Горит свеча в моей памяти

В огне войны

Было воскресенье, но я поднялся намного раньше, чем в будни. К двум часам надо было быть в институте, где предстояло сдать устный экзамен. Никакие отговорки на экзамене по школьной гигиене не помогут. Профессору надо отвечать в точном соответствии с учебником, который он же и написал. Сижу, зубрю уже с пяти утра. Вопрос только в том, довезу ли я наскоро приобретенные знания от своего подмосковного жилья до института. За это время все еще может вытрястись из головы.

На железнодорожной платформе сегодня шумнее, чем обычно. В воскресенье многие люди уезжают из города. Поезда идут один за другим, и вагоны переполнены. Радио транслирует музыку. Но кто в этом шуме может ее воспринять?

Вдруг радио умолкает, и после короткой паузы слышится необычно напряженный голос диктора: «Говорят все радиостанции Советского Союза». И еще раз: «Говорят…»

Кто мог ожидать, что через минуту мы услышим: «Гитлер напал на наши границы».

Продолжаю ехать в институт, но уже не знаю, зачем. Ведь завтра пойду в военкомат и заявлю: «Посылайте меня на фронт».

Оказалось, что очень немногие из сотрудников завода, где я работаю ответственным секретарем многотиражки, будут мобилизованы. Уже подходит к концу третья неделя войны, а я все еще гражданский. Когда я проводил своего брата Изю в армию, то в военкомате попросил, чтобы меня тоже мобилизовали и нас обоих послали в одну часть. Лейтенант на бумажке записал мою фамилию и адрес, потом еще несколько фамилий. Казалось, он просто хотел, чтобы мы от него отстали. Но нет…

В тот самый день, когда началась война, 22 июня 1941 года, мой отец написал мне и моему брату Исроэлу (Изе): «Мы с мамой сегодня ночью не сможем заснуть. Сердце болит за вас, дети, но мы благословляем вас и заклинаем: бейте проклятого врага».

Был ли в его мыслях, пока он писал эти слова, этакий цензор, который ручкой, как миноискателем, прощупывал каждое слово и каждую букву? Думаю, что нет.

А вот еще два письма мне и моему брату, который уже был мобилизован. Первое:

И второе:

Моих родителей — Арье сына Йойсефа и Песю дочь Шлойме — и их деревенский дом немцы стерли с лица земли. Они были еврейскими переселенцами, земледельцами. Встав до рассвета, перекусив, чем Бог послал, старые и молодые брались, как рабы, за тяжкий труд. О лучшей жизни и не мечтали.

На плодородных землях Криворожчины раскинулся наш еврейский национальный район, один из трех на Украине. В его трех машинно-тракторных станциях было свыше двухсот тракторов, десятки комбайнов и много других сельскохозяйственных машин. ИКОР[136] щедро помогала евреям переезжать из маленьких местечек в новые места и заниматься сельским трудом.

Этот район Украины славился отличными урожаями пшеницы и винограда.

«Холить виноград — все равно что холить само солнце. Это солнечные лучи, собранные в капли», — так говаривал мой отец, который был виноградарем.

Грянула война, но колхозникам хотелось обеспечить Красную армию хлебом, поэтому они не двинулись с места, хотя немец уже был близко. Лишь 14 августа, после целого дня жатвы и обмолота, запрягли лошадей. До Днепра добрались 18-го. Поздно, переправу контролировали немцы. Часть людей они убили на месте, у остальных беженцев не было другого выхода, кроме как вернуться без лошадей и телег.

Как только прошла первая волна грабительской армии, в поселение хлынули эсэсовцы из «Айнзацгруппы-6». В колхозе «Урицкий» они среди бела дня ворвались в дома и уничтожили их обитателей.

В большом селе Калиновка 24 сентября устроили массовую бойню. Там жила моя старшая сестра. Ее мужа и двух детей привязали за ноги к лошадям и волокли по степи до места уничтожения. У оврага расстреляли всех жителей села — взрослых и детей. Спустя пять лет я нашел там сгнившие детские туфельки.

В селе Войково, где жили мои родители, палачи сперва занялись грабежом. Забрали все до нитки. В первые дни сентября староста села Войково, немец Риц, собрал всех мужчин. Объявил, что их якобы повезут на работу в Никополь. Вечером в свете пожаров подъехало несколько грузовиков. На них убийцы увезли согнанных людей и расстреляли возле рва неподалеку от деревни.

Два дня спустя к колхозной конюшне согнали всех женщин и детей. Им тоже объявили, что повезут в Никополь. Выстроили по пять в ряд и принялись избивать винтовочными прикладами, чтобы они выравнивали ряды и стояли, как солдаты в строю. Их тоже отвели не очень далеко. Среди жертв была моя мама.

От оставшихся в живых свидетелей знаю, что в те дни мой отец божился не «чтобы я так жил», а «чтобы я так умер».

Я — курсант и на марше тащу на себе винтовку, патроны, гранату, котелок, противогаз, лопатку, полный вещмешок и тяжелую шинель, свернутую в скатку. Совсем не просто каждый день с такой поклажей проходить по двадцать и более километров. От проезжих дорог нас держат подальше, а наша — полна буграми и рытвинами. Сперва мы дошли до противотанковых рвов, которые сами же и вырыли, потом до грязной речушки, которую форсировали в одежде, держа винтовки над головой, и на закуску, когда все уже смертельно устали, нам, вместо разрешения отдохнуть, приказали идти строевым шагом. Это называлось «Тяжело в учении — легко в бою».

Но мы не нуждались в поблажках и стремились как можно скорей оказаться на фронте. Я знал, что очень скоро на воротничке моей гимнастерки появятся два эмалированных кубика и я буду командовать взводом. Не секрет, что лейтенантов в пехоту требуется как можно больше. На войне они погибают первыми.

Среди бела дня послышался сигнал тревоги. Мы были почти уверены, что она учебная. Это уже стало будничным делом. Строем зашагали к вокзалу. Эшелон долго маневрировал по железнодорожной линии вокруг Москвы. Наконец прибыли в Подольск. Мой друг дал мне две почтовые открытки. Посланная мною отцу с матерью до них уже не дошла. Брат спустя годы после войны вернул мне ту, что я послал ему, и еще одно письмо, которые он получил уже на фронте. Вот что я ему написал:

Мы прибыли в Малоярославец, расположенный в 124 километрах от Москвы. Город казался пустым; будто навечно законсервированными выглядели и две сходившиеся в нем магистрали: Московская железная дорога и Брестское шоссе. Не нужно быть стратегом, чтобы понять, что это главные оперативные магистрали, соединяющие столицу с южными и западными окраинами страны.

До нас донеслись звуки близких разрывов. Мы уже на фронте? Так ли это, нам никто не сообщил. Я около двух лет провоевал в партизанском полку, прославившемся своим боевым духом, но именно эти первые двенадцать дней войны под Москвой врезались в память и заслонили многие кровавые бои, в которых мне довелось участвовать.

…Немцы перешли в наступление в 10 утра. К тому времени они заняли деревню Сабиново, убив всех находившихся там тяжелораненых. После короткой, но сильной артподготовки стали бомбить нас с воздуха. Их самолеты летали так низко, что колесами едва не касались земли. И при этом стреляли. Отступать нам было запрещено под страхом смертной казни!

У немцев было пятикратное превосходство, но мы ринулись в рукопашный бой (патронов у нас уже было очень мало). Такого немцы не ожидали. Это было не поле битвы, а поле резни, когда люди уже, кажется, не люди. В тот раз немцы не выдержали, потому что штыковой бой страшен, как встреча с самой смертью.

О том, как подольские курсанты в судьбоносном октябре 1941 года с жертвенной готовностью отбили атаки фашистских войск, которые рвались к Москве, уже издавали книги военных историков, писателей, журналистов, создавали кинофильмы и музыкальные произведения известных композиторов. Стоят памятники, есть специальный музей. В Москве и других городах есть улицы, названные в честь подольских курсантов, и все же многое из этой правды еще не договорено. Еще должно появиться более основательное и всестороннее понимание масштаба этой эпопеи. Мы, очень немногие оставшиеся в живых (например, из 120 бойцов моей роты выжил я один), каждые пять лет собирались и, вспоминая прошлые дни, уточняли такие подробности, которые мог запомнить лишь тот, кто сам все это пережил.

Днем, в полубреду, еще можно было выдержать, но ночью, во сне, снова была только война. Мы вязли в густой грязи. Земля дрожала и словно смешивалась с небом. Мой друг Семен Штерн будил и пытался успокоить меня. (Семен был двоюродным братом Григория Штерна, генерал-полковника, Героя Советского Союза, а в 1940–1941 годах — командира Дальневосточного военного округа. 28 октября 1941 года Григорий Штерн и дважды Герой Советского Союза Яков Смушкевич были расстреляны по приказу Сталина вместе с еще несколькими прославленными генералами.)

После этих двенадцати суток беспрерывных боев я, вчерашний курсант и завтрашний лейтенант, исчез на целых два года и девять месяцев. Мои родственники и друзья, разузнавая обо мне, неизменно получали один и тот же ответ: «пропал без вести». Такое сообщение лучше было бы спрятать куда-нибудь подальше и не показывать постороннему. Раз в государственных канцеляриях про тебя, фронтовика с передовой, больше вестей нет, ты уже из тех, кого подозревают в измене.

Так это тянулось до 27 июня 1944 года, когда наш партизанский полк соединился с наступающей Красной армией. В полку было 1302 бойца. Мы действовали в Кировском, Кличевском, Бобруйском, Осиповичевском районах Могилевской области и Рогачевском районе Гомельской области. Я был последним, пятым начальником штаба полка. Максим Дрозд, четвертый начальник штаба, погиб в ночном бою, который мы сами навязали врагу. Дрозд тогда обогнал меня всего на два-три шага…

Утверждали меня на его место с трудом. Как же могло быть иначе, ведь у меня не было никакого воинского звания, а такая должность этого непременно требовала. Беспартийный. Был в руках у немцев, к тому же еврей. Командир полка, требовавший, чтобы меня утвердили, был уверен, что я русский. Руководство военно-оперативной группы, однако, знало, кто я, а потому заупрямилось (особенно комиссар Герасим Комор) и сперва добилось своего.

Тут я прерву свой рассказ и позволю себе процитировать несколько строк из письма ко мне. Написал его Степан Свирид.

С первых дней в партизанах я затылком чувствовал его злой взгляд. Но продолжалось это недолго. По его приказу я вскоре был назначен командиром взвода разведки в его оперативной группе. В партизанском лагере, где находилось командование, я появлялся редко. Он и командир внимательно выслушивали мой рапорт, долго расспрашивали и всякий раз предупреждали, чтобы я меньше рисковал. Когда я привел двух бывших красноармейцев, которые уже носили немецкую военную форму, мне опять было строго запрещено лично вести предварительные разговоры с такими личностями. Так вот, из письма С. Свирида:

Как сильно в нас, евреях, в годы войны было чувство мести, можно не объяснять. Надо полагать, что именно поэтому мы часто первыми бросались в огонь.

В июле 1944-го недалеко от Гомеля мы обнаружили в амбаре довольно большое количество мешков с адресованными нам, белорусским партизанам, письмами. Разбирать эти мешки, видно, начали только несколько месяцев спустя, так что письма от брата Изи я получил, уже находясь в госпитале.

Еще предстоят очень тяжелые бои, но немцы уже приближаются к своему черному концу. Я служу в Днепровской военной флотилии, и у меня уже есть почтовый адрес.

Вот узкий листочек бумаги, исписанный мелкими буквами с обеих сторон, испачканной кляксами.

Этот очерк я писал долго. Вычеркивал, восстанавливал, снова вычеркивал, переставлял. И все эти недели опять был в огне войны. Мои домашние постоянно упрашивали меня бросить работу, но это было выше моих сил. Заслугами тут не пахнет, потому что это не только моя военная судьба. Сегодня, к сожалению, мало осталось тех, кто бы мог рассказать о войне.

Хаше Беркович

Дремучие белорусские леса, чей вид и запах живы в моей памяти до сих пор. Прошло больше шестидесяти лет с тех пор, как мы расстались, но вы, как туман, снова всплыли передо мной. Я вижу белоствольные березы и заросшие зеленью болота. Чувствую запах грибов и поздней земляники. Память уносит меня в знакомые деревни, села, хутора, где каждый дом, каждый пригорок и куст мне напоминают минувшие дни, большие и малые бои, долгие ночи у костра.

Я вспоминаю наших друзей, белорусских крестьян, которые делились с нами последним ведром картошки, ложечкой соли, цигаркой махорки, смешанной с корой.

Уже давно заросли травой эти стежки, эти узкие партизанские тропы, но в моей памяти все осталось таким, каким было в те годы, которые никогда не будут забыты.

…Лес и небо — первые утренние лучи медленно рассеяли тьму, и все кругом озарилось светом. На небе пасутся облачные овечки, которые кажутся легкими, как паутинки. Я уже знаю, что ветка иногда может вздрогнуть, как человек, прогоняющий страх. Мне ведомо, что, когда запевают птицы, листья прислушиваются и становятся от этого пения еще зеленей.

Небо и лес — заросшая травой дорога, которой уже давно не касались колеса. От легкого ветерка травинки начинают гнуться и целоваться друг с другом. Рядом с бывшей дорогой — узкая извилистая тропинка. Вспоминаю хор порхающих птиц, которые умеют не только петь, но и смеяться, и плакать, и тихонько переговариваться, даже предупреждать. Эти звуки мне уже давно знакомы и больше не мешают прислушиваться к тому, что происходит вдали. Я снова в том времени и с теми героями, о которых пишу.

Слышу приближение знакомых шагов. Это мой ординарец Ваня Чайка. Все бы хорошо, но на хутор он ходил не один. С ним отправился Митя Ерохин, один из лучших моих разведчиков, а Митиных шагов не слышу.

Я заметил, что Чайка слегка выпил, глаза поблескивают. С мальчишеским задором, а не так, как обычно, он сообщил мне, что неподалеку от хутора они задержали немецкую шпионку.

— Чайка, — не даю я ему продолжить, — где документы, которые вы забрали у этой шпионки?

— Какие документы? Она еврейка. Разрешите привести ее сюда, к нашей палатке.

Примерно так начался мой день 64 года тому назад. А теперь об этой «еврейке», о Хаше Беркович, о том, какой я ее запомнил. Не знаю, почему до сих пор не рассказал о ней, хотя она этого честно заслужила. Видно, так уж в жизни бывает, что мы перелистываем прошлое с недопустимым опозданием.

Хаше — типичная еврейка, на вид уже далеко за шестьдесят. Черные когда-то волосы поседели. Немного сутулится. За плечами объемистая торба. В правой руке не палка, а целый посох, длиной почти с нее саму.

— Бабушка, — спрашиваю ее, — как вас зовут?

Ответа не последовало. Немного подождав, повторяю вопрос. На этот раз слышу:

— Так и зовут. Старики и дети зовут меня бабушкой. Имя у меня было, но я его так глубоко спрятала, что даже во сне оно ко мне не приходит.

В эту минуту я не мог и не хотел спрашивать еще о чем-нибудь. Попросил ее присесть рядом со мной на колоду, которую мы втащили в палатку, и пододвинул поближе к ней оцинкованную миску с вареной картошкой. Она посмотрела на меня так, что мы оба без слов почувствовали душевное родство.

Пока мы еще могли оставаться в этом лесу, бабушка была с нами. Она стала рассказывать сама, не дожидаясь моих расспросов. Это был разговор от сердца к сердцу, который возможен только между своими. Начала она, кажется, так:

— Как я понимаю, вы хотите узнать, что в моей торбе. Трава. А еще там лежит крестьянская дерюга. Когда ноги не слушаются, я там, где лес погуще, высыпаю траву на землю, ложусь, закутываюсь в дерюгу и, если тихо кругом, могу поспать. Уже привыкла. Зовут меня Хаше, Хаше Беркович, и другой не стану. Медный крестик и «картинки»[139] у меня есть, но только я их ношу в кармане.

На что живу? Когда надо, выдаю себя за нищенку. Надвину платок на глаза и прошу плачущим голосом: «Люди, кто в Бога верует, пожалейте». Кочую от дома к дому, и так наш человек может шепнуть мне тайну, которую я должна как можно скорей передать партизанам.

Для тех, кого надо поддержать, напомнить, кто выиграет войну, я гадалка. Ведь чем-то надо привлекать к себе людей. Пускаю в ход сразу две колоды. Мои-то карты уже истрепались, ими пользоваться нельзя. Так я недавно пошла к знакомому крестьянину, и он мне привез из города новые.

Иду я себе по едва заметной тропинке, на которой нет человеческого следа, и вдруг: «Стой!» И еще раз: «Стой, ни с места!»

Стою и не шевелюсь. К таким встречам в лесу уже привыкла. Но этот ваш Чайка… Вначале он мне дал ответить на его вопросы. Но потом его что-то насторожило, и он так на меня глянул — хоть с жизнью прощайся. Мало того, что сразу опознал во мне «немецкую шпионку», так еще вытащил из кармана полицейскую повязку и жестяную кругляшку, похожую на немецкий орден. Со мною он больше не разговаривал, но Мите сообщил, что знает наверняка: она, дескать, идет с заданием от партизан, и за поимку такой лесной бандитки им обоим хорошо заплатят.

Теперь хотите знать, как ваш Ерохин повел себя? Они долго шушукались, потом Митя расхохотался, подал мне две вареные картофелины и велел сесть на землю. Когда Чайка ушел, он мне объяснил, что все будет так, как прикажет командир.

Командир, а не офицер или староста, все решит. Тут я окончательно поняла, кто меня задержал и с кем имею дело. Сказать, что полегчало на душе, значит, ничего не сказать.

…Партизаны и особенно партизанские разведчики часто вели себя, как ночные птицы, как совы: ночью орудуют, а днем дремлют. Но когда Хаше рассказывала о себе, мне было не до сна. Вот что я услышал дальше:

— Родом я из Фаболова[140] — еврейского местечка, такого же, как десятки других. В девках не засиделась. После свадьбы мы с мужем переехали в Бобруйск. До того, как я оказалась в Минске, а затем в Москве, я-то думала, что города, больше нашего, и на свете нет.

Что касается заработков, то мой муж был сапожником, а сын — слесарем на деревообрабатывающем комбинате. Наш домик стоял недалеко от железнодорожной линии, мы держали скотину, кур, гусей и даже индюшек. Прислуга мне была не нужна, сама справлялась.

У старшей дочери у самой уже было двое детей, и за несколько дней до начала войны из Москвы приехала в гости моя младшая с любимым внуком. Из Бобруйска она успела с ребенком выбраться, но Бог весть, удалось ли ей добраться до дома.

Спустя шесть недель, когда немцы захватили город, они собрали 800 евреев и всех расстреляли. Среди них были мой муж и сын. Дочь с внуками заперли в гетто. Меня спрятал хороший человек, белорус. Я думала, что все-таки смогу им чем-то помочь.

Думала…

Однажды я ночью отправилась в далекий путь. 40 километров проделала за трое суток. Там, в деревне, жила семья, в которой двое детей довольно долго снимали у меня комнату. Я их обслуживала, как родных. Они меня не выгнали, я не голодала, днем сидела в яме, а ночью — в доме, но жить мне не хотелось.

Это длилось до тех пор, пока хозяин не стал рассказывать о партизанах в окрестных лесах. Тут у меня в голове все переменилось. Еле перезимовала, дождалась весны и снова пустилась в дорогу.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Но я опять встретила знакомую женщину, которая была очень напугана. Ее мужа успели мобилизовать в Красную армию, да к тому же у нее был еще один «недостаток» — она все еще была красива. Остаться у себя она позволила не больше, чем на два-три дня. Я ее понимала, но после долгих скитаний должна была прийти в себя.

Лежу, спрятавшись, на печи. Слышу, стучат в дверь. Пришел человек из соседней деревни, в которой есть немецкий комендант и полицейский гарнизон. Из его рассказа понимаю, что он и сам не прочь надеть полицейскую повязку. Партизан он кроет последними словами, и моя хозяйка вынуждена ему поддакивать. Боится, что ее судьба окажется в его лапах.

Водку этот тип принес с собой. Несколько раз приложился к бутылке и тут уж совсем разоткровенничался. Оказывается, завтра гитлеровцы нападут на партизан, которые находятся в лесу около Озерян.

Меня тогда обуял такой ужас, что я даже забыла о себе. Как только они перебрались в другую комнату, я слезла с печи, тихо-тихо вышла из дома и огородами — в тот лес, из которого пришла. Дальше уже не пошла, а побежала. Где Озеряны, я знала, но доберусь ли туда за один день?

В темноте, не видя ни домов, ни даже дороги, все же добралась. Охоты пускать меня в дом у хозяек не было. Пришлось побираться.

Наконец я переступила порог дома, в котором сразу почувствовала себя счастливой, будто попала в свой родной город. За столом сидели двое мужчин, в углу лежали седла, пропахшие конским потом. Мужчины вначале не хотели признаваться, что они партизаны, но меня уже трудно было обмануть. Я их предупредила, что их ждет в ближайшие часы. Один сразу вышел из дому, чтобы как можно скорей предупредить командира.

Как гитлеровцев встретили и чем кончился бой, вам, наверно, рассказывать не надо.

Выписки из документов с подписями и печатями.

Из другого документа:

К нашим лесам потянулись немецкие колонны — пешком и на грузовиках, с артиллерией и танками. Они собирались окружить несколько районов и уничтожить нас. Партизаны, уже понимавшие, что к чему, собирались временно покинуть базы и забраться как можно дальше в лес. Об этом мне в те дни сообщил командир полка Семен Демидович Борковский. Разведчики не знают покоя. Как бы ни было опасно, нужно рисковать. У моей роты серьезные потери. Митю Ерохина так тяжело ранило, что взять его с собой в дальний путь нельзя. Что делать?

Остаться с Митей Хаше Беркович вызвалась сама. Я пытался ее отговорить, но она ответила: — Нет! — И еще раз: — Нет!

Я сам отвел Хаше и Митю к мужику, сын которого, как я знал, служит полицаем, так что к нему не придут искать «лесных бандитов». Этого человека мне не надо было предупреждать, что если с его «гостем» случится что-то плохое, ему несдобровать. Он понимал, что ему не отказаться, но все упрашивал меня:

— Партизана — ладно, еще можно что-нибудь придумать, но это же еврейка, о Господи, еврейка! Их же всех уже истребили, откуда она взялась?

О Хаше Беркович, которая тогда чудом осталась жива, можно сказать: «По делам и слава». Кто-то может мне возразить, что не надо жить прошлым, а Хаше уже давно нет на этом свете. Честно говоря, я и сам думал об этом. Но решил: такое славное имя нужно помнить. Хаше это заслужила, потому что опять-таки — по делам и слава.