он утешение добрым словом, сердечным участием, хорошим советом. Он был очень развитого ума, начал свое образование в Москве в дворянском пансионе, закончил же его в известном заведении Николая Николаевича Муравьева, где готовились в офицеры Генерального штаба. П.С. был при случае и архитектором, и столяром, и закройщиком. Нужно ли кому план составить обращаются к П.С.; дом ли построить или сделать смету - он своею математическою головою разочтет все верно до последней копейки. Он был в особенности дружен с Фонвизиными, Свистуновыми и с нашим семейством. Мы, бывши ещё детьми, так любили его, что, когда выросли, смотрели на него как на самого близкого родного. Бывало, захворает ли кто из нас, сейчас шлем за П.С., и он тотчас же катит на своем Коньке-Горбунке.
Отец мой очень любил и уважал П.С. и удивлялся его постоянному самоотречению. Он отлично знал всю службу церковную, часто в церквах читал за всенощной шестопсалмие, читал всегда отчетливо, с большим выражением и чувством, так что каждое слово невольно запечатлевалось в слушателях.
Когда в Тобольске, в 1848 году, была холера, то П.С., забывая себя, помогал своею гомеопатией всем и каждому. Только, бывало, и видишь, как в продолжение дня разъезжал Конек-Горбунок с одного конца города на другой со своим неутомимым седоком. Потребность в помощи была так велика, что даже Фонвизины и Свистуновы, по наставлению П.С., лечили в отсутствие его приходящих к нему больных в эту тяжелую годину. Холера в Тобольске была очень сильна, и смертность страшная; постоянное зрелище встречающихся похорон и стоящих по нескольку за раз гробов в церквах наводило на всех ужас и уныние. Так как смерть поражала людей внезапно, то нельзя было без страха отлучиться из дома.
Несмотря на то что больным, начиная с господ, все подавали помощь, М.А. и П.С. сами растирали окоченевшие и почерневшие их члены, сами сажали в ванну, и никто из них не заразился. Вообще, они оказали много деятельной помощи во время этой ужасной болезни, записывали всех приходящих к ним больных и потом подводили итоги, по которым оказалось около 700 человек, получивших излечение от них гомеопатией...
Молодые годы моей жизни, проведенные в Сибири, останутся навсегда неизгладимыми в моей памяти; они полны воспоминаниями самыми светлыми от сближения с детства моего с людьми не только даровитыми и развитыми умственно, но и глубоко понимающими высокую цель жизни человека на земле...
Не могу пройти молчанием ещё одной из ряда выходящей личности, нашей общей любимицы, так называемой Татьяны Филипповны. Она была простая крестьянка, в молодости сбившаяся было с истинного пути, но, познакомившись с одним молодым чиновником-землемером, привязалась к нему страстно и вышла потом за него замуж и изменила совершенно свою прежнюю жизнь. Муж её оказался очень дурным человеком, вечно пьяный, буйный, или, как называют подобных людей, "озорник". Сначала он был с ней хорош, а потом стал дерзко обращаться, бил и мучил её ужасно. Она увидела в этом карающую руку Божию за её прежнюю дурную жизнь, смирилась, покаялась и так прилепилась любовью к Господу, что с великой радостью стала переносить разные истязания от мужа, которого не переставала любить, молиться за него и прощать все наносимые ей обиды. Господь, видя смиренную покорность её сердца, вскоре освободил её от него, и она, оставшись бездетною вдовой, посвятила себя окончательно на служение Богу, удалилась в свою родную деревню Подрезово, верстах в 25 от Тобольска, выстроила у своего брата на конце огорода маленькую избушку в 3 аршина длины и ширины (сама собственными руками рубила и возила лес), украсила её иконами и разными святыми изображениями, приобрела себе Евангелие и Псалтырь, вместо постели имела деревянную скамью с войлоком, начала подвизаться и иногда проводила целые ночи в молитве; но в ней не было ни малейшего ханжества, напротив, она всегда оставалась веселой и довольной и никогда не унывающей. Живя совершенно одиноко, далеко от людей, она ничего не боялась, хотя в Сибири и небезопасно от беглых, но она даже на ночь никогда не запирала дверь. Имея простую, детскую веру в Господа, она находила, что Он сумеет её охранить от всех встречающихся бед. Случайно познакомившись с Фонвизиными и со всеми нами, она очень скоро внушила к себе любовь и стала часто из деревни приходить в город и всегда останавливалась и гостила по нескольку недель у кого-нибудь из нас. В деревне, где она жила, не было храма, что её очень огорчало, и вот она задумала с Божьей помощью и добрых людей по-строить храм, много молилась об этом и, наконец, решилась. "Как же ты будешь строить его, не имея ни копейки денег?" - говорили ей все её знакомые. "А у Господа разве мало их, захочет, так и даст! расположит сердца, и явятся жертвователи!" - отвечала она с горячей верой. Архиерей, узнав, что у неё нет запасного капитала для построения церкви, не давал на то разрешения, но М.А. Фонвизин сообщил преосвященному о её глубокой вере и выпросил у него разрешение. И точно, её вера вскоре оправдалась: по её живому настоянию все приняли большое участие в этой постройке... Кто чем мог, тем и помогал: Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин сделал смету, составил план, сам следил за работами и был настоящим архитектором; Н.Д. Фонвизина написала сама иконы масляными красками для иконостаса, многие же другие жертвовали разными необходимыми вещами для церкви. Отец мой взял на себя самую трудную обязанность сбора денег, и Господь, видимо, помогал ему, жертва росла не по дням, а по часам; собрано было в короткое время тысяч пять ассигнациями (тогда ещё в Сибири считали на ассигнации), так что через год церковь была окончена. Татьяна Филипповна радовалась и прославляла Бога. Наконец, желанный час для неё настал, назначили день освящения церкви. Фонвизины, Свистуновы, Бобрищев-Пушкин, наше семейство - все мы накануне освящения храма отправились водою по Иртышу в большой нанятой лодке за 25 верст в деревню Подрезово. Завидев издали блестевший на солнце крест над вновь воздвигнутой общими трудами церковью в далеком захолустье, невольно у всех радостно забилось сердце. Вся деревня вышла нам навстречу и восторженно нас приветствовала.
Мы разместились на ночлег в избах братьев Татьяны Филипповны. Наконец, была отслужена всенощная с певчими, а на другой день состоялось и самое освящение; торжество было очень трогательное, народу собралось со всех окружных деревень множество; все со слезами на глазах благодарили жертвователей и соорудителей храма в столь отдаленной местности. (В Сибири, по огромному её пространству, большой недостаток в церквах; приход тянется иногда на протяжении 200 верст, так что часто дети умирали некрещеными и умерших погребали без отпевания, и только когда приезжал священник в деревню, то отпевал всех похороненных над могилами общим отпеванием.)
Попытка - как пытка
Нечасто на протяжении 30-летия сибирского своего изгнания обращались декабристы к царю или в его III отделение с просьбами. Обычно делали это их близкие и родственники. Монарх внимательнейшим образом знакомился с прошениями, но независимо от характера ответа никогда не мог отказать себе в деле излюбленном - пытке надеждой. От чего зависело, что пытка эта была большей или меньшей длительности, никто не мог бы сказать с уверенностью: положения ли в свете, заслуг родственников или от внезапного каприза, какого-то воспоминания. Не было тут закономерности, как не было её и при определении вины и сроков наказания его "друзей по 14 декабря"...
Первое прошение Сергея Павловича Бобрищева-Пушкина - отца декабристов - на имя А.Х. Бенкендорфа датировано 31 декабря 1838 года. Минуло ровно 13 лет со дня ареста его сыновей. В каждой строчке прошения - не утихнувшее с годами отцовское горе. Бедам, которые одна за другой опускаются на плечи старого человека, помимо скорбной судьбы старших детей, кажется, нет конца. Но и мужество его безмерно - оно прочитывается в безыскусной его просьбе:
"Неоднократные примеры беспристрастного внимания Вашего сиятельства к участи злосчастных подали мне смелость обратиться с сею просьбою, может быть, по-следнею в моей жизни, ибо я на краю уже оной. Уделите единую минуту милостивого Вашего внимания к усильной просьбе престарелого и дряхлого отца семейства, убитого горькою участью двух старших сыновей моих Николая и Павла Бобрищевых-Пушкиных, учинившихся жертвою неосновательной молодости в 1825 году. Вот уже двенадцать лет страдаю потерею их, и, несмотря на уверенность мою в их полном раскаянии, я не осмеливался и не осмеливаюсь пасть к стопам всемилостивейшего нашего монарха; но по долгу чувств отца нахожу себя в крайней необходимости, по причине совершенного лишения ума старшего из сих сыновей моих Николая, умолять Ваше сиятельство исходатайствовать перемещение сего сына моего Николая для лечения.
Он был всемилостивейше соединен в городе Красноярске с меньшим братом Павлом, но по усилившейся болезни правительство нашло нужным отделить его опять от брата в помещение, где средства к облегчению его болезни и состояния по отдаленности края слишком ограничены: а к сему же и по расстройству домашних обстоятельств моих при малом состоянии лишен возможности посылать сим сыновьям моим достаточно денежного пособия. Пятеро сыновей моих на службе его императорского величества, из коих один майором в инженерах путей сообщения, а четверо в артиллерии, я же одинок без подпоры с двумя дочерьми, лишился не вдавне друга жены, а пред сим и старшей дочери, жертвы горести; с такими потерями старость моя злополучна, томительна! Облегчите, Ваше сиятельство, предпоследние дни её Вашим предстательством, доверша оное тем, чтобы по крайности до Тобольска проводил бы несчастного сына моего Николая злосчастный же сын мой Павел, которому позволить милостиво и остаться в Тобольске и тем сблизить хотя несколько со мною для письменного моего с ним сношения, единственной отрады в столь скорбной разлуке".
Эта попытка облегчить участь сыновей стоила Сергею Павловичу многомесячной пытки: надежды и отчаяния, веры и разочарований. Видимо не дождавшись ответа от Бенкендорфа, решается отставной полковник на новую просьбу: в сентябре 1839 года.
К главе III отделения обращается сын его - майор Сергей Сергеевич Бобрищев-Пушкин с просьбой перевести его братьев в Тобольск.
Просьба сына менее радикальна, нежели отцовская, и граф Бенкендорф приводит в действие послушную ему машину. 10 октября 1839 года он запрашивает губернатора Западной Сибири князя П.Д. Горчакова: "Находите ли вы оную (просьбу) уважительною и не представляется ли с Вашей стороны каких-либо местных препятствий к удовлетворению сей просьбы".
После ответа князя П.Д. Горчакова - "Я не нахожу с своей стороны никаких препятствий на перемещение в город Тобольск находящихся ныне в Красноярске государственных преступников Николая и Павла Бобрищевых-Пушкиных" - следует приказ от 11 декабря 1839 года о переводе братьев в Тобольск. 20 февраля 1840 года генерал-губернатор Восточной Сибири В.Я. Руперт доносит Бенкендорфу, что братья Бобрищевы-Пушкины отправлены в Тобольск.
Пройдет ещё шесть лет, и почти за два года до кончины, в ноябре 1845 года, 75-летний Сергей Павлович сделает последнюю попытку увидеть сыновей своих и обратится в III отделение, к новому - с 1844 года - главе его, шефу жандармов графу А.Ф. Орлову1.
"Умоляю, - пишет С.П. Бобрищев-Пушкин, - о помиловании несчастных сыновей моих: Николая как больного и умалишенного, для общего семейного попечения, в родительском доме, ему уже и срок 20-летней ссылки истекает, но для старости и дряхлости моей и час дорог. Второго же, Павла, по общему с ним чувству, я ревностно желал бы, чтобы он посвятил всю жизнь свою на службу его императорского величества"...
Думается, через надежную оказию сумел Павел Сергеевич дать отцу совет, как написать прошение, - за долгие годы декабристы усвоили невеселую науку: чтобы получить малое, проси большее. Надеясь облегчить участь хотя бы одного Николая, напоминал старик отец об окончании срока ссылки сына и законном праве вернуться домой. Эта просьба казалась менее значительной на фоне несбыточной - о прощении Павла. Но монарх и III отделение наглухо "забыли" об истекающем 20-летии изгнания государственных преступников 8-го разряда. Их к 1845 году оставалось в живых лишь четверо из 15: А.В. Веденяпин, В.М. Голицын, М.А. Назимов и Н.С. Бобрищев-Пушкин. Надежды не оправдались для обоих сыновей Сергея Павловича.
Архив III отделения сохранил черновик ответа С.П. Бобрищеву-Пушкину. Интересен он тем, что содержит два текста. В одном - истинная причина отказа. Добросовестный чиновник-канцелярист отвечал со слов Орлова, всего год наследующего "хозяйство" А.Х. Бенкендорфа: "Граф Орлов изволит отозваться, что считает невозможным входить о сем с докладом, потому что подобных монарших милостей не было даровано никому из состоящих в Сибири по одному с сыновьями вашими делу". Текст этот зачеркнут и написан тот ответ, что получил Сергей Павлович за подписью Л.В. Дубельта1: "Генерал-лейтенант граф Орлов не изволил признать возможным входить со всеподданейшим докладом означенной вашей просьбы".
Не озарились радостью встречи со старшими сыновьями последние дни Сергея Павловича Бобрищева-Пушкина. Но светлое имя его, беспорочная служба Отечеству и всеобщее к нему уважение - человеку, отцу семейства, воину, гражданину - через 10 лет все же помогли сыновьям вырваться из Сибири, пусть и не намного раньше товарищей.
Участие своих сыновей "в деле 14 декабря" Сергей Павлович - бесконечно далекий от политической жизни - воспринял как огромное несчастье. Скорее всего, он не одобрял их поступков, но, видимо, уважал образ мыслей. Всего в двух из обнаруженных писем говорит о нем сын Павел, но как весомы скупые эти строчки: "Жизнь отцов наших есть след корабля, который готов уже скрыться... Я давно приучил себя к этой мысли, и всякое письмо, которое получаю от отца месяца через три, принимаю как подарок: жизни и человека, которого не только люблю, но и уважаю"1.
К сожалению, не удалось разыскать ни одного письма Павла Сергеевича к отцу и Сергея Павловича к сыновьям. В Тульском государственном областном архиве сохранились только расписки отставного полковника о получении из Сибири писем 1830-1832 годов от "г-жи Нарышкиной" или "госпожи Розен" тогда Павел Сергеевич ещё был на каторге, лишен права переписки, и за него писали "ангелы-жены" товарищей. Раз, иногда два в месяц аккуратно подшивались они в папку секретной канцелярии Тульского военного губернатора...
Бегут по дешевой голубой бумаге торопливые неровные строчки. Дрожит рука 70-летнего полковника. Не от старости дрожит, а от волнения, от нетерпения скорее прочитать письмо сына. А сделать это можно, только написав эту, буквой чиновничьего закона установленную расписку, да ещё угостив исправника или присланного им человека и любезно поговорив с ним о том, что вовсе неинтересно...
"РАСПИСКА.
1831 года сентября 9 дня доставленное мне от г-на Алексинского исправника Протопопова присланное к нему при предписании господина Тульского военного губернатора, полученное им из III-го Отделения Собственной Его императорского Величества канцелярии на мое имя письмо г-жи Нарышкиной от 13 июня сего года я получил, в чем и даю сию расписку.
Полковник Сергей Павлов сын Бобрищев-Пушкин".
Уже по возвращении на родину Павел Сергеевич, высоко ценя нравственное наследство, оставленное отцом ему, братьям и сестре, напишет: "Печать, которою связал нас всех наш добрый отец, служит для нас всех неизгладимым залогом верной дружбы. Все мы так глубоко его любили и уважали, что, и не зная друг друга в подробности, были соединены, а сестра наша добрая между нами как старческий его посох, которым он подпирался в свое восьмидесятилетие"1.
После кончины Сергея Павловича - в 1849 году - за хлопоты о братьях принялась сестра - Мария Сергеевна. Она родилась в 1806 году. Когда в 1815 году они уехали в Москву учиться, ей было всего 9 лет. Как часты и длительны были их наезды домой до 1822 года, судить трудно. А начиная с 1822 года благодаря сохранившимся формулярным офицерским спискам известно, что ежегодный приезд братьев в отпуск длился 2-3 меся-ца - к положенным 28 дням они добавляли месяц-другой "по болезни". Известно, что последняя встреча Марьи Сергеевны - тогда почти 19-летней - состоялась с братьями в январе-марте 1825 года. В "Семейной хронике" М.А. Крамер2 читаем:
"Марья Сергеевна замужем не была. Всю жизнь отдала она братьям. В семье была образцом самоотвержения и любви. Брала на воспитание деревенскую девочку, потом выдала её замуж".
Хлопоты о братьях Марья Сергеевна предпринимала в конце 40-х - начале 50-х годов, но планомерно, не отступая, начала "осаду" монарха и графа Орлова с конца 1853 года. Подвигнуло её на это возвращение - по высочайшей воле - из Сибири М.А. Фонвизина, с которым она вскоре познакомилась, и поддержка Натальи Дмитриевны Фонвизиной. Любовь и сострадание к братьям обречет и её на многолетнюю пытку надеждой - будут прошения и многократные поездки в Петербург, хождения по присутствиям III отделения, долгие ожидания ответов и снова прошения, снова неизбывная надежда.
В письме в Тобольск Н.Д. Фонвизина уведомляет: "Мы с Марьею Сергеевной придумали, чтобы прошение к царю передать через наследника, и сочинили общими силами два письма - к тому и другому: оба дельные и написаны с чувством. В октябре или в начале ноября Михаилу Сергеевичу1 надо будет ехать в Петербург - и Марья Сергеевна с ним отправится"2. Видимо, позже было решено подать прошение на высочайшее имя и в III отделении графу Орлову (тексты их очень схожи).
"Августейший монарх, Всемилостивейший государь!
Повергаясь к священным стопам Вашего императорского величества, умоляю о милости двум родным братьям моим Николаю и Павлу Бобрищевым-Пушкиным; оба они в 1826 году заслужили справедливый гнев Вашего императорского величества и кару законов за свое за-блуждение и находятся теперь в г. Тобольске на поселении. Старший, осужденный на 20 лет на поселение, лишившись ума при самом начале своего изгнания, влачит горькую жизнь свою помощию и попечением младшего брата, который также от горя и труда потерял здоровье, сверх того, почти лишился зрения, требует теперь сам поддержки и попечения, но по отдалению и малому моему состоянию подавать им помощь отсюда не могу. Только такое безотрадное, сокрушенное положение их, без всяких средств к жизни, и полное убеждение в глубоком, постоянном раскаянии, подтверждаемом безукоризненным поведением в продолжение всего время изгнания, осмелили меня молить слезно Вас, Всемилостивейший государь, о великодушном дозволении возвратиться им на родину ко мне. Не отриньте сердечной моей просьбы, государь, доставьте нам отраду в болезненной старости поддержать друг друга и делить последний кусок хлеба, благословляя и моля Господа за августейшего благотворителя и весь царствующий дом.
С чувством глубочайшего благоговения осмеливаюсь именоваться
Вашего императорского величества
Верноподданнейшая дочь полковника девица Марья Сергеевна Бобрищева-Пушкина".
"22 февраля 1854 г." - написано в верхнем правом углу 1-го листа прошения, видимо рукой чиновника, принимавшего его.
"Господь милостив, я крепко надеюсь на успех", - как заклинание несколько раз повторяет в своем письме Н.Д. Фонвизина. На успех уповала вся декабристская семья. "Дай Бог успеха", - говорит и Павел Сергеевич в одном из писем И.И. Пущину, но, пожалуй, единственный провидит неудачу.
Канцелярские недра архива III отделения позволяют проследить путь и судьбу прошения М.С. Пушкиной.
Сверху на нем карандашом написано: "Высочайше повелено сделать справки и доложить".
Справки были составлены - отдельно на каждого из братьев. Их сопровождала "Записка" на высочайшее имя:
"О государственных преступниках Николае и Павле Бобрищевых-Пушкиных. Ваше императорское величество изволили передать мне всеподданнейшее прошение проживающей в Тульской губернии дочери полковника девицы Бобрищевой-Пушкиной, которая, представляя горестное положение сосланных в 1826 году в Сибирь двух родных братьев её Николая и Павла Бобрищевых-Пушкиных, из коих старший вскоре после ссылки его лишился рассудка, а второй, находясь в работах, потерял здоровье и зрение, просит всемилостивейшего Вашего императорского величества дозволения возвратиться к ней на родину, во внимание к настоящему положению её братьев, требующему особенного попечения.
Представляя Вашему императорскому величеству справки о сих преступниках, обязываюсь всеподданнейше доложить, что из лиц, осужденных по делу 14 декабря 1825 года Верховным уголовным судом, удостоились всемилостивейшего дозволения возвратиться из Сибири на родину Фонвизин и Александр Муравьев, осужденные в каторжную работу на 12 лет, и Тизенгаузен, приговоренный к работе на 2 года.
Подписал: генерал-адъютант граф Орлов.
Скрепил: генерал-лейтенант Дубельт.
24 февраля 1854 года".
На полях этой "Записки" состоялась любопытная "карандашная беседа".
Монарх Николай I начертал карандашом:
"Полагаешь ли возможным согласиться?"
Генерал-адъютант А.Ф. Орлов - карандашом же - отвечал:
"Не угодно ли будет дозволить до некоторого времени отложить?"
"Переговорим", - соглашался царь.
Л.В. Дубельт, тоже карандашом, резюмировал: "Оставить впредь до приказания. 1 марта 1854 года".
Так и не суждено было братьям Бобрищевым-Пушкиным отправиться на родину в том 1854 году.
Просил за братьев, указывая на бедственное их положение, и князь Андрей Михайлович Голицын. На его прошении сверху карандашом написано: "Еще рано". А официальный ответ Дубельта от 10 апреля князю А.М. Голицыну был таким: "Я докладывал г. генерал-адъютанту графу Орлову, но его сиятельство изволил отозваться, что признает неудобным в настоящее время утруждать государя императора докладом по означенному предмету".
А в начале осени этого года с прошением к Л.В. Дубельту обращался Я.Д. Казимирский:1
"Милостивый государь Леонтий Васильевич!
Приемлю честь почтеннейше представить благоусмотрению Вашего превосходительства в подлиннике полученное мною письмо от находящегося в Тобольске государственного преступника Павла Бобрищева-Пушкина. При сем обязанностию считаю доложить Вашему превосходительству, в бытность мою недавно в Тобольске, я лично удостоверился, что старший брат Бобрищева-Пушкина действительно находится в помешательстве ума и, находясь на попечении своего брата, тоже часто подвергающегося болезненным припадкам при преклонных летах его, ещё более усиливает тягость его положения, как получаемое ими от казны содержание, выдаваемое всегда по истечении года, не только не покрывает самых необходимых нужд их, но весьма часто доводит до нищеты; а потому, принимая в уважение отличительно-кроткую жизнь Бобрищевых-Пушкиных, засвидетельствованную мне местным начальством и самыми жителями города, осмеливаюсь всепокорнейше просить милостивого ходатайства Вашего превосходительства о облегчении участи их дозволением остаток жизни докончить под призрением родной сестры их...
8 сентября 1854 года".
Я.Д. Казимирский подключился к хлопотам о братьях Бобрищевых-Пушкиных, безусловно, по просьбе всей декабристской колонии. И Тобольск он навестил явно для того, чтобы согласовать действия и продумать, какой текст напишет на его имя П.С. Пушкин и каким будет его прошение к Дубельту. Убеждает в этом, помимо дружеских чувств Казимирского к декабристам, логическая и временная согласованность обоих посланий. Текст прошения П.С. Пушкина таков:
"Ваше превосходительство, милостивый государь Яков Дмитриевич!
Благосклонное внимание Ваше, с которым Вы лично изволили вникнуть в мое положение, дает мне повод вверить его и на письме ходатайству Вашему.
Вам небезызвестно, что больной брат мой в 1846 году, когда миновал двадцатилетний срок, ему назначенный, быть в Сибири на поселении, не воспользовался никаким изменением в своей участи. Я не смел и не должен был утруждать об этом начальство, потому что был ещё в силах на себе выносить всю тяготу его плачевной болезни. Но теперь собственная моя хворость, со всяким годом умножающаяся, вынуждает меня выставить положение наше перед Вами, как перед местным представителем заботливой попечительности Его сиятельства графа Александра Федоровича, о всех вверенных его исключительному покровительству. И я на это решаюсь в смелой уверенности, что доброта сердца его сиятельства, вследствие Вашего ходатайства, может низвести на нас и с высоты престола милосердного монарха высочайшую милость в дозволении окончить нам остальные дни нашей старости под попечением единственной родной сестры нашей, которая в Тульской губернии имеет небольшое поместье и готова разделить с нами последний кусок хлеба.
С глубоким почтением и совершенною преданностью честь имею быть
Вашего превосходительства нижайший слуга
Павел Бобрищев-Пушкин.
27 августа 1854 года, г. Тобольск".
Марья Сергеевна тоже не успокаивалась. Потерпев неудачу в марте, она снова приезжает в Петербург в июне 1854 года и подает прошение на имя генерал-лейтенанта Л.В. Дубельта.
На полях этого прошения начертано карандашом: "Оставить. Надобно повременить не менее года".
Марья Сергеевна "временит" только пять месяцев. В конце года она снова в Петербурге и 7 декабря подает два новых прошения - снова на высочайшее имя и на имя графа Орлова, напоминая, что ответом на её августовское прошение было предложение "немного обо-ждать". На докладной по поводу этого нового прошения карандашом написано: "Не время", а в ответе Марье Сергеевне от 3 января 1855 года - короткая отповедь: "Просьба не может быть исполнена".
Видимо, даже у неутомимой Марьи Сергеевны на какое-то время опустились руки: хлопоты она возобновляет только к концу 1855 года. В России наступило новое царствование. На престол вступил Александр II - сын почившего в бозе в феврале 1855 года Николая I. Теперь надежды М.С. Пушкиной ожили, и она решает действовать через тульского уездного предводителя дворянства А.Н. Арсеньева, человека либерально настроенного, который не только с пониманием и сочувствием отнесся к положению семьи Бобрищевых-Пушкиных, но и лично обратился с прошением к главе III отделения графу А.Ф. Орлову:
"28 декабря 1855 года, Тула
Милостивый государь Алексей Федорович!
Помещица Тульской губернии Марья Сергеевна Бобрищева-Пушкина имела счастие подать лично покойному императору всеподданнейшее прошение о возвращении к ней двух её братьев, находящихся на поселении в Тобольске, старший из них Николай уже более 28 лет лишен ума, второй, Павел, изнемогает под бременем болезни и почти лишился зрения. По приказанию покойного государя прошение её было передано дежурному флигель-адъютанту Воейкову в г. Гатчин, прошение это осталось без последствий.
Разделяя с нею надежду на милосердие и великодушие ныне царствующего императора и всегдашнюю готовность Вашего сиятельства оказать облегчение страждущему, я почел себя обязанным довести о сем до сведения Вашего сиятельства, испрашивая Вашего высокого покровительства семейству Бобрищевых-Пушкиных, тем более что покойный отец Марьи Сергеевны пользовался общим уважением дворянства Тульской губернии, был в достопамятном 1812-м году начальником Тульского ополчения и всегда ревностно служил государю и Отечеству.
Возвращение же на родину детей его Николая и Павла, понесших справедливое тридцатилетнее наказание, не только что не будет вредно обществу, но, напротив, ещё более воспламенит в нас чувство благодарности и благоговения к великодушию и милосердию монарха нашего, которые он так щедро на нас изливает.
В надежде, что Ваше сиятельство не откажете в нашем ходатайстве по этому делу, имею честь быть Вашего сиятельства покорным слугою
А. Арсеньев".
В ответ на прошение А.Н. Арсеньева последовало новое движение бумаг в канцелярии III отделения. Снова были составлены справки об участии братьев Бобрищевых-Пушкиных в деле 14 декабря 1825 года, как близнецы похожие на справки 1854 года. Но на этот раз их препровождала "благоприятная записка" графа Орлова:
"В 1854 году почивший в бозе государь император изволил получить всеподданнейшее прошение помещицы Тульской губернии, дочери полковника Бобрищева-Пушкина, которая, представляя горестное положение сосланных в 1826 году в Сибирь двух родных братьев её, Николая и Павла Бобрищевых-Пушкиных, из коих один уже давно лишился рассудка, а последний, находясь в каторжной работе, потерял здоровье и зрение, просит о всемилостивейшем дозволении им вернуться к ней на родину.
По сей просьбе я входил тогда с всеподданнейшим докладом, и блаженныя памяти государь император, снисходя к положению братьев просительницы, соизволил сделать мне вопрос: "Как я полагаю?", и согласно моему мнению высочайше повелено было повременить исполнением этой просьбы.
Ныне Тульский губернский предводитель дворянства возобновляет ходатайство о них, представляя, что отец их, быв в 1812 году начальником Тульского ополчения, пользовался общим уважением тамошнего дворянства и что возвращение на родину детей его не только не будет вредно обществу, но, напротив, ещё более воспламенит в нем чувство благодарности и благоговения к великодушию и милосердию Вашего императорского величества.
Имея в виду, что государственные преступники Фонвизин и Муравьев, более виновные по делу 14 декабря 1825 года, нежели Бобрищевы-Пушкины, удостоились всемилостивейшего разрешения возвратиться на родину, я обязываюсь доложить Вашему императорскому величеству о выше сказанном ходатайстве, всеподданнейше представляя, что я полагал бы ныне возможным удовлетворить оное, с тем, однако, чтобы Бобрищевы-Пушкины оставались под строгим надзором местного начальства.
Подписал: генерал-адъютант граф Орлов.
Скрепил: генерал-лейтенант Дубельт.
11 января 1856 года".
На подлинном (докладе) рукою генерал-адъютанта графа Орлова написано карандашом: "Высочайше соизволил. 11 января 1856 года".
На этом можно было бы и закончить историю почти 20-летней пытки надеждой, ожиданием, верой в справедливость и милосердие, если бы Марью Сергеевну и вернувшихся, наконец, в марте 1856 года её братьев не ждало ещё одно испытание - этакий "довесок" почти в год к минувшим испытаниям. Помилованные братья Пушкины были ещё в дороге из Сибири на родину, а генерал-губернатор Западной Сибири Гасфорт шлет министру внутренних дел запрос, следует ли взыскать прогонные из Тобольска в Тульскую губернию деньги в сумме 546 рублей 92 3/4 копейки серебром с государственных преступников Бобрищевых-Пушкиных или "принять помянутый расход на счет казны".
И зашуршали опять бумаги в канцеляриях III отделения, министерства внутренних дел, военного губернатора Тульской губернии, генерал-губернаторской канцелярии в Тобольске. И опять запестрели в этих бумагах имена Бобрищевых-Пушкиных - братьев Николая и Павла, сестры их Марьи Сергеевны, которая без устали объясняет, что состояние её малое, недостаточное, что неурожаи последних лет почти разорили её, что ей не под силу уплатить требуемую сумму, что братья её в сибирском их заточении именно по недостаточности состояния получали пособие от казны. Препирательствам её с чиновниками, кажется, нет конца. Наконец, по истечении восьми месяцев бесплодных её попыток добиться принятия прогонных на счет казны, она пишет скорее гневное, чем умоляющее письмо министру внутренних дел Ланскому, в котором заявляет, что если бы "возвращение братьев предоставлено было попечению её самой", то она "ограничилась бы сколь возможно умеренными на то расходами и не издержала бы прогонов на две тройки, как это сделано было по случаю отправления братьев с казаками, а только на одну пару лошадей и не утруждала бы начальство о сопровождении их казаками, а следовательно, не было бы надобности в отпуске кормовых денег для казаков и в прогонах на обратный переезд сих последних".
Трудно сказать, какой из аргументов Марьи Сергеевны оказался решающим, но министр Ланской хлопотал за нее, и 30 ноября 1856 года, наконец, последовало благосклонное резюме III отделения, которое "полагало бы возможным исходатайствовать Высочайшее повеление о сложении с Бобрищевой-Пушкиной помянутого взыскания" и повлекло за собой это милостивое высочайшее повеление.
Никогда более не делали попыток просить о чем бы то ни было власти предержащие декабристы Николай и Павел Бобрищевы-Пушкины и добрая сестра их Марья Сергеевна.
Любимый Паскаль
"Человек бесконечно превосходит человека".
"Величие человека составляет мысль".
Даже если бы только эти суждения оставил будущему великий Блез Паскаль, они не дали бы уснуть разуму землян. Он же в наследство людям оставил много больше истин о них самих, их назвали "Мысли".
Один из современных западных исследователей творчества Паскаля заметил: "На свете великое множество тех, кто любит Паскаля". Добавим: "и любил". В России XIX века, вероятно, не было ни одного выдающегося человека, кого Паскаль оставил бы равнодушным и кто не выразил бы своего восхищения, любви и признательности гениальному французу.
В начале прошлого века историк западной литературы Н. Стороженко объяснил эту непреходящую любовь к Паскалю:
"Мысли" Паскаля заключают в себе массу глубочайших наблюдений над жизнью и людьми, и притом выраженных таким слогом, что легко удерживаются в памяти. Стараясь определить сущность человеческой природы, Паскаль должен был невольно сделаться моралистом, и высказанные им мысли о человеке составляют едва ли не половину всех его "Pensйes". Подобно тому как в древней трагедии один говорит за весь хор, выражая общие всем хоревтам чувства, так и в истории изредка появляются люди, носящие на себе бремя общей скорби и в силу этого получающие право говорить за все человечество. К числу таких избранников нужно отнести и Паскаля. Его "Мысли" будут бессмертны, пока загадка человеческого существования не будет разрешена, пока каждый из нас не перестанет видеть в его словах более сильное выражение того, что смутно бродит в нашей собственной душе".
К XIX веку "Мысли" на русский язык переведены не были. Судьбе было угодно, чтобы этим переводом первым занялся в далекой Сибири Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин. И не будь монаршего запрета на публикацию литературных и научных трудов декабристов, этот перевод появился бы в России ещё в начале 30-х годов. К великой печали русской культуры, это далеко не единственное, что отнял у неё русский царь Николай I.
Более всего в "Мыслях" Паскаля занимали Павла Сергеевича размышления великого философа о несовершенстве человеческой природы, нищете и греховности человека. Отголоски этих размышлений - в письмах 30-х годов.
25 марта 1835 года - Фонвизиным (имея в виду самого себя, как объект изучения): "поистине есть вместилище всех Богу мерзких страстей и всякой скверны". Н.Д. Фонвизиной, 29 ноября 1838 года: "в мире... все обман и наружность"; 29 октября 1838 года: "Взгляд на самого себя так бывает тяжек, что бегаешь туда и сюда, чтобы заглушить вид своего внутреннего опустошения".
И в то же время он всецело разделял систему мыслей Паскаля о величии человека: человек - самый слабый в природе тростник, "но этот тростник мыслит"; человек - не просто мысль, он - волящая мысль. Именно она приводит человека к истинной вере, дающей вдохновение свыше, без которого невозможно пробуждение глубинных основ внутреннего мира человека - воли и сердца. А только в чистом сердце, утверждал Паскаль, пробуждается совершенная и истинная любовь. Она абсолютное основание нашего бытия, и именно она выводит человека к новой преображенной реальности.
Близки П.С. Пушкину и размышления Б. Паскаля об общечеловеческих категориях и понятиях (добро и зло, справедливость, сила, самолюбие, гордыня, истина, благо, счастье, мораль и т. д.), сущностных аспектах бытия. И доiроги. Не только схожестью, но и подтверждением правильности пути и той формы жизни, которую в условиях несвободы избрал он, ссыльный декабрист, - пути духовности и служения страждущим, бедным, нуждающимся в помощи словом и делом. Пути, которым более двух столетий назад прошел его духовный брат и руководитель, "великий Блез".
Гений Паскаля, видимо, не мог помешать П.С. Пушкину заметить не только поразительное сходство мыслей, но и похожесть их человеческих судеб: у обоих рано обнаружились математические способности, короткий период их светской жизни заканчивается обстоятельствами такого свойства, которые приводят их к добровольному монашеству, сознательному отказу от семьи, оба посвящают себя служению людям, Богу, в мировидении обоих теология окрашена в отчетливо мистический цвет.
Главное же - земной их путь был путем к Богу, истине, труднейшим духовным путем...
Когда Павел Сергеевич начал перевод, доподлинно неизвестно, но скорее всего - ещё в остроге, закончил же, видимо, в Красноярске. Известно лишь из письма И.И. Пущина к Е.А. Энгельгардту (апрель 1845 года), что в 1840 году у П.С. Пушкина уже были готовые "черновые тетради" переведенного текста.
И скорее всего, Павла Сергеевича посетила та же мысль, что и Л.Н. Толстого, - в тысячах душ могут отозваться Паскалевы "Мысли", а для этого нужно их воспроизведение на русском языке. И видимо, не в Чите и Петровском, а уже на поселении пришла идея осуществить этот перевод для печати. Останавливало одно: публикация. Напечататься можно только под псевдонимом, а для этого необходим издатель, который бы пошел на риск.
Размышления об этом предмете обрели реальность неожиданно: в 1840 году И.И. Пущин получил разрешение приехать в Тобольск из Туринска, где отбывал ссылку, на лечение. В эти "лечебные" месяцы, видимо, и родилась мысль, закончив перевод и переписав набело, отправить в Петербург к лицейскому директору и другу Пущина Е.А. Энгельгардту, чтобы тот попытался опубликовать "Мысли".
Далеко не сразу, видимо, включился в "переводное дело" Пущин. Скорее всего, он был знаком с "Мыслями". Однако к рассуждениям французского философа о религии атеистически настроенный Пущин в лучшем случае был индифферентен. В одном из писем Павел Сергеевич упоминает, что они с Пущиным совершают длительные прогулки по Тобольску, много говорят - о разном. Вероятно, постепенно беседы о "Мыслях" становятся Ивану Ивановичу все более интересными...
- Я давеча перечитал рассуждения Паскаля о внутреннем мире человека, говорил Павел Пушкин. Они шли вдоль стены Софийского собора, которая хотя и была много ниже, но так напоминала стену Московского Кремля. - Как глубока мысль великого Блеза, что внутренний мир человека вмещает два "я": Паскаль называет их центростремительное и центробежное. Не в терминах суть. "Я" первое - любит себя в бытии, это самолюбивое "я". И это "я" - только часть, поверхность психики; самолюбие направлено на видимость: "я" - король, "я" писатель, "я" - ученый и т. д. и гордость титулами, наградами, талантами... "Я" второе - вмещает всю глубину души, в ней следы общечеловеческой судьбы, но людей-то друг с другом роднит именно эта судьба, корни бытия. Прискорбно, что в поступках людей преобладает именно "я" первое внешность, видимость, самость. А как трудно увидеть просто человека в короле и "в султане, окруженном в своем серале сорока тысячами янычар", нелегко разглядеть под элегантным нарядом потрепанное тело, а под блестящим корсетом разговора - пустые мысли и дряблую душу.
- Или вовсе её отсутствие, как у нашего Никса, - подтвердил Пущин.
- Афористичный Паскаль под сим рассуждением такую черту подводит: "Наш разум вечно бывает обманут непостоянством внешних признаков". Да, только сердце прозорливо.
- Ой ли, Павел Сергеевич, - засмеялся Пущин. - А как же случается любить нам вздорных, пустых, жестокосердных, но красивых женщин? - Он явно поддразнивал П. Пушкина.
- Помилуйте, Иван Иванович, мы же сейчас не о том толкуем!
- Не о том, но и о том тоже. Можно ли отделить философию от жизни, то бишь природу от философии?
- Вы в иную плоскость поставили прежние рассуждения. И теперь вы толкуете уже о категории счастья у Паскаля. И тут все верно. Он пишет, что все люди, без исключения, ищут счастья; какие бы различные способы они ни употребляли, все стремятся к этой цели. Воля человека никогда не делает ни малейшего шага иначе, как по направлению к этому предмету. Любопытно, как Паскаль отвечает на вопрос, что есть счастье. Счастье - это привязанность к части, доставляющей наибольшее удовольствие и заполняющей все способности человека, это стремление к покою в обладании определенной частью.
- Да, это весьма любопытно. Но, признаться, внимание мое после наших прежних разговоров обратилось к противоречиям в рассуждениях Паскаля.
- В чем же?
- Вот, например, христианин Паскаль противоречит Писанию. - Пущин уже не поддразнивал Павла Сергеевича. - Он говорит: "Нет ничего невыносимее для человека, как быть в полном покое, без страсти, без дела, без развлечения, без употребления своих сил. Он чувствует тогда свое ничтожество, свою беспомощность, свою зависимость, бессилие, пустоту. И тотчас же он извлечет из глубины своей души скуку, мрачность, печаль, грусть, досаду, отчаяние..." или еще: "Я могу хорошо представить себе человека без рук, ног, головы, но я не могу представить человека без мысли: это был бы камень или животное".
А Писание отстаивает противоположное: "Блаженны нищие духом"!
- Помилуйте, любезный Иван Иванович. Где ж тут противуречие? Хорошо ли поняли вы слова Священного Писания? "Блаженны нищие духом" - это те, кто отказался в сознании или духе своем от стяжательства, собственности, от любви к вещам преходящим, а также те, кто исторг из себя самодовольство и самомнение, кто смирен в самоотвержении своем, потому что любовь его выше всякой мишуры мирской.
- Вот как вы повернули!
- А это и не моя только мысль. У Паскаля же оно и есть: "Полное величие человека заключается в том, что он знает о своей нищете. Дерево не сознает себя ничтожным. Сознавать себя ничтожным значит быть ничтожным; но, с другой стороны, сознавать, что я ничтожен, значит быть великим. Сознание этого самого ничтожества и доказывает величие"!
- Признаться, Павел Сергеевич, увлекаете вы меня своим Паскалем. Я глубоко так не вникал в него.
- А вы вникните. Поразительные истины откро-ются...
В какую-то из этих прогулок и родилась мысль издать перевод. Думается, идеей этой скорее загорелся Пущин. Видимо, он же и предложил П.С. Пушкину свою помощь в переписке и редактуре уже переведенного текста. Уезжая из Тобольска в Туринск, он взял часть перевода. Павлу Сергеевичу, помимо переписки, оставалось ещё перевести несколько глав. Почти в каждом письме к Пущину - а это не менее чем в десяти из обнаруженных писем - с декабря 1840-го по апрель 1841 года - П. Пушкин рассказывает о ходе работы над переводом "Мыслей". Работа эта идет не гладко и не быстро: ведь помимо переводческого труда на П.С. Пушкине заботы о брате, ежедневно ждут его и пациенты.
Вот несколько фрагментов из большой переписки о переводе Паскаля, не удавшегося в итоге предпри-ятия.
П.С. Пушкин - И.И. Пущину
24 февраля 1841 года
Сегодня отыскал двух товарищей, которые взялись переписывать, но вряд ли они больше двух листов каждый напишет в день. Следовательно, ден десять пропишут. Да мне остается две большие главы, которые также надо будет переписать. Дай Бог, чтобы в две недели все сделать. Что же делать? Бедный Паскаль ожидал этого знаменитого перевода с 1665 года1, можно ему подождать ещё две-три недели.
22 апреля 1841 года
Скажу вам, любезный друг Иван Иванович, что наконец вы скоро получите Паскаля. Хотел было отправить его с нынешнею почтою, но ещё нашлись поправки: лист-другой надо переменить. Вы сами виноваты - сбили меня с толку, присоветовали отдать переписывать. Нагородили вранья, и некоторые части так неразборчиво и пестро переписали, что я решился употребить в дело наш собственный экземпляр, который был бы лучше, если бы я не надеялся на переписку другими, писал его хотя медленнее, а потщательнее.
Перечтите все, особенно мною написанное, и поправьте ошибки правописания и знаков препинания, которые, вероятно, есть, и если что найдете в слоге. После скобления надо только и потереть бумагу белым воском или распущенным квасцом. Распоряжайтесь отправлением. Можете написать, к кому пошлете, чтобы, если будет нужно, адресовались к Андрею Муравьеву1 от моего имени, что я прошу его по старой приязни похлопотать о издании в пользу, доверяя ему делать и поправки, как мастеру в своем деле. Продавать книгопродавцу мне бы не хотелось, лучше бы напечатать по подписке, а если бы и продавать, то на одно издание, а не навсегда.
Вы хотите, чтобы я определил цену - как же я могу? Если бы 2 тысячи выручить, конечно, хорошо бы. Это могут вернее определить там. Перевод не изящный, но довольно отчетливый.
И.И. Пущину
29 апреля 1841 года
Вот вам, наконец, и Паскаль, читайте и расправляйтесь с ним как хотите, любезный друг Иван Иванович. Перечищайте слог, только не истребляйте мыслей подлинника...
И.И. Пущин - Е.П. Оболенскому
16 мая 1841 года
Мы кончили Паскаля - теперь он уже в переплете. Я кой-где подскабливаю рукопись и недели через две отправлю в Петербург. Вероятно, она вознаградит труды доброго нашего Павла Сергеевича. Между тем без хвастовства должен сказать, что без меня вряд ли когда-нибудь это дело кончилось. Немного ленив наш добрый оригинал1.
Е.А. Энгельгардту
6 июня 1841 года
Постарайтесь напечатать этот перевод товарища моего изгнания, Павла Сергеевича Бобрищева-Пушкина. Он давно трудился над этим переводом, и общими силами кончили его в бытность мою в последний раз в Тобольске. Вам представляется право распорядиться, как признаете лучшим: может быть, эту рукопись купит книгопродавец; может быть, захотите открыть подписку и сами будете печатать? Главная цель - выручить денег, потому что Бобрищев-Пушкин с братом больным не из числа богатых земли. Чем больше им придется получить, тем лучше.
Мы не знаем положительно, являлся ли Паскаль на нашем языке. Справлялись со всеми возможными каталогами, и нигде его нет. Значит, что если и был когда-нибудь этот перевод в печати, то очень давно и, вероятно, исчез. Может быть, и трудность этой работы останавливала охотников приняться за старика (как говаривал наш профессор Галич). Нетерпеливо жду вашего мнения и о переводе, и о надежде к изданию...
И.Д. Якушкину
17 ноября 1841 года
Энгельгардт возится с нашим Паскалем и никак не может вывести его в люди. Я советую Бобрищеву-Пушкину обратиться к прусскому королю - авось он, для чести русской словесности, напечатает эту рукопись.
Эпилог этой истории - в двух фрагментах из писем П.С. Бобрищева-Пушкина к И.И. Пущину.
10 мая 1843 года
Не читали ли вы, между прочим, кажется, в 42-м но-мере "Московских газет" об издании Паскаля, но только не нашего перевода - Ивана Бутовского (переводчика "Крестовых походов" Мишо)? Я сначала полагал, не хитрость ли это, но тут переведены все мнения Паскаля и об других предметах, о геометрии и даже жизнь Паскаля. Что делать, что наш перевод опоздал?1 Все-таки я рад, что будет издана эта книга, которую я люблю...
1 ноября 1843 года
Если я не говорил вам своего мнения о переводе Бутовского, то, конечно, не по скромности, а так - не пришлось. Перевод очень плох и хуже нашего. Жизнеописание недурно, и потому, может быть, что Бутовский занялся им сам. А перевод решительно принадлежал какому-нибудь школьнику, переводившему с печатного листа.
Через 13 лет после смерти П.С. Пушкина, в 1878 го-ду, ещё раз вспомнилась история его перевода "Мыс-лей" Б. Паскаля - в переписке его друга декабриста П.Н. Свистунова и Л.Н. Толстого.
Как известно, Лев Николаевич задумал написать роман о декабристах.
Видимо, Лев Николаевич в этой связи заинтересовался и личностью П.С. Бобрищева-Пушкина, его религиозным мировоззрением и подвижнической жизнью, его литературным творчеством, и в частности переводом "Мыслей" Паскаля, а также трактатом о происхождении человеческого слова. Свидетельство тому переписка Л.Н. Толстого с П.Н. Свистуновым1. Известно, что Толстой отказался от мысли напечатать перевод П.С. Пушкина, так как в свет уже вышли "Мысли" под редакцией П. Фожера, затем Ш. Луандра, позднее П. Перова, через четыре года - С. Долгова (1892).
История перевода П.С. Пушкиным Паскалевых "Мыслей" интересна не только как значимая страница его жизни и творчества, но и как важный этап его духовного становления. Он будто соприкоснулся с родной душой, близким ему духовным миром и обрел единомышленника, друга, опору.
"Вот Паскаль умер двести лет тому, а я живу с ним одной думой, - что может быть таинственнее этого? Вот эта мысль (которая была переведена из Паскаля. - Авт.), которая меня переворачивает сегодня, мне так близка, точно моя!.. Я чувствую, как я в ней сливаюсь душой с Паскалем. Чувствую, что Паскаль жив, не умер, вот он!.. И так через эту мысль он соединяется не только со мной, но с тысячами людей, которые её прочтут".
Это слова не П.С. Пушкина, а Л.Н. Толстого. Их записал секретарь В. Булгаков в 1910-м - последнем году жизни писателя.
Какая это была мысль? Может быть, такая: "Все тела, небесная твердь, звезды, земля и её царства не стоят самого ничтожного из умов, ибо он знает все это и самого себя, а тела не знают ничего.
Но все тела, вместе взятые, и все умы, вместе взятые, и все, что они сотворили, не стоят единого порыва милосердия - это явление несравненно более высокого порядка".
Думается, Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин безоговорочно подписался бы под словами Л.Н. Толстого, так как всякая из Паскалевых мыслей передавала суть его философских, религиозных, этических устремлений, а в целом "Мысли" отражали духовное его кредо. Павлу Сергеевичу не суждено было прочитать "Идиота" Ф.М. Достоевского (роман вышел через три года после его смерти - в 1868 году), не дано было узнать, что князь Мышкин выскажет его заветную мысль: "Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества". Но если бы и прочитал, то понял, что это отголосок мысли Б. Паскаля. А мы, в своем XXI веке, вопрошаем: явился бы герой Достоевского именно таким, не будь встречи на каторге Федора Михайловича с декабристами и их женами?..
Гомеопат
Иван Иванович Пущин, в котором до конца дней не старел озорной лицеист Jeannot (Жанно-Иванушка), даже по лицейским меркам был большим мастером придумывать прозвища. Они прочно "прирастали" к человеку, потому что в них уживались веселое добродушие и меткость. Некоторых товарищей по изгнанию он также "одарил" прозвищами: П.Н. Свистунов - Лебедь, А.И. Якубович - Бабака, Е.П. Оболенский - Рюрик и т. д.
П.С. Пушкин оказался "богаче" всех: Иван Иванович дал ему целых три прозвища. Они соотнеслись с разными периодами жизни Павла Сергеевича. В казематские, а затем первые поселенческие годы, когда, погруженный в религию, он соблюдал все церковные установления, и особенно посты, усугублявшие природную худобу, Пущин нарек его Астральным духом. В письмах Пущина того времени то и дело мелькает это прозвище.
"Конечно, мне и Евгению (Е.П. Оболенскому) хотелось бы быть с Фонвизиными и Астральным духом, но не в губернском городе", - писал И.И. Пущин И.Д. Якушкину 21 августа 1842 года, когда хлопотал о переводе из Туринска в другой город на поселение.
В конце красноярской ссылки Павел Сергеевич стал полнеть. Он считал, что это "от тоски", как писал Н.Д. Фонвизиной уже в 50-х годах. В письме к В.Л. Давыдову в Красноярск 10 мая 1840 года П.С. Пушкин так передает впечатление от нового своего облика по приезде в Тобольск: "Все здешние нашли, что вы меня, как быка, в Красноярске откормили. Наталья Дмитриевна, увидев меня, просто расхохоталась, что я заплыл жиром. Здешние хлеба тоже идут мне впрок, сохрани только Бог от такого брюха, как у Артамона Захаровича..."1
Стремительная полнота П.С. Пушкина стала предметом удивления и шуток декабристов: "П.С. здоров и все продолжает тучнеть..."
"П.С. вам кланяется - он здоров и ещё потолстел" (М.А. Фонвизин - И.И. Пущину, март - апрель 1841 года).
"Наш добрый оригинал неимоверно потолстел. Странно видеть ту же фигуру в виде Артамона" (И.И. Пущин - Е.П. Оболенскому, 16 мая 1841 года).
Но думается, не тоска и не пища были тому причиной: вступила в силу "ее величество" наследственность. Примерно в это же время стал полнеть и Николай Сергеевич. М.А. Крамер в "Семейной хронике", перечисляя родовые признаки мужчин Бобрищевых-Пушкиных, отмечает и полноту, даже тучность в зрелые годы, приходящую на смену худобе юных лет.
И.И. Пущин не преминул придумать другу новое прозвище - Кит: "...Заветное дело сердечное недоступно для других. Это как будто какой-то тайник отрадный, боящийся чужого дыхания. До сих пор он только Киту доступен" (Фонвизиной, 22-29 октября 1856 года). "Наш Кит" - даже друзья-сибиряки величали его так - ласково и одновременно почтительно.
События конца 40-х годов утвердили третье и окончательное прозвище Павла Сергеевича - Гомеопат.
В 1848 году в Тобольске вспыхнула эпидемия холеры. "Павел Сергеевич, забывая себя, помогал своею гомеопатией всем и каждому", - писала М.Д. Францева. Ей вторил и И.И. Пущин: "В Тобольске наши помогали больше патентованных медиков, к которым неохотно идут вообще. Особенно Пушкин многих очень спас. Спасибо, что пригодились в это трудное время".
Так узнаем, что многочисленные таланты П.С. Пушкина в середине 30-х начале 40-х годов пополняются ещё и лекарскими его способностями. М.Д. Францева отмечает, что гомеопатией он стал заниматься именно в Тобольске. Думается, однако, что началось изучение медицины, и более всего гомеопатии, много раньше. А.П. Беляев упоминает, что уже в Верхоленске - месте первого поселения П.С. Пушкина, а это 1833 год, он успешно врачевал местных жителей. Но тогда врачевал от случая к случаю. Видимо, всерьез занялся изучением медицины в Красноярске. Причем теоретические курсы он постигал по медицинским пособиям, книгам, лечебникам. Скорее всего, и способом приготовления гомеопатических лекарств овладел с помощью книг. При этом не случаен выбор Павлом Сергеевичем гомеопатии. Ведь на лечение патентованными средствами ни у Павла Сергеевича, ни у его - в большинстве бедных пациентов средств не было. Гомеопатический же способ лечения - хотя была сложной для Павла Сергеевича технология приготовления лекарств - не требовал больших материальных затрат, богатейшая флора Сибири - настоящая фитолаборатория. Скорее всего, какие-то местные жители, может быть дети, заготавливали для П.С. Пушкина лекарственные травы.
И все же, как ни талантлив был Павел Сергеевич, думается, без помощи опытного и хорошего врача-наставника он вряд ли отважился бы на постоянное практическое врачевание.
Надо сказать, что некоторые декабристы ещё в казематах Читы и Петровского завода навыками врачевания овладевали с помощью единственного профессионального медика среди декабристов Ф.Б. Вольфа. Он в "каторжной академии" читал курс лекций по медицине. Его прилежными учениками в практической медицине были А.Ф. Фролов, А.З. Муравьев. Практическим - самым необходимым - навыкам обучал Фердинанд Богданович и других: все понимали, что на поселении им придется - в большей или меньшей степени - заниматься врачеванием, и видели в этом не только необходимость, но и гражданский долг. "В Сибири, - писал декабрист А.Е. Розен, - мало докторов, по одному на округ в 40 тысяч жителей, на пространстве 500 верст".
В книге "Декабристы-туляки" (Тула, 1977) высказывается достаточно определенная мысль, что Павел Сергеевич учился врачебному делу именно у декабриста Ф.Б. Вольфа, талантливого врача, услугами которого пользовались не только товарищи, но и комендант острога С.Р. Лепарский, и местное население, и все, кому нужна была его помощь (в 1836 году по выходе из острога ему даже было разрешено ввиду недостатка в крае медиков заниматься врачебной практикой).
Декабристы пользовались богатой библиотекой Вольфа, состоящей из книг по медицине, биологии, фармакологии, химии. Регулярно ему доставляли периодические русские и зарубежные журналы. В том, что такая библиотека появилась, "повинны" прежде всего "ангелы-жены" - М.Н. Волконская и А.Г. Муравьева (позднее, уже в годы поселенские, библиотеку эту пополнял Никита Михайлович Муравьев, с которым Ф.Б. Вольф жил вместе в Урике, - у самого Фердинанда Богдановича средств на книги не было).
Однако все говорит за то, что прослушанным общим курсом Вольфа медицинские познания Павла Сергеевича в казематский период и ограничились. Учителем его в гомеопатии был не Вольф. И вот почему. В те пять лет, что Вольф и Пушкин были одновременно в каземате (то есть с 1827-го по 1832 год), Павел Сергеевич был занят, как мы знаем, преподаванием математики, литературным творчеством, рукодельным мастерством, хозяйством декабристской артели. Когда же П.С. Пушкин уезжал на поселение в 1832 году, Фердинанд Богданович, осужденный по 2-му разряду, как один из руководителей Южного общества, оставался в каземате Петровского завода до 1835 года, а затем вместе с братьями Никитой и Александром Муравь-евыми поселился в с. Урик Иркутской губернии и жил там до 1845 года. То есть П.С. Пушкин и Ф.Б. Вольф не видятся более 10 лет, и нет никаких доводов в пользу того, что они в эти годы переписывались. Только после смерти Н.М. Муравьева Ф.Б. Вольф в феврале 1845 года переезжает в Тобольск.
А к этому времени Павел Сергеевич уже не только освоил гомеопатию, но и прославился успешным врачеванием. Кроме того, нет свидетельств, что Ф.Б. Вольф кого-либо пользовал гомеопатическими средствами. Нет, не Вольф был лекарским учителем П.С. Бобрищева-Пушкина. Тогда кто же? В Верхоленске такого врача быть не могло, видимо, способ лечения (когда обстоятельства и глушь заставили Павла Сергеевича исцелять больных) определился сам. Он сам не верил в химические препараты и не пользовался ими (об этом есть несколько упоминаний в его письмах).
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги