Горчаков

Глава V. Политика и дипломатия

Вторая половина XIX века изобиловала явлениями и событиями, которые до сей поры находят отклик в современности. Получил права гражданства экономический строй, основанный на капиталистическом способе производства. Достижения в науке, технике, промышленности, строительстве, философии, искусстве, культуре, сложившиеся формы государственного устройства стали непреходящими ценностями, проложили себе дорогу в грядущее. Утвердились такие традиции и подходы к построению общества, которые и теперь определяют политический облик подавляющего большинства современных государств. Социал-демократия, объединяющая в себе мировоззрение, идеи и взгляды, стала оказывать растущее влияние на общественную жизнь. Сформировались ценности, нормы, ориентиры, свойственные европейскому стилю жизни. Гласность переступила границы государств, а органы печати сделались доступными для разночинной среды, горевшей желанием открыто обсуждать вековые проблемы и участвовать в их преодолении. Несмотря на строгости и гонения со стороны правительства, журналистика стала мощным средством выражения общественного мнения. Нарождающаяся свободная печать смело заявила о своих политических правах, становясь не-признаваемой, но реальной властью, воздействующей на процесс принятия государственных решений.

Вторая половина XIX века — значительный этап в интеллектуальном и духовном росте человечества — отмечена непревзойденными взлетами человеческого гения во всех сферах бытия. Помыслы и деяния наиболее ярких личностей того времени оставили глубокий след, да и поныне играют значительную роль в общественном сознании, в материальной и художественной культуре. Развитие естественных наук привело к прорыву в практическом применении результатов долгих исследований, блестящие научные открытия способствовали созданию невиданных ранее средств связи и передвижения — техники, преобразующей качество, характер и результативность человеческого труда.

На европейском континенте происходили радикальные изменения. Эпицентры политических, экономических, религиозных, общественных процессов смещались, создавались условия для восхождения одних государств, в то время как другие утрачивали лидерство. Новые государственные образования воздействовали на прежнее соотношение военно-политических интересов и влияний.

В основе же, как и во все времена, была борьба за лидерство. Однако природа этого соперничества изменилась. Нарастало национальное самосознание европейских народов. Нации, связанные общностью истории, языка и культуры, некогда разделенные по прихоти узурпировавших власть династий, стремились к объединению, к созданию единого национального очага. Такие тенденции проявлялись в Италии, в германских княжествах, в Австро-Венгерской и Османской империях. Подобное происходило и в Российской империи — на Кавказе, в Царстве Польском, Великом княжестве Финляндском… Система политических ориентиров постоянно перемещалась: Лондон — Вена — Париж — Петербург — Берлин — Константинополь — Рим — Турин — Штутгарт… Главными игроками на политическом поле Европы были Англия, Австрия, Россия, Пруссия и Франция. Время от времени в этот процесс вовлекались и другие, менее значительные государственные образования.

Европа, едва оправившаяся после революционных бурь 1848–1852 годов, осмысливая уроки недавнего прошлого, осваивала пути к новому миропорядку. Противостояние интересов, разность политических устремлений, религиозное и имущественное отчуждение народов, как и прежде, предопределяли тонус жизни государственных образований. Однако все острее у европейских народов проявлялись единые для всех тенденции: рост самосознания, укоренение гуманистических идей и взглядов на развитие общества. В Европе и Америке по-разному, но все настойчивее звучали мысли о человеческом равенстве, социальной справедливости, обеспечении первейших прав граждан, верховенстве законов, наконец, о приоритете национальных интересов над всеми остальными. Права и достоинства человека начинали восприниматься как высшая ценность. Искания философов, творчество писателей и публицистов смыкались с реформаторскими устремлениями наиболее активной части граждан. В разных странах удалось достичь, хотя и по-разному, ограничения сословных и религиозных привилегий, охраны основных прав и свобод, отмены жестких форм управления. Происходило это на фоне борьбы с радикализмом, распространением утопических учений о всесветном равенстве людей, проповедей о непримиримости классовых противоречий, необходимости свержения правительств, уничтожения государства и частной собственности. Их последователей отличало горячее стремление проложить единственно правильную, «светлую» дорогу в завтра. Нетерпение, перерастающее в нетерпимость, становилось питательной средой для неповиновения и даже терроризма. Подавление силой не ослабляло привлекательности идей и лозунгов, которые в середине века вдохновили на революционные выступления народные массы Франции, а затем и других стран Центральной Европы. Идеи, позвавшие народы на баррикады, оказались реальной силой, способствующей самоорганизации масс. Не замечать этого, не принимать во внимание их влияние на общество, разделенное сословными рамками и имущественным цензом, как выяснилось, было глубокой ошибкой. Потребность в общественных переменах, которые если и не избавляли, то по меньшей мере ослабляли бы непредсказуемое, дестабилизирующее влияние революционно-социалистических идей на сложившийся миропорядок, становилась все более очевидной. В сущности, и сам порядок нуждался в том, чтобы обрести иные черты и формы и послужить интересам большинства.

На плечи глав государств и политиков ложилась нелегкая обязанность контролировать события и принимать ответственные решения.

В этой предстоящей общеевропейской работе великие державы все более становились конкурентами, хотя и прежде с опаской наблюдали друг за другом. Целесообразность однажды выработанных решений стала подвергаться сомнению. То, что было незыблемым вчера, сегодня неожиданно оказывалось под вопросом. От лидеров требовались политическое чутье, обладание информацией, умение излагать мысли и то, что называется провидческим даром. Поскольку вынашивались тайные замыслы и планы одних против других, возникали и распадались коалиции, надо было научиться разгадывать намерения возможных противников, а также союзников и друзей. Произносимые монархами и политиками заверения в преданности и верности нельзя было принимать в расчет. Правящей элите становилось ясно: затраты на добывание тайных планов и выяснения умонастроений не идут ни в какое сравнение с ущербом, который может понести застигнутое врасплох государство. Для достижения этих целей создавались специальные секретные структуры и фонды. Найти способы обретения преданных друзей, склонить колеблющихся на свою сторону «любовью, деньгами или силою» (Бисмарк) становилось целью весьма изощренной политики.

Без людей, наделенных мужеством и энергично мыслящих, находить ответы на вызов времени было невозможно. И такие люди появились!

Как в духовной культуре, так и в политике выдающиеся деятели появляются не часто. Гениальные взлеты в искусстве, литературе далеко не всегда можно объяснить историческими или тем более политическими обстоятельствами. В политике же как раз на крутых исторических переломах появление таких ярких личностей закономерно. Независимо от того, какое место им было уготовано в системе власти, они становились творцами политики, созидателями событий, оказывавших решающее воздействие на судьбы народов и государств.

Во второй половине XIX века на смену старозаветной тайной дипломатии приходит публичная политика. Секретные замыслы и политические заготовки сильных мира сего благодаря укреплявшейся гласности, публикациям независимой печати все более лишались покрова тайны, становясь доступными общественности. Теперь более чем когда-либо появилась возможность судить о деловых достоинствах и одаренности тех, кому доверено право говорить от имени государств и народов.

«Лесть — земных богов напиток» — эта древняя мудрость и поныне весьма актуальна. Лесть была и остается незаменимым средством, помогающим делать желаемое действительным, возвеличивать посредственность, опровергать неопровержимое, оправдывать то, что не подлежит оправданию. Именно лесть возносит простых смертных до уровня богов, оказывая гибельное воздействие на их судьбы.

Кто же они, эти земные боги? Прежде всего те, кто волею судьбы и по стечению обстоятельств повелевает государствами и народами. И при общении с ними всегда требовалось соблюдать определенные словесные правила игры. Малозначащие детали для людей обыкновенных у избранников судьбы обретали исключительный смысл и значение.

Луи Наполеон III был уязвлен в самое сердце, когда российский самодержец Николай I, обращаясь к нему в официальном послании, назвал его, императора всех французов, «другом», тогда как в подобных случаях принято было употреблять слово «брат». Тем самым Николай давал понять: в отличие от тех, кто является правителями «Божьей милостью», он, Наполеон III, — всего лишь избранный народом президент, а императором стал в ходе государственного переворота… Французское Министерство иностранных дел приложило немало стараний к тому, чтобы склонить российского императора изменить свою позицию, однако эти усилия оказались тщетными. Посол России в Париже дал понять местным представителям власти, что изменение Николаем I своей позиции противоречило бы традиционным монархическим ценностям. В дальнейшем российскому самодержцу дорого обошелся отказ польстить самолюбию новоиспеченного французского монарха… Однако надо отдать должное российскому самодержцу: он вовсе не собирался обострять отношения между Россией и Францией, и его позиция была одобрена другими монархами Европы. «Верные союзники» Николая I монархи Австрии и Пруссии все вместе согласились придерживаться единого титулования нового правителя Франции: «дорогой друг император Луи Наполеон». Когда же в Париж поступили поздравительные письма от трех «восточных монархий», оказалось, что Пруссия и Австрия обратились к Наполеону III со словами «Государь и дорогой брат». Николай I был возмущен и при случае не преминул бросить послам Австрии и Пруссии резкий упрек: «Меня обманули и от меня дезертировали!»

Путь, который привел Наполеона III на престол, многим в Европе легитимным не представлялся, а политические заявления нового французского правителя настораживали. Николай I не торопился признавать «самозваного» императора Наполеона III и удерживал от этого других европейских монархов. Однако с течением времени европейским правителям, близко наблюдавшим реалии хозяйственно-экономической жизни обновляющейся Франции, скрепя сердце приходилось признать равные права нового монарха по отношению к ним, представителям древних монархических домов Европы. Россия медлила. На старые обиды, нанесенные Франции, накладывались новые…

Выстоять перед пьянящей силой лести удавалось мало кому из сильных мира сего. Неумеренные проявления восторга, поток славословий притупляли бдительность, ослабляли зоркость, размягчали сознание. Напиток от чрезмерного употребления превращался в отраву самообольщения, вызывая синдром мании величия и превосходства над всем остальным миром. Мало что изменилось в психологии придворных со времен царя Давида, заметившего, что «уста льстивые говорят от сердца притворного».

Николай I, принявший льстивые уверения европейских монархов в вечной союзнической дружбе за чистую монету, испытал на себе тяжкие последствия этой болезни, в результате приведшей его к краху. Как и другие политические оппоненты Наполеона III, сам того не ведая, он подталкивал французского правителя к идее делом доказать свои права по отношению к другим. Таким реальным делом, как учила вся предшествующая мировая история, была победоносная война. В те времена поводов к такой войне долго искать не приходилось. Главная задача состояла в том, чтобы правильно рассчитать силы и улучить момент. Надо признать, Наполеону III это удалось с немалым успехом. Месть его была направлена прежде всего против России, нанесшей непро-щаемые обиды его дяде Наполеону I, да и ему самому, его идейному наследнику. Пройдет всего несколько месяцев после провозглашения Наполеона императором, как возникнет «спор о ключах», инициированный французским консулом в Иерусалиме. Конфликт, повода к которому не возникало за все предшествующие девятнадцать веков христианской истории, перерос в серьезную международную проблему. Этот «спор», в ходе которого был поставлен вопрос о праве первенства Католической (латинской) и Православной (греческой) церквей в доступе к главным святыням храмов Иерусалима и Вифлеема, на деле оказался лишь пробным камнем. Едва улаженное противостояние на религиозной почве возобновилось на почве межгосударственной. Ввергнув страну в Крымскую войну, российский император не смог пережить последствий поражения от противников, среди которых едва ли не главная роль принадлежала Наполеону III.

Кто же он, этот земной бог, восшествие на престол которого знаменовало начало нового, весьма значительного этапа в европейской истории второй половины XIX века?

В разгар революционных событий февраля 1848 года Луи Наполеон Бонапарт (1808–1873) сумел проявить политическое искусство такого уровня, что в 1852 году он был объявлен «Наполеоном III, милостью Божьей и волею французской нации императором французов». Ему предстояло управлять Францией более двадцати лет, причем в весьма короткое время Наполеону III удалось добиться возвращения своей страны в лоно великих европейских государств.

Луи Наполеон, племянник легендарного императора, слава которого со временем лишь приумножалась, всегда обращал на себя особое внимание: Наполеон к нему неизменно благоволил.

«Наполеон I всегда был расположен к своему крестнику. Он неизменно призывал его к себе, когда возвращался из путешествий. Забавлялся за завтраком его болтовней, нередко сажал подле себя за обедом за маленький стол, к которому больше никто не допускался»[137].

Повзрослевший Луи Наполеон был принят во многих монархических дворах Европы, хотя всерьез его нигде не воспринимали. Его военно-политические авантюры, имевшие целью реставрировать империю Наполеона I, рассматривались как юношеские шалости. После крушения могущественного дяди он совершил немало рискованных поступков и даже пытался ниспровергать королевскую власть. Однако Франция не приняла его. В свои сорок лет он оставался отверженным, пережив даже тяжесть тюремного заключения. Правда, к этому времени он уже многое познал и осмыслил, объехав полсвета и изучив опыт таких разных по своему укладу стран, как Швейцария, Германия, Англия, Соединенные Штаты Америки. Скитания по миру сделали его осторожным, а обращение к опыту своего кумира Наполеона I научило быть более предусмотрительным, действовать, взвешивая каждый шаг. Луи Наполеон всю жизнь считал себя идейным преемником своего дяди. Политическое и духовное наследие бонапартизма всецело занимало его и в молодые, и в зрелые годы. Он считал себя защитником демократической свободы и государственной власти, основанной на волеизъявлении всего народа.

Его восхождение на французский политический олимп произошло в считанные месяцы, с февраля по декабрь 1848 года. И даже в этот период в кругах революционных республиканцев он слыл мало перспективной личностью из-за прежней неудавшейся карьеры, неспособности ораторствовать, нерешительности в определенных политических ситуациях. Однако именно ему принадлежало имя и политическое наследие Наполеона I, что значительно важнее всего остального. К тому же претендент на президентскую власть не был замешан в кровавых событиях июня 1848 года, когда жертвами трехдневного противостояния стали около пяти тысяч парижан…

Луи Наполеон был объявлен президентом Франции в результате всенародного голосования, когда ему удалось на порядок опередить своего конкурента генерала Кавеньяка.

«Наполеон III был человеком мечтательным, медлительным и осторожным в своих решениях, которые, однако, приводил в исполнение. В своих поступках он был добродушным, честным и чуждым всякой мелочности. Наполеон III прекрасно владел французским, немецким, английским, итальянским и испанским языками, выказывал большой интерес к наукам, был приятным, умным собеседником, но не отличался блестящим остроумием истого француза и не умел воодушевить толпу и увлечь за собой. Наружность его не отличалась представительностью. В общем, это был человек, созданный для мира, а не для войны, в нем не было ни одной черты полководца или героя, какими был так щедро одарен его дядя. Он шел к своей цели дипломатическим путем и только в крайнем случае прибегал к войне»[138].

Многое в этом портрете соответствует действительности. Но не все. Хотя бы потому, что Наполеону III все же удалось «воодушевить толпу и увлечь за собой». Были достигнуты, особенно в первой половине его правления, немаловажные военные, не говоря уже о политических, успехи. Державная мощь Франции Наполеона III на протяжении пятнадцати лет оказывала решающее воздействие на межгосударственные отношения на континенте. Основатель Второй империи обладал незаурядными дипломатическими способностями, проявил себя как историк и талантливый литератор. Его исследование «История Юлия Цезаря» было переведено на многие языки.

Разноречивость в оценках Наполеона III связана с его последующими неудачами и драматическим финалом его правления. Именно благодаря этому свидетельства и отзывы о нем впоследствии стали окрашиваться исключительно в негативные тона.

Четыре года дипломатического маневрирования, конфликтов и компромиссов с оппозицией, решительность, проявленная в ответственный момент, привели Луи Наполеона к императорской короне. Это стало ясно по итогам затеянного им и его сторонниками всенародного плебисцита 1852 года: президент Франции Луи Наполеон получил внушительную народную поддержку (7800 тысяч голосов «за» и лишь 253 тысячи «против»). Его деяния не носили умозрительного характера. Из неизбежно антагонистических противоречий Наполеон III старался извлечь рациональное ядро с одной лишь целью: направить энергию народа в позитивное русло, на умножение национального достояния. Главный смысл его указов был продиктован необходимостью высвободить созидательные силы общества, раскрепостить производительные возможности разных социальных групп. Он знал реалии жизни других народов и рассчитывал первым делом сделать из рабочего класса класс собственников. В центре его внимания находилось четвертое сословие, составлявшее большинство населения городов. Это был рабочий люд, та часть населения Франции, которая сыграла решающую роль в ходе буржуазной революции 1848 года.

Были предприняты невиданные ранее масштабные перестройки и реконструкции кварталов Парижа, обеспечивающие занятость людей. Для удовлетворения нужд рабочих были основаны общественные столовые, больницы, рынки, сберегательные и больничные кассы, благотворительные фонды, банки с гарантией правительства, установлен государственный контроль цен на хлеб.

Не было забыто и сельское население. Император заботился о создании для земледельцев кредитных и страховых обществ, на собственные средства устроил 32 образцовых фермерских хозяйства, поощрял развитие скотоводства и коневодства. Создав льготный налоговый режим и установив низкие пошлины, он смог погасить недовольство буржуазии, подтолкнув ее к развитию национальной промышленности и торговли. Система торговых отношений, достоинство которой сумел доказать Наполеон III и другим странам, привела к образованию Европейского таможенного союза, способствующего свободе торговли. В 1855 году в Париже была проведена Первая всемирная выставка, имевшая огромный успех, который закрепила следующая, состоявшаяся в 1867 году.

Наряду с этим Наполеон III предпринял жесткие меры к тому, чтобы внутри страны контролировать состояние общественного мнения, не давая возможности печати бесконтрольно воздействовать на неподготовленные массы народа. Закон о печати требовал, чтобы статьи в газетах всегда печатались под подлинной фамилией автора; после третьего предупреждения властей издания закрывались. Муниципальный закон предусматривал строгие правила в организации общественной жизни городов, никакие собрания не допускались без разрешения властей.

Система политического управления, сложившаяся во Франции, заметно отличалась от всех других в Европе. Был предпринят ряд мер демократического характера. Так, в новой французской конституции помимо широких политических полномочий главы государства предусматривалось создание Законодательного корпуса, избираемого путем общего голосования, и назначаемого президентом сената… Перипетии политической борьбы, вызванные революционными событиями во Франции, служили определенным уроком для традиционных монархий. Все, что предшествовало объявлению Франции империей, а Луи Наполеона — императором, вызывало у них особое беспокойство.

Политические декларации, с которыми Франция обращалась к международному сообществу, настораживали и по другим причинам. С одной стороны, власть, основанная на всенародных выборах, противоречила монархическим традициям европейских дворов, с другой — пугали постоянно звучавшие в устах нового императора напоминания об унижениях, понесенных Францией в 1814–1815 годах. По этой причине ему так и не удалось найти себе невесту среди представительниц императорских домов Европы. Он взял себе в жены красавицу испанку Евгению Монтихо, знатного, но не монархического происхождения.

Добиваясь международного признания, Наполеон III тем не менее отдавал себе отчет в том, что он «выскочка, порожденный демократией»[139]. Ему было известно мнение определенных кругов в европейских странах, видевших в нем «расчетливого авантюриста, главу опасной революционной династии»[140].

Луи Наполеон, как ни пытались унизить его при жизни, а затем умалить его историческую роль после крушения и смерти, был явлением весьма значительным в европейской и мировой истории. Он был человеком действия, видел перед собой цель, стремился к ее достижению и добился своего. При этом он был понятен, хотя и хотел казаться загадочным. Это делало Наполеона III достаточно уязвимым для нападок прессы, которой он предоставил свободу слова.

Политический феномен Луи Наполеона всегда вызывал интерес. О нем писали и Виктор Гюго («Наполеон малый»), и Пьер Жозеф Прудон («Государственный переворот»), и Карл Маркс («Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта»). Полностью отрицая его политические и человеческие достоинства, эти работы все же вызывают еще больший интерес к этой противоречивой, не получившей объективной оценки личности. «Эпиграмматическим произведением, в котором автор относится к своему герою с вполне заслуженным презрением», считал Фридрих Энгельс названную выше работу своего друга Маркса. Великий творец теории непримиримой борьбы классов, стремясь опорочить и развенчать французского монарха, не брезгует ничем. «Восемнадцатое брюмера» — классический образец труда, имеющего целью разжигание социальной ненависти, через которую, как известно, пролились потоки крови… Если Наполеон III авантюрист и ничтожнейшая личность — а именно таким он видится со страниц книги Маркса, — то почему же он так глубоко затронул этого яростного проповедника социальных революций? Скорее всего, дело в том, что своей политикой Наполеон III смягчал противоречия, ограничивая социальную почву социалистов-радикалов. Этот «негодяй и выскочка» решил превратить рабочих в класс собственников, выбивая тем самым краеугольный камень из-под фундамента учения Маркса. Он объявил конец эпохи революций, не позволил состояться «красной республике», провозглашение которой готовили левые радикалы в Национальном собрании Парижа в 1849 году.

И тем не менее, несмотря на все о нем написанное, Наполеон III добился всеобщего признания. Более того, ему удалось отплатить за унижения, испытанные его великим дядей Наполеоном I и Францией вообще. Любопытно, что свое восшествие на престол Луи Наполеон приурочил к историческим годовщинам — битве при Аустерлице и церемонии коронования Наполеона I. Он и далее стремился следовать этой традиции. Торжественное подписание Парижского трактата, диктующего поверженной в Крымской войне России унизительные условия, Наполеон III приурочил к памятной для всех дате — годовщине взятия Парижа русскими войсками 30 марта 1814 года…

Главное же состояло в том, что Наполеон III стал идеологом новой политической философии, предопределившей иную, отличную от прежней систему ценностей в межгосударственных отношениях. В 1857 году в Париже появилась анонимная брошюра, вдохновителем которой явно был сам французский император. Она называлась «Наполеон III и румынский вопрос». В брошюре содержался политический комментарий к событиям, вызванным стремлением приду-найских народностей к объединению; универсальным, единственно приемлемым, предопределяющим будущее устройство Европы и европейских государств объявлялся в брошюре «принцип национальностей». Наполеон III предложил европейскому сообществу новую концепцию, которая в скором времени привела в движение народы и государства. Высказанные им идеи оказались весьма приемлемыми и для Германии, и для России, не говоря уже о народностях, некогда разделенных династическими границами или насильственно включенных в состав империй. Появилась идейно-теоретическая база, оправдывавшая передел европейских границ, вырисовывались условия для появления новых национально-государственных образований.

«Принцип национальностей», провозглашенный Наполеоном III, служил в его глазах благовидным предлогом для возрождения былого величия Французской империи. Все политические комбинации, которые замышлялись в Париже, — лавирование, игра на интересах, сближение с одними, отторжение других, — служили одной цели. «Принцип национальностей» для Франции трансформировался в принцип национальной экспансии, способствующей строительству и укреплению Второй империи. К этому его побуждала и обстановка, сложившаяся внутри государства. Кроме того, по мнению внутренней оппозиции, в ходе Крымской войны Франция понесла огромный материальный урон, который не был восполнен ожидаемыми в таких случаях территориальными приращениями. Возможность ответить на вызовы, исходившие из собственных национально-консервативных кругов, Наполеон III видел в поддержке освободительных тенденций в Италии и Польше. К этому примешивались и соображения клерикального свойства: отовсюду звучали призывы защищать от дискриминации католическое население этих территорий. Вытеснение Австрии из Верхней Италии стало лишь прологом к установлению французской гегемонии в Европе. В этом смысле направленность внешней политики Франции Наполеона III просматривается весьма определенно:

использование межгосударственных противоречий по линии Россия — Австрия, Россия — Пруссия, Англия — Россия, Австрия — Пруссия с целью получения гарантий невмешательства в собственные планы;

противодействие немецкому объединению;

вытеснение Австро-Венгерской империи из Италии, Российской империи — из Польши;

расширение французских колониальных владений в Африке, Латинской Америке, на Дальнем Востоке;

противодействие экспансионистской политике Англии на Балканах, в Западной Азии.

Совокупность этих целей обнаруживает противоречия неразрешимого свойства. Трудно было совместить действия Франции по ослаблению Австро-Венгрии с решением задач противодействия немецкому объединению под эгидой Пруссии. Невозможно было строить прочный фундамент для союзнических отношений с Россией, проводя на деле политику, ведущую к нарушению ее территориальной целостности. Стратегия и тактика подобного рода имели место и в отношении Англии, Австрии, Дании, Италии, германских княжеств.

Политическое кредо Наполеона III в российских дипломатических кругах трактовалось по-иному, но весьма определенно: «В силу происхождения и природы его власти этот монарх не представляет никакого твердо установленного принципа. Его интересы являются единственным двигателем его действий, ловкость — его единственной силой, а успех — единственной целью. В его глазах политика — это сделка, колебания которой зависят от обстоятельств и интересов данного момента»[141].

Эти соображения побуждали русскую дипломатию относиться к Наполеону III и его политике с величайшей осторожностью, не совершая опрометчивых шагов, могущих дать преимущество какой-либо из сторон. На это нацеливалось и руководство российского посольства в Париже.

И все же личностные особенности Наполеона не могли не способствовать краху его политики, хотя проявилось это далеко не сразу. К тому же французский император не принимал во внимание то обстоятельство, что провозглашенный им «принцип национальностей» мог иметь и обратное действие, поскольку рано или поздно вступал в противоречие с интересами других государств. Так оно в конечном счете и получилось. Пагубные последствия этих противоречий дали себя знать в критический момент. Разлагающе действовало на императора и отношение к нему окружающих. Придворные льстецы в самой Франции и многие публицисты за границей называли его в это время суперарбитром Европы. «Верховенство в Европе перешло из Петербурга в Париж. Луи Наполеон является в настоящее время дипломатическим властелином Европы», — писала одна нью-йоркская газета[142].

Европейские партнеры Франции довольно быстро освоили наиболее приемлемый для Тюильри и Версальского дворца стиль общения. В числе первых понял это Бисмарк. Еще в начале своего политического восхождения, после первых встреч в 1855 году, молодой дипломат сумел оценить натуру французского императора, отметив слабые стороны его характера. В своих рекомендациях прусскому руководству Бисмарк полагал важным «в общении с ним льстить ему и эксплуатировать его тщеславие»[143].

Упоение славословиями, самомнение в конечном счете привели к краху Наполеона III. В пору, когда удача и успех сопутствовали французскому императору, выработался стереотип поведения окружавших его людей. Успехи правления Наполеона III превозносились до небес, что затмевало значение просчетов и неудач. Предпочтение в собственном кругу отдавалось прежним корпоративным связям и отношениям. Дефицит дарований, особенно в военном деле, в осуществлении межгосударственных контактов, восполнялся беззастенчивыми льстецами. Лесть подхватывали и раздували подвластные императорскому двору органы печати. Небывалое влияние обрела императрица Евгения. Эта очаровательная испанка оказалась для Наполеона III и добрым, и злым гением одновременно. Она стала истинной достопримечательностью императорской Франции. О ее красоте и завораживающем обаянии ходили легенды, и со временем император оказался полностью под каблуком у своей супруги. Хуже всего то, что императрица, поощряемая Наполеоном III, стала вмешиваться в государственные дела. Австрийский посол в Париже Рихард Меттерних имел возможность узнать от нее не только секретные планы в отношении Польши, которые Наполеон III пытался сохранить в глубокой тайне, но и выслушал из ее уст глобальный план «окончательного устроения Европы», согласно которому должны были произойти следующие изменения:

«— Россия потеряла бы Королевство Польское, равно как и провинции, ранее входившие в его состав, но была бы компенсирована за это владениями в Азиатской Турции;

— Польша была бы восстановлена с австрийским эрцгерцогом во главе, а еще лучше — с королем Саксонии, который получил бы обратно свои династические права в качестве компенсации за уступку своего королевства Пруссии;

— Пруссия уступила бы Познань Польше, Силезию — Австрии и левый берег Рейна — Франции, но получила бы Саксонию, Ганновер и герцогства к северу от Майна;

— Австрия уступила бы Венецию Пьемонту, часть Галиции (Львов и Краков) — Польше, а получила бы побережье Адриатики, Силезию и все, что захочет, к югу от Майна;

— Франция не уступила бы ничего, но взяла бы себе левый берег Рейна, пощадив Бельгию ради Англии, разве эта держава сама отдаст ей Брюссель и Остенде и т. д., чтобы вернуть себе Антверпен;

— Пьемонт получил бы Ломбардию, Венецию, Тоскану, Парму, Пьяченцу, Флоренцию, Болонью и Феррару, но вернул бы обе Сицилии неаполитанскому королю, который округлил бы Папу;

— Турция была бы уничтожена ради общественной пользы и христианской морали, ее азиатские владения получила бы Россия, побережье Адриатики — Австрия; Фессалия, Албания и Константинополь достались бы Греции, Дунайские княжества были бы вручены какому-нибудь местному князю;

— Короли и князья, лишенные своих владений в Европе, отправились бы цивилизировать и монархизироватъ прекрасные американские республики, которые все последовали бы примеру Мексики»[144].

Излияния императрицы ошеломили и насторожили не только ее австрийского собеседника, но и вызвали беспокойство у представителей других государств. Утрата французским императорским домом чувства реальности делала все более уязвимым межгосударственное положение Франции. Политическое одиночество, утрата союзников и друзей подтачивали императорский трон, а атмосфера угодничества и славословий еще более этому способствовала.

В итоге дело кончилось тем, что один из европейских монархов, первым согласившийся величать Наполеона III «братом», обошелся с ним далеко не по-братски. Пруссия, вплотную приблизившись к заветной цели — образованию единого германского государства, приготовилась к решающему броску. Оставалось лишь найти повод для того, чтобы устранить главное препятствие на этом пути — преодолеть сопротивление Франции, которой решительно не нравилась подобная перспектива.

Опираясь на представления уходящего прошлого, «суперарбитр Европы» оказался в плену обстоятельств, вынудивших его пойти на ошибочные решения. Наполеона III ввели в заблуждение собственные генералы, убедившие императора в мнимости военного могущества Пруссии, доказывая при этом превосходство французской армии. Он поддался на провокацию, тщательно выстроенную Бисмарком и прусским Генштабом.

События вокруг появления «эмской депеши», послужившие поводом к объявлению Францией войны, описаны во многих учебниках политической истории Европы. Casus belli был вызван дипломатическим спором между Пруссией и Францией, касающимся права наследования в Испании, где трон оказался незанятым. На выражение недовольства со стороны Наполеона III прусский император Вильгельм I отреагировал телеграммой умиротворяющего содержания. Телеграмма эта, прежде чем ее отправили адресату, поступила в Эмс — штаб-квартиру прусской армии, где канцлер Бисмарк внес изменения в ее текст, «кое-что вычеркнув, но не прибавив и не изменив ни слова». Документ принял оскорбительный для французского императора характер. Этот исторический эпизод прусский канцлер подробно описывает в своих мемуарах.

«Когда я прочел моим гостям телеграмму в сокращенной редакции, Мольтке заметил: «Так-то звучит совсем иначе; прежде она звучала сигналом к отступлению, теперь фанфарой, отвечающей на вызов». Я пояснил: «Если, во исполнение высочайшего повеления, я сейчас же сообщу этот текст, в котором ничего не изменено и не добавлено по сравнению с телеграммой, в газеты и телеграфно во все наши миссии, то еще до полуночи он будет известен в Париже и… произведет там впечатление красной тряпки. Драться мы должны, если не хотим принять на себя роль побежденного без боя. Но успех зависит во многом от тех впечатлений, какие вызовет у нас и у других происхождение войны; важно, чтобы мы были теми, на кого напали, и галльское высокомерие и обидчивость помогут нам в этом, если мы заявим со всей европейской гласностью, поскольку это возможно, не прибегая к рупору рейхстага, что встречаем явные угрозы Франции безбоязненно». <…> Мольтке вышел из обычного для него состояния пассивности, обратил радостный взор к потолку и, позабыв свойственную ему сдержанность, ударил себя в грудь и бодро сказал: «Если мне действительно суждено вести наши войска в такой поход, то пусть хотя бы даже сразу после этого сам черт забирает себе этот старый скелет»[145].

К исходу прусско-французской битвы под Седаном 1 сентября 1870 года французский император из осажденной немецкими войсками городской крепости направил прусскому королю послание следующего содержания: «Дорогой мой брат, так как я не сумел умереть среди моих войск, мне остается вручить свою шпагу Вашему величеству. Остаюсь Вашего величества добрым братом. Наполеон». Капитуляция стотысячной французской армии во главе с императором послужила прологом к крушению Второй империи и ниспровержению ее кумира.

Блестящее начало императорского правления Наполеона III не получило своего достойного продолжения. Эксплуатируя идею победоносной войны как средства преодоления внутриполитического противоборства, Наполеон III в конечном счете выработал и этот ресурс.

Риск международной изоляции, военной угрозы не был реально просчитан. Ультимативный тон в общении с сопредельными государствами провоцировал конфликты. Французское общество, испытавшее радость первых победных лет Второй империи, оказалось не готово к крупномасштабной войне. Это, как и обстоятельства субъективного свойства, повлекло за собой цепь роковых ошибок, приведших Францию Наполеона III на край гибели. Наполеон III не смог совладать с выстроенным им самим механизмом власти. Ему не хватило государственной мудрости, чтобы противостоять порокам, свойственным обществам без системной определенности. В избранной им модели находилось место демократии и деспотизму, монархии и парламентаризму, в ней уживались плюрализм и подавление инакомыслия, противостояние левых и правых, терроризм и крайние формы монархического произвола. Все это разделяло французское общество, лишало власть прочности.

И все же многое из того, что было привнесено Луи Наполеоном III в организацию государственной жизни, изменило облик времени, повлияло на ход событий второй половины XIX века.

Если Наполеон поставил «принцип национальностей» на службу целям расширения и укрепления своей империи, то другим его современникам, выдающимся европейским политикам, удалось сделать его инструментом объединения народов. Первым, кто умело воспользовался новыми тенденциями для создания единой Италии, стал премьер-министр Сардинии Камилло Бенсо Кавур (1810–1861).

Имя Кавура стало далеко не последним в списке главных политических героев XIX века. Стремление к самосовершенствованию и самообразованию, гордый, независимый нрав, нежелание быть в услужении у сильных мира сего — все это предопределило будущность Кавура, его умонастроения, нравственные ценности и политические идеалы. Во многом он сделал себя сам, причем не благодаря, а вопреки своему аристократическому происхождению. Он сознательно сошел с проторенных дорог, избрав путь политической борьбы, смысл и ориентиры которой находились в явном противоречии с умонастроениями итальянского истеблишмента.

Отец будущего политика маркиз Микеле Кавур, известный современникам знатной фамилией и крайним консерватизмом, прочил младшему сыну военную карьеру. Поначалу мечты его сбывались: когда Кавуру исполнилось 14 лет, он поступил в военную академию и через некоторое время был определен пажом ко двору наследного принца Карла Альберта. Однако открывавшиеся перед юношей блестящие перспективы вскоре были перечеркнуты. Угодничество и низкопоклонство, укоренившиеся в дворцовой среде, не могли прийтись по душе Кавуру, и он был уволен. При этом демонстративно, к неудовольствию принца и проклинавших его родителей, выражал радость, что наконец «сбросил с себя ливрею». Кавур вернулся к занятиям в военной академии, где выказал удивительное прилежание, однако по завершении учебы пробыл военным недолго. В 21 год он вышел в отставку и занялся хозяйством в имениях своего отца.

Родиной Кавура была Сардиния (Пьемонт) — на тот момент одно из семи государственных образований разрозненной Италии. Только ей удавалось проводить относительно независимую политику, поскольку Ломбардо-Венецианское королевство со столицей в Милане, граничавшее с Пьемонтом на северо-востоке, входило в состав Австрийской империи, в герцогствах Парма, Модена и Тоскана, де-юре не являвшихся частью Австрии, правили имперские князья, а Неаполитанское королевство (Королевство обеих Сицилии) зависело от Вены в силу договора о постоянном оборонительном союзе. Наконец, Папское государство — центр католической веры — находилось под властью религиозных догм и также тяготело к Австрии. Правивший в то время папа Григорий XVI был ее ставленником.

Попытки итальянского народа освободиться от абсолютизма неизбежно превращались в борьбу против Австрийской империи. Так, в 1820 году неаполитанцы, вдохновленные примером испанской революции, провозгласили у себя конституцию, вынудив короля Фердинанда принять ее. Тогда же и патриотическим силам Сардинии почти удалось принять конституцию, однако достижения революции были полностью уничтожены вторжением войск австрийского императора…

Революционная буря, пронесшаяся в 1830 году, к разочарованию Кавура, мало затронула сардинское общество. Мечты о патриотическом взрыве на родине таяли. «Он с горечью выражал сознание, — пишет биограф, — что его страна, сдавленная с одной стороны австрийскими штыками, с другой — папскими отлучениями, неспособна сама справиться со своими бедами»[146]. За эти мысли одни клеймили его карбонарием, другие насмешливо называли юнцом.

Стремясь познакомиться с жизнью других государств, он отправляется в путешествие по Европе — посещает Францию, Бельгию, Швейцарию. Самый глубокий отпечаток оставило в душе Кавура пребывание в Англии. Отсюда он вынес главные идеи, которые предопределили его политическое мировоззрение. Возможность более эффективно управлять обществом на основе поддержки частной инициативы, а также своевременных реформ — одно из главных преимуществ конституционной монархии перед абсолютизмом. В этом он видел залог поступательного развития, способ предотвращать революции. Вернувшись из путешествия, он написал:

«Я совершенно убежден, что мир вовлечен в фатальное продвижение в направлении новой цели и что пытаться остановить ход событий — значит вызвать бурю, не имея шансов заставить корабль вернуться в порт. Но теперь я убежден, что единственно реальный прогресс — это прогресс медленный и благоразумно упорядоченный. Я убежден, что порядок необходим для развития общества и что из всех гарантий порядка законная власть, которая имеет глубокие корни в истории страны, является наилучшей»[147].

Эти мысли развернулись в широкую программу на страницах журнала «El Risorgimento» («Возрождение»), основанного в 1847 году Кавуром и его молодыми единомышленниками. Появление такого издания стало возможным, когда взошедший на трон король Карл Альберт начал склоняться к необходимости преобразований. В середине сороковых годов Италия стала словно пробуждаться от длительного и изнуряющего сна.

«Возбуждение достигло крайней степени и не ограничивалось, как в 1820 и 1831 гг., отдельными пунктами, а наблюдалось повсеместно и, следовательно, представляло большую опасность. От Альп до Адриатики, от глухих местностей Сицилии и до берегов По одно и то же чувство ненависти к иностранцам объединяло все сердца. Изгнание варваров, то есть австрийцев, стало общим желанием»[148].

Идея общественного переустройства неизбежно должна была возникнуть. Все закончилось волной революционных выступлений, прокатившихся по европейским государствам. Однако стихийные выступления огромных масс людей, не имевших ни ярких лидеров, ни программы, не могли увенчаться результатами, одинаково весомыми и убедительными.

Пришла в волнение и Сардиния. На общем собрании журналистов и политических деятелей Кавур склонил заседавших к требованию конституции. Делегация, в составе которой был и он сам, передала прошение одному из членов кабинета министров. Не довольствуясь этим, Кавур послал королю по почте протокол их заседания, прибавляя, что они действуют, руководствуясь преданностью его величеству и любовью к государству[149]. 7 февраля 1848 года Сардиния стала конституционной монархией.

Уже тогда проявились в Кавуре ценное для большого политика упорство и умение просчитывать на несколько ходов вперед. Скоро сама жизнь подтвердила его правоту. В то время как в Германии лилась кровь и бушевали пожары, а на улицах Парижа возводили баррикады, в Турине проходили первые выборы в парламент и правящая династия укрепляла власть на новой основе.

Кавур был избран депутатом и примкнул к либеральному реформаторскому крылу. Как отмечает О. В. Серова, к тому времени он уже играл первостепенную роль в торговых, аграрных и банковских кругах Пьемонта, пользовался широкой известностью у себя дома и за рубежом как исследователь политических, социальных и экономических проблем, политический деятель, обладавший собственной программой их решения. И что немаловажно для политика, его энергичная деятельность обеспечила ему совершенно независимое материальное положение[150].

Репутация либерала, однако, закрепилась за Кавуром ненадолго. В том же 1848 году пьемонтский монарх Карл Альберт, проникшись идеей о лидерстве Сардинии среди итальянских государств, начал войну с Австрией, желая помочь восставшему против империи Ломбарде-Венецианскому королевству. Освобождение братских княжеств из-под ига австрийцев поддерживалось многими. Кавур же и с парламентской трибуны, и со страниц прессы выражал резко отрицательное отношение к этой войне. Он был убежден, что маленькая Сардиния не сможет победить превосходящую по численности и вооружению армию противника. Лоскутная Австрия, волей русского царя избежавшая развала в сороковые годы, для Пьемонта оставалась весьма сильным, неодолимым на тот момент противником. Такая позиция не могла устраивать крикливое, ослепленное националистическим угаром большинство. Кавура объявили реакционером, и на новых выборах в январе 1849 года он был забаллотирован. Тем временем сардинские войска потерпели сокрушительное поражение. О свободе Милана и Венеции пришлось на время забыть. Вся страна переживала горечь разгрома, а Кавур, реалистичность взглядов которого вновь подтвердило время, возвращался к своим прежним раздумьям о необходимости союза с третьей державой, способной выступить против Австрии и добиться независимости входящих в ее состав итальянских земель. Именно в этот период, судя по всему, им были выстроены общие стратегические цели, которые затем конкретизировались по мере развития событий. Такой первостепенной задачей стало проведение дальнейших реформ в самом Пьемонте. Только будучи государством, в котором сведены к минимуму внутренние противоречия, Сардиния действительно могла стать лидером среди других итальянских княжеств. Наряду с этим активизировалась внешняя политика. Были предприняты весьма смелые шаги для формирования в европейском общественном сознании образа страны-радетельницы, которой по силам взять на себя ответственность за судьбу итальянского народа. Уже через год после естественной смены монархов Виктор Эммануил II предложил Кавуру портфель министра земледелия и торговли. Первые преобразования, в первую очередь заключение торговых трактатов с Англией, Бельгией, Германским союзом и Францией, весьма скоро стали приносить результаты. В апреле 1851 года Кавур принял на себя еще и управление финансами. Им была проведена реформа таможенного тарифа в духе свободной торговли, достигнута договоренность с Лондоном о выдаче займа. Однако Великобритания, ставшая прекрасным экономическим партнером для Пьемонта, вряд ли подходила на роль военного союзника в борьбе против Австрии. Внешнеполитические устремления Лондона лежали в другой плоскости: для англичан весьма актуальным был в то время восточный вопрос, который грозил очередным обострением в связи с усилившимися амбициями России. Таким союзником могла стать бонапартистская Франция. Наполеон III производил впечатление сильного монарха, который, восстанавливая могущество своего государства, без сомнения, попытается переместить центр европейской политики в Париж. Уже тогда можно было предвидеть, что со временем соседняя Италия войдет в сферу его интересов.

Между тем отношение сардинского общества к Наполеону после провозглашения империи было крайне негативным. Пресса не стеснялась в выражениях, расписывая в красках вероломный путь Луи Наполеона к завоеванию прав на императорский трон Франции. Газетная истерия была настолько сильной, что в Турине стали опасаться разрыва дипломатических отношений. В правительстве прозвучали призывы к восстановлению жесточайшей цензуры. Однако Кавур высказался за свободу прессы. «Крайности, встречающиеся в печати, — заявил он, — находят себе противоядие в фактах ежедневной жизни»[151]. Эти слова стали известны Европе и цитируются во многих биографиях Кавура. Решительное выступление против изменения цензурного устава было своеобразным жестом «на публику». Кавур тем самым привлек на свою сторону влиятельных публицистов, издателей газет. Это помогло окончательно смыть с него клеймо реакционера и вновь принесло поддержку и доверие либералов.

Кавур прекрасно сознавал степень влияния прессы на общественное сознание. Впоследствии граф Киселев в послании Горчакову напишет: «…Он использует ежедневную прессу и активность тайных обществ в качестве самого действенного вспомогательного средства для достижения своих целей. Он расходует на это огромные суммы и в конце концов сделал из них опору своего влияния». И далее: «Сделавшись хозяином ежедневной прессы в Европе, ему удалось внушить, что Итальянское королевство с береговой линией в 1500 лье может быть верным и полезным другом Великобритании»[152].

Перемена, произошедшая в умонастроениях первого министра Кавура, колебания политических настроений, усугубленные дворцовыми интригами, стали причинами его отставки. Пауза в государственной деятельности пошла Кавуру на пользу. В мае 1852 года граф отправился в новое путешествие: вновь в Англию и во Францию, где, между прочим, познакомился и весьма близко сошелся с Наполеоном III.

Новое правительство Виктора Эммануила продержалось недолго. Король тщетно пытался сформировать консервативное правительство и в итоге вынужден был обратиться к Кавуру, который, однако, не сразу взял на себя обязанности первого министра.

Вскоре кабинет был создан. 20 января 1853 года общество смогло ознакомиться с его программой. Она предусматривала:

безусловное отделение духовной власти от светской;

разрешение гражданского брака;

неприкосновенность права свободной ассоциации;

неприкосновенность свободы печати;

свобода обучения и распространение в народе грамотности средствами правительства;

самая широкая свобода торговли и изменения в тарифе;

восстановление финансового равновесия, экономия в издержках по государственному управлению;

реформы в системе налогов;

ускорение и правильность судопроизводства;

пересмотр гражданского и уголовного свода законов;

закон о военной субординации и о повышениях по службе;

новый закон о гражданском управлении;

улучшение средств для внутренних и внешних сношений страны с помощью шоссейных и железных дорог, телеграфов и пр[153].

Во многом проблемы, обозначенные в программе Кавура, сходны с теми, которые через два-три года встанут перед Александром II в России.

Российским реформаторам, по сути дела, придется пойти по тому же пути — модернизировать страну, преодолевая консерватизм, унаследованный от прежней системы власти. «Экономия в издержках по государственному управлению» превратится в рейтерновскую политику бережливости, «ускорение и правильность судопроизводства» — во введение «суда скорого, милостивого и правого»; в России также будут строиться шоссейные и железные дороги, решаться вопросы свободы слова, будет реформироваться система государственного управления… И канцлер Горчаков будет неоднократно подчеркивать, что «политические намерения правительств России и Италии во многом совпадают».

Итак, реформы, столь необходимые для усиления Пьемонта, начались. Одновременно с внутренними преобразованиями Кавур, как и планировал ранее, занялся активизацией внешней политики. Уже зимой 1853 года ему представилась возможность привлечь внимание великих держав к итальянскому вопросу. В Ломбардии начались народные волнения, и Австрия ужесточила репрессии против восставших. Судорожные действия идущей к своему распаду империи этим не ограничились. На имения ломбардо-венецианских эмигрантов, натурализовавшихся в Пьемонте, был наложен секвестр. В дипломатической войне, завязавшейся между Австрией и Сардинией, международное общественное мнение было на стороне Кавура. Причины, по которым австрийское государство отбирало частную собственность у граждан другого государства, оставались непонятными. Действия по оказанию помощи эмигрантам существенно повысили авторитет Сардинии, особенно среди других итальянских княжеств.

В 1854 году Кавур пошел на другой, еще более беспрецедентный шаг. Он убедил правительство в том, что Сардиния должна присоединиться к англо-французской коалиции, ведущей в Крыму боевые действия против России. Участие пятнадцатитысячного экспедиционного корпуса сардинцев, безусловно, не могло произвести перелома в военных действиях. Это был, скорее, далеко идущий акт военно-политической солидарности, позволивший Пьемонту укрепить дружеские отношения с двумя сильнейшими государствами. На Парижском конгрессе (1856) сардинская делегация впервые оказалась за одним столом с представителями великих держав. Это обстоятельство имело огромное нравственно-политическое значение для будущего объединения итальянских государств: окончательно определился лидер, который имел все основания выступать независимо и твердо, в том числе и по вопросам, касающимся судьбы разделенного итальянского народа.

По окончании Крымской войны главной целью внешней политики Пьемонта стало сближение с Францией. Как можно было предполагать, разногласия между Парижем и Веной стали реальностью, и Турин по мере возможности старался поддерживать и углублять их. Что же касается отношений Сардинии с империей Габсбургов, то они после заключения Парижского мира стремительно ухудшались. Хотя в январе 1857 года австрийцы наконец сняли секвестр с имений эмигрантов, уже через два месяца вновь последовал дипломатический разрыв. В Пьемонте стали активно готовиться к войне. В 1858 году на так называемом «пломбьерском» свидании между Наполеоном III и Кавуром была достигнута договоренность о возможности совместных военных действий против Австрии в случае ее нападения. Император французов обещал содействовать присоединению к Сардинии Ломбардии и Венеции, взамен требуя уступить Франции принадлежащие Пьемонту Савойю и Ниццу. Посулив их Наполеону, Кавур, с одной стороны, подкрепил идею национального единства, с другой — добился согласия на вступление Франции в войну, что позволяло достичь пусть не сразу очевидного, но крайне важного результата. Вскоре был подписан секретный договор о наступательно-оборонительном союзе. Закрепил соглашение брак принца Наполеона с дочерью Виктора Эммануила принцессой Клотильдой.

Военные приготовления Пьемонта вызвали в Европе беспокойство: конфликт между Австрией и Сардинией грозил перерасти в масштабную войну, последствия которой были непредсказуемы. Если Турин имел подцержку Парижа, то Вена вправе была рассчитывать на помощь германских княжеств, связанных с ней соответствующим договором. Прусский министр иностранных дел барон Шлейнитц лично предупредил Горчакова, что в случае войны его стране «вряд ли удастся остаться нейтральной»[154]. Однако события приняли совсем иной оборот. 23 апреля 1859 года Австрия, рассчитывая на помощь Пруссии, выдвинула пьемонтскому правительству ультиматум с требованием немедленно разоружить армию. Выждав три дня, Кавур отверг его. Австрийские войска под командованием графа Гиулая перешли в наступление. Австрия, таким образом, приняла на себя роль агрессора, и Наполеон III не преминул сдержать свои обещания. В Генуе высадился французский экспедиционный корпус в составе 20 тысяч человек.

Уже после нескольких месяцев совместных франко-сардинских военных действий против армии Гиулая Наполеон заключил с Австрией Виллафранкское перемирие, перешедшее затем в мир. Наполеону III хотелось взять на себя роль лидера во всем, что касалось религиозного и политического доминирования на Апеннинах. «Принцип национальностей… предполагалось использовать лишь для обеспечения французских интересов: его применение в Италии должно было привести к созданию федерации, а не к единству, означавшему бы появление великой нации на границе с Францией, чего она вовсе не желала»[155]. Именно по этой причине, как мы знаем, окончательное объединение Италии завершилось лишь к 1870 году. Только гибель Второй империи Наполеона III положила конец папскому правлению, и провинция с центром в Риме стала наконец неотъемлемой частью итальянского государства.

Условия мира, на которые пошел Наполеон III за спиной Кавура, были ошеломляющими. Даруя свободу лишь Ломбардии, договорившиеся стороны предписывали освобожденным областям Италии — Парме, Модене и Тоскане — вновь признать над собой власть австрийских герцогов. Кавур, узнав об изменении планов союзника, немедленно подал в отставку.

К счастью, выход Франции из войны не стал катастрофой. Недолгие военные действия сумели полностью изменить сознание итальянского народа. Освобожденные Тоскана, Модена и Парма игнорировали параграфы Виллафранкского мира. По решению избранных национальных собраний эти княжества обратились с просьбой о присоединении к Пьемонту. Таким образом, меры, предпринимавшиеся Кавуром на протяжении семи лет, наконец начинали давать результаты. При этом «неоправданная», как утверждала пресса, уступка Савойи и Ниццы, в сущности, не заслуживала обрушившейся на первого министра громогласной критики. Области с преимущественно французским населением не вписывались в общую концепцию национального государства и при определенных условиях могли стать яблоком раздора.

Идею национального единства поддерживали не только конструктивно-либеральные силы. Апеннинский полуостров стал ареной, на которой, расшатывая устои государственности, действовали отряды Гарибальди. Двинувшись на помощь к восставшим против неаполитанского короля соотечественникам, полководец, известный своим радикализмом, за считанные дни, собрав под своими знаменами тысячи добровольцев, с боями прошел всю Сицилию, затем переправился на юг Апеннинского полуострова и торжественно вступил в Неаполь.

Кавуру, вновь возглавившему правительство, было, однако, не до торжества. В свое время, когда кризис только нарастал, он тонко использовал авторитет и способности Гарибальди с целью поднятия и укрепления национального духа. Теперь ситуация выходила из-под контроля. Победы Гарибальди, действовавшего по собственной инициативе, серьезно осложнили международные отношения Пьемонта. Его заявления о том, что после Неаполя он пойдет на Рим, а затем и на Венецию, вызвали решительные действия со стороны великих держав. Франция немедленно усилила свой отряд в Риме. Австрия заявила, что любое продвижение войск к Венеции будет считать объявлением войны со стороны Сардинии. Экспедицию Гарибальди осудил и Горчаков.

Посол Пьемонта в Петербурге Франческо Олдоини так рассказывает об этом в своих мемуарах: «Однажды вечером, придя домой уставшим после официального приема, я приводил себя в порядок перед ужином. Вдруг я услышал голос князя Горчакова у себя в салоне, который громко говорил: «Мне нужно тотчас же поговорить с маркизом». И, не представившись и не дождавшись ответа, он вошел в мою комнату. Мы принесли друг другу взаимные извинения: он за то, что так внезапно ворвался, я за то, что не мог принять его достойным образом. И без лишних слов, с крайней вспыльчивостью, которая его характеризовала, князь Горчаков сказал мне: «Я только что получил телеграмму, сообщающую очень неприятные известия. Гарибальди нарушил линию ваших судов между Сицилией и Неаполем и высадился в точке пролива, совершив военное вторжение против неаполитанцев и революционизировав страну. Гарибальди преодолел линию ваших судов, не встретив никакого сопротивления, что свидетельствует о сообщничестве со стороны ваших командиров, которые позволили ему действовать на суше, и это противоречит вашим обещаниям. Вы обещали быть серьезным правительством и нереволюционным, и только на этом условии мы согласились признать вас». За этим последовала целая череда упреков и обид. Я не потерял хладнокровия и, несмотря на столь неожиданную провокацию, вспомнил великолепные советы, которые мне дал мой друг Буден во время моего первого визита в Россию, что в трудные моменты надо разговаривать с князем Горчаковым всегда на следующий день и никогда немедленно после события. Я ответил: «Я не в курсе той новости, которую вы мне сообщили. Я сомневаюсь, что информация точная и полная. Кроме того, сейчас не лучший момент спорить и упрекать, тем более что через четверть часа император ждет нас на ужин. Завтра я буду иметь честь предстать перед вашим высочеством и принять любую информацию, которую преданно передам своему правительству. Позвольте мне, однако, уверить вас, что мы серьезное правительство и, если мы давали международные обещания, мы их сдержим».

По возвращении в гостиницу у себя на столе я нашел официальную телеграмму. Я поспешно расшифровал ее сам и понял, что наше положение, до сих пор бывшее деликатным, стало сильным и заслуживающим уважения. Произошла битва при Аспрамонте между войсками Гарибальди и войсками правительства под командованием генерала Половичини. Гарибальди был ранен и взят в плен. Я тотчас же составил срочную личную записку князю Горчакову, описывающую важную новость. Моя записка заканчивалась следующими словами: «Сегодня утром в Петергофе я вас заверил, мой князь, что мы серьезное правительство, и вот тому оглушительное доказательство. Завтра, как только вы меня известите о своем возвращении в Петербург, я буду иметь честь предстать перед вами в императорской канцелярии».

Я остался очень доволен моей встречей с князем Горчаковым, который накануне вечером получил мою личную записку с известием о битве при Аспрамонте.

Он поздравил меня и мое правительство лично от своего лица и от лица императора с этим проявлением власти, которая доказывала, насколько мы были верны нашему слову. Князь намекнул на нашу беседу в Петергофе и с самой большой искренностью сказал мне, что я должен был понять ту вспыльчивость, в которой он находился под впечатлением от полученного известия»[156].

Уверив все европейские дворы, что действия Гарибальди не подтверждались никакой санкцией правительства, и тем самым стабилизировав обстановку, Кавур в то же время заявил, что дело, начатое революцией, должно быть завершено законной властью.

14 марта 1861 года Виктор Эммануил был провозглашен королем Италии. О том, каким был этот человек и как складывались его взаимоотношения с Кавуром, свидетельствует современник: «Обстоятельства и особенно гений премьер-министра <Кавура> возвысили его до положения, которое он занимает в данный момент в Италии и в Европе. Если когда-либо его имя попадет в историю, его единственная заслуга, его странное величие будет состоять в том, что он «позволил Италии сделать себя». Было бы несправедливо, однако, представлять его ничтожным монархом. Он обладает той великой проницательностью, которая присуща итальянской расе, он не лишен природного ума… он ленив и малообразован; заниматься общественными делами, председательствовать в совете, принимать решения для него слишком мучительно. Так что граф Кавур очень часто, когда возможно, его щадит, освобождая от такого рода занятий. Король чувствует превосходство своего премьер-министра, он ему этого никогда не простит: он его терпит, ненавидя в глубине души. Как все посредственные люди, он завистлив и подозрителен»[157].

Своей неутомимой деятельностью Кавур, по сути дела, на блюдечке преподнес итальянский престол монарху, хотя вряд ли у нас есть основания приписывать премьер-министру альтруистические чувства. Он был честолюбивым прагматиком, не лишенным некоторых черт макиавеллизма. Однако вся его жизнь была беспрерывным служением своей стране.

Личное счастье Кавур отождествлял с достижением государственных целей. Он никогда не был женат: скупые строчки его прижизненных биографий свидетельствуют об этом. Сделав все, что мог, «объединитель Италии сверху» умер в тот момент, когда начался процесс международного признания единого итальянского государства.

После смерти Кавура резкая критика, которой он подвергался в течение всей политической жизни, вдруг приумолкла. К соблюдению принятых в таких случаях приличий примешивалось возникшее в политических кругах замешательство, поскольку стал очевидным тот факт, что именно политическое искусство Кавура позволяло поддерживать баланс между различными влиятельными силами и создавать реальные условия для достижения главной цели его народа — национального объединения. Он выполнил эту историческую задачу в условиях, когда личные и государственные амбиции, революционный романтизм, традиционный консерватизм и многие другие «взрывоопасные» компоненты препятствовали прогрессу и порождали общеевропейскую нестабильность. «Может быть, даже и кончина его есть счастливейшее событие в его жизни, — писал о Кавуре известный русский публицист М. П. Погодин, — может быть, он умер в лучшую минуту, за коей следовал упадок сил и ослабление способностей, истощение; может быть, его задача кончилась, и дело требует других рук, новых сил и иных приемов»[158]. Вряд ли Погодин прав: на тот момент Италия более чем когда бы то ни было нуждалась в Кавуре. Несмотря на то что к моменту смерти Кавура Итальянское королевство стало реальностью, многие проблемы были еще не решены. На повестке дня стояли правовое оформление нового государства, создание его экономики, формирование управленческого аппарата, обеспечение общественного спокойствия, налаживание международных связей… Для решения этих задач требовались люди масштаба покойного премьер-министра.

Его смерть лишила страну сильнейшей опоры. Оттого и проистекала растерянность, охватившая не только сторонников Кавура, но и многих его политических противников.

Впоследствии враги Кавура, стремясь присвоить себе заслуги в деле объединения Италии, принизили историческую роль этого человека. К очернению Кавура, правда, уже после его смерти, приложили руку и русские революционные демократы. Люди его склада, отвергающие методы революционного переустройства общества, их не устраивали, были им не по душе. Добролюбов в своих статьях «Из Турина» и «Жизнь и смерть графа Камилло ди Кавура» подверг объединителя Италии язвительно-иронической критике. Статьи эти, по сути дела, были направлены против либерализма, прежде всего русского, идеи которого все более и более завладевали умами русской разночинной среды. Сам Кавур не имел возможности сказать что-либо в свое оправдание, подвести политические итоги своего служения. За него это сделали другие, стяжав себе победные лавры. Преуспел в этом деле и Гарибальди, выставив несправедливые оценки своему политическому союзнику и оппоненту…

В этом смысле куда больше повезло современнику Кавура прусскому князю Отто фон Бисмарку. Его политическая карьера была на взлете как раз тогда, когда Кавура не стало. В 1862 году Бисмарк был назначен первым министром в правительстве, и именно в тот момент у него появилась реальная возможность взяться за подготовку объединения немецких княжеств в единое государство.

Отто фон Бисмарк-Шёнхаузен (1815–1898) — одна из наиболее значительных политических фигур XIX века. Его называют творцом европейской истории. Европейский мир шестидесятых — девяностых годов XIX века испытывал постоянное воздействие выдвигаемых им политических идей, явных и тайных планов, коллизий и интриг. Инициированные им процессы, направленные на решение немецких национальных задач, вызвали к жизни перемены, далеко выходящие за пределы границ собственно германских княжеств, затрагивая интересы сопредельных государств.

Бисмарку посвящено множество книг и исследований. Библиографический справочник Гертеля и Борна, изданный в ФРГ в 1966 году, включает в себя 6138 названий монографий, исследований и статей в периодической печати, так или иначе посвященных жизни и творческому наследию Отто фон Бисмарка.

Пожалуй, нет такого города в современной Германии, где бы память о нем не была увековечена. На определенном историческом этапе его культ царил в стране, а его заслуги перед государством возводились на национальный пьедестал.

Он оказался одним из тех счастливцев, кто появился в нужный час в нужном месте. Ему благоприятствовало все: не только расположение звезд, но и земные, в том числе политические обстоятельства, которыми он не мог не воспользоваться. К тому же от природы он был одарен незаурядным умом, редкостным темпераментом и неординарными свойствами характера. Опыт жизни и служения Бисмарка ценен примером неукротимости человеческого духа, невероятной целеустремленности. Девизом его были слова: «Сгорю служа Отечеству». Его университетская юность овеяна романтикой особого свойства: попойки, охота, танцы, кутежи, которые часто заканчивались дуэлями. Из двадцати семи затеянных им дуэлей любая могла закончиться трагически, однако удача всегда сопутствовала ему. Необузданный нрав, строптивость и нетерпимость к посредственности, постоянные конфликты с начальством не помешали карьере. Бисмарк, как и в юные годы Горчаков, слыл не только «шалуном», но и личностью, удивлявшей других своей способностью к самообразованию. Наряду с буйством и юношеским азартом в нем уживались жажда познания, стремление к цельной, деятельной жизни. Многое из своего интеллектуального багажа он почерпнул не в университетских аудиториях, где ему не хватало усидчивости, но благодаря интенсивной самостоятельной работе. Это позволило Бисмарку обогнать в своем развитии сверстников, сделало независимым в суждениях.

Архитектор и строитель Германской империи — Второго рейха — Бисмарк вписал немало ярких страниц в историю немецкой государственности, а также в дипломатическую летопись Европы. Некоторые из современных исследователей даже ставят его имя в одном ряду с именами величайших деятелей различных эпох, такими, как Петр Великий, Наполеон I, Черчилль[159]. Другие, в том числе Г. Киссинджер, сравнивают его лишь с дипломатами XIX века, такими, как Талейран, Меттерних…

Историческое значение личности, как известно, определяется отнюдь не набором индивидуальных качеств, но своеобразием и масштабом задач, которые ставит перед ней современность. Невозможно, к примеру, предугадать, как Талейран сумел бы справиться с проблемами, какие время поставило перед Бисмарком. К тому же, в отличие от Талейрана, известного своей продажностью, Бисмарк был неподкупен, безупречно честен во всем, что касалось его личной жизни и служения. Несопоставимость исторических условий, индивидуальных черт характера, наконец, личных судеб делает некорректными попытки ставить в один ряд имена деятелей разных эпох и тем более соизмерять масштаб их деяний и заслуг. К оценке заслуг выдающихся людей своего времени был бы вполне применим современный метод системного анализа, позволивший бы, в частности, яснее понять, в какой мере судьба вознесенных на пьедестал политических деятелей находится в одной плоскости с судьбами тех, кто оттеснен на обочину истории, и насколько она предопределялась национально-государственными задачами.

Многолетнее пребывание Бисмарка на политическом Олимпе Европы многим его современникам казалось противоречащим нормальной логике и здравому смыслу. Открытость и прямота, свойственные его публичным выступлениям, резкость и азарт, с которыми он вступал в дискуссии, хладнокровие и неожиданные проявления темперамента в критические моменты, театральность и, напротив, откровенные проявления чувств магически действовали не только на обывателей, но и на сильных мира сего. Именно эта парадоксальность его черт, а также редкая удачливость вызывали и вызывают по сей день интерес к этой притягательной личности.

Бисмарк был зорким, умным, но отнюдь не мудрым человеком. Зачастую хитро продуманные комбинации загоняли в тупик его самого, и выходить из этого тупика доводилось с большим трудом и иногда только благодаря нелепым ошибкам оппонентов. Его мемуары позволяют лучше узнать и понять этого человека, мыслящего и изворотливого политика, всецело одержимого главной целью — объединить разрозненные германские княжества под скипетром прусского короля. В этом смысле он оказался исправным последователем Наполеона III, взяв на вооружение обоснованный французским императором «принцип национальностей» и возведя его в абсолют, так что дело дошло до унижения национального суверенитета и достоинства других государств, в том числе и самой Франции.

Далеко не все философские суждения, предсказания и предвидения Бисмарка выдержали испытание временем. Многое из того, о чем он писал в своем итоговом труде «Мысли и воспоминания», проникнуто идеями, «окрашенными национальным чувством», приверженностью к монархическому абсолютизму. Книга показывает, насколько автору недостает исторического масштаба, обнаруживает определенную узость взглядов политика, исходившего в своей деятельности по объединению Германии из руководящей роли Пруссии. Ясно и то, что Бисмарк настаивал на необходимости для Германии поддерживать с Россией если не союзнические, то по крайней мере дружественные отношения лишь потому, что иначе невозможно было избежать войны на два фронта. И тем не менее сделанное им оставило значительный след в истории Германии и Европы в целом. Трагично то, что завещанное Бисмарком не послужило уроком поколениям, пришедшим ему на смену. Потомки в лице Гитлера и Кº не вняли его предостережениям… В силу этих и других причин политическое наследие Бисмарка сыграло свою роль лишь на определенном этапе национальной истории Германии, что и предопределяет особое отношение к нему современных немцев…

Последовательная борьба с парламентаризмом, немецкой социал-демократией, наконец, с оппозиционной политической публицистикой не принесли лавров Бисмарку ни при жизни, ни тем более впоследствии. «Никогда я не сомневался в том, что ключ к германской политике находится в руках государей и династий, а не у публицистики — в парламенте и прессе — и не у баррикады». Его рассуждения об отношении к конституционным нормам, парламентским методам государственного устройства ныне не могут не вызвать удивления: «…я и теперь еще считаю всеобщее избирательное право — не только в теории, но и на практике — справедливым принципом, если только будет устранена тайна голосования, тем более что она носит такой характер, который противоречит лучшим свойствам германской крови. Влияния и зависимость, сопутствующие практической жизни людей, — Богом данные реальности, игнорировать которые мы не можем и не должны. Отказываясь распространять их на политическую жизнь и кладя в основу последней веру в тайный разум всех, упираешься в противоречие между государственным правом и реальностями человеческой жизни. Практически это противоречие ведет к трениям, в конце концов — к взрывам; теоретически оно разрешимо лишь в пути социал-демократических сумасбродств. Их успех основывается на том факте, что разум широких масс достаточно туп и не развит, и поэтому риторике ловких и честолюбивых вождей, опирающихся на собственную алчность масс, удается завлечь их в свои сети»[160].

В решении внутренних проблем хозяйственно-экономического обустройства немецкого государства, по мнению биографов и исследователей, Бисмарку не удалось особенно преуспеть. Многое из предпринимавшегося им не приживалось или шло вразрез с реальной жизнью. Однако все эти неудачи меркли, отступали на задний план, когда дело касалось внешнеполитической линии, проводившейся канцлером Бисмарком.

Существенное место в государственно-политической деятельности Бисмарка занимали отношения с Россией. Ее особенности, масштабы, ресурсы Бисмарку удалось познать в пору, когда он служил прусским посланником в Петербурге (1859–1861). Более того, Россия стала как бы частью его судьбы. Успешное начало дипломатической деятельности, а также многолетняя привязанность к замужней русской женщине вносили личный оттенок в его отношение к таинственному северному соседу. Возникавшие международные проблемы и необходимость их разрешения требовали прямых сношений с Петербургом. Противоречивые, окрашенные личным чувством суждения Бисмарка о России, размышления о ее народном и государственном менталитете, извлеченные им уроки вошли в его книгу «Мысли и воспоминания». В ней немало интересного: бытовые зарисовки, малоизвестные факты, жизненные наблюдения, а наряду с этим размышления о судьбах политических деятелей, о природе внутрироссийских конфликтов, стремление заглянуть в политическое будущее Российской империи. Особое место отведено борьбе идей, разногласиям в подходах к тому, что предопределяло сосуществование России и немецких государств. Немало страниц автор уделяет личности своего русского коллеги — князя Горчакова.

Судьбы Горчакова и Бисмарка существенно отличаются от судеб других государственных деятелей их времени. Общение этих двух политиков длилось не одно десятилетие.

Огромная жизненная удача и для того, и для другого состояла в том, что их властители, Вильгельм I и Александр II, оценивали собственные дипломатические способности весьма умеренно, находили в себе мужество признавать умственное превосходство других. Их умение «ценить способности больше, чем послушание своих советников» (Бисмарк) делало обоих редкостным исключением среди своих предшественников и преемников.

Бисмарк и Горчаков — две равновеликие индивидуальности, решавшие разные по сути национальные задачи. Расхождения государственно-политических интересов, которые принимали порой диаметрально противоположный характер, осложняли их личные отношения.

Имеется немало оснований предполагать, что Бисмарк вполне мог встречаться или по крайней мере наблюдать Горчакова гораздо раньше своего приезда в Санкт-Петербург, в частности, в период интенсивной политико-дипломатической деятельности российского посланника в Европе в период кризиса (1848–1849). Прямых свидетельств этому предположению найти пока не удалось. Достоверно известно лишь то, что Горчаков был аккредитован посланником при Германском союзе, а Бисмарк в это же время был депутатом парламента этого союза.

Вполне идиллический период общения двух дипломатов приходится на время служения Бисмарка в Санкт-Петербурге. Разница в возрасте (шестидесятилетний Горчаков был старше Бисмарка на семнадцать лет) и в опыте, безусловно, имела при этом немалое значение. Уже тогда, попав под обаяние личности Горчакова, Бисмарк с «прямодушием дворянина» делился с ним своими мечтами и планами, которые могли бы показаться фантазиями, если бы идея объединения немецких княжеств в единое национальное государство давно не витала в воздухе, поскольку Германский союз в своем тогдашнем виде уже не мог отвечать запросам времени. Именно тогда, во время этих бесед, умудренный опытом министр иностранных дел России сумел разглядеть в начинающем дипломате Бисмарке будущего великого политика. Общение этих двух людей в тот период во многом предопределило их взаимоотношения на долгие годы. Источником сведений об этих взаимоотношениях являются письма Бисмарка к Горчакову, а также его упоминавшиеся мемуары «Мысли и воспоминания». Именно на них опираются историки, поскольку других документальных свидетельств нет. Одни интерпретируют многолетнее сотрудничество двух политиков как противоборство двух самолюбий — чуть ли не состязание спортсменов, другие видят противостояние гения и посредственности. Истина, вероятно, где-то посередине.

Сохранилась, судя по всему, лишь часть личных писем Бисмарка к Горчакову, относящихся к периоду с 1860 по 1876 год. Их содержание, однако, позволяет представить атмосферу, в какой жили и сотрудничали два политика.

«Верьте, что я имею благодарную память и что в меру моих сил я и за границей докажу те чувства привязанности, какие воодушевляют меня, помимо всех политических связей, лично по отношению к Его Императорскому Величеству и его любезному министру» (1862).

«Отнеситесь, глубокочтимый друг, снисходительно к этой доверительной форме моего письма, которое я пишу Вам в условиях — физически очень неблагоприятных. Меня зовут к королю, и я должен кончать: но если бы даже я и использовал остающиеся пустыми три страницы для выражения чувств, которые связывают меня лично с Вами, я все же не мог бы сказать ничего иного, как то, что я во всякое время с искреннейшим почитанием и благодарной памятью о Петербурге остаюсь всем сердцем Вам преданным» (Берлин, 19 ноября 1862 г.).

«Среди тех лишений, каким подвергает меня состояние моего здоровья, то, что не мог пожать Вам руку при Вашем приезде, было одним из наиболее чувствительных. В моей жизни мне приходилось завязывать много официальных отношений, но отношения с Вами, дорогой мой князь, единственные, которые мне по сердцу продолжать и после прекращения официальных сношений, и мой отдых перед смертью, если Господь даст нам его, я был бы счастлив провести с Вами в качестве соседа по деревне. Простите мне это излияние немецкой сентиментальности, ибо оно искренно. Вы — единственный государственный деятель в Европе, с которым я мог бы снова вспомнить о двадцати годах деловых отношений без примеси горечи. Не всегда была общность интересов, но всегда прямодушие дворянина и благожелательность. Лишь после того, как я сам достиг положения министра, переобремененного делами, я в полной мере научился ценить всю ту доброту, всю ту снисходительность, какие Вы проявили по отношению ко мне в Петербурге, а среди моих недостатков нет неблагодарности» (Варцин, 20 ноября 1872 г.)[161]

Комплиментарный тон, преобладающий в этих письмах, послужил поводом для некоторых исследователей считать, что лесть является ключом, найденным Бисмарком к душе Горчакова, и что именно благодаря ей немецкому канцлеру удавалось усыплять бдительность своего многолетнего партнера по международным делам. С этим можно было бы согласиться, если не принимать во внимание объективный ход политических событий. На него нельзя воздействовать только с помощью удачного манипулирования словами, он определяется совпадением или, напротив, столкновением национально-государственных интересов сторон.

До последнего времени ничего не было известно об ответных письмах Горчакова Бисмарку, однако недавно Фонд Бисмарка любезно передал автору настоящей книги более ста страниц документов канцлера, среди которых — два письма российского министра. Остальные, по-видимому, не сохранились, но даже те, что теперь стали нам доступны, свидетельствуют о взаимности, которой Горчаков отвечал на лесть Бисмарка.

Вероятно, только теперь появилась возможность опубликовать рядом письма двух политиков, написанные с интервалом в три дня.

Бисмарк — Горчакову. Берлин, 27 марта 1865 г.

«Глубокочтимый друг!

Не бойтесь, что под прикрытием частного письма я произведу политическое на Вас покушение; письмо имеет только тот смысл, что я слишком большую придаю цену Вашей дружбе и Вашему мнению о моем политическом такте, чтобы таким путем не исправить недоразумения, возникшего путем официальной информации после того, как Вы так запугали Редерна[162], что он не посмел бы это сделать.

Убри[163] прочел мне письмо, согласно которому Вы считаете, что я, хотя и конфиденциально, хотел вмешаться во внутренние русские дела. Эта предпосылка ошибочна, — я очень жалею, что информация Убри могла дать возможность ее возникновению, и я почел бы урок, даваемый мне Вашим письмом, заслуженным, если бы факт, который Вы осуждаете, имел место. Вспоминая о доверии, которым Вы меня дарили в Петербурге, я сносился с Убри почти как с земляком и не сомневался, что его сообщения, подобно тем, которые я писал из Петербурга, прежде всего будут иметь своей целью доброе согласие обоих кабинетов. В этом направлении я беседовал с господином фон Убри также и о внутренних прусских делах и, между прочим, о следующем: здешние духовные лица писали мне, призывая меня ходатайствовать перед Его Императорским Величеством за некую категорию российских подданных; я отклонил это, как вещь невозможную с точки зрения международного права. После этого мне заявили, что меня об этом публично будут интерпеллировать в ландтаге. Я настоятельно рекомендовал этого не делать, разъяснил, что подобный шаг только повредит делу, оскорбит русское национальное чувство и с моей стороны вызовет лишь ответ, что королевскому правительству не присвоены ни задача, ни право вмешиваться во внутренние российские дела. Духовные лица ответили мне, что доводы человеческого разума не должны решать там, где речь идет о верности Богу, и что, кроме того, если они будут молчать (будут «немыми собаками», как они, говоря языком Библии, выразились), вопрос этот будет поднят их единоверцами на evangelical alliance в английском парламенте. Хотя я и надеялся уговорить молчать тех из них, которые являются политическими друзьями правительства, все же остается опасение, что иные среди них не так-то легко откажутся от благоприятного случая риторического выступления. Искушение к тому у моих политических противников тем сильнее, что все, что сказано было бы в ландтаге против России, было бы направлено одновременно своим острием против меня, ибо я с полным основанием считаюсь сторонником дружественных отношений с Россией.

Помешать по возможности внесению интерпелляции было в моих интересах; смогу ли я это сделать, я не знаю еще сейчас. При этом положении дел я спрашивал себя, что будет более соответствовать моим дружеским отношениям с Убри: поставить его в известность о том, что мне предстоит, или же промолчать, предоставив ему узнать об этой интерпелляции, когда она последует, лишь из прений в палате. Я считал первое более правильным и более соответствующим нашим дружеским отношениям; и хотя Убри и сейчас еще того мнения, что я был в этом прав, я убедился в обратном, — что я ошибся, и в будущем я в подобных случаях буду молчать и предоставлять свершиться тому, чего я не в состоянии изменить. Я бы и этого письма не написал, если бы мне не было важно, возражая Вам, констатировать, что я ничего не сказал господину фон Убри такого, что, хотя бы в самой отдаленной степени, было бы похоже на попытку заступничества за российских подданных. Прошу Вас верить, что я столь же проникнут недопустимостью подобного шага, как и Вы сами; если бы я все же попытался его сделать, то не в отношении Убри, а доверил бы выполнение заслужившему Вашу похвалу такту Редерна. Во время беседы я имел много раз случай повторить Убри, что я не предпринимаю никаких дипломатических демаршей ни официально, ни конфиденциально, что я не предлагал ему их делать, что я рассказываю ему просто вещи, которые происходят или произойдут скоро в Пруссии, и о шагах, какие собираются в Пруссии предпринять против меня и которые я пытаюсь предотвратить, не будучи уверен в успехе. Меня в высшей степени поразило, что Убри мог сообщать об этой беседе, что Вы сочли себя вправе написать то письмо, которое Убри, по Вашему поручению, прочел мне. При всем благожелательном отношении лично к Убри, я не могу отрицать, что мое доверие к объективности его информации пошатнулось, что я принужден проявлять значительно большую сдержанность в моих беседах с ним. Мои отношения к Вам во время моего пребывания в Петербурге, столь радостные для меня и столь полезные для взаимоотношений обоих правительств, не могут уже более служить мне примером для моих отношений к Убри.

Я повторяю снова, что я не делал никакой попытки вмешательства и что господин фон Убри не вправе был представить мои сообщения о фактах, которые имеют место здесь и по отношению к которым я доказал свой дружественный образ мыслей, в таком виде, как Вы их поняли.

Ваша справедливость и Ваша дружба дают мне смелость надеяться, что Вы соблаговолите использовать содержание этих строк, о которых я сообщал только Его Величеству королю, чтобы противодействовать у Его Императорского Величества тем впечатлениям, которые мне особенно тягостны, ибо меня воодушевляют не только чувства благодарной привязанности и почитания к личности, но и полнейшего уважения к правам Вашего высокого монарха.

Насколько мне это важно, Вы усмотрите из длины этого письма, которое прошу читать без нетерпенья; заканчиваю я его уверениями искреннейшей дружбы и высокого почтения.

Ваш фон Бисмарк».[164]

Горчаков — Бисмарку. Санкт-Петербург, 30 марта 1865 г.

«Дражайший и почтенный друг!

В соответствии с положением, которое Вы соблаговолили выразить, я положил Ваше письмо на стол так, чтобы оно бросилось в глаза Императору.

Позвольте мне остановиться в тот момент, когда Вы принимаете на себя столь серьезные и многочисленные обязанности, на одном личном вопросе, на новом доказательстве того значения, которое мы оба придаем поддержанию близких личных отношений, столь счастливо существующих между нашими государями.

Со своей стороны, я был этим искренне тронут, хотя в этом отношении не заметил ни малейшего темного пятнышка на горизонте.

Мой августейший повелитель ни единого мгновения не сомневался в Ваших наилучших намерениях касательно Пруссии. Его Величеству известно, сколь велико то доверие, коим Вас дарит Король и которое является залогом нерушимой сохранности отношений, полезных нашим обеим странам и действенных в деле поддержания всеобщего мира, которого мы оба столь сильно жаждем.

Если мое письмо, касающееся весьма деликатного предмета и написанное под влиянием той откровенности, которую Вы мне всегда позволяли в наших отношениях и которую при любом случае я требовал и от Вас, невольно раздосадовало Вас, то я должен приписать это скорее слишком живому личному проявлению национального чувства, чем тому значению, которое придал этому барон Убри в своих сугубо личных объяснениях non virces. Suum cuique — будьте беспристрастны — возложите на меня большую долю ответственности вместо того, чтобы обижаться на Убри, который, смею Вас заверить, чрезвычайно добросовестен в своих отчетах, но проникнут в той же степени, что и я сам, ценностью существования близких личных отношений между нашими двумя Кабинетами и той могущественной поддержки, которую Вы лично столь удачно оказываете.

Вы бы нас искренне огорчили, более того, Вы свершили бы несправедливость, если бы в предположении, которое, повторяю, не согласуется с действительными поступками, Вы внесли какой-либо новый оттенок в Ваши нынешние отношения с министром Императора.

Я бы искренне пожалел об этом вначале потому, что невольно сам этому бы способствовал, затем потому, что это могло бы нанести ущерб тем интересам, которые столь дороги нам обоим.

Соблаговолите, мой дражайший друг, признать, что эти слова не имеют под собой основания, что это лишь эхо тех обсуждений, которые мы с Вами вели, когда я имел счастье принимать Вас в моем кабинете.

Ваш Горчаков».

Эти два документа позволяют составить представление о стилевых особенностях взаимного общения дипломатов. Пронизывающая их комплиментарность и утонченная предупредительность отвечали духу времени, манерам, наконец, установившимся нормам. В этом искусстве Горчаков и Бисмарк ни в чем не уступали друг другу.

Что же касается предмета переписки — поводом к нему послужила весьма бестактная и бесцеремонная, на взгляд российской стороны, попытка вмешательства Бисмарка в российские внутренние дела. Вдохновленный наметившимся сближением Пруссии и России в ходе преодоления польского кризиса, испытывая головокружение от недавней успешной военной акции, прусский канцлер попытался выступить в защиту привилегий прибалтийских немцев. Реакция российского императора не заставила себя ждать…

В дальнейшем Бисмарк не однажды опровергнет самого себя и лишит всякого повода тех, кто столь легковесно трактовал отношения двух политиков, упрекая Горчакова в излишней податливости по отношению к своему немецкому коллеге. Достаточно обратиться к другому источнику — книге мемуаров Бисмарка «Мысли и воспоминания»:

«Горчаков старался тогда доказать своему императору, что моя преданность ему и мои симпатии к России неискренни или же только «платоничны»; он старался поколебать его доверие ко мне, что со временем ему и удалось».

«В России личные чувства императора Александра II, не только его дружеское расположение к своему дяде, но и антипатия к Франции, служили нам известной гарантией, значение которой могло быть подорвано французистым тщеславием князя Горчакова и его соперничеством со мной».

«Он хотел сохранить возможность уверять в будущем русское «общество», что он не виновен в русских уступках: недостойный эгоизм за счет своей страны»[165].

Перед вдумчивым исследователем Бисмарк предстает в различных ипостасях. Он действительно был далеко не однозначен и как человек, и как политик, и он действительно был разным в разные периоды своей жизни и европейской истории. Он очень изменился, когда был свергнут с пьедестала, отстранен от дел и посвятил себя единственному занятию — написанию мемуаров. Теперь трудно определить, что было в жизни этого человека истинно, что ложно, где правда, а где профессиональное лицемерие, мистификации или уловки. Что предопределяло линию его поведения в тех или иных конкретных обстоятельствах: тайные замыслы, холодный расчет или самозабвенное увлечение политической идеей? Остается только гадать.

Не из ревности к политическим успехам Бисмарка и не по причине неуемного тщеславия или желания произвести эффект, как об этом писал оказавшийся не у дел немецкий канцлер, Горчаков не был склонен внимать доводам своего коллеги. У российского министра не было оснований слепо двигаться в фарватере немецкой политики.

Горчаков и Бисмарк представляют собой два разных полюса в межгосударственной политике XIX века. Один — политик-«голубь», другой — «ястреб». «Ястреб» Бисмарк утверждал: «Великие вопросы времени решаются не речами и парламентскими резолюциями, а железом и кровью». Для создания единого немецкого государства Бисмарку пришлось затеять кровопролитные войны с Данией, Австрией, Францией… «Нет никакого сомнения в том, что я причинил страдания очень и очень многим. Если бы не я, не было бы трех больших войн, не погибли бы восемьдесят тысяч человек и их сейчас не оплакивали бы родители, братья, сестры и вдовы»[166] — так оценивал некоторые итоги своей государственно-политической деятельности Бисмарк.

«Голубь» Горчаков исповедовал другие взгляды: «Нет таких расходящихся интересов, которые нельзя было бы примирить, ревностно и упорно работая над этим делом в духе справедливости и умеренности»[167]. Горчакову удавалось локализовать разгоравшиеся войны, не давая им разрастаться до континентального масштаба, когда вспыхивали кризисы — польский, датский, австрийский, итальянский, критский… Он умел удерживать Россию в стороне от острых конфликтов, оберегая ее от, казалось бы, неизбежного военного вовлечения в европейские проблемы, на протяжении более двадцати лет. В отличие от Бисмарка Горчаков сумел мирным путем вернуть своему государству прежнее положение великой европейской державы. Апогеем его политики стал 1875 год, когда веское слово России остановило возможность повторного вторжения войск Германской империи во Францию…

Шестидесятые — середина девяностых годов XIX века — это время изнуряющей борьбы, интриг, противостояний, время, когда распадались старые и возникали новые союзы, когда необходимо было предвидеть развитие событий и просчитывать каждый шаг. И Бисмарк, и Горчаков преследовали собственные политические цели, стремясь обратить друг друга в свою веру. Удержать в орбите немецкого влияния Россию было для Бисмарка важнейшей целью на протяжении его политической карьеры. Положение Германии после объединения казалось Бисмарку особенно шатким. Существовал риск возникновения антигерманских коалиций. По его мнению, «у всех без исключения континентальных соседей имеются тайные или официально известные желания, которые могут быть выполнены только путем войны»[168]. Молодому немецкому государству, пусть даже оно стало называться империей, была необходима внешняя точка опоры, и в этом смысле Бисмарк возлагал надежды именно на Россию, связанную с Германией прочными династическими узами. Горчаков, хорошо представлявший себе агрессивность политического поведения Бисмарка, не мог не задаваться вопросом: против кого намечаемый союз в конечном счете рано или поздно будет направлен? Не окажется ли Россия втянутой в войну против ее воли? В подобных обстоятельствах такая опасность возрастала, становилась вполне реальной.

Горчаков-министр иначе, нежели Бисмарк, смотрел на условия равновесия сил в Европе. У него имелось собственное представление о внешнеполитических целях и задачах российского государства, которое исключало зависимость от корыстных планов других держав. Союзнические обязательства Россия старалась на себя брать только тогда и в том случае, если это отвечало ее коренным интересам. Наконец, Горчаков был наделен даром политического предвидения. Как показало развитие исторического процесса, многое из того, чем был так обеспокоен российский канцлер, подтвердилось последующим ходом событий, произошедших уже после его отставки и ухода из жизни.

Перед нами примечательный документ — служебная записка министра Горчакова императору Александру II, где в лаконичной форме представлен отчет о внешнеполитической деятельности кабинета за одиннадцать лет его царствования, с 1856 по 1867 год. Документ этот был вызван к жизни весьма сложными и драматическими событиями, последовавшими вслед за покушением Каракозова на Александра II. Время это было отмечено резким обострением внутриполитической обстановки: оппозиционные силы использовали момент для реванша, в первую очередь стремясь оттеснить от императора реформаторов. Нападкам подвергались все без исключения члены правительства. Одна за другой следовали отставки. Небывалого размаха достигла деятельность нового выдвиженца — графа П. А. Шувалова, возглавившего III Отделение. Серьезная угроза возможной отставки нависла и над Горчаковым. По столице поползли компрометирующие князя слухи. Его служебная деятельность — как и его личная жизнь — оказалась объектом пристального внимания. В околодворцовых кругах все активнее говорили о некоторых расхождениях во взглядах Горчакова с императором. «Независимый либерал» был не по душе многим из тех, кто, используя момент, рвался к власти. Уже подбирались и кандидатуры на его место из числа тех, кто был особенно близок к Александру II.

Именно в этих условиях, сохраняя достоинство, не поддаваясь на провокации, Горчаков и пишет свою служебную записку. Этот убедительный документ произвел, судя по всему, глубокое впечатление на императора. После его прочтения на сопроводительном письме рукою Александра II была начертана весьма красноречивая резолюция: «Все это совершенно верно и справедливо. Мне остается лишь пожелать, чтобы Господь даровал Вам необходимые силы долгого времени Вашего столь полезного служения, которое никто не оценивает выше, чем я»[169].

На шестнадцати страницах без пафоса, скрупулезно и деловито проведен анализ политической линии, проводившейся Россией на международной арене, подробно освещена ее роль в системе межгосударственных отношений. Из этого документа становятся понятными обстоятельства, в силу которых внешняя политика российского государства следовала заданному курсу. В известном смысле этот документ заменяет собой сотни страниц пространных мемуаров. В нем содержатся ответы на многие вопросы, в частности, почему именно так, а не иначе Россия строила свои отношения с другими странами. Записка дает возможность систематизировать основные направления внешней политики Российской империи, а именно:

преодоление политической изоляции, противодействие возможным враждебным коалициям, обеспечение баланса внешнеполитических интересов на основе установления партнерских отношений, невмешательства во внутренние дела государств;

создание благоприятных внешних условий для реформирования государства;

минимизация риска вовлечения России в войну;

«расшатывание» доступными политическими средствами устоев Парижского соглашения, готовность использовать меняющуюся политическую обстановку с целью упразднения его наиболее неприемлемых статей;

поддержка национально-государственных образований на Балканах, покровительство и политическая защита прав христианских народов Западной Азии и Восточной Европы от подавления их национально-славянской самобытности и насильственной исламизации;

установление прочных границ на Дальнем Востоке и в Средней Азии, обеспечивающих безопасность и защиту экономических интересов России.

Разумеется, речь идет о главных направлениях. На деле же Россия проводила политику открытости. Медленно, но верно обеспечивались связи и отношения на Востоке — с Японией, Индией, Китаем, Персией.

Горчаков внимательно следил за дипломатической миссией генерала Путятина в Китае, где усилиями российской дипломатии дружественные отношения с великим азиатским соседом были закреплены Тянзинским трактатом (1858) и Агунским договором о границе (1858). В инструкции консулу России в Хакодате (Япония) Горчаков писал: «Мы желаем единственно упрочнения и распространения нашей торговли с Японией. Всякие другие виды, всякая мысль о вмешательстве во внутренние дела чужды нашей политике. Старайтесь убедить в том японское правительство и наблюдайте, чтобы неприязненные внушения не дали ему превратного понятия о наших намерениях»[170].

Горчаков-министр развернул большую политико-дипломатическую работу по усилению позиций и хозяйственно-экономическому обустройству Русской православной церкви в Палестине, куда устремились сотни и тысячи россиян-паломников и где их ожидали приют и гостеприимство священников-земляков[171].

Не ослаблялось внимание Горчакова и к окраинным государствам Европы — Италии[172] и Испании[173], а также к странам Южной Америки. Состоялось официальное признание государственной независимости Мексики, Бразилии, Аргентины и Венесуэлы, с которыми затем были установлены дипломатические отношения и куда министр Горчаков направил первые российские консульские миссии[174]. И все же стратегические задачи внешней политики России, проводимой российским министром, были целиком подчинены важнейшей цели: устранить те причины отставания России, которые были выявлены в ходе Крымской войны.

«Одни являлись следствием нашего географического положения… Другие возникли вследствие отставания внутреннего развития империи от ее стремительного внешнего развития. Отсюда низкая относительная плотность населения, разбросанного на огромных пространствах, невысокий уровень производительности и, как следствие, малый бюджет, несообразный огромным расходам, которые несут сегодня цивилизованные государства и бремя которых довлеет над нами того сильнее вследствие протяженности наших границ. Необходим был ряд реформ, направленных на оживление сельского хозяйства, промышленности и торговли, банковского ссудного дела, образования, путей сообщения»[175].

Вопрос в упрощенной форме ставился так: либо Россия, сильно отставшая в политическом и технико-экономическом отношении от развитых государств, будет и далее следовать прежней бесперспективной линии, либо найдет в себе силы для преодоления этого разрыва. «Отставание внутреннего развития империи от ее стремительного внешнего развития» исключало возможность ставить вопрос о проведении в международных делах политики прежнего уровня и масштаба. Кроме всего прочего, экономически неразвитые, плохо связанные между собой и центром, мало защищенные от внешних угроз земли обширнейшей Российской империи нуждались в эффективном освоении.

Уместно остановиться на причинах, побудивших российскую власть принять решение о продаже территории Аляски. Звучащие до сей поры попытки обвинить Александра II и его приближенных в корысти, в желании погреть руки на сделке носят голословный характер[176]. Суждения подобного рода, особенно распространяемые в современный период, выглядят весьма двусмысленно на фоне той разрухи и запустения, которую представляют теперь территории российского Севера, откуда в срочном порядке приходится вывозить остатки населения.

Между тем решение о продаже Русской Америки вынашивалось на протяжении более десятка лет начиная с 1856 года. При этом весьма тщательно взвешивались все «за» и «против». Созданная здесь компания (РАК) не проявила себя способной управлять территорией, обеспечивать законность и нормальную хозяйственную деятельность. В годы, пока решался вопрос о будущем Аляски, с обеих сторон, с российской и американской, имелось немало взаимоисключающих точек зрения. Целесообразность сделки наталкивалась на противодействия разноречивого свойства. Верх брала точка зрения, в соответствии с которой данная часть земли ни для США, ни для России не представляет никакой ценности. Перспективы ее освоения каждой из сторон рисовались весьма призрачно. Общественности трудно было объяснить, кто и кому оказывает услугу в намечающейся сделке. Владельцам Аляска приносила одни убытки. Для потенциальных покупателей перспектив ее освоения в суровых условиях Крайнего Севера не было никаких. Согласие на приобретение этой части суши мотивировалось в том числе и стремлением как-то возместить затраты, понесенные Россией. Рискованные военные переходы в 1863 году двух ее флотов к берегам США с целью оказать солидарную поддержку правительству Авраама Линкольна в войне между Севером и Югом стоили немалых материальных и людских потерь.

Территориальные приобретения России в Средней Азии, а также потребность в первоочередном порядке обустраивать Приамурье, Дальний Восток, Сахалин, Курилы отодвигала для России возможность не только осваивать, но даже контролировать Аляску.

Найденные здесь месторождения золота добавляли сомнений. Обеспечивать законность и порядок в силу удаленности и дефицита средств по тем временам было нереально. Разработка золота диким способом осложняла возможность управлять территориями, а в случае возникновения войны у России здесь не имелось средств противостоять возможному колониальному переделу. Немаловажное значение имел политический аспект сделки. Россия и США находились в обстоятельствах, способствовавших особому расположению друг к другу. И за океаном, и в России происходило много такого, что особенно сближало два государства. Проблемы, вызванные необходимостью преодоления рабовладельческой системы, угроза агрессии со стороны великих держав Европы, внешнеполитическая изоляция довлели тогда над США. Сходство решаемых проблем сближало политические позиции обеих стран, побуждало к актам солидарности и взаимной поддержки. Несмотря на разделяющие страны огромные расстояния, преодолевать которые было не просто, установился весьма оживленный двусторонний обмен. В критический для Александра II период — после покушения на него Каракозова в 1866 году — в Россию из США прибыла мощная экспедиция поддержки — военно-морская эскадра во главе с заместителем морского министра Фоксом. «16 декабря 1866 г. с участием царя состоялось совещание, на котором присутствовали вел. кн. Константин Николаевич, А. М. Горчаков, М. X. Рейтерн, морской министр Н. К. Краббе, прибывший из Вашингтона посол России Э. А. Стекль. Все они безоговорочно высказались за продажу российских владений США. В пользу такого шага были выдвинуты следующие основные доводы:

1. Убыточность компании (РАК) и невозможность правительственной поддержки ввиду тяжелого финансового положения страны.

2. Невозможность обеспечения защиты колоний в случае войны от неприятельского флота, а в мирное время — от мародеров и иностранных судов, ведущих хищнический рыбный промысел.

3. Ослабление значения колоний в Америке в связи с утверждением России в Приамурье и Приморье.

4. Стремление избежать столкновений с США из-за колоний и продажей их укрепить дружественные отношения между Россией и США»[177].

Из процитированной выше записки становится очевидным, насколько глубоко российский министр иностранных дел видел причины трудностей государства. Многое из того, что прежде, казалось, составляло его силу и обеспечивало преимущества, в реальных исторических условиях делало его весьма незащищенным. «Ввиду протяженности и очертаний своих границ Россия нигде не смогла бы располагать достаточными силами, когда стремилась бы их иметь повсюду, но сама указала бы уязвимые для неприятеля участки, попытавшись сосредоточить их в одном месте», — писал Горчаков. «Сырая, непереваренная масса, Россия слишком тяжеловесна, чтобы легко отзываться на каждое проявление политического инстинкта»[178], — вторил ему Бисмарк, наблюдавший в ту пору российскую реальность изнутри. Проявлением одного из таких инстинктов была тенденция к расширению границ империи вне конкретной связи с решением задач освоения и управляемости новых владений. Мыслящим политикам прежних времен с трудом удавалось противостоять династической традиции, довлевшей над домом Романовых, когда каждый приходящий к власти престолонаследник хотел украсить свое царствование новыми завоеваниями. Горчаков видел другую цель государственной политики: «Достижение такого положения, при котором дух благоразумия и примирения» пропитал бы все слои российского общества. Главная мысль всего документа заключена в двух лаконичных фразах: «Во-первых, оградить Россию от участия во всякого рода внешних осложнениях, которые могли бы частично отвлечь ее силы от собственного внутреннего развития; во-вторых, приложить все усилия к тому, чтобы в это время в Европе не имели места территориальные изменения, изменения равновесия сил или влияния, которые нанесли бы большой ущерб нашим интересам или нашему политическому положению».

Несколько иначе эта мысль формулируется и в другом докладе императору: «Устранить все, что могло бы нарушить работу в области реформы и преобразования; это является главнейшей задачей страны.

Препятствовать, поскольку это зависит от нас и не противоречит нашей основной задаче, чтобы в это время равновесие не было нарушено в ущерб нам»[179].

Опасность «большой крови», непредсказуемых последствий в случае ввязывания России в военные конфликты становилась едва ли не последним аргументом в дискуссиях Горчакова с противостоящей стороной, в том числе и с самим Александром II. По мнению министра, масштаб и сложность внутригосударственных проблем предопределяют и характер внешней политики императорского Министерства иностранных дел.

Добиться успеха в решении этих весьма сложных, противоречащих друг другу задач было не просто. Если оградить Россию от участия во «всякого рода внешних осложнениях» с трудом, но удавалось, то оказывать результативное воздействие на имевший место передел сфер влияния, на изменения в соотношении сил не всегда представлялось возможным.

В резюме Горчаков писал: «В какой области ни возьмись мы строить предположения, будь то Европа или Восток, мы приходим к одному выводу — для своей безопасности, равно и ради своего могущества на внешней арене, и в интересах народов, заботу о которых возложило на нас Провидение, а также в интересах мира и общего равновесия, наипервейший долг России есть завершение внутренних преобразований, от чего зависит будущее России и всех славянских народов.

Сие есть основа основ нашей политики».

Мерная и поступательная работа, обеспечивающая внешние условия для реформирования и возрождения России, — вот самая важная работа, по мнению министра. Как бы отвечая оппонентам, игравшим на чувствах императора и подбивавшим его на непредсказуемые военные авантюры, Горчаков завершает доклад словами: «Лихорадочное волнение не к лицу здоровой нации, равно как и лукавое проворство недостойно народа, перед которым открывается будущее — еще более великое, чем его прошлое; 20 лет бездеятельности и застоя — ничто для жизни такого народа, силы его лишь крепнут, в то время как одна политическая ошибка может отбросить его на полвека назад, пусть даже она и не будет чревата непоправимыми последствиями».

Как видим, на деле Горчаков более чем кто-либо из российских политиков своего времени был реалистом, государственным деятелем, отдающим и себе, и другим отчет, в каком положении находилось российское государство.

Два разных, отстоящих на десятилетие друг от друга военно-политических конфликта прямо или косвенно сказались на внешнеполитической стратегии России в целом — это Крымская война, а также международный кризис, вызванный восстанием в Царстве Польском. Эхо тех событий долго давало о себе знать. И то и другое необычайно остро затрагивало политическое самолюбие российской элиты. Сближение или разрыв, союзнические отношения или конфронтация обретали тот или иной смысл и оттенки в зависимости от того, насколько и как внешние обстоятельства вписывались в российскую проблематику.

После подписания Парижского трактата международные позиции России выглядели весьма неопределенно. С назначением Горчакова министром иностранных дел эта сложная ситуация усугубилась, поскольку длительное молчание одного из активных участников процесса межгосударственного общения ставило общественное мнение в тупик. В европейской печати выдвигались разные версии, а у западных кабинетов появились поводы для беспокойства. «Россия обижена. Россия сердится», — писали европейские газеты после конгресса в Париже. Упоминалась при этом фраза Горчакова, произнесенная им во времена севастопольского противостояния: «Хотя российская дипломатия и обречена на молчание, но, будучи нема, не останется глухою»[180]. Не исключалась возможность непредсказуемого поведения России, как это уже не раз бывало раньше. Опасались разрастания Российской империи, и для этого имелись веские основания: походы российских войск в Европу и на Восток уже привели к существенным геополитическим изменениям. Географическое положение России и ее холодный климат постоянно толкали ее к расширению своей территории за счет более теплых и плодородных земель. Многие столетия перед российским государством стоял вопрос поначалу о доступе к морским коммуникациям, затем — о возможности пользоваться портами незамерзающих морей… Было немало и других причин, в том числе религиозный фактор, имевший немаловажное, а порой и решающее значение.

Условия мира, в первую очередь нейтрализация Черного моря, существенно усилили недовольство России. Дальновидным западным политикам было ясно, что на Парижском конгрессе их прежнему союзнику и избавителю от тирании Наполеона I, по сути, навязали одну из программных целей внешнеполитического курса: стремление изменить позорные и немыслимые для великой державы условия.

Дополнительное опасение вызывал и другой фактор. Политические противники России, добившись ее военного поражения, не могли предвидеть его тяжелых моральных последствий, сказавшихся на внутренней атмосфере, воцарившейся в империи. Унижение, понесенное государством от бывших союзников и друзей, вызвало волну националистических настроений. Печальные уроки Крымской войны послужили желанным поводом для славянофилов развернуть невиданную ранее патриотическую кампанию.

Для того чтобы умерить общественные страсти, поубавить накал обостренных национальных чувств, требовалось время. Кроме того, в связи со сменой императора происходила болезненная смена правящих элит, шло формирование нового состава правительственного кабинета, предпринимались попытки разобраться с прежним политическим наследием, которое олицетворяли остававшиеся на сцене творцы и исполнители прежней политики. Они все еще были сильны и влиятельны и имели поддержку в обществе. И тем не менее постепенно контуры национальной программы Александра II начали проступать: ее главной составляющей становилось внутреннее реформирование российского государства.

Внешнеполитическое молчание России было прервано через четыре месяца после подписания Парижского трактата. К тому времени произошло много событий, в том числе и такие, которые напрямую затрагивали ее интересы и отгораживаться от которых не имело смысла. Возобновление политических контактов становилось насущной потребностью, и Россия постепенно вернулась к решению межгосударственных проблем, определению своих позиций по международным вопросам. Если воспроизвести хронику политических событий того времени, перед нами предстанет картина непрерывных дипломатических маневров, переговоров, суть которых — преодоление политической изоляции, возвращение России в сообщество наиболее влиятельных государств мира. С самого начала своей деятельности российский министр иностранных дел предложил другим государствам «прийти к согласию и предпринять совместные дипломатические действия в целях примирения, успокоения и гуманности». В своей записке императору Горчаков отмечал: «Мы даже взяли на себя инициативу провозглашения принципа невмешательства и предложили всем державам принять его»[181].

Миротворческие предложения России не были поддержаны, поскольку стратегические цели бывших ее союзников лежали совсем в иной плоскости. Парижский мир инициировал перестройку всей системы межгосударственных отношений. Ансамбль, некогда составленный из стран — участниц Священного союза, разладился. Продержавшаяся с 1815-го до начала пятидесятых годов европейская целостность стала распадаться. Выступления «европейского концерта» отменились сами собой. Не звучали внятно голоса солистов. Претенденты на должность главного дирижера были небесспорны.

Новые проблемы вырастали перед европейскими кабинетами и их лидерами. Задача состояла в том, чтобы наметить стратегию поведения, определить союзников, отмежеваться от противников и, что самое сложное, найти приемлемый подход к осуществлению своей политики.

Шатким оказалось положение Австро-Венгрии — «лоскутной империи», в состав которой входили немцы, славяне, венгры, итальянцы. Для монархии, утратившей своих прежних друзей и союзников, наступал изнурительный период борьбы за целостность империи.

Англия, предпочитая быть над схваткой, придерживалась стратегии и тактики «разделяй и властвуй», в первую очередь отстаивая защиту собственных интересов, сохранение мирового лидерства, расширение колониальных владений.

Османская династия, раздираемая борьбой кланов за власть, оказавшаяся перед лицом нараставшего национально-религиозного неповиновения христианских народов, вела отчаянную борьбу за выживание.

Разделенные народы Апеннинского полуострова, веками связанные общностью культуры, религии, языка, более чем когда-либо проявляли стремление к национальному единству.

Для Пруссии и германских княжеств задача состояла в том, чтобы найти формулу национально-политического объединения, подобрать «архитектора», способного без жертв и кровопролитий собрать единое немецкое государство.

Для Наполеона III, как уже отмечалось выше, зерно национальной политики было в возрождении прежнего величия Франции, в избавлении страны от последствий, вызванных крахом Наполеона I.

На шахматной доске российской дипломатии оставались все те же фигуры, только их комбинационное расположение приобрело иные очертания. Главная же беда состояла в том, что у России не оставалось средств и достойных возможностей диктовать ходы, перемещать фигуры так, как ей хотелось. Существенно изменился расклад сил, и некоторые игроки стремились не только предложить новое начало, но и вернуться к пересмотру правил игры. Нужно было переосмыслить прежний политический опыт, провести полную инвентаризацию внешнеполитического багажа, с тем чтобы попытаться вывести страну на новые рубежи.

Для изменения политического лица России направленность ее внешней политики имела существенное значение. Вопрос о том, кто после крымского позора мог стать главным союзником России в разделенном европейском сообществе, был ключевым. При кажущемся разнообразии возможных вариантов выбор приходилось делать из весьма ограниченного числа влиятельных европейских государств.

Мотивы, по которым Горчаков не желал отдавать предпочтение Пруссии, лежали на поверхности. И не только потому, что на тот период это было пусть и весьма сильное, но всего лишь одно из двадцати семи немецких государств. В крымском вопросе, несмотря на династические связи и историческую дружбу, Пруссия отказала России в поддержке. К тому же в российских политических сферах бытовало мнение, что пруссаки всегда с особенной неприязнью относились к славянским народам. Еще важнее для российского министра были планы Бисмарка сделать Пруссию объединителем германских княжеств, поскольку реализация их была вполне реальной. Не прошло и двух лет с момента назначения Бисмарка первым министром в прусском правительстве, как начался период агрессивных войн, инициатором которых явилось именно это государство.

Что касается Англии, то об установлении с нею партнерских, а тем более союзнических отношений на тот момент не могло быть и речи. Намерения России утвердиться на пространствах Балкан и в Средней Азии настраивали политические силы Великобритании на активное противодействие. Противостояние давало о себе знать по многим направлениям. Выступая защитницей притесняемых народов Кавказа, оказывая Польше всяческую поддержку в сопротивлении России, Англия, демонстрируя, увы, привычный для современных политиков двойной стандарт, одновременно с этим вела жесткую колониальную войну в Индии, добиваясь полного контроля над местными племенами. Утвердившаяся на берегах Темзы политическая система, образ мыслей и действий ее правящей элиты претили европейским монархическим дворам. Новое явление политической жизни — конституционный режим Великобритании, который, официально именуясь «английская демократия», отличался бесцеремонным вмешательством во внутренние дела других государств, вызывал устойчивое раздражение в императорской России. Простор, который Англия давала действиям российских политэмигрантов, еще более отдалял возможность конструктивного сотрудничества двух государств.

Горчаков, в противовес точке зрения Нессельроде, решил сойти с проторенного пути, отказаться от того, что было традицией для прежней российской дипломатии. Он выбрал в качестве союзника Францию. На возможность такого союза явно указывало определенное совпадение стратегических и тактических целей. Основные интересы России лежали на Востоке, тогда как Франция направляла свой взор на юг — на Средиземноморье и Африку. Следовательно, таких существенных противоречий, как у России с Англией, между Россией и Францией не существовало. Осложнял их отношения польский вопрос, но выгоды, которые Париж мог получить от союза с Петербургом, позволяли предполагать готовность Франции изменить свои позиции по отношению к Польше.

И та и другая державы были недовольны соглашениями, установившими межгосударственные границы и международные условия существования государств. Если в случае с Россией это был Парижский трактат, то Франция видела ущерб своим интересам в Венском трактате 1815 года, принятом после разгрома Наполеона I. Россия была единственной державой, которая в тот момент могла поддержать Наполеона III в борьбе за вытеснение Австрии из Италии. Ослабление империи Габсбургов было выгодно и России, стремившейся укрепить свои пошатнувшиеся позиции на Балканах. В перспективе Наполеон III мог также рассчитывать на поддержку России в противодействии немецкому объединению. Ответной услугой, на которую российская дипломатия могла рассчитывать, была отмена нейтрализации Черного моря.

В условиях, когда австро-немецкое влияние в Петербурге было по-прежнему сильным, изменение политического курса не могло проходить безболезненно. Горчакову стоило большого труда пойти наперекор династическим традициям, убедить российского императора на время забыть прежние привязанности. О том, сколь много сил и дипломатического искусства приложил Горчаков к тому, чтобы Франция и Россия после окончания Крымской войны образовали прочный союз и установили взаимодействие, написано немало. И в ту пору, и впоследствии концепция Горчакова подвергалась критике с разных сторон. Его противники всячески пытались доказать нецелесообразность такой политики, что было довольно легко, если иметь в виду достижение немедленных результатов — быстрого решения главной для России проблемы. Во внимание, однако, не принималось самое существенное — отсутствие других реальных альтернатив.

В итоге российскому министру иностранных дел удалось склонить Александра II к русско-французскому союзу. Официальные визиты, тайные контакты, переговоры, встречи, беседы на разных уровнях, секретные соглашения прокладывали дорогу к намеченной цели. Результат был достигнут, и довольно скоро. Между Францией и Австрией произошла локальная война, в ходе которой Австрия потеряла права на значительную часть своих владений в Северной Италии.

Войне предшествовала длительная дипломатическая подготовка, в которой Россия заняла позицию активного нейтралитета.

Политика Министерства иностранных дел Российской империи в итальянском вопросе подробно исследована[182]. Было бы неправильно преувеличивать роль Горчакова в деле итальянского объединения, хотя политическое участие России в этой проблеме было весьма значительным. Приходилось после развала Священного союза выстраивать тесные союзнические отношения с европейскими партнерами на новых основаниях. В этом смысле будущая объединенная Италия могла стать серьезным противовесом Австрии, а усилия Сардинии уже на том этапе вполне совпадали с политическими целями российского правительства. К главной теме примешивалось, однако, немало других весьма болезненных вопросов. Необходимо было, как это случалось не раз в истории, брать под защиту итальянских монархов, то и дело оказывавшихся под ударом народных восстаний и революций. Судьбы итальянских монархических дворов, связанных династическими узами с европейскими, немало беспокоили российского императора и его окружение. И не в последнюю очередь тревожила судьба неаполитанских Бурбонов, с которыми дом Романовых поддерживал связи, уходящие в далекое прошлое.

Идеи итальянского национального освобождения, к неудовольствию российских правящих кругов, перекликались с целями национальной борьбы поляков за независимость. Более того, существовали прямые связи между польскими повстанцами и итальянскими инсургентами, оказывавшими друг другу не только моральную поддержку. Это обстоятельство налагало известные ограничения на внешнюю политику, проводимую Горчаковым в итальянском вопросе, оставляя не слишком много возможностей для маневра. Тем не менее Россия была заодно с Францией во всем, что касалось вытеснения Австрии с Апеннинского полуострова, а идеи и программа Кавура сближали два столь, казалось бы, разных народа, находившихся на весьма схожих путях национального возрождения. Горчаков внимательно следил за событиями на Апеннинах. Заметим, что после окончания Крымской войны между Турином и Петербургом были немедленно восстановлены дипломатические отношения. На сближение двух стран в первую очередь влияла всеобщая неприязнь к Австрии. Однако прямых интересов на Апеннинском полуострове у России не было. Поддержка российским министром замыслов Кавура была частью многоходовой комбинации, нацеленной на всемерное укрепление союзнических отношений между Францией и Россией. Италия вполне вписывалась в эти планы. В сентябре 1857 года произошла историческая встреча Наполеона III и Александра II, в ходе которой впервые на высшем уровне был затронут вопрос о позиции России в случае франко-сардинского конфликта с Австрией.

Горчаков ясно чувствовал близость кульминации в событиях на Апеннинском полуострове. Достаточно полно представляя себе цели политики Наполеона III, российский министр намеревался разыграть итальянскую карту в своей игре. За поддержку Франции и Сардинии в ее военных устремлениях против Австрии Горчаков видел возможность получить гарантии пересмотра Парижского трактата. В ходе многочисленных дипломатических контактов, которые осуществляли Горчаков и его единомышленники, становилось ясно: Россия может быть полезной Франции во всем, что касалось австро-итальянской проблемы, однако в главном для России деле — в отмене условий нейтрализации Черного моря — Франция решающей роли не сыграет… По этой причине секретный русско-французский договор, подписанный в марте 1859 года, обязывал Россию всего лишь сохранять дружественный нейтралитет в случае войны Франции и Сардинии с Австрией. Луи Наполеон пытался втянуть Россию в войну или хотя бы склонить ее к разрыву дипломатических отношений с Веной. Горчаков остался непреклонен. «Помощь, которую от нас требовали, — объяснял впоследствии Горчаков, — неизбежно ввергла бы нас в европейский пожар, который революция и общее пробуждение народностей сделали бы вдвойне опасным и который поглотил бы средства, необходимые для проведения наших внутренних реформ, нанеся ущерб стране»[183].

Тем не менее Горчаков приложил немало усилий для того, чтобы удержать германские княжества от войны на стороне Австрии. Ему удалось умело использовать давнее стремление Пруссии к доминированию в Германском союзе. «Если вы, — убеждал Горчаков, — займете решительно позицию, свидетельствующую о вашем намерении считаться лишь с чисто прусскими интересами, вы подчините мелкие государства политике, которая подходит именно вам, и тогда будут искать Германию в Берлине»[184].

К сожалению, Наполеон III не сумел по достоинству оценить стратегические преимущества укрепления союзных отношений с Россией, настаивая на определенных условиях.

Из длительных, в том числе и секретных, дипломатических переговоров с Наполеоном III и его окружением Горчаков вынес убеждение о невозможности добиться на основе союза с Францией пересмотра основных, наиболее уязвимых статей Парижского трактата. В конце 1859 года Горчаков пишет записку, содержащую обзор секретных соглашений, заключенных императорским правительством с Францией, где делает трудный, но принципиально важный вывод: «Договор 1856 года, Парижский трактат, ставший результатом гибельной войны, может быть расторгнут лишь удачной войной или, по меньшей мере, радикальными изменениями современного положения на Востоке»[185].

Ключевым звеном в политической жизни Европы шестидесятых годов XIX стал польский кризис, существенно повлиявший на политический климат, соотношение сил и вызвавший необратимые последствия. Положение России становилось еще более шатким.

Для российской политической элиты потеря Польши казалась немыслимой. Значение придавалось не только и не столько прошлым отношениям двух славянских народов, весьма болезненным и драматическим, сколько дню сегодняшнему. На фоне крайне неблагоприятных недавних событий (поражение в Крыму), непрекращающейся Кавказской войны, а также в силу внутренней нестабильности, вызванной началом крестьянской реформы, складывалось впечатление, что отказ от Польши мог повлечь распад самого российского государства.

Польский кризис подверг серьезному испытанию механизм государственного управления Российской империи. В ее правящем эшелоне произошел глубокий раскол. Каким путем урегулировать положение в Польше, как остановить вооруженное восстание — вопросы, которые разделили правящие круги.

Сам Горчаков немало колебался между «полонизмом» и «абсолютизмом». Ему, члену Государственного совета, пришлось участвовать в выборе пути разрешения кризиса. Его либеральные воззрения, которым вполне отвечали демократические меры, предлагаемые польской элите великим князем Константином Николаевичем, все более обнаруживали свою бесперспективность. Нараставшее противостояние в отношениях с европейскими партнерами повлекло за собой «дипломатический поход на Россию». Несмотря на то что польские события происходили в пределах международно признанных границ Российской империи, а возникавшие проблемы всецело относились к разряду внутрироссийских, обозначилась опасность внешнего, в том числе и военного, вмешательства.

В истории дипломатических отношений XIX века, судя по всему, нет более яркого примера столь многоплановой и интенсивной политико-дипломатической деятельности государств. Целью этой деятельности было оказать давление на Россию, вынудить ее принять условия, подрывавшие ее суверенитет.

Исключительную по масштабам работу выполнило в ту пору Министерство иностранных дел России. Кризис, тлевший в условиях безуспешных мер «по умиротворению», достиг к 1863 году своего апогея. Жесткие карательные меры, предпринимавшиеся экспедиционным корпусом в ответ на многочисленные террористические акты, подавление гражданского неповиновения вызывали нараставшую обеспокоенность и противодействие в европейских столицах. Горчаков использовал все доступные дипломатическому искусству средства, стремясь извлечь пользу для России не только из явных противоречий, но и из мельчайших различий в позициях государств-оппонентов. Ключевую роль в этом играли Англия и Франция, избравшие курс на создание коалиции европейских государств. Одной из главных ее целей было навязать России иностранное посредничество, передать рассмотрение польского вопроса на обсуждение общеевропейской конференции… Баланс сил и интересов складывался не в пользу России. По существу, лишь Пруссия оказалась на ее стороне. При этом, разумеется, исходным фактором были далеко идущие политические цели Бисмарка, писавшего впоследствии: «Для германского будущего Пруссии позиция России (по польской проблеме. — В. Л.) была вопросом первостепенного значения. Дружественное полякам направление русской политики благоприятствовало бы оживлению русско-французских связей, к развитию которых стремились при случае со времени Парижского мира и даже раньше <…>. Дружественный полякам русско-французский союз… поставил бы тогдашнюю Пруссию в затруднительное положение»[186].

Противоречия в верхах, жесткие столкновения противников и сторонников крайних мер сказывались и на действиях тех, кто представлял центральную власть на местах. Конфликт в Варшаве двух российских полномочных представителей — варшавского наместника генерала Ламберта и генерал-губернатора Герстенцвейга, назначенных императором урегулировать кризис, — привел к тому, что соперники устроили так называемую американскую рулетку. Жребий выпал Герстенцвейгу, и он вынужден был покончить жизнь самоубийством. На другой день, вне себя от горя, покончил с собой и его отец. Последовали отставки, новые назначения, а за ними — наращивание военного присутствия, карательные акции, вплоть до тотального подавления вооруженных выступлений, высылка их участников в Сибирь…

Международную напряженность вокруг Польши, грозившую военным вмешательством в дела России, министру иностранных дел Горчакову удалось свести к дипломатическому турниру, в который оказались втянуты многие европейские страны. Турнир этот затянулся, достигнув своего апогея к 1863 году, когда и вооруженное восстание в Польше, и противостояние государств, вовлеченных в конфликт, приняли наиболее драматический оборот. На ультимативные требования западных держав к России принять предлагаемые ими условия урегулирования Горчаков отвечал дипломатическими демаршами, в которых сила политических аргументов сочеталась с историко-правовым обоснованием избранной Александром II линии поведения. Суть российских возражений излагалась в серии дипломатических посланий, где приводились убедительные доводы, опровергать которые политическим противникам России было довольно трудно.

«С нашей точки зрения, какому бы то ни было преобразованию Царства Польского должно предшествовать восстановление порядка в стране. Достижение этой цели зависит от условия, на которое мы призывали уже внимание правительства Ее Британского Величества и которое не только не выполнено, но даже и не упомянуто в депеше лорда Росселя: «мы говорим о материальном содействии и о поощрениях, которые восстание черпает извне».

Мы не знаем, на основании каких сведений правительство Ее Британского Величества составило себе понятие о положении дел в Польше. Мы должны предположить, что источник их небеспристрастен. И действительно, мы видим, что лорд Россель придает равную силу известиям, сообщенным в «Journal de S.-Peterbourg» на основании данных, состоящих под контролем, и ответственности должностных лиц, установленных правительством, и известиям всякого рода, которые лондонские журналы заимствуют, без разбора и какого-либо ручательства, из наиболее подозрительных публикаций польской революционной печати.

Если лорд Россель внимательно следит за произведениями печати, преданной интересам польского восстания, то он должен знать, что мятежники не требуют ни амнистии, ни автономии, ни более или менее широкого представительства. Даже безусловная независимость Царства Польского была бы для них не более как ступенью для достижения дальнейшей… цели их стремлений. Цель их — владычество над провинциями, в которых огромное большинство населения русское… словом, распространение пределов Польши до двух морей, после чего они неминуемо потребовали бы себе тех провинций, которые принадлежат другим, соседним державам.

Что же касается мысли о конференции из восьми держав, подписавших Венский трактат, которая занималась бы обсуждением шести пунктов… то мы видим в ней важные неудобства, не будучи в состоянии в то же время извлечь какую-либо пользу.

Если меры, о которых идет речь, достаточны, то они не имели бы цели, если же меры эти долженствовали бы сделаться предметом дальнейших обсуждений, то это повело бы к прямому вмешательству в… домашние подробности администрации, к вмешательству, которого не могла допустить ни одна великая держава и которого Англия, конечно, не потерпела бы.

Польские выходцы, пользуясь своим общественным положением, организовали там (в Париже. — В. Л.) обширный заговор, поставивший себе задачею, с одной стороны, вводить в заблуждение общественное мнение Франции системою беспримерного поношения и клеветы, а с другой — питать беспорядки в Царстве Польском то материальными пособиями, то террором тайного комитета, то, главнейшим образом, распространяя убеждение о деятельном постороннем вмешательстве в пользу самых бессмысленных стремлений восстания.

Это влияние составляет ныне главнейший источник агитации, которая иначе исчезла бы пред действиями закона, пред равнодушием и отвращением масс. В этом надлежит, следовательно, искать нравственную причину, содействующую продолжению бедственного порядка вещей, скорое прекращение которого французское правительство, подобно нам, призывает во имя человеколюбия и мира. Нам приятно думать, что оно не позволит злоупотреблять его именем в интересах революции в России и Европе.

Мы думаем, что французское правительство не менее нас затруднилось бы определить характер, размеры и способ какой бы то ни было сделки, имеющей целью восстановить военное статус-кво, которое очевидно не может существовать между законно установленным правительством… и тайным комитетом, основанным на терроре, действия которого ознаменованы лишь преступлениями и которому служат шайки мятежников, рассыпанных по лесам. Между подобными элементами возможна лишь одна сделка, согласная с требованиями порядка, достоинством Императора и с чувством русского народа и русской армии, а именно покорность мятежников»[187].

«Московские ведомости» так комментировали дипломатические усилия Горчакова:

«Читая эти депеши, русский человек на каждом слове должен воздавать честь и хвалу писавшему их; так в них все зрело обдумано и зрело высказано, так все согласовано с великими интересами, которых князь Горчаков был истолкователем. Решимость отказа является в них столько же выражением чувства и достоинства, сколько и благоразумия. В этом отказе нет ничего похожего на вспышку, нет ничего вызывающего. Этот отказ сам собой вытекает из сущности дела, и его могла бы сделать для нас сама Европа.

Время сомнений и колебаний, если они и были возможны ввиду совершающихся событий, теперь, после ответов князя Горчакова, безвозвратно миновало. Эти ответы, представляя по своей форме истинно художественное произведение русского дипломатического искусства, по своему содержанию составят эпоху во внешней и внутренней политике России. Что было до сих пор смутного и неясного в недавно занятом нами положении, разом уяснилось и определилось самым удовлетворительным образом для нашего народного чувства и для будущих судеб нашего отечества…»[188]

Восторженные отзывы не могли, однако, скрыть от публицистов тот существенный факт, что в ходе польского кризиса для России произошли все же необратимые изменения стратегического порядка. Значительно более ослабленная в политическом и материальном отношении Россия еще более отдалилась от заветной цели — восстановления своих прав на Черном море. Она утратила одного из важных союзников, на которого едва ли не десятилетие делалась ставка, — Францию. Разработанная Горчаковым дальняя стратегия уступила место стратегии ближней. Поиски решения польского вопроса повлекли за собой попытки создания новых союзнических комбинаций. Покровительство, оказываемое Францией польским повстанцам, разрушило выстраивавшийся Горчаковым союз, вынудило его изменить политические планы. Союз России с Пруссией, рожденный в ходе преодоления польского кризиса, стал неким подобием брака поневоле. Разрушение франко-российского союза развязало Пруссии руки, способствуя целям германского объединения… Горчакову приходилось начинать все сначала, выстраивать новые политические подходы, ведущие к достижению программных целей.

Возвращать Россию на прежние международные позиции, создавать благоприятные внешние условия для ее последовательного реформирования было делом далеко не простым. Требовались мудрость, терпение, осмотрительность. Министерству иностранных дел России и его министру приходилось учитывать и то, что внутри государства находились силы, не считавшиеся с реальностью. «Политические инстинкты» в российском обществе, проявление которых было вызвано обостренным «национальным чувством», проявляли себя в ту пору особенно болезненно. На смену старому генералитету приходили молодые военачальники (которые, по меткому замечанию Бисмарка, «испытывали желание реализовать себя до той поры, пока не наступила старость»[189]), оказывавшие все большее влияние на императора и его окружение. Единственное, чего им не хватало, это боевых заслуг. Их не устраивало разрешение внутренних конфликтов, ведение изнурительной, по сути дела, партизанской войны на Кавказе и в Польше. Это непривлекательное, непрестижное дело не сулило крупномасштабных битв, территориальных приобретений, трофеев, почестей, орденов. Между тем операции на Кавказе и в Польше отнимали немало сил, и затевать какие-либо другие военные действия было крайне сложно. Но даже в этих условиях российские «ястребы», выбрав момент, пытались сыграть на чувствах императора, предлагая облегченные варианты победоносной войны. Искусное подстрекательство иногда приносило свои плоды.

Таким рискованным и малообдуманным шагом Александра II, предпринятым под воздействием «партии войны», стало предложение Пруссии сообща объявить войну Англии, Франции и Австрии (1864). При этом война замышлялась как возмездие за вмешательство этих стран в польские дела. К счастью для России, как, впрочем, и для Европы, это предложение было Россией отклонено…

Смысл и значение еще одного эпизода и теперь может толковаться по-разному. Поддавшись уговорам морского ведомства, Александр II в 1863 году санкционировал весьма рискованную акцию — скрытый переход двух эскадр российского флота к Атлантическому и Тихоокеанскому побережьям США — страны, охваченной в ту пору Гражданской войной между Севером и Югом. Цель акции сводилась к демонстрации поддержки американского Севера Россией, внутреннее положение которой, не говоря уже о внешнеполитическом, было весьма незавидным. В противовес военному вмешательству в американские дела, со стороны Франции и Англии был предпринят демарш в поддержку правительства А. Линкольна.

Неокрепшая американская государственность в этот период оказалась на грани развала, и определенность позиции императорской России была очень существенна для нее. Россия неоднократно заявляла: «Мы проповедуем умеренность и примирение, но мы признаем в Соединенных Штатах только то правительство, которое находится в Вашингтоне».

Торжественный прием, оказанный российским эскадрам, восторженные отзывы и рапорты и, наконец, благополучное возвращение — все это не могло компенсировать те невероятные издержки, с которыми был сопряжен неподготовленный, выполненный скрытно, без заходов в промежуточные порты переход. Экипажи судов поразила цинга, многим участникам не довелось больше увидеть родные берега.

По замыслу организаторов похода, экспедиция была призвана показать всему миру уверенность России в себе, несмотря на угрозы, звучавшие в ее адрес в связи с польскими событиями. Это был вызов, последствия которого могли оказаться непредсказуемыми. Риск войны на море с флотами Англии и Франции мог обернуться для России новой трагедией, не менее серьезной, чем Крымская война 1853–1856 годов. К счастью, поход не имел драматических международных последствий. Кораблям удалось избежать соприкосновений с конфликтующими сторонами. Обошлось и без серьезных политических осложнений, а именно такая угроза вызывала серьезное беспокойство. Российский министр иностранных дел Горчаков в своих депешах к посланнику России в США Э. А. Стеклю неоднократно требовал обратить особое внимание на то, чтобы «наши храбрые моряки, сердечно отвечая на оказываемый им прием, воздержались бы от того, чтобы придавать своим речам характер, угрожающий какой бы то ни было державе, и чтобы тем самым не давать повод к предположениям, не входящим в наши намерения и не соответствующим нынешней политике»[190].

Достоинство России как великой державы неоднократно подвергалось испытанию. Возникало немало поводов быть вовлеченными в конфликты, и Горчакову приходилось всячески противодействовать окружению императора, которое проявляло готовность использовать эти поводы. Требовалось высочайшее политическое искусство, чтобы удержать Россию от возможных авантюр, и в этом смысле канцлер оказывался большим государственником, чем сам монарх. Опасность втянуться в широкомасштабную войну возникала слишком часто, поскольку войны на европейском континенте не прекращались: это и Австро-франко-сардинская война (1859), и война Австрии и Пруссии против Дании (1865), и Австро-прусская война (1866), и Австро-итальянская война (1866), и Франко-прусская война (1870–1871). К этому необходимо добавить восстания в Польше (1863–1864) и на Крите (1867–1869).

Дипломатическое маневрирование долгое время оставалось единственным средством в разрешении противоречий, в налаживании взаимоотношений между государствами. Не случайно и цели внешней политики в первые годы царствования Александра II были минимизированы. Обрести уверенный голос Россия смогла лишь к началу семидесятых годов, когда удалось наконец стабилизировать общество, наладить новые экономические отношения, запустить эффективную систему государственного управления. Страна оправилась от потрясений, а монарх начал приходить в себя после покушения Каракозова.

В политической летописи Европы 1870 год — одна из наиболее выразительных страниц. Тогда произошли вызванные Франко-прусской войной события исторического масштаба. Европейское статус-кво претерпело серьезные изменения. На политической карте Европы явственно проступили контуры империи, сколоченной из прежде самостоятельных германских княжеств прусским канцлером Бисмарком с помощью «железа и крови».

В это время изменилось не просто соотношение сил внутри европейского сообщества. Была существенно поколеблена европейская система координат. Тщательный анализ новой политической реальности сподвигнул Горчакова предпринять решительный демарш с целью денонсации наиболее трудных для России статей Парижского трактата.

Горчакову с самого начала приходилось преодолевать боязнь и сопротивление правящей элиты, развеивать сомнения и колебания императора. При этом российский министр с уверенностью смотрел в будущее, прогнозируя мирное развитие затеянного им дипломатического наступления. «С самого возникновения всего дела князь Горчаков предвидел возможность только войны на бумаге, газетной перебранки и прений в парламентах», — писал его ближайший помощник барон А. Г. Жомини послу России в Лондоне графу Ф. И. Бруннову[191].

От Горчакова требовалось определить не только стратегию, но и тактику в продвижении к намеченной цели. В циркулярной ноте правительствам европейских государств от 31 октября 1870 года Горчаков приводил факты их непоследовательной политики, свидетельства нарушений странами, подписавшими Парижский трактат, его основных положений. Одновременно Россия в лице Горчакова решительно заявляла о своем отказе далее следовать тем статьям соглашения, которые ограничивали ее суверенные права в акватории Черного моря.

13 марта 1871 года в Лондоне после длительных переговоров состоялось подписание соответствующей конвенции. Державы — участницы Парижского договора — отказались от дискриминационных ограничений в отношении свободы судоходства в Черном море и проливах. Было также подтверждено суверенное право России на строительство и содержание здесь военного флота.

Именно после того, как мирными средствами были достигнуты важные политические результаты — практически пересмотрены итоги Крымской войны 1853–1856 годов, — зародились противоречия между МИДом и Военным министерством, между канцлером и военным министром. В этой сфере, сфере мира и войны, тесно соприкасались интересы дипломатического и военного ведомств. Необходимо было, покуда велась подготовка военной реформы и переоснащение армии и флота, избавить Россию от риска быть втянутой в крупные военные конфликты. С другой стороны, внешнеполитические обстоятельства того времени приобретали иногда до такой степени непредсказуемый характер, что уровень военной готовности становился предметом серьезного беспокойства. Это происходило в условиях, когда военная машина империи, по сути, находилась в разобранном состоянии. Демонтаж старых частей и узлов, перевод на новые рельсы был делом не простым и не скорым. Степень готовности российской армии к ведению полномасштабной войны — вопрос, который постоянно возникал в то время при рассмотрении кризисных ситуаций.

С начала семидесятых годов и далее, когда речь шла о приведении в действие военных сил России, Горчаков все более оказывается в изоляции. Вопреки его упорному сопротивлению, буквально через его голову, было принято решение о начале военных операций в Средней Азии. Наиболее сильным аргументом считался пример колониальных захватов Франции в Африке, Англии — в Индии и Китае. Россия не хотела отставать от великих держав, стремившихся поскорее завершить территориальный раздел мира. Военный министр Милютин, по словам П. А. Зайончковского, «по-прежнему продолжал оставаться сторонником активной политики и преодолевал сопротивление кн. Горчакова. Часто те или иные вопросы, касавшиеся Средней Азии, ставились Милютиным перед Александром II в обход кн. Горчакова. Так, например, вопрос о занятии войсками всего Кокандского ханства был решен Александром II в 1873 году по настоянию Милютина и Кауфмана, об этом было предложено Милютину лишь довести до сведения канцлера»[192].

События 1875 года стали последним аккордом в миротворческой деятельности Горчакова, о чем в учебниках политической истории и поныне пишется по-разному. В политических кругах Европы нарастало ощущение опасности войны, которую, по мнению причастных к политической кухне людей, в превентивном порядке готовил немецкий Генштаб. Целью агрессии при этом вновь становилась Франция, сумевшая в весьма короткие сроки после поражения в Франко-прусской войне 1870–1871 годов восстановить свой экономический потенциал, выплатить наложенные на нее репарации и затем приступить к строительству своих вооруженных сил. Разыгрывались нешуточные политические страсти, накалявшиеся органами печати. Назревавший конфликт, получивший название «военная тревога 1875 года», в конечном счете был разрешен на встрече двух императоров — Александра II и Вильгельма I — в Берлине. Во время встречи состоялся весьма жесткий диалог, в ходе которого от немецкой стороны были получены официальные заверения в отсутствии у Германии агрессивных планов в отношении Франции…

Картину происходившего весьма путано и гневно попытается воссоздать Бисмарк в своей книге «Мысли и воспоминания». Возлагая всю ответственность на Горчакова, старческому воображению которого якобы пригрезилась опасность новой войны Германии против Франции, автор мемуаров тем не менее всем ходом своих размышлений обосновывает неизбежность немецко-французского противостояния, подтверждает наличие таких планов у немецкого Генштаба. Затрагивая суть данного исторического эпизода, Бисмарк в своих воспоминаниях о многом умалчивает. В том числе оставляет за чертой миссию в Санкт-Петербурге советника Министерства иностранных дел Германии Радовица, чьей целью были зондаж позиции России в случае возникновения военного конфликта с Францией, попытка выдвинуть условия российского нейтралитета.

То, что планы Германии были разрушены российской дипломатией, особенно уязвляло Бисмарка. Не столько суть проблемы, сколько линия поведения Горчакова и данные им публичные комментарии к переговорам вызвали раздражение немецкого канцлера. Выплескивая свой гнев на «французистого» Горчакова, канцлер тем самым признавал провал собственных планов.

Балканская война (1877–1878) имела глубоко уходящие в историю корни. Защита православных христиан была одной из программных целей Российского императорского дома. На протяжении веков христиане Востока находились под покровительством российских императоров. Россия, связанная со славянскими народами Балкан «единой, истинно православной верой, переданной ей самими апостолами Христа, через греко-византийцев», стремилась откликаться на их беды и нужды, оставаясь на протяжении четырех веков их последней надеждой. Боль православных балканских народов не проходила с тех времен, когда в ходе османских нашествий были захвачены и разрушены христианские святыни Иерусалима, когда пал Константинополь, когда перестала существовать великая Византийская империя, а на ее территории, где оставались христианские общины, насаждался ислам. Насильственная исламизация, ограничения в политических и имущественных правах, нещадная эксплуатация не могли не вызывать религиозные восстания и бунты.

Эти обстоятельства время от времени консолидировали лидеров христиан, побуждая к действиям. В середине XIX века волнения в Сербии и Черногории, в Боснии и Герцеговине, на территории Греции и Болгарии вызвали кровавые карательные акции турок. Было жестоко подавлено восстание греков-христиан на Крите, что вызвало мощный поток иммигрантов в Россию…

Горчаков как никто другой видел, как менялись атмосфера на христианском Востоке и обстановка вокруг него. В конечном счете Западная Азия и Балканы стали пунктами кристаллизации европейских кризисов. Освободительные военные походы предыдущих столетий расширяли границы Российской империи, но одновременно несли за собой беды и разрушения, вызывая ответную реакцию — геноцид, насильственную исламизацию местного населения. По этой причине попытки освободить христиан извне неоднозначно воспринимались местной славянской элитой, вызывали беспокойство, скрытый протест. Политический анализ того, что реально происходит в славянских странах Востока, Горчаков представил задолго до Балканской войны в упоминавшейся записке императору в 1867 году:

«Обратив взор в будущее, нам следует предвидеть, что христиане Востока, будучи предоставлены своей судьбе, не избегут столь мощного на сегодняшний день влияния капитала и материального прогресса Запада. Но, дабы противостоять ему, можем ли мы рассчитывать лишь на признательность христиан и узы веры и расовой принадлежности, связывающие нас? Безусловно, не стоит пренебрегать и этим внутренним порывом, доколе он — наша единственная сила на настоящий момент. Нам следует продолжать нашу миссию защитника христианских народов Востока, практически показывая им, что Россия — их единственный, искренний, постоянный и бескорыстный друг, от века желавший им добра, причем не из каких-либо корыстных расчетов и эгоистических задних мыслей. Однако, чтобы Россия имела в этих краях достойное ее влияние, необходимо подкрепить моральные узы постоянными финансовыми, промышленными и торговыми отношениями, которые неразрывно связали бы судьбы России и этих стран воедино»[193].

Подкреплять моральные узы экономическими России становилось все труднее, почему Горчакову и приходилось, несмотря на давление определенных сил, отодвигать данную проблему в долгий ящик. Радикально взяться за решение восточного вопроса Россия, по мнению ее канцлера, могла лишь «развив свои внутренние силы, какие на сегодняшний день есть единственный реальный источник политического могущества государства»[194].

Бисмарк, не связанный условностями российского императорского двора, мог, в отличие от Горчакова, высказываться по этому поводу гораздо откровеннее:

«Традиционная русская политика, которая основывается отчасти на общности веры, отчасти на узах кровного родства, идея «освободить» от турецкого ига и тем самым привлечь к России румын, болгар, православных, а при случае и католических сербов, под разными наименованиями живущих по обе стороны австро-венгерской границы, не оправдала себя. Нет ничего невозможного в том, что в далеком будущем все эти племена будут насильственно присоединены к русской системе, но что одно только освобождение еще не превратит их в приверженцев русского могущества <…>. Все эти племена охотно принимали русскую помощь для освобождения от турок; однако, став свободными, они не проявляли никакой склонности принять царя в качестве преемника султана. Я не знаю, разделяют ли в Петербурге убеждение, что даже «единственный друг» царя, князь черногорский, а это до некоторой степени извинительно при его отдаленности и изолированности, только до тех пор будет вывешивать русский флаг, пока рассчитывает получить за это эквивалент деньгами или силой»[195].

В ту пору, однако, российское общество испытывало особый патриотический подъем. Вынашиваемые в славянофильской среде идеи всеславянского братства, воплотившиеся в панславистской теории единства и целостности православных народов, нуждались в некоем практическом применении. Многим казалось, что именно теперь условия для их осуществления были как никогда благоприятными. Османская Турция сама давала повод к внешнему вмешательству, приступив к очередному этапу подавления восстаний на славянских землях. Ситуация, сложившаяся в общественных кругах, стала развиваться помимо воли императора. Добровольцы потянулись в Сербию и Черногорию со всех концов России, отовсюду шли пожертвования.

О том, насколько импульсивными были патриотические проявления со стороны «новых русских» той поры и в какой мере власть испытывала растерянность при виде этого выражения национального подъема, свидетельствует в своем дневнике Дмитрий Милютин, рассказывая о визите к императору представителя московских патриотов, некоего А. А. Пороховщикова, «богатого москвича, известного антрепренера, владельца «Славянского базара», а в последнее время самого ретивого воротилу в Славянском комитете. Он приехал в Ливадию с намерением разжалобить об участи Сербии, дошедшей, по его мнению, до последней крайности и близкой к окончательной гибели. Пороховщиков принадлежит к числу тех личностей, которые расплодились в последнее время под названием «общественных деятелей». Они обыкновенно составляют как бы оппозицию правительственной власти, которую называют «бюрократией», и принимаются за то или другое дело с намерением вести его «силами общества», помимо правительственной администрации. Большей частью это люди, одаренные от природы живым воображением, чувствующие неодолимую потребность деятельности; люди иногда и способные, и образованные, но почти всегда увлекающиеся собственными созданиями воображения и почти всегда многоречивые. Они говорят больше, чем делают»[196].

Людей, подобных Пороховщикову, было тогда в России великое множество. Всюду императора убеждали, что поход против Турции был бы безоговорочно поддержан всеми политическими течениями, нашел бы понимание и в недрах православного народа.

Полемика среди членов императорского кабинета о вступлении России в войну с Османской империей носила драматический характер. Обстоятельства складывались так, что военный конфликт был неизбежен. Обращаясь к опыту прошлого, Горчаков убеждал членов правящего кабинета в необходимости взвесить все обстоятельства, провести глубокий внешнеполитический анализ, чтобы обеспечить консолидированное давление европейских государств на Турцию, мирными средствами вынудить ее принять условия к политическому урегулированию на колониальных территориях.

Восстание христианского населения Сербии и Черногории, подавляемое регулярной турецкой армией, потребовало вмешательства сообщества шести ведущих европейских стран. Попытки уладить проблему путем согласованных дипломатических демаршей, в которых содержались жесткие требования к Турции изменить политику на территориях, где большинство населения составляли православные христиане, результата не дали. Открыть военные действия решилась одна Россия.

Главного полководца, преисполненного решимости, не считаясь ни с чем, двинуться в поход, у Балканской войны не было. О том, как разворачивались события, написано немало. Особенно красноречивы в этом смысле записи, сделанные в ту пору Д. А. Милютиным — военным министром в правительстве Александра II, противником и одновременно пособником этой войны. Милютин открывает далеко не всю правду, однако строки его дневника, написанные с холодной деловитостью, показывают борьбу разных сил, колебания власти, давление Комитета славянской солидарности, националистической публицистики, а также роль Бисмарка, побуждавшего российский престол «распорядиться Турцией». Обстановка осложнялась разладом в императорской семье. Свою роль сыграло соперничество приближенных к трону, стремившихся, чего бы это ни стоило, отстоять ведомственные интересы.

Война стала возможна в том числе и из-за соперничества министров — членов правящей команды Александра П. Выступая индивидуально каждый против войны, они тут же в той или иной форме доказывали обратное. Особенно непоследовательным в этом отношении был сам военный министр. Стремясь показать масштаб осуществленных преобразований в армии, мобилизационные ресурсы министерства, он тем самым снабжал желанными аргументами «партию войны». С другой стороны, его личные обращения к императору содержали доказательства ее губительных последствий.

Здесь имеет смысл обратиться лишь к некоторым строкам дневника Милютина, написанным в январе-феврале 1877 года:

«2 января. Воскресенье. …Ни одна из пяти держав не намерена взяться за оружие; многие из них только того и хотят, чтобы Россия одна втянулась в неблагодарную борьбу с полуварварским государством; в случае успеха ей не дадут воспользоваться плодами, а между тем она сделается на известное время неспособной вмешиваться в дела Европы. Сегодня сам канцлер наконец решился высказать весьма категорически предположение, что более всех других желает нас ослабить именно та держава, которая считается лучшим нашим другом, — Германия. Давно уже прусские дипломаты и генералы внушают нам необходимость войны с Турцией и стараются уверить нас, что нам следует направить против нее большие силы.

25 января. Вторник. …Настроение нашего канцлера и самого государя делается с каждым днем миролюбивее; в публике также свыкаются с мыслью, что войны не будет. В этом смысле говорил мне и Нигра, итальянский посол, с которым вчера на бале случилось мне иметь довольно любопытный разговор. Он доказывал, что Россия не имеет необходимости вести войну и что хотя никто не помешает ей в случае войны с Турцией, однако ж для самой России не предвидится никакой цели, никакой выгоды даже от самой удачной кампании.

29 января. Суббота. …Канцлер, рассуждая о теперешней политической обстановке, об ожидаемых и предполагаемых ответах на его циркуляр, о переворотах в Константинополе, выводил из всего заключение, что ни в каком случае нам не следует вести дело к войне… Я отвечал, что, при всем моем желании мирного выхода из настоящего затруднительного положения, я нахожу невозможным вместе с другими государствами спокойно выжидать, чтобы турки сами сделали что-нибудь хорошее для христианского населения. Митхада[197]уже нет; что будет делать преемник его — неизвестно; нельзя же нам на неопределенное время держать армию на военном положении; уже и до сих пор мобилизация нам стоит 70 миллионов. Как же распустить армию, не добившись ничего? Из-за чего мы решились мобилизировать эту армию? Какой же будет благовидный повод, чтобы нам, без ущерба собственному своему достоинству, вложить обнаженный меч?

5 февраля. Суббота. …Кн. Горчаков настаивал, чтобы государь потребовал письменного изложения мнений министров о настоящем положении дел и предстоящем нам образе действий, особенно же от министров финансов и военного. Он говорил, что в его лета слишком тяжело одному нести ответственность в столь серьезную эпоху; вместе с тем требовал, чтобы я предъявил сведения о положении наших военных сил и расходах, как уже произведенных по случаю мобилизации, так и предстоящих в случае войны.

8 февраля. Вторник. …Пред заседанием великий князь Константин Николаевич начал было меня убеждать в необходимости во что бы ни стало устранить войну. В начале совещания и кн. Горчаков, и сам государь заговорили в том же смысле. Однако ж государь пожелал, чтобы я прочел свою записку о военных наших силах, преимущественно в назидание канцлеру. Выслушав мое чтение, кн. Горчаков, видимо озадаченный приведенными в записке громадными цифрами наших сил, сознался, что он не знал, в каком размере мы уже развернули их; он попробовал обратить и эту справку в пользу своего тезиса, сказав, что при таких грозных силах нам нечего опасаться, что уступка с нашей стороны может быть приписана нашей слабости. Затем говорил Рей-терн, разумеется, в том смысле, что Россия окончательно погибнет не только в случае войны, но даже и тогда, если долго еще будем держать армии на военном положении»[198].

«Моральным виновником» войны в конечном счете был наследник престола, будущий Александр III. Он и его славянофильское окружение, ослепленное идеей быстрой и победоносной кампании против, как считалось, вконец ослабевшего противника, немало способствовали ее развязыванию. Между тем, как показало реальное течение боевых действий, русская армия, по меткому замечанию современника, испытала впечатления человека, «темной ночью налетевшего на стену». Уроки, извлеченные великим князем Александром Александровичем из этой трагической эпопеи, воспитали и многому научили наследника престола, сделав его «царем-миротворцем». В дальнейшем, за все годы своего правления, Александр III не позволил втянуть Россию в какую-либо военную авантюру.

История этой войны имеет свои и славные, и позорные страницы. Достигнутая победа оттеснила на задний план, размыла в историческом сознании поколений ее подлинный смысл и представление о небывало высокой цене, которой она досталась.

Противостояние двух армий было долгим и жестоким. Стороны несли ужасные потери, в том числе и по причине бестолковости военного командования. Наступил, наконец, такой момент, когда и физические силы войск, и моральный дух командиров были окончательно истощены.

Вопрос о выходе из войны и прекращении военных действий уже не просто витал в воздухе, а был поставлен на рассмотрение Военного совета действующей армии. Третья попытка взять штурмом осажденную Плевну окончилась провалом. Тогда настроение подавляющей части членов Генерального штаба выразил сам Александр II. Он заявил: «Надобно признать, что нынешняя кампания нам не удалась». — «Кто знает, — с горячностью возразил Милютин, — в каком положении сами турки! Каковы будут наши досада

и стыд, если мы потом узнаем, что отступили в то время, когда турки сами считали невозможным далее держаться в этом котле, обложенном со всех сторон нашими войсками»[199]. Доводы, изложенные Милютиным, возымели действие. И самое главное, слова его оказались пророческими. После нескольких дней осады турки капитулировали, выбросив белый флаг.

Решительный и искренний порыв Милютина сыграл поворотную роль в исходе всей Балканской кампании. Этот момент стал звездным часом в его судьбе. С тех пор он стал ближайшим к Александру II российским государственным деятелем, оттеснив Горчакова от рычагов управления внешней политикой России.

Война 1877–1878 годов дорого обошлась России, которая потеряла 250 тысяч человек; при этом от пуль и снарядов погибли 50 тысяч, остальные стали жертвами холода и болезней.

Принято считать, что внушительные итоги победоносной войны были сведены к минимуму в ходе последующих дипломатических переговоров, на которых не удалось отстоять интересы России и христианских народов Балкан. Престарелый канцлер к тому времени был далеко не в лучшей форме. Поначалу его участие в международном конгрессе в Берлине и не предполагалось, однако, когда к немецкой столице стали подтягиваться крупные политические силы, когда стало известно, что туда направился английский премьер лорд Биконсфильд, стало ясно, что Горчакову необходимо участвовать в конгрессе. Об атмосфере, царившей на нем, хорошо известно. Негативные выводы, к которым приходили, описывая его итоги, сводились в том числе к попыткам объяснить их абсолютно внешними моментами: к отсутствию единодушия в российской делегации, частому отсутствию на заседаниях уже хворавшего Горчакова, непоследовательной позиции председательствовавшего на конгрессе Бисмарка. И то и другое действительно оказывало свое влияние, но решающего значения не имело. И тогда, и теперь многие публицисты и исследователи возлагали на Горчакова ответственность за ничтожный для государства-победителя политический итог. Ущемление интересов России, по мнению многих, объяснялось ролью «честного маклера» Бисмарка, который пренебрег прежней дружбой с канцлером Горчаковым, обнаружив на деле свое истинное отношение к России.

В «Мыслях и воспоминаниях» немецкий канцлер пытается воссоздать картину событий, происходивших на конгрессе, соотношение далеко не равных сил, преследовавших несовместимые цели. То, чем руководствовался Бисмарк, сам он определял просто и ясно: «Если Россия овладеет Турцией, ее силы увеличатся почти вдвое и она окажется вдвое сильнее всей остальной Европы вместе взятой».

Вот как пишет о той ситуации Бисмарк в своих мемуарах: «Возмущение России результатами Берлинского конгресса было одним из тех явлений, которые оказывались возможными наперекор истине и разуму в условиях, когда пресса в отношении внешнеполитическом так мало понятна народу, как русская, и когда на нее с такой легкостью производят давление. Влияние, которым пользовался в России Горчаков, подстрекаемый злобой и завистью к своему бывшему коллеге, германскому имперскому канцлеру, и поддерживаемый своими французскими единомышленниками и их французскими свойственниками (Ванновский[200], Обручев[201]), было достаточно сильным, чтобы инсценировать в прессе во главе с «Московскими ведомостями» видимость возмущения ущербом, нанесенным будто бы России на Берлинском конгрессе неверностью Германии. На самом деле на Берлинском конгрессе не было высказано ни одного русского пожелания, принятия которого не добилась бы Германия, иногда даже путем энергичных шагов перед английским премьер-министром, несмотря на то, что он хворал и лежал в постели. Вместо того чтобы быть за это признательными, нашли соответствующим русской политике продолжать, под руководством пресыщенного жизнью, но все еще болезненно тщеславного князя Горчакова и московских газет, работать над дальнейшим взаимным отчуждением России и Германии»[202].

Однако там же можно прочесть и совсем другое: «При выполнении решений конгресса Россия ожидала и требовала, чтобы на Востоке в переговорах об этом по местным вопросам германские представители в случае разногласий между взглядами русских и представителей других держав всегда были на стороне русских. Правда, по некоторым вопросам суть решения была для нас довольно безразличной; нам важно было лишь честно истолковать постановления и не нарушать наших отношений также и с другими великими державами из-за пристрастного поведения по местным вопросам, которые не затрагивали германских интересов. Резкий и язвительный тон всей русской печати, допущенное цензурой натравливание против нас русских народных настроений заставляло считать благоразумным не терять симпатий тех иностранных держав, кроме России, на которые мы еще могли рассчитывать»[203].

«…Если бы мы упрочению союза с Россией принесли бы в жертву наши отношения со всеми остальными жертвами, то при нашем открытом географическом положении мы оказались бы в опасной зависимости от России в случае резкого проявления Францией и Австрией стремления к реваншу»[204].

Внимательный читатель заметит эту двойственность в трактовке немецкой позиции: с одной стороны, Бисмарк учитывал все без исключения пожелания российской стороны, с другой — как можно было их учитывать, когда имелись и иные расчеты, в том числе интересы дружественных Германии государств. К тому же фактором давления на конгресс якобы выступала русская пресса, что оказывало негативное влияние на настроение участников конгресса.

Балканская эпопея стала частью личной драмы Горчакова, мрачной страницей в политической биографии российского канцлера. И не только по той причине, что ему не удалось отстоять итоги военной кампании России на конгрессе в Берлине. Прежде всего трагедия была в том, что эта война вообще состоялась. Сам факт ее начала противоречил политическим установкам и целям, которыми руководствовался Горчаков на протяжении двух десятилетий. Министру иностранных дел, канцлеру империи в иные сложные периоды удавалось противостоять «ястребам», готовым втянуть страну в военные авантюры как в самой России, так и за ее пределами. В этом случае, как ни старался Горчаков, приводя самые сильные доводы и аргументы, используя свой политический вес и авторитет, наконец, свое красноречие, к нему не прислушались.

Война не должна была начаться. Даже в случае победного завершения, по мысли Горчакова, она неизбежно должна была обернуться для России провалом, нанеся глубокий урон национальной программе возрождения. Так оно и получилось.

Политические реалии, о которых славянофилы предпочитали не думать, были таковы, что европейское сообщество не могло согласиться с лидирующей ролью России на Босфоре и на Балканах. Великие державы, как это следовало из уроков других европейских войн, не допускали доминирования одного государства в ущерб безопасности и интересам других. Особенно когда дело касалось Российской империи, достигшей к тому времени прежнего могущества. Исход войны для них был предрешен: либо Россия потерпит поражение, либо, одержав победу, ослабленная, останется в изоляции, не способная противопоставить себя ни в военном, ни в политическом отношении сплоченной коалиции европейских государств. По этой причине Берлинский конгресс имел свою внутреннюю логику, возникшую задолго до того, как Балканская война завершилась. Причины шовинистического угара, охватившего русскую прессу, возглавляемую Катковым и Аксаковым и подвергнувшую нападкам и итоги конгресса, и его участников, понять и объяснить можно. Однако эта шумиха не имела ничего общего с реальной межгосударственной политикой, проводить которую в угоду России никто не собирался.

К чести Горчакова, он до конца не изменил своей позиции. И в этом, быть может, заключается его внутренняя, моральная победа — в правоте позиции, в историческом предвидении последствий военного конфликта.

Горчаков всеми средствами стремился найти политический выход из тупикового положения; в котором Россия оказалась во многом по собственной вине. Отказ европейских государств развязывать военную кампанию давал надежду на то, что этот выход будет найден. В инструкции послу России в Турции Н. П. Игнатьеву в пору, когда противоречия, можно сказать, достигли накала, канцлер указывал:

«Если только наш минимум пройдет, это будет крупным результатом, который избавит нас от военной кампании, всегда случайной как политически, так и материально, и в особенности тягостной своим влиянием на наше финансовое положение. Если можно избегнуть этого, сохраняя незатронутыми честь и достоинства императора, я аплодировал бы этому с восторгом, и наша страна была бы в выигрыше»[205].

И когда конфликт только назревал, и когда он уже был в разгаре, Горчакову и возглавляемому им ведомству удалось многого достичь: во-первых, нейтрализовать возможных противников (Англия); во-вторых, убедить если не в поддержке, то в необходимости сохранять нейтралитет могущественные европейские страны (Франция, Пруссия, Австро-Венгрия); наконец, склонить на свою сторону тех, кто в той или иной мере мог стать и впоследствии стал рядом (Румыния). Короче, удалось сделать все, чтобы расчистить путь, а главное — подготовить общественное мнение внутри страны и за ее пределами.

Горчаков как министр и государственный деятель был и до конца оставался частью системы. Ему пришлось доигрывать партию в заранее проигрышной позиции, и он принял удар на себя. Политические результаты конгресса в Берлине были списаны на возраст и болезни канцлера, которому в то время было 82 года.

В чем оказались весьма схожи судьбы двух европейских политиков — Горчакова и Бисмарка, — так это в том, что, несмотря на государственный ум и жизненный опыт, ни тот ни другой не готовили себя к тому, чтобы вовремя сойти с политической сцены. Горчакова негласно, Бисмарка со скандалом выставили за порог. Обоим пришлось уйти оттуда, где их, казалось, никто не сможет заменить. Не было торжественных проводов, не звучали праздничные фанфары… Ни тот, ни другой не сумели предвидеть появление новых обстоятельств. Это омрачило итог их служения, их последние дни. Отстранение от дел против воли оказалось для них, быть может, самым болезненным из всех других жизненных испытаний. Упустив момент, они позволили новым энергичным силам вытеснить себя. И тот и другой цеплялись за власть до последнего, хотя и по-разному.

У Горчакова после ухода в отставку не осталось времени и творческих сил для подведения итога прожитой жизни. Бисмарку довелось подвести такой итог. Ниспровержение с политического Олимпа, в конечном счете, пошло ему на пользу. И в этом Божий промысел оказался на его стороне. Несправедливая отставка, отвергаемая Бисмарком, стала началом другого, не менее значительного этапа в его судьбе. Нерастраченную энергию Бисмарк употребил на то, чтобы оставить после себя книгу — философско-публицистичес-кий обзор времени, событий, своеобразный авторский приговор ушедшей эпохе.

Жизненный просчет многих политиков состоит в недооценке собственного опыта, в небрежении возможностью оставить потомкам сведения о себе и своем времени. Самыми дальновидными оказались те, кто поверял свои мысли, наблюдения и впечатления дневнику. Их свидетельства ценны далеко не всегда и далеко не всегда достоверны, но и они позволяют воссоздать облик ушедшего времени. Благодаря своей книге Бисмарк обеспечил себе историческое преимущество перед многими из своих современников, прежде всего политиков, с которыми ему приходилось иметь дело и которые не нашли в себе сил, а может быть, таланта или просто времени создать что-либо подобное. Добившись славы и признания, и к финалу жизни Бисмарк оказался над схваткой, переиграл своих политических соратников и соперников. Он сумел оставить за собой последнее слово. Мемуары Бисмарка были опубликованы уже после его смерти, оставив возможных оппонентов наедине со своими возражениями или опровержениями.

Книга «Мысли и воспоминания» стала литературным памятником и самому автору. Она написана с большим мастерством и талантом, с той мерой экспрессии, когда читающему трудно усомниться в искренности автора, в подлинности описываемых им событий. Точность в воспроизведении фактов, а также некоторых обстоятельств до мельчайших деталей делает повествование убедительным и достоверным. Расставленные Бисмарком акценты и суждения во многом предопределили подход исследователей к ушедшему времени, к жившим в нем людям. Некоторые его выводы стали политическими клише, заполнившими страницы книг, учебников, научных трактатов, вышедших в последующие десятилетия, поскольку, когда за перо берется крупный государственный деятель, чей авторитет в международной политике непререкаем, неискушенному исследователю трудно усомниться в достоверности фактов, в подлинности трактовки тех или иных событий. Многое из написанного Бисмарком приобрело хрестоматийный смысл, однако серьезные исследователи не всегда соглашались с его оценками, хотя и отдавали дань его публицистическому таланту. Большинство из них не склонны соглашаться и с теми оценками, которые Бисмарк выставил своему многолетнему оппоненту канцлеру Горчакову. Политическая биография российского канцлера, отзывы о его деятельности и личных достоинствах, оставленные другими современниками, вступают в явное противоречие с тем, что говорится о Горчакове в итоговом труде Бисмарка. Следует заметить, что «Мысли и воспоминания» были написаны в пору, когда Горчакова уже не было в живых, а его российские недоброжелатели глумились над наследием своего предшественника. Сам собой напрашивался вывод: Горчаков оказался тем твердым орешком, который так и не смог раскусить всемогущий канцлер, не сумевший склонить «старого петербургского друга и покровителя» на свою сторону. Поворотным моментом в отношениях двух политиков стали события 1875 года, когда Горчаков решительно противодействовал угрозе новой войны Германии против Франции. Своим демаршем Горчаков лишил Бисмарка возможности осуществить нечто очень значительное для него, остановил на пути к весьма важной цели. Осуществить повторную военную акцию против Франции было возможно лишь при соблюдении Россией нейтралитета, чего Бисмарку так и не удалось добиться. Более того, возникала опасность войны на два фронта, а именно этого всю жизнь опасался немецкий канцлер. В своих мемуарах Бисмарк пытается объяснить конфликт, возникший в двусторонних германо-российских отношениях в семидесятые годы, «недостойным эгоизмом» и «болезненным тщеславием» Горчакова, якобы ревновавшего к политическим успехам коллеги. Однако, если внимательно вчитаться в книгу, начинаешь понимать, что сам автор в ряде эпизодов одержим мстительностью и мелочной злопамятностью. Мемуары немецкого канцлера в этой части не что иное, как попытка свести счеты со своим давним политическим противником. Желчные, недопустимо оскорбительные, повторяющиеся рефреном суждения о Горчакове дают повод судить именно о болезненном состоянии человека, пребывающего в сумерках политического забвения.

«С моей стороны едва ли будет несправедливостью по отношению к князю Горчакову, если я скажу, основываясь на наших с ним отношениях, продолжавшихся несколько десятков лет, что его личное соперничество со мной имело в его глазах большее значение, нежели интересы России: его тщеславие и его зависть по отношению ко мне были сильнее его патриотизма»[206].

Историческая атмосфера того времени, когда были опубликованы мемуары, особенно благоприятствовала автору: возражать ему или опровергать его было некому.

И лишь спустя годы идейное наследие Бисмарка стало получать более взвешенную, объективную оценку. Стало ясно: далеко не все оставленные в назидание потомкам мудрые и прозорливые суждения Бисмарка выдержали испытание политической практикой. Кое в чем его последователи оказались плохими учениками. В чем-то и сам учитель заблуждался или был не слишком дальновиден. Политическое устройство современной Германии, ее взаимоотношения с соседними государствами далеки от тех прогнозов и рекомендаций, какие выстраивал Бисмарк. Была опровергнута монархическая составляющая его воззрений на управление в Германии, стала очевидна несостоятельность претензий Пруссии на лидерство в германской нации, а главное, кровавый опыт двух мировых войн, затеянных Германией, доказал гибельность силового решения межгосударственных проблем. Трагическая история немецкого народа, как и других народов Европы в XX веке, опровергла очень многие выводы Бисмарка, и сегодняшняя Германия живет иными ценностями.

Князь Александр Михайлович Горчаков совершил серьезную ошибку, слишком поздно расставшись с государственной деятельностью. Политическое долголетие светлейшего князя год от года вызывало все более сильное раздражение, а некоторые неизбежные в его возрасте огрехи непременно становились предметом злых насмешек. Дряхлеющий канцлер подвергался нападкам со стороны более молодых политиков, рвущихся к власти, и даже своих соратников, причем не по существу дела, а только потому, что это был именно он. Одним из его влиятельных противников был временщик Шувалов, своими интригами и коварством принесший немало вреда российскому государству. Другим — посол России в Константинополе Н. П. Игнатьев, не без подстрекательства которого была развязана Балканская война. Впоследствии он напишет в своих мемуарах:

«…коренное различие наших взглядов заключалось в том, что он <Горчаков> верил в Европу, в «европейский концерт», жаждал конференций и конгрессов, предпочитая громкие фразы и блестящие дипломатические беллетристические произведения — настоящему практическому действию, не столь эффектному, но упорному, настойчивому и основательному. Я полагал, что мы должны прежде всего начать строить броненосцы на Черном море и завести флот, а потом уже искать соглашения непосредственного с Турцией»[207].

Именно Шувалов, Игнатьев и им подобные после отхода Горчакова от дел принялись ревизовать его политическое наследие, все то, что два десятилетия служило основой внешней политики России.

Нам остались краткие заметки Горчакова о себе и своей судьбе. Они были надиктованы им в Баден-Бадене за год до смерти — в апреле 1882 года — Михаилу Ивановичу Семевскому, главному редактору журнала «Русская старина», опубликовавшему их в своем журнале под псевдонимом «М-ский». И по объему, и по глубине, и даже по жанру эти несколько страниц несопоставимы с тем, что было создано Бисмарком, но это и понятно: Горчаков в то время был уже серьезно болен. Заметки затрагивают лишь отдельные события и эпизоды, составляющие главные вехи его жизни.

В этих коротких главах, порой всего в несколько строк, без прикрас и пафоса рассказывается о Пушкине и декабристах, о симпатиях к Горчакову Александра I и о нелюбви со стороны Нессельроде, о Венском конгрессе 1854–1855 годов и о том, как происходило его назначение на должность министра. Горчаков затронул такие тонкие сферы внутренней жизни государства, как тайный сыск и перлюстрация, вероисповедание и личная свобода граждан, коснулся ключевых государственных дел: крестьянского вопроса, проблемы Польши, истории Парижского трактата и его роли в европейском политическом противостоянии, событий, вызванных сербско-турецким конфликтом 1876 года, внутри-российских противоречий, предшествовавших Балканской войне 1877–1878 годов, и, наконец, итогов Берлинского конгресса и своей личной роли в нем.

Этими дошедшими до нас откровениями Горчаков как бы довершает собственный портрет. Перед нами вырисовывается образ мудрого, зорко всматривающегося в пройденный путь старца, за плечами которого долгая и богатая событиями жцзнь, жизнь тонкого политика и искушенного царедворца.

Светлейший князь, канцлер Александр Михайлович Горчаков скончался в Баден-Бадене 11 марта 1883 года; похоронен он был в Петербурге, в Свято-Троице-Сергиевой пустыни.

Хотя Горчаков не оставил после себя пространных мемуаров, у потомков имеется возможность достаточно полно и объективно воссоздать его политическую биографию. Из многочисленных документов — докладов, служебных записок императору, дипломатических депеш, свидетельств современников и разбросанных по архивам личных писем проступает образ Горчакова-человека, вырисовывается его кредо дипломата и государственного деятеля. Сухие строчки официальных бумаг, имеющие отношение к его судьбе, содержат детали, штрихи, подробности, которые позволяют говорить о его достоинствах и недостатках. Внимательный исследователь сумеет приоткрыть мир его личности — взгляды, интересы, черты характера. В них — ключ к пониманию обстоятельств, при которых выстраивалась единственно возможная для Горчакова линия жизни, прокладывался путь его государственного служения.

Посмертная судьба Горчакова, его духовного наследия оказалась весьма драматичной. Яркий прижизненный успех обернулся годами забвения. К сожалению, такова участь и других героев национальной истории России. Заслуженная ими слава терпела крушение в столкновении с амбициями преемников. Политическая элита, приходившая им на смену, торопилась снести на свалку истории опыт своих предшественников, всякий раз стремясь во всех направлениях проложить новую дорогу. По этим причинам наши представления об Александре II, Горчакове и других деятелях той эпохи не отличаются большой глубиной. События и явления того времени, а также их последствия давали немало поводов для возникновения чувства некой исторической обреченности. Исследованием замыслов так называемых революционных демократов, народников, занимались куда больше, нежели попытками осмыслить деяния тех, кто строил российскую государственность. Между тем системный взгляд на реальную политику, ход событий тех лет выявляет главное: в отечественной истории имел место период, когда в государственном управлении возобладала критическая самооценка и усилия власти были направлены на внутреннее развитие страны, когда доминирующими стали национальные ценности. В ту эпоху был осуществлен первый опыт демократических преобразований в России, тогда же был предопределен ее грядущий крах.

Долгие годы история реформаторского периода не исследовалась. Слишком уж многое не согласовывалось с магистральной линией, избранной вождями советской России для своей страны. Однако какие бы революционные эксперименты ни ставились, какие бы новые маршруты ни прокладывались, в конечном счете мы пришли все к тем же реформам, которые осуществлялись во времена царствования Александра II.