Гора Мборгали

Глава четвертая

Это случилось так: Гора очнулся от ружейного выстрела, громыхнувшего почти возле самого уха, и вслед за ним услышал глухой стук довольно тяжелого предмета, упавшего неподалеку на землю. Он лежал, смежив веки, сознание, зашевелившись, неохотно возвращалось к действительности.

Горе припомнилось, как он карабкался на этот холм и каких трудов ему это стоило. Опустившись наконец на землю, он перевел дух под сосной. Затянув шнурки, надел на лицо маску, влез в меховой мешок, сшитый в хижине Тарахно, и привалился спиной к дереву... Больше он ничего не мог вспомнить, разве что сон, приснившийся совсем недавно: Юродивый в подвале кикетской дачи, прикованный цепью к каменному ложу, - рыжий, с лицом, поросшим пламенеющей бородой, прорицатель, которого увели на жертвенное заклание... Гора мучительно напрягал память, когда же он приполз сюда - сегодня или несколькими днями раньше?.. В разлипшейся тишине он вдруг отчетливо услышал торопливые шаги. Гора открыл глаза. По болоту, покрытому льдом, бежало странное существо о двух ногах, бежало, неловко прыгая с кочки на кочку, будто изнемогающее раненое животное. Существо бежало довольно долго, пока, укрывшись в мелколесье, не исчезло из глаз.

"Он-то и приходил ко мне во сне, кормил отварным картофелем!.. И водой поил... "Что лиса во сне видит, то ей и мерещится". Пословица есть такая. Никогда не мог понять, что бы это значило. А оказалось так просто! У меня был сильный жар. Суставы в бедрах томило так, что идти я уже не мог, пришлось ползти на карачках. Привиделось мне все это, что ли?.. Почему ружье там?.. Все остальное как будто на месте. Погоди, погоди, а это что?! Это?.. Картофельные очистки! Не с неба же упали... Опять, скажете, привиделось? Кто бы это мог быть: лесной дух или снежный человек? Скорее, кто-то из одичавших. А где топор? Вон, лежит рядом с ружьем. Там не только топор! Что же еще? Смотри-ка, и боль как будто отпустила. Сидишь - боли нет, шагнешь - снова вступает. Костыли бы смастерить по мерке, чтоб под мышками не натирало. Никаких тебе йетти, что за чушь собачья!.. Человек это, самый что ни на есть обыкновенный, разве что малость одичал в лесу. Он и топор здесь свой обронил, бедолага. Сколько же лет ему этот топор служит, если от лезвия узенькая полоска осталась - в палец шириной! Может, он хотел мой унести? Ему, видно, кроме этого топора, ничего и не нужно было... А ружье зачем трогал? Пожадничал или из любопытства?.. Если ружье взять хотел, о патронах подумал бы, вон, в сумке лежит полиэтиленовый пакет. И пришел он сюда не со злом, иначе зачем ему кормить меня картофелем? У самого небось не так много!.. И хворосту натаскал... Стало быть, хотел привести меня в чувство! Не сумел! Выходит, я не спал, а был без сознания... Долго ли?.. Картофельной шелухи тут полно, да и костер, видно, давно горит. Вон сколько золы и головней!.. Эге-е! Хорошо еще, мошкары тут не много, а то, на радость Митиленичу, лежать моим костям под сосенкой. Ха-ха, Митиленич, удача пока на моей стороне!.. В стволе патрона нет. Скорее, выстрел был случайным, от неумелого обращения. Когда я в беспамятстве, елозя рукой, коснулся незнакомца, он вскрикнул и бросился наутек. Если так, то вернется. Кто он? Не зэк ли?.. Ушел когда-то в побег..."

Поворошив головни, Гора подкинул хворост, который натаскал незнакомец, и стал ждать появления чужака, удивляясь себе: "Каким же я был голодным, что даже в беспамятстве жевал и глотал пищу!"

Незнакомец появился с той стороны, куда и умотал. Появился, прошел немного вперед и остановился неподалеку. Он был лысый, совершенно, ни намека на волосы, зато на лице пламенела борода - другой такой не сыщешь.

"Спору нет, это тот самый Юродивый, только сильно состарившийся, высохший. Я еще ему еду таскал в подвал... Сколько лет прошло с тех пор?.. Сказано, сотвори добро! Вот и откликнулось мне мое ауканье... Он пришел!.."

Тело старика укрывал мех, точнее кожа, видно, этого добра у него хватало, потому как платье и обувь на нем были новехонькие, с иголочки, но с модой он явно не ладил. Старик, конечно, выбирал крой одежды, исходя из нужд своего быта, иначе такое не могло прийти в голову и самому авангардному художнику. Он стоял и смотрел. Гора махнул рукой, приглашая старика сесть.

Тот насторожился, готовый бежать.

– Иди, слышишь, присядь!.. Кунаки мы или кто!..

Незнакомец порывался унести ноги. Гора, взявшись за ружье, повторил приглашение, но уже с нотками угрозы в голосе. Старик поднял руки вверх и, просеменив к костру, так и сел, не опуская рук.

– Опусти руки, я ничего тебе не сделаю, - сказал Гора, жестами поясняя слова.

Старик, как бы не слыша, сидел все в той же позе.

– Э-э-э, да он забыл язык... - пробормотал Гора. "А может, он глухонемой?" - вдруг пришла ему в голову мысль.

Незнакомец исторг из горла какие-то звуки и опустил руки.

Гора одобрительно кивнул, отметив про себя: "Какие у него глаза! Рыбьи. Нет, тупые, без всякой мысли. Мертвые. Я где-то видел такие глаза. Сколько ему лет? Он очень стар, похоже, ему за восемьдесят, а может, просто выглядит плохо, на самом деле ему меньше. Он уже и речь перестал понимать. Когда же бежал - сорок лет назад или пятьдесят? А бежал ли? Может, убил человека, укрылся в лесу и спятил от одиночества?.. Какие у него глаза!.. Вспомнил, где я видел такие глаза. Множество! В лагерях. И то раньше, теперь такие глаза встречаются реже, но все же встречаются! Может, поговорить с ним? Ухо попривыкнет, научится понимать, говорить...

Я расскажу ему про глаза, почему они делаются такими, где я встречал людей с такими глазами...

"Послушай, я расскажу тебе о глазах, таких, как у тебя. Нет, ты явно не чокнутый. Вон, как ты внимательно слушаешь и стараешься понять.

Значит, так: о том, что лагеря придумали сразу же после революции, это всем известно. В них бесшумно, незаметно уничтожали людей, объявленных контрой, классовыми врагами. Понятно, что люди нормальные - физически и нравственно - не могли вынести лагерных условий и погибали. С их смертью общество "оздоровлялось". Так и было задумано. Но кое-кто выживал. Надо полагать, мастера заплечных дел учли и это. Иные лагерники благодаря врожденному, обостренному умению приспосабливаться свыкались с адом и, проволочив свой срок, возвращались в общество, но уже покалеченными, бывшими людьми... Ух, я так ослаб, что даже говорить трудно, это мне, Горе Мборгали, сороке болтливой!

Ни для кого не секрет, что страна, в которой мы жили, погрязла во лжи и беспримерном цинизме, но "строители коммунизма" смекнули: будучи свидетелем подобных мерзостей, человек непременно озлобится, станет лютым врагом строя, и если кто вырвется из этого земного ада, то при первом же удобном случае воздаст сторицею своим мучителям. Этот факт тоже решительно предполагал необходимость нашего "исправления" - они боялись мести! Что ни говори, а наш социализм в сравнении с социализмом других стран был намного гуманнее! Нравственная деформация! Подумаешь, велика важность! А те, что жили на воле, скажешь, избежали ее? Как же! Выходит, что при нашем социализме люди - что в тюрьме, что на воле - имели одинаковые права. А возьмите румынский социализм! При Георгиу-Деже арестанта, будь то контра или классовый враг, калечили и нравственно, и физически... Смотри-ка, он не верит!.. Слушай, слушай, как это было: Георгиу-Деж был противником лагерей - считал, что с арестанта хватит и своих трудностей, незачем ему еще и на работе жилы рвать! Посему таких, как я, он держал в тюрьмах. Попробуй, посиди десять-пятнадцать лет в камере. Что тогда запоешь? Вот где нравственная деформация!.. И это бы ничего. Арестантам давали лекарство, чтобы сексуальные потребности не донимали. Давали - не скупились. Прошли годы, случился переворот. Неповинную ту молодежь из тюрем повыкидывали. Они женились, а детей нет. Потребность была, еще бы, а насчет зачатия извините! И действительно, зачем, скажите на милость, социализму дети из семей врагов народа? Незачем. Вот как все было. Тот Георгиу-Деж был мужиком умным и дальновидным. У нас этого не было. Когда я говорю, наш социализм гуманнее, можешь мне верить..."

Сунув руку за пазуху, старик достал картофелины. Сунул еще - еще достал. Разворошив головни, сложил картофель, присыпал его золой и устремил глаза на Гору.

"Это хорошо, что ты успокоился. Мы ушли от основной темы, о чем это мы?.. Да, да, вспомнил: когда кому-то доводилось выбираться из лагерей, домой он возвращался бывшим человеком. Хитро было задумано, ведь и условия для этого создавались особые, по рекомендациям специальных научно-исследовательских институтов, - знаем, не тайна. Опустим подробности касательно этих условий. Поговорим о физической, то бишь телесной деформации. Если меня спросить, об этом понятия не имели даже те "ученые", которые диссертации защитили на темы об уничтожении человека, его вырождении... Однако разболтался же я! Наверное, от жара..."

У Горы закружилась голова, он почувствовал, что теряет сознание. С трудом добравшись до спального мешка, влез в него.

Гора не знал, как долго находился в беспамятстве. Очнулся он, плавая в поту, во рту ощущался привкус малины, воздух был насыщен смрадным паром.

"В ресторане малину подают на десерт. Но я, надо думать, не в ресторане... Вот так старик! Вдобавок ко всему, он и лекарем оказался, напоил малиновым чаем, дал пропотеть. И голода я не чувствую. Видно, кормил меня. Опять варит какую-то гадость... Жар спал, ей-ей! Мне бы осушить пот и привстать. Открыть, что ли, глаза? А стоит ли?.. Лежи, отдыхай, куда спешишь? Все равно, пока сил не наберешься, ходить не сможешь... Живет же он где-то, значит, есть у него крыша над головой и свое хозяйство... Увидим. Надо бы чем-то занять себя, пока сварится эта хашлама из гиены и пот сойдет... Ему твои разговоры что есть, что нет. Погоди, уж больно тема интересная. Вот и договори... На чем я остановился?.. Баня, деформация тела... Баня - величайшее из изобретений человечества, спору нет. Э-э-э, да у моего старика наверняка есть банька!.. Может, кое-кому известно и другое - лучше места для наблюдения за человеческим телом не сыщешь. Когда я говорю "кое-кому", я, понятно, имею в виду специалистов. Раз как-то в Майкудукский комендантский лагерь пожаловала в сопровождении охраны некая дама. Ее интересовало только одно - баня. Раскрыв толстую канцелярскую тетрадь, она что-то записывала в нее, то и дело поглядывая на моющихся лагерников. Те решили, что дама составляет списки зэков, подлежащих пересылке по этапу, и устроили бедлам. Бог мой, что только не придет в голову зэку! Вот ты, старик, к примеру, думал, что сыскные службы всей планеты повязаны между собой черной клятвой - погибнуть или поймать того беглого мужика, что рыщет по тайге. Во всяком случае, думал до тех пор, пока способен был соображать. А потом оказалось, что дама срисовывала тела и походя вписывала замечания. Тогда и я ничего не понял, до истины доискался позднее.

Теперь мне, пожалуй, и не вспомнить, в каком именно лагере я сделал первое открытие. В банях у меня всегда и везде были друзья. Наши отношения складывались под знаком того, что ни я, ни они не разделяли лозунг ГУЛАГа: "Запомни сам, скажи другому, что честный труд - дорога к дому". Как раз наоборот: труд и условия лагерной жизни вели миллионы людей не домой, а прямиком на тот свет! Работать в бане и по сей день выгодно тем, что работа тут легкая, тепло, а если и воду доставляют в цистернах, значит, есть связь с волей. Так вот, я о том, что в банях у меня всегда и везде были друзья. Я ходил к ним, помогал, раздавал мыло, раскладывал на картонке или жестянке малюсенькие кусочки и, стоя в дверях, выдавал каждому из входящих голых мужчин или женщин по штуке. Попробовал бы кто-нибудь взять две! Были, как же, и такие, что крали или выманивали мыло, но я следил, не многим удавалось обвести меня вокруг пальца.

Под ту баню был отведен барак, окна в нем заложили кирпичом, а подоконники оставили как есть, чтобы использовать под полки. Несколько десятков душей страшно дребезжали. В толкотне и густом пару мало что можно было разглядеть, и я не вдруг заметил: в конце душевой стояла спиной ко мне женщина и, разложив что-то на подоконнике, стирала. В мои обязанности входило среди прочего следить за тем, чтобы никто ничего не вносил в душевые для стирки, это строго запрещалось, потому как долгое мытье и стирка пропускной способности, сами понимаете, не способствовали, но меня насторожило не это: уперев левую руку в подоконник, женщина странно размахивала правой. Стирала, что ли? Нет, вроде не похоже! Меня стало разбирать любопытство - вот бы узнать, что она делает? Я подошел поближе, но это ситуации не прояснило. Женщина была широкой в кости, и я не видел из-за ее спины кистей рук. Я перешел к следующему подоконнику, стал к стене и сбоку, искоса глянул... Разостлав на подоконнике кожу живота и придерживая ее рукой, чтоб не соскользнула, женщина терла ее.

Я вдруг подумал о матери, сердце сжалось, но - очень забавно - в то же мгновение на меня снизошел покой: мама была худощавой, такое с ней не могло случиться. Вероятно, и эта женщина была матерью, пышнотелая, округлая домохозяйка. В лагерь она попала по воле ведомства Ежова или Берии как "член семьи врага народа"; измученная голодом, она исхудала до костей, и теперь, в бане, эта в прошлом обильная плотью женщина стирала кожу живота!

В первую же отсидку я отметил человеческий тип с совершенно особенным строением тела. Вернее, зачином моему открытию послужили глаза, их выражение: тупые, погасшие, как у дохлой рыбы, - то ли по причине совершенно угасших эмоций, то ли оттого, что людям проблеска надежды не оставили! Я встречал субъектов, настолько одержимых одной-единственной целью, что для других мыслей у них в голове места не оставалось, у них всегда были горящие, мятежные, сумасшедшие глаза. Это другое, я говорю об атрофированных. Их лексический запас насчитывает всего несколько слов: "да", "нет", "не хочу", "дай", "потом"... Иные из них, подобно жвачным животным, выработали в себе свойство отрыгивать и вторично пережевывать пищу. От длительного недоедания тела их - кожа да кости, недаром звались они доходягами. Зато у мертвоглазых чрезмерно развиты мышцы, грудь культуриста, мощные руки, покатые богатырские плечи и... брюхо! Не болезненно вислое, обмякшее, а с крепкими мышцами, брюхо торчком! Откуда, Бог мой? Я долго думал, гадал и с трудом доискался причины: в лагерях искони, за вычетом коротких периодов, действовала система "зачетов". Для тех, кто выполнял норму на сто двадцать один и более процентов, день засчитывался за три. Это требовало чрезвычайного напряжения физических сил и сноровки, поскольку нормы выработки определялись исходя из возможностей слона, но никак не человека. Разве можно обычной затирухой возместить энергию, затраченную за десять-двенадцать часов работы? Нужно дополнительное питание! А где его взять? По возвращении с работы - то, что можно лишь условно назвать ужином, какие-то личные мелкие дела и потом вкалывание на кухне до часу, а то и двух ночи: перебирание и чистка мерзлого картофеля, потрошение и нарезание червивой сельди, драение кастрюль - словом, много разных разностей... Заведующий кухней специально подбирает зэков, в основном по прилежанию. До начала работы лагернику выдают трехлитровую жестянку с баландой до краев. Опустошив жестянку, зэк несколько часов вкалывает с переполненным животом. При этом он ухитряется походя пожевывать всякую всячину, а перед уходом в барак получает навынос целую жестянку затирухи, вторую по счету. Устраиваясь на ночь, зэк ставит банку в изголовье. То и дело просыпаясь, он до рассвета приканчивает жестянку, затем съедает утреннюю пайку и только после этого идет в смену замаливать грехи: на каменоломню или в лес, как прикажут. Мне могут возразить, что желудку при всем желании не вместить в себя столько еды! Голод - это не урчащий натощак живот, как полагают некоторые. А не хотите ли жидкую постную баланду - изо дня в день, из года в год?! Попробуйте! Даже если глаз насытится, баланда физически не может насытить - это пустоварка. Вот и вмещает ее желудок, и за счет количества организм как бы сыт. А труд для тела - это вроде упражнений: мышцы развиваются в тех частях, где они больше всего напрягаются, но главное, голова занята одним как управиться с работой и где бы достать еду. Со временем мозг затмевается, погружаясь во мрак, а глаза... Глаза только отражают умственное состояние!.. Я говорил о лексическом запасе... Это я загнул! Они и язык постепенно забывают. Словом, от тяжкого труда, голода и постоянных мыслей о пропитании с ними происходит то же, что случилось с моим странноприимцем. Старик, без сомнения, прошел через все это. Теперь, пожалуй, можно и глаза открыть.. Выясним, какого он рода-племени..."

– Как тебя звать? Скажи свое имя, имя! Я - Гора! А ты? - спросил Гора почему-то по-грузински, а потом то же по-русски.

Старик мучительно напрягал горло, издавая нечленораздельные звуки.

– От старости спятил... Наверное, склероз. И пальцы вон ходуном ходят. Трясучка! - пробормотал Гора. Он обнажил незнакомцу грудь, заголил руки. Тот не противился. Татуировки не оказалось. Ему подумалось, что старик не из уголовников.

– На каком языке с тобой разговаривать? Ты что, из тюрьмы бежал? Тюрьма, тюрьма! Сидел? - Гора изобразил на пальцах решетку.

Старик, пристально глядя Горе в глаза, отрицательно покачал головой.

– Так бы и говорил! А то всю душу из меня вымотал! Имя свое скажи, имя! - по-грузински обратился к нему Гора.

Старик не отозвался, только поворошил головни и вытащил из огня два сильно обгоревших корня. Нанизав их на нож, пошел к болоту и, прорубив лёд, принялся мыть и скоблить корни. Вернувшись, старик растолок их и, замесив бело-розовую гущу, протянул ее Горе, предлагая съесть. Кашица оказалась такой пакостной на вкус, что Гора едва не выворотил с первым же глотком все содержимое желудка. На втором глотке он ощутил, что вкус знаком ему. Подумав, вспомнил, что во сне к нему снова приходил Юродивый - кормил этой гущей. Значит, кашица и вылечила его. Вот так так! Гора старательно выскреб посудину. Протянув ему кружку с подслащенной водой - запить, старик встал, собираясь уйти. Сделал несколько шагов и поднял глаза на Гору, как бы испрашивая разрешение. Гора махнул рукой, и старик пошел. Прежде чем скрыться с глаз, он еще раз остановился, оглянулся...

"Почему он ушел?.. Давай-ка о себе... Что это со мной стряслось, а?.. Погоди, погоди! Он прожил здесь всю жизнь! Где же картофель раздобыл для посева? Чтобы вытянуть из него что-то, надо научить его языку. И научу, большое дело! Мне бы провизией запастись. Подготовиться к дороге. Я не то что этого старика, но и глухонемого за три дня смог бы научить читать Параклит^[12] скороговоркой, без единой запинки. А вы как думали?! Вот и он пожаловал! Что это он тащит?.."

– Пришел? Что у тебя в руках? Видишь, как я повеселел? Давненько у меня не было такого настроения. Благослови тебя Бог!

Старик протянул Горе аккуратный кожаный мешок и подсел к огню. Сунув руку вовнутрь, Гора вытащил увесистый кусок мороженой медвежатины.

– Да ты, любезный, похоже, в "Астории" живешь, - пробормотал он, заморозил отварное мясо... Значит, есть у тебя морозильник. Молодец! Сдается мне, у тебя и телевизор есть... Уговорил, твоя взяла, обойдемся без шашлыка... Хашлама даже вкуснее. Открой-ка рот! - Гора ощерился.

Старик напрягся. Тогда Гора сам раскрыл ему губы и увидел беззубые, стершиеся десны.

– Правильно. Не по возрасту тебе зубы! У меня тоже почти не осталось. Поэтому, любезный, сделаем так!..

Гора достал нож, собираясь нарезать мясо. Но старик, опередив его, сам взялся за дело.

– Нож-то, нож откуда такой? Я погляжу, насчет обмена с цивилизованным миром у тебя полный порядок. Отличная финка. Ты что, увел ее из охотничьей хижины?.. А на медведя как охотился? Капканом? Что тебе сказать? Устал, слышишь! Давай поедим, а разговоры оставим на потом...

Горе пришла на ум мысль, не старовер ли незнакомец. Когда же он увидел его жилище, оказавшееся не просто избенкой, а прекрасным домом, вернее, в прошлом прекрасным, нынче ветхим и покосившимся, то еще больше утвердился в своей мысли. Это был небольшой хутор со множеством уцелевших хозяйственных пристроек. Вокруг простирались пахотные угодья. Урожай тут родился богатый, вполне достаточный для прокорма многочадной семьи. И погост был довольно большой; здесь покоилось не одно поколение. Гора подумал, что старик поселился на хуторе со смертью его последнего хозяина. А до того он, надо полагать, со стороны, да и то изредка, присматривался к здешним обитателям. Судя по всему, последнего мертвеца погребли недавно. Если бы старик был из семьи староверов, он не отвык бы от речи. Что он, с немыми жил?! Он не славянин. Это очевидно. Не славянин - значит, не старовер. Случись старику заговорить, Гора и тогда по лагерному укоренившемуся навыку не стал бы у него выпытывать ни о чем личном. Сам скажет. Даже если это очевидная ложь, прими за правду. Что ты теряешь?

Старик показал Горе грязевой источник неподалеку от своего хутора и, пояснив жестами, что в грязь ложатся медведи и олени, предложил Горе принять ванны, чтоб полегчало ногам. Вняв совету, Гора принял десять ванн, и ему показалось, что грязь и в самом деле пошла на пользу.

Наступил день прощания. Старик доверху набил продуктами большой рюкзак, не забыл сушеную малину и вонькое лекарство, от которого Гору едва не стошнило в болезни. Сам старик тоже взял мешок, довольно увесистый, и пошел вперед.

Есть одна закономерность - смена обстоятельств на противоположные, так Гора некогда окрестил ее для себя. Он не любил философствовать, расцвечивать свою речь иноязычными словами и не особенно жаловал тех, кто грешил этим для понту. Что до закономерности, то непогода по ней должна сменяться погодой, радостное благодушие, вызванное алкоголем или чем-либо еще, - мрачной подавленностью, слишком долгое везение - невезением, причем невезением таким всеохватывающим, что неудачи настигают тебя там, где, казалось бы, они совершенно исключаются и предусмотреть их невозможно...

...Кола пал в агонии, ни выхода, ни спасения - у самого Горы рука не поднялась, и старику пришлось забить оленя. Освежевав тушу, он нарезал ее на куски, сложил в мешок и разместил на санях. Теперь Гора мог рассчитывать только на лыжи и сани.

Они шли три дня, отмахали добрых тридцать километров. Старик настаивал на том, чтобы и дальше идти с Горой, но, завидев вдруг непонятно откуда взявшихся трех баб, струсил так, что ноги подкосились. Побелев, он без сил опустился на землю, его била дрожь. Бабы в свой черед развизжались, бросились наутек. Гора с немалым трудом привел старика в чувство, и они снова двинулись в путь. Шли до полуночи. Утром поели. Расставаясь, Гора сказал:

– Не будь тебя, меня уже не было бы в живых. Я говорю тебе "спасибо" и понимаю, что это пустые слова. Обещаю отплатить за добро сторицею. Не тебе, так другим. Да поможет тебе Бог!

Глаза старика наполнились слезами, он вроде собрался что-то сказать... На Гору напал смех, нервный, безудержный...

– Так ты, значит, понял, что я сказал? Значит, хочешь объяснить, кто ты?..

Старик смотрел, смотрел на него недвижными, мертвыми глазами и кивнул головой.

– Не говори ничего, прошу тебя, я живу своими представлениями, пусть придуманными, но я создал их сам, не меняй их, прошу... Если скажешь что-нибудь, возможно, мои зыбкие догадки рассыпятся в прах, а мне бы не хотелось разуверяться... Ты понял, о чем я?

Старик впервые за время их общения растянул в улыбке губы, оголив беззубые десны, и, повернувшись, пошел.

Гора долго смотрел ему вслед. Старик поднялся на взгорок, махнул рукой и скрылся...

Вертолет кружил над поляной, выбирая место для посадки. Ветер так яростно хлопал дверью хижины Тарахно, что Митиленич вроде как въявь услышал этот звук и даже удивился - на таком расстоянии, к тому же в реве двигателя!.. Он вдруг насторожился, мысли заметались.

"Тут что-то кроется, Митиленич! Охотник не мог оставить открытой дверь хижины... Вон могила с крестом! Парамонов, сукин сын, и как только крест разглядел!.. Место открытое, как тут не разглядеть!.. Если бы труп закапывал убийца, он разровнял бы могилу, чтобы следы замести! Впрочем, вполне вероятно, что какой-то там имярек обнаружил в лесу труп и захоронил его. Почему же он не заявил о том, что в таком-то месте нашел и предал земле труп неизвестного?! Непонятно! Поживем - увидим, что все это значит".

Вертолет приземлился, притих. Пилот спустил лестницу, оперативники сошли. Их было шестеро: Митиленич с Глебом, старший лейтенант, медицинский эксперт и два пилота.

– Начнем с осмотра местности, - распорядился Митиленич. - Двигайтесь к югу минут так тридцать-сорок. По одному. Вам - левый сектор, а вам правый.

Пилоты и эксперт, потоптавшись немного, сели, подставившись солнцу.

Глеб, сориентировавшись по компасу, двинулся на юг в сопровождении старшего лейтенанта.

Митиленич выждал, пока они скрылись с глаз, сделал шагов двадцать-тридцать, присел на порог хижины, закурил сигарету. Выкурив ее до половины, отшвырнул окурок и шагнул в хижину. Взяв там лопату, направился к могиле. Остановившись возле могильного холма, несколько раз наклонился, пристально вглядываясь. На вертикальной крестовине, у самого основания была нарисована жирная синяя стрелка...

– Явно что-то зарыто!

Митиленич не стал спешить. Обернувшись на вертолет, убедился, что никому до него нет дела, и принялся копать. Копал он довольно долго и наконец вытащил полиэтиленовый пакет. Осмотрел, сунул во внутренний карман.

Митиленич вернулся к хижине - повнимательнее рассмотреть дверь. В ней торчали три гвоздя - вверху, внизу и посередине, очевидно, ее не так давно заколачивали снаружи. Изнутри заколоченные места были примяты каким-то тупым предметом, вероятно, топорищем.

"Эге! Что бы это значило? Тот, кого заперли, вынужден был взламывать дверь изнутри?.. Только так, не иначе!"

Митиленич какое-то время постоял, устремив взгляд вдаль, потом перевел его на гвозди - не зацепился ли кто-нибудь случайно?..

Он обошел хижину, тщательно осматривая местность. Устроившись на колоде, прислонился к стене, достал бумаги из найденного пакета. Митиленич настроился на неторопливое внимательное чтение, но после первых же строк взволнованно вскочил. Пропуская неразборчивые слова, он лихорадочно дочитал записи Горы и снова опустился на колоду, пытаясь осмыслить прочитанное.

"Как получилось, что подонок Барсук не заметил стрелку? Тут возможны два варианта. Первое - ему в голову не пришло, что Каргаретели спрячет под крестом записи. Второе - он решил, что Гора заставил его писать объяснительную с тем, чтобы прихватить ее с собой и при случае воспользоваться как оправдательным документом. Вероятно, Каргаретели тоже заверил Барсука, что при необходимости предъявит эти бумаги. Даже если не так. С чего бы это Барсуку идти на могилу убитого им же человека?.. Впрочем, поведение Каргаретели тоже не логично. А если бы Барсук паче чаяния заметил синюю стрелку?.. Это надо обдумать. Отложим на потом.

Что же выходит?! Руку на сердце, я не был до конца уверен, что обнаруженный труп - Каргаретели. Рост не совпадает. Мертвец короче на шесть сантиметров, но не было же никакой информации о том, что в преступлении замешано третье лицо... Откуда взялся этот Барсук, будь он неладен... Допустим, что труп все-таки Каргаретели. Может же быть, что в формуляре неверно указан рост или мертвеца неточно замерили, а Барсук и сейчас где-то бродит? Нет, исключается. Судя по записям, труп Барсука, а если нет, то положение осложняется дальше некуда... Ну его, не мне Барсука искать, пусть у других голова болит! Дрязги начнутся, не приведи Господь. Парамончик, сволочь, попытается руки умыть, сошлется на то, что из его подопечных там никого быть не могло!.. Куда он денется?! Вот они, записи!.. До чего славный финал готовился: труп Каргаретели, закрытое дело! Все шло так, как только можно было мечтать... А ты не говори никому об этих бумагах, и мечта сбудется. Вот труп Каргаретели, можно закрывать дело. Можно-то можно, а как быть с сигналом?.. Поступил же сигнал от каких-то баб о том, что они встретили в тайге двух мужиков... Судя по описанию, один из них старик, дикарь с хутора, старовер... Надо бы приглядеться к нему... Времени нет, где его взять!.. И потом, не мое это дело!.. А второй... Не Гора ли? Может же быть, что они встретились не без помощи Филиппова? Этот мерзавец тайгу знает как свои пять пальцев. Ну, видели, пусть их!.. Что с того? Так уж непременно это Каргаретели? Нет, сигнал замолчать не удастся. Экспертиза не подтвердит идентичности трупа. А тем временем преступник по тайге мыкается. Предположим, махну на это рукой, но я же должен знать, жив Каргаретели или нет? Записи припрятать, тогда все преступления свалят на него... Ну и пусть, тебе-то что?.. Я же не Парамончик... Нет, Митиленич, тебе не пристало ходить легкими путями, пускай другие ходят! Если рассуждать просто, по-человечески, Каргаретели не должен быть убийцей. В противном случае я в людях вообще ничего не смыслю... Надо отдать должное его мужеству. У него есть цель, он напрямик идет к ней, и он, наконец, предан своему делу!.. А я что, хуже? Мой долг - установить истину! Понятно? Оно-то так, но в наших интересах, чтобы мертвецом оказался Каргаретели. В противном случае - одинокая старость... Тьфу ты, втемяшится же в голову такая чушь: если поймаю Каргаретели, от меня сбежит жена! Полно, это совпадения... Столько совпадений? Ну, не знаю... Интересно, а у других есть навязчивые идеи?.. Погоди, Митиленич, не сходи с ума. Вспомни о своем хваленом анализе. Давай-ка для начала обмозгуем вот что. Как полупилось, что нашли труп только первого охотника? Так и получилось. В этих местах охотятся только трое. У других хижины все больше на юге, отсюда до ближайшей километров сто, а то и больше. У Иванникова еда вся вышла, он пошел домой. Дорогой завернул к Васильеву и обнаружил, что тот убит... Он не мог не заметить следов Барсука! Почему же не пошел по следу? Все потому, что провизия вышла, он был один и, не решившись преследовать вооруженного убийцу, продолжил путь домой. Кого обвинят в смерти Васильева? Ясное дело, Каргаретели. Кого же еще? По той информации, какой мы располагаем на данный момент, по тайге никто, кроме Каргаретели, не мыкается! Ладно, найден труп, обглоданный зверями, практически скелет. Кто бы это мог быть? Каргаретели! О Барсуке никто не помышлял. Никто. Теперь о Тарахно. Он опаздывал с возвращением. Где он? Между тем обнаружен труп. Пошел слух, что Васильева убил Тарахно и сам погиб в тайге - возмездие за грех. Припомнили давнюю их распрю, не ладили они друг с другом. По этой версии выходило, что труп Тарахно, а тут, нате, его могила! Каргаретели пишет о том, что идет дальше своей дорогой. Сообщение баб подтверждает, что отсюда он двинулся на юг. Труп Барсука обнаружен всего в каких-нибудь шестидесяти километрах, на северо-востоке от хижины. Каргаретели пишет, что покалечил Барсуку руку и ногу с целью обезвредить его и сомневается в том, сможет ли тот ходить. На трупе зафиксировал перелом голени. Отлично, можно будет припереть Парамонова, теперь ему не уйти от ответственности - труп-то Барсучий, а он списал его вместе с другими погибшими из контингента!.. Нет, зачем было Барсуку идти на северо-восток? Шел к тайнику, в котором припрятал провизию и пушнину? Вероятно. Над этим пусть ломает головы сыск. Каргаретели пишет, что столкнулся с Барсуком третьего января, а хижину покинул седьмого. Сегодня четырнадцатое февраля, выходит, сто четырнадцатый день его побега. В среднем он мог за день делать километров пятнадцать... Местечко, где бабы встретили Гору, отстоит от хижины на все шестьсот километров. Быстро же он шел! Железный, что ли, мерзавец?! Ну, если не шестьсот, то пятьсот как пить дать. Пусть идет. Уж я-то знаю, где можно взять его. Это мы обстряпаем.

О чем стоит призадуматься, так это о сообщении, полученном из Тбилиси. Им уже известно, что Гора ушел в побег, говорят, "сообщил Хабибулаев". Начнем с того, что он Хабибулин, а не Хабибулаев. А проще называть его Хабибулой, в преступном мире он известен под этим именем. Как он оказался в Тбилиси? Освободили его за два месяца до побега Каргаретели. Что с того? Были друзьями? Таких сведений нет. Может, у них давняя дружба, а они по каким-то соображениям скрывают свои отношения? Откуда нам знать? Хабибула беглец вроде Каргаретели. Не исключено, что в прошлом они вместе сидели, а может, и в побег вместе ходили. Надо проверить! Если, предположим, я задам Хабибуле вопрос, зачем он ездил в Тбилиси, он лопнет со смеху. А интересно, зачем он все-таки ездил? Ездил сообщить, что Каргаретели из лагеря бежал, да?.. Митиленич, что-то здесь не вяжется! Э-э-э! А где сейчас живет этот Хабибула?.."

Гора стоял на лыжах и, опираясь на костыли, насилу волочил ноги. Суставы ныли, настроение было подавленным. Он шел шаркая и думал:

"Эх, Кола, Кола, каким верным и надежным другом ты был... Моя жизнь состоит из сплошных потерь! Люди уходят один за другим... Нас, реабилитированных политических, только в Тбилиси было не меньше двух сотен. После каждого футбольного матча мы собирались возле киностудии "Грузия-фильм". Приветствия, сбивчивые разговоры обо всем и ни о чем, любовь, воспоминания... Потом расходились по несколько человек - кто куда. Спаянность, взаимовыручка, верность... Мы были в ответе друг за друга, делили беды и радости. Чтобы кто-то проявил равнодушие, остался в стороне?! Такого не было. Что же произошло?.. Время, возраст, болезни прибрали постепенно всех еще в бытность мою в Тбилиси. Уходят самые близкие люди... Каково оплакивать их одного за другим?! Каждый из них уносит частичку твоей жизни... Был среди нас грузинский еврей Абрек Батошвили, человек удивительной души. Большая часть грузинских евреев уехала в Израиль. Абрек не уезжал, не мог оставить могилы своих предков. Его ремеслом была война. Под старость он уже не мог быть полезным обетованной родине. Благородство не позволяло ему стать пенсионером в стране, и без того втянутой в постоянные войны. Под конец уехал и он. Я узнал об этом в последний мой приезд с Севера, когда получил весточку с грустной фразой: "У меня здесь больше никого не осталось". Смерть, похороны, скорбный плач... Кола, Кола, тебе я могу признаться, может, оттого и сбежал я в Россию, что больше не мог этого вынести... Теперь и ты покинул меня, Кола!.. Ты отвел от меня столько бед, несчастий, и вот... Как же мне есть твое мясо?! Или на свете ничего святого не осталось?.. Даю тебе слово, слово мужчины, - я коснусь тебя только на последнем издыхании, клянусь Богом и святым Георгием Атоцним... Кола, а хочешь, я расскажу тебе, сколько раз спасали меня от смерти настоящие парни, такие, как ты! Ладно, перестань! Что за тирада!.. То ли смеешься, то ли плачешь, не поймешь... Тогда я тебе расскажу вот что... Да, да, расскажи-ка тот случай в "Иберии". Гостили в Тбилиси две немки: пожилая и молодая, прекрасная. Остановились в гостинице "Иверия". Днем мы возили их по городу, окрестностям, показывали, как водится, достопримечательности, а вечером я пригласил дам поужинать в ресторан "Иверия". За соседним столиком шел пир горой. Кутили пятеро парней, к тому времени уже крепко набравшихся. Едва оркестр заиграл танец, как один из них пригласил мою красотку. На следующий танец к ней подскочил другой. Она пошла и с ним. Когда перед нашим столиком вырос третий, уже вмешался я оставь, говорю, она устала. Кавалер ругнулся в ответ. Будучи сам под хмельком, я, не раздумывая, шарахнул его в челюсть. Парень, и без того нетвердо державшийся на ногах, качнулся и, падая, ухватился за скатерть соседнего столика, сдернув на пол все, что на нем было. Люди повскакали с мест. Рванулись собутыльники. На шум сбежались администратор, официанты, милицейские, дежурившие в те времена в ресторане, - словом, все. И пошел дым столбом. Насилу их оттащили, потому как парни были - будь здоров! Каждый мог бы ударом кулака свалить носорога. Покидая ресторан, они не жалели угроз в мой адрес. К тому времени закончили свой ужин и мы. Я проводил гостий до их комнат, попрощался. Вышел из гостиницы - парни в полном составе, все пятеро, стоят. Завидев меня, сомкнули ряд и двинулись. Я, Кола, прижался к стене, так хоть с тыла не подберутся. Силенок у меня хватало, но не на пятерых же бугаев... Вдруг откуда ни возьмись "Волга". Останавливается. Выходят Амиран Морчиладзе, Викентий Джмухадзе, Абрек Батошвили, Саша Папава, Тариэл Кутателадзе... Кто-то из них, то ли Абрек, то ли Викентий, окликает: "Гора, в чем дело?" Моих горланов как ветром сдуло, куда только подевались богатыри. Может, компанию узнали... Может быть... Эх, Кола, с твоей смертью забот у меня поприбавилось. Через пятьдесят-шестьдесят дней, в середине марта, я должен быть у Хабибулы! Смогу ли? Успею?.. Довольно, хватит ныть. Определим местоположение, уточним, сколько идти осталось..."

Едва Гора покончил с делами, как его мыслями снова завладел старик.

"У него необычный страх преследования. Спорим, ему за девяносто. Давай попытаемся разобраться, кто он такой. Возьмем несколько вариантов... Ну, ты даешь! Старик сам хотел все рассказать... Что бы тебе его выслушать! Тогда себя нечем было бы занять! Резонно, ничего не скажешь. Допустим, он интеллигент. Очень возможно, что и грузин... По возрасту мог бы быть Митиленичу отцом... Что, сомневаешься? Но его повадки, жесты!.. Ладно, согласен, пусть интеллигент. Скажем, из меньшевиков, член организации "Молодой марксист", участник восстания двадцать четвертого года. Сослан, а может, подпал под "высшую меру". Сбежал, укрылся в тайге. Может быть? Может! Тогда давай разберемся, какими были настроения в нашем грузинском обществе того времени, какие причины обусловили и его, в частности, арест и ссылку в Сибирь .. Да только ли его?! Десятков тысяч... Нужна общая картина .. Все мы росли в той обстановке!..

Со времен первой мировой войны жизнь грузинского народа, его интеллигенции отличали скорбь и страх. Эти чувства и сопутствовали им в жизни до самого конца. Материальные убытки никого не трогали, ведь интеллигенция искони боролась за справедливое перераспределение богатства. Она только горевала о безвременно, неправедно погибших и, перебирая мысленно трагические события, приходила в отчаяние, потому как эта бесконечная цепь несчастий была выкована собственными руками. Отец сравнивал свое поколение с разбойником, обобранным до нитки, который, оставшись в чем мать родила, сам сунул голову в петлю. Я все это видел, слышал. Сначала я мучался оттого, что мучаются взрослые, потом во мне самом стал нарастать протест против насилия и несправедливости.

О чем только не голосили в том плаче великом! О том, что помешавшиеся на идеологии дилетанты, играя в свои игры, проиграли независимость, Богом ниспосланную грузинскому народу после ста двадцати лет рабства; не говоря ни о чем другом, они ликвидировали конную армию как гнездовья аристократов, и врага, не раз терпевшего поражение на поле битвы, обращавшегося в бегство, некому было преследовать. Посему он не только избежал полного уничтожения, но снова обрел силу для наступления и победы.

Прав был Эрекле Каргаретели: революция - агония отжившего, разрушение того, что должно быть разрушено. Вождем революции становится тот, кто по природе своей лишен тяги к созиданию или потерпел на этом поприще неудачу, зато умеет поднимать и увлекать за собой массы, политизировать их. Созидание нового - талант. Разрушение старого - стихия, животный инстинкт использования обстоятельств. Жажда самоутверждения неодолимо влечет людей несостоявшихся на революционное поприще, потому как их человеческие качества и возможности исчерпываются способностью разрушать. Им под силу свершить революцию, то есть смести отжившее, старое, но они не могут построить систему, государство, поскольку созидание нового - это творчество, а они лишены этой благодати. Едва ли в истории сыщутся примеры, когда вождь революции, уничтожив старую систему, сам воздвиг новую. Это удел тех, кто приходит вслед за разрушителями. Вождям - Кромвелю, Марату, Дантону, Робеспьеру, Ленину и им подобным - история уготовляет иную участь. Ни одному из поименованных не дано было создать новую систему, основать государство. Пришли другие - хорошие или плохие - иной вопрос, но новые системы и государства основали они. Взявшись строить государство, меньшевистское правительство освобожденной Грузки обратилось к революционной методологии - посулам, лжи, трепу, пропаганде идей. Результаты не замедлили сказаться: грузинские большевики ввели русские войска, торжественно вернули собственную родину все тому же поработителю и свое предательство сочли геройством. Тут уже большевики взялись за "строительство социализма" на свой лад, собственными, неповторимыми революционными методами. Они поедом ели друг друга: с захвата Грузии, во времена Сталина и потом... Впрочем, на отсутствие аппетита они и нынче не жалуются, но от физического уничтожения отказались. Что ни говори, а двадцатые годы отмечены особой жестокостью и кровопролитиями... Странное дело, сначала большевики - те, что жили в Грузии, и те, что укрывались у русских, - с обоюдного согласия ввели русские войска, подмяв под себя страну, потом сцепились друг с другом... Владений не поделили. Напридумывали слов, стали называться уклонистами, троцкистами... Допустим, мой старик грузин в прошлом какой-нибудь уклонист... А тебе так и хочется, чтобы он оказался грузином... Даже если окажется, тебе что с того? Интересно, всегда ли так было, что революционеры после победы начинают охоту друг на друга? Научного анализа этого явления или не существует, или я не встречал... Тут вступают в действие закономерности. Какие?! Как ты думаешь, кого они больше поубивали: друг друга или тех, кого объявили врагами революции? Конечно, своих они больше щадили, что тут говорить... Гнев Господний навлекли на Грузию... Трагедии начались намного раньше. Разве не с первой мировой войны поселились в стране смерть и скорбь?..

Два десятка лет, предшествовавшие революции, были периодом политической борьбы, нелегальной работы, резкого обострения противостояний между партиями и различными группировками, социальной вражды и в основном насилия. Для того чтобы самоутвердиться, молодежь идет на все. Она и в мирное время агрессивна, а о смуте и говорить не приходится. Каждый едва оперившийся птенец твердо убежден, что держит в кармане панацею освобождения человечества. Неудивительно, что при таком раскладе инициативу берет в свои руки насилие! Вахтанг Амилахвари и Симонина Цхведадзе росли и мужали именно в такую пору. Друзья - водой не разольешь. Детство провели в драках, защищая свою дружбу, в юности терпели нападки: что может быть общего у князя с крестьянином! Понадобилось два-три года, прежде чем к друзьям перестали цепляться, а все потому, что ни один из обидчиков не избежал трепки. Мужественные, рослые парни, они сами никого зазря не задевали и другим спуску не давали. Обычно, когда личность утверждает себя, какая-нибудь серость, притязающая на лидерство, рвется в драку со сверстниками-верховодами. В случае победы середняка ждет почтение и боязнь окружающих, а в случае поражения он все равно не остается внакладе, обретает славу человека бесстрашного, о таком будут говорить - ты погляди, на кого он руку поднял! Кстати, помимо прочего, парням сильным и мужественным нет покоя от таких честолюбцев. Приходится порой вразумлять какого-нибудь задиру, даже если на это нет никакой охоты. Когда разговор заходил о Вахтанге Амилахвари и Симонике Цхведадзе, дед Гора рассказывал такую историю.

В канун нового тысяча девятьсот двадцать первого года Вахтанга с несколькими друзьями по юнкерскому училищу отпустили на побывку домой. Семья Амилахвари занимала квартиру в бельэтаже. Пир был в самом разгаре, когда Вахтанг выглянул в окошко и увидел, что мимо идет Иагор Каргаретели. Вахтанг взмолился: "Дядя Гора, пожалуйста, поднимись, не то обидишь!" Дед принял приглашение и присоединился к застолью. И все было бы славно, если бы вдруг под окнами не взревел невесть откуда взявшийся духовой оркестр. В гвалте застольцы не только собеседников, но и собственных голосов не слышали. Вахтанг Амилахвари, высунувшись из окна, попросил оркестрантов переместиться куда-нибудь подальше. Музыканты, разгоряченные вином, только жару наддали в ответ. Вахтанг велел им убираться, пригрозив спуститься и намылить шеи. "Спустишься и выкусишь", - нагло отпарировал капельмейстер! Вахтанг выскочил на улицу, а застольцы в ожидании потехи сгрудились у окна. Вахтанг еще раз, крайне вежливо, попросил оркестрантов уйти и нарвался на грубость. Вопрос разрешился всего за пару минут. Полиция сгребла всех: того, кто бил, и тех, кого били. Прервавшееся было застолье возобновилось, а Иагор Каргаретели, выждав время, отправился в полицию выручать Вахтанга Амилахвари. К его приходу фельдшеры уже отвозились с пострадавшими. В углу помещения грудой лежали расплющенные инструменты, а Вахтанг Амилахвари беседовал с дежурным полицейским. Прибывшему вскоре начальнику уже в дверях ударил в нос запах йода, а глазам предстала странная картина: сборище людей с перебинтованными головами, с руками на перевязи - словом, изумлению его не было границ. Тем не менее начальник был человеком воспитанным, сначала поздравил Иагора Каргаретели с Новым годом, а потом стал осматриваться, точнее, изучать обстановку. Пострадали двадцать два человека, а цел-невредим был один "злоумышленник". Начальник рассвирепел: до чего измельчал род людской, если одному парню удалось так лихо расправиться с двадцатью двумя, - ярость его была так велика, что он самолично вышвырнул на улицу все инструменты, а вслед за ними и оркестрантов, одного за другим... Иагор и Вахтанг возвратились к столу.

И никто не ведал тогда, что спустя месяц и двадцать пять дней никого из них, исключая Иагора Каргаретели, не будет в живых! Они погибли на Коджорской возвышенности, все семеро. Прервались жизни, подобные натянутой тетиве. Было много погибших с обеих сторон. Вырыли братские могилы. В одну опустили тех, кто приехал сюда, за тридевять земель, сражаться за "социальную справедливость", в другую - тех, кто несколько иначе смотрел на насаждаемую врагом справедливость. Полегли в землю отважные юноши, и даже памяти о них не осталось в сердцах людей.

Так некогда оплакивала Грузия своих сыновей, захлебнувшихся в крови прежних войн. История повторялась. В который раз! Победители почти всегда погребают воинов побежденной страны на месте гибели. Большевики грузинские поводыри русских войск - разрешили скорбящим перевезти трупы и захоронить их по собственному усмотрению. Позволением почти никто не воспользовался. Тогда двести трупов перевезли в Тбилиси и погребли их во дворе русского военного собора на Головинском проспекте. Это был приказ властей, в нем крылся злой умысел. Жители Тбилиси сначала открыто, а после запрета тайком приносили цветы на могилы юнкеров. Порой скорбь выливалась в стихийные траурные митинги. Это шло вразрез с устремлениями большевиков. И когда взмыла волна атеистической пропаганды, круша церкви, снесли и русский военный собор. Могилы юнкеров сровняли с землей. Собор этот в народе звался собором русских и почитался символом их владычества. Так, собственно, и было. А посему, когда снесли его, ликование было всеобщим. И в этом скрытом ликовании как-то растворилась память об отважных юношах.

Трудно сказать, что для новых властей имело большее значение проведенная антирелигиозная кампания или то, что удалось заглушить в людях скорбь по утраченной независимости, которую большевики считали проявлением оголтелого национализма. Скорее, второй фактор. От собора остался один фундамент, простоявший несколько лет... В его подвалах находили себе убежище пацаны, осиротевшие в войнах и революциях. Двор был просторным, нашлись и оборотистые парни, обучавшие за плату ребятишек из окрестных школ кататься на велосипеде. Круг - гривенник. Многие из нас там и научились ездить на велосипеде. Сам я в этом дворе набил руку, выучившись играть в бабки. Радость игр и развлечений временами омрачалась печалью по погибшим юнкерам, у меня сердце сжималось от тоски, я чувствовал себя виноватым оттого, что не лежу вместе с ними под этой толщей тщательно разровненной и утоптанной грузинской земли.

Впоследствии на месте собора отстроили Дом правительства, и на могилы юнкеров легла массивная гранитная лестница...

Тогда же мне довелось быть свидетелем случаев беспощадной жестокости. Одни были вынужденными и оправданными, другие являли собой следствие необузданности, вспыльчивости. На даче в Пикетах у нас была кавказская овчарка, злая. Звали ее Огресом. Не знаю, был ли в том чей-то тайный умысел или случайное совпадение, но я воспринял собачью кличку как слово-перевертыш, и выходило здорово: Серго. Вождь коммунистов Закавказья и Грузии товарищ Орджоникидзе! Пес был злющим, и отец держал Огреса днем на цепи, а ночью, перед тем как лечь спать, спускал с привязи. Деду бросилось в глаза несколько необычное поведение пса. Едва его спускали с цепи, как он мчался из дому и возвращался лишь с рассветом. А отец приметил и то, что Огрес начисто утратил аппетит, шерсть у него стала лезть клочьями. Как-то раз ночью отец выследил овчарку... Роя братскую могилу на Коджорской возвышенности, где были захоронены русские солдаты, пёс жрал трупы! Когда Огрес возвратился домой, дед убил его выстрелом из ружья. Я плакал, меня с трудом успокоили.

Прошло время, дед объяснил мне свой поступок:

– Причины, по которым эти парни оказались здесь, разные: идея и принуждение. Но матери скорбят по ним одинаково. Пусть даже не это. Воин, павший на поле битвы, свой или чужой, достоин уважения и светлой памяти. По международному соглашению братские могилы неприкосновенны в течение пятидесяти лет. Надругательство над ними влечет за собой наказание. Правда, Огрес - пёс, знания закона с него не спросишь, но собака, пожирающая трупы, жить не должна. Это само собой.

Я принял объяснение как истину, но и по сей день в ушах стоит предсмертный собачий визг, и я вижу, как овчарка падает.

На ту пору приходится и этот случай. В годы недорода, когда трава в нашем кикетском саду была худосочной, отец отдавал ее на покос своим крестным, а тучную обычно приберегал для крестьян из местечка Дидеба, на условиях половинной доли. В это лето покосом занимались пришлые. Я спустился в сад. Крестьяне полдничали, беседовали, расположившись в тени. Один из косарей спал, приоткрыв рот и громко похрапывая, другой встал, переступил ногой через спящего, присел раскорякой и, нацелив свой зад на открытый рот спящего, сделал то, что Сулхан-Саба именует в своем словаре "пуком". Косари покатились со смеху. Спящий, открыв глаза, не вдруг сообразил, в чем дело, а поняв, разразился бранью. Схватились за грудки, даже разнимать пришлось. В конце концов вроде бы утихомирились, продолжили работу, причем повздорившие работали бок о бок.

Немного погодя затаивший обиду крестьянин внезапно всадил изо всех сил обидчику косу в голень! Со страху мне померещилось, что лезвие вошло по самое косовище... Раненый было взвился, побушевал малость, потом присыпал рану землицей и продолжил косить как ни в чем не бывало!..

Постигая науку бытия под солнцем, я пополнил ковчег моих знаний удивительным словосочетанием "уничтожить как класс!". Нет сомнения, что это выражение породила революция. Но как ни старался я, мне не удалось дознаться, какая именно революция обогатила международный лексикон этими "роковыми" словами. Добраться до источников мне не удалось. Неужели я так и умру, не выяснив этого?! Я не случайно назвал слова "роковыми". Главари Октябрьской революции только и занимались тем, что непрерывно кого-то уничтожали как класс. Первыми уничтожили как класс буржуазию и аристократию. Затем, навесив ярлык кулака на талантливых трудолюбивых крестьян, уничтожили их как класс эксплуататоров. Методично и постоянно уничтожали как класс тех, кто мыслил некоммунистически, оппозицию, настоящую и надуманную, людей аполитичных, в которых видели замаскированных врагов, колеблющихся или объявленных колеблющимися. Выражение "уничтожить как класс!" стало путеводной звездой большевизма, самым расхожим выражением с двадцать пятого октября тысяча девятьсот семнадцатого года до конца сталинской диктатуры. Позже словосочетание выпало из обихода, но суть его долго оставалась значимой. В детстве я только и слышал, что руководство Советской Грузии, в частности Серго Орджоникидзе со своими приближенными, по заданию Сталина уничтожало как класс бывших промышленников, священников, князей, офицеров царской или грузинской национальной армии... Слышал я это постоянно и пребывал в некоторой растерянности, поскольку соображал, что они уничтожают друг друга. Но я никак не мог взять в толк, из кого же еще состоит наша страна и, в частности, кого же большевики не уничтожают как класс. Уничтожали всех. Для этого власти пользовались любыми средствами, не брезгуя клеветой. В совокупности это называлось классовой борьбой.

В нашей семье, как, впрочем, и в обществе, бытовало мнение, что на мысль о восстании в Грузии меньшевистское правительство, находящееся в эмиграции, навели сами большевики. Навели и затаились. Это восстание ославили авантюрой по той причине, что меньшевики обманули грузинский народ, посулив поддержку государств Антанты, которые якобы тут же высадят десант в поддержку восставшим и сами завершат дело. Меньшевики руководствовались известным соображением: пролитая кровь, пусть даже капля, возопиет в будущем, спросит ответа у кровопролителя, и народ завершит начатое. Все это так. История борьбы за социальное и национальное освобождение тому подтверждение. Но меньшевики упустили из виду другое, не менее известное соображение: за поражением неорганизованного восстания, в основе которого лежит обман, следуют террор и долгая безучастность нации или класса... Чтобы сопротивление возродилось, нужно время - самое малое жизнь одного поколения, и эмиграции, спровоцировавшей восстание, не суждено было вернуться на родину. Вполне допустимо и такое толкование: меньшевики об этом знали, но хотели вернуть власть, утраченную по собственной глупости, и потому пошли на риск, может, что и получится. Зато большевики не преминули воспользоваться восстанием, чтобы уничтожить как класс всех тех, кто не сотрудничал с ними с должным рвением. Я был мал тогда, не понимал, что исполненная волшебной силы фраза "уничтожить как класс" должна была громом и молнией поразить нашу семью, коснуться всего грузинского народа... Я не ошибся. Все мое детство и вся моя жизнь прошли под этим клеймом.

Дата начала восстания была известна большевикам заранее. В этом нет никакого сомнения, хотя бы потому, что о ней знали решительно все, открыто высказывались, обсуждали. У самих большевиков была налажена связь с некоторыми членами паритетного комитета восстания. Во всяком случае, так говорили в кругу моих родителей. Непреложность этого факта подтверждается еще и тем, что в руках у коммунистов на местах были списки участников назревавшего восстания. План подавления был составлен загодя, причем его осуществление не предполагало участия русских войск. Большевики хотели продемонстрировать Москве, что никакая авантюра не помешает победоносному шествию грузинского народа под мудрым руководством коммунистов Грузии к вершинам социализма. А главное, грузинские большевики, просиживающие штаны в кремлевских коридорах, уже успели заполучить от Ленина войска для захвата Грузии под тем предлогом, что грузинский народ жаждет социализма. Пусть видят русские, что трудящиеся Грузии своими силами, без вмешательства русской армии, подавили восстание. Видят и не жалеют побрякушек.

Во время восстания красноотрядцы со списками в руках выволакивали из домов людей и пускали их в расход. По плану предполагалось расстрелять на месте десять тысяч человек. План перевыполнили. Последующие репрессии проводились выборочным методом: кому - пуля, кому - Сибирь. Даже могилы, и те были вырыты в некоторых местах заранее. Длинные, мелкие ямы...

Да, старик, до меня дошел слух, что отец Митиленича из сосланных грузин. Неужели может мой поимщик оказаться твоим сыном? А вдруг да удалось тебе избежать расстрела?.. Отличное развлечение, на досуге поразмышляем и об этом...

Что говорить, много было трагедий в дни восстания, много леденящих эпизодов. Меня больше других событий потрясла история, случившаяся где-то в Мегрелии. Согнали более двухсот человек, виновных и невиновных. Скрутив попарно запястья толстой проволокой, поставили их на краю ямы и расстреляли из пулемета. В толпе приговоренных оказались и двое братьев. Прикрученные один к другому, они стояли то ли в первом, то ли во втором ряду. Младший из братьев, потеряв сознание, упал еще до того, как застучал пулемет. Очнулся он уже в братской могиле, припомнил все, что произошло с ним накануне. Увидев руку брата, прикрученную к своему запястью, стал в ужасе искать его. Двигаться можно было, хоть и с трудом, поскольку слой земли над ними был невелик. Тело брата оказалось погребенным под трупами, высвободить его не удавалось, несмотря на нечеловеческие усилия, которые он прилагал. Когда надежда иссякла, парень стал думать о том, как самому выбраться из могилы. Выход был один - перегрызть локоть брата и выпростаться из-под земли... Он долго мучался... перегрыз. Принялся разгребать землю. Справился и с этим. Побрел домой. Брел и нес руку брата. С рассветом добрался до дома. Постучал. Голос отца откликнулся: кто это? Ответил. Отец, зная, что братьев вместе уводили на расстрел, спросил из-за двери о старшем. Услышав, что расстреляли, заподозрил младшего в том, что тот спасся предательством и, отрекшись от отцовства, велел сыну не попадаться ему на глаза. Тот молил открыть дверь, чтобы показать нечто такое, что прольет свет на случившееся. Умолил наконец. Отец открыл дверь.

Революция, затем и советизация Грузии оставили по себе множество драм и трагедий. Вспомню об одной из них, типичной для времени великих социальных переломов. Сюжет избитый, один из тех, от которых отмахиваются, а если и слушают, то позевывая... Классический любовный треугольник. Девушка, обворожительная, двадцати лет, из интеллигентной семьи средней руки, пробующая себя на сцене, а может, уже состоявшаяся актриса с именем, и мужчина тридцати с небольшим, утонченной наружности, аристократ, высокого нравственного склада, известный писатель, общественный и политический деятель, депутат парламента, один из лидеров оппозиционной партии и редактор ее главного печатного органа. Третий в классическом треугольнике сын тбилисского обывателя, обожатель сцены, скульптор по профессии, не менее одаренный и популярный, нежели два вышеназванных персонажа.

Писатель влюбился в актрису, влюбился пылко, без памяти. Это стало завязкой трагедии. Он долго и упорно добивался ее. Наконец состоялась свадьба. Девушка, казалось, не отвечала взаимностью своему избраннику. Множество мелочей впоследствии стало тому подтверждением. Будучи человеком честным, писатель открыто выступал против меньшевистского правительства, программу которого не принимал. Борца, как известно, венчает ореол героя, поэтому естественно, что молодая девушка, неискушенная, воспитанная на благородных идеалах, предпочла писателя какому-нибудь чинуше. Они были всеми любимы и почитаемы. Так и жили, работали, пока... Пока Грузия не советизировалась!.. Вышло так, что на смену одним социалистам пришли другие. И если прежде писатель выступал против тех, кто намеревался строить справедливое общество под знаменем независимой Грузии, то, вообразите, как он должен был отнестись к социалистам, что видели будущее Грузии в рамках российского многонационального государства.

Начались преследования, писателя объявили изгоем, отщепенцем, а известную актрису супругой и пособницей врага народа. Нужно было как-то определиться в новой жизни. Найти свое место. Так и сделали. Писатель перешел на нелегальное положение, стал одним из руководителей подготовки восстания, жизни не щадил, чтобы выполнить свой человеческий, гражданский и национальный долг.

Мог ли он иначе?..

Новые социалисты предстали в ипостаси рабоче-крестьянской власти и, нужно сказать, не без успеха. Они провозгласили лозунги независимого развития суверенной республики и национальной культуры, социальной справедливости и равенства. Большая часть грузинского народа и, в частности, нижние слои приняли власть восторженно. Выходцы из низов стали занимать ведущее положение в обществе, среди них и скульптор, чья любовь к актрисе вспыхнула с новой силой. Писателя разыскивали, за его убийство или арест было объявлено денежное вознаграждение. Жену, используя в качестве приманки, до поры не арестовывали, в ее квартире дневали и ночевали чекисты. В случае убийства или ареста мужа ей, похоже, светила участь счетовода в каком-нибудь заштатном сибирском городке, если, конечно, поимщики ограничились бы этим. И без того напряженную обстановку обострила смерть ее ребенка. Женщина вообще по своей природе нуждается в сильном покровителе, а тут еще такая безысходность! Бросив писателя, она вышла замуж за скульптора, спасая свою жизнь. Что ей еще оставалось?.. Добрые люди, те, что обычно пытаются оправдать человеческие поступки, а не осуждать их, поговаривали, что актриса вышла замуж за скульптора по настоятельной просьбе своего мужа. Пути супругов разошлись. Раз и навсегда.

В последующей жизни на долю женщины выпало много испытаний, она еще раз оказалась перед реальной угрозой смерти в сибирском лагере, но она была умна и талантлива и благодаря этим дарованным ей свыше качествам сумела выбраться из сложного сплетения роковых обстоятельств. Справедливости ради нужно отметить, что она с гордостью пронесла через всю свою жизнь если не любовь, то глубочайшее почтение к писателю. Она нашла в себе смелость принародно и не раз выказать свое отношение к нему. Как-то приехав в Тбилиси на пару недель в отпуск, я сам был свидетелем этому. Однажды на вечере, посвященном памяти известного грузинского деятеля, эта женщина зачитала некогда опубликованное письмо своего первого супруга, скончавшегося в эмиграции, прибавив: "Вот что писал ныне забытый писатель к пятидесятилетию юбиляра!" Правда, Сталина к тому времени не было в живых, но подобная смелость и на ту пору считалась враждебным выпадом. Она пренебрегла этой опасностью.

Писатель остался верен своему долгу и призванию до конца. Биография его - трагическая жизнь человека глубоко несчастного, отмеченная печатью сплошных поражений. Восстание было подавлено. О репрессиях я уже говорил. Руководители восстания, паритетный комитет, были арестованы в полном составе. Остался на свободе только писатель. Снова нужно было скрываться, жить в постоянном страхе, видеть, как измываются над людьми, предоставившими тебе приют, испытывать муки человека, лишенного пристанища. Прошло больше года. Наконец по категорическому настоянию родственников писатель согласился на эмиграцию. Устроить отъезд тоже было не просто, но удалось уговорить какого-то шкипера. Писателя тайно переправили в Батуми. Люди, спасаясь от репрессий, перебегали в Турцию - кто морем, кто сушей. Много народу покинуло страну, особенно молодых. Власти жестоко расправлялись и с беглецами, и с их пособниками. Писателя перевезли в Батуми, сдали на руки шкиперу и вернулись. Через пару дней он объявился в Кутаиси у своей сестры, работавшей в местном театре. О возвращении прослышали актеры, но ни один из них не выдал беглеца властям, более того, убежище ему предоставил человек, слывший агентом чекистов. Поступок писателя поверг всех в изумление: пренебречь возможностью уехать за границу и вернуться к преследованиям и смерти! А тот не мог оставить могилы своих соратников: "Безжалостно уничтожают моих друзей, родственников, лучших сынов народа, родина в беде, отъезд при таких обстоятельствах считаю дезертирством. Мое место здесь, а не в парижских кафе!.." Он играл со смертью, поимщики с ног сбились, пока партийное руководство, пребывающее в эмиграции, категорически не потребовало от него покинуть Грузию. Он и покинул. Как покинуло все его поколение: кого в Сибирь упекли, кого - в мир иной, кого - принудили к эмиграции. Он пробыл там восемнадцать лет. Так никогда и не женился. Жил, писал стихи о своей первой и единственной любви и о родине, покинутой с такой болью.

Похоронен близ Парижа, на кладбище Сент-Уэн.

Актриса скончалась в глубокой старости. Последние годы жизни она проводила лето в Квишхетах, хотя могла бы выбрать курорт и получше. Возможно, оттого, что некогда венчалась с писателем в местной церквушке. Церквушка и поныне стоит, всеми забытая, обветшалая. Актриса подолгу стояла, прижавшись лбом к церковной стене, отворотившись от мира. Как объяснить это оцепенение? Каялась ли она во грехах, к которым принудили ее мерзости жизни? Оплакивала ли несчастную судьбу первого супруга? Или скорбела о старости?

Кто знает, может, это был искренний плач по чистым чувствам молодости, а не просто актерская поза, ставшая ее естеством и по-своему монументальная.

После восстания основным местонахождением грузинской интеллигенции стала Метехская тюрьма. Что остается грузину в тюрьме, в канун ссылки или расстрела? Конечно, душу отводить в песне! Вот и пели. В народе живы отдельные строки этих песен:

А это, если не ошибаюсь, припев:

Следующее поколение грузинской молодежи в знак протеста против волны террора властей облачилось в черные черкески, символ траура. Чекисты сочли этот выпад контрреволюцией, антисоветским движением и учинили расправу. Она была не слишком суровой - вольное поселение, хотя кое-кому из черночеркесников пришлось отведать лагерей на Соловках и в Медвежьегорске, правда, с небольшим сроком, всего три года.

Именно эти репрессии против юношей в черных черкесках навсегда отвратили грузин от национальной одежды. Жаль, красивая была одежда... Только ли это достойно жалости? Беды чумой прошлись по судьбе нации числом в два с половиной миллиона. Кто кого убивал? Грузины грузин и гордились этим. Не слышал бы собственными ушами, не стал бы говорить. Как-то раз возвращались мы с папой откуда-то. Была первомайская демонстрация. В кузове украшенного кумачом грузовика выламывались, кто во что горазд, то ли актеры, то ли любители. Они изображали буржуев, купцов, церковников словом, представителей тех социальных слоев, кого власти к тому времени уже извели. Толпа громко хохотала. Мы остановились. Вдруг голос за спиной, отчетливый, чеканный: "Вчера я самолично расстрелял двух контр!" Папа не шелохнулся. Я обернулся - двое грузин. Второй отвечает: "До окончательного искоренения еще далеко!" Отца арестовали, но спустя три месяца выпустили. Выпустили человека, которого чуть было не расстреляли. Радость, большая или маленькая, сопровождается печалью. Почему так устроено? Перед самым арестом отец принес мне борзого щенка и назвал его Росинкой. Щенок и вправду был прекрасен, как утренняя роса, и нежен, как прядка облачка. Когда хозяин вдруг исчез, Росинка затосковал. С неделю он ничего не ел. Лежал и плакал настоящими слезами. Потом забыл его, совсем как человек, а может, уверился в том, что хозяин скоро вернется. Словом, он успокоился. Налился тельцем, подрос, похорошел. Соседи души в нем не чаяли, а дом был большой, многоквартирный. Друзья Эренле Каргаретели, узнав о дне освобождения, встретили его у тюремных ворот. Сначала свернули в серную баню, потом покутить. Кутежи длились два дня и две ночи. А постель отца и узелок с вещами принесли домой сразу по выходе его из тюрьмы. Учуяв хозяина, Росинка обезумел в полном смысле слова. В жизни не видел, чтобы пес так радовался, он прыгал, визжал, кидался на дверь, сбросил на пол и перебил все, что мог... Угомонился он, только выбившись из сил. Выбился из сил и лег на порог ждать. Отца не было, Росинка струил горючие слезы. Ночью он выл и метался, глаз не смыкая. Потом сел и снова заплакал.

Вечером дед вывел пса на прогулку. Росинка, сорвавшись, умчался. С тех пор мы его не видели.

Мы долго горевали, отец с ног сбился, но пес как в воду канул. Говорили, что он бросился искать хозяина, но дорогой его, как беспризорного, перехватили чужие люди. Предполагали даже, что пес мог покончить с собой. Мне кажется, что Росинка, решив, что хозяин умер, ушел из опостылевшего дома.

Нет печали без призвуков смеха. Молодой человек, личность небезызвестная в городе, отсидел, как положено, три года за то, что носил черную черкеску. Но в отличие от товарищей по беде он, возвратившись, не перестал ее носить, просто поменял цвет одежды. Откуда бы ни приходилось ему возвращаться домой, он намеренно сворачивал к зданию ЧК, чтобы его мог видеть из окна своего кабинета чекист номер один Грузии. Правда, у самого стрелецкого головы, как вы понимаете, времени не было в окно глазеть, но ему доложили, что такай-то парень демонстративно ходит в непременной черкеске мимо их здания. Начальник, снедаемый любопытством, подкараулил бывшего черночеркесника и, когда тот, облаченный в серую черкеску, поравнялся с его окнами, крикнул, высунувшись: "Зря ходишь, Александр, брать я тебя все равно не буду, только дорогу себе удлиняешь!"

Жили в Тбилиси двое братьев Пирцхалава, оба революционеры. Один большевик, кузнец, другой - меньшевик, кондуктор товарного поезда. Меньшевики арестовали большевика Пирцхалаву. Содержали его в метехской тюрьме. Кондуктор отправился просить о заступничестве министра внутренних дел: "Брат - человек темный, большевики задурили ему голову, он не станет впредь безобразничать, прости-ка его, прикажи, чтоб освободили". Был написан приказ, его выдали на руки брату-меньшевику - снеси, мол, сам в тюрьму, и заключенного выпустят. Выпустили, привел домой. Грузия советизировалась. Брат-большевик стал выдвиженцем, получил сановную должность, был принят в правительственных кругах, а брат-меньшевик оказался в метехской тюрьме за то, что в меньшевиках состоял. Другой вины за ним не было. Сидел, бедняга, и ждал... Вернее, стоял с утра до вечера, стоял и ждал - придет, дескать, мой брат и заберет меня отсюда. Большевик и в самом деле пришел, еще снизу заметил за решеткой истаявшего от ожидания брата и крикнул: "Хорош гусь, и клетка у тебя хорошая!" Повернулся и ушел.

Люди, спасаясь от репрессий, бежали из городов, укрывались в деревнях. Бежали и мы всей семьей в Никети. Обросли со временем хозяйством - коровой, свиньей, овцой, козами, птицей. Однажды зимним вечером козы не вернулись домой. Иагор Каргаретели пошел их искать. Нашел он их в двух километрах от дома. Дед закоченел от холода и зашел в духан погреться, а там кутили крестьяне из местечка Дидеба. Завидев Иагора, они шумно ему обрадовались и усадили к столу, а коз отправили домой с оказавшимся под рукой мальчиком. И пошел пир горой.

Застольцы разошлись под утро. Иагор, разгоряченный хмелем, стоял на обочине дороги перед духаном, уперев подбородок в посох, и смотрел на проклюнувшееся солнце. Эта сумасшедшая красота так заворожила его, что грузовик из Тбилиси он заметил, когда тот был совсем рядом. Правда, Иагор Каргаретели был одет так, что самому черту не удалось бы отличить его от крестьянина, но горожан он сторонился, как бы кто не узнал. Вот и теперь дед сделал движение, намереваясь укрыться, но передумал, решив, что грузовик едет в Манглиси и не станет здесь останавливаться... Как бы не так! Машина остановилась перед самым его носом. Невезение на этом не кончилось. Из машины выпрыгнул молодой человек с девушкой. Шофер снял с кузова большой узел, бросил его к ногам пассажиров и таки поехал дальше в сторону Манглиси. На молодом человеке была новенькая форма чекиста! Иагор хотел было дать деру, но взял себя в руки и сделал вид, что чихает. Во всей этой истории чих показался моему отцу самым важным моментом. Приезжие поздоровались с дедом: девушка на ломаном грузинском, чекист по-русски.

Подделываясь под крестьянский говор, Иагор откликнулся пожеланием здоровья.

– Дядечка, где Нинети? - спросила девушка.

– А вона, там. - Иагор ткнул посохом, отметив про себя, что приезжие не из грузин. Чекист обратился к девушке:

– Скажи, пусть понесет, рубль получит. - Он имел в виду узел.

Выяснилось, что приехали они в гости к Хачатурову. Рубен Арменакович был, как и дед, бывшим офицером царской армии, покинувшим Тбилиси по тем же соображениям - с глаз долой. Поселок Кинети был дачной местностью, и в зимнее время в нем по большей части жили люди вроде Рубена Арменаковича и моего деда. У каждого из них была своя "легенда". В кикетской мистерии Хачатуров играл роль крестьянина-армянина, и одет он был в точном соответствии с картинной на папиросной коробке "Федерация". В поселке коротал зиму и некто Анисимов, весьма своеобразное создание. Каждый Божий день он взбирался с рассветом на крышу своей дачи и надсаживался, как старый петух:

– Вся власть Советам! Да здравствует мировая революция!..

Был еще некий Котэ Оников, то бишь Оникашвили. Этот сходства с грузином на папиросной коробке не добивался, но, чтобы чекисты вдруг не заинтересовались его прошлым, принимал меры предупредительного характера прикидывался безнадежно глухим. Мало того, едва приметив кого-нибудь поблизости, он шумно озвучивал каждый свой шаг с помощью задней, срамной части тела. Эти ухищрения, по мнению Котэ, должны были разжалобить чекистов - у кого поднимется рука на бедного старца, глух как тетерев, шагу не ступит, не оскандалившись. Иагор Каргаретели видел в том умысел: господин Котэ доступным ему способом проявлял отношение к Советской власти...

Словом, шел дед с посохом на плече, нес узел, и все было в порядке, пока девушка не упрекнула молодого человека:

– Ты всегда переплачиваешь, он и за полтинник с удовольствием тащил бы.

– А-а-а, черт с ним! - расщедрился чекист, и дед заволновался, кого же он чертыхнул - рубль, полтинник, Иагора Наргаретели или всех чохом.

– Дядечка, грамоте разумеешь? Ну, читать-писать? - полюбопытствовала после паузы девица.

– Разумею, как не разуметь! - с пьяной словоохотливостью отозвался дед.

– Никак, в школу ходил?

– Случалось, - хмыкнул Иагор.

Девица, озадаченная, нерешительно осведомилась:

– И как, окончил?

– Окончил, почему бы не окончить!

– Что же ты окончил?

– А кто его знает, разве все упомнишь.

Обычно впоследствии дед приводил свой ответ в пример - естественно, для моего сведения, - к какому промаху могут привести безудержные кутежи и пьянство.

Шли. Молчание затягивалось. Чекист, бросив укоризненный взгляд на свою подругу, будто только она и была виновата в этой неловкости, пробормотал:

– Вы, наверное, устали, давайте я понесу. - Он взялся за узелок, но Иагор решительно отказался от его услуг.

Как выяснилось позднее, Рубен Хачатуров, увидев чекиста, обомлел от страха. Первое, что пришло ему в голову, - бежать через черный ход, но было поздно, пришлось смириться с участью - чумы не избежишь, видно, на роду написано... Девушка вскрикнула: "Ой, дед!" И тогда Хачатуров узнал внучку, а вслед за ней и Иагора. Страх прошел, Рубен Арменакович предложил гостям войти. Речь и повадки его были так изысканны, что чекист растерялся и, разинув рот, переводил взгляд с Хачатурова на Иагора. К его изумлению, крестьян в Кинети оказалось множество и все таких, которые "чего-только-не-кончали".

– Рубен, дорогой, молодые задолжали мне рубль. Возьми его себе, и будем квиты, - сказал Иагор и, попрощавшись, ушел.

Спасти себя, придуриваясь, можно было множеством способов. Этим грешил и Иагор Каргаретели. Всякий раз в конце мая он затевал поездки с гостеваниями, потому как полагал, что нельзя подолгу отсиживаться в одном укрытии. У деда было довольно много близких родственников и друзей в самых разных уголках Грузии, хотя большевики щедро сократили их поголовье. По самый конец ноября даже домашние ведать не ведали, где находится Иагор.

В шестидесятые годы носить с собой паспорт было если не обязательно, то крайне желательно. А о тех временах и говорить не приходится, захочешь выпустить из рук, не сможешь - милиционеры и активисты то и дело проверяли документы. По мнению Иагора Каргаретели, строить из себя придурка нужно было именно в момент предъявления паспорта. Почему? А потому что в нем черным по белому значилось: Иагор Каргаретели, а для любого милиционера или активиста эта фамилия не только годилась для выдвижения, но была прямо-таки пределом мечтаний: вообразите, самолично доставить в ЧК офицера царской или там меньшевика...

Дед Гора окоротил ножницами на пару сантиметров паспорт. И довод нашел веский: пуговка на нагрудном кармане распашной рубашки, которую он привык носить, не застегивается, карман мелкий, и паспорт из него торчит.

Вид обкорнанного паспорта вызывал обычно неподдельное изумление:

– Что ты наделал, дяденька?!

– А что?

– Ты же номер паспорта срезал!

– А он нужен?

– Конечно, нужен! Не нужен был бы - не напечатали.

– Откуда мне знать? Карман мелкий, паспорт из него торчит. Вдруг вытащат... Ладно, больше не буду...

Над ним потешались, а Иагор Каргаретели шел своей дорогой!

Результаты ленинской экономической политики были самыми разнообразными, и безусловной ее заслугой стал материальный достаток. Из-за этого активные противники новых властей почти лишились прежней поддержки в массах. Основная часть интеллигенции была уничтожена, а уцелевшие повели себя по-разному: одни бросились за границу, другие - в наживу и во все тяжкие. Жизнь нации, многие годы насыщенная испытаниями, бурными страстями, вдруг сменилась разочарованием, социальной и политической безучастностью. Активность сохранила только та часть рабочих, которая искренне верила, что участвует в строительстве счастливого будущего - для себя и всего человечества и что это будущее совсем близко. Чрезмерная склонность грузин к кутежам сделала застолье занятием настолько серьезным, что даже случай, о котором речь ниже, можно бы отнести к явлению почти нормальному.

Эрекле Каргаретели, Вахтанг Нотетишвили, Христофор Рачвелишвили и Бидзина Гамбашидзе женились одновременно - в канун первой мировой войны. К слову сказать, невесты тоже были подружками, и близость свою, все восьмеро, сохранили до конца жизни. Обычно по установившейся традиции на дне рождения Нино Харатишвили, супруги Христофора Рачвелишвили, тамадой бывал Эрекле Каргаретели.

И вот настает очередной день рождения - четырнадцатое января тысяча девятьсот двадцать шестого года, а тамада пребывает в ортачальской тюрьме! Выхода нет, объясняют ситуацию начальнику тюрьмы Шалино Бакрадзе, и тот, проникаясь святостью традиции, ничтоже сумняшеся отпускает заключенного на всю ночь из тюрьмы. Эрекле Каргаретели, справив обязанности тамады, с рассветом возвращается на фаэтоне в тюрьму!..

"Ого, что получается? Я на целых восемьдесят километров отклонился от меридиана... Звук самолета!.. Двигатель внутреннего сгорания. Поисковый или рейсовый?.. А хоть какой, не будем отступать от принципа, укроемся... Черта лысого, где ты укроешься, кругом болото. Сплошной лед... Приближается, не время размусоливать!"

Гора сдернул с санок белый балахон, вжался в какую-то рытвину и, накрывшись для маскировки, замер. Самолёт вернулся, довольно быстро. Пролетел над головой и скрылся.

"Улетел! А возвращался зачем?.. Неужели заметил?.. Заметил бы приземлился или покружил... Может, я у него на трассе сижу?.. Улетел! Нет, чтобы окурок сбросить!.. Я, почитай, от десятерых лагерников слыхал рассказы о том, как сидят они, к примеру, в тайге, пригревшись у огня, и вдруг - бац! - на тебе окурок из пролетающего над головой самолета. А на том окурке следы губной помады, и достается он, ясное дело, рассказчику. Я даже песню слыхал об этом, Сенька Бомштейн распевал. Человек склонен к сентиментальности. Какой, скажите, шедевр без элемента мелодрамы, сентиментальности?.. Почти обязательный компонент... А что удивительного, если заключенный тоскует по женщине, ее любви. Окурок - это порождение любовной тоски. Если по правде, меня тоже пронзил образ женщины в самолетном кресле - сердце захолонуло, дыхание сперло. Ах ты, старый паскудник, в твоем возрасте! Пройти через голод, холод, передряги - и нате! Томление по женщине. Это, брат, добрый знак! Отличный знак!

Постой, постой, мне было всего восемь лет, когда я влюбился. Только увижу ее, весь обмираю!.. Как же ее звали?.. Натела, Натела Тамазашвили! Восемь лет! Вот те на! Она мне снилась, но не такой, как в жизни, а в образе златовласки из моих видений с грохочущими мельничными жерновами над головой... Надо же! Как рано пробуждается страсть... Ладно, допустим сердцебиение от подсознательного. Так по крайней мере уверяют психологи и философы. Это грубое плотское чувство, да, согласен. Но порой оно перерастает в любовь, возвышенную и благородную. Свершается чудо. Инстинкт размножения, воспроизводства выливается в духовность, нежную, трепетную!..

Да-да, Натела. Где я встретил ее впервые?.. У Гвилавы, мы дружили семьями. У них был сын Хута, мой ровесник, к которому и повел меня отец на день рождения. Там была и Натела, та девочка. Потом оказалось, что Тамазашвили жили неподалеку от нас... Да. Я без устали гонял волчок перед их домом. Только бы видеть ее - мне больше ничего не надо было. Нателу водили на уроки музыки, я знал на память ее расписание. Тот вечер я запомнил еще и по каким-то иным причинам. У Гвилавы был собственный дом на окраине города, возле конечной остановки трамвая...

...За дело! Не забывай о деле! Я прошел примерно тысячу километров. Это и много, и мало. Много потому, что за такой короткий срок я не мог и надеяться пройти столько, спасибо, Кола помог. До хижины Хабибулы девятьсот километров. Это если по прямой, только по прямой. А по рельефу самое малое еще тысяча триста!.. С больными суставами... Почти без еды! Провизия, подаренная стариком, вот-вот вся выйдет. Мне бы до Оби добраться или хоть до притока, тогда бы я разжился рыбой...

...А доберешься? Не доберусь - прощай, мир. Что-то я часто стал думать о смерти... Что, время пришло? Ой ли? Впрочем, есть же выход. Недаром мне Миша Салуквадзе рассказывал эту байку. Нужно взять на заметку. Была у него соседка, Ангелина, из тех, что вечно недомогают. Она все хныкала - умираю да умираю. Лет пять-шесть ее терпеливо успокаивали, утешали, что ничего страшного у нее нет, не надо бояться, все будет хорошо. Ангелина стояла на своем: умираю! Тогда доведенный до отчаяния супруг как-то раз сказал: "Ангелина, милая, перестань канючить, свыкнись с этой мыслью, тогда и умирать будет не страшно". Услышав это, Ангелина взвилась с постели: "Ты что болтаешь, с чем это я должна свыкнуться!" Как вскочила, так с тех пор ни разу не слегла с болячками!.. Гора, браток, бежим, значит, живем!.. Не так ли? Сделаем километров тридцать на юг, подальше от воздушной трассы, а потом двинем на запад - Обь завоевывать!.. Отлично! О чем теперь покумекаем?.. Может, доскажем о дне рождения Хуты?.. Давай. Началось с того, что, когда мы сходили с трамвая, я заметил на одной из скамеек забытый кем-то бумажный пакет. Вагон был пустой, а остановка последней. Я потянулся к пакету, хотел было заглянуть, но отец не позволил. Я удивился, спросил о причине. "Сначала сбегай отнеси пакет", - велел отец. Сбегал, отнес. "Как это ни грустно, человек - существо слабое, - заметил Эренле. Даже если не так, находка может ввергнуть тебя в искушение, с которым ты не справишься. Согрешишь, присвоишь себе чужую вещь, а потом всю жизнь будешь сожалеть об этом". Отец не менее, чем дед, по природе своей был склонен к поучениям, в тот день он преподал мне еще пару уроков. Мы сидели обок за столом, когда он сказал: "Обрати внимание сначала на мою тарелку, потом на свою и сравни их". Я посмотрел, смутно почувствовал разницу, но не осознал ее. "Объедки, - пояснил он, - будь то кость, огрызок или кусок, должны быть сложены на тарелке так, чтобы у других это не вызывало отвращения и потерю аппетита". Я огляделся, тарелки у большинства и вправду скорее походили на натюрморт или коллаж, чем на остатки еды. Спустя время мне захотелось выйти из-за стола. Отец не позволил: "Дождись, пока тебя позовут дети". Меня позвали. Отец пошел со мной и объяснил: "У грузинского застолья свои обычаи. Вставать и выходить из-за стола не следует, поскольку те, что остаются, могут решить, что ты вышел по надобности. Каково?.."

Поначалу, едва мы сели за стол, я долго не мог ни к чему прикоснуться. Я держал в руках кусочек сырного пирога и пребывал в растерянности. Дома за обедом я не приступал к еде до тех пор, пока не выносил во двор детям из бедных семей что-нибудь съестное, таков был заведенный для меня порядок. Дело в том, что после турецко-армянской войны в Грузии нашло себе пристанище множество армян. Большинство из них бедствовали, дети голодали. У меня в любимцах ходил Врастан, сын нашего дворника, рожденный в Тбилиси и названный по этому случаю Врастаном. По-армянски это значит Грузия. Я непременно должен был чем-то угостить его - булкой с котлетой, кусочком сырного пирога, в зависимости от того, что было у нас самих... Вот и теперь сидел я за столом у Гвилавы и думал: кому же мне отдать сырный пирог? Отец догадался, что меня мучает, погладил по голове: "Ешь сам, причина уважительная".

Да... Эрекле Каргаретели, мой отец, сидел в тюрьме восемь раз; убить его удалось лишь на восьмой, хотя попытки такого рода предпринимались и в гражданскую войну, и в чекистском застенке. В тот, последний раз в дело пошла бы пуля, время было такое - тысяча девятьсот тридцать седьмой год, но убийцы и тут просчитались, с расстрелом ничего не получилось, тогда они убили его молотком. Нужно отметить, что подолгу отец никогда не сидел, самое большее - одиннадцать месяцев. Объясняется это просто. Эрекле Каргаретели был профессиональным юристом, и невежественные подонки не могли обвинить его абы в чем. К тому же и опыт, полученный в результате знаний о стольких арестах и расстрелах... А если еще и предположить нечто вроде иммунитета, а?.. Реваз Ткавадзе и кое-кто видели на стене камеры запись, сделанную Эрекле Каргаретели в последнюю отсидку: "Под током времени увяла юность". Он держался мужественно, отвел от себя все ложные обвинения, сам не оболгал никого, и тогда они взялись за молоток. Каким же он в молодости был?!

Каждый арест моего отца сопровождался непременным появлением в нашем доме двух незнакомых друг с другом людей. Они не были с нами в родстве и в другое время, при других обстоятельствах редко навещали нас. Вардо Зубиашвили приходил, самое крайнее, через пару дней после отцовского ареста. Гриша Девдариани появлялся чуть позднее. Занимался он поимкой лесных разбойников, то есть был чекистом. Где и когда они подружились, Гриша и Эрекле, мне и по сей день невдомек. Он приходил, прикладывался к маминой руке, одаривал меня сластями. Потом степенно беседовал с матерью расспрашивал о нашей семье, говорил о своих домочадцах, подбадривал нас, не горюйте, мол, все уладится. Несмотря на протесты матери, оставлял деньги, довольно много, и уходил. Но в последний арест Эрекле он не пришел. Думаю, что Гришу Девдариани арестовали и расстреляли раньше моих родителей, иначе он хоть раз навестил бы нас, не оставив без внимания сирот. Жену его тоже звали Мариам, и дети у них были... Пропал со всем потомством.

Теперь о Вардо. Их было двое братьев, Вардо и Иосиф, и содержали они духаны в Самадло по обе стороны от проезжей дороги, понемногу занимались хозяйством. Эрекле был крестным отцом сына Вардо. Приходил Вардо, приносил большую головку сырагуды. Сидел, понурившись, и молча сочувствовал всем. Потом вынимал из кармана деньги, клал на стол и уходил. Этот не покидал нас до конца. И после смерти Эрекле все равно приходил... Есть ли в наше время такие?.. Да, кое-кто из родственников и близких. Отзывчивость, милосердие, помощь в беде остались как воспоминания об ушедших поколениях. Новой поросли свойственны жестокость, беспощадность и цинизм...

Свойственны... Это веяние времени... Помнишь, как расправились с добрым Георгием?.. Как не помнить... Вначале о том, кем же он был, добрый Георгий... Тбилисский кинто, последний из могикан. Он ходил в широких сатиновых шароварах, в черной облегающей рубахе со стоячим воротом, перехваченной массивным серебряным поясом, называемым "фунтиком" за свой вес, и в мягких чувяках. Шапку ему заменял деревянный поднос с фруктами. Он расхаживал по дворам с ручными весами с чашами и зычным, поставленным голосом оповещал домохозяек о своем приходе, предлагая лучшие на свете фрукты. Он давал в долг, деньги ему возвращали в конце месяца. Добрый Георгий был неграмотным, поэтому учета, естественно, вести не мог, но у него никогда не было неурядиц с домохозяйками, любой житель Сололаки мог бы подтвердить это.

Так вот, покончил добрый Георгий с делами в нашем дворе, поставил поднос на голову и вышел. Тут Ольга Ивановна попросила меня сбегать за хлебом. Какой наглец дерзнет в наше время обратиться с подобной просьбой к соседскому мальчишке! Выскочат родители и заплюют за подобное оскорбление!.. Я выбежал на улицу и увидел: трое комсомольцев преградили путь доброму Георгию. Разговор велся на таких повышенных нотах, что я невольно остановился поглазеть. В те времена комсомольцы ходили в галифе и сорочках хаки, с накладными кожаными голенищами, называемыми крагами. Носили они и портупеи, иные даже с наганом. Один из них, не переставая что-то говорить, лягнул ногой доброго Георгия, поднос с фруктами упал. Другой разорвал на нем одежду, третий сорвал пояс и швырнул его за забор. Потом все трое стали избивать его так, что бедняга лишился чувств. Он лежал на мостовой, изо рта шла кровь. Комсомольцы о чем-то посовещались. Тот, кто выбросил пояс, перелез через забор и подобрал его. Топнул ногой по подносу, он разлетелся на куски. Комсомольцы ушли. Повыскакивали домохозяйки, привели в чувство Георгия, завели в дом... Это было время после нэпа, и большевики боролись с рудиментами частной собственности...

Спустя несколько десятков лет произошел удивительный случай. Я вошел в кофейню. Приятель, окликнув меня, пригласил за свой столик. Он сидел с незнакомым мне человеком. Нас представили друг другу. Пили кофе, говорили. На стене висела чеканка, изображавшая кинто. Мне припомнился добрый Георгий. Я рассказал, как избивали его комсомольцы. Очень коротко. Новый знакомец спросил, когда и где это было. Я ответил. Смущенно улыбнувшись, он опустил голову и с горечью произнес: "Я был одним из этих комсомольцев".

Да, мил человек, такое было время. И дом был удивительным, как бы живой иллюстрацией тех социальных и психологических процессов, которые вершила история на одной шестой материка... Огромная часть людей слепо верила в эфемерную идеологию, сочиненную за письменным столом, считала ее истинной и безраздельно связывала с ней свою жизнь. Вот как оно было. Чего стоит один только пример Маро Нандошвили?..

Она приехала из Сигнахи с двумя детьми - мальчиком и девочкой. Гоги было девять лет, Тинико - семь. В Грузии начался процесс национализации имущества, но наш дом все еще принадлежал Цоцолашвили - трехэтажное здание, рассчитанное на состоятельных жильцов. На каждом этаже квартира из семи комнат, со множеством кладовок и подсобных помещений во флигеле. В начале тридцатых годов с ростом темпа индустриализации страны деревня, спасающаяся от коллективизации, хлынула в город и сразу заполонила все, что только годилось год жилье. Степенные молчаливые дома забурлили и загалдели. Маро Нандошвили с детьми объявилась, когда в доме Цоцолашвили оставалась "неосвоенной" только прачечная на первом этаже. Это была глубокая, темная, как пещера, сырая подсобка, свет в которую проникал из стеклянной форточки в двери. Пол в подсобке был вымощен асфальтом, а внутри гнездилось такое количество крыс, что даже самые отважные из ребят боялись в нее заходить. Мне кажется, что если ад на самом деле существует, он состоит из таких вот прачечных. Пришли трое, краснощекие, красивые, с путевками комсомола и тощими узелками и добровольно поселились в этом аду.

Мы с Гоги оказались сверстниками и быстро подружились. Познакомились и наши матери. Маро Нандошвили была партийным работником, со службы возвращалась поздно, поэтому днем я никогда не видел ее у нас - только поздно вечером или ночью. Она часто приходила, по самым разным поводам. Моя мать, женщина добросердечная, наладила с новыми соседями теплые отношения. Маро Нандошвили бросила мужа - он тоже был партийным работником. Вы спросите: почему? Из-за идеологических разногласий - ни больше ни меньше! Моя мама в основном обсуждала с Маро Нандошвили тему, можно ли рушить семью и оставлять детей без отца из-за каких-то идеологических разногласий.

Маро была категорична:

– Мы, большевики, должны уничтожить семью, а рано или поздно, какая разница?..

По вопросу существования семьи лично я точку зрения Маро Нандошвили разделял. Для Гоги и Тинико, несомненно, было бы лучше, поселись они в приюте! Из школы они возвращались в пустой дом, еды не было, разве что черный хлеб. Держали они по ломтю и медленно, не разжимая губ, жевали.

Это идейно-политическое времяпрепровождение привело к тому, что через несколько лет сначала умерла от чахотки Тинико, а вслед за ней и Гоги. Маро Нандошвили так была упоена партийной работой и общественной деятельностью, что даже времени не выбрала, чтобы оплакать своих детей.

Ее арестовали в тридцать седьмом году. В лагерях Мордовии я узнал стороной от старых заключенных, что она и тут активничала, но то ли в тридцать девятом, то ли в сороковом повесилась.

Сталинский социализм был создан комсомольцами, избивающими добрых Георгиев, и многочисленными маро нандошвили. Но общество, конечно, не состояло только из таких. Преобладали те, что, ловко воспользовавшись ситуацией, выучились высокопарным речам, патетическому слову на митингах и собраниях и в конце концов обеспечили себе партийные или чиновничьи должности высокого ранга. Другим удалось с помощью денег приобрести доходные места. Под прикрытием индустриализации множились подпольные цеха и артели, дельцы богатели. Расцвели пышным цветом спекуляция, торговля драгоценными металлами и валютой. Правда, советская власть преследовала тех, кто делал деньги незаконными путями, но в большинстве ее легко было задобрить взяткой, и..."стерли с лица земли страну на веки вечные".

Один из таких торговцев антиквариатом, старый тбилисец, жил в нашем доме. Его то и дело арестовывали. После одной из отсидок он взмолился:

– Сиран-джан, очень прошу, носи эти шубы... Если шубы не носить, мех портится! У тебя их восемь, сгниют, за грош не продашь!

– Сам говорил, не надевай, вдруг тебя опять эти мерзавцы посадят!

– Тогда давай продадим, пока они еще что-то стоят!..

– Не продаются! - отрезала Сирана и нашла мудрый способ: мех сохранить и арест не навлечь. Носила шубы по ночам, часами разгуливала по чердаку.

Шел в ногу со временем и я. Из-за частых арестов отца наша семья испытывала финансовые трудности. У меня не было карманных денег, случалось даже в школу ходить, не имея мелочи на завтрак. Играть в бабки я выучился в ранней юности, а с нуждой еще больше поднаторел в них. Бабка стоила пятак, и редкий день когда я не выигрывал двух-трех рублей. Слава обо мне шла по городу, ребята из других околотков приходили со мной сразиться... Кукури Хетерели!.. Конечно, помню. Я не избил бы его, не будь я так влюблен. Именно в тот момент появилась Циала - моя избранница. Впрочем, моя - громко сказано, я даже не был знаком с ней... Да, это так, но я любил ее, и она знала об этом. Собственно, Кукури был самым обычным парнем - ни силой, ни умом не вышел, но он был наглым, и этим превосходил меня. Он, подлец, как будто следил за мной. Скажем, я с кем-то играю. Вдруг откуда ни возьмись появляется Кукури, сгребает мои бабки, ссыпает в свой карман, а пикни я, еще и пинка даст и пойдет своей дорогой! Причем все это он проделывал так, будто я был его должником, припозднившимся с возвратом денег. Не знаю, какова психологическая подоплека этого явления, но, многие со мной согласятся, такое в жизни случается, человек пасует перед наглостью.

Как-то раз во время игры я навязал партнеру длинную ставку, расставил бабки копеек на шестьдесят, это сулило мне половинный выигрыш... Вдруг вырастает как из-под земли Кукури-экспроприатор, направляется к нам. Я замираю. Он приближается. Мне и в голову не приходит противиться - и вдруг... На мостовой Циала! Кукури наклоняется за бабками... Остальное вышло как бы само собой - я взмахнул ногой, грабитель грянулся навзничь. Схватив обломок туфа, я уселся верхом на врага и стал безжалостно, без разбору колотить его до тех пор, пока не убедился, что он уже не способен сопротивляться. Девочка смотрела на этот вандализм раскрыв рот. Я счел, что теперь-то моя избранница не сможет отказать мне в любви!.. Мои воспоминания в основном касаются ремесла. В тот период источником дохода мне служила игра в бабки, и впечатлений от нее осталось множество. Какое из них припомним?.. Наливки!..

Теперь почему-то женщины не занимаются этим.

Прежде, начиная со второго этажа и выше, на солнечных стенах домов висели, настаиваясь, бутылки с наливками. Клали в бутылочку вишню или эстрагон, щедро засыпали сахарным песком, повязывали горлышко марлей и подвешивали. Прекрасная получалась наливка, семье на целый год хватало ароматного и вкусного ликера. Напротив нас помещался дом в два этажа со стенами, сплошь увешанными бутылками, а перед домом взамен брусчатки была площадка плотно утоптанной земли. Для игры в бабки лучше места не сыскать. Играю я как-то с мальчиком с Гоголевской улицы, и вдруг удар по лицу опрокидывает меня навзничь, совсем как я - Кукури. Теряю сознание. Очнувшись, вижу над собой Серго Хабарадзе, квартировавшего на втором этаже. "Это ты украл бутылки с черникой и клубникой!" - голосит он. Голова звенит, кровь льет из носу и вдобавок поклеп... Дорого это ему стоило!.. Дорого. У меня была рогатка, отлично сработанная. С чердака Кереселидзе я сначала по одной расколотил всю эту несметь бутылок, бережно хранимых на солнце, потом взялся за окна. Серго приводил стекольщика через день. Жаловались в милицию. Меня забрали, но признания не выбили. Отец на ту пору сидел в тюрьме, пришли жаловаться матери. И это не помогло. Им повезло, отца выпустили, ради него я приостановил расправу, а то доведенный до отчаяния владелец бесценных бутылок приходил накануне ко мне домой с дарами, пытаясь умаслить меня чурчхелами, - я был непреклонен и расколотил той же ночью большое стекло на его балконной двери.

Бедняга Эрекле Каргаретели, в какое время довелось тебе жить! Ты был прекрасным отцом и воспитателем! Сколькому научил ты меня... Когда мы переехали на улицу Ниношвили, там оказался стадион, прямо под боком. Какой-нибудь футболист перестарается, мяч перелетит через стену, и мы, ребята со всего околотка, затевали драку, пытаясь завладеть этим мячом. Несколько раз и мне перепадал похищенный мяч. Как-то пришел ко мне одноклассник. Ребята затеяли играть в футбол - околоток на околоток, и он, зная, что у меня новый мяч, попросил одолжить его до вечера. Я вынес мяч, но, отдавая, прямо извел его советами и наставлениями, как с ним обращаться, чтобы он не лопнул, не потерялся. Вернуть же мяч я потребовал немедленно после окончания игры. Бог знает, сколько всего я понаговорил. Наконец я закончил назидания, мальчик ушел, унося с собой мяч.

Отец, как оказалось, все слышал. Когда я вернулся в дом, он сказал:

– Отныне, когда у тебя что-то попросят, ты должен отдать или с готовностью и удовольствием, или совсем не отдавать, но тогда твердо стоять на своем. Отдавать и ныть при этом хуже, чем попрекать.

О ком-то я в разговоре заметил, что у них много денег. Отец рассердился:

– Считать деньги в чужом кармане - завидовать, а это хуже, чем красть. Свои считай, чужие - нечего.

Мне лет двенадцать, утро, я опаздываю в школу. Дверь в спальню родителей приоткрыта, я слышу, как мама жалуется отцу на мои проказы притащил в класс щенка, налил керосин в рыбий жир, подвязал бубенчик к хвосту соседской кошки, сбросил с тутового дерева Насидзе чучело и чего только ни...

– Это все возрастное, пройдет. Вырастет - человеком будет. Запомни мои слова!

Возможно, слова эти были сказаны с умыслом и предназначались для моих ушей, но фант остается фантом - действие они возымели на меня огромное, на всю жизнь, с тех пор и поныне я во всем стараюсь быть похожим на деда Иагора и отца Эрекле, они для меня пример.

Тот день я и теперь считаю концом своего детства и юности... Как же, как же! Именно новый период и начался!.. Среди старых книг, хранившихся в подвале, я обнаружил изданную в Петербурге и прекрасно иллюстрированную книгу "Искусство любви"!

Ясное дело, человек, так тщательно изучивший эту книгу, должен начать новую жизнь! Я проштудировал не только подробности физиологической любви, но и вызубрил все уловки, интриги - словом, всю чертовщину любовной предыгры и искусства завлекать. Вооруженный такими знаниями, я, естественно, возжелал применить их на практике... Вот только просвещенность моя окончилась конфузом... Вволю насытившись книгой, я, из желания похвастать своим сверхопытом, одолжил ее Резо Сисаури.

Так ее и видели. Книга пропала. Начинается новый учебный год. Я слушатель первого курса техникума. Вечерняя пора, к нам в дом приходит незнакомый мужчина. Искоса глянув на меня, спрашивает отца. Узнав, что он дома, кладет шапку на вешалку. Я приглашаю гостя сесть, иду сообщить отцу о том, что к нему пришли, сам же отправляюсь в свою комнату. Мужчина приносит "Искусство любви". Обнаружив эту книгу у своей дочери, он стал распутывать клубок и вышел на меня. До его чада в этой цепи оказалось одиннадцать человек. Если учесть, что каждый из них дал от себя почитать еще трем-четырем девочкам или мальчикам, то можно с уверенностью сказать, что в изучении и популяризации этого предмета я имею больше заслуг, нежели советская педагогика в насаждении идей коммунизма.

И вот первая женщина - то, что называется страстью! Я не знаю мужчины, который не помнил бы первой женщины в своей жизни. Помню, естественно, и я, хотя, если честно, и по сей день стараюсь как-нибудь стереть ее из памяти. Ничего не выходит... Мне было почти шестнадцать, отец с матерью сидели дома. Вечером я вышел прошвырнуться на "биржу", потрепаться с ребятами. Покрутился, никого не было, может, потому что было еще рано. Мне прискучило шататься, и я зашел в летний кинотеатр. Шел новый фильм, и я подумал, что встречу тут кого-нибудь из друзей! Тогда в Тбилиси летние отсеки были почти при каждом кинотеатре. Сеансы начинались с темнотой, и, в зависимости от времени года, порой удавалось прокрутить по два-три сеанса, если, конечно, дождь не разгонял зрителей. И здесь никого из друзей не оказалось. Я купил мороженое, присел. Напротив - женщина лет под тридцать, прекрасной наружности. Я держу в руках "Вечерку", делаю вид, что читаю, а сам лихорадочно размышляю, как бы мне с ней познакомиться.

Перебираю тысячу возможных вариантов, все они никуда не годятся. Иные и в шестнадцать лет станут приударять за королевой Великобритании так, будто это им не впервой. В коричневой книге о германском фашизме и, ясное дело, в "Искусстве любви" я вычитал сентенцию такого толка: масса - это женщина, а женщина любит насилие! Но это почему-то не прибавило мне решимости в отношениях с женщинами. Я нигде об этом не читал, никто меня не учил, но я чувствовал: если напряженно думать о человеке, сидящем в паре шагов от тебя, он непременно с тобой заговорит, разумеется, в том случае, если и его в тебе что-то заинтересует. Так и случилось. Я на мгновение поднял глаза от газеты, и женщина тут же заговорила со мной - одолжите, мол, мне, если она вам уже не нужна. Я одолжил. Спустя немного она затеяла разговор об одной из статей. Я ответил, что пока не прочел, и подсел к ней. Завязалась беседа. Звали ее Марико. Звонок оповестил о начале сеанса. Места, как обычно, были ненумерованными. Мы сели рядом. Ничего особенного, сидели и смотрели. Но едва на экране сложилась какая-то трагическая ситуация - не помню, убивали кого-то или уже убили, - Марико взяла меня за руку и уже не выпускала ее до конца сеанса, а я, признаться, не возражал. Перед тем как проститься, она дала мне номер телефона и попросила позвонить на следующий вечер. Всю первую половину дня, сами понимаете, я посвятил бане, парикмахерской, стирке рубашки, глажке брюк и подобным занятиям. Вторую половину - волнениям и размышлениям о том, как я должен себя вести. Точно в семь я позвонил. Она извинилась, что занята, заболела племянница, и предложила позвонить не завтра, а скажем, послезавтра... Я несколько растерялся. Услышать такое мытому-стираному, глаженому-бритому?! Каково!.. Послезавтра повторилось почти то же самое, с той лишь разницей, что товарищ одолжил мне прекрасную рубашку. Если коротко, то "послезавтра" повторилось четыре раза, а на пятый я наконец поднялся со двора по деревянной лестнице на террасу и постучал в застекленную дверь. Извинения длились так долго, что я едва не лишился чувств. На стене против входа висел ковер, щедро изукрашенный разными разностями, захватившими мое внимание, иначе не избежать бы мне обморока.

Был конец июня, не так жарко, тем не менее Марико была одета несколько легковато и выглядела много привлекательнее, чем в первую встречу. За разговорами и анекдотами последовал чай, я дымил папиросой "Рекорд", купленной на деньги, одолженные уже не помню у кого, и держался волокитой, но деликатным. Во всяком случае, думал, что так держусь.

Квартира состояла из двух комнат в старом тбилисском доме в три этажа. Подъезда не было. В квартиру можно было попасть через деревянную террасу, сюда же выходило и окно. За первой комнатой кишкой следовала другая, спальня с окном и железным балконом на улицу.

Я упомянул о ковре. Как и в каждой традиционной старой тбилисской семье, на нем были развешаны несколько пищалей, кремневое ружье, довольно большое собрание сабель и кинжалов, конская сбруя, вся целиком, плеть, старинные портреты маслом каких-то военных и фотография молодого майора Красной Армии...

Оружие было прекрасной работы, .украшенное золотом, серебром и драгоценными камнями. Даже рукоять плети была затянута золоченой сеткой и местами лучилась яхонтами. Я забеспокоился: кто такие эти доблестные мужи? "Предки моего супруга, - пояснила Марико и, ткнув пальцем в фотографию, добавила: - А вот и он сам!" Я едва не выпалил: где же он сейчас? - но взял себя в руки, хотя волнений это отнюдь не убавило, мог же он внезапно нагрянуть! А дальше? Дальше я несколько оправился от страха, сообразив, что она не пригласила бы меня к себе, не будь уверена в противном, но муки совести не давали мне покоя: я - любовник чужой жены! Марико заметила, что я пригорюнился, и заверила меня, что муж в летних лагерях в Авчалах, уехал нынче утром, до субботы не вернется. Я слегка оживился. Марико прикрыла ставни, заперла дверь, вошла в спальню и стала стелить постель. Теперь-то я понимаю, что она, почуяв мое настроение - как бы птенчик не упорхнул, отрезала пути к отступлению. Но тогда я был ошеломлен тем, с какой деловитостью она готовилась к любви, - у меня было несколько иное представление о таинстве соития... Марико окликнула меня: "Выключи в комнате свет и иди помоги мне!" Я выключил, вошел. Она сидела в одном лифчике, пытаясь расстегнуть застежку на спине. Руки не повиновались ей, а может, она хотела, чтобы я расстегнул?.. Я стоял, смотрел, робея прийти на помощь... Она засмеялась: "Ты что стоишь, я же прошу помочь!.."

Было примерно половина одиннадцатого, когда в самый разгар страсти раздался стук в дверь! Марико обомлела, отстранилась и села, прислушиваясь. Стук повторился. "Сейчас!" - крикнула она, накинула халатик и пошла к двери. "Это я, открой!" - потребовал мужской голос. Марико какое-то время стояла в оцепенении, потом включила свет, медленно протянула руку к двери, так же медленно два раза повернула ключ... Вошел тот самый майор, который весь вечер с укоризной смотрел на меня с фотографии в белой рамке.

Я схватил в охапку одежду... Стояло лето, на мне были сорочка, брюки и летние туфли... Я рыбкой скользнул в открытую дверь на уличный балкон и огляделся. Возможности спрыгнуть или спуститься - никакой. Третий этаж, голая стена... По улице прогуливалась пара. Заметив меня, остановилась. К ней присоединилась еще одна пара! Они стояли в ожидании потехи. Из комнаты снова донесся мужской голос. Я скосил глаза... Классический обстав: окурки, чайная посуда, стулья вразброс, разворошенная постель. Майор стоял, опустив голову, и думал Марико притулилась к двери. Муж оглянулся на нее, прошел в переднюю комнату, запер дверь на ключ, вернулся в спальню. Женщина все так же неподвижно стояла, понурившись. Майор подошел к двери моего балкона и, как подобает военному, гаркнул: "Выходи!" Перед опасностью я всегда беру себя в руки и сохраняю совершенное спокойствие. Думаю, что эта особенность свойственна не только мне. Я неторопливо оделся, глянул вниз на сгрудившихся зевак и вошел в комнату.

Остановился на мгновение, окинул взглядом майора, пересек, не торопясь, обе комнаты. Подойдя к двери, хотел было повернуть ключ, но тут подошедший со спины майор опустил руку мне на плечо. Я обернулся. В руке у него была плеть, та самая, с золоченой сеткой и лучащимися яхонтами. Он не произнес ни слова, хлестал и хлестал! Сложения майор был тщедушного, я легко справился бы с ним, но мне и в голову не приходило оказывать сопротивление... Я уклонился - он за мной. Я бегал вокруг стола, плеть была длинной, доставала. Мы сделали по меньшей мере три круга. Майор остановился - то ли устал, то ли решил, что хватит. Тогда я кинулся к ключу и прогрохотал вниз по лестнице.

Зеваки по-прежнему не двигались с места. Я спокойно, с отсутствующим видом (я не я, и хата не моя) прошел мимо них и двинулся дальше по мостовой.

Той женщины я никогда больше не встречал, а если бы и встретил, то, знаю, отвел бы глаза.

Этот мучительный случай, казалось, должен был жгучим стыдом терзать меня, но удивительно, именно после этого происшествия я почувствовал, что могу лицом к лицу встретить любые трудности и неожиданности и, более того, готов к свершению больших дел.