Горе одному

1

Все началось с балета.

В субботу утром Алексей увидел большие белые афиши и тотчас забыл о них. По дороге к цеху его догнал Виктор.

— Видал? Оперный приехал!

Алексей безразлично кивнул.

— Чудак! — закричал Виктор. — Хоть и областной, так что? Настоящий театр оперы и балета — шутка! Лично я ни одного не пропущу…

Виктор считал себя артистом: больше года ходил в драмкружок при Дворце культуры и без конца репетировал. Однажды он затащил с собой Алексея. На полуосвещенной сцене сквозняк шевелил облупившиеся крашеные холсты. Пахло застоялым клеем и пылью. Худенькая девушка испуганно оглядывалась в зал, где сидел режиссер, и тихонько бормотала, а Виктор, красный от натуги, кричал не своим голосом и поминутно хватался то за руку девушки, то за свой лоб. Потом режиссер что-то им объяснял, девушка снова бормотала, а Виктор кричал.

— Ну как? — спросил Виктор, когда они вышли.

— Глотка у тебя — дай бог!

Виктор самодовольно улыбнулся. В кружок Алексей больше не ходил.

Опера еще хуже. Это когда долго поют на разные голоса и нельзя понять ни одного слова. Алексей пробовал слушать по радио, но ни разу не выдержал до конца. Один или с Виктором он бы не пошел, но когда Наташа сказала, что она просто не понимает, как можно не пойти, — это же впервые приехала опера, и уж она-то, во всяком случае, пойдет, — Алексей немедленно согласился. Не пойти означало не увидеть в этот вечер Наташу.

Пришли задолго до начала, и Виктор сейчас же убежал. Всю дорогу он хвастал театральными связями и уверял, что достанет самые лучшие места. Должны они идти навстречу художественной самодеятельности или нет?! Время от времени он появлялся потный, взъерошенный, чертыхал администратора, которого никак не мог поймать, и снова убегал. Алексей был доволен — он оставался с Наташей один и мог на нее смотреть. Он даже подумал, как было бы хорошо, если бы Виктор вовсе не достал билетов. Они пошли бы просто гулять, к морю, например. Сидели бы на берегу, Наташа и Виктор разговаривали, а он бы смотрел на нее и был счастлив… Но тут же он спохватился. Счастья никакого не будет. Она так нетерпеливо ждет этого спектакля, так радуется, прямо светится вся. И больше всего боится, что билетов не окажется…

— Чему ты улыбаешься, я не понимаю? — сердито сверкая глазами, сказала Наташа. — Ни за что теперь Витьке не поверю! Наобещал, нахвастал, и вот — пожалуйста! Сама буду покупать билеты, и все…

Но Виктор уже проталкивался через толпу, по расплывшемуся лицу его было видно, что билеты есть.

— Порядок! Пятый ряд. Правда, немножко сбоку, ну ничего, зато близко…

Места оказались крайними в ряду, у самого забора. Небо еще голубело, и молочный шар фонаря над головой казался желтым и тусклым. За барьером перед сценой торчали головы музыкантов. Там вразнобой пиликали, тутукали инструменты, заглушая всех, резко и отрывисто рявкала в небо медная труба, как отдаленный гром, глухо рокотали невидимые барабаны. Прожектора осветили занавес. На подставку перед оркестром поднялся длинноволосый человек в черном и постучал палочкой. Пиликанье оборвалось, но зрители еще рассаживались, громко разговаривали и смеялись. Длинноволосый оглянулся, обвел требовательным взглядом ряды скамеек. В зале начали громко шикать друг на друга, шум стал еще сильнее. Так и не дождавшись тишины, длинноволосый повернулся к оркестру, плавно повел палочкой, и оттуда, где только что раздирала уши звуковая сумятица, хлынула певучая волна. Наташа, будто захлебнувшись в ней, глубоко вздохнула и замерла, так и оставив чуть приоткрытым рот. Волна растекалась все шире, нарастала, в нее вливались все новые и новые. Еле заметные вначале, они росли, заслоняли собой прежние, стихали и возникали вновь. Длинноволосый раскачивался всем туловищем, волосы упали ему на глаза, но он не обращал на это внимания и все требовательнее размахивал обеими руками. Повинуясь ему, волны вздымались все выше, потом, будто попав в теснину между скал, заметались, взбудораженно и тревожно, и, разбиваясь одна за другой, начали стихать и гаснуть. В зале захлопали. Наташа перевела дыхание.

— Хорошо как, а?! — невидящими глазами посмотрела она на Алексея.

Виктор сложил ладони чашками и гулко, как в бочку, захлопал. Длинноволосый небрежно поклонился зрителям, взмахнул головой так, что волосы его легли на место, снова поднял палочку, оркестр заиграл, и занавес раздвинулся.

Среди плоских, преувеличенно красивых деревьев танцевали пестро одетые девушки и парни. Танцевали долго, на всякие лады. Только один парень, лучше всех одетый, с длинным напудренным лицом и необыкновенно толстыми ляжками, в танцах не участвовал и слонялся как неприкаянный.

— Это принц, Зигфрид, — шепнула Наташа.

Дружная компания всячески старалась развеселить принца, но он прикладывал согнутую руку с растопыренными пальцами к голове или к сердцу, медленно отводил ее в сторону и, подрагивая толстыми ляжками, отходил. Потом все стали смотреть вверх и показывать туда руками. Перед нарисованным небом, отбрасывая на него тень, проплыла вереница летящих птиц. Очень быстро начало темнеть, все вприпрыжку убежали за кулисы, направо, а принц, схватив игрушечный лук, приделанный к ружейному прикладу, показал, как он будет целиться в пролетавших птиц, и убежал налево.

В антракте гулять не пошли. Наташа, радостно сверкая глазами, объясняла, что будет дальше: ее мама видела этот балет в Ленинграде и все ей рассказала. Алексей слушал, но почти ничего не слышал: он смотрел на Наташу и радовался ее радости…

Принц большими скачками сделал круг по сцене, остановился и начал оглядываться. За кустами и камнями виднелось нарисованное озеро. По небу снова пролетела вереница птиц, и вскоре по озеру в затылок друг другу поплыла череда лебедей. Они доплыли до середины сцены, потом, будто наткнувшись на что-то, остановились, разом дернулись вперед и снова остановились.

— Заело! — басом сказал кто-то сзади.

Виктор громко фыркнул, Наташа яростно толкнула его локтем. Лебеди вдруг дали задний ход, потом двинулись вперед и уже без остановок уплыли за кулисы. Принц ускакал налево, а оттуда, где скрылись лебеди, начали выбегать девушки. Их было тридцать или сорок, и все совершенно одинаковые: как спортсменки, затянутые в трико, только белое, а там, где полагается быть труса́м, в коротеньких юбочках. Юбочек на каждой было много, одна короче другой, и все стояли торчком.

— Чего они нацепили? — спросил Алексей.

— Это пачки, — объяснила Наташа.

— Пачки чего?

— Так называется — пачки. Молчи и слушай.

Помахивая руками, девушки цепочкой побежали по сцене. И тут явственно послышался стук копыт.

— Топочут, как козы, — сказал Виктор.

— Ничего ты не понимаешь! — рассердилась Наташа. — Это у них балетки с твердыми носками. Ну-ка, попробуй просто так походить на пальцах…

— А зачем?

— Потому что красиво!

— Ладно, в антракте попробую, — ухмыльнулся Виктор.

Наташа уничтожающе посмотрела на него, и он замолчал.

В оркестре жалобно запели скрипки, виолончели, и, словно скользя по этой певучей волне, появилась Одетта. Плавно покачиваясь и переливаясь, волна подступала все ближе, незаметно подхватила и понесла за собой Алексея. Он перестал замечать и шевелящиеся от ветра декорации, и топот балерин, и чрезмерно напудренные лица. И то, что происходило на сцене, уже не имело значения. Простодушная история о том, как Зигфрид полюбил заколдованную Одетту и эта любовь должна была уничтожить колдовские чары, но злой волшебник Ротбарт подставил вместо Одетты коварную Одиллию, и Зигфрид увлекся ею и едва все не погубил, но потом опомнился и стал бороться с волшебником, — все это Алексея не трогало. Разве может быть в жизни так, чтобы человек полюбил девушку и тут же, с ходу, другую, даже если они очень похожи? Вот он, например? Да пускай будет сколько угодно девушек, и пусть они как угодно будут похожи на Наташу, разве он ошибется, спутает какую-нибудь с Наташей, которая сидит рядом и сейчас не видит и не слышит ничего, кроме происходящего на сцене, словно ее тоже околдовали, как ту Одетту? Да ни за что! Только такой слабак, как этот длинномордый Зигфрид с толстыми ляжками, может заблудиться в двух соснах… И, наверно, все это надо понимать иначе, не просто так вот — полюбил одну, потом другую, а вообще: как человек может ошибиться, увлечься, сбиться с пути и тогда может напортить всем, даже погубить и других и себя. Так ведь бывает и в любви, и в дружбе, и вообще в жизни. Алексей смотрел на сцену, слушал музыку, но она уводила его все дальше от того, что происходило на сцене, и думалось ему почему-то не о Зигфриде и Одетте, а о его собственной жизни, пускай она пока еще не очень долгая, но было в ней уже немало всякого. Ему вспомнилась такая далекая жизнь в Ростове с мамой, а потом с дядькой, жизнь здесь, в детском доме; как на киноленте, всплывали в памяти люди, с которыми он встречался, сталкивался. Он придирчиво смотрел из нынешнего своего далека на самого себя. Может, и он был в чем-нибудь слабаком, вроде Зигфрида, кого-то обманул, подвел? Было всякое: и глупое, и детское… Но ни обмана, ни предательства не было. Ну, а уж теперь и подавно не будет. Разве может он обмануть надежды Наташи или подвести, скажем, лучшего своего друга Виктора? Смешно даже думать…

Черный волшебник со сверкающими глазами был повержен, корчась, упал в озеро, волшебные чары сброшены, возлюбленные соединились в ликующем танце. В ограде театра вспыхнул свет, танцоры, тяжело дыша, улыбались и кланялись.

Виктор, гулко хлопая в ладоши, повернулся к Наташе.

— Тю! Чего ты ревешь?

В глазах у Наташи стояли слезы.

— Дурень, это от радости…

— Хорошее дело! Конечно, маленькие лебедята и этот Роберт вкалывали здорово…

— Не Роберт, а Ротбарт! И вообще лучше не высказывайся…

Наташа вытерла слезы. Они долго хлопали выбегающим артистам, потом вышли в сад. Домой идти было рано, они побродили по аллеям. Наташа захотела пить. Около зеленой фанерной будки стояли парни и ждали, когда освободятся кру́жки. В будке продавали только пиво.

— Пошли в ресторан? — сказал Витька.

— Из-за бутылки воды?

— Не только воды…

— А чего же еще? — сухо спросила Наташа и остановилась.

— Мороженого, например. — Виктор подмигнул Алексею.

У Алексея загорелись уши. Он переодевался второпях и забыл деньги. Что-то есть, но, наверно, пустяки. В кармане три мятые бумажки. Хорошо, если пятерки, а то, может, трешки или даже рубли…

В летнем ресторане почти у самого входа сидел Олег Витковский. Несмотря на духоту, он был в толстом, как одеяло, пушистом свитере. Витковский увидел их, замахал рукой.

— Приветик, детки! Давайте к нам, у нас весело.

На столе стояли пустые коньячные бутылки, пивные кружки. Остатки еды были утыканы окурками. Сидящие за столом парни уставились на Наташу. Шея у Алексея одеревенела.

— Ни за что! — тихо сказала Наташа.

— Другим разом, — ответно помахал рукой Виктор.

Они протиснулись в угол террасы, где освобождался столик. Маленький плешивый официант в засаленной белой куртке, стоя к ним спиной, составил на поднос грязную посуду и ушел. Алексею показалось в нем что-то знакомым, но он не уловил что.

Наташа брезгливо завернула край скатерти на залитую столешницу, положила книжку.

— Может, все-таки трахнем, а? — Виктор наклонился над столом. — По маленькой?..

— Мальчики, если вы будете пить, я сейчас же уйду!

— Чутошную…

— Без меня.

— О женщины! — Виктор трагически откинулся на спинку стула и тут же снова наклонился. — Ну, а пиво? Мужчины мы или не мужчины?

— Пейте, если не можете без гадости…

— Абсолютно!

Алексей знал, что Виктор врет. Не так уж он любит пиво, а водку тем более. Просто считает — раз пришли в ресторан, надо пить, чтобы быть не хуже других.

— Знаешь, что я тебе скажу, Виктор… — Наташа осеклась — к ним пробирался Витковский.

Он был пьян, толкал сидящих, хватался за спинки стульев. Следом шел длинноволосый парень в светлом костюме. Правую руку он держал в кармане, голову слегка наклонил и повернул так, будто косился на свою левую пятку. Длинные желто-рыжие волосы падали ему на лицо, он вздергивал голову, грива ложилась на место и тотчас снова падала. По этому дерганью Алексей узнал его.

— Приветик! — сказал Витковский и с маху сел на стул. — Знакомьтесь. — Он оглянулся, протянул руку к спутнику. — Мой друг. Мировой парень.

«Мировой парень» дернул головой, вынул руку из кармана и протянул Наташе.

— Юрий Алов. Привет, ребята. — Он старательно произносил каждую букву. — Разрешите присесть?

— Да садись, чего ты…

Витковский рванул от соседнего столика пустой стул, с грохотом подвинул. Алов откинулся на спинку, снова сунул руку в карман и стал там чем-то побрякивать — ключами или мелочью.

— Как вам понравился балет? — все так же выговаривая каждую букву, спросил Алов у Наташи.

— Очень! Очень понравился!

— А мне, знаете, не очень… Меня, собственно, пригласили просмотреть, чтобы написать рецензию. Но я, по-видимому, откажусь — ничего особенного…

— А вы…

— Я по профессии журналист… Ну и приходится иногда заниматься вопросами, которые, так-скать, не в сфере моих интересов…

Он говорил медленно, отчетливо, побрякивал чем-то в кармане и лениво поглядывал из-под опущенных век. Глаза у него были тоже желтоватые, кошачьи.

Витковский все время порывался что-то сказать, но никак не мог собрать губы. Он сжимал, мял их горстью, но как только убирал руку, лицо опять разъезжалось.

— Ребята, — проговорил он наконец, — пошли к нам. У нас там мировые парни. Пошли — выпьем. Пошли?

— Тебе уже хватит. По завязку, — сказал Виктор.

— Кому? Мне? — Витковский обиделся.

— Что это вы читаете? — Алов взял книжку, полистал. — Завидую. Мне, к сожалению, уже некогда. Пройденный этап. Приходится самому писать.

Лежавший в книжке платок упал на землю. Наташа покраснела, — сумочки у нее не было, книжка служила сумочкой.

— Я извиняюсь, — сказал Алов и подал платок.

Наташа затолкала его в манжет рукава и покраснела еще больше.

Витковскому снова удалось собрать губы.

— Нет, ты скажи, кому хватит? Мне, да?

Сидящие за соседними столиками начали оглядываться. Перехватив насмешливые взгляды, Наташа потупилась.

— Сейчас все будет в порядке, — сказал тихонько Алов и хлопнул Витковского по плечу. — Олег, ребята зовут. Пошли.

Витковский поднялся и, хватаясь за спинки стульев, побрел к своему столику.

— Надеюсь, знакомство наше продолжится. Привет! — сказал Алов Наташе и, оглядываясь на левую пятку, пошел следом.

Алексей облегченно выдохнул воздух.

— Он в самом деле журналист? Настоящий? — спросила Наташа.

— В нашей многотиражке работает.

— А что он пишет?

— Он и про Лешку писал, — сказал Виктор. Толстые губы его расползлись в предательской ухмылке.

— Правда? Почему ты не рассказывал?

— А, пустяки! Чего там рассказывать, — отмахнулся Алексей и пнул под столом Виктора.

Подошел плешивый официант, помахал над скатертью мятым полотенцем так, что все крошки остались на месте, вынул маленький блокнотик и, покатывая огрызок карандаша между указательным и большим пальцем, приготовился писать.

Ну конечно, это он! Только вроде стал меньше ростом и как-то ссохся, что ли. Налитые когда-то щеки обвисли, как брыла у лягавой собаки. Под глазами мешки. Большой жабий рот скорбно сжат и стал похожим на куриную гузку.

— Мороженое, ситро и две кружки пива, — сказал Виктор.

— Водочки не желаете?

— Нет.

Официант вздохнул, спрятал блокнотик и повернулся, собираясь уходить.

— Дядя Троша! — негромко окликнул Алексей.

Официант оглянулся, недоуменно шевельнул бровями. Рот его дрогнул, в глазах что-то мелькнуло и тут же погасло.

— Не узнаешь?

— Лешка… Алексей! Господи!

Он по-бабьи всплеснул руками, затоптался на одном месте.

— Как же ты?.. Господи, бож-же ж мой… Да разве признаешь?!

Неподалеку за столиком громко застучали по тарелке.

— Сию минуту! — откликнулся дядя Троша. — Бож-же ж ты мой… — повторил он, переступая с ноги на ногу. — Вот так встреча!.. Я сей минут, сей минут! — и засеменил к столику, за которым еще требовательнее застучали.

— Кто это? — спросил Виктор.

— Жаба. Дядька двоюродный.

— Тот самый? От которого убежал?

— Тот самый. Помнишь, — повернулся Алексей к Наташе, — я рассказывал, как он меня избил и я убежал? — Наташа кивнула. — Сильно я его тогда боялся. И ненавидел. Пожалуй, даже больше ненавидел, чем боялся.

— Ты же маленький был.

— Маленький… Убежал в сорок восьмом, теперь пятьдесят второй. Почти пять лет.

Дядя Троша принес заказанное и остался стоять, разглядывая Алексея. Алексей полез в карман, но Виктор уже положил на стол двадцать пять рублей. Дядя Троша дал сдачу, поколебался и отсчитал мелочь тоже.

— Да ты присядь, вон стул свободный.

— Не полагается нам. Ничего, я так… Убежал ты тогда. Обидел меня. Крепко обидел. Ну ничего, я зла не помню… Как же ты потом-то, а?

— Хорошие люди привезли сюда. Был в детдоме, в ремесленном, теперь работаю.

— Та-ак, определился, значит, к месту… Ничего, видно, живешь, неплохо. — Дядя Троша осторожно пощупал материал Алексеева пиджака и вздохнул: — Хорошая вещь!.. Вон ты какой вымахал! В отца, значит, пошел…

— Наверно. А ты как живешь? Почему из Махинджаури уехал?

Лицо дяди Троши стало еще более скорбным.

— Выжили… Справедливости-то, ее днем с огнем не отыщешь!.. Был человек, а стал — видишь кем… Ни кола, ни двора. Теперь здесь вот — подай да прими… А годы уже не те. Не по годам бегать-то…

— А что тетя Лида?

— Нету тети Лиды! Нету, — горестно вздохнул дядя Троша. — Померла. Два года, как померла.

— Она же все время лечилась!

— Лечилась. А вот…

— Может, оттого и померла? Это бывает, — сказал Виктор.

Дядя Троша посмотрел на него, пожевал губами, ничего не ответил и снова повернулся к Алексею.

— Живу в приймах, угол снимаю… Да… Старость не радость… Ты как, не женился? — покосился он на Наташу.

— Нет.

— Это, конечно, успеется…

— Эй, старичок, давай сюда! — закричали за одним из столов.

— Сей минут!.. Ты бы зашел как-нибудь, а? Посидели бы, поговорили… Или свой адресок дай, сам приду. Я ведь не гордый. Не до гордости теперь. А мы как-никак не чужие все-таки.

Алексей сказал адрес, дядя Троша убежал.

— Жалкий какой! — сказала Наташа.

Они допили пиво и ушли. Виктор долго шагал молча, что-то соображал, выпячивая толстые губы и шевеля нависающими густыми бровями.

— А знаете, — сказал он наконец, — по-моему, это устарело — балет… То есть не вообще балет. Вообще-то это здорово. А вот, скажем, «Лебединое озеро». Сказка! Всякие там принцы, волшебники… Для дошкольников!

Наташа возмутилась. Ничего он не понимает! Сказка или не сказка — важно, чтобы было искусство. А сказка, если он хочет знать, — отражение жизни!

— Какая это жизнь — волшебники, принцессы? Надо, чтобы наша жизнь была. Почему можно из жизни всяких королей, а из обыкновенной нельзя? Об этом и газеты пишут.

— А что ты из обыкновенной жизни в балете изобразишь? Как у станка стоишь?

— Или Маркина, например, — сказал Алексей.

— Кто это Маркин?

— Фрезеровщик у нас в цехе. Вон, Витькин учитель. Маленький такой, старичок уже, но ехидства в нем!.. Недавно на цеховом собрании председатель завкома доклад делал. Маркин всегда молчит, а тут вылез на трибуну. Налил себе воды из графина, выпил, будто второй доклад собрался делать, и говорит: «Вот тут докладчик долго объяснял, как завком о нас заботится и беспрестанно посылает рабочих на курорты. В порядке очереди. Очень распрекрасно! Вот я имею, к примеру, заболевание радикулитом, требуется мне для лечения курорт Цхалтубо. Я, конечное дело, состою в очереди, и очередь у меня трехсотая. А путевок бывает две штуки в год. Выходит, я на курорт через сто пятьдесят лет поеду? Покорно вас благодарю, товарищи!» И слез с трибуны… Хохоту было!

Они посмеялись. Виктор сам слышал речь Маркина и теперь смеялся больше всех, потом сказал:

— Ну, Маркин — известный бузотер. Есть настоящие люди — передовики.

— Уж не ты ли?

— Хоть бы и я? А что?

— Ты же липовый передовик.

— Я не работаю, да? Норму не перевыполняю?

— Ты пенки снимаешь.

— Это я-то?

— Ты-то!

— Мальчики, не ссорьтесь! Ну что вы вдруг затеяли?

— Не вдруг. Я ему раньше говорил, — сказал Алексей.

— Это ты здесь храбрый! Ты там, в цеху, скажи!

— И скажу!

— Ну и говори!.. И иди ты знаешь куда… Ты… Ты просто завидуешь!

Виктор сунул сжатые кулаки в карманы и быстро зашагал к углу.

— Витя! Витя! — позвала Наташа.

Виктор поддал ногой камень, тот грохнул в ворота, за ними залаяла собака. Виктор, не оборачиваясь, свернул за угол.

— Зачем ты так?

— Ничего, подуется — перестанет.

— Это верно, он быстро остывает. Добрый.

— А я?

— Не знаю. Ты, может, еще добрей… Только — сердитый.

— Вот так определила!

Они засмеялись и забыли о ссоре, которых и раньше было несчетное число и которые забывались так же мгновенно, как забылась нынешняя.

2

Писатель устал. Нарочно пришел пораньше, чтобы застать директора на месте, но разговор не получился. Шершнев уже собирался идти по цехам, вежливо, но непреклонно отказался взять его с собой и сплавил к главному инженеру. Пошутил, что свита ему еще не положена. И заниматься он будет всякими будничными делами, что ему, писателю, вряд ли интересно. Объяснять, что как раз это — самое интересное, уже было некому: Шершнев показал сутулую спину и ушел. Силен мужик. Только, видно, болен: худой и лицо какое-то землисто-желтое. А был, наверно, здоровяком: несмотря на сутулость, едва не достает до притолоки и плечи как у грузчика.

Главный инженер так долго потирал лоб, раздумывая, кого бы с ним послать, что писателю стало неловко. Он попросил не беспокоиться — зайдет в редакцию, там ему помогут.

— Конечно, конечно, само собой! — обрадованно сказал главный инженер и покосился на отложенную папку.

Понять их нетрудно: заняты делом, а тут одолевают всякие представители и пришлые, вроде него…

Сотрудник заводской газеты сначала позабавил писателя. У него были желтоватые глаза и желто-рыжие волосы. Ходил он, засунув одну руку в карман и немного наклонив голову, будто косился на свою левую пятку. И поминутно встряхивал головой, чтобы рассыпающаяся желтая грива легла на место. Прямо какой-то аргамак. Как его назвал редактор? Черт! Никогда не запоминаются фамилии… Кажется, Балов?..

Он оказался неостановимым разговорником и через полчаса смертельно надоел. Его распирало желание говорить и показывать. И о чем бы он ни говорил, обязательно добавлял: «Об этом я писал в своем очерке», «Об этом я упоминал в статье». Проще всего было бы сказать «спасибо, хватит» и уйти, но проклятая вежливость не позволяла. Желтоглазый расшибался в лепешку, отказ мог его обидеть, и писатель все шел и шел по заводу, смотрел, куда показывали, и слушал, что говорили, хотя все это было не нужно. Он бывал на многих заводах, в далекой молодости работал на заводе сам и знал, как все происходит. И для дела это было не нужно. Приехал заниматься трудоустройством окончивших десятилетку, ну и занимайся. Нечего шляться по заводу и глазеть. Это не музей и не выставка. Люди работают, и экскурсанты раздражают их ничуть не меньше, чем когда-то раздражали его самого. Зеваки — кто бы они ни были — всегда раздражают работающего…

Августовский зной меньше всего ощущался в горячих цехах. Сквозняки. И вентиляторы ревут как звери. А вот в механическом душно. Рубашка сразу прилипла к лопаткам. Он резко передернул плечами, в правом боку кольнуло. Начинается… Это, конечно, отбивная. Не следовало оставлять чайную. После того как из супа с лапшой он вытащил трамвайный билет, перешел в пельменную — бог его знает, что можно вытащить в следующий раз! В пельменной показалось чище, но первых блюд не было, и вообще не было ничего, кроме свиных отбивных, попросту кусков сала, зажаренных в сухарях. Не удержался, съел, и теперь наступала расплата. К вечеру станет, конечно, хуже. Не хватало только расхвораться здесь. Приехать по делу и цацкаться со своей печенью… Нет уж, лучше есть суп с трамвайными билетами. И вообще пора переходить на травку: пятьдесят, молодость не воскресишь…

Она воскресла внезапно у выхода в главный пролет. Молодой высокий парень осторожно повернул на разметочной плите окрашенную белой краской поковку и, проверяя угольником вертикали, начал подбивать клинышки под края. Писатель подошел ближе, сотрудник многотиражки тоже. Алексей покосился на них и отвернулся к поковке.

— Молодой человек, — сказал сотрудник, — это я о вашем общежитии писал?

— О нашем, — хмуро ответил Алексей.

— Помню, помню… Потом мы еще давали «По следам наших выступлений». Твоя фамилия Горбачев? Вот, Горбачев, товарищ писатель интересуется твоей работой…

— Здравствуйте, — сказал писатель. — Можно посмотреть? Не помешаем?..

— Смотрите, — пожал плечами Алексей.

Конечно, они мешали. Любому человеку будет мешать, если ему уставятся на руки или в спину. Но писатель не мог заставить себя уйти. Вот так же и он когда-то красил клеевой краской отливки и поковки, устанавливал и переносил чертеж на металл. Приятнее всего было работать по латуни. Поковки тоже ничего, особенно когда одна сторона обработана уже на фрезерном или строгальном. А вот с чугунным литьем беда. Без конца нужно подтачивать концы циркуля и рейсмуса — вплавившийся формовочный песок съедал их, как наждак.

Сотрудник многотиражки томился. Что ему далась эта плита? Ничего интересного, а он стоит и стоит… И вообще какой-то… не такой. Молчит, ничего не записывает. Ни фамилий, ни показателей… Даже ни разу самописки не вынул. Только головой кивает. Что он все-таки написал? Надо забежать в библиотеку, спросить, а то неудобно может получиться… Что писатель — безусловный факт: он сам тогда, у редактора, посмотрел членский билет, даже перелистнул — взносы за пятьдесят второй год уплачены. Пусть не очень известный, все-таки случай упускать нельзя… Домой пригласить? Не пойдет, наверно. Да и дома не ахти. В сад — далеко. Лучше всего — в пельменную. От Дома приезжих близко, и вообще… Что он любит — водку или коньяк? Прошлогодний художник, тот коньяк глушил…

— Слушай, друг, — сказал писатель, — а можно мне?.. Дай-ка я попробую тоже. Пустяковину какую-нибудь… Да нет, ты не бойся, не испорчу — я когда-то этим делом занимался.

Алексей, поколебавшись, достал из ящика инструменты сменщика, кернер дал свой, запасной.

— Вот, если хотите.

Это была действительно пустяковина — уже окрашенная поковка ползунка какого-то приспособления, весом не больше килограмма. Сейчас нужно только наметить срезы боковых граней. Минут на пять работы. Но как ее, черта, укрепить? Писатель растерянно оглянулся. Алексей протянул ему струбцину и кивнул на пустотелый опорный квадрат:

— Зажмите.

Срам! Азы забыл. Конечно, прижать к квадрату струбциной, дальше уже ерунда. Черт, какой тугой барашек… Так, циркулем наметим осевую, теперь отложим радиусом толщину. Ага, здесь выступ, на десять миллиметров в одну сторону больше. Теперь можно снять и прокернить. Только бы по пальцу не стукнуть… Плохо, молоток не по руке. Вот когда свой пригодился бы! Не тяжелый, а прибоистый, и рукоятка превосходная — из вяза, отполированная рукой и временем… Так и ездит со мной повсюду. И в войну, и в эвакуацию. Из города в город, из квартиры в квартиру. И не нужен, а выбросить рука не поднимается. Память. Сентименты… Кажется, все? Да, а несколько кернов с линии съехало. Срам… И возился, наверно, полчаса. Вот тебе и пять минут…

Он протянул поковку Алексею, достал платок и вытер с лица пот внезапного волнения.

— Ну как?

— Ничего.

— Бывает хуже?

— Бывает, — улыбнулся Алексей, и писатель тоже стесненно улыбнулся.

— И на том спасибо!

— Пойдемте дальше? — спросил желтоглазый.

Писатель вздохнул и покорно пошел, хотя уходить не хотелось. В главном пролете он оглянулся.

— Красивый парень, — сказал он.

Спутник его тоже оглянулся на склоненную над плитой фигуру.

— Ничего особенного, по-моему.

— Это вы не пригляделись. Рот! Широкий, твердый. Настоящий мужской. И глаза. Серьезные глаза. Сердитые…

Сотрудник газеты пожал одним плечом, писатель неприязненно покосился на него. Ты-то хорош, гусь желтоглазый. Небось себя красавцем считаешь. Ишь поджал губы бантиком…

Возле фрезерного снова остановились.

— Вот этот, мне представляется, интереснее! — перекрывая шум, прокричал желтоглазый. — Передовик, — и показал на стоящий на инструментальном ящике фанерный вымпел, покрашенный красной краской.

Стоявший у станка коренастый парень с толстыми губами и густыми черными бровями оглянулся на них.

— Привет, Гущин! — прокричал еще громче газетчик. — Как жизнь? Как норма?

Широко улыбаясь, фрезеровщик поднял кверху два растопыренных пальца.

— Скоростник? — спросил писатель.

— Не то чтобы… Но — имеет шанс. Видите — двести процентов.

Писатель, улыбаясь, покивал. Улыбался он не успехам толстогубого фрезеровщика, а воспоминанию о только что пережитом волнении, когда вдруг оробел перед молодым разметчиком, словно они обменялись возрастами и он снова почувствовал себя мальчишкой, учеником. Как он, стервец, снисходительно процедил свое «ничего»!.. Доблести большой, конечно, не обнаружилось.

Выйдя из цеха, писатель решительно остановился.

— Я думаю, на сегодня хватит, у меня еще дела в городе. Большое вам спасибо, товарищ Малов…

— Алов, — поправил желтоглазый.

— Простите… — Вот черт, все-таки спутал! — Редкая у вас фамилия.

— Это псевдо́ним. Фамилия моя Слимак.

— Зачем же вам в многотиражке псевдони́м? Все равно вас тут все знают.

— Это же принято, — сказал Алов. — У вас ведь тоже есть?

— Нет, знаете, как-то не обзавелся. А теперь уже поздно, да и вроде ни к чему. Всего хорошего.

— Вы разрешите к вам вечерком заглянуть? Вы ведь в Доме приезжих остановились? Мне бы хотелось поговорить кое о чем…

— Заходите, — безрадостно сказал писатель и тут же поспешно добавил: — Пожалуйста.

Алов встряхнул гривой, сунул руку в карман и, косясь на свою левую пятку, ушел.

«Черт бы тебя, слюнтяя, побрал!» — глядя ему вслед, подумал писатель. Пожелание относилось не к самодовольному молодому нахалу, а к нему самому. Вечером надеялся поработать, теперь все пойдет прахом. Проклятая вежливость!

Алов пришел. Он волновался, пыжился, стараясь показать свою независимость, но то и дело сбивался на подобострастие, на губах застыла подхалимская улыбочка. Писателю стало неловко, он опустил глаза, подвинул гостю коробку папирос. Алов не курил, но папиросу взял, неумело затянулся, помахал рукой, гася спичку, и затолкал ее обратно в коробок. Писатель неприязненно покосился.

— Как вы тут устроились? У нас ведь не очень шикарно.

Писатель оглядел убогий командировочный уют комнаты, конторский стол, карболитовый письменный прибор, в котором вместе с чернилами окаменели мухи.

— Стол, койка есть, больше мне ничего не нужно.

— Вы еще не ужинали? Может, пройдем в пельменную? Здесь недалеко… Посидим, так-скать, в культурной обстановке.

— Ну, какая там культура! Там сейчас водку пьют… — усмехнулся писатель. — И потом — видали? — на стене там в огромной раме висит взбесившаяся яичница. Называется «Девятый вал». Бедный Айвазовский! Почему его так любят вывешивать в ресторанах и забегаловках?..

Он взял коробок, отыскал обгоревшую спичку и выбросил в пепельницу.

Алов жалко улыбнулся. Плохо! Какой может быть разговор всухую…

— Я, видите ли, пришел с вами посоветоваться. У нас по творческим вопросам абсолютно не с кем поговорить.

— Почему же? А сотрудники редакции? Потом, наверно, есть начинающие…

— Понимаете, не тот уровень. Варимся тут, как говорится, в собственном соку… Я, разумеется, работаю над собой. Только времени абсолютно не хватает, газета поглощает все время… И для себя приходится работать по ночам.

— Да, да… — Писатель покивал головой. — Так чем я могу?..

— Вот. — Алов торопливо начал развязывать тесемки толстой папки. Потные пальцы с трудом одолели узел. — Вот то, что уже напечатано.

В альбоме из толстого картона были аккуратно наклеены газетные статьи и заметки. На обложке приклеена бумажка с типографским оттиском «Юрий Алов». Писатель полистал альбом, пробежал взглядом заголовки и отложил.

— Тут вам более полезны советы товарищей, редактора. Наверно, они и были… А что еще?

Алов извлек из папки толстую рукопись. Регистрационные номера на изрядно помятой и засаленной обложке были тщательно замазаны чернилами.

— Куда-нибудь посылали?

— Нет… То есть да… Но вы же знаете, когда автор неизвестен, без всяких связей, пробиться абсолютно немыслимо.

— Этого я не знаю. Талантливой книге пробиваться не надо, она идет без всяких связей.

— Вы хотите сказать?..

— Только то, что сказал.

Он перелистал рукопись, просмотрел наугад несколько страниц. Ну конечно… Протокол о том, как варят сталь. Изредка в протоколе появлялись абзацы, начинающиеся с тире. В тех местах, где герои обучали друг друга, как ее надо варить.

— Не многовато ли у вас тут сталеварения и вообще всякой индустрии? Что вам писали рецензенты?

Уши Алова порозовели. В рукописи его действительно непрерывно лилась кипящая сталь, грохотали блюминги, крутились станки. Какой-то сволочной рецензент написал, что станки прочно стоят на фундаментах, а вовсе не «крутятся», вращаются же шпиндели станков…

— А что они пишут? «Изучайте жизнь, читайте Пушкина, Гоголя…»

Рецензентов Алов ненавидел: завистники, неудавшиеся писатели и по злобе всех бракуют… А главное — рецензии он писал сам и знал, как это делается. Изредка городская газета помещала небольшие отзывы о книгах, писал их Алов. В таких случаях он в подшивках центральных газет находил ранее напечатанные рецензии и пересказывал их в своей. Это было очень легко и просто. Важно было только не повторять буквально, не переписывать, а переиначивать сочетания слов и последовательность их. Сложнее было, когда приходилось рецензировать книжку, о которой еще не писали. В таких случаях самое опасное — перехвалить. Вдруг ее потом обругают? Если автор был неизвестен, например издан в области, Алов писал, что автор молодой, начинающий и не сумел создать полнокровных образов; в книге есть достоинства, но они не компенсируют недостатков. Если же об авторе нельзя было сказать, что он молодой и «не создал», Алов осторожно хвалил, говорил, что автор «создал полнокровные образы», хотя и не без недостатков, но недостатки не могут заслонить достоинств и книга войдет в золотой фонд…

— Рецензенты! Им самим надо изучать жизнь!.. Уж что-что, а жизнь я знаю.

— Вам сколько лет? — спросил писатель.

— Двадцать пять. Какое это имеет значение?

— Имеет. В двадцать мы всё знаем. Потом будет хуже. В пятьдесят — шестьдесят всё знают только дураки и невежды.

— Во всяком случае производство я знаю. И я свою вещь читал, между прочим, сталеварам. Очень хвалили.

— А женщинам?

— Что — женщинам?

— Женщинам читали? Обыкновенным женщинам. Молодым, старым.

— Они же ничего не поймут!

— А вы что, пишете только сталеварам для служебного пользования? Писать надо для всех.

— Выходит, равняться на обывателей?

— Эка вы… Так недолго все население в обыватели зачислить… Впрочем, у критиков это тоже ходовой прием: читателям книга нравится, а ему нет — значит, написана в угоду мещанским, обывательским вкусам…

— Да нет… Я, собственно говоря, не это хотел… Возможно, я немного перегнул… То есть, само собой разумеется…

Алов окончательно запутался и потянулся за папиросой. Писатель искоса наблюдал, не сунет ли он опять обгоревшую спичку в коробок, но тот бросил в пепельницу.

— Видите ли, я, собственно, хотел с вами не по этому вопросу. Эта повесть, так-скать, пройденный этап. Я с вами хотел поделиться замыслом новой вещи. Так-скать, апробировать… — Писатель внимательно смотрел на него, Алову это мешало. — Дело в том, что я задумал большую вещь, роман о династии сталеваров.

Писатель поднялся, ссутулившись, зашагал по комнате. Семь шагов туда, семь обратно.

— Вы ведь знаете, об этом пишут и в газетах, и в журналах: о рабочем классе мало произведений. Особенно о ведущих профессиях, определяющих, так-скать, лицо… Вот я и хочу показать не одного, а целую династию, во всю ширь, так-скать…

Писатель попытался распахнуть окно, но оно было заколочено. Открытая форточка духоты не умаляла. Он уже читал подобный роман. Обнаружился такой специалист по рабочим династиям. Как все полуинтеллигенты, ненавидит интеллигенцию. Интеллигенцию оплевал, а рабочих расписал патокой и мармеладом…

Сказать этому балбесу? Не поймет ни черта… Как бы ему поделикатнее? И чтобы он своим рукоделием вреда поменьше принес…

— А вы знаете? Ну ее к шуту, эту династию… Вы как-нибудь потом про династию. А может, и вообще не надо?.. Видите, какая штука… У королей или царей другого занятия не было, кроме как державным задом сидеть на шее у подданных. Вот это их поочередное сидение и составляет понятие «династия». Какое же это имеет отношение к нынешнему рабочему? Сегодня он рабочий, завтра — инженер, значит, интеллигент, а сын его, глядишь, стал врачом, ученым…

Человеческое древо жизни тем и лучше настоящего, что оно всюду корни пускает… Мы часто очень неосторожно обращаемся со словом. Надо сказать поторжественнее — недолго думая лезем в церковнославянский, а то и в дворянский, придворный чулан. А слово — вещь могучая, оно за собой многое тащит, не ровен час, в такую сторону утянет, что — батюшки свети!.. О современности, о современном рабочем надо бы писать иначе, по-современному, а не умеем… Пишем ему хвалы, а ему ни хвала, ни хула не нужны, ему правда нужна… Вот и вы, коли всерьез занялись литературой, вам тоже с этим придется столкнуться и искать, без конца искать…

— Конечно, творческий процесс…

— Бросьте, — поморщился писатель. — Слова эти придумали пачкуны, чтобы набить себе цену. Есть хорошее слово — работа! До пота, до одури, до зубовного скрежета иной раз… — Он замолчал, прошелся по комнате. — Для начала вам бы не роман, а что-нибудь полегче, попроще.

— Что же вы мне советуете делать?

В голосе Алова звучало ожесточение. Этого следовало ожидать. Все они, видно, одинаковы — и рецензенты и писатели. Сами дорвались и теперь всех отпихивают, боятся, что молодые затрут…

— Подумайте… Сейчас выходит много книжек, брошюр о передовиках производства. По-видимому, они приносят пользу. Такая работа, мне кажется, послужила бы вам для начала неплохой школой…

«А в самом деле? Кажется, неплохая идея… Такую книжку можно очень быстро сделать».

— Да, но будет ли такая книга иметь, так-скать, художественную ценность? Ведь для того чтобы подавать заявление в Союз писателей…

— Это уж зависит от вас, от того, как вы ее сделаете. От меры вашего труда и таланта…

— А вы не разрешите… Вы не откажетесь взять надо мной, так-скать, шефство? Не в смысле… А просто, если она окажется, по-вашему, стоящей, рекомендовать ее издательству или в журнал, может быть? Я, конечно, могу послать и сам, но, вы понимаете, ваш отзыв мог бы просто ускорить, так-скать…

— Что ж, присылайте мне, если хотите.

Радостно взволнованный, Алов потянулся снова за папиросой, но она лопнула по шву склейки, он долго и неумело заклеивал ее.

— Возьмите другую.

— Ничего, уже… А как вы думаете, о ком следует писать?

— Вот уж не знаю! О том, что вам всего ближе, что лучше всего знаете.

— О сталеварах, пожалуй, не стоит, о них уже много написано, есть целая серия… О доменщиках тоже… А как вы думаете, если о том фрезеровщике, помните, я вам сегодня показывал, о Гущине?

— Это губастый который, черноволосый?

— Он самый.

— Если хороший человек и работник, можно и о нем.

— Я, видно, последую вашему совету… — Как ему самому не пришло это в голову? — Большое вам спасибо!

Алов простоял еще не менее получаса и наконец ушел. Писатель посмотрел на часы и вздохнул. Вечер пропал. Он давно заметил: еще приходить вовремя люди иногда умеют, уйти вовремя не умеет почти никто.

3

Алексей старался не подходить к табельной доске в одиночку. Ему было неловко, как всегда, когда он не оправдывал чьих-либо надежд, оправдывать же надежды Голомозого он не собирался. Голомозый, нежно поглаживая веснушчатую лысину, поздоровался первый.

— Что ж ты не показываешься? Разок пришел, и все. Или не понравилось?

— Нет.

— Что так?

Василий Прохорович избавил Алексея от необходимости отвечать. Снимая табель, он нарочно громко спросил, чтобы слышали проходившие:

— Ну, святой, когда в рай собираешься?

Голомозый улыбнулся осторожной, злой улыбочкой.

— Мы поспеем… Это вы, горластые, наперед всех лезете. А мы — когда призовут…

— То-то! Рай раем, а за землю держишься… Смотри, призовут — кобелей прихвати, они и там сгодятся ангелов гонять… Пошли, Алёха!.. Собаку у него отравили, мальчишек рвала, так он двух теперь завел, чтобы в сад не лазили…

— Дядя Вася, а если к тебе залезут?

— Ну, ко мне!.. Я в крайнем разе уши нарву. И мне, чай, можно: я святым не притворяюсь… Ты чего квёлый? Гуляешь много?

— Да нет, не много.

— Будто я не знаю! У меня усы-то тоже не сразу седые выросли…

Он свернул налево, к своему большому продольно-фрезерному, Алексей — к плите. Возле нее лежала груда чугунного литья, но ни чертежей, ни нарядов не было. Алексей прислушался — в главном пролете кричали. Мастер должен быть там.

Скандалил Маркин. Сухонький, с морщинистым, перекошенным сейчас лицом, он размахивал перед носом мастера левой рукой со скрюченными пальцами и кричал, что его это не касается, его должны обеспечить деталями, а там пусть мастер и все начальники хоть пополам перервутся. Сопляков обеспечивают, а его что, хотят выжить, да? Мастер поднимал руку, пытаясь вставить хотя бы слово, но сделать это не удавалось, он опускал руку и вздыхал.

— Дает жизни старик, — улыбаясь, сказал Виктор. Он уже зажимал оправкой стопку заготовок.

Все голоса и шумы внезапно исчезли, утонули в могучем реве третьего гудка. Алексей подошел к мастеру, потянул его за рукав, но тот, оглянувшись, досадливо отмахнулся. Чтобы не слоняться без дела, Алексей взял инструменты и пошел к точилу — подправить. Голомозый прошел мимо, сделал шаг к нему, но Алексей отвернулся и включил мотор точила. Хватит, один раз попался…

Это случилось в первый месяц его работы в цехе. Месяц был трудный, и как раз тогда Алексей остался один. Виктор ушел в отпуск, повез мать и Милку к знакомым рыбакам на Кривую косу. Ребята в общежитии были малознакомые, из транспортного цеха, с ними Алексей еще не свыкся и боялся, что они, уже видавшие виды, поднимут его на смех. В цехе же он, вчерашний ремесленник, еще ни с кем не успел сойтись. Вот только Голомозый…

Голомозый всегда был приветлив и даже ласков. В дружбу он не лез — и какая могла быть у них дружба, если Алексей едва подбирался к восемнадцати, а Голомозый, должно быть, и забыл, когда на его голой, как абажур, голове было что-нибудь, кроме больших рыжеватых веснушек? Однако, проходя, он не упускал случая заговорить, деликатно посочувствовать.

К концу смены разламывало спину, ноги наливались тяжестью. Тяжесть накапливалась и где-то внутри. Эту тяжесть нельзя было стряхнуть, ее не снимали ни сон, ни отдых, и Алексей все чаще со страхом думал — как же будет дальше? Вот это и есть труд? И так будет всегда? Он вызывал в памяти все слова, которые слышал прежде о труде, доблести и геройстве, аршинными буквами они кричали со стенных плакатов и транспарантов. Слова не помогали. Они существовали сами по себе, а он изо дня в день должен поднимать, ворочать чертово железо, стоять и стоять, стучать и стучать молотком по кернеру, и ничего в этом героического не было.

Голомозый, когда Алексей сказал ему о своих сомнениях, скорбно вздохнул.

— Такие слова люди говорят в утешение. А суть в том, что человек обречен в поте лица добывать хлеб свой… Очень просто: надо жить, жить без денег нельзя, а тебе за твое стояние и стук платят деньги. Другим — за другое. И человек должен терпеть… Однако, если у тебя какая заминка, ты не стесняйся… Табельщик — человек маленький, но и от него кой-чего зависит. А я — всей душой… А как же? Волки и те в стаи сбиваются, подсобляют один одному. А мы ить не волки, помогать дружка дружке все одно как брат брату — это есть человеческое предначертание…

Особенно охотно Голомозый говорил о том, что жизнь человеческая — путь тернистый, много на нем всяких соблазнов и испытаний. В одиночку человеку их не преодолеть, не вынести. Один человек, как колосок у дороги — и ветер его на все стороны клонит, и каждый прохожий затопчет. А нива засеянная, она, как стена, стоит — колосок к колоску, под ветром клонится, да не ломится. Если, конечно, посев добрый и не засорен плевелами… Мимоходом спросил, не верует ли Горбачев в бога.

— В бога? — удивился Алексей. — Да кто в него сейчас верит?

— Если про церковь говорить, то немногие, — согласился Голомозый. — И что удивительного? Душа человеческая жаждет познания истины, а в церкви какая может быть истина? Рясы, иконы, идолопоклонство языческое… Театр, а не религия. Не просветляют разум, а затемняют его.

В другой раз Голомозый начал расспрашивать, как Алексею живется, что он делает в свободное время, не скучно ли в общежитии. В общежитии было скучно. Унылая голая комната, в которой стояли стол и шесть коек, наводила тоску. В ней старались находиться как можно меньше: спали, ели из бумажек запасенные в «Гастрономе» или на базаре харчи и спешили уйти — в кино, в сад или просто так, «прошвырнуться», лишь бы не сидеть в осточертевших стенах. Иногда выпивали, но и это предпочитали делать в забегаловках, а если денег случалось больше — в пельменной на главной улице.

Голомозый сокрушенно кивал головой. Да-да, верно, верно. Молодежь не знает, чем себя занять. Хлеб насущный ей обеспечен. А этого мало! Напитав тело, человек стремится напитать душу, а пищи духовной не находит, бродит в потемках грубых плотских развлечений. Однако, утоляя жажду телесную, нельзя утолить жажду духовную. И жажда эта иссушает человека, делает его черствым, равнодушным к ближнему. А ведь и марксистское учение говорит, что человек — существо общественное… Нельзя человеку в одиночестве бродить по земле. Жить нужно в братском единении, когда человек протягивает другому не только половину своей краюшки, но и душу свою. И есть люди, которые стремятся помочь другим, не таят души своей и сообща идут к светлому будущему… Если Горбачев хочет, он, Голомозый, может познакомить его с такими людьми. Они собираются вместе, беседуют, помогают друг другу и словом и делом. И пусть он не думает, что там одни старики. Там и молодежь, которая устала бродить впотьмах и приобщилась к свету. И они не только наставляют друг друга, но и развлекаются. Достойным образом. Поют, играют в разные игры…

— У вас кружок какой самодеятельный или что? — спросил Алексей. — В самодеятельность я не хочу — не умею.

— Не то чтобы кружок… Да что рассказывать? Приходи, сам посмотри, послушай. Делать тебе ничего не надо. Мы никого не принуждаем…

Ехать пришлось далеко, в самый конец Стрелки. Трамвай, как всегда в воскресенье, был забит. Не только мальчишки, но и взрослые цеплялись за рамы окон, гроздьями висели по обе стороны вагона. На предпоследней остановке все хлынули налево, к пляжу, Алексей пошел направо по щербатой мостовой. В конце тупикового переулка возле калитки стоял Голомозый. Он обрадованно заулыбался, повел Алексея через сад к дому. Двор посреди сада был огорожен невысоким аккуратным заборчиком. От сарая к ним бросился рыжий пес. Коротко подхваченная цепь рванула его обратно, пес запрокинулся набок, но сейчас же вскочил, яростно запрыгал на задних лапах. Он душил себя цепью, лаять уже не мог и только надсадно хрипел. В большой комнате, как в кинотеатре, были расставлены рядами стулья и скамейки, перед ними стоял маленький столик, у стены приткнулась коричневая штуковина, похожая на маленькое горбатое пианино.

— Устраивайся, — сказал Голомозый.

Алексей сел в угол, за маленькой шаткой этажеркой.

— Что это? — показал он глазами на коричневую штуковину.

— Фисгармония. Посиди немножко, я должен встречать…

Голомозый ушел. Впереди, ближе к окнам, сидели несколько девушек, они тихо и серьезно перешептывались. У противоположной стены стоял здоровенный, выше Алексея, парень. Он старался смотреть прямо перед собой, но то и дело скашивал большие синеватые белки на девушек и моргал белыми, телячьими ресницами. Старушка в кружевной накидке склонилась над маленькой книжечкой, беззвучно шевеля губами, читала. Такую же книжечку держал в руках наголо обритый мужчина в чесучовом пиджаке. По-видимому, у него были полипы или насморк — он сидел с открытым ртом, в носу его непрерывно булькало и хлюпало.

В комнату тихонько и осторожно, будто к покойнику, входили новые люди, скрипя стульями, рассаживались. Последним, вместе с Голомозым, пришел коренастый розовощекий мужчина с подстриженной черной бородой. Под приглаженными усами его влажно поблескивали толстые красные губы. Он двигался солидно, неторопливо, только глаза его, черные, маслянистые, зыркали по-цыгански горячо и быстро.

Голомозый и чернобородый прошли к столику.

— Братья и сестры! — сказал Голомозый. — Начнем наше собрание. Слово сегодня произнесет присланный к нам из Таганрога брат Павел…

Чернобородый открыл обернутую газетой толстую квадратную книжку, зыркнул по лицам слушателей.

— Собеседование наше посвятим ныне речению Екклезиаста, глава четвертая, стих девятый, десятый и двенадцатый.

Он далеко, как все дальнозоркие, отставил книгу и медленно, торжественно прочитал:

— «Двоим лучше, чем одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их:

ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другага нет, который поднял бы его.

И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него: и нитка, втрое скрученная, не скоро порвется».

Брат Павел отложил книгу и строго посмотрел на слушателей.

— Что означают слова эти? К чему призывают они нас? Какие выводы должен сделать из них каждый? Двояко их значение, глубок их смысл. Помогать ближнему в труде и беде его — нет дела более похвального. Исцелить недужного, накормить алчущего, напоить жаждущего, поддержать слабого — кто из братьев во Христе откажется? Но недуги телесные — не самые страшные. Страшнее беды духовные, слепота безверия. Люди, бредущие по терниям житейским, они ранят стопы свои, но, озаренные светочем веры и знания, они видят цель и смысл жизни. Это придает им сил и бодрости, твердости духовной и телесной. Они, счастливые, не должны забывать о ближнем, идущем рядом с ними, но не знающем, куда идти. Как бы ни было, их, заблудших, много, каждый остается один, ибо с ними и в них нету бога…

Брат Павел говорил легко и бойко, слова сыпались из его красногубого рта гладкие и круглые, как колобки. Все внимательно слушали. Бритый сосед Алексея открытым ртом ловил слова проповедника, растроганно сопел и хлюпал носом.

Алексей, пригнувшись, почти спрятался за этажеркой. Уши его горели. Он порывался встать и уйти, но боялся, что все обернутся на его шаги, и продолжал сидеть.

Вот так влип! Если кто из ребят узнает — хана, засмеют… Бог, вера, Христос… Это было такое древнее, призрачное и никчемушное, что о них никто никогда не говорил всерьез. И не всерьез тоже. Они просто не существовали. Их не было. И все это знали. И вот, оказывается, есть какие-то книги про этого бога и люди, которые их читают и уговаривают друг друга, что надо верить и ждать, когда он снова придет на землю.

Красногубый брат Павел все так же стрелял глазами и бойко сыпал круглые слова. По этим словам получалось, что церковь стала на службу богатым и эксплуататорам, а истинная вера не знает никакого чинопочитания, в ней нет ни священников, ни первосвященников, и это правильно, потому что отец Иисуса был пролетарием, имел специальность плотника, а сам Христос никаким имуществом не обзаводился, разоблачал богатых и заботился о бедных… Потом он говорил об усмирении гордыни, о том, что каждый должен в этом смысле тренироваться, не брезговать ближним и, чтобы воспитывать в себе смирение, полезно чаще проделывать обряд омовения…

Голомозый и его жена принесли несколько тазиков, разномастных мисок и полотенца. Брат Павел сел, разулся. Голомозый вымыл и вытер ему ноги. Потом сел Голомозый, и ноги ему вымыл брат Павел. То же самое проделали еще несколько человек. Тазики и полотенца унесли.

— А теперь споем, братья и сестры, наш псалом, — сказал брат Павел.

Старушка в накидке села к фисгармонии, начала по очереди, будто ехала на велосипеде, нажимать педали внизу, а руки положила на клавиши. Фисгармония громко задышала, из нее потянулись тягучие, гнусавые звуки. Все запели. Пели в один тон и тоже почему-то гнусаво, будто все сразу схватили страшный насморк. Алексей плохо понимал слова нудной песни, понял только, что в ней речь идет о том, как Христос снова придет на землю и установится его тысячелетнее царство. Парень с телячьими ресницами пел фальцетом, все время сбивался с тона, но не умолкал и особенно старательно выводил припев:

Алексей отодвинул стул и, не таясь, вышел. Желтый кобель, увидев его, вскочил на дыбы и, полузадушенный цепью, захрипел. Алексей поискал, чем бы в него пульнуть, но на чисто выметенном дворе не было ни камня, ни палки.

4

Алексей надеялся, что никто не узнает о его посещении адвентистов. Оказалось, его видели.

Напротив плиты, через пролет, стоял большой продольно-фрезерный станок. В смене Алексея на нем работал Василий Прохорович Губин.

При Семыкине Василий Прохорович частенько подходил к плите, умащивался на высоком, в полроста, узком табурете и, поглядывая на свой станок, неторопливо беседовал. После перевода Семыкина в другую смену он подходить перестал. Однако в понедельник, на другой день после молитвенного собрания у Голомозого, он включил самоход, подошел, сел на табурет и долго молча смотрел, как Алексей работает.

— Привыкаешь?

Алексей хотел было небрежно сказать, что привыкать, собственно, нечего, он же проходил практику и все такое, но вместо этого вздохнул и сказал:

— Трудно…

Василий Прохорович как будто даже обрадовался.

— Очень хорошо! Коли ты это понимаешь, из тебя люди будут…

— Что же хорошего, если трудно?

— А как же? Работать — это тебе не фигели-мигели… Думаешь, зря слова из одного корня, что «труд», что «трудно»?..

— И всегда так будет?

— Привыкнешь — полегче станет, а совсем легко не будет, нет… Легкая жизнь только у жуликов… покуда не прищемят. Ну, а которые дураки, те утешаются — на небе, мол, легко будет. Молятся, у бога подачек клянчат…

Алексей почувствовал, что краснеет, наклонился над чертежом.

— Ты, видать, тоже собрался на небо тропку топтать?

— С чего вы взяли?

— А у соседа моего вчера что делал? Мне все видать. И как голосят, богу своему жалятся — слышно.

— Голомозый заманил. Я не знал, что они там молиться будут…

— А чего ж еще штундам делать?

— Каким штундам?

— Ну, штундисты, баптисты всякие… Теперь бога-то, как штаны, каждый по-своему кроит. Собираются по квартирам и молятся. Думают, без попов до бога дорога ближе. А что с попами, что без них, все одно вокруг себя крутятся. И ты туда же?

— Я в бога не верю.

— Ну и правильно. Бог, он кому нужен? Кому прятаться надо. Голомозым, например, без бога никак. Бог им заместо забора, они за ним свою двуличность прячут. Взять того же Голомозого. Вон какую домину выстроил! Сад, огород. Думаешь, на зарплату? Зарплата ему — для прикрытия; баба его за яблоки на базаре в одно лето столько насшибает, что ему и в пять лет не наработать. Его послушать, так он вроде последнюю рубашку отдаст, а ребятенок падалицу поднимет — он из ружья бы палил, кабы не боялся, что засудят. И выходит, все его божественные слова — фальшь и враки…

Иначе, но столь же категорично высказался и Вадим Васильевич, когда Алексей рассказал ему о том, что побывал у адвентистов. Он зажал нос в кулак, посопел в него и сказал:

— Бог, милый друг Алексис, это было удобное изобретение. Эскимос при незадаче порол своего деревянного или костяного бога: куда, мол, ты глядел, когда происходило несчастье… Православные христиане уже не держали бога под рукой, поместили его на небо, и выпороть его стало трудновато… Однако всегда можно было свалить вину на бога — его воля… И вдруг бога не стало, человек остался наедине с самим собой. Некого пороть и не на кого сваливать. Ты — всему причина и сам во всем виноват: в хорошем и в дурном. И оказалось, глядеть себе в глаза трудно, наедине с собой непривычно и жутко. Для этого надо быть очень честным. И очень смелым… Да. И могут это не все. Далеко не все! — Вадим Васильевич вздохнул и помолчал. — Великое может стать смешным и жалким, а ничтожное — великим… Только время определяет действительную ценность идей, людей и вещей. Так и с религией. Когда-то огромный мир бога и веры стал все более умаляться, уходить, пока не осел прочно в маленьком мире, где ворованная любовь, соседские плевки в борщ, прилипчивые, как чума, модные песенки, хулиганская ругань…

С тех пор прошло больше года, к адвентистам Алексей больше не ходил и от разговоров с Голомозым уклонялся, а Василий Прохорович, как прежде, при Семыкине, частенько стал подходить к плите покалякать и незаметно превратился для Алексея в дядю Васю. Почти все его разговоры были в сущности монологами. Взмостившись на табурет и поглядывая то на Алексея, то на станок, он неторопливо излагал свою точку зрения на какой-либо предмет — а своя точка зрения была у него на все предметы — и вовсе не требовал участия Алексея в разговоре: сам задавал вопросы и сам отвечал на них, выдвигал возражения и тут же их разбивал. Болтовня старика не мешала. Алексей вчитывался в чертежи, ставил и снимал детали, а дядя Вася говорил и говорил. Больше всего он любил распространяться о месте и значении рабочего в жизни и о жизни вообще.

— Жить — это не просто! — говорил он. — Да… Тут тебе и сверху печет, и сбоку продувает, и сзади подталкивает. А ты сумей не сбиться, линию найти… Ты свою нашел?..

— Не знаю. Наверно, нет.

— Как так?

— Я сталеваром хотел быть. А вот…

— Значит, мало хотел…

Нет, он очень хотел, а не получилось. И не только у него. Вот были они все вместе, мечтали, спорили, надеялись. И ничего не получилось. Мечты не сбылись, надежды не оправдались. Витька хотел стать капитаном и не стал: умер отец, пришлось идти на завод учеником, теперь фрезеровщик. Яша Брук кончил с медалью, поехал в Киев, в политехнический. Не приняли, хотя и медалист. Теперь, кажется, в городской библиотеке что-то такое делает и то вроде без зарплаты, а так чего-то подбрасывают… А Наташу приняли. Уж лучше бы наоборот: приняли бы Яшу, а ее — нет. Тогда ей не нужно было бы ехать в Ростов. А то вот осталось несколько дней, а он все никак не может ей сказать…

А он сам? Собирался стать сталеваром, и ничего не вышло… Ему сказали, что группа сталеваров укомплектована и нужно идти в слесари. Он тогда побежал к Еременке, доказывал, что ему обязательно нужно в сталевары, что он хочет, у него призвание… Еременко долго слушал, вытирал платком лоб и вдруг сказал:

— А я люблю черешню.

Лешка от неожиданности открыл рот.

— Нет, не есть… Есть я ее, конечно, тоже люблю. А еще больше — сажать и выхаживать. По моему рассуждению, это самое что ни на есть красивое дерево на земле. Весной, как зацветет, это же разве дерево? Невеста!.. Мне по моему характеру садик бы иметь и хлопотать в нем. А я вот сижу тут, тебя, дурачка, слушаю да еще уговаривать должен… Думаешь, мне это очень нравится? Ты погоди губы надувать! Ты, голубчик, пойми: мы пошли тебе навстречу, приняли раньше, чем положено, поскольку ты — сирота, воспитанник детского дома. А ты кобенишься. Подумай сам, чего выйдет, если каждый будет вроде тебя: того не хочу, а желаю этого. Таким манером все наше государство вверх тормашками полетит. Правильно я говорю?

Что Лешка мог возразить? Что государство никуда не полетит, если он, Алексей Горбачев, станет сталеваром? Или пускай оно идет куда хочет, а он хочет в мартеновский? А потом уже, когда Еременко сам позвал его и предложил «взять курс на разметку, поскольку есть такая наметка», Лешка даже не возражал. Если не в сталевары, какая разница, кем быть?..

Еременко молодец, своих ребят не забывал и, как любил повторять, доводил «до ума». А в случае чего бросался за них в драку на кого угодно, как тогда с Витковским…

Каждый раз, когда группа заканчивала учебу и практику, ребята получали разряды и были оформлены, Еременко в первый день их самостоятельной работы сам приводил всю группу строем в цех и сдавал начальнику с рук на руки. «Чтобы чувствовали! — говорил он. — Не с ветру пришли, а трудовые резервы…» Может, хотел он поторжественнее обставить вступление ребят в коллектив, чтобы запомнили на всю жизнь и гордились, а может, просто тщеславно показывал свой «товар» лицом… В Лешкиной группе торжество не получилось. В цехе сменили начальника, Витковский, за какие-то грехи или упущения переведенный из главных механиков, рвал и метал. Он исподлобья посмотрел на выстроившихся в центральном пролете ремесленников и отрывисто спросил:

— Что за пацаны? Зачем?

Еременко, улыбаясь и, как всегда, вытирая пот, сказал, что это — не пацаны, а станочники, новое пополнение.

— У меня станков с сосками нет! Мне с них работу спрашивать или на горшок сажать?! Ты кого привел?

Ребята в группе, кроме Лешки, которого в то время погнало в рост, подобрались на редкость мелкорослые. Еременко перестал улыбаться, побагровел и вдруг — чего никогда с ним не бывало — закричал:

— У тебя что здесь, цирк? Борцы, гладиаторы тебе нужны?

Витковский ушел в контору, Еременко бросился следом. Ребята, встревоженные такой встречей, против обыкновения, не расползались в разные стороны присесть, облокотиться, а так и стояли тесной группкой, ждали. Наконец Еременко вышел из конторы, не глядя похлопал кого-то из ребят по плечу:

— Все в порядке, голубчики, давайте по местам… Но в случае чего — враз ко мне!..

В ожидании «случая» он несколько раз приходил в цех, проверяя, не затирают ли его питомцев, не придираются ли попусту, но ремесленников не затирали, попусту не придирались.

Так без всяких торжеств и речей они и начали: приходили по гудку, снимали табели и шли к станкам, Алексей — к разметочной плите.

В газетах и книжках он читал о ребятах, как они, окончив школу или ремесленное, идут на завод, как поначалу немножко там ошибаются или бедокурят — проедают, например, зарплату на конфеты, — а потом очень быстро исправляются, становятся передовыми, гордыми и счастливыми.

Алексей заговаривал о таких книжках с товарищами, они, смеясь, отмахивались — «мура!», проверял себя, но ничего похожего не получалось и у него. Конфет он не любил и зарплаты не проедал, пока ничего не портил, но ни счастья, ни гордости не испытывал. К концу смены болели ноги, еще раньше начинало ломить поясницу, непрерывно нужно было ворочать, двигать тяжелые отливки и поковки, в цехе душно, от испарины тело все время кажется грязным, руки стали шершавыми от клеевой краски, окалины и формовочного песка. И постоянно приходится ругаться с мастером: то нет наряда, то наряд есть, а нет чертежа, а то и ни того, ни другого. Или с Маркиным. Очки мало помогают, видит он плохо и, чуть что, кричит, будто ему нарочно размечают так, что ничего не видно… И каждый день одно и то же. Вставать по гудку в шесть, всухомятку что-то жевать, бежать к автобусу, который отвезет на завод, долго идти пешком к цеху и в холод, и в дождь, и в зной. И никакого счастья, ничего героического в этом не было. Особенно трудно было в самом начале, когда учителя его перевели в другую смену и Алексей впервые остался один у плиты.

Семыкин давно уже не помогал, не проверял размеченные Алексеем заготовки, но он стоял рядом, в любую минуту мог посоветовать, помочь или вступиться, если что-нибудь оказалось бы не так и пришлось отвечать за ошибку, недогляд или даже брак. Его сорок лет, седьмой разряд и спокойная уверенность были опорой и заслоном от любых неожиданностей и осложнений.

И вдруг опоры и заслона не стало. Рано или поздно это должно было произойти. Алексей был к этому готов, но, когда это случилось, оказалось, что он совершенно не готов и случилось все слишком рано. Он стоял у плиты и всем телом ощущал направленные на него выжидательные и настороженные взгляды из всех пролетов, от всех станков. От этих взглядов у него деревенели шея и спина, сводило руки. Он поднимал голову, поспешно оглядывался — никто на него не смотрел. На минуту напряжение ослабевало, потом появлялось снова. Он проверял сделанное дважды, трижды и, так как очень боялся ошибиться и напутать, путал, ошибался и начинал сначала. Все, что он знал и умел, вдруг оборачивалось незнанием и неуменьем…

— А почему хотел быть сталеваром? — допытывался дядя Вася. — На портретах красоваться? Специальность у тебя не громкая, однако гордая, без нее все другие ни тпру ни ну… У нас завели моду — об одних кричат, про других молчат. Кричат про доменщиков, сталеваров. Вроде как они генералы в рабочем деле… А почему так считается? Потому что они на конце стоят, как пекарь. Кто-то хлеб сеял, убирал, зерно молотил да молол, а он с пылу, с жару пироги выдает, — ему, выходит, слава и почет… А на самом деле в нем доблести, как в других, — стоит при своем деле, и все. И без других ни взад ни вперед. Считается, сталевары — ведущая профессия, других, значит, ведут… А ну-ка, ты вот деталей не разметишь, станочники не обработают, слесаря не соберут, и будет «кукушка» ржаветь, как дырявый чайник: ни тебе лом подвезти, ни чугун, ни флюсы. Опять же футеровщики, огнеупорщики — без них сталь где варить, куда лить? В карман? Коксовики, доменщики газа не дадут — на костре варить будешь? Выходит, никакие они не ведущие, а следом идущие. И коли перед ними народ свое дело не сделает, ничегошеньки они не могут… Важно не кем быть, а каким быть! Да. Каждый в своем деле может быть как бог Саваоф.

— Так уж и бог!

— А ты думал? И Карл Маркс говорил: рабочий — это демиург, что по-древнему означает бог, творец. Ты Карла Маркса читал?

— Нет. Нам про него рассказывали.

— «Рассказывали»… Всё-то вы понаслышке, как дрозды, с чужого голоса. До всего, брат, надо своим умом доходить, а не на слово верить. А то сегодня тебе про одно скажут — белое, ты поверишь, завтра про то же самое, что оно — черное. И ты снова поверишь?

— Нет.

— Поверишь! За душой-то у тебя только и того, что тебе в уши надули… А надуть чего хочешь можно. Или еще хуже — и тому и другому верить перестанешь. А это уж последнее дело, когда человек ни во что не верит. Это как дерьмо в проруби: ни взлететь, ни утонуть… А когда до всего своим умом дошел — тут уж тебя никто не собьет. Вот, к примеру, я. «Капитал» я, конечно, не осилил — образования не хватило, — а другие книжки читал. Рабочему книжки эти нужные, чтобы он гордость свою понимал.

— Для утешения?

— Утешение только дуракам помогает. А умным понимать надо.

Рассуждения дяди Васи хотя и не вызывали такого раздражения, как покусывающие речи Голомозого, но помогали так же мало. Помогла привычка. Чем больше втягивался, привыкал Алексей, тем меньше уставал. Однако творцом, демиургом, как говорил дядя Вася, он себя не чувствовал. Он размечал детали, части каких-то станков, машин, и они бесследно исчезали. Делал он всё больше и лучше, но все сделанное уходило из поля зрения, и ему казалось, что вся его работа — только видимость, никаких результатов и следов после нее не оставалось.

Иначе было с долбежным станком, стоявшим у начала главного пролета. Его разобрали для срочного капитального ремонта. Мастер, которого за склонность к спешке и страху перед начальством называли в цехе Ефимом Паникой, почти все время стоял над душой, торопил, подгонял, и, должно быть, поэтому Алексею запомнились детали долбежного, которые он размечал. Приходя в цех, уходя из него, Алексей видел, как возле оголенной станины накапливалось все больше готовых деталей, как слесаря подгоняли их, шабрили рабочие плоскости и начали собирать. Это уже была не видимость, а настоящая большая и нужная вещь. Алексею нравилось наблюдать, как станок рождается заново — он ведь рождался и при его помощи! — и если выдавалась свободная минута, подходил, смотрел, как его собирают. Сборку закончили, станок опробовали, на нем снова начал работать прежний его хозяин, старый долбежник. У Алексея целый день было праздничное, радостное настроение. Его станок работал! Ну, не его, конечно, одного, но он ведь тоже делал, тоже помогал, и без его, Алексея, помощи он был бы, наверно, не таким, каким-то другим, а этот был своим… И каждый раз, приходя в цех, Алексей посматривал на его зеленую станину, сверкающие плоскости, матовые шкивы, отполированные руками рукоятки. «Работаешь, старик? Давай, давай!..»

Алексей даже огорчился, когда у старого долбежника появился ученик: невысокий коренастый парень в солдатской гимнастерке. Лицо у него было широкоскулое, с маленькими раскосыми глазами, на верхней губе росли редкие черные волоски. Это был комсорг цеха, звали его Федор Копейка. То, что он комсорг, ничего не меняло — мог запороть станок за милую душу, как и всякий… Комсорг учился старательно, потел от усердия, вместе с потом размазывал по лицу масло и ходил поэтому всегда замурзанный, но станок не запарывал.

Потом Алексею довелось размечать цилиндр, золотники и несколько дышел для заводской «кукушки» — маленького, без тендера, паровозика. Это был 9П-782. Алексея и теперь потянуло проследить, куда ушли размеченные им части. После работы он бегал на сборку и смотрел. Паровозик отремонтировали. Деловито сопя и звонко покрикивая, он опять начал сновать по гигантскому заводскому двору, то толкая перед собой огромные, пышущие зноем ковши с расплавленным чугуном от домны к мартеновскому, то уволакивая в отвал ковши со шлаком. Кургузый паровозик этот казался Алексею необыкновенно красивым, а пронзительный свисток его самым звонким и приятным. Каждый раз, увидев свой 9П-782, Алексей провожал его взглядом и, даже не видя, узнавал по свистку. Это тоже был его «крестник».

У мостового крана, ходившего под главным пролетом механического, полетели зубья ведущей шестерни. Новую шестерню для крана размечал Алексей. И потом каждый раз, когда, рокоча и подвывая, кран двигался над головой, Алексею в этом рокоте слышался голос нового «крестника».

Таких «крестников» становилось все больше и больше. Они не были живыми и вместе с тем как бы жили: двигали, двигались сами, работали… Проходя по двору, он слышал звонкий голос «своей» «кукушки», у самого входа в цех стоял коренастый, чем-то похожий на нового хозяина Федора Копейку долбежный, брызгал малиновыми искрами шлифовальный, рокотал мостовой кран, торопливо, будто запыхавшись, поперечно-строгальный выговаривал: вжик, вжик…

Алексей и теперь не чувствовал себя творцом: он сам, один, не сделал ничего, ни одной вещи, ни одного станка или машины. Его работа растворилась в работе других, ее заканчивали люди, которых он даже не знал. Но сделанное им направляло, определяло всю дальнейшую работу, ее конечный результат.

Плита стояла посреди цеха. Краны, вагонетки, а иногда и просто руки чернорабочих в заскорузлых, рваных рукавицах несли к ней все, что поступало в цех, — шершавые иссера-черные чугунные и стальные отливки, тускло поблескивающие бронзовые, сизо-красные, в осыпающейся окалине поковки. Отсюда исчерченные по меловой, сразу берущейся ржавчиной краске они растекались по станкам. Их обтачивали, строгали, долбили, сверлили, фрезеровали, шлифовали. Они возвращались вновь на плиту, снова исчерченные, простроченные кернерами уходили к станкам, их снова шлифовали, фрезеровали, сверлили, долбили, строгали, растачивали.

Все, что делал, подготавливал и выпускал цех, проходило через плиту. От всех станков, из всех пролетов, отделов к ней тянулись, на ней скрещивались, сталкивались, боролись, побеждали или отступали и уступали интересы и устремления сотен, тысяч людей. В цех со всех сторон наплывали требования, устремления других цехов, отделов, заводоуправления, конструкторского бюро, бриза, главного механика, энергетика, главного инженера, технолога… Случалось, приходили заказы, требования от завода имени Ленина, из порта, паровозного депо, трамвайного или поступал, как сейчас, большой спецзаказ… И всё — то еле слышно, в шелесте бумаг, то в пронзительном трезвоне телефонов, то в вежливых и язвительных спорах планерок и заседаний, то в ругани во все горло на месте, в цехе, — собиралось, сгущалось и разражалось над чугунной разметочной плитой, строго поблескивающей недавно простроганным зеркалом…

Теперь Алексей не жалел, что не стал сталеваром. Профессия разметчика действительно была не громкая. Она была строгая. Здесь нельзя было ничего делать шаляй-валяй, надеяться, что кто-то «подрубает», «подчистит». Малейшая ошибка разметчика вела за собой вереницу чужих ошибок, делала бессмысленной, бесплодной работу множества других людей. У Алексея исподволь, незаметно выработалась жесткая требовательность к тому, что делал он сам, а потом и к тому, что делали другие. Ошибка и фальшь означали и могли означать только одно — брак. И так во всем… Незаметно для него жесткая требовательность распространилась на все, что говорил и делал он сам, другие люди. Что, кроме вреда и ошибок, могла принести фальшь во всем остальном?.. И как нельзя было сделать правильно разметку, не прочитав весь чертеж, не поняв устройства и назначения узла, так нельзя было и определить свое отношение к людям, не разобравшись во всем до конца, не решив, кто они и что они.

…— Дядя Вася, а как, по-твоему, Гущин — передовик?

Василий Прохорович посмотрел на Алексея поверх очков.

— Дружок твой? Прыщ он… на ровном месте, твой Гущин!

Смена кончилась. Алексей поспешно убрал инструменты и зашел за Виктором. Виктор был занят. Растопырив треногу штатива посреди пролета, фотограф наводил аппарат на Виктора. Тот опирался рукой на горку готовых деталей и изо всех сил старался выглядеть солидным. Виктора еще ни разу не фотографировали для Доски почета, и, как он ни тужился, как ни хмурился, толстые губы его расползались в улыбке. Мимо шли рабочие, оглядывались, ребята помоложе приостанавливались, посмеивались.

— Витька, подбери губу — в аппарат не влезет!

— Это тебя к ордену или сразу в лауреаты?

Виктор надулся, но тут же заулыбался снова.

— Прошу не мешать, — строго сказал фотограф. — Товарищ Гущин, не отвлекайтесь, смотрите сюда.

Фотограф поднял палец, Виктор послушно уставился на него.

— Ты скоро? — спросил Алексей.

Виктор сделал гримасу, показывая, что не знает.

— Товарищи, так же нельзя работать! — рассердился фотограф. — Ну вот — кадр пропал… Давайте еще раз. Смотрите сюда… Теперь становитесь к станку.

Виктор перешел к станку, фотограф взял штатив и начал выбирать для него место. Алексей махнул Виктору рукой и ушел. Времени было в обрез, чтобы доехать, переодеться и успеть к Наташе.

5

Успеть не удалось. На скамейке возле входа в общежитие сидел дядя Троша. Увидев Алексея, он вскочил, искательно улыбаясь, заспешил ему навстречу.

— Вот и ты… Я уж тут сижу-сижу, думаю: придет ли, нет ли?

— Мне уходить надо.

— Да ведь я на минутку только… Не задержу, нет, нет… — Он суетливо семенил рядом, снизу вверх заглядывая Алексею в лицо.

— Ну, пошли.

— Погоди, давай вот сюда в сторонку отойдем… Понимаешь, беда у меня… — Алексей усмехнулся. — Нет, нет, так все в порядке… С квартирой! Я снимал там у одной боковушку, вроде чуланчика… А к ней сын приехал, с семьей. Куча детей… Ну, она меня и… «Что ж, говорит, ты жить будешь, а детишек я на улице класть должна?»

— Так куда я тебя? В общежитие посторонним нельзя.

— Сам-то я ничего, перебьюсь. Приткнусь где-нибудь. А вот вещички не знаю куда девать… Люди кругом незнакомые. Оставишь, а потом… У меня и вещей-то всего ничего — чемоданишко с барахлом. А пропадет — жалко! Как-никак последнее… — Губы дяди Троши задрожали.

Алексей молча смотрел на него. Когда-то он мечтал вырасти, снова встретить дядю Трошу и отомстить ненавистной Жабе за все: за поруганную память отца, за унижение, за побои, а жизнь, которая была бы непоправимо загублена, если бы не чужие люди…

Теперь не было ни ненависти, ни желания мстить. Мордатый, самодовольный и страшный дядя Троша превратился в плюгавого сморчка и не вызывал ничего, кроме брезгливой жалости.

— Приноси ко мне свой чемодан, места не пролежит.

— Вот… Вот уж спасибо! — просиял дядя Троша. — Выручил ты меня — прямо не знаю как… Можно сейчас? Я в один момент… А?

— Давай, только поскорее. Пока переоденусь.

— Сей минут, сей минут!

Дядя Троша засеменил по тротуару. Алексей умылся, переоделся. Дяди Троши не было. Алексей вышел на улицу, посмотрел в ту сторону, куда убежал старик. Его не было. Алексей вернулся в комнату, посмотрел на часы. Наташа уже одета, ждет. Алексей снова выбежал на улицу. Никого. И ребят из комнаты нет. Он побежал отыскивать тетю Дашу, чтобы предупредить о чемодане, — тетя Даша куда-то запропастилась. Алексей решил плюнуть на все и уходить, но в дверях столкнулся с дядей Трошей. Пыхтя и задыхаясь, он тащил большой фанерный баул.

— Опоздаю я из-за тебя… — сердито сказал Алексей.

— Да ведь не молоденький! И так еле дух перевожу…

Алексей поднял потертый, исцарапанный баул.

— Получше не мог купить?

— А на какие шиши?.. По барину и говядина…

Алексей затолкал баул под свою койку.

— Ну всё, пошли.

— Как? Вот тут и оставишь?

— А где же еще?

— Да ведь ты здесь не один…

— Ну так что? Никто не тронет.

— Мало ли… Береженого, говорят, и бог бережет…

— Чего ты боишься? У тебя там ценное что?

— Какие у меня ценности!.. Барахлишко всякое — старые кальсоны да рубашки, на них никто не позарится… А документы? Да! Вот документы у меня там… Все справки: где работал, что, как… Барахло и пропадет — не жалко, а документы — сам понимаешь…

— Что же мне его, с собой таскать? У нас вон все лежит, ничего не пропадает.

— Может, камера есть? Хранения…

— Какая, к черту, камера?! — Алексей посмотрел на часы и выхватил из-под койки чемодан. — На! И цацкайся с ним сам… Некогда мне, понимаешь?

Лицо дяди Троши выразило такой испуг, огорчение и растерянность, что Алексей еще раз чертыхнулся и побежал отыскивать тетю Дашу. Она уже сидела на своем всегдашнем месте в коридоре, между окном и бачком для воды.

— Тетя Даша, заприте чемодан!

— А сам не можешь?

— Да нет, в кладовку… Это не мой, я потом расскажу…

Тетя Даша выбрала из связки ключ, со вздохом поднялась и, шаркая опухшими ногами, с трудом понесла свое рыхлое, изработанное тело к темной кладовушке в конце коридора. Алексей помчался за баулом. Дядя Троша семенил следом, на ходу проверяя замок. Висячий замочек был новенький, отменно прочный. Алексей сунул баул в угол.

— Ну, всё?

— А квитанцию?

— Какую еще квитанцию?

— Хоть какой-нибудь документик!.. Принято, мол, на хранение… Порядок такой… — заискивающе, жалко улыбаясь, дядя Троша смотрел то на Алексея, то на уборщицу.

Проклиная дядю Трошу, баул и все на свете, Алексей сунул в руки тете Даше карандаш, клочок бумаги и тут же пожалел об этом: писала тетя Даша еще медленнее, чем ходила. Первое слово «адин» благополучно разместилось, но второе поехало вверх, и бумага кончилась прежде, чем слово: получилось «чима». Тетя Даша подумала, решила, что этого достаточно, и старательно вывела подпись с маленькой буквы — «зуева».

— Вот. — Она полюбовалась своей работой и улыбнулась. — На. Прямо как в банке.

Алексей выхватил квитанцию, сунул дяде Троше и, убегая, прокричал:

— Приходи в другой раз… Пока!

Дядя Троша вслед ему угодливо закивал.

Наташи дома не было. Мать, которой Алексей еще с мальчишества стеснялся и побаивался, насмешливо сказала, что кавалерам опаздывать не полагается, к Наташе пришла подруга, они ушли к кому-то, а потом пойдут в театр. Алексей, не найдя что сказать, покраснел и ушел. Наташу теперь не отыщешь, в общежитие возвращаться незачем, к Виктору идти не хотелось. Алексей решил проведать Вадима Васильевича.

Знакомство с ним, начавшееся в детдоме, оборвалось, когда Алексей поступил в ремесленное, и возобновилось с поступлением на завод. Осваивая под строгим присмотром Семыкина разметку, Алексей тяготился, как ему казалось тогда, ее кустарным характером: каждую деталь нужно размечать отдельно, никакой механизации, всё от руки. А на собраниях и в газетах все время говорили о рационализации, новаторских приспособлениях, ускоряющих и облегчающих труд. Он решил, что и разметку можно рационализировать, облегчить и ускорить. Надо только подумать. Думал он долго, старательно и втихомолку. Результатом раздумий был чертеж приспособления, которое должно было полуавтоматически переносить контуры чертежа на заготовку. Алексей хотел было показать свое изобретение Семыкину, но потом — сам себе не признаваясь в надежде поразить и сразить учителя необыкновенной конструкцией — решил сначала идти в бриз. И первым, кого он там увидел, был Вадим Васильевич. Раздирая скулы зевотой, тот читал какую-то инструкцию. Приходу Алексея он явно обрадовался.

— Что скажете, молодой человек?

— Вы меня не помните? А я помню, — улыбаясь, сообщил Алексей.

— Вполне возможная вещь! — серьезно ответил Вадим Васильевич, в глазах его запрыгали бесенята.

— А как же! Вы еще к нам, в детдом, на мотоцикле приезжали, и мастерскую мы потом строили… А как мотоцикл? Ездит?

— Увы! Рассыпался, мир праху его… Хотя, впрочем, праха не осталось — растащили соседские мальчишки…

— Здорово он у вас работал!

— Громко, да…

Они посмеялись, вспоминая треволнения детдомовского строительства, праздник «Первой стружки».

— Ну, а это что? — кивнул наконец Вадим Васильевич на трубку чертежа в руках Алексея.

— Вот — придумал. Может, годится?

Вадим Васильевич, склонив набок голову и зажмурив один глаз, внимательно просмотрел чертеж, потом посопел в кулак и, переходя на «ты», спросил:

— Ты как, очень обидчивый? Говорить сразу или разводить цирлих-манирлих?

— Сразу.

— Тогда скажем прямо: Эдисон из тебя пока не получился. — Смягчая удар, он улыбнулся: — Может, потом прорежется? Вполне возможная вещь! А пока… Как тебя зовут?

— Горбачев, Алексей.

— А пока, милый друг Алексис, — пшик… Понимаешь, штука, которую ты тут изобразил, давно изобретена, называется она пантограф и применяется в чертежном деле… Но черчение — одно, разметка — другое. Чтобы такой прибор мог гарантировать точную разметку, он должен быть очень солидным и сложным, а овчинка, как известно, не всегда стоит выделки… Вот тут как раз и есть такой случай. Окромя всего вышесказанного, существует такая штуковина — копировальный станок. На заводе у нас таких нет пока, а вообще есть. У станочков этих большое будущее! В таковой станочек закладывается чертеж и заготовка. Электронный глаз ползет по чертежу, а фреза срезает с заготовки всякие ненужности… И получается в результате копия того, что нарисовано на чертеже, только в виде готовой металлической вещи. Понятно? Ну вот. Принимая во внимание, что существуют хорошие копировальные станки, зачем же делать еще и плохие чертежные? Получается вроде как бы не нужно?

— Не нужно.

— Вот и договорились! Обидно?

— Нет, что ж тут обидного?

— Ну, это ты врешь, милый друг! Обидно, да еще как, по себе знаю. Мне ведь тоже случалось… изобретать изобретенное. И поскольку рабочий день окончился, изобретение похоронено по четырнадцатому разряду, а погода жаркая, может, махнем к морю и смоем вместе с пылью все огорчения? А то от этой инструкции по внедрению и распространению я что-то очумел…

Они махнули к морю. Плавали, валялись на песке и разговаривали. Просидели на берегу до заката. Вадим Васильевич спохватился:

— Друг милый, а не пора ли чего-нибудь пожевать? У меня как-то скучно стало под диафрагмой…

Алексей посмотрел на свою спецовку.

— Тебя смущает фрак? Двинем ко мне. Ксения Петровна перенесет тебя и в таком.

Ксении Петровны дома не оказалось. Вадим Васильевич, сопя и оттопыривая губы, долго шарил в буфете, кухонном шкафчике, гремел посудой в чулане, потом озадаченно остановился посреди комнаты и ухватился за нос.

— Что сей сон означает? — Внезапно он просиял и хлопнул себя по темени. — Еду-то поручено купить мне, а я — забыл!.. Так… Ты читал когда-нибудь высокоученый труд Елены Молховец? Напрасно! Чрезвычайно толстая женщина… То есть книга. В ней кулинарные рецепты на все случаи жизни. От рождения и крестин до похорон и поминок. Там даже есть такой — очень полезный! Я запомнил: «Если к вам пришли в гости, а в доме решительно ничего нет, вы спускаетесь в погреб, достаете холодную телячью ногу…»

— А где же?

— Вот именно! Где погреб? А главное — где нога? Гуляет, подлая, в собранном виде со всей прочей телятиной… Я тебе по секрету скажу: дама эта, несмотря на ученость, была все-таки дура. Она не описала в своем трактате блюдо, на котором несколько столетий держалась Российская империя… Знаешь ли ты, что такое мурцовка? Не знаешь. «Учись, мой сын, науки сокращают нам дни быстротекущей жизни». Примерно так сказал поэт или несколько иначе…

Вадим Васильевич отрезал несколько ломтей ржаного хлеба, изломал их крупными кусками, нарезал лук и сложил все в миску, посолил, полил водой, добавил немного постного масла и перемешал.

— Вот держи этот инструмент, — протянул он Алексею ложку, — и считай, что ты цивилизованнее Александра Македонского и даже Аристотеля, потому что они орудовали пальцами… Итак, что есть перед нами? Мурцовка, она же — тюря, она же — опора отечества… Ну как?

— Вкусно! — набитым ртом ответил Алексей.

— То-то! Харч богов!.. Будь богом, уминай этот харч, но помни: есть тюрю можно, самому быть тюрей не следует…

Они умяли мурцовку, потом пили чай. Это был попросту сладкий кипяток, так как чая в доме тоже не оказалось. Воду Вадим Васильевич кипятил в стеклянной банке из-под консервов, воткнув в нее самодельный электрический кипятильник.

— Жена не признает, — пояснил он, — говорит, не вкусно. Но женщины, как известно, народ отсталый, заклятые сторонники кухни и враги прогресса…

Чай был действительно невкусный, у Алексея во рту осталось ощущение, будто он долго сосал медную ложку.

Так началась между семнадцатилетним Алексеем и пятидесятилетним Вадимом Васильевичем их несколько необычная дружба. Вадим Васильевич обрел слушателя, который жадно смотрел ему в рот и которому можно было сказать почти все, что думаешь. У Алексея появился оракул — учитель жизни и ходячая энциклопедия. Вадим Васильевич знал все, по крайней мере говорить мог обо всем. И говорил он всегда забавно.

Иногда на него находила хандра. В таких случаях он отмалчивался, отвечал коротко, отрывисто, зачастую язвительно и зло. Алексей охотно бывал у Калмыковых, засиживался допоздна. И только с тех пор как в жизнь его по-новому вошла Наташа, приходить перестал.

Ксения Петровна обрадовалась.

— Алеша! Заходи, заходи… Господи! И куда тебя гонит? Растешь, прямо как картошка в погребе… А ты все-таки бессовестный! Хоть бы разок зашел в детдом. Людмила Сергеевна все время о тебе спрашивает.

— Перестань его тащить обратно в пеленки! — прокричал из соседней комнаты Вадим Васильевич. — Он вырос. Вот облысеет, как я, тогда его потянет к воспоминаниям…

Алексей покраснел. Вадим Васильевич угадал то, в чем он не признавался сам себе. Он любил Людмилу Сергеевну и Ксению Петровну, но к встречам с ними не стремился. Они были в его детстве, детство кончилось, и напоминания о нем оставляли его равнодушным. Другое дело — Вадим Васильевич, он весь взрослый, не любит никаких воспоминаний и говорит только о настоящем и будущем.

Ксения Петровна не заметила смущения Алексея.

— Очень хорошо, что ты пришел, — тихонько сказала она, — а то Вадим опять скис, захандрил… Ну, мальчики, — громко добавила она, — я ухожу. Проголодаетесь — в чулане творог и молоко… И — пожалуйста, без холостяцкого свинства.

Проверяя, все ли в комнате на месте, она оглянулась вокруг и ушла. Для нее и лысый, много старше ее муж, которого она считала большим ребенком, и недавний воспитанник — теперь долговязый юноша — были мальчиками, за которыми по-прежнему нужен глаз да глаз.

Вадим Васильевич, заложив руки под голову, лежал на тахте, рядом на полу валялись газеты и журналы.

— Место для седалища найди сам, — мрачно уставясь в потолок, сказал он. — Живешь?

— Живу.

— А зачем?

Алексей замялся.

— Не тужься. Этого про себя никто не знает. Про других — тоже… — Он помолчал. — Ну, рассказывай…

— Я балет видел. «Лебединое озеро».

Вадим Васильевич, все так же лежа, передразнил: подогнул одну ногу, руки торжественно прижал к сердцу и откинул голову.

Алексей засмеялся.

— На Зигфрида похоже… А музыка?

— Что музыка? Музыку Чайковского толковать ногами — все равно что на белендрясах сыграть теорию вероятности… Понятно?

— Нет.

— Мне тоже — нет, — вздохнул Вадим Васильевич и надолго умолк.

— А сегодня к нам в цех писатель приходил, — сказал Алексей.

Вадим Васильевич, не поворачивая головы, скосил глаза.

— Только я фамилии не знаю… Попросился разметить чего-нибудь. Я дал.

— Ну?

— Разметил. Так себе.

— Что говорил?

— Ничего.

— Ну вот — изучил жизнь! Теперь напишет про тебя эпопею…

— Про меня нет, про Витьку, наверно. Он около Витьки долго стоял.

— Это который приятель твой? А что он?

— В передовики лезет.

— А это плохо?

— По-моему, плохо… То есть не вообще, а как он… Никакой он не передовик. Я ему так и сказал.

— Ну?

— Обиделся… Ему и вымпел, и на Доску почета сфотографировали. А все равно — неправда! И я докажу.

— Что ж, доказывай. Одним враньем меньше будет…

Алексей хотел рассказать во всех подробностях, почему Виктора нельзя считать настоящим передовиком, но Вадим Васильевич, занятый своими мыслями, явно не слушал. Алексей умолк, полистал журналы, потом попрощался и ушел.

6

Устали оба — и Виктор и Алов. Они сидели битых два часа, но дальше первой странички не пошли.

Сначала все было легко: родился там-то, тогда-то, отец — партработник… Последнее время был секретарем горкома. Первым секретарем. Мать? Обыкновенно, домашняя хозяйка. Есть еще младшая сестра Людмила. Перешла в четвертый. Когда пошел работать? Когда кончил семь классов, умер отец… Вот тогда и пошел. Подробнее? Что ж тут подробнее? Обыкновенно…

Рассказывать об этом не хотелось.

…Поход начался так хорошо, у Витьки так здорово все получалось. Никто лучше его не мог стоять на руле. Даже у Семена «Моряк» рыскал, а у Витьки шел как по ниточке. А тут еще шторм… Ну и прихватило их тогда! Через час всех свалило. Остались на ногах только Петр Петрович, Семен да Витька. Им хоть бы что. Ничуточки не укачало. Они все время и несли вахту, посменно. «Моряк» валился то с носа на корму, то с борта на борт. Тут кого хочешь укачает. Петр Петрович говорил, что шторм баллов на семь, но ребята были уверены, что на самом деле все двенадцать…

На третьи сутки ветер упал, волны стали меньше.

К Бердянску подошли утром. За ночь море успокоилось, ребята отоспались, отдохнули, и теперь их распирала гордость: штормяга был что надо, а они, как настоящие моряки, выдержали свой курс, и никаких гвоздей…

Отмытый штормовыми ливнями город пламенел черепицей, слепил белизной домов. Деревья сушили на легком ветерке помолодевшую зелень, в лужах плыли подрумяненные купы облаков. Мостовая причальной стенки шаталась и дергалась, как пьяная. Ребята с хохотом следили друг за другом, за своими ногами. Они перестали повиноваться. За четверо суток тело приноровилось к зыбкой шаткости палубы, втянулось в непрерывную качку, и теперь, хотя под ногами была надежно неподвижная земля, тело продолжало раскачиваться, ноги искали опоры там, где ее не было, и натыкались на нее, когда она не была нужна. Весело горланя, ребята вдребезги разбивали заглядевшиеся на себя в лужах облака и заново учились ходить по твердой земле.

Петр Петрович ушел к капитану порта. Вернулся он скоро, неожиданно строгий и хмурый.

— Все ко мне! — резко скомандовал он. Ребята стихли, подбежали. — Мне нужно отлучиться. Заместителем назначаю Семена Горина. Готовить завтрак, раздать. С корабля не отлучаться, не купаться. Ясно? Гущин пойдет со мной.

Витька готовно зашагал рядом. Зайдя за штабеля пустых селедочных бочек, Петр Петрович остановился, положил руку на Витькино плечо.

— Такое дело, Гущин… Ты показал себя как настоящий моряк. Как мужчина. Понятно?.. Так вот. Мужчиной надо быть всегда…

— А что? Что такое? — нетерпеливо спросил Витька.

— Такое дело… Беда, брат, случилась… Умер отец… Твой отец.

Витька поднял широко открытые глаза на Петра Петровича.

— Вот… — Петр Петрович вынул из кармана кителя бумажку, протянул Витьке. — Телеграмма.

Витька прочитал:

КАПИТАНУ ПОРТА БЕРДЯНСК СРОЧНО ПЕРЕДАТЬ КОМАНДИРУ УЧЕБНОГО БОТА «МОРЯК»

ВВИДУ СМЕРТИ ОТЦА НЕМЕДЛЕННО ЛЮБЫМИ СРЕДСТВАМИ ОТПРАВИТЬ ДОМОЙ УЧМОРА ГУЩИНА ПОХОРОНЫ СЕДЬМОГО ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЧАСОВ НАЧВОДСТАНЦИИ ДОСААФ ЛУЖИН.

Горло Витьки что-то перехватило и туго сжало. Он отвернулся и ткнулся лицом в днище бочки. От нее нестерпимо воняло соленой рыбой. «Старые, пустые, — подумал Витька. — Свежая так не воняет».

— Ну, ну… — сказал Петр Петрович. Голос его звучал глухо, как через вату. — Держись.

Он оторвал Витьку от бочки, повернул лицом к себе, смахнул с его лба налипшую рыбью чешую.

— Держись. Мужчина должен держаться — вот!.. — Большой волосатый кулак его сжался так, что побелели косточки.

Витька посмотрел на кулак и кивнул.

— Ага.

— Сейчас десять. На автобус ты еще вполне успеешь…

Горло было по-прежнему чем-то зажато, и не проходила странная глухота. Ломовик беззвучно шлепал широкими, как тарелки, копытами по камням, железные прутья на подводе тряслись беззвучно, и даже мотоцикл, обдавший их сизым дымом, шелестел еле слышно.

На автобусной станции было пусто, окошко кассира закрыто. Грязь на полу, густо замешанная на подсолнечной шелухе, начинала подсыхать. Петр Петрович распахнул дверь к диспетчеру. Тот зубами вытаскивал резиновую пробку из бутылки с молоком, на газете лежала булка. Увидев вошедших, он выплюнул пробку и сердито сказал:

— Русским языком написано: «Сегодня рейсы отменяются».

— Почему?

— Грязь.

— Тут, понимаете, срочный случай…

— При чем тут случай? Одна вышла и за городом на пузо села. Теперь жди, когда из эмтээс трактор пришлют…

— Когда же пойдут?

— А я знаю? Когда дорога протряхнет… Не раньше как через сутки. Дождь вон какой лил. Теперь не грейдер, а… водохранилище, матери его черт!

— Понимаете, у парня отец умер…

Диспетчер посмотрел на Виктора, помолчал.

— Что ж я, автобус по воздуху пошлю?.. А вы вот что: попробуйте на аэродром. Только навряд и там… — с сомнением покачал он головой.

По дороге на аэродром Петр Петрович завел Витьку в чайную, заказал шницель и чай. Витька поковырял шницель и отложил вилку. Есть не хотелось. Почему-то все время пересыхало горло. Он жадно выпил стакан чая, потом второй. Горло осталось пересохшим.

В комнате дежурного по аэродрому, несмотря на распахнутые окна, плавал синий табачный дым. Четыре летчика весело смеялись. Трое были в кителях и фуражках, четвертый в шлеме и комбинезоне.

— Сюда нельзя! — сказал летчик, сидевший за столом.

— Вы дежурный? — спросил Петр Петрович. — Нужно срочно отправить одного пассажира. Вот этого.

— Какие пассажиры! — засмеялся дежурный. — Мы тут скоро водолазами заделаемся…

— Лягушками. Меня уже квакать тянет… — сказал другой летчик в комбинезоне, остальные заулыбались.

Петр Петрович протянул дежурному телеграмму. Тот прочитал, перестал улыбаться.

— Сами видите — ни взлететь, ни сесть. Ну, отсюда вытолкнем, а там не примут. Почта и та лежит. Вон пилот — с утра дожидается…

— Как же быть?

Дежурный пожал плечами.

— Может, к вечеру…

— Придется ждать, — сказал Петр Петрович, когда они вышли. — Одна надежда на самолет. А пока нужно побывать на «Моряке», всё ли там в порядке… Пошли?

Витька представил, как все ребята начнут спрашивать, смотреть на него, и покачал головой.

— Я лучше тут…

Петр Петрович внимательно посмотрел, кивнул.

— Добро. Я скоро обернусь.

Огромное поле аэродрома сверкало широкими лужами. Возле домика дежурного, будто куры у запертого курятника, сгрудилась стайка грязно-зеленых и серебристых «кукурузников». Полосатая «колбаса» на шесте то надувалась, как маленький дирижабль, то мешком опадала вниз.

Витька никогда не видел самолетов вблизи. Он сделал несколько шагов к «кукурузникам» и вернулся. Разглядывать самолеты перехотелось. Он сел на скамейку возле домика. Маленькие черные муравьи хлопотливо суетились возле дырочки в земле, стараясь протолкнуть в нее серый комочек, раз в пять больший, чем любой из них. Витька вяло удивился, почему это он так отчетливо все видит, будто и самолеты, и полосатая «колбаса», и муравьи, и все-все вырезано и раскрашено яркими детскими карандашами. Только все какое-то стало неслышное. Или у него уши вдруг испортились? Он потрогал уши. Нормальные. Может, потому, что так болит голова? Он наклонился и, скорчившись, прилег. Край земли у самого горизонта стал приподниматься, полез вверх…

Он вскочил, едва не свалившись со скамейки. К домику приближался пилот в комбинезоне. Тот самый, что сидел у дежурного. Только теперь он шлем держал в руках и волосы у него были длинные. Выходит, он — женщина? Женщина-пилот внимательно посмотрела на Витьку и ушла в домик. Солнце склонилось к западу. Справа, над морем, набухали облака, подножие их у горизонта темнело синеватой изгарью. Полосатая «колбаса» уже не опадала пустым мешком, а моталась под окрепшим ветром. А Петра Петровича все нет…

Петр Петрович пришел. На плече у него болтался Витькин рюкзак.

— Ну как? — спросил он, опуская рюкзак на скамейку. — Поешь, там ребята положили… А я узнаю.

Вернувшись, он присел рядом, озабоченно посмотрел на небо.

— Билет дали. На всякий случай. Говорят, попробуют.

Они сидели молча и ждали. Из домика, натягивая шлем, вышла женщина-пилот. Дежурный с порога прокричал:

— Так не забудь, Маруся, — в клеточку! В универмаге недавно были… Зайди обязательно!

— Ладно! — отозвалась Маруся.

Она подошла к стоящему с краю серебристому «кукурузнику», стянула с мотора брезентовый чехол. Откуда-то появились двое парней в засаленных комбинезонах, взялись за концы крыльев и легко, как послушную лошадку под уздцы, откатили самолет. Маруся влезла в переднюю кабину, подняла руку. Один из парней покачал пропеллер, резко крутнул его. Пах, пах… — выстрелил мотор и ровно затарахтел. Пропеллер исчез, вместо него заструился зыбкий прозрачный круг. Потом мотор заглох, пропеллер снова появился, покачался и застыл. Маруся вылезла, открыла дверцу второй кабины. Парень принес и бросил в нее брезентовый мешок. «Почта», — подумал Витька. Маруся обернулась к нему:

— Давай!

Витька подхватил рюкзак. Петр Петрович помог расправить лямки, протянул руку.

— Ну, Виктор, вот твой билет. Будь здоров. И держись!

Сгорбившись, держась за лямки рюкзака, Витька пошел к самолету. Маруся спустила подножку у дверцы кабины.

— Влезай. В случае чего — вон лежит бумажный мешок…

Витька кивнул, хотя не понял, зачем ему бумажный мешок… Петр Петрович, стоя в отдалении, махал рукой. Маруся закрыла дверцы. В полукруглый прозрачный колпак над головой были видны только небо в наплывающих тучах, мотающаяся на ветру полосатая «колбаса» и крыша домика. За стеклом, отделяющим место пилота, появилось лицо Маруси, она кивнула ему и отвернулась. Мотор снова затарахтел, самолет дернулся, стал раскачиваться и подпрыгивать. Качка незаметно кончилась, мотор загудел тише, ровнее, и в колпаке показалась земля. Она накренилась набок, словно собиралась опрокинуться. На краю поля возле домика стояли игрушечные самолеты. Поодаль Витька различил крохотную фигурку, в которой угадал Петра Петровича.

Витька привстал. Фигурка уменьшалась, убегала в сторону, назад. И Витька вдруг понял, что уходил, исчезал не только необыкновенный и неподражаемый Петр Петрович. Вместе с ним уходило, исчезало все, что было до нынешнего утра, — «Моряк» и его дружная команда, твердая вера в свое обязательное капитанство, уходило все безоблачное, радостное, безвозвратно уходило детство. А впереди… То, что предстояло ему, то, что было там, дома, и теперь стремительно надвигалось на него, как мрачные тучи, плывущие с моря, — это было так страшно и невыносимо, что Витька вдруг припал к брезентовому мешку с почтой и заплакал отчаянными, последними и безутешными слезами детства.

Слезы иссякли, Витька сел на место. Самолет все время потряхивало, валило со стороны на сторону. Иногда сиденье проваливалось под ним, падало вниз. Витька обмирал и упирался в стенки узкой кабины, словно это могло удержать от падения. Самолет не падал. Через секунду его поддавало снизу, будто он натыкался на твердый уступ, взбирался на него и, раскачиваясь, летел дальше. Время от времени Витька замечал обращенное к нему лицо пилота. Маруся ободряюще кивала, хотя лицо ее оставалось суровым и напряженным. Тучи с моря наплывали все ближе, наливались синеватой чернотой. Черноту прорезал слепящий зигзаг, и тотчас огненные хлысты, один за другим, принялись полосовать набухшие громады. Они сверкали вдоль, поперек, падали в море, взрывались внутри туч, и те вспыхивали жутким багровым отсветом. Самолет, как бы испугавшись, тарахтел тише и прижимался к земле. Прямо под хлипкими крыльями мелькали растрепанные ветром макушки тополей, крыши, наперегонки уносились назад разномастные полотнища посевов, змеиные извивы балок. Волоча за собой темноту, тучи надвигались вкруговую, внизу осталась только небольшая полоса, на которой можно было различить деревья, дома, петляющую нитку дороги. Самолет наткнулся на что-то, подскочил, снова ударился и, подпрыгивая, покатился по земле. Из-под колес взлетели косые фонтаны воды, захлестали по нижним крыльям.

Самолет остановился, мотор взревел и заглох. Маруся открыла дверцу, Витька взял рюкзак, спрыгнул на землю. В лицо брызнули дождевые капли.

— А где дорога к городу?

— Вон, мимо красного бензовоза, — сказала Маруся, доставая мешок с почтой. — Да ты погоди, скоро…

Витька не дослушал и пошел. Большак был изрыт колдобинами, до краев налитыми грязевой жижей. Липучая, как тесто, земля на обочине хватала за ноги, толстенными лепешками нарастала на башмаках. Дождь пузырил поверхность луж, потом припустил, зачастил монотонно и устойчиво. Разъезжаясь ногами в жидкой грязи, Витька прошел с километр, когда сзади просигналила автомашина. Не оборачиваясь, он отступил в сторону. Обдав его грязью, грузовик с фанерной будкой на кузове проехал немного вперед и остановился.

— Давай сюда, слышь, парень! — услышал Витька голос Маруси.

По-мужски сильные руки ее вздернули Витьку в кузов. Заскрежетали шестерни передачи, угрожающе запрокидываясь со стороны на сторону, машина двинулась. Витька смотрел на убегающую из-под колес дорогу. Пропаханная шинами сдвоенная колея разверзала бесконечный зев, и он тут же захлебывался в жидкой грязи.

В центре машина остановилась.

— Тебе куда? — спросила Маруся.

— Я тут. Спасибо, — невнятно ответил Витька, спрыгнул на мостовую.

Свет горел только в кухне. Витька осторожно стукнул в окно. За стеклом мелькнуло исплаканное лицо Сони. Всплеснув руками, она бросилась открывать.

— Ой, Витя, Витя! — горестно прошептала она. — Такое стряслось!..

— Кто там? — прозвучал в темной прихожей чужой осипший голос, большое рыхлое тело прижалось к нему и забилось в рыданиях.

— Ох, Витя, Витенька… Нету, нету его, нашего голубчика!..

Соня зажгла свет. Витька придерживал трясущиеся плечи матери и тихо повторял:

— Мам, ну, мам…

— Ой, лишенько! Да будет уже вам… — вмешалась Соня. — Вы поглядите, он же мокрёхонек, нитки сухой нет… Еще простудится да заболеет…

Она силком оторвала мать от Виктора.

— Вон лужа какая натекла!.. Скидай все тут, я сейчас сухое дам.

Витька стеснялся переодеваться при матери, но она неотступно ходила следом.

— А теперь молочка горяченького… И говорить — ничего не говори! Пей, и все…

Витька через силу пил молоко. Мать, привалившись головой к стене, закрыла глаза. Опасливо поглядывая на нее, Соня торопливо шептала:

— В одночасье! Хоть бы хворал или что… Сидел на службе в кабинете. Вошли, а он уж и не дышит… Ох горе горькое!.. А на похоронах что народу было! Идут и идут! И всё венки и флаги… Два оркестра на переменку…

Витька поднял на нее глаза. Какие оркестры? Какая теперь разница, сколько было оркестров…

— Где Милка?

— Я ее к соседям загодя отвела. К Ломановым. Чего ей душу надрывать?! И так уж…

Из-под сомкнутых век матери непрерывно текли слезы. Витька отставил стакан.

— Мама, тебе нужно лечь!

— Да разве я засну?

— Заснешь не заснешь, а лечь нужно… Пойдем!

Пустая столовая, где еще стоял длинный стол, застеленный красным, была затоптана, усыпана сосновой хвоей. Не раздеваясь, мать прилегла в спальной на кровать.

В кабинете все осталось, как было. Витька осторожно потрогал стол, письменный прибор. Все это было его. Все осталось, а его уже нет. Больше никогда не войдет он в эту комнату, не будет кричать в трубку, что «поставит вопрос на бюро», не сядет за этот стол и не спросит у Витьки: «Ну, архаровец, чем живешь, о чем думаешь?..» Не стало его, Витька остался, но странным образом все, чем жил и о чем думал Витька до сих пор, ушло вместе с ним. Теперь нужно было жить как-то иначе, думать о другом. Как и о чем?..

Витька сел в кресло, переплетя пальцы рук, оперся локтями о стол. По оконному стеклу, догоняя друг дружку, как слезы, торопливо текли дождевые капли.

— Вот так… вот так он всегда сидел!.. — услышал Витька прерывистый, задыхающийся голос.

Мать стояла в дверях, держась за притолоку, слезы неостановимо лились по ее щекам. Витька вскочил.

— Не могу я там… — виновато сказала мать. — Я тут посижу немножко…

Витька уложил ее на диван, принес подушку. Мать покорно, как маленькая, подчинялась. Витька погасил свет, сам прикорнул у нее в ногах.

Утром они пошли на кладбище. Могильный холмик был завален венками. Они лежали в несколько слоев, друг на друге, часть съехала на соседние холмики. Дождь размыл краску надписей, забрызгал глинистыми шлепками цветы и ленты. Охряными змейками от осевшей могилы расползлись потоки жидкой глины. Мать рухнула на колени, со стоном припала к могиле. Витька больше не плакал. Он стоял и смотрел, как сотрясаются от рыданий плечи матери.

— Ну, хватит, мама, — насупив брови, сказал он. — Пойдем!

Он очистил от глины запачканное платье ее, взял под руку, увел.

Вечером, когда Витька разбирал отцовские бумаги, пришел директор «Орджоникидзестали» Шершнев. Высокий, всегда сутулящийся, он теперь показался сгорбившимся. Морщины вокруг плотно сжатых губ прорезались резче. Он коротко поздоровался, присел к столу. Шершнев был другом отца, но в дом приходил редко. Зачем пришел теперь? Сочувствовать? Насупившись, Витька ждал. Шершнев долго молчал.

— Я пришел не утешать, — сказал он. — Утешить в таком горе нельзя… Как думаете жить дальше?

Мать махнула рукой, снова заплакала.

— Какая теперь жизнь? Нету теперь у нас жизни…

— А дети? — сурово спросил Шершнев.

Мать пересилила себя, прерывисто вздыхая, проговорила:

— Как-нибудь… Он все говорил: «Я двужильный, меня надолго хватит…» А вот…

Шершнев переждал, пока мать успокоится.

— Пенсию вам дадут…

— Что ж пенсия? Разве проживешь? Соню отпустить придется. Работать пойду.

— Кем?

— Когда-то была воспитательницей в детском садике…

— Ну это, мам, чепуха! — решительно сказал Витька. — Ты лучше дома. Я сам пойду работать!

Шершнев искоса, сверху вниз посмотрел на него.

— А что? — загорячился Витька.

— Куда ты пойдешь, ты же маленький! — сказала мать.

— Никакой я не маленький! Отцу, когда начал работать, сколько было? Пятнадцать! И мне скоро будет пятнадцать… И я вон какой здоровый, сильнее всех в классе!

— Да, — покивал Шершнев, — Иван Петрович, как я, начал в пятнадцать. А семнадцати в армию ушел, добровольцем.

— Вот! — торжествуя, сказал Витька. — А в девятнадцать он уже директором был! — и потряс в воздухе затертой бумажкой. Эту бумажку он только что нашел.

«30/IX 1921 г. Екатеринославский Губсовнархоз

Отдел Металла

Заводу бывш. «Старр»

Настоящим Отдел Металла командирует к Вам на основании командировки Губпарткома за № 6317 тов. И. П. Гущина в качестве практиканта заведующего заводом, при чем разрешается предоставить тов. Гущину 2-недельный отпуск, ссылаясь на постановление ЦК КП(б)У.

Завгубметалла».

— Директором он долго не был, — сказал Шершнев, возвращая бумажку, — ушел снова в армию, в бронечасть, а потом — на рабфак…

— Все равно! А начал когда? Вот и я начну…

— А учиться?

— Буду и учиться! Что я — один? Есть же вечерние школы, ребята там учатся и работают. Пойду учеником, и все. Я быстро научусь, у меня к технике способности.

— Каким учеником?

— Отец сначала кем был, фрезеровщиком? Вот и я буду! Таким, как он…

— Таким, как он, стать трудно, — сказал Шершнев.

— Стану!

Мать с сомнением качала головой, Шершнев молча раздумывал.

— Подумайте, — сказал он наконец. — Может, он и прав. Все равно ему надо на ноги становиться, и раньше, пожалуй, лучше…

Витька настоял на своем. После смерти отца само собой получилось так, что во всем главном решал теперь Витька. Мать по-прежнему указывала ему, что надеть, когда есть, как себя держать, но ничего серьезного без него не предпринимала, обо всем советовалась. Витька незаметно перестал быть Витькой и стал Виктором — главой семьи, кормильцем. Как он был горд, как была счастлива мать, как хвастала перед соседями, когда он принес свою первую, не ученическую уже, а настоящую рабочую зарплату…

А Милка, пришибленная несчастьем, изреванная Милка, которая первые дни ходила за ним по пятам, как пришитая? Ей ведь тоже нужна была опора, защитник, наставник. Прежде им был отец, теперь стал Виктор. И прежде он для Милки был всезнающим и всеумеющим, недосягаемым образцом, примером и повелителем. Теперь эта маленькая душа прилепилась к нему всей силой своего испуга перед смертью, вошедшей в их дом, всей жаждой найти от нее защиту, незамутненной любовью и верой в то, что он самый лучший, самый и самый…

Разве можно все это рассказать? И зачем это знать Алову? Он же будет писать про производственное, а все это — семейное, его, Виктора, личное, никому до этого нет дела.

Алов обгорелой спичкой чистил огромный, в сантиметр, ноготь на левом мизинце и морщился.

— Ну, молодой человек, — сказал он, — так дело не пойдет. Мне нужны подробности. Факты и самые мелкие фактики.

— А зачем?

— Видишь ли, молодой человек… — со вкусом повторил Алов. Он любил, когда можно было обращаться к людям снисходительно. Снисходительность к другим возвышала его в собственном мнении. — Видишь ли, молодой человек, я собираюсь написать о тебе не статью, а брошюру. Может, даже книжку. Но для этого мне нужны всевозможные факты. Без этого нельзя творчески проникнуть в материал… Давай так: ты день-два подумай, а потом мы снова встретимся. Только пока об этом не трепаться! Понятно?..

Виктор думал, будет заметка в газете, а оказывается — целая книжка! Это похлеще любой доски и всяких там фотографий. У них в цехе… Да что там в цехе! На всем заводе ни про кого нет книжки! А про него будет!

Всю дорогу домой он старался держаться солидно, но губы его расползались в улыбке. Жалко, нельзя рассказать… Нет, Лешке можно, он не разболтает. Виктор хотел забежать в общежитие, но вспомнил: Алексей, конечно, ушел к Наташке, и теперь их не найдешь…

В цех утром он не шел, а летел. У входа в пролет Виктор не удержался, оглянулся на доску, где вывешивались приказы и всякие объявления. Вчера здесь повесили «молнию»: на куске обоев красными печатными буквами было написано, что «фрезеровщик В. Гущин выполнил 220 процентов сменного задания. Берите пример с передовика производства!» «Молния» была на месте. Только с ней что-то произошло. Виктор не сразу понял, подошел ближе. Наискось через весь текст черным по красному было написано одно слово — «Липа». Виктор растерянно оглянулся, заметил обращенные к нему взгляды, улыбки. Он вспыхнул и побежал по пролету. Алексей уже был у плиты, рассматривал чертеж. Виктор подбежал.

— Понимаешь?.. Ты же видел «молнию» про меня, вчера повесили… Так какой-то гад написал на ней «Липа»!

Алексей поднял голову и спокойно сказал:

— Это я.

— Ты-ы?! — протянул Виктор и отступил. — Ну ладно! Попомнишь.

7

Как только люди начинают мудрить и выдумывать, обязательно получается какая-нибудь чепуха. И пусть бы еще была польза. Наоборот! Им же всегда хуже. А все равно мудрят, крутят и крутят. Прямо набиваются на неприятности. Вот и Лешка. Все ему нужно рассуждать, обсуждать: то не так, это не эдак. Он да еще Кирка. Та тоже воображала. Вот и навоображала на свою голову…

Кира Виктору нравилась. Он даже объяснялся ей в любви, когда учились в седьмом. Ничего из этого не вышло, да и что, собственно, должно было выйти? Они ведь были пацанами… А потом она стала еще красивее. Правда, зубы у нее чуть великоваты и рот всегда немножко приоткрыт. Но это ее не портило. Наоборот, от этого она как-то казалась еще красивее. И Виктор влюбился еще больше. Тем более, что она была не ломака, как другие, а прямо, можно сказать, «свой парень». Виктор и думал, что все будет просто, без фокусов. Особенно когда они были в Найденовке. Поехали вчетвером: Кира, Наташа, Лешка и он, Виктор. Они так и дружили вчетвером, хотя Виктор уже давно работал на заводе, Наташа заканчивала девятый, Лешка и Кира кончали ремесленное.

Второго мая они собирались с утра пойти в городской сад, но Кира вдруг сказала:

— Нет, знаете что? Давайте поедем в Найденовку. Вот куда мы ездили с Костей Павловым, когда были маленькими. Это всегда очень интересно — когда станешь взрослой, поехать туда, где была маленькой… Помните, как тогда хорошо было?

— Такая ты сильно взрослая стала, — усмехнулся Лешка.

— Ну уж и не маленькая!

Они бы обязательно заспорили и поссорились — они всегда спорят и ссорятся, как только встретятся, — но Наташа сказала, почему в самом деле не съездить, и Виктор тоже сказал, что это будет здорово.

В Найденовку интереснее было поехать на лодке, как и тогда, в первый раз, но лодку достать не удалось, и они поехали рабочим поездом. Поселок был такой же, как и прежде, но причал неузнаваемо переменился. Старый, должно быть, разбило штормом, новый уходил дальше в море, распростерся вширь и закрыл место, где они когда-то жгли костер и ночевали. Зажигать снова костер и ночевать они не собирались, но им стало немножко грустно — воспоминание о той ночи было приятным, а люди и время поторопились уничтожить все, что о ней напоминало… Они постояли на конце причала. Виктор отколупнул от резиновой ленты транспортера несколько ссохшихся тюлек и бросил в воду — пускай другие рыбы кормятся. Тюльки остались на поверхности, ни одна рыбешка к ним не подплыла. Ветер трепал над запертым правлением уже надорванный флаг, в поселке орали громкоговорители и пьяные. Делать здесь было нечего, и они пошли обратно, к разъезду. Кира, как и все поначалу, притихла, потом снова развеселилась:

— Вон какая чу́дная балочка! Пойдемте посмотрим. Ну что в городе делать? Успеем еще.

Изгиб балки, зарастающей кустарником, почти вплотную подходил к дороге, потом круто отворачивал и терялся в степи. Внизу было знойно и тихо, ветер сюда не достигал и лишь на краю оврага раскачивал бурые прошлогодние будылья чертополоха и гнал по небу взбитую пену облаков.

Среди кустов открылась маленькая лужайка. Девушки сели, Лешка лег на спину и заложил руки под голову.

— Странно как, — сказала Наташа. — Вот мы были в Найденовке не так уж давно, правда? А кажется, что уже прошло много-много лет, и будто это даже не я, а какая-то другая девочка была там, и похожая, и совсем не похожая…

— Конечно, — сказал Лешка, — все были другие.

— Почему? Только что стала больше, выросла?

— Обновилась. Как икона, — сказал Виктор. — Была некрасивая, а стала ничего себе…

— Придумал!

— Это не я придумал, ученые. Говорят, у человека каждые семь лет весь организм обновляется. Вместо старых появляются новые клетки. Все меняется. И мускулы, и мозг, и кожа.

— Это только змеи меняют кожу. И ящерицы.

— Нашли о чем говорить! — сказала Кира. — Пойдемте лучше поищем родничок — пить хочется. В таких балках всегда есть роднички. Вода в них холодная и вкусная — прямо ужас… А ну давайте, кто скорее найдет!

Кира вскочила и побежала по дну балки. Виктор тоже поднялся и побежал.

— Догоняйте! — крикнула Кира.

Пестрое, в цветочках, платье ее уже скрылось за кустами. Виктор оглянулся — Лешка и Наташа остались на месте. Догнать Киру оказалось трудно. Платье ее, словно дразня, то появлялось, то скрывалось за кустами. Разбежавшись, Виктор почти наткнулся на нее. Кира, запыхавшись, остановилась и, откинув голову, дышала открытым ртом. Лицо ее раскраснелось, платье на груди поднималось и опадало, поднималось и опадало… Виктору вдруг стало жарко. Он стоял на месте и смотрел на Киру, а сердце стучало все сильнее, будто он продолжал бежать все быстрее и быстрее. Сейчас… Вот сейчас, может быть… Нет, будет! Как с Нюсей…

Нюся — продавщица газированной воды на углу их улицы. Сколько ей лет, Виктор не знал. Это было неважно. Она была молодой и удивительно красивой. В нее Виктор тоже влюблен уже давно. У нее пухлые губы, коротенький носик. Когда она смеется — а смеется она непрерывно, — носик забавно морщится, в уголках губ появляются и исчезают маленькие пузырьки. Глаза у нее как чернослив. Они тоже всегда смеются. Когда она смотрела, Виктор обмирал и тут же его обдавало жаром. Должно быть, поэтому он непрерывно пил у нее воду. Каждый раз с двойным сиропом. Его тошнило от приторной пахучей сладости, но он пил и пил. Живот вздувался как барабан, в нёбо стреляло газовой отрыжкой, но он без конца сновал по улице, подходил к киоску и просил воды. С двойным сиропом. Брать дешевле он стеснялся. Сдачу он тоже стеснялся брать, делал вид, что забывает, но Нюся, смеясь, окликала его и отсчитывала мокрые медяшки. В смехе ее не было пренебрежения, Виктору даже казалось, что она смотрит на него по-особенному и как бы чего-то ждет. Он вовсе не был трусом, но никак не решался сказать ей то, что хотел. Сказала она сама. Однажды, подавая стакан, она сказала:

— Сто пятьдесят седьмой.

— Что? — не понял Виктор.

— Стакан, — засмеялась Нюся. — Вы заболеете и умрете. Или просто лопнете. Зачем изводить столько денег на воду? Лучше пригласили бы меня в кино…

В фойе кинотеатра Виктор молчал и все время озирался — почему-то он боялся встретить знакомых. Знакомых не было, но с облегчением вздохнул Виктор только тогда, когда они сели на место и погас свет.

Виктор сидел лицом к экрану, но видел и чувствовал только одно — Нюся рядом. В ушах и висках гулко бухало, пульс бился даже в пальцах, плечи сводило от старания держаться свободно. Он слегка двинулся и почувствовал ее плечо. Оно не отстранилось. Он подался чуть влево, и ее плечо слегка качнулось в его сторону. Он пошевелил затекшими пальцами и почувствовал ее руку, подвинул руку влево, ее рука податливо устремилась навстречу. Пальцы их сплелись. Крепко. Очень крепко. Так, оцепенев, они просидели весь сеанс.

Домой они шли рука об руку, пальцы их были так же крепко сплетены. Дом прятался в глубине сада. На полдороге под развесистой яблоней стояла скамейка. Не произнося ни слова, они остановились, потом сели… Нюся не затевала никаких объяснений, не «переживала» и ничего не требовала. Все было легко и просто. Значит, так и должно быть…

Виктор шагнул вперед. Кира, прикусив губу, смотрела за его спину, туда, откуда прибежали.

— А они? — спросила она.

— Остались. Никак не наговорятся.

Стук в ушах стал оглушительным. Виктор сделал еще шаг и поцеловал ее прямо в чуть приоткрытый рот. Кира отшатнулась, удивленно и обиженно уставилась на него.

— Ты с ума сошел! Что это за новости?

— Да брось, чего там… — пробормотал Виктор и обнял ее.

Кира уперлась ему в грудь острыми локтями, потом высвободила руку, коротко и резко ударила кулаком снизу в подбородок. От боли и неожиданности Виктор разжал руки, не удержался и с маху плюхнулся на землю.

— Психованная! Чего ж ты дерешься?..

Кира не ответила, быстро пошла обратно. Виктор поднялся и, потирая ноющий подбородок, зашагал следом. Скажет или не скажет? Мало того, что треснула, еще и просмеет…

Наташа сидела все так же, обхватив колени руками, Лешка полулежал, опершись на локоть, и смотрел на нее.

— Нашли воду? — спросила Наташа и, не ожидая ответа, снова повернулась к Лешке. То, о чем они говорили, было важнее. — Нет, дело не в том, герой или не герой. Понимаешь? Герой — это… ну вот сделал что-то, какой-то поступок, очень хороший. И люди говорят — герой. Но ведь нельзя подряд, непрерывно! Ну, пять, ну, десять подвигов… Ведь геройский поступок — это как всплеск. Всегда очень коротко, быстро. А потом? Ведь вся жизнь — длинная. И, конечно, герой — это хорошо, но не у всех такие случаи бывают, чтобы стать героем, правда? И, по-моему, самое важное, как ты живешь всегда, какой ты изо дня в день. Вот о чем надо думать!

— А чего тут думать? — сказал Виктор. — Живи, работай, и всё.

— Как «живи»?

— Как все!

— А все одинаковые? Все хорошие? — спросил Лешка.

— Ну, не все. Люди разные.

— А ты какой?

— А ты не знаешь, да? Чего вы тут мудрите?

— Мы не мудрим. А человек должен знать, какой он, зачем он, иметь перед собой цель.

— Цель у всех одинаковая — строить коммунизм.

— Это — вообще. А твоя?

— И моя тоже. Работаю? Работаю. И не плохо. Значит, тоже участвую. Что еще надо?

— У тебя нет воображения, — сказала Наташа.

— У меня? Да я такое могу выдумать, что вам и не снилось…

— Верно, ты — выдумщик. А воображение — совсем другое. Понимаешь? Это — мысль, деловая, мысль, которая работает во всех направлениях, но с определенной целью. Да, вот именно, с целью! Вот мы с Лешей и говорим, что человек должен всегда думать: что и зачем? Почему так, а не иначе? Человек должен обо всем думать и за все отвечать.

— Это не я фантазер, а вы! Я должен за свою работу отвечать. Поставят на другую — там буду. А сейчас я что, за мастера, за начальника цеха должен? Может, за директора? Или еще за кого?

— За всех.

— Вот вы и отвечайте. Больно много на себя берете. Что они, меньше нас знают?

— Больше. Но они не знают чего-то, что знаем мы. Или узнаем.

— Что вы там можете знать? Поменьше надо воображать о себе и не корчить из себя каких-то цац… — Виктор опасливо покосился на Киру. Она сидела опустив голову и покусывая травинку. — Жить надо просто. Без выдумок…

— Ну да: пусть за тебя думают, за тебя решают? А ты идешь, куда толкают, делаешь, как скажут? Так живут овцы.

Виктор хотел сказать что-нибудь резкое, но ничего не придумал и очень обиделся.

— Ладно, посмотрим, кто из нас окажется овцой…

— Поедемте домой, — внезапно сказала Кира, поднялась и, не оглядываясь, начала взбираться по склону.

Они поднялись и тоже пошли. Сначала Виктор, потом Наташа и Лешка. Так и шли всю дорогу до разъезда. Кира раза два оглянулась, потом ускорила шаг и намного опередила всех. Виктор не знал, как подступиться теперь к Кире, и не хотел догонять. Присоединяться к Наташе и Лешке, которые шли не торопясь и о чем-то опять оживленно говорили, тоже не хотелось.

В вагоне Наташа и Лешка сели у столика, Кира стала у открытого окна напротив. Виктор обошел полупустой вагон, постоял на площадке, потом вернулся. Он заметил, как Кира оглянулась на сидящих в купе и тут же отвернулась. Ветер трепал ее кудряшки, пузырями надувал короткие рукава платья. Виктору было стыдно перед ней, он хотел как-то загладить происшедшее, но не знал, что нужно сказать или сделать. Он подошел и стал рядом. Кира не оглянулась. Пристально, не моргая, она смотрела куда-то поверх редких кустов, туда, где яркая зелень степи обрезала голубую стену неба, Внезапно Виктор заметил, что из широко открытых глаз ее выкатываются и медленно ползут по щекам слезы. Она не вытирала их и только когда слеза стекала к углу рта, подхватывала ее кончиком языка. Виктор покосился на сидящих за столиком, заслонил Киру плечом и сказал:

— Ну чего ты… Слышь, Кира, ты не сердись… Я не хотел, понимаешь. Так получилось… Не обижайся, ладно? Ты не думай…

Кира оглянулась, не сразу поняв, о чем он говорит, губы ее досадливо дрогнули.

— Господи, да отстань ты! Очень ты нужен — думать про тебя…

— Нечего тогда и реветь, — обиженно сказал Виктор.

После этого как-то так получилось, что гуляли они уже только втроем — Кира больше не приходила. Виктор не чувствовал никакой утраты, так было даже лучше — воспоминание о происшедшем в балке появлялось все реже, но оставалось неприятным. Теперь в нем появился другой оттенок — неприязненно он думал не о себе, а о Кире. Тоже, подумаешь, сокровище — недотрога. Просто ломака, и больше ничего…

Потом он узнал, что за ней ухаживает слесарь из ремонтного, и вскоре после этого, что она выходит замуж. На свадьбе Виктор не был. Может, его и позвали бы, но в это время он получил отпуск и увез Милку и мать на Кривую косу — отдохнуть и как следует покупаться. Лешка тоже не был на свадьбе — не пошел, а может, и не позвали. Весть о замужестве Киры Виктор принял совершенно равнодушно и сам удивился. Он же был в нее влюблен! Теперь какой-то чужой парень стал ей мужем, а ему все равно. Ни ревности, ничего. Может, он и не был в нее влюблен? Наверно, это было просто так, детское увлечение… С тех пор Виктор ни разу не видел Киру, и лишь изредка о ней говорила что-нибудь Наташа; получила комнату, маленькую и в коммунальной квартире, но ничего… У нее будет ребенок… Так скоро? Почему скоро? Нормально…

Потом как-то Наташа сказала, что, кажется, Кира не очень счастлива, может, даже просто несчастна.

Виктор не стал допытываться и не почувствовал сострадания. Иначе и не могло быть. Слишком много о себе воображала, ждала неизвестно чего. А жить надо просто…

8

Он, Виктор, жил просто. Делал все, что надо, и не мудрил, не произносил всяких слов. Как будто слова что-то меняют. Надо дело делать, а не болтать. Человека проверяют по делам, а не по словам. И если его проверять по делам, в конце концов получается неплохо, не хуже, чем у других… Вот умер отец… Другой бы на месте Виктора раскис, спрятался за спину матери — ты, мол, вкалывай, а мне учиться надо, родители должны обеспечить… А он сразу решил сам идти работать. Мать больна да и пожилая уже — что она там заработает? И Милка растет, ей учиться надо. Решил, и точка. Поставил перед собой цель и добился. Через полгода получить третий разряд — это не каждый сумеет. Он сумел. И в цехе себя поставил. То есть сумел оправдать. Ну, Маркин, конечно, работает лучше… Да нет, он просто опытнее. Так он уже сколько лет по седьмому, за станком состарился. Ничего, Виктор и Маркина догонит. Пятый разряд не сегодня-завтра получит. А потом…

Что произойдет потом, он еще не решил. Каждый раз ему представлялась другая картина. То, например, в цех приходит заказ. Какой-нибудь изобретатель придумал необыкновенно важную и сложную машину. Отлили детали, прислали в цех, и тут — стоп! Никто не знает, как их обрабатывать. Собирается все начальство: и цеховое, и главный технолог, и главный инженер. Крутят и так и сяк — ничего не получается. Маркин отказывается наотрез — нельзя, он не умеет. Губин тоже. Про молодых и говорить нечего — никто не берется. А заказ срочный, какой-нибудь там литерный, совершенно секретный. И когда все уже впадают в окончательную панику, у него, у Виктора, мелькает мысль… Какая именно, сейчас неважно. Важно, что она мелькнет. Он приходит и небрежно говорит:

— Давайте, я попробую.

Все удивленно таращат глаза, машут руками. Куда? Не справишься! Инженеры не знают, а он берется…

И ребята отговаривают:

— Брось это дело, гробанешь! Чего тебе ввязываться? Пускай они думают, им за это деньги платят.

Но Виктор небрежно и независимо говорит:

— Минуточку! Минуточку!..

Самую сложную деталь подают ему на станок. Он ее ставит по-особому… Ну, там оправки, подкладки всякие… Словом, пристраивает и включает станок. Вокруг стоит все начальство и смотрит. Никто не верит, и все думают, что он запорет. А он работает как ни в чем не бывало и ни на кого даже не оглядывается. И вот у него начинает получаться — всем уже видно, все переговариваются между собой, приходят люди из других пролетов, целая толпа вокруг станка, все ахают и удивляются. А он спокойненько работает. Потом выключает станок и говорит:

— Прошу.

И тут все кидаются мерить, проверять, но ни к чему не могут подкопаться. Все начинают жать ему руки, поздравлять, говорить, как он выручил, буквально спас завод, что с сегодняшнего дня он — гордость завода, о нем сообщат в главк, в министерство…

Или, например, он придумает… ну, скажем, новую фрезу. Совсем новую, какую до сих пор никто придумать не мог. Чем она будет отличаться? Ну, это потом, когда придумает, так уж придумает… Важно не какая она, а то, что с ней производительность сразу подскочит на триста процентов. Или даже на пятьсот! Сначала он у себя попробует, а когда все откроют рты, он скрывать не станет — пожалуйста, пользуйтесь. И все в цеху перейдут на его фрезу. А потом другие заводы… По всему Союзу на всех заводах будет только его фреза. Фреза Гущина. Узнают за границей. И там тоже будут ее применять, называть фрезой Гущина и думать, что он инженер-механик, а он просто фрезеровщик… Нет, к тому времени он уже будет не фрезеровщиком, а инженером. Специалистом по станкам. И на других станках он тоже что-нибудь рационализирует…

Или, например, он придумает какой-нибудь новый способ обработки металла. Не то что там по очереди точить, фрезеровать, строгать, а сразу… Ну, неважно как. Важно, что закладываешь болванку и через какое-то время — готовая вещь. Это же полная революция в технике! Не надо разных станков, специальностей. Миллионы, миллиарды рублей экономии, производительность подскочит прямо на тысячи процентов. Он станет таким авторитетным, что без него никто шагу не ступит, даже профессора, академики…

Иногда его заносило в сторону, и он думал не о производственных успехах, а театральных. Больше года он участвовал в драмкружке при Дворце культуры металлургов и уже несколько раз выступал на сцене. Роли были не бог весть какие: то солдата без слов, то перепоясанного пулеметными лентами матроса, который, потрясая деревянным маузером, бежал через сцену и кричал: «Даешь!» Тут, конечно, не развернешься. Но кружок готовил «Любовь Яровую», и там Виктор мог бы показать класс. Поручик Яровой ему не нравился, для себя он облюбовал роль Шванди. Поручили ее не Виктору, а технику Кожухову, получалось у него, по правде сказать, неплохо и заменять его не собирались. Но Виктору представлялось, что вдруг перед самой премьерой (бывает же такое!) Кожухов заболел. Не опасно, конечно, не серьезно, но — надолго. Все в панике, режиссер в отчаянии — срывается премьера на Октябрьские праздники. И тогда Виктор скромно, но уверенно говорит:

— Разрешите, я сыграю. Роль у меня отработана. Готовил просто так, для себя. Если хотите, могу сейчас врезать пару монологов…

Он «врезает» всего один, и все видят — вот он, настоящий Швандя. Куда Кожухову! Идет спектакль, театр — гремит. Виктора вызывают двенадцать раз. Ребята все — наповал, девушки на улицах провожают его взглядами, краснеют и вздыхают. Спектакль везут на смотр самодеятельности в Киев, потом в Москву. И там к нему приходят представители из Малого театра или из МХАТа и говорят: «Виктор Иванович, вы — самородок. Вам нечего делать в самодеятельном кружке, вы законченный артист. Мы будем счастливы видеть вас на подмостках нашего театра…» И потом… потом начиналось такое, что в голове Виктора все путалось и плыло в каком-то хороводе зеркал, сверканий и восторгов.

Картины возникали сами по себе, одна приятнее другой, и в каждой Виктор был красивый, ловкий, находчивый и вместе с тем сдержанный, тонный, как заграничный дипломат из кинокартины. Причин и поводов для будущих успехов могло быть множество. Какие — не имело существенного значения. Как только Виктор пытался определить, что именно он сделает, откроет, изобретет, все становилось зыбким, неопределенным и улетучивалось, как след дыхания на стекле. Зато все, что должно последовать дальше, было очень отчетливым и ярким. И он перепрыгивал через неясные пока причины и поводы к радужным следствиям. Представлять их себе было необыкновенно приятно, и он без удержу взлетал к сияющим вершинам близких успехов.

В том, что они недалеки, Виктор не сомневался. Однако время шло, но они не приближались. Кожухов был здоров, как бык, и болеть не собирался — кроме драмкружка, он занимался в секции тяжелоатлетов. Никто не изобретал невиданной сложности станков, а какой должна быть фреза Гущина или новый способ обработки металла, оставалось неясным. И получалось как бы, что Наташа была права, сказав, что у него нет воображения, он просто фантазер и мечтатель…

Оказалось, что это замечание задело его больше, чем сравнение с овцой. «Овца» — ругательство, а замечание Наташи — определение характера. С этим определением он категорически, абсолютно не согласен. Виктор был убежден, что человек он деловой и дельный, а вовсе не мечтатель.

Хуже всего, что поговорить об этом было не с кем. Не с Наташей же! Лешка, тот молча будет слушать, потом усмехнется и скажет что-нибудь не очень приятное. Мать? Она и без того убеждена, что ее Витя — самый способный, самый лучший, самый-рассамый…

Оставалась Нюся. Но с ней вообще нельзя говорить. Она оказалась дурой. Просто набитой дурой. Болтает всегда такую чепуху, что уши вянут. И занимают ее одни пустяки: кто за кем ухаживает, кто женился, кто развелся, из-за чего поссорились, как мирились. Нельзя сказать, что она не интересуется делами Виктора. Когда он говорит о своих делах, она молчит и слушает. А когда он заговаривает о своих планах и о том, что будет, когда они исполнятся, она начинает прижиматься и громко дышать… Она его, конечно, любит, даже восхищается им, но восхищение свое проявляет всегда одним способом.

Очень хорошо, что ее киоск перевезли на другую улицу, а то соседи обязательно бы заметили и догадались. Может, уже заметили? А то с чего бы мать вдруг заговорила о девушках:

— Почему это, Витя, к тебе, кроме Алеши, никто не приходит? Неужели у тебя нет никакой знакомой девушки?

— А что? — настороженно спросил Виктор.

— Ну, так… Привел бы в дом, познакомились. Лучше ведь сидеть и разговаривать в уютной обстановке, чем бродить по улицам или стоять в подворотнях. Ты не стесняйся. Я даже прошу тебя. Так и вам будет лучше и мне спокойнее.

«Чего бы мы тут делали? — подумал Виктор. — Много с ней наговоришь, как же…» — и ничего не ответил матери.

Этот вопрос был ясен. Неясным оставалось, каким образом Виктор докажет свою принадлежность к разряду дельных, деловых людей, а не фантазеров и выдумщиков. Как он ни старался, как ни экономил время, выше ста двух — ста трех процентов плана подняться не удавалось. Попытки изобрести какие-нибудь приспособления, которые могли повысить производительность, ни к чему не привели. Мысли привычно сворачивали с неподатливого предмета размышлений на гладкую плоскость возможных результатов в будущем и без задержки скользили по ней бог знает куда…

Когда Ефим Паника передал, что председатель цехкома Иванычев хочет с ним говорить, Виктор отнесся к этому без всякого интереса — опять будет мораль читать.

Появился Иванычев недавно, в цехе показывался редко — больше сидел в конторке и разбирал какие-то протоколы или инструкции, напечатанные на папиросной бумаге. Однако за работу принялся энергично: до него собрания проводились редко и как бы на бегу, теперь они стали частыми и затяжными, как осенние дожди. На каждом собрании Иванычев произносил речь и в каждой речи доказывал, что долг всех рабочих — повышать производительность труда и поэтому во всю ширь нужно развернуть соцсоревнование.

Иванычев отложил бумажки и поднял голову. Голова у него была маленькая, волосы росли на ней чуть не от бровей. К собеседнику он поворачивался всем телом, и тогда под гимнастеркой, охваченной широким ремнем, колыхался большой тугой живот.

— Такое дело, товарищ Гущин… Ты давай садись. Помимо мероприятий общего порядка, для дальнейшего развития соцсоревнования мы решили применить конкретный, так сказать, индивидуальный подход… В чем дело, товарищ Гущин? Я, кажется, ничего смешного не сказал…

— Нет, это я так… — пряча ухмылку, сказал Виктор. Он вспомнил, как Иванычев применил индивидуальный подход к Губину.

Однажды Ефим Паника долго кричал над Губиным о срочном заказе, прорыве и сознательности. Кричал он, обращаясь к спине Василия Прохоровича, — старик упорно смотрел на фрезу и к мастеру не поворачивался. Потом ему, видимо, надоело, он обернулся и сказал:

— Станок — не конь, я на нем скачки устраивать не буду. Понял? И иди отсюда под три чорты, не мешай работать!

Ефим Паника убежал, но скоро вернулся с Иванычевым. Иванычев подошел к Губину, подождал, пока тот обернется.

— Привет, товарищ Губин. Жалуются, понимаете, на вас… Как же это?

— Может, еще кого приведете? — спросил Василий Прохорович. — Давайте уж всех кряду.

— Нехорошо получается, товарищ Губин. Все стараются повышать темпы, дать как можно больше продукции… А у вас что же получается? Выходит, вы против?

— Мне стараться некогда, я работаю.

— Работать можно по-разному. Можно форсировать.

— А ты знаешь, сколько этому станку лет? Он старше нас с тобой.

— Не играет значения. Когда перед нами стоит задача…

Василий Прохорович смотрел на него поверх очков и шевелил губами, что-то говоря про себя, потом сказал вслух:

— Ломать станки перед нами задачу не ставили. Раз ты этого не понимаешь, ты ко мне не ходи и не агитируй. Ты еще сопли по земле волочил, а я уж у станка стоял. А коли ты… — Он внезапно покраснел и закричал: — А коли ты больше моего знаешь — на, показывай! — Он выключил станок и, схватив концы, начал с остервенением вытирать руки. — Давай свои темпы!

— Это… это демагогия, товарищ Губин! — сказал Иванычев и отступил на шаг. Шея его начала багроветь. — Я о вас поставлю вопрос.

— Ты его тут ставь! — тыкая согнутым пальцем в станок, сказал Губин.

— Не беспокойтесь, я поставлю где следует!

— А там хоть ставь, хоть клади…

На собрании, когда Иванычев начал говорить о несознательном, недостойном поведении некоторых рабочих, о нежелании, например, фрезеровщика Губина повышать темп, начальник цеха Витковский поморщился и сказал:

— Это вы оставьте. Станок — рухлядь и держится только потому, что в хороших руках. Какие там темпы на нем показывать — развалится!..

Так ничем все и кончилось.

— Ты эти смешки брось, ничего смешного. Ты договор на соцсоревнование подписывал?

Договор со своим сменщиком Виктор подписывал каждый квартал. Первый раз они обязались дать сто двадцать процентов и с трудом дотянули до ста. Их нарисовали в стенгазете сидящими на черепахе, и с тех пор они аккуратно подписывали одни и те же обязательства: дать не меньше ста процентов плана, не опаздывать, экономить рабочее время и инструменты, нести общественные нагрузки…

— Так вот, товарищ Гущин, показатели у тебя, прямо скажем, не ахти. Верно я говорю? Ты, так сказать, типичный середняк, а мог бы быть передовиком. Есть у тебя такое желание?

— Есть, — пожал плечами Виктор. — А что я могу сделать? Не получается.

— Должно получаться!.. Я с тобой буду говорить откровенно. Народ в цеху разный. Есть, конечно, и опытные, заслуженные кадры. Им везде, как говорится, почет, но ведь — старики! Не сегодня-завтра заболеют, уйдут. Мы на них ставку делать не можем, надо готовить им смену, молодые кадры, перспективные. Понятно? Вот мы считаем, что ты мог бы стать одним, так сказать, из лучших передовиков, чтобы служить примером, подтягивать, вести за собой остальных. Как ты чувствуешь, потянешь это дело?

Виктор, не зная, что ответить, пожал плечами.

— До сих пор ты шел так себе… А почему? Не видел перспективы. Вот мы тебе даем перспективу. Только надо взяться за дело по-рабочему. С огоньком, душу вложить. Понимаешь? Ну, а мы со своей стороны поддержим, постараемся создать условия…

Первое время никаких разительных перемен не произошло. Правда, теперь Виктору не приходилось простаивать в ожидании нарядов или деталей, но детали шли в обработку самые разнородные, без конца приходилось менять фрезы, оправки, и как он ни старался, больше ста пяти не вытягивал. Но когда поступил спецзаказ, положение изменилось. На обработку к Виктору шли все время одни и те же запчасти, он приловчился, набил руку, а потом, по совету технолога, в особую оправку стал зажимать по десятку деталей и фрезеровать сразу весь комплект. Экономия времени была огромной, выработка подскочила до ста пятидесяти, потом до двухсот процентов. Это вызвало нарекания и даже скандалы. Особенно скандалил Маркин, учитель Виктора. Большинство фрезеровщиков получало запчасти враздробь, несерийно, им по-прежнему приходилось тратить время на смену фрез и оправок. Стало быть, они делали меньше и меньше зарабатывали. Виктор чувствовал себя неловко. Получалось, что он на каком-то особом положении, и некоторые ему говорили в глаза, что он «на чужом горбу в рай лезет».

Иванычев развеял все сомнения.

— Кто это говорит? Отсталые элементы. Ты что, плохо, недобросовестно работаешь? Хорошо работаешь! А как мы можем поощрить хорошего работника? Дать ему возможность развернуться, показать, что он может. Подумай сам, что получится, если мы будем тебе давать несерийные детали. Ты будешь работать, как все. Остальные от этого выиграют? Нет. А производительность упадет, стало быть, цех меньше сделает, государство меньше получит. Кому это выгодно? Только врагам нашим. Дело ведь не в том, кто сделает, а в том, чтобы сделано было больше. Ты можешь больше — ты это уже доказал. Вот почему мы — учти: в интересах государства! — идем тебе навстречу, создаем условия. Потому что ты оправдаешь. И, кроме того, есть пример, образец, на который должны равняться остальные. А разговорчики эти… Ты нам скажи, кто их ведет, мы быстро призовем к порядку.

Виктор ни на кого не ябедничал, но и внимания на «разговорчики» больше не обращал. Что бы там ни говорили, не на себя же он работает и не сам себя выдвигает. Что он, ловчил, хитрил, просился на Доску почета или в «молнию»? Значит, заслужил… То, что Лешка был на стороне всяких шептунов, его не трогало. У того вообще всегда свое мнение, всегда что-нибудь выдумывает. Но одно дело разговор, другое — пачкотня на «молнии». Это он нарочно выставил его на посмешище. Виктор видел, как смеялись проходившие мимо, смеялись над ним… И это друг называется! Исподтишка, из-за угла… Это хуже, чем подножка. Это просто подлость, и больше ничего! И уж теперь он с ним цацкаться не будет. Сам набился — не жалуйся…

У двери в конторку он остановился. Все-таки получалось как-то не очень… Лучший друг… Нет, дело даже не в том, что друг и что лучший. За всю жизнь он еще ни на кого не жаловался, не ябедничал. Если нужно было, он давал сдачу. В открытую. Били его, бил он. А сейчас он прятался за чужую спину и выставлял чужой кулак. Большой и сильный… Чепуха! Что они, на кулачки дерутся, что ли? Иванычев говорил, что дело не в личности, а в пользе государству. И тут неважно, Виктор или не Виктор, друг или не друг… Надо стать выше личных отношений. Быть принципиальным. А быть принципиальным — значит не считаться с личностью. Подумаешь! Каждый будет делать, что ему захочется, и нужно молчать? А сам Лешка такой безупречный? Он же сдуру, от недопонимания. Вот ему и вправят мозги… Чтобы допонял раз навсегда!

9

Иванычев всегда держался солидно, ходил, заложив руки за спину и разворачивая носки наружу. Теперь он забыл о солидных повадках. «Молния» лежала перед ним на столе. Иванычев тыкал пальцем в черную надпись и кричал на всю контору:

— Это что такое? Что такое, я тебя спрашиваю? Кто это сделал?

Ефим Паника исподлобья посматривал на Алексея. Все сидящие в конторе подняли головы и прислушивались. Пускай слушают.

— Я.

— Наглец! Он даже не стыдится признаваться!

— Так это же правда.

— Что правда?

— Правда, что написал я. И написал правду.

— То есть как это правду? Что же Гущин — не передовик? Он не перевыполнил норму?

— Перевыполнил. А передовик — никакой. Потому я и написал.

— Да ты кто такой? Цехком? Начальник цеха? Треугольник, общественность считают, что Гущин — передовик, а он, понимаете, нет! Ты что, личные счеты сводишь?

— Никакие не счеты. Он — мой друг.

— Хорош друг! Я бы такого друга… Ну, его дело… А вот с общественной точки это тебе не пройдет! Тут тебе не детский сад, а цех, производство. Мы не покладая рук бьемся, чтобы повысить производительность, поощряем передовиков, а ты передовиков чернить будешь? Дискредитировать? Знаешь, чем это пахнет?.. Постой, может, тебя кто подучил? Подсказал?

— Никто не подучивал, я сам. Раз он не передовик…

— Да ты кто такой, чтобы решать, передовик он или не передовик? Сам без году неделя на заводе, а туда же — рассуждает… Ты тут хозяин? Кто твое мнение спрашивает, кому оно нужно?

— Не один я, так многие думают.

— Уже подговорил, работку ведешь? Организуешь общественное мнение?

— Ничего я не организую. Спросите кого хотите.

— Спросим! И спросим с тебя, а не с кого-нибудь. Узнаешь, как выступать против общественности, против лучших людей…

— В чем дело? — раздраженно спросил Витковский, подходя.

— Вот, Владимир Семенович, полюбуйтесь! Мы вчера повесили «молнию» о фрезеровщике Гущине… А этот, понимаете, вон что наделал! Цех выдвигает человека, поощряет, а он, понимаете, не согласен… И даже не скрывает, сознается!

Витковский был встревожен и раздражен. Только что закончилась планерка. Август подходил к концу, а программа явно заваливалась. И теперь уже никакие штурмы не помогут. Черт его знает, литье шлют всё в раковинах, не литье, а кудрявые бараны. Поковки в трещинах… Холодняк куют, что ли, прохвосты? Обнаруживается все у него, в механическом, и виноват оказывается он…

Неприятный разговор назревал давно, но Витковский не ждал, что он будет настолько неприятным. Шершнев, как всегда, начал с доменного, мартеновского, проката. Начальник рельсобалочного — неважный тип этот Ребров! — пожаловался на механический: задерживают детали рольганга, нельзя закончить ремонт… Шершнев вызвал Витковского, спросил, когда сдадут детали. Он заверил, что сегодня к вечеру сдает, как положено по плану, и думал, что на этот раз обошлось. Однако Шершнев не перешел к транспортному. Глухо покашляв в микрофон, он жестко сказал:

— Кстати, Витковский, мне давно не нравится ваша сводка. Вы намерены выполнять план? Раньше вы жаловались на несерийность номенклатуры. Теперь у вас идет спецзаказ, сплошь серийный. Долго вы еще будете раскачиваться? Я вас предупреждаю…

— Да ведь, Михаил Харитонович…

— Причин для невыполнения нет. Оправдания меня не интересуют. Оправдывайтесь дома, например, перед женой.

— Михаил Харитонович!

В трубке резко щелкнуло. Отключил… Вот черт горбатый… Ребров и Яворский небось радуются, хохочут… И почему он — про жену? Просто так, к слову, или что-нибудь знает? Эта дурища грозилась идти в партком, жаловаться. Может, уже наболтала?.. Что этот длинный парень натворил?.. Надо ее как-то успокоить. А то натреплет, нажалуется — опозорит так, что хоть с завода беги… И сыном надо заняться. Вчера опять пьяный пришел. Где он только деньги берет? Ходит в каких-то пестрых бабьих кофтах… Надо с ним построже, распустили… Вообще молодежь распустилась. Вот и этот тоже…

— В общем, давайте так, — прервал Витковский председателя цехкома, — напишите докладную, я ему влеплю выговор по приказу за хулиганство. Нечего с ними цацкаться, распустились… Иди работай!

Алексей не был ни подавлен, ни испуган. Что бы там Иванычев ни кричал, прав он, а не Иванычев. И Витковский просто грозится. Никакого приказа не будет, они же должны понимать…

Приказ появился перед обедом. Ефим Паника принес вкладыш для срочной разметки, в сердцах швырнул на плиту наряд.

— Допрыгался? — сказал он. — Я тебе сколько раз говорил: не зарывайся! Вот и пожалуйста, схлопотал выговор…

Никогда ничего подобного он не говорил, но теперь ему казалось, что он предупреждал, предостерегал Горбачева, и все случилось так потому, что Горбачев его не послушался.

Алексей, не ответив, пошел к доске приказов. На узком листке бумаги на машинке было отпечатано:

«За хулиганский поступок, направленный на дискредитацию передовиков производства, разметчику А. Горбачеву объявить выговор.

Начальник цеха В. Витковский».

— Окрестили тебя? — раздалось у Алексея над ухом.

Из-за его спины читал приказ токарь Гладышев. Алексей поспешил уйти.

Все-таки объявили… Ну ладно, Иванычев… А Витковский? Хоть бы спросил или что?.. Просто гад, и все. Наверно, потому у него и сын такой. Зря он тогда вмешался, пусть бы дали как следует…

…Однажды, возвращаясь от Вадима Васильевича поздно ночью, Алексей услышал впереди на темной улице глухие удары, топот и хрип дерущихся людей. Он ускорил шаги. Под деревьями двое били одного. Тот уже не отбивался, прикрывал руками лицо и только дергался всем телом. Нападающие с двух сторон молотили его кулаками, пинали ногами. Алексей с налета треснул одного по уху так, что тот покатился по земле, схватил второго за шиворот, оторвал от избиваемого.

— Вы что… двое на одного?!

— Не лезь, а то сам получишь, — прохрипел тот.

— Я вот тебе получу! — встряхнул его Алексей так, что голова у него задергалась, как привязанная. Алексей с удовольствием почувствовал, что наука драчливых мальчишеских лет не забыта, что он — сильнее и справится с обоими. Пойманный попытался пнуть его ногой, тогда Алексей наградил и его такой же затрещиной. Первый тем временем поднялся, подбирался сзади. В темноте тускло блеснуло лезвие. Алексей перехватил его руку, заломил за спину, вырвав нож, швырнул его через забор, а потом, придерживая хулигана одной рукой, другой бил наотмашь и приговаривал:

— Не балуй… ножом!.. Не балуй ножом!..

Бил он уже озлясь, и когда отпустил хулигана, тот больше не пытался нападать, покачиваясь, отошел. Второй скрылся за деревьями. Из темноты они хрипло ругались и грозили:

— Погоди, сволочь! Мы тебя перестренем!..

— Иди, иди, а то догоню — добавлю!

Голоса смолкли. Избитый, всхлипывая, сморкаясь, пытался остановить кровь, текущую из носа. Поравнявшись с фонарем, Алексей без всякой радости узнал в избитом Олега Витковского. Они встречались только случайно, мимоходом и даже не здоровались: детские столкновения не были забыты ни тем, ни другим.

— Это ты? — сказал Алексей. — За что они тебя?..

Олег на вопрос не ответил.

— Я их еще поймаю… — с трудом проговорил он. — Попомнят!.. Соберу своих, тогда узнают…

— Ну ладно… — сказал Алексей. — Всего…

— Спасибо! Слышь… — вслед Алексею сказал Олег. — В случае чего…

Алексей махнул рукой и ушел. После этого Олег при встречах заговаривал, пробовал втянуть Алексея в свою компанию, но тому ни Олег, ни товарищи его — расфуфыренные пижоны — не нравились, и он от сближения уклонялся…

…О приказе сразу все узнали. Первым подошел Василий Прохорович.

— За что это тебя?

— За правду!.. Написал на «молнии», что Витька Гущин — липовый передовик, вот и… А что, разве неправда?

Василий Прохорович подергал седой ус.

— Правда-то правда… Только один на ней верхом, а другой норовит под ней ползком. Каждый хочет ее по-своему взнуздать и в свою сторону повернуть…

— Что ж правда — кобыла, по-вашему, ее в любую сторону можно повернуть?

— Кобыла не кобыла, а… сколько людей — столько судей, судит каждый по-своему. Что человеку выгодно, удобно — то ему и правда.

— Так ведь есть же общая для всех, одна, настоящая?

— Есть. Обязательно есть!.. Только и на нее каждый из своего закута смотрит. Ну, и каждому кажется, что из его закута она виднее, правильнее… А повытаскивать из закутов не просто, люди там испокон веков обживаются. Слова всякие сколько ни говори — не поможет. А вот когда сама жизнь вытолкнет — другое дело… Тут она, вся правда, и обнаружится.

— Она не обнаружится, если ничего не делать.

— Делать надо, а в одиночку наскакивать не следует. Только лоб расшибешь, вроде как ты…

— Я не расшиб.

— Шишку, однако, тебе поставили. Изрядную.

Туманные разглагольствования Василия Прохоровича ничем не могли помочь. Не помогли и другие разговоры. Подходили многие. Одни возмущались и сочувствовали, другие посмеивались и советовали: «Плюнь! Что тебе, больше всех надо? Пускай выпендривается…»

В обеденный перерыв, когда Алексей сидел в скверике возле цеха, к нему подошел Голомозый, потоптался, сел рядом.

— Слыхал я, как давеча на тебя кричали… И приказ этот…

— Ну и что?

— Несправедливо! — вздохнул Голомозый. — Обидели тебя. Ни за что обидели. Вот такая она и вся жизнь: обидой питаешься, обидой укрываешься… А почему? Суета одолевает человеков… Вот революцию сделали, все стали равные. И правильно! Все равны перед лицом господа…

— Революцию не для бога делали.

— Да уж конечно!.. Так вот я и говорю: стали все люди равные. Ну и хорошо бы! Живите в мире и согласии, каждому его доля, равная. И достатка, и всего… А потом начали людей выделять. А выделять — значит отделять, значит разделять…

— Как это «отделять — разделять»?

— А вот: делить на лучших и худших. Одни, мол, передовые, другие — рядовые, одни — руководящие, другие — завалящие… Отсюда у одних зависть…

— Я никому не завидую. Пускай он будет лучший, только по-настоящему, по правде!..

— Кто знает, что лучше и что хуже? У кого есть мера, чтобы человеков мерить?.. Ты вот отшатнулся от нас, не вдумался. А напрасно! Душа твоя — я вижу — ищет справедливости, правды. Только ищешь не там… Мы ведь тоже взыскуем равенства и всеобщего братства. И мы говорим: господь бог сделал всех равными, и суетно стремление возвысить себя над ближними твоими. Для нас нет ни передовых, ни отстающих, ни лучших, ни худших… Наша правда в смирении! Сегодня я смиренно омываю стопы твои, завтра — ты мои…

— Такой правды в бане еще больше. Там ноги лучше отмоешь.

— Ты в насмешку не переводи. В баню мы все ходим. Дело в симво́ле, в высоком смысле.

— На кой пес мне си́мволы? Правда нужна! И тут! А не на небе…

— Вот это верно! — сказал Федор Копейка. Подходя к скамье, он слышал последние слова. — Тем более, что неба, как такового, нету. Ну-ка, подвинься малость… Ученые говорят, за стратосферой и вообще уже ничего нет. Безвоздушное пространство. И абсолютный нуль температуры — минус двести семьдесят три градуса. Холодновато для рая-то, а?

Голомозый поджал губы, поднялся и ушел. Копейка проводил его взглядом.

— Чего он тут пел?

— Сочувствие выражал.

— И как, помогло?

— А сочувствие помогает?

— Как кому. Некоторые любят.

— Ну, а я — нет. Не нуждаюсь.

— Тем лучше. А то я не умею сочувствовать. А поговорить мне с тобой надо. Не возражаешь? Закуривай… И не курил никогда? Молодец. А я вот всё собираюсь бросить, да пока не получается… Некоторые конфетки сосут, чтобы отвыкнуть. По-моему, чепуха. Вместо одной соски другую. Как маленькие. Да после конфеты-то еще больше курить хочется…

— Ты со мной насчет курения говорить хочешь? Так я уже сказал тебе — не курю. Давай лучше без подходов.

— Вон ты какой ерепенистый. Ладно, давай без подходов… Ты это почему сделал, с «молнией»?

— Потому, что все молчат. Все знают, что липа, а молчат.

— Так, а ты один храбрый? Ну, а дальше? Какой толк от этого?

— А мне никакого толку не нужно. Сказал правду, и все. Пусть знает.

— Кто?

— Витька. Виктор Гущин.

— Так это ты только для него? Сказал бы ему, и дело с концом, если дело только в нем.

— Не только. Пусть все знают. А ему я говорил. Обозлился, и больше ничего.

— Теперь ты обозлился, из-за приказа. Верно?..

— А что мне этот приказ?

— Да как ни говори, приятного мало.

— Ну и пускай.

— Ладно, отложим это пока… А почему ты не комсомолец?

— Так… — пожал плечами Алексей. — И зачем? На собрания ходить? Какая разница, на какие ходить? На профсоюзных тоже только про выполнение плана говорят.

— Не только. А повышение уровня, учеба?

— Я и так учусь. В вечерней школе.

— Это хорошо. Ну все-таки надо вращаться среди молодежи, в коллективе.

— А где я еще вращаюсь?

— Ты в семье живешь или в общежитии?

— В общежитии. Кончал ремесленное. Из детдома. Еще вопросы будут? А то сейчас гудок.

— Чего ж ты в пузырь лезешь, чудак? С тобой по-хорошему. Мне интересно, вот я и спрашиваю… Добре, сейчас и в самом деле гудок. Но мы еще с тобой поговорим. Ладно? Ну, будь.

10

Федор Копейка был недоволен собой. Разговор с Горбачевым не получился, и виноват был в этом один Копейка. Не сумел найти подхода. Вместо разговора по душам получился допрос, и парень озлился. Можно, конечно, отмахнуться — хулиган есть хулиган, и нечего искать к нему какие-то подходы… Но это не в характере Копейки, он упрям. Кое-кто считал его тугодумом, но в нем не было медлительности тупицы, с трудом ковыляющего от мысли к мысли, которыми не слишком перенаселена его черепная коробка. Федор считал, что всякое серьезное дело «трэба розжуваты». «Розжував» однажды и что-либо решив, он уже не отступал и не перерешал заново. Упрямо сцепив зубы так, что нижняя челюсть выступала вперед, он долбил в одну точку, пока не добивался, не настаивал на своем. Так было в детстве с мальчишками-сверстниками, так было в школе в единоборстве с геометрией и тригонометрией, дававшимися с трудом, так было в армии.

Школу Копейка кончил поздно, в институт не попал, и его взяли в армию. Война была позади, на долю Копейки и его сверстников достались не подвиги, а только чужие рассказы о них и — изо дня в день — боевая и политическая подготовка. Воевать Федору все-таки пришлось, но только с самим собой. Обязательной частью боевой подготовки была подготовка физическая. Не слабый от рождения, но без какой бы то ни было тренировки — в школе, как и многие, он увиливал от уроков физкультуры — он не мог выполнить простейших упражнений. Над ним посмеивались, выговаривали, потом наказывали. Федор, сцепив зубы, начал тренироваться. Он падал и расшибался, бегал, пока не отказывало сердце, без конца возился с гантелями. И наконец достиг желаемого: прыгал, несмотря на малый рост, не хуже длинноногих, стал штангистом, а в походе по выносливости не уступал самым крепким здоровякам. Усердная служба, покладистый характер и упорство, с каким он добивался цели, выделили Копейку среди других, и его избрали секретарем комсомольской организации. К концу срока службы перед ним открывалась перспектива, против которой он ничего не имел: остаться на сверхсрочную, пойти в военную школу, стать офицером, профессиональным военным. Письмо из дому заставило отказаться от этих планов.

Отец его работал в порту грузчиком. «Бабкок-вилькоксы», «моррисы», а потом и отечественные «кировцы» изменили работу грузчиков. Им уже не нужно было на хребтине таскать кули, бочки и ящики из трюма на стенку и со стенки в трюм — теперь это делали краны. Но осталась нелегкая работа размещения грузов в трюмах, подтаскивание их к люкам при выгрузке.

Старый пароход, застигнутый штормом в море, не выдержал жестокой трепки, швы начали расходиться, и в трюмы хлынула вода. Кое-как пароход доплелся до порта. Срочно нужно было спасать груз от окончательной порчи, а пароход от затопления. Вместе с другими грузчиками-добровольцами Игнат Копейка шесть часов работал, стоя по колени в ледяной воде. Грузчики костерили начальство и капитана, раздолбленное железное корыто, которому давно пора утонуть, шторм и свою работу, но не уходили. Ругательства перекатывались, грохотали в трюме, как обвал, заглушая гром лебедок и кранов. Но грузчики не уходили и лишь время от времени согревались чаркой неразбавленного спирта, который нашелся у потерявшего голову старпома. Позже Игнат невесело шутил, что спирту скалдырник старпом пожалел и потому помог он только до половины. Игнат не простудился, не схватил даже насморка, но ноги отказали начисто, скрученные жестоким ревматизмом. Обезноженный Игнат долго лежал в больнице, кое-как стал ходить, но о возвращении на работу нечего было и думать, его перевели на инвалидность. Получив об этом письмо от отца, а потом — вдогонку более подробное — от соседей, Федор махнул рукой на мечту о военной школе. Матери Федор почти не помнил, она умерла давно, жили они вдвоем с отцом и оставить «батю» одного, больного и беспомощного, было невозможно. Демобилизовавшись, Федор вернулся домой.

С помощью палки «батя» кое-как мог передвигаться по комнате, по двору, на большее сил не хватало. Соседка прибирала за стариком, стирала, готовила пищу. Сам он целыми днями сидел зимой у печки, а летом, не снимая валенок, во дворе на солнышке и читал. Смолоду было не до чтения, за прошедшие сорок пять лет он не прочитал и двух десятков книг и теперь жадно наверстывал упущенное. Вынужденное безделье и одиночество заставили его взяться за валявшуюся на нижней полке этажерки толстенную книгу — «Былое и думы» Герцена. Поначалу, одолев с трудом четыре-пять страниц, он уставал и начинал дремать. Потом втянулся и дремать над книжкой перестал. Закончив книгу, он долго думал, признался сам себе, что больше половины не понял, и начал читать сначала. После этого соседкина дочка должна была приносить ему из библиотеки сочинения Герцена том за томом. В библиотеке было полное двадцатидвухтомное собрание сочинений, к приезду сына старик заканчивал седьмой.

Федор поблагодарил соседку за все, договорился, чтобы она стирала на них обоих, а все остальное — от снабжения книгами Герцена и до приготовления еды — он будет делать теперь сам. Никаких накоплений ни у отца, ни у сына не было, сидеть сложа руки не приходилось. Специальности Федор не имел, а таланту в обращении с ручным пулеметом применения «на гражданке» не предвиделось. В горкоме комсомола ему посоветовали идти на курсы, но Федору терять время на учебу не приходилось — деньги были на исходе. Тогда ему предложили идти техсекретарем заводского комитета комсомола на «Орджоникидзесталь». Комсомольскую работу он знает и вполне справится. Федор согласился.

Работа действительно была знакомой, с комсоргом ЦК ВЛКСМ отношения сразу наладились. Комсорг не ограничивал его обязанности только учетом, сбором взносов и содержанием в порядке бумаг, а давал и другие поручения: что-либо выяснить в цехе, согласовать, помочь провести занятия, а то и собрание. Особенно часто его посылали в механический цех, где комсорг был слабенький. Федор охотно и добросовестно выполнял все поручения, с удовольствием вел работу в механическом.

Отцу не понравилась работа, выбранная сыном.

— Тебе мешки таскать, а не бумажками шелестеть…

— Ты, батя, не понимаешь…

— Побольше тебя понимаю! Что это за работа для мужика? Вон Александр Иванович Герцен, тот говорит…

Теперь у старика Копейки всегда было в запасе подходящее изречение Герцена. Федор отмахнулся и забыл о недовольстве отца, однако потом оказалось, что первую тень сомнения в правильности выбранного пути заронил он.

Копейку изумлял и восхищал завод-гигант с десятками цехов и отделов, с тысячами людей, из которых каждый был занят своим делом, но дело каждого, сливаясь с другими, образовывало единое целое, а целое в свою очередь было только частицей в том огромном, которое называлось — страна. Федор знал, что страна эта — шестая часть суши, стало быть, что-то раз навсегда незыблемое и неподвижное, но ему казалось, что вся эта махина со всеми людьми, полями, реками, лесами и горами тронулась, сдвинулась с места и пошла вперед, набирая скорость. Страна была в пути. И всё, и каждый в ней тоже были в пути. И нельзя было ни остановиться, ни замедлить движения без того, чтобы не сбиться с ритма и не отстать. Ей нужен и важен каждый, но только если он идет вровень и в полную силу. А как только мера становилась неполной, человек незаметно для себя превращался из водителя в пассажира, бесполезного зеваку… Федор работал в полную силу, не щадил ни времени, ни себя. Но мало-помалу у него появилось неясное ощущение неловкости, словно он сделал что-то не так или не сделал того, что должен был сделать. Как он ни раздумывал, ни вины, ни упущения в работе и поведении своем не отыскал. Понимание пришло после незначительного происшествия в мартеновском цехе.

Придя к Сергею Ломанову поговорить о деле, Федор угадал не вовремя. Бригада приготовилась выпускать плавку, гигантский ковш был уже подставлен под желоб, желобщик пикой пробивал летку. Сергей стоял сбоку и наблюдал. Обливающийся по́том желобщик, тяжко хакая, бил изо всех сил. Летка не поддавалась. Наружный слой глины отлетел, дальше виднелась раскаленная докрасна масса. Пика выскользнула из рук желобщика, ее подхватил другой подручный, оттолкнул желобщика, начал долбить сам. Федор подошел к Ломанову, но тот в это время ринулся к желобу.

— Уйди, не путайся под ногами! — зло ощерился он и, тут же забыв о Федоре, закричал: — Отставить! Приварилась… Прожигай!

Подручные подтащили баллон с кислородом, резиновый шланг с насаженной на конец железной трубой. Кислород зашипел, посыпались искры, от летки заклубился багровый дым, прорвалась сверкающая струйка, и наконец тяжким потоком хлынула слепящая жидкая сталь. Сергей минуты две наблюдал, потом подошел к Федору и, вытирая полой спецовки залитое по́том лицо, виновато сказал:

— Слышь, Федя, ты не обижайся! Сам понимаешь — под горячую руку… Тут выпускать надо, перестоит, а летка приварилась…

— А я не обижаюсь, я понимаю.

Федор действительно не обиделся. И даже задумался над этим только потом, позже. А начав думать, Федор додумывал все до конца. Он сидел один в помещении комитета комсомола: комсорга вызвали в горком. Все сводки были собраны и отправлены, протоколы в порядке, ведомость по взносам сдана, все поручения на сегодня выполнены. Перед концом рабочего дня здесь было тихо, только иногда еле заметно дрожал пол и звенели стекла: по заводскому двору у самого забора проходил железнодорожный состав. Нахохлившись, Федор сидел за столом, сосредоточенно думал, машинально расписывался на стекле — «Ф. Коп.» — и выводил мудреные вензеля. Пыхтя сифоном, за стенами прошел паровоз, стекла зазвенели. Федор расписался, посмотрел и неожиданно для себя написал: «Вовсе ты не копейка, а грош, да еще ломаный»… Он тут же перечеркнул написанное, поплевал на стекло и стер чернила промокательной бумагой.

Надпись исчезла, мысль осталась. Да, все дело именно в этом: там шла настоящая жизнь, люди делали настоящее дело, а он только пририсовывал к этому делу замысловатые завитушки…

До сих пор он был убежден, что дела, которыми он занимается, очень важны. С этими делами он ходил в цеха к ребятам. Они были заняты другим делом, отрывались от него, неохотно, иногда даже срывались, как Сережа Ломанов… Комсомольскими делами они занимались после работы или в обеденный перерыв, если оставалось время после обеда, комсомольские дела у них были на втором плане, а на первом — работа… Нет, неверно! Работа была главным и основным в их комсомольстве. Федор сам и все комсомольские работники всегда говорили: первый и главный долг комсомольца — быть передовиком на производстве… Ну вот: они — на производстве, а он только около, рядом. Он только ходит и уговаривает их быть передовиками. А они и без его уговоров вкалывают дай бог! Они ведь такие же комсомольцы, как и он. Зачем тогда он? Он же — как шкив холостого хода: крутится, шумит, а толку никакого…

Но в армии он был секретарем комсомольской организации! Нет, в армии было совсем иначе… Во-первых, он был там такой же, как все. На равных. Во-вторых, секретарем его выбрали на третьем году службы, когда он знал не меньше других, а умел больше многих. Там он всегда говорил о том, что хорошо знал. Говоря, он зажигался сам и зажигал других…

Здесь он тоже, проводя собрание или занятие, призывал и пытался зажечь, но иногда при этом почему-то появлялась неловкость. Теперь ему стало понятно почему. Здесь его призывы не были нужны: все шли и так, горели без его помощи. Они уже знали то, что Федор только собирался им сказать, но сверх того они знали и умели то, чего Федор не знал и не умел и лишь мог говорить об этом вообще, вокруг да около. И получалось, что он вовсе не возглавлял и не вел, они шли сами, а он только пытался забежать вперед, путался у них под ногами и производил пустопорожний словесный шум. Зная наперед все, что мог им сказать Федор, они вежливо слушали и снисходительно терпели, так как надо, чтобы кто-то делал то, что делал он, раз существует такая должность.

Почему то, чем он занимается, считается должностью?! Ну хорошо, по должности он технический работник. Однако техническая работа — не главное, он ведет ее аккуратно, но она отнимает не так уж много времени, и по существу он ведет работу совсем другую. Но разве разговаривать с ребятами, советовать им, заседать, произносить речи — это должность? Это не могло, не должно быть должностью, службой! Ведь пребывание в комсомоле — не служба, ведь он вступил в комсомол потому, что хочет отстаивать идеи, выполнять программу! А он только призывает работать с энтузиазмом, а работают другие, не он. Выходит, энтузиазм превратился для него в профессию, в службу, он получает деньги за энтузиазм? Такой, понимаешь, резервуар с энтузиазмом, которым нужно накачивать других… Да кому его энтузиазм нужен? У них своего хватает! Вон у Сережи Ломанова на десяток таких, как он, хватит… Всё! Точка.

Придя к таким малоприятным для себя выводам, Федор Копейка решил действовать немедленно и, как только комсорг вернулся из горкома, сказал, что ему нужно поговорить. О работе.

— Давай, Федя, давай, — сказал комсорг. — Что-нибудь неясно? Сейчас уточним.

— Наоборот, ясно. Я хочу перейти на завод. Начать работать по-настоящему.

— А сейчас ты не работаешь?

— Это видимость, а не работа.

— Что значит «видимость»?!

Федор выложил все свои соображения начистоту. По мере того как он говорил, лицо комсорга становилось все более хмурым и отчужденным.

— Ну знаешь, товарищ Копейка, — сказал он, — я тебе со всей прямотой скажу: мне твои рассуждения не нравятся. Нездоровые у тебя настроения! И рассуждения твои демагогические, подрывные. Ты что же, выступаешь против руководства?

— Я не против руководства, я только считаю, что руководить — это не значит речи произносить.

— А кто говорит, что нужно руководить вообще? Надо конкретно вникать, разбираться в вопросах, обобщать опыт. А я еще тебя считал перспективным работником. Вот, думал, растет будущий комсомольский вожак… Я даже тебя собирался рекомендовать… Ну, теперь уж нет!

— Я считаю…

— Что ты там считаешь, маловажно. Важно, что ты тут наговорил. Мы с такими настроениями мириться не можем. Имей в виду, я о них поставлю вопрос на бюро.

Федор пошел к парторгу завода Латышеву.

— Что-то ты, Копейка, мудришь, — сказал Латышев, выслушав его. — Что же, нам всем бросить работу, на которую нас поставила партия, и идти в цех, к станкам?

— Я не про вас — вы другое дело. Вы раньше кем были? Вальцовщиком. И когда вы говорите: «Мы — рабочий класс», — это одно. Вы на это право имеете. А я? Кончил десятилетку, служил в армии, теперь здесь служу… Вот комсорг говорит: «Была у тебя перспектива». Какая? Стать комсомольским работником. Так я же служащий, а не работник! А что же это такое — быть служащим в комсомоле?!

— Погоди, это формальная сторона дела. Ты в армии был секретарем комсомольской организации, у тебя есть опыт. А на заводе много совсем зеленой молодежи…

— Так дело же не в возрасте, важно, кто я! Ведь какой-нибудь сморкатый ремесленник и тот солиднее: у него специальность в руках, он делает, а я только говорю…

— Словом, заел «комплекс неполноценности»…

— Как это?

— Ну, что ли, болезненное ощущение, сознание того, что ты хуже, менее ценен, чем другие… Что ж, право руководить действительно надо заработать. Ладно, отпустим тебя в цех, приобретай квалификацию. Но имей в виду: от комсомольской работы не освободим. Наоборот, подбавим!

— А я и не отказываюсь.

Так Федор Копейка появился в механическом цехе в качестве ученика долбежника, а вскоре был избран секретарем комсомольской организации.

Отец перемене работы сына обрадовался:

— Вот это правильно! Портфель таскать и дурак может…

Когда Федор после первого дня работы у станка пришел домой неимоверно замурзанный и замасленный, старик настоял, чтобы он умывался не под краном, а во дворе.

— Что тут за умывание для рабочего человека? Ему простор нужен!

Федор понимал: отцу хотелось, чтобы все соседи видели, что его сын стал не кем-нибудь, а «настоящим рабочим человеком». Старик сам сливал ему. Он с трудом нагибался, черпая кружкой из ведра, и старался затянуть церемонию. Когда сели обедать, отец достал из-за шкафчика бутылку водки и торжественно поставил на стол. Водку он купил на «свои», пенсионные, сам ходил за ней в «Гастроном» чуть не два часа, после чего весь день кряхтел и отлеживался.

— Ну, сынок, с началом тебя!

Покончив с борщом, Федор подмигнул отцу:

— Как, батя, повторим?

— Повторить бы тебе ложкой по лбу! — рассердился старик. — Только-только нос в масле испачкал, а туда же — в бутылку заглядывать!

Еще стопку Игнат сыну налил, остальное прикончил сам, так как был убежден, что тому еще праздновать особенно нечего и праздник сегодня не у него, а у самого Игната.

В цехе Федора встретили с усмешливой настороженностью: посмотрим, посмотрим, что у тебя получится. Время от времени ребята «подначивали»:

— Ну как? Это тебе не речуги толкать… А?

Взмыленный, потный от старания, но счастливый, Федор отшучивался. Потом «подначка» прекратилась, он стал своим. Это была победа. Не бог весть какая, но все-таки победа.

Оказалось, до главной победы еще далеко. Главное состояло в том, чтобы не только стать похожим, таким, как все, своим, а стать нужным. Не только всем вообще и сообща, а каждому. На собрании просто. Собирались парни и девушки, все они были ребята. Всех занимали одни вопросы, заботили одни заботы. Они сообща думали, решали, делали. Здесь — Федор это знал и чувствовал — он был на месте и необходим. Но мероприятие кончалось, кончалось то, что свело их вместе, и каждый становился сам по себе. Помимо общего, у каждого было свое. Это «свое» влияло, не могло не влиять на отношение каждого к общему, на все поведение, на жизнь каждого. А в чем оно и какое, Федор не знал или знал плохо. Хорошо он знал только то, что в этом «своем» он был им не нужен. Они с легкостью и даже с удовольствием обходились без него.

Со сверстниками Федору было легко. Федор знал о них все или почти все. Знал, о чем они думают, чего хотят, о чем мечтают. И они знали все о Федоре, и им не приходилось искать никаких подходов, общий язык. Он и так был у них один.

Однако, кроме сверстников, было много ребят моложе, и становилось их все больше. И с ними было трудно. У них другие судьбы и в чем-то другой склад характеров. Небольшая разница в возрасте то и дело оказывалась непреодолимым препятствием, и разговор «по душам» не получался. Душу они держали на застежках. Черт его знает, получалось, что эти сопляки сдержаннее и строже, чем Федор и его сверстники. Нет, не в смысле дисциплины — дисциплина у них еще аховая, — а в смысле слов и чувств. Те, что постарше, — нараспашку: что думают, то и говорят. И работают на всю катушку, и веселятся на всю катушку, и все в них открыто. Эти, положим, тоже работают неплохо. Но скупы на слова. Словно они стыдятся. Стыдятся слов и стесняются проявления чувств. И уж к ним не разгонишься: «Ну, как жизнь?» Отвечают: «Нормально», и смотрят на тебя, как на дурака. Вопрос, конечно, не самый умный… А чуть что, наерошиваются, как Горбачев, и тогда уже слова не выжмешь.

Вот и Горбачев… Насчет хулиганства — конечно, глупости. Парень дисциплинированный, выдержанный. Однако штуку устругнул хулиганскую. О чем-то он же думал, когда делал? А что он думал? Под черепок ему не влезешь, а знать это надо. Иначе опять может устругнуть… Или вообще свернуть черт знает куда. Вон баптист около него трется… Может, его влияние? Не похоже, сам его отшил. А что же тогда? Ревность? Зависть? Ерунда… А что же еще?

Может, Федор вообще взялся не за свое дело, слишком в себя поверил? Какой он руководитель, если не умеет подойти к обыкновенному парню?.. Стоп! Что значит «обыкновенный»? Такой, как все? Все — такие, как все, и все разные. Каждый по-своему. Не ищи ярлыков и общих мерок. Если все будут для тебя на одно лицо, вот тогда ты действительно балаболка, а не руководитель. И ни черта у тебя не выйдет. Человек отлично чувствует и понимает, как на него смотрят: как на человека или как на руководимую единицу. Никому не хочется быть единицей. Их нет. Руководить — не значит решать задачки по арифметике: складывать, вычитать или умножать… Руководить — значит вести. Вести за собой. Ты знаешь, куда нужно вести. За тобой идут. Но не все. Только потому, что они были для тебя единицами, ты стремился их сложить и умножить, ты занимался арифметикой, вместо того чтобы посмотреть им в лицо и заглянуть в душу. Не для того, чтобы влезть в нее и распоряжаться, командовать: ходи так, делай этак… Нет, для того, чтобы дать им то, чего, может быть, у них нет или не хватает. Ты должен стать им полезным и, значит, нужным. Трудно? Очень! И не вздумай снисходить, корчить из себя благодетеля, спасителя. Им не нужны подачки, они не беднее тебя. Как только ты начнешь смотреть сверху вниз — конец. Ты кончился, как руководитель и как товарищ. Останется только должность. От должности ты отказался. Уж не собираешься ли снова ухватиться за нее? То-то…

Ну ладно, задача ясна. Неясно пока только, как ее решить… Вот черт, опять арифметика! Отвыкай, отвыкай от мертвых, казенных слов. В чем-то этот Горбачев запутался. Надо понять, в чем, и помочь выпутаться. Сразу трудно, парень ершистый. Ты, положим, тоже не больно гладкий да ласковый… А у него жизнь, похоже, была потруднее. Вот и учти, не лезь нахрапом…

11

Больше всего понимания и сочувствия Алексей надеялся найти у Вадима Васильевича, но тот, выслушав Алексея, пожал плечами.

— Гущин — не первый и не последний. Легкая слава многих соблазняет.

— Дело не в Витьке. Он же не сам объявил себя передовиком…

— А тут, милый друг Алексис, начинает действовать могучая сила — спекулянты чужой славой. Не имея собственных заслуг, они чужую пустяковину раздуют до сверхгероического, потому как отблеск этой славы падет на них и они смогут сказать: под нашим руководством, мы воспитали… Это все та же муха, которая пахала, и пашет она все так же — словесами…

— Но ведь это вранье! С враньем ведь надо бороться, — сказал Алексей.

— Кланялся тебе дальний родственник…

— Какой? У меня нет родственников… Дядя Троша? Так он не родственник.

— Нет, не дядя Троша… Благородный идальго Дон-Кихот Ламанчский…

— Вам хорошо смеяться… А что мне делать?

— Не знаю, не знаю… Случай с Гущиным — нормальная, рядовая показуха. Если уж тебе так хочется с ней сражаться, попробуй обратиться к печати — сходи в редакцию газеты. А проще всего сделать, как тебе советовали: плюнуть и забыть. Впрочем, я уже старый барсук, не слушай меня, поступай как знаешь…

Возвращаясь в цех, Алексей смотрел под ноги и думал. Может, в самом деле плюнуть, и все? Что ему, действительно больше всех нужно? Но он знал, что плюнуть и забыть не сможет.

Дело в конце концов не в Викторе. Пускай он будет героем, Алексей первый будет рад. Но пусть он будет настоящим героем, а не… показухой! Ведь если мириться с одной такой, маленькой, появятся и другие, больше… У них в цехе, в других цехах, а там и по заводу, по другим заводам… Показуха в маленьком поведет за собой все бо́льшую и бо́льшую. Как лавина…

Алексей отчетливо увидел несущуюся лавину и вдруг испуганно отшатнулся — земля под ногами задрожала, в уши ударил обвальный грохот… В стороне многопудовая «баба» копра рухнула на искромсанную башню танка, она смялась, сплющилась, лопнула на сгибах.

Семь лет назад окончилась война, но еще шел и шел сюда, на шихтовый двор, стекался из «котлов» и «плацдармов» ржавый, выжженный огнем урожай войны: изувеченные лафеты, развороченные орудийные стволы, скрюченные балки и рельсы, растерявшие траки, продырявленные, навсегда остановившиеся танки… И здесь копер мял, крушил и окончательно уничтожал их останки.

Алексей постоял, посмотрел. «Баба» поднялась вверх и снова с громом рухнула.

Земля возвращала, выталкивала из себя враждебное жизни мертвое железо. Море не возвращало ничего. Где-то, быть может недалеко от города, глухой черной ночью последний раз взлетел на штормовую волну катер и в грохоте, пламени минного разрыва исчез навсегда. В дым и пыль, в ничто превратилась его команда и с ней моторист Иван Горбачев… Море поглотило все в самой равнодушной и необъятной из братских могил. Над ней не стоят наспех, по-походному сделанные обелиски с побуревшими от времени и ржавчины когда-то красными звездами.

У моря нет памяти, на нем не остается шрамов. И то и другое удел людей. Не потрескавшийся старый ремень с позеленевшим якорем на пряжке, который Алексей до сих пор бережно хранил, связывал его с отцом. Эта связь так велика, что ее нельзя выразить словами…

Люди врали и обманывали раньше, должно быть, всегда. Наверно, будут врать и потом… Если они не могут без этого, пусть врут в своем, мелком и личном. Но не в общем, не в большом. Не могут, не должны, не смеют!

В редакции заводской многотиражки «За металл» рабочий день кончился. В кабинете редактора уборщица, с грохотом передвигая стулья, подметала, в большой комнате сидел только Алов. Перед ним лежала зеленая папка. Алексей, увидев, что опоздал, попятился к выходу, но Алов поднял голову.

— А, Горбачев, привет! Входи, входи, не стесняйся.

К Горбачеву Алов относился хорошо. Статью о молодежном общежитии — Алов называл ее очерком, — написанную со слов Горбачева, на «летучке» хвалили. Даже сам редактор сказал, что статья подходящая, «ставящая вопрос».

— Как жизнь? Как там у вас в общежитии?

— Ничего.

— Да проходи, чего ты стесняешься? Ты по делу или так?

— Поговорить хотел… Я — потом.

— Почему потом? Давай поговорим.

Алексей не хотел говорить с Аловым. Опять напишет ерунду, как в прошлый раз…

…Прошлый раз Алов застал Алексея в общежитии одного, ребята ушли во Дворец культуры. В приоткрытую дверь было слышно, как, шаркая, ходит по коридору тетя Даша, громко вздыхает и на что-то жалуется сама себе. Алексей устал после работы — это было в те первые недели, когда он один остался у плиты, — идти никуда не хотелось, книги под рукой не было, и он валялся на койке просто так: глядя в потолок, заново переживал незначительные, но тогда казавшиеся очень важными происшествия дня.

В комнату вошел длинноволосый желтоглазый парень, бегло огляделся и сел.

— Привет, — сказал он. — Я сотрудник заводской многотиражки Юрий Алов. Вы здесь один? А где остальные?

Алексей приподнялся, сел на койку.

— Ушли.

— Тогда побеседуем с вами… Как тебя зовут? Кем работаешь? — Алексей сказал. — Ну, как вы тут живете? Меня, собственно говоря, интересует жизнь в общежитии, так-скать, быт, культура и прочее…

Алексей рассказал все начистоту, желтоглазый старательно записывал, потом сказал, чтобы Алексей следил за газетой, и ушел.

Через неделю Виктор положил перед ним на плиту номер газеты и прихлопнул ладонью:

— Во как тебя расписали…

Статья начиналась так:

«У входа в молодежное общежитие нас встретил высокий юноша с напористым, энергичным выражением лица. Это был недавний воспитанник трудовых резервов, теперь разметчик ремонтно-механического цеха А. Горбачев. Мы разговорились.

В задушевной беседе юный представитель рабочего класса поведал нам о своем житье-бытье, о том, как проводит наша молодежь время в общежитии, как неустанно работает над собой, повышает свой культурный уровень…»

Дальше, будто бы от имени Алексея, в статье говорилось, что в общежитии скучно, не проводятся беседы и лекции, нечем культурно развлечься: нет шашек и шахмат. В заключение автор добавлял от себя, что «АХО и завкому профсоюза не мешало бы проявлять больше заботы и теплоты о молодом поколении рабочего класса».

В общем, все было правильно, но говорил Алексей совсем не то и не так, и ему было неловко, как-то даже стыдно читать те слова, которые Алов приписал ему.

Поначалу статья возымела действие. Дня через три комендант, он же завхоз Яков Лукич, выдал теге Даше занавески на окна, а сам принес и торжественно положил на стол складную шахматную доску, в которой побрякивали фигуры.

— Вот, — сказал. — Под вашу ответственность. В случае чего — пишите куда хотите… писатели сморкатые.

— Так это ж не мы, Як Лукич, — сказал Костя Поляков, — это из газеты… А он еще, между прочим, писал, чтобы проявить побольше теплоты. Как бы уголька, Як Лукич, подкинуть, а?

— У меня не Донбасс, а норма — два ведра в сутки. Не расхлебянивайте дверь, вот и тепло будет.

Еще через день прислали лектора. Яков Лукич собственноручно открыл запертый всегда красный уголок. Долго ожидали, пока соберутся. Лектор стоял в коридоре и курил, отмахивая рукой дым ото рта. Собралось человек двадцать, почти одни девушки. Ребята заранее сбежали во Дворец культуры: там тоже была лекция, но после нее обещали показать кинофильм, и все надеялись, что будет четвертая серия «Тарзана».

— Что ж, начнем, — сказал лектор и прошел к столу. — Тема моей лекции — «Было ли начало и будет ли конец мира». Итак, приступим…

Он вынул тетрадку, поднес к глазам и начал читать.

Девушки томились. Их совершенно не интересовало начало мира, и по молодости они были твердо убеждены, что никакого конца его быть не может. Они собирались идти на танцы, а тут позвали на лекцию, отказаться было неудобно, а уйти посреди лекции еще неудобнее. Они томились и шушукались.

В уголке подремывала тетя Даша. Слушать лекцию ее не звали, но она должна была запереть уголок, когда все кончится. Можно было бы попросить девчат, но они могли забыть, и тогда Яков Лукич, который каждое утро обходил пятиэтажку и лез во всякую щелку, долго бы срамил ее, а потом повесил бы бумажку с «на вид». Бумажка пустяковая, а там кто ее знает… Нет уж, лучше подальше от всяких бумажек! Лучше уж дождаться и самой запереть. Кроме портрета Сталина, стола и скамеек, в красном уголке ничего не было, никто бы этого не украл, а все-таки береженого, говорят, и бог бережет…

Алов забежал в общежитие, удовлетворенно покивал, увидев занавески и шахматы, записал, какая была лекция. Потом в газете появилась заметка «По следам наших выступлений», в которой говорилось, что культурно-бытовое обслуживание в общежитии резко улучшилось, налаживается культурно-массовая воспитательная работа.

Лекций больше не было, и о них никто не тосковал. Мишка Горев нечаянно прожег папиросой дырку в занавеске. Яков Лукич заметил и приказал тете Даше убрать занавески в кладовую.

— Я — лицо материально ответственное, — в несчетный раз сказал он, — мое дело, чтобы вещь была в целости и сохранности… А на вас разве напасешься?

Никакой материальной ответственности он не нес; если вещь изнашивалась или ломалась, она актировалась и списывалась. Но Яков Лукич не мог видеть равнодушно никакой порчи или ущерба, и так как вещи лучше всего сохранялись в кладовой, он предпочитал оттуда их не выпускать. Обходились так? Ну и дальше обойдутся.

А потом запропастился черный король. Ребята слепили нового из хлеба и даже покрасили его, но Яков Лукич и тут углядел.

— Это что? — спросил он, тыкая пальцем.

— Король, Як Лукич…

— Самоделошный? А где казенный король?

— Закатился куда-то.

— Ага! — зловеще протянул Яков Лукич. — Закатился? Ну, всё! Королей я сам не делаю, короли денег стоят, — сгреб шахматные фигуры и унес.

Тем все и кончилось, если не считать того, что еще долгое время ребята донимали Алексея цитатами из статьи. Особенно изощрялся Костя Поляков.

— Слушай-ка, представитель молодого пополнения, поведай нам — нет ли у тебя трешки? А то, понимаешь, шибко охота поработать над собой, а на чекушку не хватает…

Или иногда, облокотившись о стол, он долго внимательно разглядывал Алексея и очень серьезно просил:

— Алеша, у меня к тебе большая просьба: сделай, пожалуйста, энергичное выражение лица… Только понапористей!

Алексей полушутя, полусерьезно тузил и Костю и других, но они только ржали, как жеребцы, и продолжали его поддразнивать, пока им самим не надоело…

…— Так в чем дело, молодой человек? — спросил Алов и спрятал зеленую папку в стол.

Алексей замялся. Этот Алов и теперь мог написать какую-нибудь чепуху… Но, в конце концов, он ведь написал тогда правду? Толку не было, верно. Но сейчас какой, собственно, нужен толк? Напишет правду — и всё. А больше ничего и не нужно. Все, и Витька, конечно, тоже, поймут, что это показуха и очковтирательство…

Слушая Алексея, Алов прикидывал. Конечно, можно бы сделать заметку о дутых передовиках. Тут Горбачев прав, такие есть… Но, во-первых, редактор ругался уже не один раз: «Хватит, понимаешь, этой критики! Надо поднимать дух, воспитывать на положительных примерах, а не критиканством заниматься!..» А во-вторых, в столе лежала зеленая папка. На обложке ее каллиграфически была выведена надпись — «Опережая время» и подзаголовок — «Опыт передовика производства В. Гущина». Все листы в папке были еще девственно чисты, но на них незримо было записано его, Юрия Алова, будущее: деньги, слава и, кто знает, может быть, Киев или даже Москва… И все может обратиться в ничто из-за этого парня, на которого он не пожалел тогда в очерке своих лучших образов и мыслей…

— Так, так, молодой человек, — сказал Алов, выслушав Алексея. — Хорошо, что ты пришел ко мне… Сам я этого вопроса решить не могу, мы посоветуемся с редактором… А пока — желаю успеха!

Как только дверь за Алексеем закрылась, Алов снял телефонную трубку.

12

Алексей пришел раньше назначенного часа. Он всегда приходил раньше. Не потому, что боялся опоздать. Чтобы без помехи подумать. О ней он думает постоянно. Она во всем. В том, что он думает, говорит, делает. Если бы не было ее, все было бы иначе. Как? Неизвестно. Только совсем иначе. Но она есть. И самое важное, что она — есть. Все другое тоже важно, но не так, по-особому. А она — всячески. Значит, вот это и есть любовь?

Почему он полюбил именно ее? И именно теперь. Не теперь, уже давно — больше года, но все-таки… Раньше ведь не любил. Раньше она ему просто не нравилась. Была просто себе девчонка. Некрасивая девчонка. Угловатая, голенастая, рот большой… И как мальчишка. Сдачи могла дать кому угодно, ничего не боялась. Бояться-то она и сейчас ничего не боится. Только совсем переменилась. Очень красивая стала? Если разобраться, ничего особенного. Глаза? Они и тогда были большущие. И волосы так же поднимались волнистой шапкой. Ну, выше стала, выросла — дело же не в росте. Каким-то непонятным образом угловатость превратилась в стройность и… стремительность. Это что-то такое в лице, в глазах. Они будто все время летят. Распахнуты навстречу всему. И летят…

Когда-то ему казалось, что лучше Аллы никого нет и быть не может. Смешно. Он ее встретил как-то. Она его не узнала или притворилась, что не узнает. Он узнал сразу, хотя узнать нелегко. Дородная, просто толстая женщина. А когда-то была тоненькая, как тростинка. Лицо такое же красивое, пожалуй, еще красивее. А дальше все поплыло, расползлось вширь, сквозь полупрозрачную блузку видны нависшие складки тела, как тесто, вылезающее из квашни. Кира говорила — она всегда все знает обо всех, — что Алла техникума не кончила, вышла замуж. За преподавателя того же техникума. Должно быть, он и вел ее тогда под руку. Щуплый, маленький. Похоже, что не вел, а держался за нее. Как маленькая лодка за баржой. А она не шла — плыла, толстая, самодовольная тетка…

Глядя на нее, он думал, что вот сейчас начнется то замирание сердца, которое он испытывал когда-то, издали следя взглядом за Аллой. Никакого замирания не было, сердце билось спокойно и ровно. Почему же раньше его бросало в жар, если она обращалась к нему? Потому что тогда она была тоненькая, а сейчас толстая? Какие мы все-таки в детстве дураки. Не понимаем даже того, что видим. Она ведь и тогда была заносчивая и очень довольная собой девочка. И занята только собой. Но он тогда этого не понимал. Смотрел и смотрел на нее, как на икону, и все в ней казалось хорошим. Даже прекрасным. Он не видел ее три года. И время начисто стерло давние волнения. Три года. Совсем другой мир, другая жизнь…

Может, так будет и с Наташей? Пройдет время, и он будет думать о ней совсем иначе? Нет! С Наташей — навсегда. С Наташей пришла любовь. Большая и настоящая. Та самая, ради которой совершают подвиги и делают преступления, о которой написано столько книг… Любовь, которая не умирает. Умирают люди, но не любовь. Тысячи лет назад жили люди, целые народы, которых теперь даже вовсе нет на земле. И у них была любовь. Была и есть. Всегда и всюду. И сейчас, может, тысячи, сотни тысяч людей вот так же, как он, сидят и ждут, что придет она…

И у всех это одинаково? Как было тысячу лет назад и будет тысячу лет спустя? И все говорят одно и то же, делают то же самое? И то, что происходит у Мишки Горева, к которому приходит Клавка, и ребята говорят вещи, от которых Клавка краснеет так, будто сейчас сгорит, а Мишка глупо и самодовольно ухмыляется, — это тоже любовь? Или то, на что намекает Витька, рассказывая о какой-то Нюське, тоже любовь? Тогда она была и у толстой, как афишная тумба, тети Лиды и злобного жулика дяди Троши? И у него будет так же и то же самое, что у них?

Нет! Совсем не то и не так, совсем иначе! А почему? Что он, такой особенный?.. Нет, он не особенный — обыкновенный. Но у него все будет иначе. Не было, нет и не будет одинаково ни у кого. Это не может быть одинаково. Говорят, в мире нет двух одинаковых людей. Значит, не может быть и одинаковой любви. Любовь — это только слово, которым называют то, что бывает у людей. Но у всех и у каждого это бывает иначе, по-своему. И у него будет совсем иначе… Вот только трудно все это сказать, назвать словами. Он читал порядочно книг и знает все слова, какие говорят о любви. Но эти слова не годятся. Они глухо брякают, как черепки. Они мертвые. Потому что они — чужие. Чужими словами нельзя передать и объяснить свое. А какие же его? Где взять свои слова, чтобы объяснить Наташе всё? Он не может их найти. И потому молчит. То есть говорит будничное о будничном и молчит о главном. Но больше молчать нельзя. Наташа уезжает. Он должен сказать, и все. Как скажет, так и скажет, а там пусть что будет, то и будет. Она поймет. Все поймет.

…Вот стучат ее каблучки. Ее еще не видно, но он знает, что это ее каблучки. Спешит. Она всегда спешит. Она не бывает вялой и равнодушной. Просто не умеет. Как струна — тронь, и она зазвенит… Нет, не только если тронуть. Она сама отзывается на все.

— Опоздала?

— Не знаю. Нет… Все равно ты уже была тут. И мы разговаривали.

Наташа улыбнулась.

— О чем?

«Сказать? Вот сейчас взять и сказать все… Как я ее люблю, какая она совсем ни на кого не похожая. И как я ее люблю… люблю…»

— Почему ты так смотришь? Что-нибудь случилось? Или тебе не нравится платье?

— Нет. Платье нормальное.

«Платье нормальное. Это ты ненормальный. Ты просто трусишь. Проходишь и промолчишь весь вечер, потом опять будешь кусать кулаки…»

Наташа была печально-ласкова. Это не было направлено на Алексея или на что-нибудь определенное. До отъезда оставалось три дня. На четвертый она сядет в поезд и уедет отсюда навсегда. То есть не совсем навсегда — будет приезжать на каникулы, потом со временем в отпуск. Но она уже будет другая, и здесь все станет другим. Может, здесь все и останется таким же, но она-то переменится и ей будет казаться, что переменилось все и здесь. И сейчас, прощаясь, она смотрела на все с ласковой грустью и неясным ощущением вины — она уезжала, а все оставалось. Но ведь она не виновата: должна же она учиться дальше, потом работать и вообще жить… С этим ничего не поделаешь, так устроена жизнь. Рано или поздно приходит время и нужно уходить, уезжать и оставлять то, с чем сжился, сроднился, что дорого и на всю жизнь незабываемо, но не может и не должно удерживать человека на одном месте.

Вот пришла и ее пора прощаться с детством и отрочеством. Ей не на что жаловаться — они были радостными. Правда, не было отца. Он погиб в самом начале войны, и Наташа его почти не помнит. А мама всегда была с ней, они ни разу не разлучались. Теперь мама останется одна. Она бодрится, делает вид, что ничего особенного, а сама волнуется, переживает… Ничего, пять лет — это ведь такой короткий срок! А потом Наташа кончит, устроится, заберет маму к себе, и они уже никогда не расстанутся…

Как бы хорошо всё забрать с собой, чтобы ни с чем не разлучаться, чтобы не было этой жалостливой печали… Глупости какие приходят в голову! Что забрать? Дома, улицы, знакомых, воздух, море?.. Надо только обойти всё-всё, побывать всюду, на все посмотреть и запомнить навсегда, какое оно есть…

Ноги уже просто не ходят… Где только сегодня не были! Всюду, где гуляла Наташа, уже став девушкой, или бегала, когда была голенастой девчонкой. Обошли чуть не все улицы, и сквер, и сад. Особенно сад. Заглянули во все закоулки. Наташа посидела или хоть мимоходом прикоснулась ко всем скамейкам, на которых сидела когда-то. Каждый раз, когда они гуляли с Алешей вдвоем, где бы они ни были, под конец оба, не сговариваясь, поворачивали и шли к морю. И только потом уже он провожал ее к дому.

— Пойдем к морю, — сказала Наташа. — Надо же мне прощаться, а то три дня всего осталось…

Ссутулившиеся фанерные «грибки» сторожили мутно белеющий на песке бумажный сор.

Наташа порылась в сумочке.

— У тебя мелочь есть? Ну хоть десять копеек…

Алексей извлек из кармана все, что было.

— Нет, медяки не годятся. Это, знаешь, есть такое поверье: если бросишь в море серебряную монету — обязательно вернешься к нему…

— Они все равно не серебряные — никелевые.

— Считается, как серебряные.

— На́ вот рубль или трешку. Сильнее подействует.

— Никак не подействует! И нечего смеяться. Сама знаю, что суеверие. А все-таки…

— Что все-таки? Их же дочиста мальчишки выбирают. Курортники нашвыряют, а ребята подбирают. Я сам нырял, когда в детдоме был.

— Ну и пускай подбирают. Это же после…

Вот и Алеша остается… А она так к нему привязалась. Почти, можно сказать, полюбила… Ну, это глупости, конечно! Но он — хороший. Не навязывается никогда, не пристает с глупостями, как другие… И с ним ей всегда хорошо. Он, правда, молчаливый. Ну и уж лучше, чем как другие, без конца говорят, говорят, тужатся острить, форсят, задаются… А он, что называется, верный человек. Вот ходит с ней, куда бы она ни пошла. И устал, наверно, он же целый день работал, а скажи она…

— Пойдем? — предложила Наташа, протянув руку к лунной дорожке, дробящейся у берега в серебряные осколки.

— Пошли, — сказал Алексей и приподнялся.

— Сиди! — засмеялась Наташа. — Почему ты такой?

— Какой?

— Ты будешь сейчас бодаться?

С детских лет у Алексея сохранилась привычка в минуты волнения и задумчивости смотреть бычком, исподлобья.

— Я вспомнил. Мы ведь с тобой здесь в первый раз встретились… Помнишь? Когда были еще маленькими. Ты тогда меряла осадки, а Витька тебя дразнил, и ты его чуть не стукнула.

— И правда! — вскочила Наташа.

Они сидели на обрыве берега возле детской водной станции. Калитка была заперта, за низкой оградой ни души. Они перелезли через ограду, подошли к домику. Он показался теперь маленьким, значительно меньшим, чем был тогда. Песок, как и тогда, перепахан босыми пятками будущих моряков. Уже чужими, не их пятками… В отдалении покачивался на якоре «Моряк», черные смоленые борта его мяли, утаптывали лунную дорожку.

Далеко справа в холодном свете рефлекторов смутно виднелись решетчатые хоботы, костлявые руки кранов, мористее горели два красных огня, указывающих вход в порт.

Алексей смотрел на эти огни, решал и не решался. Больше откладывать нельзя.

Наташа проследила его взгляд.

— Куда ты смотришь?

Алексей решился.

— На маячки… Здесь они маленькие. Я когда мальчишкой жил в Махинджаури, еще с дядькой, там, если дождь или туман, был слышен маяк. Он будто звал. Вот так. «О-у-у-у!..» Я думал, корабли так и ходят — от маяка к маяку… Потом оказалось, и люди так. Обязательно у человека есть кто-то, кто для него, как маяк, светится, показывает дорогу. А потом другой, может быть, третий. Так человек и идет — от маяка к маяку. Вот у меня, например. Алексей Ерофеевич подобрал меня тогда, привез сюда. Знаешь, какой это человек?! А потом — Людмила Сергеевна, директор детдома, потом Вадим Васильевич… Потом… Потом — стала ты…

— Тоже нашел маяк! — засмеялась Наташа. — Я еще даже не светлячок. Это как раз глупости… А вообще это очень верно! У меня тоже. Вот Викентий Павлович. Я ему знаешь как обязана? Если б не он, я бы ничего не понимала, ничего не знала про море. Я ведь по его совету решила стать ихтиологом, чтобы рыбу разводить. А то ведь вон оно, как пустыня…

Луну закрыли облака, сразу потемнело. Море колыхало у берега слабые отсветы городских огней и где-то совсем неподалеку уходило в глухую мглу, в которой не было ни звезд, ни огней, ни моря, ни неба. Наташа зябко поежилась.

— Его ведь и в самом деле в пустыню превратили. Оно же было самое богатое. В нем рыбу ловить, как в огороде репу рвать — тащи, и все. Только в огороде репу сажают, а здесь все выловили — и конец. Одна тюлька осталась. А с ней всю молодь, всех мальков вылавливают. Мы ходили протестовать. — Наташа невесело усмехнулась. — Делегацией от кружка. Помнишь, Викентий Павлович организовал?.. Пришли к начальнику рыбкомбината. Он нас минуту послушал и прогнал. «У меня, говорит, государственные дела, а вы тут лезете с детскими выдумками…» У самого морда — во! И по морде этой видно, что он ничего не понял и понимать не желает. Такому что? Лишь бы план выполнить, отрапортовать, чтобы похвалили… Не понимаю я этого. Ведь его же поставили хозяином! А он не хозяин, а проживала…

— Приживала?

— Нет, проживала! — упрямо тряхнула Наташа головой. — Проживает все дотла, а больше ничего не знает и не умеет.

Наташа помолчала.

— Я иногда подумаю — мне даже жутко становится… Вот говорят: мы наследники всего, всего… И все при нас должно стать лучше, красивее, богаче. Правда? И как же мы должны жить, чтобы по правде стать наследниками! Ты представляешь? Вот мы уже взрослые, у нас будут дети… нет, не у меня лично, а вообще… А мы станем старые. И они, дети, спросят нас: «Как вы жили? Что нам оставили? Ага, они проживали, губили… А вы куда смотрели?» Нет! — пристукнула Наташа кулаком по колену. — Надо с этим бороться! Чтобы не было проживал, не было вранья…

— Я уже наборолся, — сказал Алексей. — Схлопотал выговор.

— За что?

Наташа слушала и старательно подгребала носком туфли, ровняла песчаный холмик, потом решительно наступила на него и раздавила.

— Знаешь, Леша? Только ты не сердись… Но, по-моему, это и в самом деле хулиганство. Это все равно как если б ты его побил. Ну, ты не побил, обидел. Что толку? У вас же есть организации…

— Предцехкома первый на меня орал. Кто же будет против Витьки выступать, если они сами его раздували?

— А ты один так думаешь про Виктора?

— Да почти все между собой говорят.

— Надо сделать так, чтобы сказали вслух, а не между собой.

— Как?

— Не знаю. Добивайся.

Вот и снова прошел вечер, снова он говорил о будничном и не смог о главном. Попробовал, и ничего не получилось. Завтра! Уж завтра, что бы ни было, он скажет…

13

В окнах комнаты горел свет. «Снова загуляли, черти. А завтра их не добудишься», — подумал он и распахнул дверь.

Ребята лежали на койках, но не спали. Как только дверь открылась, все, будто по команде, повернули головы и уставились на Алексея.

— Чего это вы? — спросил он.

Костя Поляков повел глазами в сторону, и только тогда Алексей увидел, что в комнате сидят двое незнакомых. Один поднялся, прикрыл дверь и спиной прислонился к ней. Второй, держа в кулаке сигарету, затянулся, глядя на Алексея, и тоже встал.

— Алексей Горбачев?

— Я… А что? Что такое?

Тот, не отвечая, подошел, достал из кармана книжечку удостоверения и показал. Алексей рассмотрел только крупные буквы «УМ МВД» и фамилию, которую тут же забыл.

— Понятно? — внушительно спросил незнакомый. — И давай по-хорошему! Где чемодан?

Алексей пожал плечами, достал из-под кровати свой чемодан. Незнакомый положил его на стол, открыл, пересмотрел немудрое Алексеево имущество.

— А еще? Еще чемодан?

— У меня один, больше нету. Вон и ребята скажут.

— Нету? — с нажимом спросил незнакомый. — Я тебя предупреждаю: лучше по-хорошему!

— Так нет у меня больше ничего!

— А это?

Незнакомый поднес к его лицу клочок бумаги, на котором разъезжающиеся буквы напомнили: «Адин чима».

— А! — спохватился Алексей. — Так это не мой! Это дядька принес… Он у тети Даши в кладовке.

Подложив под голову свой платок, тетя Даша дремала в коридоре на деревянном топчане. Кряхтя и вздыхая, она поднялась, открыла кладовку. Алексей, за которым по пятам шел один из мужчин, внес баул в комнату, положил на стол.

— Ключ.

— У меня нет. Дядька не оставлял.

Незнакомый подергал новенький прочный замочек.

— Что там?

— Откуда я знаю? Дядька говорил, белье, старье всякое…

Второй мужчина подошел, всунул в дужку замка какую-то железку и нажал. Замок вместе с петлями отделился от баула. Сверху была ветошка, под ней, сверкая черным лаком, лежали в два ряда дамские босоножки.

— Так, говоришь, рубашечки, кальсончики? Ничего себе кальсончики!..

Ребята повскакали, подошли, заглядывая в баул.

— Товарищи, отойдите! Это вас не касается.

— Как это — не касается? — сказал Костя, подтягивая трусы. — Мы тут живем, нас все касается.

— Попрошу! — повысил голос незнакомый.

Ребята отошли.

Босоножки пересчитали — их оказалось двадцать восемь пар, — уложили снова в баул, перевязали его веревкой.

— Оружие есть?

— Нет.

По карманам Алексея уверенным движением скользнули чужие руки.

— Пошли!

— Куда?

— Там узнаешь.

— Так я ж тут ни при чем! Я ничего не знаю!

— Там скажешь.

Алексей растерянно оглянулся на ребят и вышел. Впереди него шел мужчина с баулом, второй шел сзади. Из подъезда пошли к деревьям, В тени их стояла закрытая автомашина, которой Алексей, подходя прежде, не заметил. Его подтолкнули в открытую дверцу кузова, один из мужчин влез следом и запер дверь. Мотор заработал, кузов затрясся, маленькая лампочка у потолка начала мигать. Ехали недолго. Машина остановилась, сопровождающий открыл дверь, вылез, подождал Алексея. Двор с железными воротами окружал высокий кирпичный забор. Машина стояла у подъезда.

— Проходи, — кивнул сопровождающий.

Дверь, ярко освещенный коридор. Еще дверь, еще коридор. В конце коридора сидел милиционер. Он поднялся, открыл дверь, обитую железными листами.

— Еще замели? — сказал милиционер сопровождающему.

Тот невнятно буркнул что-то, кивнул Алексею:

— Проходи!

Алексей шагнул и оказался в комнате, где не было никого. Он обернулся.

— Так как же…

Дверь с лязгом закрылась. В углу стоял длинный деревянный ящик, вроде топчана, с изголовьем из наклонной доски. Под потолком висел голый пузырь яркой электрической лампочки. Наглухо закрытое окно переплетала прочная решетка.

Алексей несколько минут стоял, не зная, что делать, потом застучал в железную дверь. В маленьком круглом отверстии показались глаз и часть носа милиционера.

— В чем дело?

— Почему меня заперли?

— Заслужил, вот и заперли. Сюда на вечеринки не возят.

— Так я же… Это — тюрьма?

— Ка-Пэ-Зэ. Камера предварительного заключения.

— Так за что?.. Я же…

— Значит, есть за что. Небось сам лучше знаешь.

— Ничего я не знаю. Ничего такого я…

— Это следователю скажешь. И хватит! Разговаривать не положено.

Глазок в двери закрылся.

Алексей сел на ящик, но сейчас же вскочил. Он не мог сидеть, не мог стоять на одном месте.

«Вот так влип… Проклятая Жаба! Как был гадом, так и остался… Прикинулся — бедненький, несчастный… А я-то, дурак, нюни распустил, пожалел сволочь такую… Украл он их, что ли? Наверно, раз так… Значит, и его тоже? Иначе откуда у них тети Дашина расписка… Хотел за меня спрятаться, подлюга. Ну, врешь, я тебя покрывать не стану. Тюрьма по тебе давно плачет… А если?.. А если и меня? Нет, не может быть! Все же знают… А что знают? Никто ничего не знает! Никто не видел, кроме тети Даши. Скажут, соучастник — и всё! Нет, я докажу! Я все расскажу, они поймут… Почему же не зовут?»

Алексей забарабанил в дверь кулаком.

— Прекратить безобразие! — крикнул в глазок милиционер.

— Пустите меня к следователю!

— Позовут, когда надо. И давай веди себя культурно, а то хуже будет!

— Так зачем я буду сидеть, когда…

— Сказано: когда надо — позовут. И не шуми!.. Впервой?

— А что же, по-вашему…

— Привыкнешь.

Глазок закрылся.

С милиционером не договоришься. И от него, наверно, ничего не зависит. Делает, что ему скажут, и все… Выходит, он самый настоящий арестованный, арестант, хотя ни в чем не виноват?.. Да, но они-то не знают, они считают, что он виноват… И ребята в общежитии тоже, наверно, думают… Ничего, час-два подержат, потом позовут, расспросят, и он пойдет домой. Хватит бегать…

Алексей сел, потом лег на деревянный ящик. В камере нестерпимо воняло карболкой. Наверно, недавно делали дезинфекцию.

Нечего паниковать. Они сразу увидят, что он ни при чем. Надо спокойно ждать, пока за ним придут. Не будут же его зря держать здесь всю ночь.

Алексей лежал и прислушивался. У него хороший слух, он издалека уловит звук шагов, звяканье ключей. Но шагов не было, ключи не звякали. И вообще не было ничего. Ни звука не доносилось ни от двери, ни через стены, ни сквозь окно. В ушах стояла звенящая тишина. Только часто и сильно бухало сердце.

Ему хорошо — он посидит час-два, и все. А если люди в тюрьмах сидят годами? И ни звука, только сердце стучит… Жуткое дело! С ума можно сойти… Это, наверно, нарочно делают так, чтобы было тихо. Стены толстые или звукоизоляция?.. И потом, сейчас ночь. Уже небось часа два… А что, если все поуходили и спят, и никто не собирается вызывать? Над ними не каплет…

Алексей снова вскочил. Из жестяной кружки, прикованной цепью к бачку, напился воды. Она была теплой и тоже пахла карболкой.

Нечего психовать! Позовут. Они всегда работают по ночам, он не раз об этом слышал… Надо лечь и отдохнуть, завтра ведь на работу. То есть уже сегодня, а не завтра.

Его разбудил знакомый густой рев. Стены, двери, намертво закрытое окно отталкивали, глушили его, но он вползал, прорывался и победно сотрясал воздух камеры. Желто-оранжевые нити лампы еще горели, но в окно уже лился ясный свет дня. Первый гудок! На работу же…

Алексей загрохотал кулаком в дверь. Глазок приоткрылся, и уже другой голос, басовитый и хриплый спросонья, сказал:

— Тихо. Ну!

— Я на работу опоздаю! Мне же нельзя! Из-за меня простой будет. Что вы, шутите? Цех остановится!

— Из-за таких цех не останавливается. Посадили — сиди. И чтобы тихо!

Глазок снова был закрыт. Алексей заметался. Они же просто не знают, не понимают… Цех не цех, а у многих может быть простой… Ну, он оставил задел. А если не хватит? Или принесут что срочное?..

Проревел второй гудок. Алексея не звали. Третий. Его не звали…

Алексей отчетливо, будто это происходило у него перед глазами, видел, как Ефим Паника прибежал к плите, ткнулся туда-сюда, не найдя его, Алексея, побежал к Голомозому. Табель Алексея остался висеть. Прогул!.. Ефим Паника побежал к Витковскому… А потом всюду бегает и кричит: «Я говорил, я предупреждал…» И скоро все, весь цех знает, что Алексей не вышел на работу. Маркин опять будет кричать про сопляков, из-за которых нельзя работать… Дядя Вася, Витька… Ну, этот обрадуется — он же злится… А Иванычев? Вот кто крик поднимет: «Дезорганизатор! Прогульщик! На передовиков клевещет, а сам прогуливает, срывает работу!..»

Но они же еще не знают! А когда узнают, почему…

Алексей вскакивал и садился, бегал по камере, снова садился и снова начинал бегать. Он надеялся, что еще успеет забежать в общежитие, предупредить ребят, чтобы не трепались… Теперь всё! Теперь узнают и в цехе, и всюду… И кто-нибудь обязательно скажет Наташе. Он еще про любовь хотел говорить… А его, как вора, как бандита какого…

Время шло, его не звали. Набегавшись до изнеможения, Алексей ложился, вставал, снова бегал. Его не звали.

Наконец дверь лязгнула.

— Выходи!

Коридор, дверь, еще коридор. Дверь. В комнате, спиной к окну, сидел капитан в серебряных погонах. Над его головой висели часы. Два часа… Всё! Смена пропала…

— Садитесь. Имя, отчество, фамилия? Год, место рождения? Место службы, должность? Адрес?

Капитан спрашивал, не глядя на Алексея, и всё записывал. Потом он поднял голову.

— Предупреждаю: за дачу ложных показаний вы несете суровую ответственность. Вы обязаны говорить правду и только правду.

Следователь смотрел не на Алексея, а куда-то за него, словно там, за Алексеевой спиной, было что-то такое, что Алексей пытался спрятать, скрыть, но что следователь уже видел, знал заранее и скрывать поэтому совершенно бесполезно. Алексей невольно оглянулся и тоже посмотрел назад, но ничего, кроме засиженного мухами плаката на стене, не увидел.

Алексей рассказал все, что знал о дяде Троше раньше, как встретил его недавно, как тот упросил его подержать чемодан, пока он не найдет новую квартиру.

— Квартиру он скоро получит, — мимоходом сказал капитан, и Алексею показалось, что лицо его выглядит не таким суровым, как вначале. — Нико Чейшвили знаешь?

— Нет. А кто это?

— Вопросы задаю я, твое дело — отвечать. К тебе больше никто не приходил? Местный или приезжий, с Кавказа.

— Нет.

— На, прочитай и подпиши.

Алексей прочитал протокол и расписался внизу, где капитан поставил птичку. Часы показывали уже три.

— Если понадобится, вызовут в качестве свидетеля. А теперь можешь быть свободен… Подожди, ты ж на работу сегодня не вышел? Вот, покажешь начальству.

На узенькой полоске бумаги в машинописный текст капитан вписал фамилию Алексея и поставил дату.

— Держи.

Алексей взял бумажку.

«Повестка.

Гр. Горбачев А. И. действительно вызывался 1-м отделением милиции и находился в отделении с 01 ч. до 15 ч. 24 августа 1952 г.

Следователь Р/О милиции…»

— Так здесь же… Тут же не сказано почему… Они же подумают, что я…

— Не подумают. А начнут думать, пусть позвонят сюда.

— Можно идти?

— Можешь… Только вот что: будь поосторожнее. Парень ты молодой, тебя в два счета опутают всякие дяди Троши…

— Теперь уж нет! Уж теперь… А где он?

— Там, где полагается.

Капитан нажал кнопку звонка, в комнату вошел милиционер с сержантскими погонами.

— Проводите гражданина.

Сержант довел его до конца коридора и показал выход — через палисадник. Алексей вышел в распахнутую настежь калитку и поспешно оглянулся по сторонам. Неподалеку собака с хвостом, похожим на бублик, обнюхала дерево, подняла ногу и озабоченно побежала дальше. По другой стороне улицы спиной к Алексею шла старуха с кошелкой. Больше на улице не было никого, никто его не видел. Алексей почти бегом зашагал к проспекту.

Навстречу шли люди. На Алексея они не обращали внимания, но ему казалось, что они приглядываются к нему и угадывают, откуда он идет. Если не по виду, то по запаху. Запах карболки пропитал брюки, рубашку, волосы на голове. И ему казалось, что этот пронзительный запах так навсегда и останется при нем — ни отмыть, ни заглушить его ничем не удастся.

14

В цех Алексей прибежал к концу смены. Плита была уже прибрана, Семыкин складывал инструменты.

— Заболел или загулял? — кивнув Алексею, спросил он.

— Да нет… Вас из-за меня вызвали? Я сейчас…

В конторе он застал и мастера и начальника цеха.

— Прогуливать начинаешь? — строго сказал Ефим Паника. — Из-за тебя, понимаешь, график ломать, человека вызывать…

— Я не прогуливал… Вот!

Глаза Ефима Паники округлились. Витковский взял у него повестку, хмуро прочитал.

— Что ты там натворил?

— Не я… Меня свидетелем вызывали… Вы туда позвоните, следователю, он скажет… Это они спекулянта поймали, а я тут ни при чем…

— Надо будет — позвоним. Отдай табельщику.

— Можно, я отработаю? А то ведь Семыкина вызвали вместо меня…

— Можешь отработать.

Алексей рассказал обо всем Семыкину, дяде Васе. Они торопились домой и не выразили ни удивления, ни огорчения.

— Пустяки, — сказал Семыкин.

— Не пустяки, а хорошее дело, — возразил дядя Вася. — Я бы этих спекулянтов и не так прищучил…

Алексей снял пиджак, повесил в шкафчик. Трикотажной тенниске ничего не сделается, а брюки можно почистить, — подумаешь, важность большая… Зато будет порядок: он не прогулял, свое отработал. И никто не сможет попрекнуть. А если к следователю вызывали, так что?.. И правильно: таких гадов всех надо подчистую… И ничего такого тут нет. Он сделал то, что должен был сделать, — сказал правду, и всё. Наташе можно все рассказать. А он почему-то думал раньше, что нельзя, стыдно. Наоборот! Плохо только, что Наташу сегодня не увидеть. Ну, зато завтра…

Товарищи по общежитию, несмотря на поздний час, потребовали отчета во всех подробностях. Алексей рассказывал и с удивлением замечал, что все теперь выглядит совсем не таким, каким воспринималось тогда, прошлой ночью: и те двое, пришедшие за ним, не казались такими мрачными и зловещими, и камера — обыкновенная комната, только что с решеткой и заперта. А следователь? Капитан просто хороший человек! Сразу во всем разобрался…

Но как ни обыкновенна комната, называемая камерой, до чего же хороша своя, в общежитии! Ну, и тут стены голые и голый пузырь лампочки под потолком. Но из этой комнаты в любую минуту можно выйти и идти куда хочешь, а лампочку можно погасить и вытянуться не на деревянном ящике, а на податливой пружинной койке, закрыть глаза и не метаться, не ломать голову — почему, за что и что теперь будет.

Алексей не выспался, однако настроение было превосходное. Превосходным был и день, яркий, солнечный, и начался он хорошо, а вечер обещал быть еще лучше, потому что вечером он увидит Наташу. Никто не расспрашивал, почему он работал вчера не в свою смену, милицейская камера, допрос отодвинулись в уже далекое прошлое, из этого далека казались совсем незначительными и придавать им значение не было никаких оснований. И работа сегодня шла на редкость легко.

Алексей сосредоточенно кернил бронзовый вкладыш, когда почувствовал, что его легонько тронули за плечо. Рядом стоял Федор Копейка.

— Здоров.

— Здоров. Газету видал?

— Нет… А что, уже? Вот молодец Алов, значит, не соврал, — улыбнулся Алексей. — Я же к нему ходил, рассказывал…

Скуластое лицо Федора осталось неподвижным.

— Ты прочитай сперва.

Заметка называлась «Шире распространять опыт передовиков». Алексей начал читать, лицо его вытянулось.

— Так он же его расхваливает, Витьку…

— Читай, читай…

Описание доблестей Виктора Ю. Алов заканчивал призывом распространять шире его опыт, внедрять в производство передовые методы труда.

Дальше было еще несколько фраз:

«Однако в здоровом цеховом коллективе находятся люди, которые ведут подрывную работу, направленную на дискредитацию передовиков. В частности, некий А. Горбачев, разметчик того же цеха, распространяет всяческие измышления, порочащие достижения передовиков. Администрация цеха приняла соответствующие меры против хулиганского выпада Горбачева, однако организационных мер явно недостаточно. Необходимо, чтобы общественность цеха присмотрелась к носителям нездоровых настроений, дала им надлежащую оценку, создала общественное мнение вокруг этого вопроса и приняла меры к его искоренению».

Алексей потерянно посмотрел на Копейку, снова на газету.

— Так это ж… Я же ему объяснял! Я же говорил… Вот гад!

— А что ты ему говорил?

Подергивая редкие черные волоски на верхней губе, Федор молча выслушал рассказ Алексея.

— Ну ладно, посмотрим, — сказал он, забрал газету и ушел к своему станку.

Алексей рассказал о заметке Василию Прохоровичу.

— Еще одна, — меланхолически заметил дядя Вася.

— Кто?

— Шишка.

— А вам шуточки… Морду ему, гаду, набить, и все!

— Морду — нельзя. За морду тебе такое припаяют — не обрадуешься.

— Выходит, терпеть и молчать?

— Молчать не обязательно, а потерпеть покуда придется…

— А!

Алексей отмахнулся, ушел к плите. Старик всё обращал в болтовню, в слова. А тут нужны не слова…

Он углубился в работу, время от времени поглядывая на часы — скоро ли обед. Прошло часа два. Алексей почувствовал какую-то неловкость, скованность. Он поднял голову и встретил взгляд маленьких, близко поставленных колючих глазок.

Человек в полувоенной, защитного цвета, несмотря на жару, наглухо застегнутой гимнастерке отвернулся и пошел по пролету.

Где он видел такие глазки, кого напоминает этот человек?.. Да никого не напоминает, это он и есть! Гаевский…

…Школа, капитаны, Витькина выдумка — игра в тайное общество «Футурум» — «Будущее». Гаевский прицепился и раздул целое дело. Если бы не Людмила Сергеевна и Витькин отец, вышибли бы его, и всё… Кире, Витьке и Наташе ничто не угрожало, Алексей бы их ни за что не выдал, а его самого выгнали бы из школы и, может, даже из детдома… И все Гаевский… Прогнали его тогда из пионервожатых… Постарел. От лба поползли вверх взлизы, на макушке волосы поредели, просвечивают. Все такой же бледный и худой. Только ходит иначе. Раньше все спешил, будто ему ужасно некогда, а теперь неторопливо, важно… И чего он тут ходит? Что он теперь делает?..

Идя к инструментальщику, Алексей снова увидел Гаевского. Он разговаривал с Виктором. Заметив Алексея, Виктор отвел глаза в сторону и вроде даже покраснел.

Вадима Васильевича Алексей в обед не застал.

Дядя Вася обедать в столовую не ходил. «Разве это обед? — говорил он. — За десять минут покидал в себя все, как в мешок, и — бегом, освобождай место… Обедать надо дома — с чувством, с толком, с расстановкой… А тут можно только перекусить». Из дома дядя Вася приносил обернутый в чистую тряпочку кусок сала; когда начинался перерыв, аккуратно резал его на кубики и на самодельном, из листа железа, маленьком противне жарил на горне в инструментальной. Потом располагался возле своего станка, подцеплял ножом скварчащие, брызгающие жиром кусочки сала и неторопливо, один за другим, отправлял в рот. Покончив с салом, он куском хлеба тщательно подбирал смалец и до конца перерыва успевал выпить две большие кружки чая. Во время еды разговаривать он не любил, все это знали и никогда к старику не подходили, пока он не покончит со своей «перекуской».

Вернувшись в цех, Алексей увидел, что поджаренное сало осталось нетронутым, дядя Вася хмуро разговаривает с Гаевским. Тот наконец ушел. Дядя Вася съел остывшее сало, выпил чай и подошел к плите.

— Про тебя допытывался: что да как…

— Ну?

— Ну, я говорил, что знаю… Прятать-то тебя нечего?

— Нечего.

— Значит, и бояться нечего.

— А кто он?

— Из отдела кадров.

— Начальник?

— Нет, говорит, инспектор… Чего он вокруг тебя круги делает? Похоже, Алеха, будут из тебя воду варить…

— А что он мне может сделать? Ничего!

…Иванычев так не думал. Появление Гаевского встревожило его. Гаевский был представителем отдела кадров, частью его, а все, что составляло отдел кадров, требовало осторожного к себе отношения. Осторожность эта появилась давно.

Начало биографии его было кристально ясным. Закончив сельскую семилетку, он подался в райцентр, где жил и работал на мельнице брат матери. Прельщавшая поначалу возможность стать, как дядя, рабочим на мельнице, скоро потускнела перед другой, более привлекательной: поступить в техникум и стать техником-строителем, итээровцем. Техникума кончить не довелось. Со второго курса его, уже с год активного комсомольца, сделали инструктором райкома комсомола. Держался он скромно, даже робко и старательно выполнял все, что требовалось. Его ценили, при случае похваливали. Когда встал вопрос об укреплении городского отдела коммунального хозяйства, вспомнили о нем. «Парню надо расти, — сказали тогда. — К тому же он технически подкован, будет на своем месте. Не кончил техникума? Это маловажно, главное — свой парень и техническая закваска все-таки есть…»

Техническая закваска и с самого начала не была густой, а к тому времени без употребления начисто выветрилась, но гайки с шайбой он не путал, схемы и графики чертить умел, писать объяснительные, докладные записки научился, а большего на первых порах от него и не требовалось. Отдел коммунального хозяйства практически хозяйства не имел, и называть его следовало бы отделом коммунальных пожеланий и предположений, так как и водопровод, и канализация, и электросеть существовали пока только в папках проектов. Маленький городок, в котором самыми крупными предприятиями были мельница и маслобойка, не мог угнаться за новостройками, городами-гигантами, средства на благоустройство его отпускались скупо или не отпускались вовсе. Но — отпущены средства или не отпущены — Иванычев обязан был обеспечить, чтобы к Первому мая и Седьмому ноября на базарной площади была построена трибуна, дома на главной улице заново побелены, а кирпичный парапет перед Домом Советов зацементирован. Иванычев обеспечивал. Для побелки домов шла только известь, после первого дождя она шелушилась и осыпалась, цемент был такой, что, высохнув, растрескивался и отваливался большими шершавыми лепешками. Но в этом уже не было вины Иванычева, и хотя иногда его попрекали, но попрекали не слишком серьезно — все знали, что он тут ни при чем, виновато качество материалов. Словом, можно было жить спокойно. Иванычев жил. Он возмужал, посолиднел, женился. Жена, вывезенная из родного села, возилась с курами и детьми, обеспечивала положенный уход за мужем.

Спокойствие кончилось в 1935 году. Сам Иванычев был весь на ладони и проверку документов прошел без сучка, без задоринки. Но кое-кто был исключен из партии. Исключили и начальника Иванычева, завотделом. Иванычева поставили на его место. В этом не было ничего необычного: всегда кого-то снимают, а кого-то назначают. Теперь пришла очередь Иванычева быть назначенным, надо же ему расти…

Однако вскоре Иванычеву стало не по себе и даже попросту страшно. Звезда его взлетела так высоко, что голова закружилась.

Две недели горсовет был без председателя. Иванычева неожиданно вызвали на бюро райкома. Разговор был короткий и какой-то странный: будто говорили с ним и всерьез и как-то в насмешку. Собственно, говорил один секретарь:

— Ну, товарищ Иванычев, что с вашим председателем произошло, ты знаешь… Город остался без хозяина. Мы тут посоветовались и решили рекомендовать тебя. Как твое мнение?

Иванычев растерялся.

— Как же… Я разве смогу?

— Говорят, не боги горшки обжигают… Ну, а ты явно не бог. Нет, не бог! Стало быть, подойдешь… — По сухощавому лицу секретаря скользнула не то ободряющая, не то насмешливая улыбка.

Жилой фонд города в основном оставался частным — домики и домишки, самосильно построенные жителями или доставшиеся по наследству. А так как они были частными, то о ремонте их обязаны заботиться частновладельцы, горсовет здесь ни при чем. У Иванычева и без того дела сверх головы. Район был сельскохозяйственный, все внимание парторганизации сосредоточивалось на селе, и Иванычев, кооптированный в члены райкома, не знал передышки. Год катился колесом, и в этом колесе уполномоченный райкома Иванычев был не последней спицей. Снегозадержание, ремонт тракторов, вывоз удобрений, весновспашка, посевная, прополочная, борьба с долгоносиком, уборочная, хлебозаготовки, силосование, заготовка технических культур, вспашка под зябь, мясозаготовки, заем… Положа руку на сердце, Иванычев мог сказать, что он если и не был лучшим, то уж во всяком случае был одним из лучших исполнителей. Он нещадно пресекал всякие нездоровые хвостистские настроения, не обращал никакого внимания на сетование председателей колхозов и колхозников, добивался досрочного окончания всех кампаний, а заготовки по его кусту всегда шли с перевыполнением планового задания. И его ценили. Ценил и новый, присланный из области первый секретарь райкома Петриченко.

15

Именно Петриченко после войны разыскал и вытащил Иванычева из туркменского совхоза, и Иванычев снова стал председателем горсовета.

Теперь это был уже другой район, с промышленными предприятиями и центром, не городишком, как прежде, а настоящим городом. Горсовет занимал большое здание, а самую большую комнату в нем — кабинет Иванычева. Здесь уже было все честь по чести: большой полированный стол и другой, длинный, для заседаний, ковровая дорожка, делающая шаги неслышными, сифон с газированной водой, два телефона, кнопка звонка для вызова секретарши. Секретарша сидела в приемной и строго охраняла двойную дверь, обитую войлоком и клеенкой.

Здесь в Иванычеве и произошла та разительная перемена, которая в далекое и смутное прошлое отодвинула худого, скромного, не очень сытого, но веселого и общительного паренька, приехавшего из села в город за специальностью.

Город, промышленные предприятия быстро восстанавливались, бюджет горсовета был большой, работы много. Теперь, если бы Иванычев и хотел, он не мог поспеть всюду, уследить за всем самолично. В этом и не было нужды. В аппарате горсовета было несколько десятков человек, а на объектах сотни. Когда-то Иванычев, подвижный, поджарый коммунхозовец, на своих двоих обходил все нужные места, сам писал справки, докладные, отчеты. Теперь ему делать это было некогда и за него делали другие. Все ответственные речи, а большинство речей было ответственных, он уже не произносил, а читал. Подготавливали и писали эти речи другие. Ему было некогда.

В подчинении у Иванычева были инженеры, рабочие, всякого рода специалисты. Он не был ни тем, ни другим, ни третьим. Он не знал и не умел делать того, что знали и умели делать инженеры, рабочие и специалисты. Его делом, его профессией было руководить. Предполагалось, что он знает и умеет что-то такое, чего не знали и не умели они.

Иванычев должен был давать указания и проверять их исполнение. Он сидел у телефонов, звонил, спрашивал: «Ну, как там у вас?» — и разносил. Звонили ему. Случалось, его ругали последними словами, и он научился ругать подчиненных этими словами. Его вызывали на заседания и совещания, он вызывал других на заседания и совещания. Заседания возникали самосильно, непроизвольно, как только вопрос выходил за мелкие границы обыденного, повседневного и кто-то должен был взять на себя ответственность за его разрешение. И так как каждый опасался брать на себя эту ответственность, вопрос переносился на заседание. Вопросов скапливалась пропасть, все были важны, неотложны, и их обсуждали часами, чтобы выявить и подчеркнуть важность и неотложность их разрешения.

Проводя заседания, Иванычев вставлял в речи выступающих одобрительные или неодобрительные слова, подобающие случаю реплики. Таким образом становилось очевидно, что он ведет, направляет прения по нужному, правильному руслу. Потом он «суммировал» сказанное другими в заключительной речи и давал установки.

Для этого у него был свой язык, особый лексикон, набор длинных, неудобопроизносимых фраз и оборотов. Они придавали его речи, как ему казалось, торжественный и особый, руководящий характер. Он никогда не говорил «сейчас» или «теперь», но только — «в данный момент», «на данном этапе», не «положение», а «ситуация», не «дело», а «мероприятие», не «у нас есть», а «у нас имеется». С приятелями он разговаривал иначе. Для этого был особый жаргон: вместо «ладно» — «лады», вместо «до свиданья» — «ну держи», то есть возьми руку для рукопожатия…

Работы было много. Приемные часы пришлось строго ограничить, но он был так занят, что большей частью приемы не могли состояться и посетителей принимали заместители Иванычева. В кабинете он сидел до глубокой ночи. Не то, чтобы в этом была действительная необходимость, но Иванычев знал, что Петриченко тоже сидит у себя, может в любую минуту позвонить, потребовать какие-либо сведения или справку, а его не окажется и получится неудобно: тот работает, а Иванычев отдыхает. И он сидел «на подхвате». И так как сам он не мог дать нужных сведений и справок, то у него тоже сидели «на подхвате» нужные люди.

У него появились живот, машина, одутловатость и взгляд поверх голов, устремленный будто бы туда, куда не могут посмотреть другие. Машина вначале причиняла немало огорчений. Это был «ХБВ». Расшифровывалось это — «хотел быть «виллисом». Так злоязычные шоферы окрестили первую, неудачную модель горьковского вездехода. Потом «ХБВ» заменили «Москвичом», самолюбие Иванычева перестало страдать, хотя влезать в «Москвич» было нелегко. Он носил теперь просторные костюмы и обязательно украинскую вышитую сорочку. Не потому, что ему нравилась народная вышивка. Такую рубашку носил Петриченко, и к ней не нужен был галстук, с которым Иванычев так и не научился управляться.

Петриченко иногда отчитывал Иванычева, закидывал насчет живота:

— Зажирел, обюрократился… Вон сундук какой отрастил!

Но это была полушутка, а «сундук», хотя и поменьше, был у самого Петриченки. Иванычев отшучивался, как умел:

— От сидячей жизни, Степан Захарович. Сами знаете. Сидим до победного конца.

— Ты ешь поменьше. Да пешком ходи. Может, хоть тогда про мостовые вспомнишь, а то и люди и машины калечатся…

На ремонт мостовых не было ассигнований, а замечание насчет еды — несправедливо. Покушать Иванычев действительно любил плотно, основательно. Но разве это преступление? И что он, не заслужил?

При каждом удобном случае он призывал всех, особенно подчиненных, учиться, повышать знания, работать над собой. Себя он причислял к тем, кому учиться нет нужды, так как они сами учат и, значит, знают то, чего не знают другие. Когда-то в молодости он посещал политшколу, изучал в ней «Краткий курс». Каждый год его изучали заново, но, дойдя до четвертой главы, останавливались. Иванычев, так и не перевалив за четвертую главу, оставил политшколу — его выдвинули, и для учебы времени не оставалось. Потом времени не стало вовсе. Книги читать было некогда. Регулярно Иванычев просматривал только «Крокодил». Юмористические изображения бюрократов, дармоедов и плохих руководителей ему нравились, он считал, что так их и надо продергивать, «с песочком». Ему и в голову не приходило, что это — о нем самом.

Иванычев искренне верил в то, что он хороший член партии, настоящий коммунист, преданный работник, не жалеющий сил и здоровья для скорейшего завершения строительства коммунизма. О том, что движение к коммунизму происходит без него, что доли его в очевидных успехах строительства нет ни малейшей, он не догадывался. Его считали опытным работником. И он сам считал себя таким. А раз так, все, чем он обладал, принадлежало ему заслуженно, по праву, и расставаться с этим у него не было ни малейшего желания. Поэтому скорее безотчетно, инстинктивно, чем сознательно, он делал все, чтобы нынешнее его положение не стало хуже, а по возможности даже лучше. Для этого нужно, чтобы им были довольны, чтобы вышестоящие товарищи отчетливо видели: причина всех достижений, всех успехов — он, а во всех недостатках и упущениях виноваты другие. Так он и делал…

Погубил проклятый забор. Началось, собственно, не с забора, но он оказался последним барьером, через который Иванычев не перепрыгнул, а свалился.

Квартира в центре города была хорошая, как говорится, грех жаловаться. Но Фрося тосковала на асфальтированной площадке двора, где не росло ни одной зеленой былки. Ни детям побегать, ни самой вздохнуть. А был бы свой домик, хоть какой, там бы и огородик можно, чтобы не бегать за каждым перышком лука в магазин. Разве ж там лук? Тряпка, а не лук… И курочек бы, хоть парочку! Кабанчика завести…

По правде говоря, не только Фросе, но и самому Иванычеву было не по себе в жактовском доме. Что ни говори — не свое. Вокруг народ, шум. Ну и свеженькое со своего огорода — тоже неплохо.

Иванычев подумал, поколебался, потом доверительно посоветовался с самым ловким и надежным из своих прорабов. Тот изъявил полную готовность соответствовать. К весне дом в четыре комнаты был готов.

Фрося расцвела. На участке, несколько большем, чем положено, — никто же не станет проверять, перемеривать! — появились куры, потом загоготали гуси и, наконец, шумно вздыхая, начала жевать бесконечную жвачку чистопородная Пеструшка.

Петриченко узнал о живности и хмуро сказал:

— Обрастаешь? Смотри, не увлекайся…

Так как прямого указания ликвидировать живность не было, встревожившийся Иванычев успокоился.

Все бы хорошо, но низенький, реденький заборчик из отходов не мог удержать кур на «положенной» территории, они бродили по чужим огородам, цыплята пропадали, то ли сожранные соседскими котами, то ли подбитые из рогаток мальчишками. А самое главное все было на виду, открыто чужим взглядам. Что это за жизнь на юру? Начнутся завистливые сплетни, пересуды… Нужно было принимать срочные меры.

Торопливость и погубила. Вместо того чтобы выждать удобной ситуации, Иванычев дал указание завезти со стройплощадки жилдома достаточное количество шлакоблоков и поставить забор вокруг своего участка. Работа на строительстве жилдома задержалась всего на какой-то месяц, но нашлись злопыхатели, написали кляузы и в область, и в Киев, и даже в Москву. Все письма вернулись обратно на расследование, но замять дело было уже невозможно, даже если бы Петриченко встал на защиту. А Петриченко и не подумал защищать Иванычева. Его без лишнего шума, но бесповоротно освободили от обязанностей председателя горсовета.

На бюро было нехорошо. Даже очень нехорошо. Все понимали, что Иванычев обречен, и говорили начистоту, без стеснения. Он зазнался и зажрался, обюрократился, окружил себя подхалимами, с рабочими разговаривал по-хамски, за что и заслужил кличку «мордоплюй»… Иванычев сидел багровый, непрерывно вытирал пот, который тут же проступал снова, и, обмирая, гадал — исключат или не исключат? Ему дали слово. Говорить просто так, не по бумажке, он давно разучился, в голове вертелись какие-то обрывки «руководящих» фраз, но произносить их сейчас было нелепо и бесполезно. Задыхаясь, он пролепетал, что заседание, то есть обсуждение явилось для него большой школой, то есть серьезным уроком, что он на данном этапе полностью осознал… Больше ничего подобного не будет иметь места, то есть никогда не повторится, он оправдает доверие… заслужит… засучив рукава, исправит допущенные недочеты, то есть ошибки… что он и впредь…

Он старался поймать хоть чей-нибудь взгляд, чтобы найти хоть тень надежды на защиту и поддержку, но членам бюро было неловко, неприятно смотреть на его перекошенное страхом, залитое потом лицо, и они упорно отворачивались, смотрели в стол.

Его не исключили, объявили строгий выговор с предупреждением. Две недели Иванычев просидел дома, переживая незаслуженную, по его убеждению, обиду и ждал, когда его позовут. Его не звали. Он попробовал помогать Фросе по хозяйству. Но это была тяжелая и грязная работа, занимался он ею только в детстве, когда жил в селе, и давно отвык. После нескольких взмахов лопатой он обливался по́том, начинало ломить поясницу, колоть в боку. Он бросал лопату и уходил в холодок. Куры озабоченно сновали по двору, купались на солнцепеке в пыли, в сарайчике вздыхала Пеструшка, сердито гоготали гусаки. Гусаки его раздражали. Ему казалось, что они его передразнивают: ходят солидно, неторопливо, как какие-нибудь руководящие птичьи работники, смотрят на всех свысока и начальнически покрикивают, «ставят на место» подчиненную им птичью мелочь…

Иванычев не находил себе места. Он привык быть всегда на людях, ездить на машине, звонить по телефону, пошучивать с приятелями, разносить подчиненных за упущения… Теперь вокруг были только куры, проклятые гусаки, расплывшаяся Фрося, притихшие дочери. «Москвич» стал недостижим: Толя, его верный, надежный Толя, возил ныне заместителя Иванычева. Бывшего заместителя… Телефон висел на прежнем месте, но молчал, будто его отрезали. Орать теперь можно было только на безответную Фросю за пересоленный борщ да на дочерей, чтобы не путались под ногами. Он орал, но от этого не становилось легче…

Он долго собирался с духом и наконец позвонил Петриченке.

— Привет, Степан Захарович! Беспокоит Иванычев…

— Слушаю.

Голос Петриченки был холоден и сух.

— Так как же будет со мной, Степан Захарович?

— Разговор не для телефона. Придешь — поговорим.

Иванычев шел пешком через весь город, изнывал от жары и проклинал себя, что построил дом в расчете на машину, далеко от центра. Ему казалось, что все узнаю́т его, пересмеиваются за его спиной, показывают пальцами. Он багровел и шел не оборачиваясь.

Впервые он не мог войти к Петриченке без спроса, запросто, а должен был сидеть и ждать, пока секретарь-машинистка Шурочка скажет: «Пройдите!» И она тоже — прежде улыбалась, а теперь нос воротит, даже не смотрит в его сторону…

Петриченко принял его официально и сразу дал понять, что о назначении на какой-либо серьезный пост в городе не могло быть и речи.

— Поезжай в обком, в отдел кадров, — сказал Петриченко.

В обкоме Иванычеву предложили ехать в распоряжение горкома сюда, в этот город. Город большой, крупные заводы, в кадрах всегда нужда, горком подыщет ему какую-нибудь соответствующую работу. Надломленный снятием, взысканием, вконец истомленный неизвестностью, ожиданием и хождениями в отдел кадров, Иванычев согласился.

Секретарь горкома принял его без всякого энтузиазма. Из личного дела он уже знал все, что произошло с Иванычевым на прежнем месте.

— На заводе «Орджоникидзесталь» нужен человек для массовой работы в профсоюзе. Направим вас туда, посмотрим.

— Но ведь это мне не по специальности!

— А какая у вас специальность? — недобро усмехаясь, спросил секретарь.

Иванычев замялся.

— Коммунисты не торгуются, товарищ Иванычев, а идут, куда их посылает партия. Вам это особенно следует помнить! Присмотритесь к условиям, поработаете, проявите себя, потом, может, найдем вам другое применение…

Так Иванычев попал в завком профсоюза на «Орджоникидзестали», а вскоре стал председателем цехкома механического цеха. Председатель был не освобожденным, но Иванычева сделали как бы освобожденным, проведя по штату нормировщиком.

Завод его ошеломил и придавил своей огромностью, грохотом, ревом, сверканием, мельканием всяких машин, пламенем мартенов, льющейся стали, чугуна, живыми змеями раскаленного проката, всевозможными опасностями, подстерегающими на каждом шагу. До сих пор Иванычев бывал только на пивоваренном и сахарном заводах. Там было совсем по-другому. Тихо и мирно. На пивоваренном стояли бродильные чаны, машины, небольшие и нешумные, разливали пиво в бутылки и затыкали их пробками. А на сахарном еще лучше — ничего не шумит, не двигается, стоят автоклавы, в них варится сироп, все закрыто, а потом сыплется готовый сахарный песок…

Хорошо еще, что его направили в механический. Здесь все-таки тише и спокойнее. Правда, и здесь всюду что-то крутилось, двигалось, от станков вилась разноцветная стружка, брызгали раскаленные металлические опилки, над головой то и дело, гудя и завывая, мостовой кран переносил с места на место какую-нибудь тяжеленную вещь непонятного назначения… Вдруг сорвется — и на голову! Или от станка оторвется какая-нибудь штука, которая вертится с бешеной скоростью… А что же, станки не ломаются?..

Иванычев, стараясь не показывать этого, ходил по цеху опасливо, держась середины пролета, подальше от всяких вертящихся, двигающихся чертовщин. И вообще старался ходить поменьше. Его дело — работа с людьми. Это он знает и умеет.

Люди, правда, здесь какие-то такие, не совсем… Никак их не вызовешь на откровенный разговор, по душам. Подойдешь, спросишь: «Ну, как дела?» Отвечают: «Ничего», «Дела, как сажа бела» или еще что-нибудь двусмысленное, с подковыром. На вопрос ответят, и все. Ну ничего, он авторитет завоюет, поставит себя. Главное — опереться на передовых, лучших людей. Поддерживать их. И они поддержат, будут опорой…

История с «молнией» возмутила Иванычева до глубины души. Правильно начальник влепил этому мальчишке Горбачеву выговор! Иванычев предпочел бы, чтобы дело не приобрело широкой огласки, не вышло за пределы цеха. Произошло это в его цехе, таким образом, ответственность за это нес в какой-то степени Иванычев, это бросало на него тень… Статья в газете переменила ситуацию. Значит, он недооценил, недопонял это дело. Печать всегда правильно сигнализирует. Надо вокруг этого дела мобилизовать массы…

Когда же к Иванычеву пришел Гаевский и они, запершись в конторке, обсудили его всесторонне, он понял, насколько серьезно стоит вопрос. Со всем, что говорил Гаевский, Иванычев был полностью согласен и только кивал, подтверждая:

— Это — верно!.. Совершенно правильно!

16

Забежав к Вадиму Васильевичу после работы, Алексей снова не застал его. Сотрудник бриза сказал, что Калмыкова еще до гудка по телефону вызвали в отдел кадров. Дома в общежитии был только Костя Поляков. Сегодня у него был выходной. Стоя в одних трусах, он усердно и неумело наглаживал брюки одолженным у девчат утюгом.

— Ну, как в цеху?

— Все в порядке, — ответил Алексей, гадая, знает или не знает Костя о статье в газете.

— Тут приходил один, про тебя расспрашивал…

— Кто?

— Какой-то из отдела кадров.

— Худой, крысиные такие глазки?

— Ага… Ты его знаешь?

— Знал раньше… Так что?

— Я тебя так обрисовал — хоть к ордену… Это все из-за того дела с чемоданом?

— Наверно, — небрежно ответил Алексей.

Небрежность была напускная. Настойчивость, с какой Гаевский кружил вокруг него, вызвала неприятное беспокойство. Виктор, дядя Вася, теперь общежитие… Зачем он петляет вокруг Алексея, выспрашивает всех? Чего он добивается, что ищет?

…Наташа была занята сборами. Столько нужно перебрать, проверить, перегладить, уложить — просто ужас! Она металась от одной вещи к другой, пыталась делать все сразу, ужасалась, смеялась, вспоминала что-нибудь забытое, но абсолютно — абсолютно! — необходимое, панически бросалась разыскивать и тут же теряла что-нибудь другое.

— Да что ты, десять чемоданов повезешь? Кто все это тащить будет?

— Мамочка, здесь же все абсолютно необходимое! И тут Алеша поможет… Ты меня провожать придешь?

— Само собой.

— Вот! А там — в камеру хранения…

— Ну ладно, иди гладь, уложу я сама, а то ты только мнешь все и путаешь.

Алексей собирался рассказать ей все — и о чемодане дяди Троши, и о допросе, и о статье в газете, — но Наташа так была поглощена предстоящим отъездом, так мало интересовало ее все остальное, что он подумал, поколебался и промолчал. В конце концов, какое это имело значение? Сейчас представляется важным, а потом пройдет время, и ему самому все покажется пустяками. Незачем ее расстраивать.

— Помнишь Гаевского, пионервожатого, который тогда меня за «Футурум» хотел выгнать?

— Помню. Противный такой…

— Да… Я его сегодня встретил. Тоже теперь на заводе работает. В отделе кадров.

— А что? Он что-нибудь снова?.. — встревоженно заглянула ему в лицо Наташа.

— Нет, ничего…

— Хотя… Это ведь была такая ерунда, — успокаиваясь, сказала Наташа. — И столько времени прошло. Он, наверно, и забыл про все…

Ручка чемодана оказалась оторванной, один замок не работал. Алексей начал чинить. Мать Наташи то входила, то выходила. Наташа гладила и разговаривала. Алексей молчал. Он мог говорить только о главном, но говорить о главном было нельзя.

Гаевский ничего не забывал. Особенно если это имело принципиальное значение. А принципиальное значение имело все. Вещей маловажных нет, каждая мелочь может оказаться далеко не мелочью…

Умение видеть за каждой мелочью важное Гаевский выработал во время войны. То ли по внешней хилости, то ли потому, что бросалась в глаза его подчеркнутая исполнительность и аккуратность, в запасном полку Гаевского сделали писарем. Пополнения приходили, обучались и уходили на фронт. Штаб полка и писарь при нем оставались. Полк, один из многих, готовил новые силы и, значит, ковал победу. В этом деле не могло быть ничего маловажного, каждый пустяк имел значение. И у Гаевского все было в ажуре. Иногда — из госпиталя или направленные на переформирование — в полк попадали фронтовики. Они не скрывали своего презрения к «окопавшимся в тылу». Сначала это его задевало, потом он убедил себя в том, что если его оставили в запасном, значит, он полезен. И потом, сами фронтовики говорят, что на фронте лучше. А он не жалуется. Служит, где поставили и как положено. А враги могут оказаться и в тылу, тут тоже надо быть начеку. Не зря развешаны всюду плакаты: «Не болтай! Враг подслушивает». Боец со строгим лицом прижимал палец к губам, а сзади нависала синяя тень огромного подслушивающего уха… Сам Гаевский не болтал и привык следить, чтобы другие тоже не болтали. Война окончилась, Гаевский вернулся в родной городок. Служба писарем в запасном полку не давала материала для хвастливых, картинных историй, которыми направо и налево сыпали возвращавшиеся фронтовики. Гаевский отмалчивался, а на расспросы отвечал коротко, значительно, но туманно. У слушателей складывалось впечатление, что он был на службе настолько важной, что говорить о ней нельзя, и проникались к нему уважением. Единственную свою медаль «За победу над Германией» Гаевский не надевал, носил только планку. О том, что планка не орденская, а медальная и медали, которую имеют все, побывавшие в армии, на гражданке знал далеко не каждый…

Гаевский устроился в районное отделение милиции на должность секретаря. Это было не совсем то, к чему стремился Гаевский, но он был уверен, что найдет случай проявить себя, его оценят по-настоящему, переведут в оперативные работники. Так бы, наверно, и было, но произошла история с Григорием Маляровым…

Поздно вечером возле деповского клуба произошла драка. По-пьяному делу кончилась она плохо: когда подоспели оперативники, один лежал в луже крови и был без сознания. Потрясенные, испуганные таким исходом участники драки без всякого сопротивления были доставлены в камеру. Пострадавший через сутки умер, и уже налицо была не драка в пьяном виде, а убийство. Среди арестованных Гаевский знал только Григория Малярова. Маляров был единственным земляком, которого случай свел с Гаевским в запасном полку. Маляров попал в запасный из госпиталя, рвался на фронт и вскоре уехал туда. После войны Маляров вернулся с двумя орденами Славы и несколькими боевыми медалями, работать начал в депо слесарем. При встрече с Гаевским Маляров громко при всех прохаживался насчет вояк, которые брали Берлин за две тысячи километров от Берлина… Гаевский ненавидел его смертной, но тихой и бессильной ненавистью — Маляров был скор не только на слово, но и на кулаки…

Теперь Маляров оказался замешанным в скверном деле. Гаевский не сомневался, что он был заводилой, а раз так, то и должен получить сполна… Вскоре пришло письмо, подписанное группой деповских рабочих. Авторы письма давали Малярову самую лучшую характеристику и свидетельствовали, что он в драке не участвовал, а бросился разнимать дерущихся, но было уже поздно. Некоторые из подписавшихся были этому очевидцами, просили их вызвать и допросить в качестве свидетелей. Гаевский положил письмо в самый нижний ящик стола.

Через два дня майор, начальник отделения, вызвал Гаевского.

— Где письмо рабочих? Почему не доложили?

Гаевский замялся. Он думал, что, не получив ответа, авторы письма присмиреют и поймут, что милиция сама знает, кого вызывать, кого не вызывать…

— Так это же, товарищ майор, подстроенное — одна шайка-лейка…

— Что? Председатель месткома, депутат горсовета, старые рабочие — шайка-лейка, по-вашему?

— Я не так хотел сказать… Я думал, письмо не должно влиять, чтобы следствие объективно…

— Думал? — закричал майор. — Ты думал, будешь тут подтасовывать, свои законы устанавливать?.. Немедленно сдавай дела Симоненке…

Когда Гаевский уходил из отделения милиции, в кармане его лежала выписка из приказа: «…уволить за невозможностью дальнейшего использования». В последнюю минуту майор пожалел его: «Может, еще поумнеет, зачем человеку портить жизнь?» — поэтому в приказе появилась такая формулировка, хотя должна была быть совсем иная. В городке пошли слухи о причинах, по которым его уволили из милиции, и Гаевский переехал сюда, в приморский город.

Город был большой, предприятий много, но устроиться он не мог: всюду требовались специалисты или квалифицированные рабочие, Гаевский не был специалистом и квалификации не имел никакой. В горкоме комсомола, куда он несколько раз обращался, в конце концов предложили ему поехать завхозом пионерского лагеря. Пионерский лагерь напомнил Гаевскому запасный полк, здесь также периодически менялся состав, а штаб, то есть начальник лагеря, вожатые и он, Гаевский, оставались. И здесь у него все было в ажуре: все переписано, учтено, все в целости и сохранности. А если что-нибудь ломалось или портилось, Гаевский немедленно «актировал», а для себя, в особой рапортичке, отмечал, кто виновник и какое взыскание или наказание понес, если оно было предписано.

В середине лета одна из вожатых заболела. Начальник лагеря, очень довольный старательностью Гаевского, предложил ему временно исполнять обязанности вожатого. Обязанности были несложными — не то завхоза при ребятах, не то сторожа: нужно было проводить экскурсии, вылазки, — но недалеко! — следить, чтобы из лагеря без надзора не отлучались, водить ребят купаться, но только в положенное время и на указанном месте, наблюдать, чтобы была дисциплина и вообще порядок, изредка проводить беседы, то есть читать какую-нибудь статью в газете и объяснять непонятное ребятам. Гаевский со всем этим справлялся, им были довольны, и, когда лагерь свернули, горком комсомола без всяких колебаний направил Гаевского старшим пионервожатым в школу.

Гаевскому стало трудно. Сторожить ребят больше было незачем, они жили дома, в школу приходили только учиться, здесь и должен был Гаевский вести с ними работу. Какую именно и как ее вести — он не знал. Он стал делать то, что умел: проводить собрания, вести счет проступкам, выявлять виновных и наказывать в положенных пределах. Гаевский пытался найти с пионерами общий язык — языка такого не было, особенно с ребятами постарше. Он говорил что-нибудь смешное — они не смеялись и смотрели так, что ему становилось не по себе. Он говорил серьезное и очень-очень важное, именно тогда они почему-то начинали пересмеиваться или просто громко фыркать, и ему приходилось строго одергивать их, кричать, чтобы они затихли.

Самым мучительным были вопросы. Их нельзя было ни предугадать, ни предусмотреть. Они выскакивали внезапно, вдруг, и такие, что десять академиков не ответят. И тут — ни посоветоваться, ни подработать материал: десятки глаз смотрят и ждут ответа сейчас, немедленно. И лучше было не пытаться ответить даже на то, что знаешь, — тотчас выпрыгивали все новые и новые вопросы, им не было конца, от них не было спасения. Все время Гаевскому приходилось быть настороже, начеку; каждую минуту его могли спросить о том, чего он не знал, потребовать, чтобы он сделал то, чего не умел. На лице его непроизвольно закрепилось озабоченное выражение. Потом оказалось, что это удобно: он всегда занят чем-то важным, озабочен, и к нему все меньше приставали с вопросами — он был выше, ему не до того…

И все-таки Гаевский мучился, пока не сделал своим наушником Юрку Трыхно. Благодаря Юрке он знал теперь, что́ ребята затеяли или сделали, и это знание давало ему власть над ними: они не понимали источника его знания, удивлялись и проникались если не уважением, то опаской.

Все было хорошо, пока Юрка не принес Гаевскому потерянной Горбачевым шифрованной записки. Гаевский сразу понял, что это дело не шуточное, не обычные ребячьи выдумки. Шутка сказать — тайная организация! А кто за ней стоит? Кто ее направляет?

Если бы не вмешался секретарь горкома Гущин, он бы тогда это дело раскопал до конца! Он тогда написал куда следует, только там не обратили внимания на его сигнал, а Гущин настоял, чтобы Гаевского сняли с должности пионервожатого.

В горкоме комсомола Гаевского тоже пожалели — «зачем портить жизнь парню?» — уволили по собственному желанию и помогли устроиться в отдел кадров «Орджоникидзестали».

Гаевского приняли, поставили под начало старшего инспектора Софьи Ивановны, женщины суровой, с седыми волосами и большеносым строгим лицом. Гаевский схватывал всё на лету, и задолго до истечения испытательного срока Софье Ивановне и начальнику отдела кадров стало ясно, что отдел приобрел ценного работника. Гаевский не щадил ни времени, ни себя — он нашел наконец дело по душе.

Теперь его уже не спрашивали, спрашивал он, и ему обязаны были отвечать. Если, случалось, спрашивали его, он многозначительно молчал или, чаще, просто смотрел мимо, за спину спрашивающего. И вопросы отпадали сами собой. Когда-то он выработал себе маску озабоченности, занятости делами, о которых другим знать не положено. Маска стала характером. Всем своим видом он давал понять, что о каждом знает все, больше, чем знает каждый о себе, и еще что-то такое, что могут знать только люди особо доверенные…

Работа в отделе найма и увольнения никаких специальных знаний не требовала. Люди сдавали направления, если они были, трудовые книжки, анкеты. Можно было складывать все в личные дела и тем ограничиться. Для Гаевского это было не концом, а началом. Свои обязанности он видел не в том, чтобы доверять, а в том, чтобы проверять. И он проверял. Все, что проходило через его руки. В огромном большинстве люди писали правду, но, случалось, ошибались, путали по забывчивости. Гаевский не верил в ошибки, он привык думать, что обманывают все. А если их не поймали, так только потому, что плохо проверяли. Как бы человек ни маскировался, он рано или поздно ошибется, выдаст себя — вот тогда его и можно взять на крючок, разоблачить… Людей безупречных, незапятнанных нет. У каждого в прошлом есть что-то, о чем он хотел бы умолчать, что хотел бы скрыть. Узнать скрываемое — значит взять его под жабры так, что уже ему не вырваться… Люди там ходят, работают, занимаются личными делами и думают, что они — главное. Главное было здесь, в шкафах и папках, пронумерованное и зафиксированное.

Гаевский не ограничивался служебной перепиской. Он внимательно следил за всем, что происходит на заводе, что о ком говорят, что пишет заводская многотиражка. И все брал на заметку — когда-нибудь могло пригодиться.

Статья Алова насторожила его. Горбачева, главного виновника в той школьной истории, он не забыл. Может, однофамильцы? Он проверил личное дело, сходил в цех посмотреть. Это был тот самый Горбачев! Вырос, вытянулся, но тот же, никакой ошибки быть не может…

Горбачев еще тогда сразу стал ему подозрителен, а потом и ненавистен. Эта их тайная организация в школе́ вовсе не была детской игрой, как пытались некоторые изобразить. Только политически близорукие люди могли так думать. И, конечно, не случайно он теперь выступает против передовиков…

Уже первые поверхностные сведения, собранные Гаевским, убедили его, что он не ошибся. Звено за звеном обнаруживалась цепочка, которая могла далеко завести. Неясны пока его связи, знакомства. И он занялся проверкой…

17

Витковский не выдержал, взорвался из-за пустяка, дурацкого «Вовуни»… В пору молодости и любви ласковый уродец, в которого превратила его имя жена, нравился ему. Молодость и любовь прошли, уродец остался, но уже, кроме раздражения, ничего не вызывал. Каждый раз, когда жена, надеясь на возврат прежних отношений, называла его Вовуней, Витковского трясло от ненависти. Так и вчера не стерпел, заорал:

— Ты подумай, дурища, ну какой я, к черту, Вовуня?! Что мне, семнадцать?

— Когда-то тебе нравилось…

— Вспомнила….

— А что мне осталось, кроме воспоминаний?!

И — пошло: сморкание, хлюпанье… Нет уж, хватит совместных воспоминаний, тоже — удовольствие…

С удовольствием вспоминалась только своя, отдельная жизнь, с тех пор как окончил техникум, стал самостоятельным и впервые надел форменную фуражку техника. Форму уже давно не носили, она сохранилась у немногих, например у Ромодана. Витковский любовался своим учителем: всегда подобранный, чисто выбритый, поджарый, как борзая. И форму носил, несмотря ни на что. По традиции инженеров старой школы. Все-таки форма — это было хорошо, сразу выделяла человека. А теперь поди разбери, кто инженер, кто слесарь. Все, как из сиротского дома — в теннисках и пиджаках из одного универмага. Теперь о форме нечего и думать. Собственно, и тогда носили уже единицы, над ними посмеивались, даже относились подозрительно — каста, мол, и прочий вздор. Он, Витковский, не побоялся насмешек и, как только окончил техникум, надел такую же фуражку, как у Ромодана: с зеленым околышем и гербом — молоток, перекрещенный с французским гаечным ключом. Пусть смеются. Дураки смеялись, а он стал инженером, как и Ромодан. Таким же деловитым, всегда подтянутым и немногословным. Болтают бездельники, делают — инженеры и техники. Они — средоточие знаний и уменья, все остальное — вспомогательная сила или попросту балласт…

Витковскому хотелось и внешне быть похожим на Ромодана, но округлое лицо его с вислым носом совсем не походило на ястребиный профиль наставника. И одеваться так не пришлось: тужурка, галифе и хромовые сапожки с короткими голенищами как нельзя лучше шли высокому, стройному Ромодану и никак не подходили к длинному тулову и коротковатым ногам Витковского.

Внешность — не так важно. Важно, что Ромодан не сделал промаха, остался холостяком, а он вот не утерпел, женился. По молодости, по глупости. Жена опостылела в первый же год, но поделикатничал, не развелся, потом появился сын. И на кой черт это было ему нужно? Теперь вот мучайся… «Эфирное создание» оказалось вздорной бабой, ко всему еще и ревнива… А сын вырос балбесом и бездельником. И никуда не денешься. Только и радости, что по временам встряхнешься, расправишь косточки… Знает Олег или только догадывается? Что-то он, подлец, больно нахально смотрел, когда последний раз просил денег: «Ты меня должен понять, как мужчина мужчину…» Всыпать бы по первое число, а не денег давать!.. А премиальных за этот квартал не будет, план завалили. Значит, «подкожные» не светят.

Хорошо Яворскому в мартеновском. Всегда на виду, и командировки, и премиальные. Да и оклад выше. А его сунули в эту дыру — расхлебывай чужие грехи. Можно бы и здесь навести порядок, дисциплину, так ведь связан по рукам и ногам. Не единоначалие, а видимость. Каждый пустяк согласовывай, обсуждай. Вот идет деятель. Тоже небось думает, что строит коммунизм. Такие построят… языком. Строим его мы — инженеры, а эти болтуны только путаются под ногами…

Иванычев подошел к столу.

— Я, Владимир Семенович, насчет случая с Горбачевым. Может, соберемся, обсудим?

— А что, собственно, обсуждать?

— Как же — выступление печати, мы должны отреагировать. С нас спросят. Я предлагаю собрать вроде как треугольник, вызвать его и дать накачку как полагается…

— Хорошо, только недолго.

— Нет, накоротке, накоротке…

…Виктор упорно смотрел в сторону, на застекленную перегородку, отделяющую кабинет начальника цеха от конторы. Витковский за своим столом что-то малевал карандашом на бюваре. Ефим Паника, как всегда, смотрел в рот говорившему и тут же оглядывался на других — как реагируют. Рядом с Иванычевым сидел еще не успевший умыться замурзанный Федор Копейка. Подперев грязным кулаком подбородок, он уставился в лицо Алексею.

— Я уже говорил: на «молнии» написал потому, что Гущин — не передовик.

— А ты передовик, да? — вскочил Виктор.

— И я не передовик. Только я не притворяюсь, а ты притворяешься.

Виктор хотел посмотреть на Алексея презрительно, свысока, но презрительный взгляд не получился: Алексей вытянулся, а Виктор, хотя и подрос, стал крепышом, роста был среднего, и когда он пытался смотреть на Алексея сверху вниз, получалось смешно: взгляд его упирался Алексею в живот.

— Погоди, Гущин, — сказал Иванычев. — Почему он не передовик?

— Потому что ничего такого не сделал… Передовик — это который что-нибудь придумал, усовершенствовал… А он что усовершенствовал?

— Норму он перевыполняет?.. — спросил Иванычев. — Привет, товарищ Гаевский! Мы как раз только начали…

Гаевский сел в сторонке. Начальник цеха покосился на него — он не знал, кто это такой.

— Норму он только сейчас перевыполняет, а раньше еле выполнял. И почему перевыполняет? Ему все время одни шестеренки идут — он и насобачился…

— Что значит — насобачился? Что за выражения?!

— Ну, наловчился… Ему Ефим Па… Ефим Петрович все время только шестеренки и подсовывает…

— Я ничего не подсовываю! Распределяю как положено.

— А почему Гущин все время одни детали делает, а другие — враздробь, что попало? Дядя Вася… Губин, то есть, или Маркин, они не могут? Маркин Гущина учил, он умеет не хуже. Так им — что попало, а Гущину — что повыгоднее? Это правильно?

Витковский исподлобья посмотрел на Алексея. Парень-то того… Действительно, у Гущина идут серийные, легкие детали. С успехом мог делать любой другой. Тот же Губин или Маркин. Но Губин — упрямый старый козел, с ним не сговоришься, Маркин — скандалист… И оба старики. А нужны молодые, перспективные кадры… Что это за тип пришел? Из парткома? Не похоже, не встречал его там… Черт его знает, шляются всякие, потом наговорят — не расхлебаешь… Надо переломить настроение. И так его все время шпыняют за то, что не занимается соревнованием, не растит передовиков. Вместо того чтобы делом заниматься, цацкайся тут со всяким…

— Я внесу ясность, товарищи. Специализацию в нашем цехе ввести трудно, но где только можно, мы ее осуществляем и будем осуществлять. Это — важнейший принцип современного производства.

— Вот! Понял? — сказал Иванычев. — И, понятное дело, мы передовиков поддерживаем. Их надо поощрять, создавать условия…

— Настоящих! А он не настоящий, а липовый. Кончится спецзаказ, он и съедет на свои сто пять процентов… Тогда будете с доски снимать? То на доску, то с доски? Над ним и так — кто ругается, кто смеется…

— Кто смеется? — вскочил Виктор. — Это ты подговорил, да?

Алексей укоризненно посмотрел на него.

— Эх, ты! Как был пацан, так и остался пацан… Ну зачем я буду подговаривать? Люди сами видят.

— По-моему, — сказал Федор Копейка, обводя всех серьезным взглядом, — по-моему, цэ дило трэба розжуваты… Может, он и перегнул, но тут что-то есть!

— Ты свои штучки брось! — оборвал его Иванычев. — Твои теории известны… (Федор Копейка покраснел и замолчал.) Вместо того чтобы работать с молодежью, воспитывать, ты тоже? Нашел кого поддерживать! Мы, понимаешь, мобилизуем людей, выдвигаем передовиков, воспитываем на положительных примерах, а он будет подрывать?! Дискредитировать? Этот номер не пройдет! Вот и печать нам сигнализирует. Серьезно сигнализирует! И мы к этому сигналу не можем не прислушаться. Не можем! Это что же получается? Страна, понимаете, строит коммунизм, весь народ, как один человек, вкладывает силы. И мы мобилизуем массы, весь коллектив, чтобы внести свой вклад, а тут, понимаете, появляются люди, которые пытаются ставить нам палки в колеса, тащить нас назад! Так получается, товарищи? Мы с этим мириться не можем.

Алексея трясло от злости. Что они, с ума посходили? Он же им объяснил! Да пусть спросят кого угодно…

— А с враньем можете? С враньем миритесь? А еще говорите, что коммунизм строите!

Так говорить не следовало. Понял это Алексей слишком поздно, когда установилась зловещая тишина. Все, не отводя глаз, смотрели ему в лицо, только Ефим Паника зыркал то на одного, то на другого.

— Та-ак! Договорился… — сказал Иванычев. — Тебе не нравится, как мы строим коммунизм? Может быть, тебе и коммунизм не нравится? И заодно Советская власть?

— Может быть! — сказал Гаевский.

— Я не про Советскую власть и не про коммунизм. Я про вранье… Коммунизму правда нужна, а не вранье!

Его уже не слушали, смотрели на Гаевского, ждали, что скажет он.

— Лично меня поведение Горбачева не удивляет. — Гаевский говорил негромко, медленно и веско, как человек, уверенный, что его выслушают до конца. — Может, товарищи не в курсе, я поясню. Выступление против передовиков — факт не случайный. Надо присмотреться к общественному, политическому лицу этого человека. Кто такой Горбачев? Вам известно, что он связан с баптистами?

— Я не связан, неправда!

Гаевский даже не повернул головы.

— Вам известно, что он замешан, связан с подозрительными элементами и даже подвергался недавно аресту?

— Так я же свидетелем!.. Арестовали спекулянта, я свидетель, а не замешан!

— Мы еще не знаем, товарищи, — будто ничего не слыша, продолжал Гаевский, — что это за элементы… Может, это только спекулянты. Но спекуляция бывает разная. За ней может обнаружиться и кое-что другое… Лично я ничему не буду удивляться. Может, вам неизвестно, но мне известно: еще в школе Горбачев был замешан в историю с тайной организацией…

— Как не стыдно! — закричал Алексей. — Это же была детская игра! Вас же за это выгнали, что вы начали раздувать!..

Гаевский и теперь не взглянул на Алексея, только лицо его, и без того белесое, побледнело еще больше, колючие маленькие глазки сузились.

— Лично меня никогда ниоткуда не выгоняли, что легко проверить по моему личному делу… Так вот, товарищи, в свете этих фактов выступление Горбачева, направленное на дискредитацию передовиков и срыв спецзаказа, приобретает совсем другой характер! Я считал своим долгом внести ясность, ввести вас в курс.

Иванычев выжидательно смотрел на Гаевского, ожидая, что он скажет еще. Гаевский молчал. Виктор отвернулся, уши его горели. Федор Копейка хмуро разглядывал мозоль на левой ладони и ковырял ее ногтем. Ефим Паника ловил взгляд начальника цеха и заранее изобразил на своем лице удивление и негодование.

У Витковского поначалу отлегло от сердца — тип оказался не опасный. А Горбачев-то?.. Да нет, ерунда! Что-то этот подтасовывает, пришивает… Хотя кто его знает! Надо это дело ликвидировать. Пусть потом разбираются, кому нужно. А то наделают шума, начнут копаться: передовики, не передовики… Ему еще только не хватало, чтобы обвинили в очковтирательстве, выдвижении дутых передовиков…

— Что будем делать, Владимир Семенович, как думаете? — спросил Иванычев.

— Что тут думать? Паршивую овцу из стада вон, вот и все.

— Нет, Владимир Семенович, я не согласен. Поскольку был сигнал печати, а теперь еще обнаруживаются такие факты, мы просто так не можем… Надо вокруг этого дела создать общественное мнение, извлечь уроки. Правильно я говорю? И поскольку Горбачев — беспартийный, не комсомолец, заняться этим должна профсоюзная общественность. Я так думаю: подготовим вопрос и через день-два поставим на цехкоме. Нет возражений?

Последнее, что увидел Алексей, уходя, был взгляд Виктора — испуганный и вопрошающий. А, черт с ним! Дело теперь уже не в нем… Что они, все ослепли, сошли с ума? Ведь они на самом деле хотят, чтобы Витька был передовиком, чтобы цех перевыполнял план и завод тоже, чтобы страна шла к коммунизму. Так ведь и он хочет того же! И они, и он говорят одни и те же слова, а получается так, словно говорят они на разных языках…

Вадим Васильевич озабоченно хмурился, и не будь Алексей так взбудоражен, он бы заметил, что Вадим Васильевич отвечает очень неохотно.

— Их много развелось, таких защитников Советской власти… Попробуй, скажи громко: это не так, то не так, смотрите, товарищи, исправлять надо! Тут на тебя прямо хор, как в опере: «Клевета!» А кто кричит? Рабочий, крестьянин? Нет, чиновник кричит. Почему? За себя боится. Рабочий, колхозник, они так и останутся — рабочий и колхозник. А чиновника можно прогнать, снять с должности. Без должности же он — пшик, пустое место. Вот он и дрожит. Чуть кто скажет: «Это плохо, надо лучше», так сейчас гвалт: «Не видит достижений, одни недостатки… чернит! Клевета!» Вот так-то, Алексей свет Иванович! Зря ты в это ввязался. Намнут тебе бока, тем дело и кончится.

— Пускай! Этим не кончится.

— «Посмотрим, сказал слепой, как будет плясать хромой»… Только давай в другой раз, у меня башка трещит…

Алексей поднялся.

— Да, вот что… Ты об этих моих словесах не распространяйся… И вообще поменьше рассказывай…

— Зачем я буду рассказывать?

— Вот именно! Пользы не принесет, а вред — вполне возможно… Ну, будь здрав!

Страдальчески морщась, Вадим Васильевич всыпал в рот порошок и запил водой.

Нелепая выходка Горбачева, заметка в газете Вадима Васильевича не касались. Этого никак нельзя было сказать о вызове в отдел кадров. Разговор произошел очень напряженный и явственно показывающий, что это — отнюдь не конец, а только начало.

Человек, вызвавший его, оказался на редкость отталкивающим — с маленькими, цепкими, как пиявки, глазками. Он спросил, знаком ли Вадим Васильевич с разметчиком Алексеем Горбачевым. Получив подтверждение, попросил подробно рассказать о нем все, что Вадиму Васильевичу известно. Необходимо выяснить, так сказать, общественное лицо Горбачева. В интересах самого Горбачева. Отказать в этом, поскольку действительно это в интересах Горбачева, было нельзя. Вадим Васильевич сдержанно, но вполне положительно охарактеризовал Алексея. Гаевский сказал, что это правильно, так как подтверждается другими источниками, и спросил, не проскальзывало ли в разговорах Горбачева чего-нибудь такого, неподобающего… Внутренне обмирая, Вадим Васильевич сказал, что ничего «такого» и «неподобающего» он от Горбачева не слышал. Это было истинной правдой, так как все разговоры с Горбачевым были в сущности монологами самого Вадима Васильевича. Гаевский задал еще несколько незначительных вопросов, потом сказал, что, возможно, придется его еще побеспокоить. Чтобы уточнить кое-что, если понадобится.

— Пожалуйста, — равнодушно сказал Вадим Васильевич.

Какое там, к черту, равнодушие! Теперь можно ждать чего угодно…

18

Идя на завод, Алексей, как не раз в детстве, думал: как бы хорошо, если бы все уладилось само собой! Виктор осознал, начальство поняло и стало на сторону Алексея, никто теперь не будет к нему приставать, грозить. А Гаевский?.. Гаевского за что-нибудь сняли, совсем прогнали с завода…

Он невесело усмехнулся. Вырос, а все еще не расстался с детскими надеждами на то, что все сделается само по себе, будет счастливый случай, чудо… Пора перестать верить в сказки. Нет в жизни легких дорог, волшебных случайностей, не бывает чудес, ничто не приходит само. Бывает только то, что ты сделал, чего добился… Вот он сделал. А чего добился?

Работа еще не началась, а Федор Копейка был уже замурзан. Он подмигнул, ободряюще кивнул Алексею. Что проку в его одобрительных кивках?

Виктор, заметив Алексея, отвернулся. Сколько раз Алексей слышал, читал: настоящая дружба состоит в том, чтобы указывать другу его ошибки, недостатки. Алексей попробовал, и теперь самый большой, настоящий друг показывает ему спину.

Дядя Вася, хмурый больше обычного, еле поздоровался. Неужто и он?..

Работалось трудно. Полночи он не спал, думал о вчерашнем, сейчас гнал от себя эти мысли и не мог не думать о том, что теперь будет и что они сделают. Будет плохо, тут нечего и думать. Если бы еще не Гаевский… А он, гад, все подобрал и повернул так, что Алексей получался самый настоящий враг… Другие ведь не знают, что это вранье, и будут думать, что так оно и есть, что Алексей на самом деле баптист, уголовник и член какой-то тайной организации. Теперь попробуй доказать, что ты ни то, ни другое, ни третье и вообще не верблюд…

В цехе о вчерашнем, конечно, знали — Ефим Паника наверняка растрепал, — но к Алексею никто не подходил, никто с ним не заговаривал. Алексею казалось, что его даже сторонятся, встретив взгляд, отворачиваются, притворяются очень занятыми или уходят, боясь что он такой…

Незадолго до обеда к Алексею подошел мастер. Строго поджимая губы, он перебрал наряды уже размеченных деталей, собрал чертежи и небрежно спросил:

— Ну, что ты себе думаешь?

— А что мне думать?

— Свое «я» хочешь доказывать? Смотри, допрыгаешься!

— Не пугайте. Меня вчера уже пугали.

— Я не пугаю, я советую. Пока не поздно. Вчера были цветочки, а ягодок лучше не дожидаться… Пошел бы, по-человечески сказал: так и так, мол, осознал, прочувствовал свои ошибки, и больше впредь ничего такого не повторится… Ну, чего-нибудь тебе припаяют, чтобы крепче осознал. И все. А будешь дальше свое «я» доказывать — тогда не жалуйся…

— Вам не пожалуюсь.

— Ты гордость эту брось! И не таких обламывали. Ведь это вопрос двоякий: как с тобой решат поступать…

— Не вопрос, совесть у тебя двоякая, — сказал Василий Прохорович. Он подошел незамеченный и стоял теперь возле плиты, обтирая руки концами. — Ты парня не сбивай, совесть ему не укорачивай. Что укоротишь, того не воротишь…

— Я его не сбиваю — советую. У меня опыта побольше его, и голова на плечах…

— На твою голову, Ефим, только штаны надевать.

— Василий Прохорович! Я вас уважаю, но…

— Ладно, потом доругаемся. Докладываю, как начальству: я, видно, пошабашил сегодня. Пойду в здравпункт. Ломает меня что-то, просквозило, видать…

Ефим Паника посмотрел на станок — он был уже прибран.

— Да как же, Василий Прохорович? Ведь блок срочный!

— Тебе — блок, а мне к партийному собранию выздороветь надо.

— Так это ж на той неделе!

— А я не знаю, сколько я хворать буду… Вас чему учат? Самый ценный капитал — люди. А ты — блок! От тебя, Ефим, любая наука, как от стенки… На, держи, может, умнее станешь.

Он сунул в протянутую руку мастера грязные промасленные концы и пошел по пролету к выходу. Мастер посмотрел на ком ветоши, в сердцах швырнул его на пол.

Старик шел сгорбившись, ни на кого не глядя и даже чуть покачиваясь. Алексей догнал его.

— Дядя Вася, может, помочь?

— Не надо, я на ногах удержусь… Ты-то сам держись!

Алексей вернулся к плите.

Значит, дядя Вася на его стороне! Как он Ефима Панику… Интересно, Ефим сам или его послали «советовать»? Значит, Алексею просто хотят заткнуть рот. Отступись он, и они отстали бы от него…

Дядя Вася может быть спокоен: он будет держаться. Если он отступит, соврет сейчас, то потом будет врать всегда. Если сегодня стерпит чужую ложь, обман, завтра солжет и обманет сам. И тогда уже возврата нет. «Что укоротишь, того не воротишь»…

Пусть делают что хотят! В конце концов, что они — съедят его?..

Все это будет потом. А сейчас приближается то, что уж никак не может отодвинуться или не состояться. Поезд в шесть. Доехать, переодеться, добежать до Наташи — не меньше часа. Она просила пораньше…

За несколько минут до гудка Алексей убрал инструменты, умылся. И в это время подошел мастер.

— Иди в контору. Сразу после работы — заседание цехкома. По твоему вопросу, — внушительно сказал он.

— Почему сегодня? Я сегодня не могу…

— Как это — «не могу»?

— Не могу, и все! Занят сегодня.

— Ты с ума сошел? Какие могут быть занятия, когда об тебе вопрос?! Ты что, с этим шутки шутишь?

— Никакие не шутки! Что им приспичило? Я никуда не сбегу, можно и завтра…

— Может, ты вообще не пойдешь? Отменишь цехком? Набезобразничал, а теперь струсил?

— Ничего я не боюсь. А сегодня не пойду. Я же сказал — не могу!

— Иди объясняй Иванычеву, а не мне.

Самое разумное — было пойти и объяснить, почему он не может сегодня присутствовать на цехкоме, но он тут же понял совершенную невозможность сделать это. Сказать о Наташе? Поднимут на смех, скажут про нее какую-нибудь гадость… Он только задержится, опоздает и ничего не добьется.

— Я не пойду, — набычившись, сказал Алексей.

— Ты дурака не валяй! — закричал Ефим Паника. — Ты не понимаешь, чем это может кончиться? Да если только…

Рев гудка заглушил его слова. Алексей секунды две смотрел на его беззвучно кричащий рот, махнул рукой и побежал к выходу.

Он бежал по заводскому двору и чем больше удалялся от цеха, тем отчетливее сознавал, что делает непоправимое. Они и так готовы съесть его с сапогами, а он сам дает им козырь в руки, да еще какой!

В проходной, показывая пропуск вахтеру, он на секунду приостановился. Еще не поздно вернуться, еще можно поправить… А Наташа? Она же волнуется, смотрит поминутно на часы. Что она подумает? Как они вдвоем справятся с вещами? Да что вещи! Не увидеть ее в последний раз?! Алексей ринулся в автобус.

Место оказалось удобным, вещи были разложены, они вышли на платформу. По ней еще спешили отъезжающие с чемоданами, авоськами, цветами. В большинстве это была молодежь. Юность уезжала в науку, и над платформой звенели громкие голоса и смех, взлетали обрывки песен. Наташа улыбалась, наблюдая предотъездную суматоху, уговаривала мать не беспокоиться — что она, маленькая? — спрашивала о чем-то и тут же, не слыша ответов, сетовала, что не повидала Киру, не попрощалась с ней. Ей, бедняжке, трудно теперь с ребенком… Алексей молчал и не сводил с нее глаз.

— Почему у тебя такое лицо? Алеша! Что-нибудь случилось?..

— Нет, все в порядке.

Не это, совсем не это хотел и должен был он сказать… «Наташа, Наташа! Не уезжай. Останься здесь хоть на пять, хоть на три дня, пока не закончится это… Если бы ты знала, как ты мне нужна! С тобой я могу всё. Я все выдержу. Ничего не делай, ничего не говори, только будь здесь. Чтобы был человек, который мне дороже всех, и чтобы я знал, что кому-то немножко нужен и я…»

Она ничем не могла ему помочь. Он и не ждал, что она поможет. Важно только, чтобы она была здесь, он мог прийти и сказать: «Понимаешь»? И пусть бы она даже не поняла, а только кивнула. Ему было бы легче. Он стал бы сильнее. Ах, как это важно, чтобы рядом с тобой был человек, к которому можно подойти и сказать: «Понимаешь»! И как часто, слишком часто такого человека рядом с тобою нет…

Алексей молчал. Он понимал, что не может, не должен, не имеет права сказать. Наташа не поймет и, даже поняв, все равно уедет. Этого нельзя изменить и остановить. В сущности, она уже уехала. Неподвижен поезд, она еще стоит у вагона, говорит, улыбается. Но ее уже нет. Она уже вся там, в Ростове, в институте, в своем будущем. И все прошлое для нее уже прошло, а настоящее уже стало прошлым. Оно возникнет в памяти лишь потом, как воспоминание, а воспоминания никогда не становятся действительностью…

И он молчал. Где-то возле паровоза задребезжал свисток, подхлестнутый им предотъездный гвалт забушевал сильнее. С печальной нежностью Алексей смотрел, как Наташа целует мать, и улыбался. Наташа протянула ему руку.

— Ты меня не забудешь? Будешь писать? Много и часто, да? А потом я приеду, и будет все, как было… Да?

Она побежала к вагону, вскочила на подножку, обернулась и прощально подняла руку. Внезапно все оживление словно сдуло с ее лица, рука опустилась, прижалась к горлу — так трудно стало вдруг дышать.

Только теперь она увидела, какое у него лицо… Боже мой, боже мой! Что же она делает? Зачем уезжает?.. Он молчит. Он всегда молчит. Ни разу не сказал ни слова, но она ведь знает… Давно знает. Он же любит ее! Как никто… И никто никогда так не полюбит. Почему все так глупо и ужасно? Они говорили о чем угодно — о рыбе, о звездах, о науке, обо всякой чепухе — и никогда об этом… А думали об этом. Почему? Почему так глупо устроены жизнь и люди? Стыдятся себя и своих чувств, самое лучшее прячут в ненужное, в пустяки… А потом плачут, но уже ничего нельзя изменить, вернуть, поправить. Как же он будет без нее? А она? И что теперь делать? Спрыгнуть? Остаться?.. Мамочка, милая, не сердись, что я не смотрю на тебя! Посмотри на его лицо. Разве ты не видишь?.. Что же мне делать? Вот уже поезд трогается… Как же я могу уехать?

Опоздавшие вскакивали на подножку, толкали Наташу, кто-то над ней, перегнувшись, высунулся из тамбура, давил грудью ей на голову, она ничего не замечала и смотрела, смотрела. Проводница шла рядом с вагоном, доставала из футляра свернутый желтый флажок. Наташа прыгнула с подножки на платформу.

— Сумасшедшая! — охнула мать.

— Гражданка! — сердито закричала проводница.

Наташа подбежала к Алексею, приподнялась на цыпочки и поцеловала его.

— Вот это да! — завистливо сказал нарочитым басом парень, стоявший у открытого окна.

— Бис! — закричал его товарищ.

Наташа вскочила на подножку, протиснулась мимо ворчащей проводницы. Вагон пошел быстрее. Стоя за спиной проводницы, пылающая, заплаканная Наташа махала рукой: «Пока!» Колеса мягко прищелкнули на стыке рельсов, потом еще громче, еще громче и пошли отщелкивать резко и четко: «По-ка! По-ка!..»

— Ах, сумасшедшая, сумасшедшая… — шептала мать Наташи, махала рукой и вытягивала шею, стараясь разглядеть уже неразличимо отдалившуюся Наташу.

Алексей стоял неподвижно, сунув руки в карманы, исподлобья смотрел на удаляющийся поезд.

19

Вахтер в проходной поднял руку, останавливая Алексея.

— Ну-ка, дай.

Он посмотрел пропуск, сверяя с бумажкой на столике, и положил пропуск в карман.

— В чем дело?

— Приказано отобрать.

— Как? Мне же на работу!

— Значит, нельзя тебе на работу… Давай отойди, людей не задерживай.

Алексей ошеломленно отступил в сторону. Почему у него отобрали пропуск? Он же опоздает!..

Вахтер, поглядывая на пропуска идущих через проходную рабочих, время от времени косился на него.

— Ты давай не стой тут, ничего не выстоишь. Все равно не пущу.

— Да почему?

— Иди в отдел найма, там спрашивай, а меня это не касается.

Отдел найма и увольнения помещался в здании напротив главной проходной. Он был закрыт — там работа начиналась в восемь. Алексей сел на скамейке у входа.

Это все Гаевский устроил. За вчерашнее. За то, что он ушел. И вообще… Уходить не следовало! Хоть бы объяснил, сказал…

Алексей побежал к проходной: надо поймать кого-нибудь из цеха, сказать, предупредить, что сделал Гаевский…

Через проходную поодиночке, группами, молча, переговариваясь, чему-то смеясь, шли и шли рабочие. Десятки, сотни. Они шли спокойно, уверенно: до третьего гудка успеют, работать начнут вовремя. А он — нет… Алексей нетерпеливо переступал с ноги на ногу, искал глазами знакомые лица. Ни одного. Механический далеко, в него проходят раньше.

Поток рабочих слабел, иссяк совсем! И через несколько минут загудел третий гудок. Всё! Цех начал работать, а он — нет… Проклятая контора закрыта, и не к кому обращаться, некому жаловаться.

Алексей снова сел у входа в отдел найма и через минуту встал. Сидеть целый час, ждать, пока придут все эти… И Гаевский тоже. И все будут смотреть на него, как он сидит здесь, взъерошенный, растерянный, и ничего не может сделать… Гаевский — особенно. Пусть только придет!

Он пошел вдоль ограды к ковшу заводского порта. Посреди ковша стояла завозня. Она служила базой для водолазов. Ковш очищали от «рвотины» — рваного огнем и взрывами железа, — которой завалили его во время войны. Теперь он был снова нужен: завод готовился к переходу на камыш-бурунскую руду, и порт подготавливали к приему рудовозов.

Полузатопленного парохода у правого, низменного берега уже не было. Еще весной его кое-как залатали, подняли и отвели к судоремонтному заводу — на слом.

Алексей сел на берегу. Когда-то из трюма этого парохода он вытащил едва не утонувшего Витьку. Сюда, проваливаясь по пояс в сугробы, он приходил с Наташей «изучать пароходы», когда они затеяли «Футурум» — детское свое общество будущих капитанов… Пароход уже не существовал, Наташа уехала. Витька теперь помогал другим топить его, Алексея, и Гаевский снова начал возню вокруг «Футурума». Ничего у него не выйдет! Вот только Алексей получит обратно пропуск, пойдет в цех и все расскажет…

Дверь отдела найма уже была открыта. Алексей постучал в окошко, закрытое крашеной фанерной дверкой. Окошко открылось, большеносая седая женщина строго и вопросительно посмотрела на него.

— У меня отобрали пропуск.

— Из какого цеха? Как фамилия?

— Горбачев, из механического.

— А, Горбачев… — Она наклонилась над столом, поискала там, потом, сняв скрепку, разделила две бумажки, одну из них протянула Алексею. — Вот, оформляй.

— Что оформлять?

— Увольнение оформляй. Не видишь, что ли?

— Какое увольнение?! Дайте мой пропуск, я в цех пойду.

— Пропуска ты больше не получишь, и в цех тебе ходить незачем — там все уже отмечено.

— Да кто… На каком основании?

— По приказу начальника цеха. — Седая женщина подняла второй листок и прочитала: — «За нарушение трудовой дисциплины, попытку дезорганизовать производство и антиобщественное поведение разметчика А. Горбачева уволить с 27 августа 1952 г.»

Алексей вцепился руками в подоконник.

— Где Гаевский?

— Зачем тебе Гаевский? Его сегодня не будет.

Фанерная дверца захлопнулась.

На увольнительном «обходном» листке уже стояли подписи Витковского и мастера. Это они нарочно, чтобы Алексей не мог прийти в цех, рассказать, найти защиту… Вот гады! Ну, погодите…

В несколько прыжков Алексей оказался на втором этаже. Завком начинал работу в девять. В девять председателя завкома не было. «Наверно, пошел по цехам», — сказала секретарша. В десять его тоже не было. Он пришел только в одиннадцать.

— Я к вам, — бросился к председателю Алексей.

— У меня прием с двенадцати… Ну ладно, заходи. В чем у тебя там дело?

— Меня уволили.

— За что?

— Неправильно уволили! Я ничего не нарушал и не дезорганизовал… Это все подстроили!

— Погоди! Давай по порядку: из какого цеха?

— Из механического. Разметчик. Горбачев.

— А, Горбачев… Н-да… Говорили мне про тебя, говорили… Что ж, правильно тебя уволили.

— Как — правильно? За что? Я ж ничего не нарушал!..

— «Молнию» срывал? Ну, не срывал, писал на ней… Факт? Факт. Передовиков опорочивал? Факт. Ну и всякие там темные дела за тобой… А ты хочешь, чтобы мы тебя защищали? Мы защищаем людей, которые честно работают, помогают производству, а не дезорганизуют его.

— Так это все неправда!

— Ты мне байки не рассказывай! «Неправда»… Цехком разобрался, он решение начальника цеха поддерживает, и мы поддержим. Так что на нас не рассчитывай.

— Так что же мне делать?

— Что хочешь… Раньше нужно было думать.

Слова, множество слов душили Алексея. Горячих, гневных и правдивых. Но он смотрел в лицо председателя и видел, что все эти слова ни к чему, их не будут слушать и, даже выслушав, не услышат.

— Все, Горбачев. Разговор окончен.

Алексей вышел. Против двери завкома профсоюза была дверь заводского комитета комсомола. Алексей поколебался и вошел. Преждевременно располневший молодой человек читал какие-то бумаги и подчеркивал фразы толстым красным карандашом. Услышав стук двери, он поднял голову.

— Слушаю.

Алексей сказал, что он, хотя и не комсомолец, пришел в комитет, чтобы ему помогли.

— Давай, давай, что там у тебя?

Алексей рассказал. Секретарь, поигрывая карандашом, подумал.

— Постой, это не про тебя газета писала?

— Про меня… Только это неправда.

— Как это — неправда? Наша печать неправды не пишет… Ладно, я проверю, поговорю с комсоргом вашего цеха. Только имей в виду: бузотеров мы не поддерживаем! И если окажется правда — пеняй на себя. — Секретарь снова склонился над бумагами.

Грохоча башмаками по лестнице, Алексей выбежал на улицу.

Вот как они устроили всё! Он приготовился доказывать свою правоту, бороться. С ним не собирались бороться, никого не интересовали доказательства. Его просто отбросили в сторону, вышвырнули, он перестал для них существовать…

В общежитии не оказалось никого, кроме тети Даши.

— Ты что так рано? Али захворал?

— Уволили меня, тетя Даша…

— Батюшки! За что?

— Ни за что… С начальником спорил…

— Эка вы, языкатые! Кидаетесь, как кутята, на кого ни попадя, вам же и достается. Кто тебя за язык тянул? Сам небось?

— Сам.

— Ну вот! Нет, чтобы посмирнее. Все ершитесь, хорохоритесь. А толку что? Что вот теперь делать-то будешь?

— Обжалую! Я докажу!

— Доказывай теперь, попробуй.

Тетя Даша ушла, но через несколько минут вернулась.

— А жаловаться пробовал?

— В завком ходил, в комитет комсомольский. Говорят, мы таких не поддерживаем…

Тетя Даша, скорбно поглядывая на Алексея, долго размышляла.

— А в суд? У нас вон во дворе сосед — его из артели уволили. И тоже все вот так-то от него отказывались. А он подал в суд, и скрозь суд его обратно на должность поставили. Еще и деньги заставили выдать за прогулянные дни…

Юридическая консультация находилась на солнечной стороне проспекта. Несмотря на опущенные шторы, в ней было так душно, что юрист, в просторном, как балахон, чесучовом пиджаке, изнывал от жары и поминутно вытирал пот. Приходу Алексея он явно обрадовался: его разморило не только от зноя, но и от скучного романа, который лежал в открытом ящике стола.

— Присаживайтесь, юноша, выкладывайте, что у вас стряслось?

Алексей спросил, можно ли подать в суд о восстановлении, если человека неправильно уволили с работы.

— Разумеется, можно. Речь идет, по-видимому, о предприятии, о заводе? В таком случае необходимо предварительное решение РКК, расценочно-конфликтной комиссии. Она состоит из представителя администрации и профорганизации. Если комиссия не придет к полюбовному соглашению или откажет жалующемуся, тогда появляется основание для судебного разбирательства конфликта.

Алексею представились лица Иванычева и председателя завкома.

— Она откажет.

— Ага!.. А почему вы так уверены? Кого именно уволили? Вас? За что?

Полное, добродушное лицо юриста, его готовность все объяснить расположили к нему Алексея, он начал рассказывать. Лицо юриста стало скучным.

— Так, так… — Юрист побарабанил пальцами. — Случай не из легких, случай весьма чреватый… Да. Ну, как бы там ни было, процедура остается такой же: РКК, потом — суд.

— Да какая же РКК, если у меня отобрали пропуск, в цех не пускают?!

— Тут уж я затрудняюсь, это — не моя сфера… Как-нибудь добивайтесь.

Алексей поднялся. Юрист, облегченно вздохнув, выдвинул ящик стола, в котором лежал раскрытый роман. Уж лучше скучный роман, чем такие кляузные дела…

Круг замкнулся. Для того чтобы обжаловать, опротестовать увольнение, он должен был проникнуть на завод, в цех, но туда его не допускали, а все, кто должен был вступиться и защитить, сделать этого не хотели или не могли. Подсказать выход мог только один человек — Вадим Васильевич…

Вадим Васильевич не удивился и не обрадовался, увидев сидящего на ступеньках веранды Алексея. Он открыл дверь, впустил Алексея и плотно прикрыл дверь.

— Ну, что у тебя, как дела?

— Уволили.

— То есть… совсем? — спросил Вадим Васильевич и покраснел: вопрос был не слишком умный.

— Совсем. Отобрали пропуск, дали обходной листок.

— А формулировка?

— За нарушение трудовой дисциплины, дезорганизацию производства и антиобщественное поведение.

— М-да, густо…

Вадим Васильевич, то подбирая, то оттопыривая губы гузкой, заходил по комнате.

— М-да… Ты погоди, я умоюсь…

Он умывался не спеша и торопливо взвешивал, прикидывал, потом долго смотрел, как тугая струя дробится на фаянсе в сверкающие капли, урча, уходит в решетку слива. Что ни думай, как ни прикидывай, все равно худо…

Вернувшись, он снова принялся ходить по комнате.

— Видишь, я тебя предупреждал. Однако чужой опыт впрок не идет, помогает только собственный… Что ж ты намерен делать? Идти на другой завод?

— Зачем? Меня здесь должны восстановить!

— Должны! — хмыкнул Вадим Васильевич. — А если не восстановят? Ты с кем-нибудь говорил?

Алексей рассказал о безрезультатном посещении завкома, комитета комсомола и юриста.

— Вот то-то и оно! Выслушав тебя, любой захочет выслушать другую сторону. Ты — одиночка, а другая сторона — организация. Кому скорее поверят?.. Кто там?

— Я, я, Вадим. — Ксения Петровна вошла в комнату. — О, Алеша! Здравствуй… Вы, по обыкновению, залезли в высокие материи натощак? Сейчас будем обедать…

— Материи не очень высокие. Вышибли этого правдолюбца.

— Как — вышибли?

— А вот так! — Вадим Васильевич щелкнул пальцами, как бы стряхивая пылинку с рукава.

— Господи! Да за что же?.. Сейчас я накрою на стол, и ты мне, Алеша, расскажешь. — Ксения Петровна вышла в соседнюю комнату.

— Посоветуйте, что мне делать, Вадим Васильевич.

— Советы спрашивают, чтобы их не выполнять и чтобы было на кого сваливать вину в случае неудачи… Я ведь тебе советовал плюнуть — не послушался. А что я теперь могу посоветовать? Можно и сейчас отступиться, плюнуть и идти на другой завод. Там примут, люди везде нужны…

— Выходит, признать, что они правы, а я на самом деле хулиган и дезорганизатор? Я же за правду, а не ради себя… Нет, я не отступлюсь!

— Тогда остается одно: превращайся в жалобщика. Пиши жалобы в область, в Киев, в Москву…

— А поможет?

— Не знаю, никогда не жаловался.

— Это — долго. Пока ответят… И потом они могут переслать мои заявления сюда?

— Насколько я знаю, именно это и произойдет. Все возвращается на круги своя…

— Так какой толк?

— По всем вероятиям, никакого.

Они помолчали.

— А я все-таки буду добиваться! — упрямо набычившись, сказал Алексей.

— Извечный спор между лбом и стенкой, между плетью и обухом… Что ж, валяй, упражняйся!

Вадим Васильевич несколько раз прошелся по комнате, поглядывая на Алексея, потом остановился, посопел в кулак.

— Только вот что… Это вопрос деликатный, постарайся понять меня правильно… По некоторым причинам я не могу объяснить тебе, в чем дело… Но у меня есть основания. И очень серьезные!.. Я тебе потом при случае расскажу… М-да… Видишь ли, я думаю… то есть так оно и есть, тут нечего и думать… Понимаешь, некоторое время нам лучше не встречаться, то есть встречаться пореже, чтобы не привлекать внимания… Повторяю, у меня есть очень серьезные основания, о которых ты не подозреваешь…

Алексей поднялся.

— Да нет, разве я тебя гоню? Я вообще говорю…

— Понимаю. Я все-таки пойду, мне повидать кое-кого надо…

— Постой, пообедаем, тогда и пойдешь.

— Мне не хочется. До свиданья.

Алексей повернулся и встретился взглядом с Ксенией Петровной, стоящей в дверях. Глаза ее были широко открыты, брови пораженно и гневно сведены.

— Подожди, Алексис! Так же нельзя… Может, тебе деньги нужны? Много у меня нет, а… — Вадим Васильевич сунул руку в карман и достал несколько пятидесятирублевок.

Алексей взглянул на деньги, посмотрел ему в лицо. Вадим Васильевич начал неровно, пятнами краснеть. Вместо руки друга он протягивал банкноты…

— Спасибо, денег мне не нужно… Я пойду. Извините, — сказал Алексей Ксении Петровне и пошел к двери.

— Алеша! Алеша! — закричала она.

Алексей, не оборачиваясь, сбежал с веранды.

— Вадим! — почему-то шепотом сказала Ксения Петровна. — Как ты мог, Вадим? — и прижала руку к полуоткрытому от ужаса рту.

— А что я мог? — закричал Вадим Васильевич. Чем еще, кроме крика, мог он заглушить стыд? — Что я могу сделать? Что я, должен подставлять свою голову?

Ксения Петровна молча и изумленно, словно впервые увидев, смотрела на него.

Молчание казнило хуже любых слов, брани, крика. Вадим Васильевич выбежал на веранду, яростно захлопнул за собой дверь. Двор был пуст, Алексей уже ушел. Вадим Васильевич заметался по веранде.

…Алексея сжигали горечь и стыд. Стыдно было смотреть в лицо Вадиму Васильевичу, встретить его ускользающий взгляд, слушать спотыкающуюся речь… Как хорошо Алексей понимал теперь Артура, будущего Овода, когда он обнаружил обман своего отца, друга и духовного наставника и написал ему: «Я верил в вас, как в бога, а вы лгали мне всю жизнь!..»

Вадим Васильевич не лгал ему всю жизнь — он лгал всей своей жизнью: думал и говорил одно, а делал другое. Недостаточно знать много и уметь произносить всякие слова. Надо еще уметь не бояться идти в драку, не рассчитывая и не прикидывая — побьешь ты или побьют тебя… Ему не нужно было драться самому, его не побили, даже не замахнулись, а он испугался.

Еще одна утрата… Утраты! Как стремительно надвинулись они на Алексея, вели друг друга за собой: уехала Наташа, лучший друг оказался врагом, работа — недостижимой, наставник — трусливым болтуном…

Дома его подстерегала еще одна. Ребята уже переодевались после работы и собирались уходить.

— Тебя комендант спрашивал, — сказал Костя Поляков, когда Алексей вошел.

Алексей хотел было идти отыскивать Якова Лукича, но тот сам открыл дверь.

— Горбачев пришел? Ага… Тебя уволили?

Все ребята удивленно уставились на Алексея.

— Меня восстановят, я добьюсь…

— Когда восстановят, тогда другой разговор будет. А теперь предупреждаю: в трехдневный срок освободить койку. Сегодняшний засчитывается. Так что собирай шмутки и в понедельник уматывай…

— Куда же я пойду?

— Меня не касается. Мне из АХО позвонили, дали команду. Понятно?

— Не имеете права, — сказал Костя, — он же будет добиваться!

— Ты тут права́ не устанавливай! Мне кого слушать — вас или начальство? Поскольку он теперь на заводе не работает, проживать ему тут не полагается. Понятно?

Яков Лукич ушел, ребята накинулись с расспросами. Алексей коротко рассказал.

— Ты вот что, — подумав, сказал Костя, — ты этого старого хрена не слушай! Живи, и все. Пока не восстановят. Что он тебя, с милицией будет выгонять?

— Постель заберут.

— Подумаешь! Со мной будешь спать, я не толстый, поместимся… А то куда же ты, на улицу?

Ребята поговорили еще, надавали хороших, но бесполезных советов и ушли. Алексей посидел немного и тоже пошел. Идти было некуда, но он не мог сидеть в четырех стенах, которые уже тоже становились чужими.

20

Деловито сопящие карапузы занимались в сквере извечной своей работой: лепили песочные пирожки, строили дома. Алексей присел на скамейку. Тело изныло от усталости, ноги горели. Следовало пойти в общежитие, но он слишком устал. Устал и ходить и думать. К ребятишкам подходили мамы, отряхивали с них песок и уводили домой — уже смеркалось. Детская площадка опустела. Алексей почувствовал жажду, подошел к киоску с газированной водой. Руку его со стаканом воды ухватили цепкие пальцы. Рядом стоял Олег Витковский.

— Кто ж эти помои пьет? Ты же рабочий класс! А что сказал талантливейший поэт нашей эпохи? «Класс, он жажду заливает квасом? Класс, он тоже выпить не дурак…»

Олег улыбался. От него несло водочным перегаром, крылья носа и виски у него побелели.

— Что смотришь? Думаешь, я на газу?

Витковский всегда был неприятен. Сейчас он был ненавистен: он был сыном того Витковского, который выгнал Алексея с работы… Хоть этому дать в морду!

Алексей медленно поставил стакан обратно.

— Слушай, Горбачев, ты ж мировой парень! Что ты из себя монаха строишь? За это денег не платят, орденов не дают. Знаешь, есть такой анекдот: приходит один…

Сбиваясь и похохатывая, Олег рассказывал, но Алексей не слушал. В морду не трудно… Ну, сорвешь зло, а потом?.. Может… Может, рассказать? Пускай поговорит с отцом, объяснит… Меня не захотел слушать, но если сын объяснит как следует, подробно и про баптистов, и про дядьку, про «Футурум» — он же увидит, что все враки, выдумки того гада…

— Мне с тобой поговорить надо.

— Так в чем дело? Пошли!

— Давай тут.

— Всухую? За кого ты меня держишь? Пошли в пельменную, там посидим, а потом у меня есть один вариант… — Олег многообещающе ухмыльнулся и подмигнул.

Алексей только теперь вспомнил, что с утра ничего не ел.

— Ладно, пойдем.

В форточке гудел вентилятор, громкоговоритель грохотал, сидящим приходилось перегибаться через столики и кричать, чтобы услышать друг друга. Синие полосы табачного дыма колыхались над головами разомлевших от водки и духоты людей.

Олег и Алексей сели за столик у стены против входа. Над ними в огромной тяжелой раме оранжевые космы волн вздымались к желтому солнцу.

— Произведение, а? Мировая вещь! — кивнул Олег. — Клавочка! — Он обхватил проходящую официантку за место, где у нее когда-то была талия. — Сработай нам поллитровочку…

— Я пить не буду, — сказал Алексей.

— А кто будет пить, кто? Разве это называется пить? Ладно, для начала дай нам две полуторки с прицепом. Только в графинчиках, как полагается. Ну, селедочки, пельменей и все тому подобное, сама знаешь… Ты, может, стесняешься насчет монеты? У меня хватит, будь спок! — Он показал пачку денег.

Алексей не знал, с чего начать, озирался, разглядывал посетителей. Столики были заставлены пивными кружками, бутылками и едой. Под ложечкой уже не сосало, а жгло и резало. Клавочка принесла графин с водкой и кружки с пивом, расставила металлические тарелки с закусками.

— За дружбу! — разливая водку, сказал Олег.

— Я лучше пива.

— Кто пьет пиво? Извозчики! И тех нет… Пиво не пьют, им запивают. Ты что, маленький? Выпьем, потом поговорим…

Водка обожгла рот и горло.

— Пивком, пивком! — деловито подсказал Олег.

Алексей выпил пива.

— Ну вот, порядок. — Олег в свою очередь выпил водку, запил пивом. — Вообще говоря, между первой и второй не дышат… Ну, у тебя тренировки нет — закуси.

Алексей проглотил кусок жесткой от уксуса селедки. По телу разлилась теплая волна, поднялась к голове. Галдеж в пельменной, грохот громкоговорителя стали как бы тише. Кто его знает, может, этот Олег не такой уж плохой парень? В конце концов, что он ему сделал? Когда-то в детстве разок подрались. Велика важность. Кто в детстве не дрался?

— Сейчас мы это прикончим, захватим еще горючего и пойдем в одно место… Есть тут одна… Пластинки у нее — закачаться! Морячки́ прихватили. Из Западной Германии. Ударник и шесть саксов. Сила, представляешь?.. Пам-па-па-пап-пап-пап… — Олег начал напевать в судорожном, спотыкливом ритме, пристукивая донышком кружки по столу, потом спохватился, снова налил в стопки водку. — Знаешь, есть мировой тост: «Дин скол, мин скол, аллавака фрика скол!»

— Это по-каковски?

— Кажется, по-норвежски, моряк один научил. «За тебя, за меня, за всех девушек!» Здорово, а? Ну, давай…

«Не за всех, за Наташу!» — подумал Алексей и выпил.

— До конца, до конца, не будь бабой.

Алексей допил. Теперь уже было не так трудно и противно. Он сам налил пива и запил. Минуту спустя горячая волна снова разлилась по телу. Пальцы стали неловкими — Алексей хотел подцепить кусок селедки и промахнулся.

— Я больше пить не буду.

— Что ты! Мы еще по полтораста не выпили…

Алексей гонял вилкой пельмени по жестяной тарелочке и думал, с чего начать. Наверно, лучше не сразу, подойти издалека…

— Слушай, ты в бога веришь?

— В бога? — Глаза Олега остановились. — Что я — сдурел? Я, если хочешь знать, ни во что не верю!

— Как это — ни во что?

— А так: дин скол, мин скол, аллавака фрика скол!.. И все! И точка! А все остальное — до лампочки!

— Это ты врешь.

— А чего бы я врал? Что я, кого боюсь? Да я никого не боюсь! Плевать я на всех хотел! — В духоте пельменной Олега быстро развозило. — И плюю… Давай выпьем и наплюем на всё!

Алексею есть уже не хотелось. Мысли сделались легкими, ускользающими, удерживать их становилось всё труднее.

— Мне тоже ребята говорили: «Плюнь!»

— И правильно!

— Не могу.

— Ну и дурак! Что ты, сто лет будешь жить? Да сколько б ни жил. Ну и дурак! — повторил Олег. — Или притворяешься…

— Я не притворяюсь.

— Все притворяются! И врут. А я — нет. Если хочешь знать, я — самый честный!

— Ладно, — сказал Алексей. Пьяный спор уводил слишком далеко в сторону. — Я с тобой не об этом хотел…

— Так и я не об этом! — подхватил Олег. — Я тебе, как другу… Понимаешь, как другу! Постой… Выпили еще? Выпьем! Вот так… Я тебе, как другу, советую: брось ты это дело!

— Что бросить?

— Ну, ты там вкалываешь, в вечернюю школу ходишь… На черта тебе это надо? Живешь, как арестант… Ты же настоящий парень!

— А как жить надо?

— Как умные люди живут! Ну вот — я. Мог поступить в институт? Мог. Ну, там конкурс, медалисты… Плевать! Мой старик это бы дело устроил. А я не пошел. Что я потом с этого буду иметь? Вкалывай, как ишак, за это тебе семьсот в зубы и — будь здоров?

— А сейчас ты сколько получаешь?

— Я не получаю, я беру.

— Но ты же работаешь?

— Я? А зачем мне это надо? Работа дураков любит, пускай работяги и надрываются… Я и так проживу.

— И отец не возражает?

— А что отец? У меня старик ушлый, он тоже своего не упустит. Ему за пятьдесят, а он еще дает дрозда… Ну и правильно! Жить надо весело.

— А на что?

— Найдется, надо только шевелить извилинами… Понимаешь?

— Нет. Если все так будут рассуждать…

— Кто все? Все не рассуждают.

— Погоди! Люди работают, строят коммунизм…

— Детка! Ты меня хочешь агитировать? Не надо, я в коммунизме больше понимаю. Они еще строят, а я уже в коммунизме — получаю по потребностям.

— Не работая?

— Чудак! Что я тебе, рабочая скотинка, чтобы ишачить?

Теперь Алексей не слышал никакого шума, не видел ничего, кроме бледной самодовольной рожи Олега, по которой змеилась презрительная ухмылка.

— А кто же ты? Шкура?

— Постой…

— Значит, все пускай работают, а ты нет? Все — рабочая скотинка, а ты кто? Все на тебя, гада, должны работать, чтобы ты жил весело?!

Опираясь о столешницу, Алексей поднялся. Он не замечал, что уже давно кричит и окружающие слушают. Олег вскочил, ухватил его за руку.

— Погоди, ты не так понял…

— Я тебя хорошо понял… Уйди, гнида!

Алексей рванул руку, Олег не удержался на ногах, рухнул на стол. Жестяные тарелки, вываливая на него содержимое, попадали.

— Крепко! — с удовольствием во весь голос отметили за соседним столиком. Там сидело четверо молодых рабочих.

— Погоди, ты у меня получишь! — трясущимися губами проговорил Олег, но тут же попятился к стене и побледнел еще больше.

Задевая стулья сидящих, Алексей вернулся, сунул руку в карман.

— На, подавись! Я на твои не пил…

Он швырнул в лицо Олегу смятые бумажки, никелевая мелочь брызнула в стенку, на стол.

— Врежь этому тарзану как следует! — с вожделением сказал тот же голос.

Алексей повернулся и, покачиваясь, толкая сидящих, пошел к выходу.

Олег проводил его ненавидящим взглядом, с пьяной старательностью отряхнул костюм.

— Ух, я ему сейчас сам приварю! — пообещал голос.

Над соседним столиком приподнялась голова и плечи говорившего.

— Брось! — ухватили его за руки товарищи. — Не марайся. Его и так уже можно ложками собирать…

Опасливо оглядываясь, Олег отодвинулся, сунул подбежавшей Клавочке деньги и пошел к выходу. У двери он оглянулся, стараясь рассмотреть и запомнить лицо грозившего. Тот заметил это и снова начал приподниматься. Олег захлопнул за собой стеклянную дверь.

21

Ноги не слушались. Алексей осторожно поднимал ногу, старательно ее заносил, но опускалась она совсем не туда, куда нужно, а в сторону, туда же заносило его самого, и, чтобы не упасть, нужно было быстро-быстро перебирать ногами, пока равновесие не восстанавливалось, но со следующим шагом оно опять терялось, и Алексея относило в другую сторону. Он старался никого не задеть, но задевал, толкал прохожих и невнятно бормотал: «Извиняюсь…» Потом единоборство с непослушным телом поглотило все внимание, и он перестал извиняться. Одновременно идти и думать было трудно, но не думать он не мог. Время от времени он останавливался и говорил, не замечая того, вслух:

— Нашел кого просить! Ду-рак!.. — и тряс головой от отвращения к себе.

Потом он шел дальше и останавливался:

— Нашел с кем говорить! Ско-тина!..

От него шарахались, одни поругивали, другие посмеивались. Он ничего не замечал, не слышал и только иногда приостанавливался и оглядывался — туда ли он идет? Дорога была знакома, и, заваливаясь со стороны на сторону, он шел дальше.

Миновав сквер, Алексей остановился. Перед общежитием не было никаких ворот, а здесь между каменными столбами подвешены ворота из железных прутьев. Но он же шел домой и проверял дорогу, все было точно. Все точно: он пришел домой, только не в общежитие, а в свой дом, в детский дом…

Алексей привалился к каменному столбу. Когда-то, в первый день жизни здесь, после первого знакомства с Витькой, он заблудился и пришел сюда поздно ночью. И все было так же, как теперь. И теперь так же горят тусклые лампочки у входа в кухню и в спальни, так же висит в небе бледный рожок месяца, так же лежат на земле черные тени тополей… Все такое же и уже не такое. Вот он снова заблудился, только иначе, и, не сознавая того, пришел в свой дом. Но он уже ничем не может ему помочь. Другие мальчишки и девчонки спят в спальнях, другими судьбами заняты Ксения Петровна и Людмила Сергеевна… Тогда он, измученный и голодный, ткнулся ей в плечо, заплакал, и она заплакала тоже. Он рассказал все о себе, навсегда поверил ей, а она — ему… А теперь? В чье плечо может уткнуться он, верзила, кому пожаловаться? И чему помогут жалобы теперь?

Его пронзила щемящая жалость к самому себе. Нельзя вернуться в детство, ничего нельзя вернуть… Надо уходить! Нельзя, чтобы видели его здесь таким… Он с трудом оторвался от столба.

— Кто здесь? Что вы тут делаете? — спросил встревоженный женский голос.

Маленькая полная женщина присматривалась к стоящему в тени Алексею. Он панически метнулся в сторону. Нельзя, нельзя, чтобы она видела его таким!..

— Что вам здесь надо?

Ноги подвели, Алексей ухватился за столб.

Языка во рту было так много, что он с трудом поворачивался. Но нельзя, чтобы она напугалась!

— Я с-сейчас… Я уйду, Людмила Сергеевна…

— Кто это?.. Господи! Алексей, Алеша… Ты что, больной?

Алексей оторвался от столба, его качнуло к Людмиле Сергеевне.

— Да ты пьяный! — с отвращением сказала она.

— Н-нет, я не пьяный… — помотал головой Алексей. — Я все понимаю…

— Что уж тут понимать!.. Зачем ты сюда в таком виде явился? Здесь же дети!

— А я уйду… Я так… Не сердитесь, Людмила Сергеевна…

Алексей, то торопливо перебирая ногами, то с трудом переставляя их, валясь со стороны на сторону, пошел через сквер. Людмила Сергеевна догнала его.

— С чего это ты нагрузился? Получке обрадовался?

Алексей махнул рукой и не ответил. Он старался идти быстрее, чтобы уйти от Людмилы Сергеевны, но она не отставала.

— Домой-то дойдешь?

— Д-дойду… А что же я, не д-дойду?..

Пройдя квартал, он увидел у ворот скамеечку, постоял, покачиваясь, и плюхнулся на нее.

— Ну? — строго спросила Людмила Сергеевна. — Чего уселся? Пойдем. Где твое общежитие?

— Там… — махнул рукой Алексей. — Н-ну его к черту вместе с этим… со всем… Вы идите… А я не п-пойду, мне нехорошо… А тут — хорошо!..

Людмила Сергеевна растерялась. Что делать? Оставить нельзя!

— А ну, вставай! — Она изо всех сил затрясла его за плечи. — Вставай сейчас же!

Алексей покорно поднялся. Людмила Сергеевна взяла его под руку и повела.

Он шел осторожно, стараясь не толкать Людмилу Сергеевну, но все-таки толкал, наваливался на ее плечо грузным, беспомощным телом.

Людмила Сергеевна открыла дверь, зажгла свет. Возле окна стояла раскладушка.

— Садись.

Алексей послушно сел, расставив руки, уперся в край раскладушки.

— Сними башмаки.

Он нагнулся и едва не упал на пол.

— Сиди уж, горе горькое!

Алексей тупо смотрел, как Людмила Сергеевна, встав на колени, попробовала снять туфли. Они не снимались.

— Кто это, мама?

Алексей поднял голову. В дверях стояла светловолосая голубоглазая девушка.

— Мой воспитанник, бывший…

— Хорош воспитанник!

Глаза девушки обдавали холодом и презрением.

— Ты много понимаешь!.. Намочи полотенце, дай мне.

— Очень нужно с таким возиться!

— Люба!

Туфли наконец были сняты. Люба подала полотенце. Губы ее брезгливо искривились.

— Пускай она уйдет, — пробормотал Алексей.

— Что, стыдно? — закричала Людмила Сергеевна. — А меня не стыдно?

— Стыдно… — бормотал Алексей. — Мне стыдно, Людмила Сергеевна. Я пойду…

— Никуда ты не пойдешь! Ложись и спи. — Она подтолкнула Алексея, и он завалился на подушку.

— Если б вы… Если б вы только знали, Людмила Сергеевна… — попробовал приподняться Алексей.

— А что там знать?.. Лежи, тебе говорят!.. Все вы хороши. Только и люди, пока маленькие. А потом дорываетесь до этой проклятой водки и… опять начинаете на четвереньках ползать… И зачем ее только делают, проклятую, зачем продают?.. Что молчишь?

Алексей уже спал. Должно быть, его во сне мутило — он болезненно морщился и не то мычал, не то стонал.

«Ах, дичок, дичок! А я-то думала, что ты уже выровнялся, стал настоящим… Сам свихнулся или, как муж Киры, попал в плохую компанию? Дорожка удобная — покатая, на нее легко вступить, а сойти — попробуй-ка…»

Людмила Сергеевна мокрым полотенцем вытерла ему лицо и шею, положила полотенце на лоб. Алексей не пошевелился. Она погасила свет и вышла.

…В глухой черной пустоте забрезжил свет, послышался плеск волн. Свет разгорался, трепещущий, будто воспаленный, и все громче шумели волны. В зыбком тревожном свете метались две фигуры. Алексей узнал их: это были Зигфрид и злобный чародей Ротбарт. Фигуры становились отчетливее, лица яснее, и вдруг Алексей увидел, что Зигфрид — это он сам… Он только удивился, как это он мог стать кем-то другим и одновременно видеть себя со стороны, и тотчас забыл о своем удивлении — Ротбарт нападал и нужно было обороняться. Он схватил чародея за руку и далеко отшвырнул в сторону. Ротбарт упал, но тут же вскочил и снова бросился на него. Он изо всех сил ударил, Ротбарт опять упал и опять вскочил. Он налетал отовсюду — спереди, сзади, сбоку. Куда бы ни оборачивался Алексей, всюду злобно сверкали его близко поставленные глаза-колючки. Алексей собрал все силы, отшвырнул Ротбарта, поднялся на ноги. Ротбарт исчез. Алексей глубоко вздохнул. Внизу под скалой громоздились и разбивались волны. И вдруг страшный толчок опрокинул его. Падая, Алексей увидел, что вовсе не Ротбарт, а Гаевский, ненавистный Гаевский, стоит на скале и трясется в беззвучном злорадном хохоте. Он падал все быстрее и быстрее… Алексей вздрогнул всем телом и проснулся.

Какая-то кухня… Чья? Как он сюда попал?.. Алексей приподнялся, сел на раскладушке и ухватил себя за виски — голова раскалывалась. Мокрое полотенце, от него промокла подушка… Спал одетый, только башмаки снял… Не сам снял… Ему смутно вспомнилась женщина, которая стояла перед ним на коленях и стаскивала башмаки. Маленькая, полная, седеющие стриженые волосы… Потом еще какая-то молодая так на него смотрела, что прямо… Да ведь это же Людмила Сергеевна! Людмила Сергеевна привела его сюда. Он зачем-то пришел к детдому, а она привела сюда, к себе, уложила спать, снимала с него башмаки, а он сидел, как бревно, и только смотрел… А та, вторая, наверно, дочка… Как же он теперь ей в глаза посмотрит!..

Алексей подошел к раковине, осторожно, чтобы не шумела, пустил воду и выпил подряд две кружки… Нашел друга-приятеля, которому только душу изливать! Надо было дать ему в паразитскую рожу. Кажется, я ему таки дал. Или нет?.. А черт с ним! Вот напился, как скот… Мало ли что натощак? А если не натощак, лучше? Не так стыдно? Все равно скотство… Теперь вот — хоть сквозь землю… Собирался да собирался зайти проведать, все времени не хватало. А упился — нашлось время. Проведал, обрадовал… А она еще с ним панькалась… Ух, скотина!..

Алексей взял башмаки и на цыпочках подошел к двери. Хорошо, что замок английский… Он открыл дверь, вышел и осторожно прикрыл, пока язычок замка не щелкнул. Теперь надеть башмаки и — ходу!.. Потом, когда все кончится, он придет и объяснит. Она поймет…

В утренней звонкой тишине изредка слышались шаги — хозяйки с кошелками, сумками спешили на базар. Фонтан в сквере еле слышно журчал перекрытой на ночь, для экономии, струей. Алексей умылся, вытер лицо носовым платком. Как все повторяется! Когда-то в этом сквере он подрался с Олегом Витковским — тот ударил малыша Славку — и потом в этом бассейне умывался…

Нет, не повторяется, теперь совсем другое. К шишкам, которые ему набили Иванычев и Гаевский, листок не приложишь… Ну, а дальше что? Спрятаться, уйти, как советовал Вадим Васильевич, на другой завод? Покориться Иванычевым и Гаевским? Сегодня он стерпит, завтра другой…

«Четверка», звеня, поднялась по проспекту. Из нее вышло столько народу, что Алексей стоял и диву давался — как они все там уместились? Это приехали со Стрелки на базар, и уже не столько покупать, сколько продавать — вон какие мешки и корзины тащат. Алексей отвернулся и пошел дальше.

— Алеша, подожди! Горбачев! — закричали сзади.

Сгибаясь под тяжестью больших корзин, его догонял Голомозый.

— Фу-х! Запарился, — сказал он, вытирая пот. — Видишь, дома тоже эксплуатация — жинка заставляет помогать.

От корзин несло крепким яблочным духом. Алексей проглотил голодную слюну — уже сутки он ничего не ел, кроме куска селедки в пельменной. Голомозый проворно нагнулся, вынул из-под мешковины яблоко.

— На, скушай яблочко.

— Падалица? — усмехнулся Алексей.

— Почему? Думаешь, точка вот эта? Это так… А если и червяк? Червячка всегда выкинуть можно… Как же ты теперь, а? Я было пробовал с Ефимом Петровичем говорить, замолвить словечко — ни в какую! Очень уж, говорит, на тебя рассердились: авторитет подрывает, на цехком наплевал, не явился… Всё, говорят, от ворот поворот, назад ему ходу нету!.. Ну и как же? У тебя, известное дело, ни кола, ни двора. Вы, молодежь, про черный день не думаете, что случилось — и голову некуда приклонить… Как в общежитии-то, не трогают?

— Выгоняют.

— Ну вот, ну вот… — завздыхал Голомозый. — Ох, люди, люди!.. Куда ж ты теперь? Деваться-то ведь некуда?.. Ты вот тогда осерчал, отклонился от нас. А зря! Человеку в беде одному нельзя быть. Никак нельзя! Человек, ежели он один, непременно пропадет. Запросто! И кто тебе руку помощи протянет? Товарищи? Они вон тебя — по рукам… Да… Ты приходи сегодня ко мне. Поговорим, посоветуемся. Другие братья будут, что-нибудь придумаем…

— Утешать будете?

— Утешить один бог может. А на первый случай и люди пригодятся: чем-нибудь да помогут. И отвергать доброе слово нехорошо…

— Не нужно мне ни ваших червивых яблок, ни червивых слов. Ешьте их сами!

Алексей повернулся и зашагал прочь.

— А ты не гордись, не гордись! — закричал Голомозый, протянув к нему руку с зажатым в кулаке яблоком. — Надумаешь — приходи!

Алексей не обернулся. Голомозый укоризненно покачал головой, посмотрел на яблоко, сунул его под мешковину и потащил корзины через сквер к другому трамваю.

Есть хотелось все больше. Чайная открывается в восемь, а сейчас не больше семи. Еще долго… Алексей сунул руку в карман, там было только две монеты. Тридцать пять копеек. Где же остальные? Было шестьдесят семь рублей. А… швырнул этому гаду. Шиканул, а теперь поесть не на что… Ничего, пускай знает.

Улица становилась многолюднее. Все спешили по своим делам — на базар, по магазинам, к морю, на вокзал. Один только он шел без дела и цели… Один! Выходит, Голомозый прав — он остался один? Куда ему идти? К кому? Наташа уехала, Виктор стал врагом, Вадим Васильевич струсил, перед Людмилой Сергеевной опозорился… Дядя Вася? Болен. Да и чем он может помочь… Кира? У нее свои дела и заботы — муж, ребенок. Одних он оттолкнул, растерял, другие сами отошли, вот и остался один…

А Яша? Есть же Яша Брук! Академик, хорошая душа. Он обязательно что-нибудь посоветует… Он живет где-то на улице Липатова. Не то шестьдесят четыре, не то восемьдесят четыре…

В доме шестьдесят четвертом Брука не оказалось, в восемьдесят четвертом тоже. Алексей хотел уже махнуть рукой на поиски, но потом решил попытать счастья в семьдесят четвертом.

Тетка, дергавшая морковь на грядке возле дома, сердито посмотрела на него.

— Рано ты в гости собрался. Вон крайнее окошко, постучи.

Алексей постучал в распахнутую раму. В комнате что-то грохнуло, в окне появились Яшины голова и голая грудь. Он близоруко прищурился и заулыбался.

— Алеша? Вот неожиданность! Я сейчас…

Через минуту он, уже в рубашке, открыл дверь.

— Входи.

В маленькой комнатке стояли две раскладушки — одна с прибранной постелью, нетронутая, вторая, со смятой простыней, была завалена книгами. Книги валялись и на полу, должно быть, упали.

— Разбудил?

— Нет, я давно не сплю, читаю. Какими судьбами? Молодец, что пришел!

— А тут кто? — показал Алексей глазами на вторую койку.

— Сын хозяйки. Я ведь не комнату, угол снимаю. Комната — не по карману… Но его сейчас нет, уехал в отпуск на две недели… Садись, что ж ты стоишь? Как это ты догадался прийти?

— Беда привела.

— Какая беда? Что случилось?

Яша слушал, то и дело без нужды протирал стекла очков и внимательно поглядывал на Алексея.

— Вот такие невеселые дела, — заключил свой рассказ Алексей. — С чего начал, тем и кончил — хоть опять в беспризорники иди…

— Да, — покивал Яша. — Подожди, ты есть хочешь?

— Как зверь!

— Только, знаешь, у меня, кроме хлеба и помидоров, ничего нет, — застеснялся Яша. — Можно бы чай… Только позже, когда хозяйка плиту затопит…

— Пес с ним, с чаем!

Алексей набросился на еду. Яша отковыривал корочки и лениво, задумчиво жевал.

— Вот, все срубал! — сказал Алексей, покончив с последним помидором. — Постой, это же я у тебя все съел? Деньги у тебя есть? А то ведь у меня — вот, тридцать пять копеек…

— Не дури! — улыбнулся Яша. — Что ж ты думаешь дальше делать?

— Буду добиваться, чтобы восстановили. Только не знаю как… Вот пришел к тебе. Ты же у нас академик, посоветуй.

— В детстве легко быть академиком… — Яша катал хлебный шарик, сосредоточенно разглядывал его и молчал, потом швырнул за окно. — Уезжай. Оформляй увольнение и уезжай. В другой город, на другой завод. Хотя бы в Ростов. Ты ведь оттуда родом? Специальность у тебя хорошая, отлично устроишься… А здесь? Здесь при каждом удобном и неудобном случае будут тыкать пальцем — он такой и сякой. Так всю жизнь и будешь тащить этот хвост за собой…

Это была мысль. Мировая мысль! В Ростове ведь Наташа, он сможет ее видеть чуть ли не каждый день. Да просто каждый! И устроиться можно. Там один «Сельмаш» чего стоит. Заводище — дай бог! И другие есть… Не на тот, так на другой. Дадут место в общежитии. Что там, хуже, чем здесь?..

— Нет, — угрюмо насупясь, сказал Алексей. — Никуда я не поеду. Я что, для себя выгоды искал? Я правды добивался. А так что же получится: ничего не добился и — в кусты? Они же только этого и хотят. Выходит, сыграть им на руку? Нет, Яша, по-моему, так нельзя. Если один раз испугаться, будешь дрожать всю жизнь…

— Угу… «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой!» — продекламировал Яша.

— Ты стихи начал писать?

— Это не я, Гёте… В стихах легче. Особенно если ты вельможа, как Гёте, и борешься только в стихах…

— Ну, я про стихи не знаю, я про жизнь говорю. Про мою, про твою…

Алексей вдруг покраснел и порадовался, что сидит не на свету, а Яша близорук. Какая он все-таки свинья! Все про себя, про себя, а у Яши даже не спросил ничего…

— Ты-то как живешь?

— Что я? Работаю, взяли теперь в штат. Пишу карточки, составляю систематический каталог.

— А в институт?

— Меня ведь не приняли.

— Почему?

— Я тоже приставал ко всем с этим вопросом. — Яша отмахнулся. — Слушай, Алеша, из общежития тебя, конечно, вытурят, а жить где-то надо… Хочешь, я поговорю с хозяйкой? Тетка она прижимистая, но, может, согласится. Койка же пока пустует! А в крайнем случае вдвоем будем спать на моей…

— Ей небось платить надо, а у меня — вот…

— Я пятого зарплату получу. Как-нибудь перебьемся… Главное — ее уговорить…

22

Людмила Сергеевна шла на работу с тяжелым сердцем. Как нехорошо получилось. Воскресенье, заспались, а он потихоньку убежал. Сбежал, конечно, от стыда. Еще бы не стыдно — такое устроить… А все-таки не следовало так выпускать. Накормить хотя бы… А потом задать ему перцу. Бесстыдник! Убежал, будто я его не найду. Узнаю, где общежитие, а то и на завод пойду. Пускай его там пропесочат как следует…

Галчата облепили ее с радостным визгом. Она смеялась, отвечала им, спрашивала сама… Уже другие галчата. Эти ровнее, спокойнее, столько горя не видели. Им легче, и с ними легче. А почему-то особенно дороги те, с которыми было трудно. Растут, растут ребятишки… Вон Слава какой уже стал, не сегодня-завтра выберут председателем детсовета. А Люся? Может, и в самом деле получится из нее хорошая пианистка…

Людмила Сергеевна занималась сегодняшним, а думала о прошлом. Вырастут и тоже уйдут, как те, старшие. Вот в этом и состоит ее жизнь: она берет их маленькими, растит, выводит в жизнь, а они уходят, не оглянувшись… Ну-ну, не жалуйся, не все так. Валерий только… Теперь его уже никто не называет Валетом. Важный стал. Секретарь в каком-то спортивном обществе или комитете. Плавает и произносит речи. Речи, как и прежде, — сапоги всмятку, но плавает, говорят, хорошо, даже какой-то рекорд поставил. Он еще мальчишкой плавал лучше всех… Мужичок? Тарас — молодец. Кончил техникум, работает агрономом. И не в конторе — в колхозе. Приехать никак не соберется, но хоть письма пишет… И Яша Брук заходит. Жалко мальчика, такой способный и должен заниматься бог знает чем… А лучше всех — Кира. Такая привязчивая, отзывчивая девочка. Вот уже взрослая — своя семья, ребенок, а нет-нет да и прибежит проведать… Вон она летит, легка на помине! Похудела, с лица как-то спала. Но глаза такие же, и рот по-девчоночьи приоткрыт, будто вот-вот рассмеется. А смеяться стала меньше, бедняжка, совсем почти не смеется…

Кира вбежала, как всегда запыхавшись, придерживая уголки косынки под подбородком.

— Ой здрасте Людмила Сергеевна я к вам на минуточку как вы тут живете я уже вас целую вечность не видела, — без передышки выпалила она и бросилась на стул.

— Короткая у тебя вечность, — улыбнулась Людмила Сергеевна, — меньше недели прошло. Ты-то как? Ребенка где оставила?

— Там соседка приглядит, сегодня же воскресенье, на работу не выходить. А мне нужно. Я ведь к вам по делу, Людмила Сергеевна… — Кира замялась и покраснела. — Мне просто стыдно, а что я могу сделать? У соседок уже всех перезанимала, больше нельзя, да и нет у них… А мой байбак ничего понимать не хочет, есть или нет — обед давай… Мне ненадолго, до получки только. Я уж теперь у него сразу отберу…

— А что, опять?

— Ну да! Теперь новую моду придумал… Я все ругалась: уж пьешь, так пей хоть дома, и меня и себя не позорь… Ну, он и его дружок, забулдыга, приходят теперь домой. Выпьют, а потом начинают друг друга уговаривать: «Нам бы еще по сто пятьдесят — нам бы цены не было!» И добавляют. Так и набивают себе цену, пока вовсе не назюзюкаются. Ну, я того вытолкаю, пускай как хочет, а этого укладывай, возись с ним… И зачем мне все это нужно?!

— Погоди, Кира, все еще наладится, возьмется за ум…

— Да нет, я не об этом… Вообще зачем мне муж? Муж — ведь это несчастье! Правда, Людмила Сергеевна?

Людмила Сергеевна засмеялась.

— Муж — это, конечно, несчастье, но пусть оно будет как можно дольше…

— Нет, вы не смейтесь… Он мне просто не нужен, — печально и просто сказала Кира. — Я ведь его не люблю. Совсем.

— Зачем же ты…

— А! Сдуру… Доказать хотела, назло… Делаешь назло другому, а получается — самой себе… Я ведь Алешу любила, Горбачева, еще когда совсем девчонкой была. Да вы ведь знаете…

— Знаю.

— Ну вот: думала, закручу с другим, пускай хоть немножко обратит внимание, приревнует, потом, может… А потом уже поздно было — Мишка прилип, как клещ, влюбился. Теперь и вовсе — ребенок, никуда не денешься… А Алеша даже ничего и не замечал. Зачем я ему? Он ведь Наташу любит. Раньше Аллу любил, теперь — Наташу. А они его — нет… Я ведь знаю!.. И почему это всегда человек любит тех, кто его не любит, а?

— Ну, не всегда, положим. Вот Миша тебя любит…

— Зачем мне его любовь? Да еще пьяная…

— А Алешу ты видишь?

— Нет. Где же? Да и зачем? Ему ведь со мной неинтересно…

В дверь постучали.

— Кто там?

В кабинет вошел невысокий коренастый парень в рубашке с расстегнутым воротом. Волосы у него были иссиня-черные, как у монгола. Монгольские черты проступали и в лице — широкие скулы, редкие волоски на верхней губе, немного раскосые маленькие глаза.

— Мне нужно заведующую детдомом.

— Я заведующая.

Парень покосился на Киру, подошел к Людмиле Сергеевне и протянул руку.

— Я — комсорг механического цеха «Орджоникидзестали», Федор Копейка.

Кира фыркнула, но Копейка не обратил на нее внимания.

— Я к вам вот по какому делу: не знаете ли вы, где Горбачев? Алексей Горбачев, разметчик.

— Как — где? — встревоженно поднялась Людмила Сергеевна. — У себя, наверно, на работе или в общежитии.

— Нету. В общежитии я был. Дома не ночевал, ребята не знают, где он может быть, знают только, что он жил в вашем детдоме. Вот я и пришел — может, вы подскажете.

— А! — облегченно вздохнула Людмила Сергеевна. — Это легко объяснить. Ночевал он у меня дома… Понимаете, он поздно ночью пришел сюда… И не совсем… то есть просто пьяный. Я и отвела его к себе, чтобы проспался…

— Ой! — сказала Кира, глаза ее округлились. — И он тоже!

— Ушел он на рассвете, не сказавшись.

— Плохо! — покачал головой Федор.

— Ничего страшного: отоспался, придет домой. Или он прогулял?

— Нет, не так просто… Понимаете, с завода его уволили и из общежития выселяют…

— Ой, вот ужас-то! — Кира в страхе смотрела на Федора. — А он… натворил что-нибудь?

— Да как сказать? Кое-что… Измарал «молнию», говорил, чего не следует, и не говорил того, что следует…

— Да что же, что?

— Понимаете, он выступил против одного передовика: мол, он — липовый… Ну, передовик и в самом деле вроде не очень. Вот Горбачев и начал воевать. На него пробовали повлиять, а он уперся на своем, как пень, и не сдвинешь…

— Он принципиальный. Он ужасно принципиальный! — в смятении сказала Кира.

— Принципиальный, — согласился Федор. — Но и дуралей. Такие дела так не делают. Вот я и хочу его найти, вправить мозги, чтобы он еще больше глупостей не натворил.

— Где же он может быть? — Людмила Сергеевна чувствовала себя вдвойне виноватой. Упустила, проспала, когда у него такое… И он же пытался рассказать, а она и слушать не захотела. Злилась, кричала на него…

— Может, у Витьки? — сказала Кира.

— У какого Витьки?

— Ну, у Виктора! У Гущина. Они же друзья, вместе работают…

— Не-ет! С Гущиным они — горшок об горшок, полный разрыв. Он же против Гущина и выступал.

Людмила Сергеевна и Кира лихорадочно перебирали всех знакомых, все места, куда мог пойти Алексей.

— Из наших только Яша остался, — сказала Кира. — Наташа ведь уехала… А больше я уж и не знаю.

— А где этот Яша живет?

— На Липатова, дом семьдесят четвертый. Он у хозяйки угол снимает. Яша Брук, работает в библиотеке. Он тоже в нашем детдоме жил.

— Ладно, пойду искать Яшу. — Федор Копейка встал.

— Я вас очень прошу, товарищ Копейка, вы мне дайте знать. Хорошо? — сказала Людмила Сергеевна. — Сейчас-то я никак не могу оторваться… Если уж не найдете, тогда вместе будем искать.

— Добре.

— Я — домой, Людмила Сергеевна, — потухшим голосом сказала Кира. — Наверно, моя кувакала уже кувакает…

— Кира! — вслед ей закричала Людмила Сергеевна. — А деньги-то? Возьми!

Кира вернулась, зажала в кулаке бумажку и побежала следом за Копейкой.

— Вы найдете? Это, как пройдете сквер, будет проспект, да? А следующая улица — Липатова…

— Найду, язык, говорят, до Киева доведет.

Копейка пошел налево, Кира свернула к себе, направо. Через несколько шагов она остановилась, постояла, покусывая уголок косынки, и побежала следом за Федором.

— Можно, я с вами? А то вдруг там что-нибудь такое…

— Пошли, веселее будет. Только ты меня на «вы» не называй, не люблю. Тебя как зовут?

— Кира.

— Откуда ты Горбачева знаешь?

— Так мы же вместе в этом детдоме были! Я же Алешу знаю, как прямо не знаю что… И как он мог такое сделать? Совсем на него не похоже… Нет, похоже! — сказала она, подумав. — Он такой принципиальный, просто ужас! Если видит, что неправильно, так хоть ты его зарежь!

— Угу.

— А почему вы… почему ты этим занимаешься? Ты же комсорг, а он не комсомолец.

— На мне, понимаешь, дэ-эс-пэ не поставили, — засмеялся Федор.

— Какое дэ-эс-пэ?

— Забыла, как ребята в учебниках отмечают? «До сих пор». До тех «пор» и учат. А мне интересно, что и за этим дэ-эс-пэ…

— Ну так что же? А Горбачева-то уволили?

— Уволил не я, начальник цеха.

— А ты согласен, правильно уволили?

— Нет.

— Ну и что теперь будет?

— Посмотрим. Я ведь долбежник, на долбежном станке работаю…

— При чем тут профессия?

— Это не только профессия, наверно, это и характер, — снова засмеялся Федор. — Долблю, пока не продалбливаю…

— Вон в этом доме с зелеными ставнями, — сказала Кира, останавливаясь на углу. — Постучите в крайнее окошко.

— А ты что же? Пошли вместе.

— Ой, нет! Я, знаете… я лучше подожду.

Она прибежала к Людмиле Сергеевне в домашнем штапельном платьице, стоптанных туфлях и только сейчас вспомнила об этом. Чтобы в таком виде она показалась Алеше? Непричесанная, в этой застирухе?.. Ни за что!

— Если он там, вы только про меня ничего не говорите! Ладно? А я тут подожду. Если вас… если тебя через пять минут не будет, значит, он там. А если нет, пойдем искать дальше… Только не знаю уж и куда.

Часов у Киры не было. Она нетерпеливо топталась на углу, следила за домом, оглядывалась по сторонам — не подходят ли откуда-нибудь Яша или Алеша… Простояв почти час, спохватилась и побежала домой. Она перебежала на другую сторону улицы, чтобы как можно дольше видеть ворота и дом — вдруг кто-нибудь выйдет. Когда она повернула за угол, из ворот вышел Федор Копейка. Один.

23

Тетка на самом деле была злой и вредной. Яша неплотно прикрыл дверь, и Алексей услышал, как она разоралась где-то внутри дома, должно быть, на кухне. Нарочно кричала громко, чтобы он тоже слышал.

— Знаю я ваше «только ночевать»! А прибирать кто за ним будет? Дух святой? Платить будет копейки, а я за ним ухаживай? Не нужны мне никакие поночевщики! Скажи спасибо, что тебя держу!.. Знаем мы таких спокойных! Сегодня спокойный, завтра пьяный придет, потом жену приведет!.. То-то он явился ни свет ни заря… А мне какое дело? Меня кто жалеет? Цельный божий день как белка в колесе… Пускай куда хочет, а здесь чтоб его больше не было!

Яша, вернувшись, смущенно развел руками.

— Понимаешь…

— Я слышал. Ладно, пойду.

— Подожди. Я поговорю с сотрудниками, может, у кого из них можно. Ты приходи в библиотеку часа в два. Я одолжу у кого-нибудь до получки. Вместе пообедаем и решим, как дальше. Придешь? Смотри, обязательно!..

Яша, конечно, хороший парень. А толку — чуть. И не в том дело, что у него денег нет, жилья. Он поделится последним куском хлеба, отдаст рубашку и половину койки. Но не устоит рядом. Он просто хороший парень. Оказывается, как этого мало — быть просто хорошим парнем…

В библиотеку Алексей не пошел. Ни к чему. Пообедать бы не вредно — есть захотелось очень скоро, — но пришлось бы снова слушать то, что слушать он не хотел. Яша опять начал бы уговаривать отступиться, перетерпеть, уехать. Это проще всего. Но и хуже всего.

Сегодня воскресенье, коменданта в общежитии не будет. У ребят можно одолжить денег, но они, наверно, уже ушли на пляж. А если и дома, то придется опять разговаривать. Будут расспрашивать, выражать сочувствие и давать советы. Бесполезные. А бывают полезные? Все советы — слова. И слов с него хватит. Надо вернуться в общежитие попозже, когда все уже будут спать. Чтобы меньше было разговоров. А пока уйти куда-нибудь подальше, чтобы никого не встретить. Тридцать пять копеек. Даже на трамвае не разъездишься…

Алексей не спеша пошел вдоль линии «четверки». Высоко над пестрой сумятицей, крикливой толчеей базара плыли дымы завода. Темные домны и кауперы его возвышались вдали неприступными башнями. У рыбачьей гавани Алексей остановился. Сколько раз собирался, еще в ремесленном, когда будут каникулы, отпуск, прийти сюда и наняться недели на две. Не ради денег — посмотреть, побыть на море. Вот можно пойти сейчас. И не на две недели — навсегда. Не надо будет ни о чем думать, бороться, добиваться… Гавань словно вымело, выдуло ветром. У причала болтались на привязи только маленькие лодки. Они не в лад раскачивались, стукались друг о друга бортами. Значит, все сейнера на путине — под Керчью, наверно, пошла хамса…

Давай, давай, топай! И дело совсем не в том, что нет сейнеров. Это как раз то, что советовали Калмыков и Яша. Отступиться, спрятаться. Не дождутся!

Узенькая душная улица Котовского перешла в Стрелку. Слева открылось море, до краев налитое солнечным блеском и ветром. Справа выглядывали из зелени добела раскаленные солнцем корпуса санаториев. На воротных каменных столбах одного из них лежали бетонные львы. Они были маленькие, жалкие, с овечьими мордами. Кто-то не поленился, влез на столбы и подрисовал им железным суриком усы. Мужественнее они от этого не стали. Вдали показался угрюмый массив элеватора, решетчатая путаница кранов, пароходных стрел и мачт. Там был порт, туда привез его Алексей Ерофеевич…

Чудно́! Сейчас он прошел весь путь, который когда-то проделал вместе с Алексеем Ерофеевичем. И вообще последние дни… Сколько дней прошло, как он поссорился с Виктором? Всего десять. И все эти дни он непрерывно сталкивается с людьми, вещами, с которыми встречался, сталкивался раньше, будто шел по кругу. Все возвращается на круги своя, сказал Калмыков… Он шел в настоящем, но странным образом под настоящим оказывалось прошлое. Доброе или злое, оно всплывало, обнаруживалось, напоминало о себе, и снова его нужно было принимать или отталкивать, радоваться ему или бороться с ним. Чепуха! Все меняется, и ничто не возвращается. И не повторяется круг, как бы он ни казался похожим. Нет и не может быть в жизни никакого круга. Он сам переменился, и все переменилось. Каждый по-своему. В каждом появилось новое, но и осталось прошлое. От этого никуда не денешься. И когда вылезает это прошлое в настоящем, тебе кажется, ты тоже вернулся назад. Но ты ушел вперед. А вот если ты перестанешь замечать и различать, тогда на самом деле ты остановился или вернулся…

Сквозь решетчатые ворота портовой ограды был виден стоящий у причала белогрудый теплоход. Он раскатисто загудел. Ничего голосок. Маленький, маленький, а голосина, как у большого. Это «Львов». Алексей видел его не раз, и каждый раз завидовал тем, кто уезжает на нем. Вот и сейчас дежурный морского вокзала повел через ворота хвост пассажиров, нагруженных чемоданами. Поедут в Сочи, потом в Батуми. Там всегда тепло, растут пальмы и, наверно, легко жить. Вот пристроиться сзади, и всё. Вахтер не заметит…

Хватит глупостей! Лучше бы подумал, что делать дальше… Нечего думать. Дождаться вечера и идти домой. Поесть бы только…

Давно перевалило за полдень. Бетонная ограда порта уже отбрасывала полосу тени. Алексей прошел к урезу воды, присел в тени, потом вытянулся на песке и закрыл глаза. Взъерошенное низовкой море негромко плескалось у самых ног, лопотало что-то свое, в стороне гулко шлепался волейбольный мяч, доносились голоса и смех…

Разбудила тишина. Ветер утих, море бесшумно облизывало разглаженный песок. Тени грибков и фанерных киосков уродливо исхудали и вытянулись. Последние купальщики брели на Стрелку к трамвайной остановке. Алексей остался один.

…«Горе одному», — говорил тогда у Голомозого человек с бегающими глазами, похожий на цыгана. Вот он остался один и уже хлебнул этого горя по завязку. И еще нахлебается… Поесть бы. Солнце уже садится, скоро можно идти домой. У ребят что-нибудь найдется…

А может?.. Может, попробовать? Он ничего не теряет. Послушает, что скажут, а уйти всегда можно. В конце концов, какой у них расчет? Какая от него может быть польза баптистам? Может, и зря наговаривают на Голомозого. Что он ему — сват, брат? А первый подходит, обещает помочь. Слова всякие говорит? Так черт с ними, со словами, от него не убудет, если послушает. А вдруг и в самом деле помогут? Просто так, по-человечески.

В тупиковую улочку он пришел уже в сумерках. Вот и знакомый забор. Ворота заперты. Алексей осторожно постучал, прислушался. Из домика Голомозого доносилось унисонное пение и гнусавое подвывание фисгармонии. Он представил, как они все сидят там с постными рожами, набожно смотрят в потолок в разводах от плохо размешанной синьки и выводят сладкими голосами: «Как прекрасно будет там…» Ну и идите вы туда…

Алексей решительно зашагал назад, потом вернулся. Где-то здесь. Он говорил, соседи… Калитка палисадника у дома напротив голомозовского была приоткрыта. Алексей нерешительно потоптался, пошел по дорожке к дому. В стороне, в беседке, заросшей вьюнком, стояли широкий топчан и столик, на столике лежала растрепанная, вспухшая книга. В окнах дома уже горел свет. Алексей постучал в открытую дверь.

— Вам кого? — спросил старушечий голос.

— Василий Прохорович Губин здесь живет?

Старуха отступила в сторону, чтобы свет упал на Алексея, внимательно присмотрелась к нему.

— Больной он.

— Я знаю, я ненадолго.

— С завода, что ли? Ну ладно, иди… Прохорыч, к тебе тут пришел какой-то!

Василий Прохорович сидел за столом в теплой тужурке и наброшенном на плечи бабьем платке.

— А, объявился наконец, — нисколько не удивился он. — Передали, значит, тебе?

— Ничего не передавали, я сам.

— Ну, сам, так и сам… еще лучше. Садись. Есть хочешь? Не ври — хочешь. Мать!.. — В дверях появилась давешняя старуха. — Ну-ка, тащи сюда свой борщ и еще чего там осталось, подкорми этого вояку… Давай, давай, без стеснений.

Алексей набросился на еду. Василий Прохорович молча наблюдал за ним, покряхтывая, кутался в платок.

— Заморил червячка? Теперь рассказывай. Про то, что тебя уволили, знаю. Потом что было?.. Угу… Ну ладно. Жить покуда будешь у меня. Места не пролежишь… Ты со мной в пререкания не вступай, я человек больной — так изругаю, своих не узнаешь… Хочешь — в комнате, а хочешь — в саду, с внуком. Места хватит. Мать, ты постели ему там чего-нибудь… И давай самовар. Ну, теперь пей чай, а я буду лечиться…

Жена Василия Прохоровича налила Алексею чаю, перед мужем поставила большую эмалированную кружку, вазочку с малиновым вареньем и четвертинку водки. Василий Прохорович вылил половину водки в кружку, положил несколько ложек варенья, налил настоя и долил кружку доверху крутым кипятком.

Алексей смотрел на него во все глаза.

— Дядя Вася, и ты это будешь пить?

— Обязательно! Лекарства мне не помогают, а это — до костей прошибет…

— Я думаю!

— Некоторые говорят, с перцем надо, с тем, сем… Пробовал — чепуха. А эта штука безотказная. Как динамит. Встанешь, будто на тебе черти горох молотили, но — здоров. А мне к завтрему выздороветь надо. Завтра партсобрание. Тебе бы вот пойти! Открытое.

— У меня пропуск отобрали. На завод не пустят.

— Не пустят, — согласился Василий Прохорович. — Ты пей, пей, а то долго нам рассусоливать некогда, я сейчас под одеяло потеть пойду…

Алексей пил чай, Василий Прохорович большими глотками прихлебывал свою динамитную смесь.

— Стало быть, не выдержал, — сказал Василий Прохорович.

— Чего?

— Пробы. Ты когда на завод поступал, пробу держал? Ну вот, ту сдал, получил разряд. А эту не сдал. Та проба — не главная. Обучить можно любого, коли у него руки — не крюки, а голова — не куль соломы. И что ж, думаешь, разряд получил — он уже рабочий, можно бить себя в грудь: «Я — рабочий класс»? А он никакой не класс, а шиш на ровном месте. Классом-то еще стать надо. Не в рассуждении квалификации. А в рассуждении понимания, что будь у тебя семь пядей во лбу, все одно сам-один ты ничего не значишь. Класс — это не один, а все, и действовать должны в одну точку, а не кто во что горазд…

— Как говорят: «Гуртом и батьку бить легче»?

— Ну, это погудка куркульская… Нам делить нечего, и батьку колошматить незачем. А вот коли ты делать что хочешь — оглянись, каково это другим будет, может, ты и не самый умный. А может, умник, и тебя все поддержат…

— Каждый раз собрания дожидаться? Вы небось не ждали, когда Иванычева от станка турнули, как он начал подгонять вас?

— Сравнял. То — ты, а то — я. Разница! А Иванычев? Что ж, Иванычев… Он из тех дураков, которым закажи богу молиться, они и лбы расшибут. Беда только, что разбивают не свои — чужие… Думают, передовики вроде капустной рассады — где ни посади, так там враз и кочан… А я тебе не говорю, что без собрания не смей пикнуть… Пикать-то вот не надо! Ты уж ежели рот открыл, говори так, чтобы все услышали. А не только твой Витька.

— Так я и говорил, дело совсем не в Витьке…

— И в Витьке тоже. Парня с толку сбивают. За ним и другие могут сбиться. Вы ведь как овцы, думалка у вас короткая… Тебя, если б лучше думал, с завода бы не выгнали.

— Думаете, я испугался?

— Кабы испугался, что о тебе и думать! Какая б тебе тогда была цена?.. Ну ладно, ты, кажись, и так себя больно высоко ценишь. А сам тычешься, как кутенок, вслепую… Иди-ка лучше спать!

Звезды заглядывали в дверной проем беседки. Из недалекого порта доносились окрики буксиров, гудение крановых моторов, лязг грейферов. В отдалении на подходе к порту протяжно затрубил пароход, вызывая лоцмана. Боится идти сам, чтобы не быть, как кутенок…

Хороший старик дядя Вася! Говорил только очень путано. Может, ему и самому не очень ясно, что он хотел сказать? А в чем-то прав…

…Пробой на разряд началась работа. Перед тобой положили наряд, указали поковку. Делай. Чем скорее и лучше сделаешь, тем выше будет оценка. Ты очень волновался, проба — это крайне важно. Самое важное! Ты сделал хорошо и быстро. Сдал пробу. И тебе дали третий разряд. Ты думал, что это конец, стал полноправным разметчиком, «рабочим классом»… Оказалось, это — только начало. Каждая новая работа тоже была пробой, хотя уже не называлась так. И оказалось, что ты сдавал пробы и раньше. Много раз. И сдаешь теперь. Чуть ли не каждый день или несколько раз на день. Это — что ты сказал и сделал, как ты подумал и сказал, и сделал ли ты так, как подумал, или иначе и, значит, соврал. И такие пробы сдавали все люди вокруг и на каждом шагу — видные или невидные для тебя, понятные или непонятные тебе пробы, но они были, и поэтому перед тобой возникали новые — от того, как другие люди выдерживали пробы, ты должен был менять свое отношение к ним или сохранять его. И это тоже было пробой для тебя и для других…

И так у всех и всегда? Выходит, жизнь — это пробы, непрерывный экзамен? С детства и до самой смерти учить уроки и отвечать заданное? Нет, заучивать заданное, отвечать заученное — в этом нет пробы. Это умеет попугай. Еще лучше — магнитофон. Жить — значит делать. То, во что веришь. И не отступать…

Еле слышно зашуршал песок дорожки, на пороге беседки появилась мальчишеская фигура. Мальчик постоял, присматриваясь, потом заметил, что Алексей пошевелился, шагнул вперед. Он потихоньку лег, потом повернулся на живот, подпер кулаками подбородок.

— А ты Горбачев, я знаю, — сказал он сиплым от неумеренного купанья голосом.

— Горбачев. А ты?

— Санька. Я тебя в «пятиэтажку» бегал искать.

— Зачем?

— Дед посылал. К нему Маркин приходил. Знаешь, старик такой? Про тебя рассказывал. Ну, дед и послал, чтобы кровь из носа — найти.

— Меня не было.

— Ага… Я хлопцам передал.

Санька замолчал. Алексей пытался рассмотреть его получше, но в ночном полумраке смутно виднелись только белки глаз, выгоревший чубчик полубокса и широкие ноздри очень курносого носа.

— А я про тебя все знаю, — сказал Санька, помолчав. — Дед с Маркиным говорил, так я все слышал.

— Ну и что?

— Ничего… Хочешь яблок? Обожди, я счас.

Санька соскочил с топчана, убежал. Где-то неподалеку залаяла собака, потом затихла. Санька пришел минут через двадцать, запыхавшийся, с оттопыренной пазухой. Яблоки глухо застучали по столешнице, покатились по земле.

— На, — сказал Санька. — Мировая антоновка. Я самые крупные рвал.

— Яблоки мировые, — подтвердил Алексей. — А что так долго?

— Так я к соседу лазил. У нас тут напротив штунда живет. Голомозый. Я — к нему.

— Чужие слаще?

— Не, у нас такие самые. Я — принципиально. Думает, если у него собака, так его будут бояться… А меня все собаки любят. Я с любой договорюсь. Факт! — Санька с хрустом надкусил яблоко и замер. — Ты чего?

Алексей хохотал.

— Чего ты, псих, что ли?

— Это я так… — все еще смеясь, сказал Алексей. — А если дед узнает?

— Ну, известно чего — ухи нарвет, — обиженно сказал Санька.

— Да ты не бойся, я не расскажу…

…Может, и он, как Санька, залез «не в свой сад», в чужое дело, и его принципиальность не лучше Санькиной? И он «перевоспитывает» Витьку, как Санька Голомозого? Чушь! «Чужое дело» — это у посторонних. А он не посторонний. Всему.

— Ты рыбу ловить любишь? Пошли завтра бычков наловим? А? Бабка утром нажарит. Дед их здорово любит… Только до света надо. Ты сам просыпаться умеешь?

— Кажется, умею.

— А я нет… Ну, гляди не проспи!

24

Дома во всех подробностях знали об успехах Виктора. Пройти на завод полюбоваться вымпелом, портретом сына на цеховой Доске почета мать не могла, но о том, как его фотографировали, что написано под фотографией, без устали рассказывала соседкам. Газету Виктор принес домой и сам прочитал заметку Алова матери. Прочитал он ее не всю, остановился на призыве следовать его, Виктора Гущина, примеру. Читать об Алексее, а потом объяснять не хотелось. Просто противно… Газету он спрятал в ящик стола.

Утаить не удалось. На следующий день мать за обедом спросила:

— Что это, Витя, дружок твой не показывается?

Милка стрельнула в брата глазами и наклонилась над тарелкой.

— А зачем он тут нужен? — хмуро сказал Виктор.

— Ну как же — то водой не разольешь, чуть не каждый день, а теперь как отрезало.

— Они, мама, поссорились, — сказала Милка. — Об этом даже в газете писали.

— А тебе какое дело? Ты что, у меня в столе шаришь? Лучше бы за собой следила. Вон вся вывеска исцарапанная!

Милка покраснела, прикрыла кулаком царапину на щеке и наклонилась над тарелкой, чтобы скрыть слезы незаслуженной обиды, но предательская капля шлепнулась прямо в борщ.

— Ничего я не шарю. Мне Мишка сказал, потому что Сережа дома рассказывал, а потом взял у Сережи газету и показал… Думаешь, только у тебя газета есть?

Об этом Виктор забыл. Семья Сергея Ломанова по-прежнему жила рядом, Милка по-прежнему дружила с братишкой Сергея. С раннего утра и до поздней ночи, пока мамы не загоняли их по домам спать, они не расставались больше чем на полчаса, и, если одному случалось уйти, другой мыкался как неприкаянный и через несколько минут отправлялся разыскивать ушедшего. Они играли вместе, всюду ходили вместе, вместе переживали события в семьях, во дворе, в их квартале и все отголоски большой жизни взрослых, которые доходили до них. Соседки, посмеиваясь, называли их «неразлучниками» и, пригорюнившись, добавляли: «Кабы взрослые так-то могли да умели…»

И вот эти неразлучники едва не расстались «навеки», как сказала Милка, и, более того, подрались, что прежде с первого дня их знакомства не случалось никогда. Причиной была злополучная статья Алова в заводской газете.

Спозаранку у них было намечено испытание «реактивного торпедного катера». Выброшенную кем-то жестяную лодочку с продырявленным боком и облезлой краской Мишка подобрал на соседней улице. Сергей запаял дыру, покрасил заново, и лодка получилась что надо, совсем как торпедный катер, хотя скорее напоминала катер пожарный: за отсутствием шаровой, серой, краски Сергей покрасил ее в ярко-красный цвет. Вот только двигателя у нее никакого не было. Сергей сказал, что теперь, наверно, надо ставить реактивный, чтобы скорость давала как полагается, но от просьб сделать такой отмахнулся, сказал, что ему некогда заниматься игрушками, пора на работу и пускай они сами мозгуют, не маленькие. Милка и Мишка долго мозговали, пока не вспомнили о Викторовой ракете, которая должна была без пересадки долететь до Луны, но далее бурьяна на пустыре не залетела. Виктор в качестве горючего для своей ракеты употреблял фотопленку, а пленки дома хватало — Сергей иногда занимался фотографией и отдавал Мишке всю засвеченную или неудавшуюся пленку. Мишка делал из нее «пшикалки» — поджигал и смотрел, как они, шипя и воняя гребенкой, сгорают. Теперь для нее нашлось настоящее применение. Прикрутив рулончик пленки к корме лодки, они отправились испытывать. Железная бочка под водосточной трубой тщетно дожидалась дождей, но Сергей каждый день для поливки огорода наполнял ее доверху водой, которую приходилось носить ведрами от колонки. Вот тут-то, наклонившись над бочкой и опуская в воду свой корабль, Мишка, должно быть, вспомнил все обстоятельства, участников неудачного запуска Викторовой ракеты и произнес роковую фразу:

— А кореш твоего братана, оказывается, гад?

— Кто гад? — удивилась Милка. — Леша?

— А кто же еще? Он самый, Горбачев.

— Ты что, это самое? — Милка приставила палец к виску и выразительно повертела.

— Ничего не это самое, а факт. На братана твоего накапал. Тоже друг называется!

— Ты опять врешь, опять выдумываешь? Не смей на него наговаривать! — закричала Милка.

Она давно знала за Мишкой слабость: заговорив о чем-нибудь, он увлекался, начинал привирать, а потом и попросту врать без зазрения совести. Он не врал нарочно, чтобы обмануть, но так увлекался, что остановиться уже не мог, его несло туда, куда влекло неудержимое воображение. Если это касалось пустяков — куда ни шло, но наговаривать на Лешу Горбачева?! Друг брата занимал в жизни Милки место если не такое большое, как брат, то, во всяком случае, огромное. Он, как и Виктор, был самым-самым недосягаемым образцом, которым все проверялось. Он даже в чем-то был лучше Вити, потому что никогда не ругал ее, не прогонял от себя, всегда с ней разговаривал и даже помогал, если нужно. Она не разделяла их и не сравнивала. Они были всегда вместе, всегда дружили. Леша спас Витю, когда тот чуть не утонул, и вообще… Если бы Мишка стал наговаривать на нее — ладно, но на Витю или Лешу?!

— А я не наговариваю, все знают.

— Что знают? Сейчас же перестань врать, а то мы навеки поссоримся и вообще…

— Ага, испугалась, что про него правду скажут!

— Я?

— Ты.

Вместо ответа Милка, не размахиваясь, изо всех сил сунула сжатый кулак вперед и угодила ему прямо в нос. Мишка сморщился, поморгал и тут же ответил ударом на удар, но драться он не умел, а Милка отклонилась, поэтому кулак Мишкин скользнул по скуле, а ноготь расцарапал щеку. Милка размахнулась, чтобы ударить уже по-настоящему, но не ударила, а в страхе уставилась на него. Мишка почувствовал на губе теплое, мазнул рукой под носом — она была в крови.

— Ты так, да? Ну ладно!

Черпая ладошкой, он начал смывать кровь, но она натекала снова и снова. Тогда он перестал смывать, наклонился над бочкой, и капли крови зашлепали в воду. Вода быстро стала ярко-красной, как неопробованный катер, который в стычке опрокинулся и лежал теперь на дне бочки. Милка с ужасом смотрела на капли, падающие из Мишкиного носа, на окрашенную кровью воду и в отчаянии закричала:

— Сейчас же перестань! Слышишь!

— Что, я ее нарочно теку? Она сама текёт. Сама ударила, а теперь тоже…

Верхняя губа и нос у него мгновенно вспухли, и говорил Мишка гундосо, пришепетывая.

— Ложись на спину! А то так и будет течь, вся кровь вытечет…

— Ну и пускай!

Боли он уже не чувствовал, а так как нос расквашивал уже не первый раз, то знал, что кровь в конце концов останавливается, и потому не боялся. Он видел, что Милка страшно перепугана, терзается угрызениями совести, и злорадно упивался ее терзаниями — пускай знает, в другой раз не будет!

— Да что это, в самом деле! — взрослая, сказала Милка и попробовала оттащить его от бочки.

Но Мишка вцепился в края, отпихивал Милку боком и даже пытался лягнуть ногой.

— Уходи! Не лезь! Нечего теперь…

Тогда Милка применила прием нечестный, но единственно безотказный — сунула ему пальцы под мышки. Мишка не выносил щекотки и, дико гигикнув, отлетел от бочки.

— Ложись, а то хуже будет!

Укрощенный Мишка лег, Милка сорвала с головы бант, намочив в бочке, положила ему на нос и села рядом.

— Ух, так бы и дала еще раза! — в сердцах сказала она. — Еще и ломаешься… Скажешь, я еще виновата, да?

— А кто же? — прогундосил Мишка.

— Ты! Зачем ты меня дразнил, врал про Лешу?

— Ничего я не врал, Серега рассказывал. У него и газета есть, там про все напечатано.

— Опять врешь?

— Да я хоть сейчас принесу…

— Лежи!

Кровь остановилась. Мишка умылся, проскользнул в дом, прикрывая от матери распухший фиолетовый нос, и принес газету.

Все оказалось правдой. Это было чудовищно, неправдоподобно, не могло быть правдой, и все-таки это было правдой, раз об этом писали в газете. Милка притихла и съежилась, будто невесомый лист бумаги, усеянный черными строчками, придавил ее, как многопудовая глыба.

— Теперь я понимаю, почему он так переживает, — сказала Милка. — Он последнее время прямо какой-то не такой…

— Кто? — спросил Мишка.

— Витя.

— Ха! Тут запереживаешь.

Милка тоже начала ужасно переживать. Она понимала, что если Витя об этом молчит, значит, должна молчать и она. Она молчала, но ластилась к брату и всячески показывала, как она его любит и готова сделать все, что он захочет. Виктор не обращал на нее внимания, а если и замечал, то прогонял или говорил что-нибудь такое обидное, что в другое время она бы ни за что ему не простила, но теперь прощала всё. Вот и сейчас он ее обругал и обидел, а она же хотела объяснить маме, какой Горбачев плохой и как он обидел Витю.

Мать внимательно посмотрела на Милку, насупленного Виктора и спросила:

— Из-за чего же вы поссорились?

— Он против меня выступал, будто я не передовик.

— Но ведь это неправда!

— Конечно, неправда.

— Так ты бы ему объяснил, вы же друзья.

— Никакой он мне не друг! Ему и без меня объяснят, дадут по первое число…

Он не ожидал, что «число» окажется таким… Тревога появилась, когда в цех пришел Гаевский и начал расспрашивать. Уж кому-кому, а Гаевскому Виктор не собирался играть на руку… Нет, он ничего такого за Горбачевым не знает. Ничего такого за ним нет и не было. Дружил с ним, с одной девушкой — она уезжает в институт, — еще с одним инженером из БРИЗа Калмыковым…

Выступление Гаевского в кабинете начальника цеха привело Виктора в смятение. Что он только говорит?! Это же все чепуха, выдумки!.. Нужно встать и сказать, что это все вранье, нечего человеку пришивать всякие дела. Он свой парень, и все это знают! Вот только ему свинью подложил…

Виктор не встал и ничего не сказал. У него горели уши, он не мог посмотреть Алексею в глаза, ерзал на стуле и молчал. В конце концов, ничего страшного. Пусть знает! А то много воображать стал… Проберут, как полагается, и всё. Что ему могут сделать? А он в другой раз не будет…

Когда появился приказ об увольнении Горбачева, Виктор заметался. Это уже черт знает что! Что он такого сделал? Ну — написал, ну — говорил… Так за это увольнять? Это все гад Гаевский подстроил, напришивал всякой ерунды и отомстил… Конечно, он мстил за «Футурум» тоже… Смятение Виктора достигло предела. Ведь «Футурум»-то придумал он сам! А когда началась история с запиской и он боялся, Лешка молчал, как могила, никого не выдал… Ну хорошо, все это чепуха, но они-то не знают, они думают, что там и в самом деле что-то такое… Если бы тогда Виктор встал и сказал, все бы стало ясно. А он промолчал. Лешка не предал, а он его предал. Выходит, он самый настоящий подлец?!

Виктор побежал к Иванычеву. Тот выслушал его с каменным лицом, доводы Виктора не произвели на него никакого впечатления.

— Детали меня не интересуют. Важно существо вопроса. Дискредитировал? Дискредитировал. Опорочивал? Опорочивал. Значит, таким элементам на заводе не место.

— Так это же из-за меня! Я не хочу, чтобы его увольняли, он ничего такого не сделал, чтобы увольнять!

— А по-нашему мнению, сделал. И получил по заслугам. Понятно?

— Да на черта мне рекорды и всякие «молнии», если из-за них человека увольняют?!

— Ты что, — рассердился Иванычев, — думаешь, рекорд — твое личное дело? Ты сам по себе — нуль без палочки. Понятно? Общественность тебе создает условия, поддерживает, а ты рыпаешься?.. В общем, с этим вопросом кончено, иди работай!

Витковский попросту не стал Виктора слушать. Работа валилась из рук. Ему казалось, что на него посматривают косо. Все знали, что он и Алексей — друзья, все знали, что Алексея уволили из-за него, и все знали, что он палец о палец не ударил, чтобы помочь другу…

В общежитии Алексей не ночевал, к Калмыкову не приходил. Где он мог быть, куда уйти?! Дома Виктор не находил себе места. Дал подзатыльник ни в чем не повинной Милке, нагрубил матери. Теперь он презирал и ненавидел не Алексея, а себя. Только бы его найти! Поживет пока у них, а там Виктор добьется, он до самого Шершнева дойдет, а докажет…

Он вернулся домой поздно ночью, придавленный усталостью и презрением к себе. Алексея он не нашел.

В понедельник Виктор остановил станок за десять минут до конца смены, убрал все, умылся, повесил свой табель, как только Голомозый открыл доску, и побежал в заводоуправление.

— Куда? — привскочила со стула седая секретарша, когда Виктор ухватился за ручку двери директорского кабинета.

— Мне к директору.

— Нельзя. Сегодня неприемный день. Приходите в четверг.

— Мне срочно.

— Всем срочно, и все ждут.

— Да вы понимаете: человека уволили!

— Директор этим не занимается. Идите в завком, в отдел кадров.

— Мне нужно к нему… Он наш знакомый! — пустил Виктор в ход последний довод.

— Молодой человек, у него весь завод — знакомые. Я вам сказала — приходите в четверг.

Виктор рванул дверь и, несмотря на негодующий вопль секретарши, вошел в кабинет, Секретарша вбежала следом, схватила его за руку.

— Михаил Харитонович! Я ничего не могу сделать, прямо хулиган какой-то, — негодующе сказала она.

— Кто там? А, Гущин… Ничего, Серафима Павловна, пустите его.

Шершнев сидел в глубине большого кабинета за столом.

— Что скажешь?

Голос у Шершнева был глухой, сиплый.

— У нас уволили разметчика Горбачева. И неправильно, незаконно!

— Почему неправильно?

— Из-за меня уволили. Потому что он против меня выступал. Это все Гаевский, из отдела кадров, и Иванычев наговорили.

— Что же они наговорили?

— А черт те что!

— Говори без чертей и по порядку.

— Ну, будто он сознательно подрывает, вообще против передовиков и связался с барыгами…

— Что такое барыги?

— Ну, спекулянты… А он вовсе не связан. Там спекулянта одного посадили, так его вызывали свидетелем, вот и все. И он не против передовиков, а только против меня выступал.

— Что ж ты его защищаешь?

— Так он же мой товарищ, самый лучший друг! Я его еще с пацанов знаю. Он честный парень — ремесленник, детдомовец… А на него наговорили, напришивали чего хочешь, уволили и сразу — из общежития… А ему жить негде! Куда он денется? И вообще неправильно!..

— А почему он против тебя выступал?

— Ну… он считает, что неправильно про меня «молнию» выпустили и на Доску почета…

— Почему?

— Вроде я — не передовик, липовый передовик…

— А ты — настоящий?

— Я перевыполняю норму. Даю больше двухсот.

— Но ведь Горбачев это знал?

— Знал… Он говорит, я перевыполняю только потому, что мне легкие детали дают, тракторные запчасти, из этого… из спецзаказа…

— А до спецзаказа ты норму перевыполнял?

Виктор молчал. Пламя от ушей, которые горели с самого начала, разливалось по лицу.

— Раньше ты сколько давал?

— Ну… сто два, сто три…

— Так… Выходит, Горбачев прав, ты и в самом деле передовик только потому, что тебе дали на обработку легкие детали и на них неправильная норма?

Виктор молчал.

— Что ж, его так сразу и уволили?

— Нет… Вызвали на треугольник. Вот там Иванычев, Гаевский и стали на него наговаривать.

— А ты?

— Я думал, он осознает…

— Что осознает? Что ты — настоящий передовик? Или что, когда выдвигают липовых передовиков, надо молчать?.. Так говоришь, вы — товарищи? — Шершнев помолчал и со вздохом сказал: — Говнюк, брат, ты, а не товарищ!

Виктор обиженно вскинулся и тут же снова опустил голову.

— Товарищ о тебе сказал правду, а ты обиделся? На него начали клеветать, приписывать ему всякие дела, а ты молчал? Ты же знал, что все это неправда? Знал. И молчал. Своя рубашка ближе к телу, своя шкура дороже? Какой же ты после этого товарищ?

— Что я мог сделать один?

— А ты храбрый, когда с тобой много? Ну вот ко мне, к знакомому начальнику, прибежал… Хорошо, что я здесь и принял. А если б меня не было или мне некогда, да мало ли что — может, я бюрократ? Тогда куда побежал бы?

— Я говорил, — сдавленным голосом сказал Виктор, — с Иванычевым, с начальником цеха… Пускай меня и с доски снимают, и вымпел заберут. Лишь бы Горбачева восстановили. Не надо мне ничего, если так…

— Нет, брат, не так просто! «Нате ваши цацки, я больше не играю»? Ты не маленький, вон какая орясина… Делали из тебя дутого — стань настоящим. И пусть нормировщик прохронометрирует твою работу.

— А Горбачев? Я думал, вы поможете…

— Помогу. Именно тем, что делать ничего не стану. Ты заварил кашу, ты и расхлебывай. Для этого тебе придется всем, а не только мне объяснить, каким ты был передовиком. — Шершнев посмотрел на откидной настольный календарь. — Вот, кстати, сегодня у вас открытое партсобрание, обсуждают выполнение месячного плана. Вернее — невыполнение месячного плана. Возьми слово в прениях и расскажи все.

Виктор исподлобья посмотрел на него.

— Что, стыдно? А фальшивую славу иметь не стыдно? По-моему, хуже… Тебя люди хоть за правду будут уважать. Только смотри, говори начистоту, ни на кого и ни на что не оглядывайся. Ну, а струсишь, тогда уж на меня не обижайся… Иди.

Виктор, не поднимая головы, вышел. Шершнев проводил его взглядом.

Не слишком он его? Ничего, пусть умнеет. На собрании ему похлеще скажут… Хорошего отца сын. У такого отца и сын должен быть настоящим! Все должны быть настоящими! Да, конечно, все… Но у меня, должно быть, к днепродзержинцам слабость. Мы все, дзержинцы, ревнивы друг к другу…

25

Он помнил еще не город Днепродзержинск, а село Каменское, не завод имени Дзержинского, а Днепровский. Они почти ровесники. Только за год до его рождения задули первую домну на Днепровском заводе, построенном Варшавским обществом и бельгийской компанией «Коккериль»… Денежные тузы умели понимать выгоду: река — самый дешевый транспорт, уголь — Донбасс рукой подать, руда — Кривой Рог рядом, а почти даровые рабочие руки — вот они, в Аулах, Романове, Каменском… Ничего не осталось от старого села Каменского. А жаль! Не в столицах, не во дворцах надо бы устраивать музеи революции, а там. Чтобы нынешних молодых лоботрясов, которые все принимают как должное да еще и нос воротят — плохо, мол, — не на экскурсии туда водить, а заставить пожить хоть недельку так, как жили в детстве они…

Классовая структура отечества обнажалась там нагло и бесстыже. Вершину крутого правого берега занимала Верхняя колония: за высокой шлакобетонной стеной с железными воротами и бойницами под круглосуточной вооруженной охраной жила высшая администрация. В нижней колонии селились мастера и служащие. И уже на окраинах — на Суховой, Полицейской, Песчанах — рабочая голь… Цепляясь друг за друга жидкими плетнями, карабкались по косогору подслеповатые хибары и землянки, построенные не жактом, не заводским АХО — самосильно… Карабкались, бежали и не смели подняться до Нижней колонии, убежать от полой воды, чуть не каждый год проступавшей весной в землянках, от малярии, грязи и беспросветной нужды. Церковь, костел да три кабака — Стригулина, Самохвалова и Черкасова — вот все радости и университеты…

Вот там, прибежав однажды в родную халупу на Песчанах, он узнал, что стал сиротой. Мать голосила чужим страшным голосом, малая ребятня выла, а соседи сказали: батьку убило бревнами… Он был байловщиком — расшивал плоты, выкатывал хлысты на берег. Угрюмый богатырь, «дядька Харитон», он один подставлял плечо под комель хлыста. И вот лопнули стропы, прокатились по Харитону сорвавшиеся сверху бревна, измяли, сплющили могучее тело кормильца… На другой день после похорон сосед Петро Гущин взял Мишку за руку и повел к помощнику мастера-вальцовщика. В другой руке он нес угощение, завязанное в платок: бутылку казенки и десяток яиц. «Красненькая» лежала наготове в кармане.

Мишка ждал на завалинке, сжимал кулаки и скрипел зубами от злости. Мастеровы ребятишки смеялись над ним, над его ситцевой рубахой в цветочках, босыми, в цыпках ногами, но драться он не смел. Дядько Петро, предвидя такой оборот, пообещал «в случае чего самолично свернуть голову», да и вернуться домой ни с чем было нельзя. Когда бутылка казенки была прикончена, Мишку позвали в кухню. Помощник мастера оглядел его покрасневшими глазами.

— Жидковат парнишка.

— Нет, Тихон Елизарыч, худой только, а так паренек жилистый. Отец у него — царство ему небесное — на работе прямо зверь был, все на лошадь старался заробить… И этот отъестся — в силу войдет.

Так и кончилось куцее, безрадостное детство Мишки. Минуя юность, он стал взрослым, кормильцем семьи.

Разошлись пути дружков-погодков Ивана Гущина и Михаила Шершнева, разбросала их судьба в разные стороны и снова свела вместе. Оказалось, в разных местах, по-разному, а шли они одним путем. А потом не стало друга, и он пришел, чтобы помочь его вдове и сыну, как когда-то помог ему отец Ивана…

…Да, все должны быть настоящими. Только уж очень поздно умнеет молодежь… А может, это стариковские иллюзии, будто те, кто идет нам на смену, хуже, глупее, слабее? Так не бывает… Если б так было, люди бы давно бесследно перевелись, погибоша, аки обре… Погибоша… Черта с два! Что же, молодежь только «с песней по жизни шагает»? Она — думает. Вон хотя бы этот Горбачев…

Шершнев попытался вспомнить, видел ли его, знает ли, но вспомнился только Семыкин, старый разметчик. А Горбачев молодой. Не приметил его, не было случая.

…А вот Гущины умнеют поздновато. Нас жизнь школила, швыряла, как кутят в полую воду, — выплывай сам. И выплывали. А мы молодых только словами начиняем, как гусей яблоками… Слишком панькаемся с ними, слишком мало ответственности у них за себя и за все вокруг…

А в этом, пожалуй, отчасти стариковская наша ревность виновата: я, мол, жил дольше, знаю больше… Вот и оттираем молодых, пускай подождут, они, мол, еще успеют… А прожить дольше — совсем не означает знать и уметь больше. Вороны, говорят, и по триста лет живут…

Ну, началась зоология! Вороны, шакалы…

Шершнев снял телефонную трубку.

— Отдел кадров… Фоменко? У тебя работает такой Гаевский. Что он такое?.. Угу… А увольнение Горбачева, разметчика из механического, через тебя шло? Ты его личное дело смотрел? Не поспел? Так посмотри. Как следует. И вот что, Фоменко, я в твои дела не вмешиваюсь, но имей в виду: отравлять людям жизнь я твоим работничкам не позволю. Ты им объясни, что не рабочий класс при них состоит, а они при рабочем классе. Понятно? Как следует объясни! А то вот такой Гаевский попадет в регистраторы, а считает, что в диктаторы, думает, если у него в шкафу личные дела сложены, так он уже и бог, и царь, всех людей себе в карман сложил… Я тебя предупредил, Фоменко, а ты знаешь — я два раза не предупреждаю…

Зазвонил городской телефон. Шершнев снял вторую трубку…

День был до отказа набит всевозможными делами — важными, срочными, важнейшими, безотлагательнейшими. Дня не хватало, он его растягивал до предела человеческой выносливости. Одни, отработав свое, отдав все, что могли и умели, уходили усталые домой, их сменяли другие. Он оставался. И этих других нужно было направлять, подталкивать, наставлять и вести.

Только поздно ночью, когда он уходил из кабинета и еще не приехал домой, где поочередно или одновременно уже трещали телефоны — заводской и городской, — в час, когда он один шел по заводу, не спеша и без всякой цели, его не трогали, не теребили. Это был его час, час раздумий. Деловых, продолжающих окончившийся рабочий день. Или иногда стариковских, усталых… Он не любил их, но они приходили все чаще, непрошеные, нежеланные и неотступные.

Ночью темп не спадал, цеха работали с полной нагрузкой, но завод как бы притихал, становился малолюднее. Не так заметна была суета людей, движение «кукушек», вагонов, ковшей и вагонеток. Лампочки, лампы, лампищи боролись и не могли побороть ночь. Она скрадывала контуры, искажала облики.

Крохотные горновые колдовали на литейном дворе. В розовых клубах дыма метались их гигантские тени. Медленно проплывали ковши со шлаком, унося в отвал сияющий над ними трепетный ореол. Судьба всех ореолов… Фантастическими анакондами змеились на своих опорах газопроводы. Сухо трещала сварка, безуспешно расстреливая ночь укрощенными молниями. Под опорами шел высокий сутулый человек и самому себе казался еле заметным среди огромных творений маленьких человеческих рук.

Кто он? «Хозяин», как его называют? Подгоняльщик? Наставник и поводырь? Все вместе и еще что-то такое, для чего нет подходящего слова. Директор отвечал за всё: за кадры, за машины, за быт и прежде всего — за план. Все вокруг — сложнейшее и примитивное, огромное и мизерное, пламенеющее и невидимое, громыхающее и неслышное, — все существует, двигается, шевелится, действует во имя одного — плана. Полный металлургический цикл: столько-то тысяч тонн чугуна, стали, проката. И если их не было или было меньше, чем нужно, все теряло свой смысл, цель и назначение. В других местах, на других реках и берегах, в других городах стоят другие заводы. Они существуют тоже для того, чтобы выполнять план. Распланирована вся жизнь, каждый удар молотка и лопаты.

И все это для того, чтобы всего было больше и чтобы это было всё лучше, потому что это нужно людям для того, что называется счастьем.

Но сколько бы ни было чугуна, стали и проката, сколько бы ни было вещей, сами по себе они не сделают людей счастливыми. Это — неполный цикл. Нужно, чтобы люди, по гудку идущие в проходные завода, были спокойны, здоровы и, главное, уверены в завтрашнем дне…

Дышит, живет завод, горят печи, плавится сталь… Вот так в кипении забот, ссор, требований, скандалов и мирных бесед, в труде, сплетении тысяч судеб, воль и характеров, миллионов радостей и горестей горят людские души, плавится человеческая сталь… Чушь! Пустопорожние сравнения.

Металлургический шлак можно сбросить в отвал. В какой отвал можно сбросить человеческий? А мало ли чужеродных примесей из прошлого, из вчерашнего дня? Они плавают на поверхности, пузырятся, мешают, а то и вкрапливаются в самую толщу…

Время, только время меняет людей. Человек — не пшеница, гибридизацией и заклинаниями его не сделаешь новым…

Время — как быстро оно летит теперь, в последние годы. Говорят, всему свое время — время сеять и время собирать урожай… Что ж, мы не можем жаловаться: всходы густы и высоки. Только не так уж чисты, как хотелось, как нужно, как должно… Легко посеять неправду, но как трудно, как тяжко ее выпалывать! Да есть и охотники прикрыть ее, выдать репейник за драгоценный злак… А ведь и нам хочется не только сеять, воевать с сорняками. Мы тоже хотим собрать урожай, пусть и не такой обильный, как будет потом, после нас…

Что, старик? Сыну нищего байловщика, подручному вальцовщика, а ныне всеми уважаемому депутату и директору завода-гиганта захотелось славы, памятников? Вон фараоны оставили после себя пирамиды. Теперь к ним ездят туристы, глазеют и удивляются этим большим и ненужным вещам… Памятников тебе не нужно? И то хорошо! Счастья тебе добавить?.. А так ли уже было мало счастья в твоей жизни? Припомни и не жалуйся…

Одно только — отодвинуть подальше подступающую беду.

Как она выглядит, он увидел в клинике профессора Коломийченко, в Киеве. После сессии он лег в клинику к знаменитому отоларингологу, чтобы раз навсегда покончить со своим гайморитом. Операция прошла удачно, профессор шутил, он отвечал тем же, насколько можно было шутить с дыркой в скуловой кости и губой, завернутой к уху…

Через три года он заметил у себя симптомы, о которых наслушался тогда в клинике. Будучи в Москве, пошел к онкологу. Тот, осмотрев его, сказал, что определить так ничего нельзя, нужно лечь на исследование и попробовать рентгенотерапию, если понадобится.

Шершнев вернулся на завод. Стройки гигантских электростанций требовали шпунтов. Шпунты покупали во Франции, платили за них золотом огромные суммы. Прежде, когда строительство было не столь обширно, с этим мирились, но нельзя было все реки перегородить «золотыми» шпунтами. «Орджоникидзесталь» начал осваивать прокат шпунта. Лихорадило мартеновский, лихорадка трепала рельсобалочный. О том, чтобы оставить завод на несколько недель, а может, и месяцев, нечего было даже думать. Шершнев забывал о болезни в тревоге, ночных бдениях «шпунтовой лихорадки», потом пришли другие заботы — строительство сортопрокатного, подготовка к переходу на фосфористые руды…

Все явственнее становились симптомы. Голос стал садиться, звучать глуше и тише, все более слабым он себя чувствовал, отчетливо проступала желтизна. Что ж, старик, видно, подходит и твой срок?

Он никому не говорил о болезни. Товарищи, друзья с радостью помогли бы ему во всем, где можно что-то сделать. Здесь они могли только посочувствовать. Что изменит, облегчит сочувствие? Рано или поздно сочувствующие уйдут и, облегченно вздохнув, займутся своими делами, а ты останешься один на один со своей бедой. Один! Это единственный случай, когда человек действительно остается один. Никто и ничто не в состоянии тебе помочь. Горе одному…

Горе одному, если ты остался только со своей бедой, если ничего, кроме нее, не видишь, ничего не сохранил. Так ли уж ты беден, старик? После тебя не останется пирамид, монументов, ты не можешь похвастать, что вот этот завод, вот эту домну построил сам, своими руками… Ты никогда не оставался один и ничего не делал один. Но всю жизнь ты отдал, всего себя ты отдал, чтобы были и этот дом, и многие другие, и эта домна, и та, и этот завод, и другие… Ты, не оглядываясь и не экономя, отдал людям все, что знал и умел…

Всё? Разве больше не можешь? А если можешь, так что же ты канючишь, разводишь жалостливую муть? Или все-таки собираешься торговаться со смертью, выклянчивать еще месяц, еще год? Никто не знает ни дня, ни часа… Так зачем же тебе менять остаток жизни на унылую полужизнь, которая в сущности только сознательно затянутое умирание? Не жалел себя в молодости, что же начал жалеть в старости? Не экономь себя, старик, не скаредничай — все равно не поможет. Для человека на земле есть только одно счастье — делать. Ты кое-что сделал в своей жизни, не порти ее, не складывай в страхе руки, оставайся собой до конца!..

Навстречу Шершневу от автомобиля шагнул заспанный шофер и с фамильярной непринужденностью близкого подчиненного сказал:

— Пора домой, Михаил Харитонович, завтра ведь снова на работу.

— Пора, поехали.

Садясь в машину, Шершнев поднял стекло и усмехнулся: гайморита уже нечего было бояться, но он по привычке оберегал себя от сквозняков.

26

Кира просыпается на рассвете. Окна еще только сереют, не больше четырех, но она встает. Базар начинается рано… Не зажигая света, она натягивает платье, выходит в кухню. Здесь уже можно включить свет. Кира старательно причесывается, смотрит на себя в зеркало и отбрасывает расческу. Прямо мука с этими волосами, уже торчат в разные стороны, как проволока…

Она зажигает керосинку, ставит чайник. Еще вполне можно успеть. Вода жуткая, надо бы дождевой, только где ее взять. Она моет голову торопливо и осторожно, чтобы не зашуметь. Волосы, конечно, опять скрутятся в кудряшки, но хоть мягкие будут, не как проволока…

Дверца шкафа пронзительно скрипит, открывая небогатый Кирин гардероб. Она долго стоит в раздумье. Шерстяное не годится. Кто ходит летом на базар в шерстяном платье? Лучше всего крепдешиновое «электрик», сшитое к Первому мая. Совсем новое, надевала всего три раза… Кира отодвигает его, снимает с плечиков зеленое, в цветочках. Последнее, которое она сшила себе перед замужеством, в котором ездила в Найденовку… Теперь деньги, кошелку. Перед детской кроваткой она останавливается: на кого Ляльку оставить? Соседка уходит сегодня в первую — у них то и дело меняются смены. Мишка? Ему во вторую, но он так спит — хоть из пушки стреляй…

Батюшки! Уже без двадцати шесть. Кира торопливо кутает Ляльку в пикейное одеяльце и выходит. Малышка начинает кукситься, но тут же затихает.

На базар нужно идти все прямо, прямо, потом налево. Кира сворачивает направо. Первый гудок застает ее на улице, на которой конечная остановка заводских автобусов. Один уже стоит, еще полупустой. Кира неторопливо проходит мимо, всматривается в сидящих. Подходит второй. Кира минует его и, отойдя немного, останавливается под деревом. Отсюда дорога только одна… Слава богу, малышка не плачет… И хорошо, что надела это, марокеновое, — день будет жаркий…

Она вздрагивает, поправляет на руке малышку и идет. Не очень спеша, но и не медля. Так, как всегда ходят люди, идущие по делу…

Алексей поднимает голову, радостно улыбается.

— Кира? Вот здорово! Здравствуй!

— Здравствуй, Алеша. На работу? А я вот — на базар…

Алексею не приходит в голову спросить, почему он никогда раньше не встречал ее здесь, если она ходит этой дорогой на базар.

— На работу! Первый раз… Да, ты же не знаешь! Такое было! Меня же увольняли…

— Да, да, — кивает Кира, — мы все так за тебя волновались…

— Кто — все?

— Людмила Сергеевна… и я… Ты бы заходил к ней, Алеша, хоть изредка. Она знаешь как за тебя переживает?

— А она знает? Всё?

Кира часто кивает, подтверждая.

— И не сердится?

— Нет. — Про себя Кира добавляет: «Разве может она на тебя сердиться? Или кто-нибудь другой?..»

Последний камень падает с души Алексея.

— Зайду! Зайду обязательно! — Но он может сейчас говорить только о том, что переполняет его, выплескивается через край. — Уволили, а ничего у них не получилось, вышло по-моему… И знаешь, кто это сделал? Федор Копейка… Да, ты же Федора не знаешь? Вот парень!..

Кира, подняв голову, смотрит на него, счастливо улыбается и торопливо кивает. «Конечно, он хороший парень — ведь он поверил тебе, помог тебе! Разве после этого может он быть плохим?»

— Нет, понятно, не один Федор… Главное было на партсобрании. Мне Федор рассказывал. Дядя Вася — у нас старик фрезеровщик, рядом со мной работает, — он на больничном был, а на собрание пришел… Ох, он этого Иванычева просто с землей смешал! И очковтирательство, и зажим критики-самокритики… И Химчук, секретарь парторганизации, и Федор… Да все!

«А как же ты думал, дурачок? Вон ты стал какой большой и красивый, а — дурачок, ничего не понимаешь… Ведь тебя все любят! Разве можно тебя не любить?!»

Алексей спохватывается. Вот свинья, каждый раз такая история — только о себе…

— Ну, а ты как? — спрашивает он.

— Живу.

— Постой, ты что, плачешь?

— Нет, — говорит Кира, смахивая пальцем слезинку с ресниц. — Я так рада за тебя, Алеша!..

— Это твой? — смотрит Алексей на сверток, лежащий на ее левой руке.

Кира улыбается. «Дурачок, чей же еще?»

— Сын?

— Дочка. Хочешь посмотреть?

Кира приподнимает покрывало, Алексей заглядывает.

— Ничего, красивая, — неуверенно говорит он. Сморщенное старушечье личико, красное, будто его ошпарили, совсем ему не нравится. — Ты, конечно, знаешь, Наташа уехала, сегодня, наверно, второй день уже занимается… Молодец она все-таки — своего добилась!

— Да.

— Ну я пошел, а то опоздаю…

— Да, да, иди, — говорит Кира вслух. Про себя она говорит совсем другое: «Подожди, Алеша, милый! Не уходи еще хоть минутку, хоть полминутки. Ты не станешь от этого беднее, а я — буду счастливее…»

Алексей вспрыгивает на подножку уже тронувшегося автобуса, машет ей рукой.

Лялька начинает кукситься, Кира машинально покачивает ее и смотрит вслед автобусу, пока он не скрывается за углом. Потом она вытирает глаза и идет. Не на базар, а прямо домой. Соседка встречает ее у калитки.

— Вот ранняя пташка! Уже на базар сбегала?

— Да, только зря, пришла с пустыми руками — деньги забыла взять. Ничего, как-нибудь обойдусь…

В проходной стоит тот же самый вахтер. Алексей узнал бы его среди десятков тысяч… Алексей замедляет шаги, показывая пропуск, смотрит вахтеру в лицо. «Видишь, я говорил, восстановят, вот и восстановили!» Но вахтер смотрит не на него, а на пропуск. Он не помнит, а может быть, ему попросту все равно.

— Чего стоишь? — говорит он. — Проходи, не задерживай людей…

Как легко теперь. И как было трудно тогда. Нет, не бывает в жизни легких дорог, если тебе не «наплевать на все»…. Легко быть смелым, если смелость твоя ни на что не нужна; легко быть честным, если нет соблазнов и тебе ничто не угрожает; легко не ошибаться, если ты ничего не делаешь и ни за что не отвечаешь; легко быть принципиальным, если принципы твои только для тебя, если совесть у тебя глухонемая, вместо души холодная жаба, а сердце пусто, как бубен… Но если все так, человек ли ты? И зачем ты? А если ты человек, иди вперед, как бы ни была трудна дорога, как бы ни цеплялось за тебя прошлое, вчерашнее, как бы ни хватало тебя за пятки или за душу, пытаясь удержать, остановить. Стряхивай, отбрасывай его и иди, иди дальше… А прошлое еще живет рядом с тобой. Оно оборачивается то дядей Трошей, то баптистами, то пакостным символом веры Олега Витковского, то Гаевским, то кажимостью Иванычевых, то Витькиным тщеславием и обидой, то страхом Калмыкова… Это все из вчера, оно еще живет сегодня, но его не должно быть завтра. И его нельзя жалеть, перед ним нельзя отступать, иначе оно обволочет, засосет и поглотит. Прошлое не уходит само, его можно только уничтожить. И смотри внимательно: прошлое удивительно ловко умеет прикидываться настоящим и даже будущим!

Где-то возле шихтового двора свистит паровоз. Алексей узнает его — 9П-782. Голосистый «крестник». Тоже скандалист… Нет, работяга!

Голомозый стоит возле табельной доски, обиженно поджав губы. Надувайся, надувайся…

Федор Копейка уже возле своего долбежного, и крылья носа у него уже запачканы. Увидев Алексея, он широко улыбается.

— Эй, кустарь-одиночка, привет!

Алексей подходит и тоже радостно улыбается.

— Здравствуй… Слушай, Федя, я только одного не понимаю: вот когда меня на треугольнике прорабатывали, ты же был не согласен?

— Ну?

— И молчал.

— А что толку, если б я тогда даже кричал? Одного всегда перекричат. А вот всех, — повел он рукой в сторону цеха, — попробуй-ка!

— Так что, всегда только скопом?

— Смотря по обстановке… Есть такая наука диалектика. Слыхал? Ну и… котелок у нас на плечах не зря приделан. Им не орехи бить, думать надо. Газету видел?

— Уже написали?

— Ну, еще как!

Алексей хватает газету. Статья Ю. Алова «Об итогах одного партсобрания». Ну, сначала всякие слова о важности соцсоревнования, опыте передовиков, его распространении… Вот! «…на открытом партсобрании механического цеха резкой и справедливой критике были подвергнуты попытки руководства цеха раздуть без всяких к тому оснований достижения некоторых товарищей. В отдельных случаях имело место создание для них искусственных, тепличных условий. Это нездоровое явление явилось предметом острой критики. Общественность дала решительный отпор неправильной установке на искусственное выращивание якобы передовиков, которые на самом деле таковыми не являются. Неправильные методы работы с молодежью, форсированное выдвижение передовиков ради искусственно созданных показателей были решительно осуждены. Не подлежит сомнению, что это решение послужит предостережением и уроком для всех охотников ввести в заблуждение общественность».

— И это все? Вот гад! Ведь ни звука о том, кто что… Он же сам Витьку раздувал. Даже больше других…

— А ты думал, он про себя напишет: «Вот я такой и сякой, больше всех виноват… Прогоните меня, пожалуйста!..» — Федор слегка стукает его по затылку. — Видно, у тебя эта штука и в самом деле для орехов…

— Ладно, умник!

Алексей, смеясь, идет дальше. Нет, у него не только утраты! Вот появился еще один друг. Настоящий!.. Завидев впереди спину начальника цеха, Алексей нарочно догоняет его и, поравнявшись, говорит:

— Здравствуйте, Владимир Семенович.

Витковский оглядывается, смотрит на Алексея, но не отвечает. Ты еще и обиделся? Обижайся, обижайся…

Иванычев стоит у входа в конторку, кого-то поджидая. Он смотрит на Алексея, Алексей смотрит ему прямо в глаза и проходит мимо, как если бы там было пустое место.

На Доске почета возле конторки зияет дырка — Витькиной фотографии нет, уже сняли. Нет и самого Витьки возле станка. Заболел? Или от стыда попросился в другую смену?.. О, дядя Вася вышел!

Алексей подбегает к Василию Прохоровичу, но тот жестом останавливает его — он занят: протягивает трос через барабан парового цилиндра. Трос он цепляет к крюку мостового крана и, подняв голову, кричит крановщице Лиде:

— Дочка! А ну-ка, натужься!

Голова Лиды высовывается из окошечка.

— Дядя Вася, еще ж не гудело!

— Хватит, что у тебя ноги гудят после вчерашней танцульки?

— А вам завидно? — Лида хохочет и включает контроллер. Цилиндр всплывает вверх и опускается на стол станка.

Василий Прохорович отцепляет трос и только тогда поворачивается к Алексею.

— Пришел, аника-воин? Здорово, здорово…

— Спасибо, дядя Вася, что вступился!

Василий Прохорович смотрит на него поверх очков.

— Всех будешь обходить? Так тебе и за целый день не перекланяться. А начинать надо не с меня — с Маркина. Он первый начал. Так из Витковского пыль выбивал, аж звон стоял.

— Маркин? Из-за меня? Он же меня всегда ругал.

— Мало ли что! Тебя ругал для порядка, для воспитания. А Витковского — за дело. Разница!

— Дядя Вася, а почему ты раньше молчал?

— Я тебе говорил, ты тогда не поверил. Оно и понятно: человек по-настоящему только бокам своим верит…

Матово поблескивает отшлифованное зеркало чугунной плиты. На нее приятно опираться в жаркий день — она всегда прохладна. Рейсмус, циркуль, линейка, молоток, кернер… Краска осталась после Семыкина, можно не разводить. В самом начале его поташнивало от запаха этой клеевой краски… Да разве только от краски? А разогретое машинное масло, мыльные эмульсии, кисленький запашок меди, устойчивый сильный запах кованого железа… Сколько раз он когда-то мечтал сбежать от всех этих запахов, гула моторов, щелканья ремней, осточертевших шаблонов, мертвой глыбы плиты — от всего, что нужно красить, ворочать, прочерчивать, кернить… И как оказалось это дорого, с какой нежностью, болью об утраченном вспоминал он все, что пробовали у него отнять… Нет уж, этого не отнять!

— Ну, Горбачев, вышел на работу, все в порядке? — Ефим Паника кладет на стол чертежи и наряды. — Видишь, я тебе всегда говорил: гуртом даже батьку бить легче! А ты сам, один в бутылку полез… Вот и мыкался. Сам виноват!

Под усмешливым взглядом Алексея глаза Ефима Паники стреляют куда-то в сторону.

— Ну, я побежал, некогда…

Он убегает, Алексей начинает разбирать наряды.

— Слушай, Лешка…

Лицо Виктора растерзано, толстые губы дрожат. Он приготовил длинную, прочувствованную речь, в которой всё: и его переживания, и Шершнев, и Гаевский, и стыд, пережитый на позавчерашнем собрании, позор и раскаяние, заверения, что теперь уже никогда ничего подобного не случится, как он не понимал и не сознавал, а потом понял и осознал. Но теперь он только с трудом может выдавить четыре слова:

— Нам, понимаешь, надо поговорить…

— О чем?

— Ну, все-таки, понимаешь, так получилось…

— Знаешь, Витька: давай замнем. Для ясности.

Виктор настороженно смотрит Алексею в глаза. Алексей смотрит на него и улыбается.

— А ты… не сердишься?

— На тебя? Ты же — дура! — И он толкает ладонью Виктора в плечо.

Виктор наконец понимает, губы его расплываются.

— А ты-то кто? — кричит он и сам изо всех сил толкает Алексея. — Обедать пойдем? Я место займу… А вечером…

С полминуты в воздухе колышется, назревает, растет глухое ворчание, и наконец прорывается могучий рев, в котором тонут все звуки. Третий гудок. Виктор что-то кричит, потом машет рукой и бежит к своему станку.

Рев обрывается, все звуки в цехе на минутку становятся необыкновенно звонкими и отчетливыми. В среднем пролете слышен крик: скандалит Маркин… «Порядок!» — Алексей улыбается и склоняется над плитой.