Горизонт

В последнее время Босманс размышлял о своей молодости, о некоторых событиях, историях без продолжения, что резко оборвались, запомнились только лица без имен, мимолетные встречи. Отдельные эпизоды возвращались из далекого прошлого, но коль скоро их ничто не связывало с последующей жизнью, они пребывали в бессрочном настоящем, в неопределенном взвешенном состоянии. Он вечно будет задавать себе вопросы, но так и не найдет ответов. Разрозненные фрагменты не собрать воедино. Он пытался упорядочить их на бумаге, искал хоть одну достоверную деталь: точное число, место действия, фамилию, что пишется неведомо как. Купил блокнот в обложке из черной искусственной кожи и всегда носил его во внутреннем кармане пиджака, чтобы в любую секунду зафиксировать вспышку воспоминания на краю провала памяти. Ему казалось, что он раскладывает бесконечный пасьянс.

Понемногу он восстанавливал ход событий, и его мучили сожаления: зачем он выбрал этот путь, а не иной? Почему позволил раствориться в безвестной толпе даме с необычным лицом, с изящной фигурой, даме в причудливом меховом токе, даме с собачкой на поводке? При мысли о том, что могло произойти, но так и не произошло, у него кружилась голова.

Обрывки воспоминаний относились к той поре, когда мы часто оказываемся на распутье, когда открыто столько дорог, когда выбор еще возможен. Записи множились в блокноте и приводили ему на ум статью о темной материи[1], написанную им для астрономического журнала. За действительными событиями и знакомыми лицами он ясно различал сгущение темной материи: в нее превратились краткие встречи, пропущенные свидания, потерянные письма, имена и номера телефонов, что остались в потрепанном забытом ежедневнике, а еще все незнакомцы и незнакомки, мимо которых проходишь, даже не заметив их. Темной материи в жизни, как в космосе, гораздо больше, чем плотной, зримой. Она бесконечна. В его блокноте запечатлены лишь отдельные мгновения слабого мерцания посреди глубокой тьмы. Настолько слабого, что приходилось прищуриваться, сосредотачиваясь на поиске яркой отличительной черты и пытаясь восстановить с ее помощью целое, хотя целого нет, есть лишь частицы, лишь звездная пыль. Ему хотелось погрузиться в темную материю и распутать понемногу все оборвавшиеся нити, ну да, вернуться в прошлое и удержать ускользающие тени, побольше узнать о каждой. Но это невозможно. Поэтому оставалось одно: вспомнить их имена. А если получится, и фамилии. К именам они притянутся, словно к магниту. Имена придадут четкость смутным образам, пока что едва-едва различимым. Во сне они привиделись, встретились наяву?

Меровей. Имя это или фамилия? Не стоило долго размышлять о такой малости, хотя бы из боязни, что мерцание совсем угаснет. Удалось записать слово в блокнот, уже хорошо. Меровей. Притворимся, что думаем о чем-нибудь другом, — единственный способ подстеречь воспоминание, не спугнув, — пусть проявится само, без нажима. Меровей.

Босманс неторопливо шел по авеню Опера около семи часов вечера. То ли час тому благоприятствовал, то ли близость бульваров и Товарной биржи… Во всяком случае, теперь он вспомнил лицо Меровея. Ясно увидел молодого человека, светловолосого, кудрявого, в темном жилете. Почему-то Меровей представился ему в одежде посыльного, одним из тех до времени состарившихся мальчиков, что ожидают у дверей ресторанов и в холлах дорогих гостиниц. Его лицо действительно было помятым, увядшим, несмотря на молодость. Казалось бы, голоса забываются навсегда. Однако он восстановил и его металлический звонкий голос, как нельзя лучше подходящий для дерзостей гавроша и колкостей денди. Обрывающийся под конец внезапным дребезжащим старческим смешком.

Босманс увидел их в семь часов вечера, когда закрывались конторы возле Товарной биржи. Многочисленные стайки служащих сливались в плотную толпу, так что на тротуаре не протолкнуться, не выбраться из их потока. Меровей с двумя-тремя коллегами тоже вышел на улицу. Пухлый белокожий юнец не отходил от него ни на шаг, восхищенно и робко ловя каждое слово. Другой, костистый блондин в очках с затемненными стеклами и перстнем-печаткой на пальце, невозмутимо хранил молчание. Самому старшему из них было лет тридцать пять. Босманс вспомнил его даже отчетливее, чем Меровея: зачесанные назад черные волосы и одутловатое, грубое, курносое, какое-то бульдожье лицо. Он никогда не улыбался, держался с подчеркнутой властностью. Босманс не ошибся, угадав в нем начальника. Тот поучал и отчитывал остальных, будто строгий наставник, а они выслушивали его с покорностью и робостью. Даже Меровей только изредка позволял себе непочтительно ответить ему. Кто еще был с ними, Босманс не помнил. Прочие так и остались в тени. Но стоило памяти подсказать два слова: «Веселая компания», — и мгновенно имя «Меровей» вызвало чувство неловкости.

Однажды вечером Босманс, как обычно, поджидал у дверей Маргарет Ле Коз, а Меровей с начальником и блондином в очках вышли раньше нее и направились в его сторону. Ни с того ни с сего начальник обратился к нему с вопросом:

— Хотите, мы вас примем в Веселую Компанию?

Меровей захихикал по-стариковски. Босманс растерялся и молчал. Что еще за Веселая Компания? Начальник пояснил с неизменной суровой серьезностью: «Веселая Компания — это мы», — и Босманс решил было, что он шутит, говоря о весельчаках замогильным голосом. Однако, присмотревшись к этой троице, залитой кровавым закатным светом, он представил себе, как они прохаживаются по бульварам с увесистыми тростями в руках и колотят одиноких прохожих, застав их врасплох. Под леденящий смех Меровея. Поэтому он ответил:

— В Веселую Компанию, благодарю… Но позвольте обдумать ваше предложение…

Они выглядели разочарованными. Хотя он и приятелем-то их не был. Сталкивались вот так случайно раз пять или шесть. Маргарет Ле Коз работала вместе с ними, она их и познакомила. Находясь в подчинении у похожего на бульдога брюнета, Маргарет поневоле была обходительна. В субботу к вечеру на бульваре Капуцинок он снова встретил всех троих: Меровея, начальника и блондина в затемненных очках. Те выходили из гимнастического зала. Меровей настойчиво приглашал его «выпить чего-нибудь и попробовать миндальных пирожных». Так Босманс очутился на другом конце бульвара за столиком кондитерской «Мадам де Севинье». Меровей искренне радовался, что привел друзей именно сюда. С небрежностью завсегдатая подозвал одну из официанток и пронзительно крикнул: «Чаю с пирожными!» Двое других смотрели на него ласково, — Босманс уж никак не ожидал, что начальник, обыкновенно мрачный и строгий, способен на снисходительность.

— Ну что вы решили? Вступите в нашу Веселую Компанию?

Меровей грозно требовал ответа, и Босманс уже подыскивал благовидный предлог, чтобы улизнуть. К примеру, он скажет им, что должен срочно позвонить. А сам уйдет не простившись. Но ведь они коллеги Маргарет Ле Коз. И, поджидая ее, он каждый вечер мог наткнуться на них.

— Ну что, неужели вам не хочется стать своим в Веселой Компании?

Меровей настаивал, наступал на Босманса все более задиристо, явно нарывался на ссору. Двое других уже приготовились наблюдать за поединком на боксерском ринге, похожий на бульдога брюнет чуть заметно усмехался, блондин в затемненных очках оставался невозмутимым.

— Видите ли, — спокойно объяснил Босманс, — закрытая школа и казарма привили мне стойкое отвращение к любым компаниям.

Меровей, сбитый с толку неожиданным объяснением, зашелся старческим смехом. Тему разговора тотчас сменили. Начальник с важностью сообщил Босмансу, что два раза в неделю они посещают гимнастический зал. Осваивают различные виды борьбы, включая французский бокс и дзюдо. У них даже есть учитель фехтования. А по субботам «участвуют в кроссе» или «выходят на гаревую дорожку» в Венсенском лесу.

— Неплохо бы и вам заняться спортом вместе с нами…

Босмансу показалось, что это не предложение, а приказ.

— Уверен, вы мало времени уделяете физическим упражнениям…

Начальник смотрел ему прямо в глаза, и Босманс не без труда выдержал его взгляд.

— Ну что, пойдете с нами в гимнастический зал?

Широкое бульдожье лицо просияло.

— На следующей неделе, согласны? Я запишу вас в тот, что на улице Комартен, хорошо?

На этот раз Босманс не сумел отказаться. Настойчивость начальника в самом деле оживила в памяти далекое прошлое: закрытую школу и казарму.

— Хоть вы и утверждали только что, будто ненавидите любые компании, — раздался высокий резкий голос Меровея, — однако общество мадемуазель Ле Коз вам не претит?

Услышав бестактное замечание, остальные смутились. Меровей по-прежнему улыбался, но и он побаивался, не рассердится ли Босманс.

— Нет, не претит отнюдь. Вы совершенно правы, — кротко отозвался тот.

Вышли из кондитерской и распрощались. Веселая Компания вскоре затерялась в толпе; начальник и блондин в затемненных очках шли рядом. Меровей немного отстал, несколько раз обернулся и помахал Босмансу. А что, если память его подводит? И они расстались не у дверей кондитерской, а возле конторы около семи в один из вечеров, когда он поджидал Маргарет Ле Коз?

Несколько лет спустя часа в два ночи Босманс подъехал на такси к перекрестку авеню Франклин-Рузвельт и улицы Колизей. Зажегся красный свет, и шофер затормозил. На краю тротуара прямо перед ними неподвижно стоял окоченевший человек в легком черном плаще и плетеных сандалиях на босу ногу. Босманс узнал Меровея. Осунулся, наголо острижен. Застыл на своем посту и заученно улыбался каждой из редких в поздний час машин. Ощеривался. Будто соблазнял клиентов-покойников. Январь, отчаянный холод, тьма. Босманс хотел подозвать его, расспросить, но подумал, что Меровей не вспомнит, кто он такой. Пока машина не свернула на круг, Босманс все смотрел на него сквозь заднее стекло. Неподвижная фигура в черном плаще приковывала взгляд, внезапно ему пришел на ум пухлый белокожий юнец, часто сопровождавший Меровея и беспредельно обожавший его. Что с ним сталось?

В памяти толпились десятки, сотни призраков, подобных Меровею. По большей части они так и остались безымянными. И тогда приходилось записывать в блокнот отдельные приметы. Молодая брюнетка со шрамом в определенный час встречалась ему в метро на линии Порт-д'Орлеан — Порт-де-Клиньянкур… Зачастую только названия улиц, станций, кафе спасали тени от забвения. В разных частях города, то на улице Шерш-Миди, то на улице Альбони, то на улице Корвизар, он видел бездомную в габардиновом пальто, похожую на старый неуклюжий манекен…

Его удивляло, что в огромном Париже, где жителей миллионы, можно несколько раз столкнуться с одним и тем же человеком, причем через немалые промежутки времени и в местах, достаточно далеких друг от друга. Он обратился за разъяснением к приятелю — тот пытался выиграть на скачках с помощью теории вероятности, то есть изучал номера «Пари-Тюрф» за последние двадцать лет, полагая, что отыщет закономерность. Увы, приятель не сумел ответить. В конце концов Босмансу подумалось: наверное, судьба иногда проявляет настойчивость. Посылает дважды или трижды возможность с кем-то заговорить. Не воспользуешься, тебе же хуже.

Как называлась та контора? Что-то вроде «И. о. Ришелье». Да, пусть будет так: «Временно исполняющие обязанности Ришелье». Она располагалась на улице 4 Сентября в огромном здании, где прежде печаталась газета. В кафетерии на первом этаже он несколько раз дожидался Маргарет Ле Коз, потому что зима в том году была суровая. Но ему больше нравилось ждать ее на улице.

В первый раз он даже поднялся к ней наверх. Прошел мимо громоздкого лифта светлого дерева. Направился к лестнице. На каждую площадку выходила двустворчатая дверь с табличкой, названием той или иной фирмы. Увидев «И. о. Ришелье», он позвонил. Дверь открылась сама собой. В глубине за перегородкой с витражным верхом, похожей на витрину, Маргарет Ле Коз склонилась над письменным столом, так же как все вокруг. Он постучал по стеклу, она посмотрела на него и знаком велела дожидаться внизу.

Босманс всегда становился поодаль, с краю тротуара, чтобы его не унес поток многочисленных служащих — они заканчивали работу одновременно по звонку, резкому и пронзительному. Первое время он боялся, что пропустит Маргарет, не разглядит в толпе, и просил надеть что-нибудь яркое, бросающееся в глаза, красное пальто, например. Ему казалось, будто он встречает кого-то на вокзале, стоя возле прибывшего поезда и вглядываясь в проходящих пассажиров. Их все меньше и меньше. Вот из последнего вагона выходят те, что замешкались, но надежда еще остается…

Недели две она проработала в филиале «И. о. Ришелье», неподалеку от основного здания, возле церкви Нотр-Дам-де-Виктуар. Он неизменно ждал ее в семь часов вечера на углу улицы Радзивилл. Глядя, как Маргарет Ле Коз идет ему навстречу одна, появившись из дверей первого дома справа, Босманс понял, что она тоже сторонится теперь скопления людей, — страх, что ее проглотит толпа, не отпускал и его с момента их первой встречи.

В тот вечер на площади Опера собрались демонстранты, они стояли на газоне, а напротив них растянулись цепью вдоль бульвара солдаты роты республиканской безопасности, видимо, в ожидании правительственного кортежа. Босмансу удалось пробраться к входу в метро до того, как между ними произошло столкновение. Но спуститься он не успел — оттесненные солдатами демонстранты хлынули вниз по лестнице, сметая впереди идущих. Он едва не упал и невольно потащил за собой какую-то девушку в плаще, потом бегущие вжали их в стену. Завыли сирены полицейских. Босманса и девушку чуть не раздавили, но внезапно напор толпы ослаб. Хотя людей в метро было по-прежнему много. Час пик. Потом они ехали в одном вагоне. Там, у стены, девушку ранили, из рассеченной брови текла кровь. Через две остановки они вышли вместе, он повел ее в аптеку. Так они и шагали рядышком. Бровь в аптеке заклеили пластырем, пятно крови осталось на воротнике плаща.

Тихая улочка. Кроме них, ни единого прохожего. Смеркалось. Улица Синяя. Название показалось Босмансу вымышленным, ненастоящим. Он даже подумал, не привиделось ли ему все это во сне. Однако много лет спустя он оказался случайно на улице Синей и замер, пораженный внезапной мыслью: «Отчего все уверены, будто незначительные слова, которыми обменялись двое в момент знакомства, тают в пустоте, словно их и не было вовсе? Неужели смолкли навсегда голоса, телефонные разговоры за целое столетие? Исчезли миллионы секретов, сообщенных шепотом на ухо? Пропали обрывки фраз, бессмысленные и потому обреченные на забвение?»

— Маргарет Ле Коз. Пишется раздельно: Ле Коз.

— Вы живете здесь неподалеку?

— Нет, в Отёй.

Что, если воздух до скончания времен насыщен всем когда-либо сказанным и стоит только затихнуть и прислушаться, мгновенно уловишь отзвуки, отголоски?

— Стало быть, вы тут работаете?

— Да. В одной из контор. А вы?

Босманс не ожидал, что она заговорит так спокойно, пойдет рядом с ним размеренным неторопливым прогулочным шагом; внешняя невозмутимость и безмятежность не сочетались с заклеенной пластырем бровью и кровавым пятном на плаще.

— Я? Я работаю в книжном магазине…

— Наверное, интересно…

Она произнесла это равнодушным светским тоном.

— Маргарет Ле Коз… У вас бретонская фамилия, верно?

— Да.

— Значит, вы родились в Бретани?

— Нет. В Берлине.

Ответила с безукоризненной вежливостью, но Босманс почувствовал, что ничего больше она о себе не расскажет. Родилась в Берлине. Две недели спустя он ждал Маргарет Ле Коз на улице в семь часов вечера. Меровей показался раньше других. В выходном костюме, тесноватом в плечах, от модного в то время портного, некоего Ренома.

— Пойдете с нами сегодня вечером? — прозвучал его металлический голос. — Мы намерены развлечься… В кабаре на Елисейских Полях… Будет представление…

Он выговорил «представление» так веско, что не осталось сомнений: речь идет о престижнейшем из парижских ночных заведений. Но Босманс отклонил приглашение. Тогда Меровей подошел к нему вплотную.

— Все ясно… Вы выходите в свет только с бошами.

Босманс взял за правило не обращать внимания на оскорбления, подстрекательства, злобные выпады окружающих. В ответ он лишь задумчиво улыбался. Его рост и вес в большинстве случаев сулили противнику неравный бой. И потом, по сути, люди не так плохи, как кажутся.

А в вечер знакомства они с Маргарет Ле Коз просто шли и шли рядом. Наконец оказались на авеню Трюден, о которой говорилось, будто у нее нет ни начала, ни конца, потому что она обнимала целый квартал, словно остров или анклав, и машины тут проезжали редко. Они сели на скамью.

— А чем вы заняты в вашей конторе?

— Я секретарь. И еще переводчик корреспонденции на немецкий.

— Ах ну да, само собой… Вы же родились в Берлине…

Ему хотелось узнать, как случилось, что бретонка родилась в Берлине, но собеседница была несловоохотлива. Она взглянула на часы:

— Дождусь, когда закончится час пик, и снова спущусь в метро…

И вот они сидели в кафе напротив лицея Роллен и ждали. В этом лицее, как и в нескольких других столичных и провинциальных пансионах, Босманс провел некогда года два-три. По ночам убегал из дортуара и крался по тихой темной улице к ярко освещенной площади Пигаль.

— А высшее образование у вас есть?

Наверное, вид лицея подсказал ему этот вопрос.

— Нет. Высшего нет.

— У меня тоже.

Они сидели друг напротив друга в кафе на авеню Трюден — забавное совпадение… Чуть дальше на этой же стороне находилась Высшая коммерческая школа. Один соученик по лицею Роллен — фамилии Босманс не запомнил, — толстощекий, чернявый, всегда носивший мягкие сапожки, уговорил его записаться туда. Он согласился исключительно ради отсрочки от военной службы, но проучился всего две недели.

— Как вы считаете, обязательно ходить с этим пластырем?

Она почесала бровь сквозь повязку. По мнению Босманса, пластырь не следовало снимать до завтрашнего дня. Он спросил, не больно ли ей. Она покачала головой:

— Нет, не очень… Тогда на лестнице я чуть не задохнулась в тесноте…

Толпа у метро, переполненные вагоны, неизменная ежедневная давка… Босманс где-то читал, что в момент первой встречи каждого словно ранит присутствие другого, пробуждая от оцепенения, одиночества, причиняя легкую боль. Поздней, размышляя о том, как они впервые встретились с Маргарет Ле Коз, он пришел к выводу, что судьба именно так и должна была их свести: у входа в метро, притиснув обоих к стене. Будь тот вечер иным, они бы спустились по той же лестнице среди тех же людей, сели бы также в один вагон, но не заметили бы друг друга… Как подумаешь об этом… Но разве такое возможно?

— И все-таки мне хочется снять пластырь… Она попыталась подцепить пальцами краешек, но не смогла. Босманс придвинулся к ней:

— Постойте… Я помогу…

Он осторожно отлеплял пластырь, миллиметр за миллиметром. И видел лицо Маргарет Ле Коз совсем близко. Она попыталась улыбнуться. Он резко дернул и полностью оторвал пластырь. Над бровью у нее налился синяк.

Босманс так и не снял руку с ее плеча. Она смотрела на него в упор большими светлыми глазами.

— Завтра в конторе скажут, что я с кем-то подралась…

Босманс спросил, нельзя ли ей после подобного «происшествия» посидеть дома несколько дней. По грустной улыбке он догадался, что наивный совет ее умилил. У «Исполняющих обязанности Ришелье» отлучишься на час — потеряешь место.

Они дошли до площади Пигаль, повторив путь маленького Босманса, сбегавшего из дортуара лицея Роллен. У входа в метро он предложил проводить ее до дома. Не болит ли у нее голова? Нет. Уже поздно, на лестницах, на платформах и в поездах ни души, так что ей нечего бояться.

— Можете как-нибудь вечером в семь часов встретить меня на выходе из конторы, — предложила она с неизменным спокойствием, будто отныне их свидания неизбежны. — Улица 4 Сентября, дом двадцать пять.

Ни у кого из них не оказалось бумаги и ручки, чтобы записать адрес, но Босманс попросил ее не беспокоиться: он никогда не забывал названия улиц и номера домов. Так он сопротивлялся безликости и равнодушию больших городов, противостоял ненадежности жизни.

Она спустилась в метро, он смотрел ей вслед. Неужели он будет ждать на улице 4 Сентября напрасно? Его охватил ужас при мысли, что он больше никогда ее не увидит. Босманс вспоминал и никак не мог вспомнить, кто написал: «Каждая первая встреча — рана». Вероятно, он вычитал эту фразу подростком в лицее Роллен.

Когда он в первый раз ждал ее вечером у дверей конторы, она помахала ему из людского потока, хлынувшего из-под козырька. Вместе с ней тогда вышли и остальные: Меровей, брюнет с бульдожьим лицом, блондин в затемненных очках. Она их представила:

— Познакомьтесь, мои коллеги.

Меровей предложил выпить по стаканчику здесь неподалеку в «Раю», и Босманса поразил резкий металлический звук его голоса. Маргарет Ле Коз украдкой взглянула на Босманса, затем обернулась к Меровею. Проговорила:

— Предупреждаю, я ненадолго. Мне нужно пораньше вернуться домой.

— Ах так! Неужели?

Меровей смерил ее нахальным взглядом. Загородил Босмансу дорогу и сказал со смехом, напоминающим треск крыльев насекомого:

— Вижу, вы задумали похитить у нас мадемуазель Ле Коз, я угадал?

— Похитить? Вы полагаете? — задумчиво отозвался Босманс.

На террасе кафе они с Маргарет сели рядом, напротив тех троих. Похожий на бульдога брюнет был явно не в духе. Навалившись грудью на стол, он сердито спросил:

— Надеюсь, вы скоро закончите перевод последнего отчета?

— Завтра к вечеру, мсье.

Она обращалась: «мсье» только к нему, ведь он гораздо старше их всех. Ну да, ему лет тридцать пять или больше.

— Мы здесь собрались не для разговоров о работе.

Меровей вызывающе посмотрел в глаза брюнету с бульдожьим лицом, как смотрит непослушный ребенок, ожидая пощечины.

Но тот оставался невозмутимым, видимо, привык к подобным выходкам и относился к дерзкому юнцу довольно снисходительно.

— Это вы поколотили нашу коллегу? — неожиданно спросил у Босманса Меровей, указывая на рассеченную бровь Маргарет Ле Коз.

Она сохраняла спокойствие. Босманс тоже сделал вид, что не слышал. Последовало молчание. Официант почему-то не спешил к их столику.

— Что закажем? — поинтересовался блондин в цветных очках.

— Попроси принести пять кружек пива без пены, — сухо ответил Меровей.

Блондин направился к стойке, чтобы заказать пиво. Маргарет Ле Коз посмотрела на Босманса, и ему показалось, что они понимают друг друга без слов. Он не знал, как прервать тягостную паузу, и наконец нашелся:

— Значит, вы все вместе работаете в одном учреждении?

Сказал и сейчас же почувствовал, что сморозил глупость. Про себя поклялся больше не поддерживать светских бесед. Ни за что на свете.

— Мы не работаем вместе, — возразил Меровей. — Мсье руководит учреждением единолично.

Он указал на брюнета с бульдожьим лицом, по-прежнему грозного и недовольного. И снова все умолкли. Маргарет Ле Коз не притронулась к своей кружке. Босмансу тоже совсем не хотелось пива в столь поздний час.

— А вы, чем вы занимаетесь, кто вы?

Вопрос задал брюнет с бульдожьим лицом, его странная улыбка не вязалась с холодным жестким взглядом.

Дальнейший разговор, голоса и лица поглотила тьма забвения — уцелела лишь Маргарет Ле Коз, — пластинку заело, затем мелодия резко оборвалась. Впрочем, кафе «Рай» — Босманс понятия не имел, почему его так назвали, — вскоре закрылось.

Они пошли к метро. Именно в тот вечер Маргарет Ле Коз призналась ему, что охотно рассталась бы навсегда с «И. о. Ришелье» и нынешними коллегами, что уже подыскивает себе другую работу. Каждый день читает объявления, надеется, что одна из строк откроет перед ней другие перспективы, на горизонте появится что-то новое. Площадь Опера. Всего несколько человек спускалось к входу в метро. Час пик давно миновал. И никакой роты республиканской безопасности, никакого оцепления вокруг газона и вдоль бульвара Капуцинок, только перед зданием Оперы два-три шофера ждали возле громоздких заемных машин пассажиров, но те так и не появились.

Когда они приблизились к лестнице, Босманс обнял ее за плечи, словно оберегая в давке, ужасной и безжалостной как в тот раз; на самом деле они миновали пустой переход и одни дожидались поезда на платформе. Он вспомнил, что они долго ехали, а потом Маргарет Ле Коз привела его в свою комнату в Отёе.

Он недоумевал, зачем снимать жилье так далеко от центра.

— Здесь безопасней, — объяснила она. И сейчас же спохватилась: — Здесь меньше суеты и шума.

Босманс заметил: в ее взгляде промелькнула тревога, будто над ней нависла угроза. Через несколько дней они условились встретиться вечером в баре Жака Алжирца, рядом с ее домом, и тогда он спросил, много ли у нее в Париже знакомых помимо коллег. Она замялась, смутилась:

— Нет… Я никого не знаю… Кроме тебя…

Ведь она переехала в Париж только в прошлом году. Раньше жила в Швейцарии, потом во французской провинции.

Босманс отчетливо помнил, как они с Маргарет Ле Коз ежедневно долго-долго ехали на метро в часы пик. С тех пор как он стал записывать воспоминания в черный блокнот, она несколько раз приснилась ему среди служащих у дверей конторы. И еще во сне бегущие под напором солдат вниз по лестнице демонстранты снова притиснули их к стене. Тут он внезапно проснулся. В голове сложилась отчетливая формула, и наутро он записал ее в черный блокнот: «В то время я постоянно чувствовал, что мы с Маргарет затерялись в толпе». Босманс нашел две зеленые тетради фирмы «Клерфонтен», исписанные мелким убористым почерком, и с трудом догадался, что записи… его собственные. В год их знакомства с Маргарет Ле Коз он работал над книгой, пытался написать роман. Босманс не спеша перелистывал тетради, и его поразило, насколько отличался тот его почерк от нынешнего, размашистого. Еще он обратил внимание, что в зеленых тетрадях нет полей, отступов, ни единой красной строки, ни одного пробела, промежутка. Видимо, так выражалось мучившее его ощущение тесноты и удушья.

Иногда во второй половине дня он прятался от всех в комнате Маргарет Ле Коз, пока той не было дома, и писал. Окно мансарды выходило в запущенный сад, посреди него рос бук с пурпурными листьями. Ветви тянулись к стеклу, в ту зиму на них лежал снег, а вскоре, задолго до календарной весны, они оделись пышной листвой. Зачем же лепить крошечные буквы так тесно одну к другой, если сидишь в тишине и покое, в мирном уединении? Зачем описывать душную тьму, беспросветность? Тогда ему и в голову бы не пришли подобные вопросы.

По субботам и воскресеньям здесь, на окраине, они чувствовали себя отрезанными от мира. В первый же вечер ожидания у подъезда конторы, а также знакомства с Меровеем и остальными Маргарет сказала, что любит проводить выходные дома. А коллеги знают, где она живет? Конечно нет. Когда они попытались узнать ее адрес, она соврала, что ночует в студенческом общежитии. В нерабочее время она не видится с ними. Вообще ни с кем не видится. Однажды субботним вечером они остались в Отёе, сидели в глубине кафе Жака Алжирца возле подсвеченного витража, и он пошутил:

— Насколько я понимаю, ты в бегах и живешь здесь под вымышленной фамилией…

Она улыбнулась, но вымученно, принужденно. Подобные шутки ей явно не нравились. По дороге домой на углу улицы Першан она внезапно остановилась. То ли решилась открыть ему важную тайну. То ли испугалась, не подстерегает ли ее кто-то в темной подворотне.

— Уже несколько месяцев меня преследует один человек.

Босманс спросил, кто такой. Она не ответила. И, судя по всему, жалела, что вообще завела этот разговор.

— Давний знакомый…

— Ты боишься его?

— Боюсь.

Понемногу она успокоилась. Стояла не шелохнувшись и не сводила больших светлых глаз с лица Босманса.

— Он знает твой адрес?

— Нет.

И где она работает, тоже не знает. Босманс успокаивал ее как мог. Париж огромный. Невозможно разыскать кого бы то ни было в давке в часы пик. Они с ней неразличимы в толпе. Двое неизвестных. Разве здесь найдешь некую Маргарет Ле Коз? Или неведомого Жана Босманса? Они шли по улице Першан, он обнял ее за плечи. Стемнело, они то и дело поскальзывались на замерзших лужах и едва не падали. Вокруг тихо-тихо. Босманс различил звон церковного колокола. И принялся считать удары вслух, крепче прижав к себе Маргарет. Одиннадцать часов. Ночью тут, на окраине, открыт лишь бар Жака Алжирца на улице Пуссен. Босмансу казалось, что они сейчас далеко-далеко от столицы.

— Никому и в голову не придет искать тебя здесь.

— Ты уверен?

Она с беспокойством посмотрела вперед, на подъезд. Никого. Иногда она забывала о страшном преследователе. Но в иные дни умоляла, чтобы Босманс не опаздывал, обязательно встретил ее после работы. Боялась, что «тот человек» напал на ее след. Босманс старался узнать о нем побольше, но она уходила от разговора, не хотела вдаваться в подробности. В редкие минуты беззаботности и веселья у него вдруг вспыхивала надежда, что когда-нибудь она избавится от тревоги навсегда.

Однажды субботним вечером они вышли из кинотеатра в Отёе. Ей показалось, что за ними кто-то идет. Босманс обернулся, но она поспешно подхватила его под руку и потащила прочь, ускорив шаг. Действительно, позади метрах в двадцати виднелась фигура мужчины среднего роста в пальто с нашивками на рукавах.

— Может, подождем его? — предложил Босманс как ни в чем не бывало.

Она вцепилась в его руку и пыталась увести. Но он не сдвинулся с места. Незнакомец приближался. И наконец прошел мимо, даже не взглянув на них. По счастью, это оказался не тот, кого она страшилась.

Они вместе вернулись на улицу Першан, и Босманс шутливо спросил:

— Кстати, о том человеке… Скажи мне хоть, как он выглядит, чтобы я узнал его при встрече…

Брюнет, лет тридцати, высокий, с изможденным лицом. В общем-то, Маргарет описала его расплывчато. Босманс продолжал расспрашивать. Нет, тот человек — не парижанин. Они познакомились в провинции или прежде, в Швейцарии, — она уже плохо помнит. Напрасно познакомились, в недобрый час. Чем он занимается? Она не знает точно, кажется, коммивояжер, скитается по сельским гостиницам, изредка бывает в Париже. Маргарет отвечала все более уклончиво, Босманс догадывался, что она нарочно обволакивает прошлое туманом, заслоняется матовым стеклом, чтобы превозмочь страх.

В ту ночь он остался с ней и все убеждал не придавать значения неприятному знакомству. Попросту забыть о нем, а если все-таки страшный человек появится, пройти мимо, не удостоив даже взгляда. По правде сказать, не она одна опасается нежелательных встреч. Он тоже в некоторых кварталах Парижа вынужден идти с осторожностью, оглядываясь по сторонам.

— Стало быть, и ты иногда боишься людей?

— Представь себе пожилую пару, мужчину и женщину лет пятидесяти, — начал Босманс. — У нее огненно-рыжие волосы, холодные злые глаза. Он брюнет, похож на священника-расстригу. Рыжая женщина — моя мать, ну да, по документам выходит так.

Действительно, стоило Босмансу в молодости столкнуться на свою беду со злосчастной пожилой парой, забредя ненароком на улицу Сены или в ее окрестности, неизменно происходило одно и то же: мать надвигалась на него, угрожающе вздернув подбородок, и требовала денег тоном, не терпящим возражений, помыкала им, будто малым ребенком. Брюнет неподвижно стоял поодаль и смотрел на него с осуждением, словно Босмансу от рождения следовало стыдиться самого себя. Непонятно, с чего вдруг эти двое прониклись к нему таким презрением. Он шарил по карманам, отыскивая купюры. Протягивал матери все, что удавалось найти, и та поспешно совала деньги в карман. Оба удалялись со строгим, важным и внушительным видом, причем спутник матери выпячивал грудь, как тореадор. После встречи с ними Босмансу не на что было купить даже билет в метро.

— Не понимаю, зачем ты даешь им деньги?

Маргарет всерьез заинтересовалась рассказом Босманса.

— Она и вправду твоя мать? А другой родни у тебя нет?

— Кроме нее, никого.

Хоть на несколько минут она забыла о страхе, не думала, что однажды вечером ее подстережет у дома тот человек.

— Видишь, неприятные встречи в недобрый час грозят каждому, — утешал ее Босманс.

И продолжал: те двое не раз ломились в дверь его комнаты в Четырнадцатом округе и требовали денег. Однажды он им не открыл. Они ушли, но потом опять вернулись. Мужчина ждал внизу, как всегда, весь в черном, с гордо поднятой головой. Мать поднялась и сухо приказала выдать ей деньги, будто он был ее жильцом и давно задолжал за квартиру. Он видел в окно, как они удалялись по тротуару все с тем же строгим, важным и внушительным видом.

— К счастью, я переехал. Больше они не смогут донимать меня вымогательством.

Босманс задал тогда Маргарет еще несколько вопросов. Нет, с тех пор как она устроилась в «И. о. Ришелье», тот человек не объявлялся. Она тоже переезжала, чтобы он потерял ее из виду. До того как поселилась в Отёе, сменила множество гостиниц неподалеку от площади Звезды. В одной из них, на улице Бреи, он в конце концов ее и обнаружил. Пришлось бежать оттуда посреди ночи, бросив все вещи.

— Выходит, тебе нечего бояться. Там он и будет сторожить под дверью до скончания века.

Она рассмеялась, и у Босманса стало легче на душе. Может быть, и те двое караулят его возле прежней квартиры в надежде раздобыть еще денег. Он представил себе, как они стоят на мостовой: рыжая женщина вздернула голову, неотвратимая, будто ростр[2], а рядом подбоченился лихой тореадор.

— Как его зовут? — спросил Босманс. — Ты могла бы, по крайней мере, сказать мне, как его зовут.

Она ответила не сразу. В ее глазах промелькнуло беспокойство.

— Бойаваль.

— У него нет имени, только фамилия?

Она промолчала. Ей снова стало не по себе. Он не настаивал.

В ту ночь шел снег. Босманс уверял Маргарет, что нужно только внушить себе, что находишься далеко-далеко от Парижа, в горах, где-нибудь в швейцарском кантоне Граубюден, и тревога отступит. Мягкое благозвучное название принесет умиротворение, поможет забыть все неприятные встречи на свете.

Бойаваль. Как хорошо, что теперь ему известно, как зовут человека, так сильно напугавшего Маргарет. Зло можно победить, если знаешь его по имени. Босманс намеревался, ни слова не говоря Маргарет, изгнать из ее жизни Бойаваля, как изгнал из своей рыжую женщину, официальную мать, и ее спутника в черном, похожего то ли на священника-расстригу, то ли на тореадора.

Говорят, время лечит… Так вот, недавно он снова очутился на улице Сены. За годы, что прошли с тех пор, как рыжая женщина и священник-расстрига вымогали у него деньги, здесь все переменилось. Однако он с удивлением увидел, что навстречу ему шагает по тротуару высокая старуха с палкой. Он узнал ее издали, хотя они не виделись тридцать лет: это была она, его официальная мать. Уже не огненно-рыжая, а седая. В бутылочно-зеленом плаще военного покроя, альпинистских ботинках. Спереди болталась сума на ремне, перекинутом через плечо. Мать приближалась к нему твердой поступью. На палку не опиралась, та, вероятно, заменяла ей альпеншток.

Она тоже сразу его узнала. Он остановился там, где прежде было кафе «Фрейс», и смотрел ей в глаза, окаменев, словно встретился с горгоной. Мать сверлила его взглядом, вызывающе вздернув подбородок. Затем извергла поток ругательств на гортанном каркающем языке, — Босманс не понял ни слова. Замахнулась палкой, целясь ему в голову. Но он был слишком высок, и удар пришелся в плечо, причинив нешуточную боль.

Он отпрянул. Металлический наконечник оцарапал шею. Она оперлась на палку с важным видом, все так же спесиво задирая голову и не сводя с него глаз, показавшихся Босмансу еще более маленькими и злыми, чем прежде.

Он посторонился, вежливо пропуская ее:

— Проходите, мадам…

Она не стронулась с места. Властным жестом протянула открытую жадную ладонь. Но выяснилось, что Босманс не взял с собой денег.

Он пошел дальше. Дойдя до сквера на улице Мазарини, обернулся. Она по-прежнему стояла неподвижно с высокомерным гордым видом. Он провел рукой по шее, увидел на пальцах кровь. Царапина от наконечника палки. Господи, каким смешным и ничтожным становится со временем все, что прежде причиняло страдания, какими жалкими кажутся люди, навязанные нам в детстве и юности волей случая или злым роком. От прошлых бед не осталось ничего, кроме убогой старухи немки, дряхлой альпинистки в бутылочной униформе, застывшей на тротуаре с альпенштоком и сумой. Босманс расхохотался. Перешел Сену по мосту Искусств и наконец оказался во внутреннем дворе Лувра.

В детстве он подолгу играл тут вечерами. А вон там справа, в глубине большого Квадратного двора, был полицейский участок, у дверей дежурили двое в форме, свирепые, словно таможенники возле пограничного поста, — как он их тогда боялся! — а ныне нет и следа участка. Он брел куда глаза глядят. Стемнело. Вот и начало узенькой улочки Радзивилл, где он ждал Маргарет Ле Коз, когда ее направили в филиал «И.о. Ришелье». Она работала одна во всем здании, испытывая величайшее облегчение оттого, что на время избавлена от «надоедливого присутствия Меровея и остальных» — ее собственные слова. Маргарет им не доверяла, особенно Меровею и начальнику, брюнету, похожему на бульдога. Босманс как-то спросил, на чем специализируется «И. о. Ришелье», и услышал в ответ:

— Понимаешь, Жан, у них какие-то дела с префектурой полиции.

Маргарет сейчас же спохватилась:

— Ничего особенного, обычное делопроизводство… Нечто вроде субподряда…

Он понятия не имел, что такое «субподряд», но не решился в этом признаться, к тому же почувствовал: от дальнейших разъяснений ей хотелось бы уклониться. И все-таки задал еще вопрос:

— А префектура полиции тут при чем?

— Кажется, Меровей и другие в некотором смысле сотрудничают с полицией… Меня это, конечно, не касается… Мне платят шестьсот франков в месяц, и я всего лишь печатаю для них на машинке и перевожу отчеты. Все прочее…

Босмансу показалось, что она так подробно рассказывает о своих обязанностях, чтобы оправдаться перед ним. Он в последний раз попытался понять, что к чему:

— Чем же на самом деле занимаются в «И.о. Ришелье»?

Она развела руками:

— Ну… это похоже на арбитраж…

Об «арбитраже» он знал не больше, чем о «субподряде». Да и не хотел, чтобы она объяснила ему значение этих слов. «В любом случае, — уверяла она, — я надеюсь, что скоро найду другую работу». Оказывается, Меровей и прочие «в некотором смысле» сотрудничали с префектурой полиции… Еще одно слово приходило на ум, зловещее, вопреки ласковому благозвучию: «доносчица». Знала ли его значение Маргарет?

Он ждал ее в один и тот же час в начале улицы Радзивилл, узкой, тихой, — не видя ни единой машины, Босманс подумывал: уж не тупик ли там дальше? Ждал в темноте — дни были короткие. Два или три раза отправлялся за ней наверх, не выдерживал пронизывающего холода снаружи. Первый дом справа. Совсем низенькая входная дверь. Двойная лестница, устроенная так, что, поднимаясь, нельзя столкнуться с тем, кто спускается. Здесь был еще и черный ход, ведущий на улицу Валуа. Босманс в шутку убеждал Маргарет, что никакой Бойаваль ей теперь не страшен. Если он будет подстерегать ее у дверей, она сбежит через черный ход. Или, окажись случайно Маргарет и Бойаваль на двойной лестнице одновременно, им никогда не встретиться, так что она выиграет время и скроется. Она внимательно слушала, но подобные доводы отнюдь не успокаивали ее.

Приходя за Маргарет, Босманс пересекал просторный холл, заставленный по периметру металлическими стеллажами, с большим столом посередине, заваленным папками и ящиками с картотекой. Телефон звонил без конца, но никто не брал трубку. Она сидела в маленькой комнате с окнами, выходящими на улицу Валуа. Судя по камину и зеркалу над каминной полкой, прежде тут была спальня. Вечерами в такой странной обстановке он еще отчетливее, чем у нее в Отёе, ощущал, будто очутился с ней вдвоем вне времени, вдали от всего на свете, впрочем, это длилось недолго, вскоре они спускались по двойной лестнице и выходили на улицу Валуа.

Безмолвие, тщетные телефонные звонки в холле, стук пишущей машинки Маргарет — она как всегда заканчивала очередной «отчет», — все усугубляло впечатление Босманса, будто длится сон наяву.

Они шли к метро под аркадой Пале-Рояля, не встречая прохожих. Босманс помнил все витрины на пути к станции, и его занимал вопрос, сохранился ли хоть один из тех магазинчиков. Там торговали и цветами, и коврами, и дамским бельем (в частности, эластичными поясами для чулок по моде прежних дней), была парикмахерская, несколько кабин телефонов-автоматов, а в конце ряда — помост с кожаными креслами, куда усаживались мужчины, чтобы выходцы из Северной Африки почистили им ботинки, скорчившись у их ног. В начале галереи висел таинственный, с детства непонятный Босмансу указатель со стрелкой: «W. —С. ЧИСТИЛЬЩИКИ.»

Однажды вечером он и с Маргарет уже миновали помост «W.—С. ЧИСТИЛЬЩИКОВ» и направились к лестнице, ведущей к платформам метро, как вдруг она испуганно схватила его за руку. И зашептала, что видела Бойаваля, ей показалось, будто тот сидит в кожаном кресле и ему чистят ботинки.

— Подожди минутку, — сказал Босманс. Он оставил ее у лестницы, а сам твердым шагом двинулся к «W.—С. ЧИСТИЛЬЩИКАМ». У них был всего один клиент, худой, в бежевом пальто. Черноволосый, лет тридцати, с изможденным лицом, но, судя по виду, вполне преуспевающий. Эдакий владелец гаража на Елисейских Полях или даже ресторана в том же престижном месте. Он курил сигарету, а седой человечек, встав перед ним на колени, начищал до блеска его ботинки — и эта картина совсем не понравилась Босмансу, более того, она возмутила его до крайности. Зачастую беспредельно мягкий и застенчивый, он иногда внезапно впадал в ярость и буйство. Через мгновение его рука тяжело опустилась на плечо незнакомца и крепко сжала его. Тот посмотрел на него в замешательстве:

— Немедленно отпустите меня!

Голос прозвучал уверенно, в нем слышалась угроза. Босманс желал всеми силами души, чтобы неприятный тип и вправду оказался Бойавалем. Он любил смотреть в лицо опасности. Несколько ослабив хватку, спросил:

— Вы мсье Бойаваль, не так ли?

— Вовсе нет.

Мужчина поднялся и приготовился защищаться.

— Вы уверены? — спокойно продолжал Босманс. — Уверены, что вы не Бойаваль?

Он был на голову выше незнакомца, к тому же значительно превосходил его в весе. Тот наконец осознал это. И словно онемел.

— Нет так нет, ничего не поделаешь.

Босманс вернулся к Маргарет, ожидавшей его у лестницы. На ней лица не было.

— Как ты с ним сладил?

— Это не он.

На платформе они разом опустились на скамейку и стали ждать поезда. Он обратил внимание, что у Маргарет слегка дрожат руки.

— Господи, ну почему ты его так боишься?

Она не ответила. Он снова пожалел, что незнакомец оказался не Бойавалем. Ему хотелось покончить с этой историей раз и навсегда. Как глупо, в конце концов, постоянно повсюду ощущать угрозу, невидимое присутствие опасного человека, причем она упорно молчит, что именно внушает ей ужас! Сам Босманс ничего не боялся. Во всяком случае, он без конца повторял это Маргарет, чтобы ее успокоить. Если с детства имеешь дело с огненно-рыжей женщиной и священником-расстригой, тебя уже никто не напугает. Он и теперь, сидя рядом с Маргарет на скамейке, внушал ей эту мысль. Чтобы отвлечь ее, описывал странную пару во всех подробностях: мужчина подстрижен коротко, бобриком, у него ввалившиеся щеки, жесткий испытующий инквизиторский взгляд; женщина в афганской куртке всегда надменна, вздергивает подбородок, словно трагическая актриса, — время от времени он по-прежнему встречает их случайно на улице и смело дает отпор… Она слушала-слушала и наконец улыбнулась. Босманс уверял, что все это не так уж важно, ни те двое, что при каждом удобном случае выражают ему неприязнь, неизвестно за что, и требуют денег, ни Бойаваль, ни кто-то другой не в силах причинить им вред. Когда угодно они вдвоем могут уехать из Парижа, и перед ними откроется бескрайний горизонт. Они свободны. Она кивала, будто бы соглашалась с ним. Они долго сидели на скамейке, а мимо проходили поезда.

Во сне кто-то нашептывал ему: «Далекий Отёй, дивный квартал моих величайших печалей», — и он сразу записал эту фразу в черный блокнот, зная наверняка, что слова, подслушанные во сне и поразившие тебя, или оказываются сущей бессмыслицей, стоит проснуться, или бесследно забываются, хоть ты и клялся запомнить их навсегда.

В ту ночь ему приснилась Маргарет Ле Коз, а это случалось редко. Они сидели вдвоем в баре Жака Алжирца за столиком рядом с распахнутой настежь дверью. Яркий летний вечер, закатное солнце било Босмансу в глаза. Он не знал, какой Босманс ему привиделся: нынешний или прежний, юноша двадцати одного года. Скорее всего, тот, молоденький. Иначе Маргарет смотрела бы на него отчужденно, не узнавая. Ясный золотой свет заливал все вокруг, проникая с улицы сквозь раскрытую дверь. Ему вспомнилось подходящее словосочетание, вероятно, название книги: «Дверь, ведущая в лето». На самом деле они с Маргарет встречались зимой, студеной, бесконечной, как ему тогда казалось. В бар Жака Алжирца — свое надежное прибежище — прятались от вьюги; он не помнил, чтобы они бывали там летом.

В своем сне он заметил одну странность: летнее солнце освещало вполне достоверную картину — улицу, лица, все, что окружало их в ту пору. А вдруг он увидел прошлое в истинном свете, вдруг они вдвоем действительно оказались на солнечной стороне? Но почему он тогда исписал две тетради мелким убористым почерком, что выдает затаенную тревогу и мучительное ощущение удушья?

Похоже, он нашел объяснение: когда живешь день за днем, от зыбкой изменчивой повседневности ждешь подвоха. К примеру, Маргарет на каждом углу мерещился Бойаваль, а Босмансу — злокозненная пара; он не понимал, за что они преследовали его со злобой и презрением; лежи он мертвый на мостовой с пулей в груди, эти двое не постеснялись бы обшарить его карманы. Однако на отдалении, по прошествии многих лет, опасения и смута повседневности неразличимы, стерты, устранены, как помехи, мешающие слушать по радио хрустальное пение. «Ну да, когда я теперь вспоминаю молодость, я будто вижу тот сон: мы с Маргарет сидим друг напротив друга, залитые ярким, ясным, непреходящим светом. То же самое нам пытался втолковать философ, которого мы повстречали однажды вечером на Данфер-Рошеро. Он говорил:

— Повседневность изменчива, ненадежна… М-да? Вы с беспокойством ожидаете, что принесет вам будущее… М-да? Но время идет, и будущее становится прошлым… М-да?»

По мере того как он развивал свою мысль, неуверенное мычание в конце каждой фразы становилось все более затяжным и мучительным.

Когда Босманс спросил Маргарет, зачем она поселилась в далеком Отёе, та ответила:

— Здесь безопасней.

Он тоже сбежал чуть ли не на край света, за Томб-Иссуар, спасаясь от злобной пары преследователей. Но они разузнали его новый адрес, и как-то вечером мать принялась стучать кулаком в его дверь, а ее спутник, как всегда, ждал снаружи. Назавтра Томб-Иссуар и Монсури больше не казались ему безопасными, как прежде. Входя в дом, он оглядывался по сторонам; поднимаясь по лестнице, боялся, что те двое затаились в темном коридоре напротив его двери. Через несколько дней страх прошел. Он переехал на улицу Од в другую комнату, неподалеку от прежней. Как сказал бы философ: к счастью, беспечность юности тоже нельзя сбрасывать со счетов, верно, м-да? Бывали ведь и погожие дни, когда Маргарет не смотрела на него затравленно и безотрывно.

Далекий Отёй… Он рассматривал миниатюрный план Парижа на последних страницах своего черного блокнота. Ему всегда верилось, будто в сердце некоторых кварталов можно поныне отыскать людей, встреченных в юности, не постаревшими и не изменившимися с годами. Они живут в параллельном мире, неподвластные времени… Где-то в тайниках, изгибах пространства Маргарет и другие существуют такими же, какими были прежде. Чтобы добраться до них, нужно знать потайные ходы, дворы, угадать, где находятся не нанесенные на карту улицы, что на первый взгляд кажутся тупиками. Во сне он точно знал, как туда проникнуть, как дойти от той или иной станции метро. Однако, проснувшись, не спешил проверить указанный ему маршрут в реальном Париже. Вернее, не решался.

Как-то вечером он ждал Маргарет на улице Обсерватории, опершись об ограду сквера, и это ожидание, вырванное из временного потока, застыло в вечности. Отчего в кадре вечер, улица Обсерватории? Впрочем, вскоре картинка снова ожила, фильм продолжился, оказалось, что все логично и просто. В тот вечер она впервые шла к профессору Ферну. Они сели на метро в Отёе и доехали до станции Монпарнас-Бьенвеню. Опять-таки в час пик. Поэтому остаток пути решили пройти пешком. До назначенного часа оставалось еще много времени, они вышли заранее. Он запутался во временах года. Скорее всего, зима еще не кончилась, поскольку Маргарет была у профессора вскоре после недолгой работы в филиале, на улице Радзивилл. Тем не менее сейчас, с расстояния в сорок лет, Босмансу казалось, что они шли мимо весенних или летних деревьев в сквере. Кроны смыкались зеленым сводом у них над головой. Маргарет предложила:

— Ты можешь пойти со мной.

Но он счел, что их совместное появление будет выглядеть несолидно. Нет, он лучше подождет ее на другой стороне улицы, напротив дома, где проживает этот профессор Ферн. Босманс окинул взглядом фасад. На каком этаже квартира профессора? Несомненно, вон там, где ряд освещенных балконных дверей. Облокотившись об ограду сквера, он размышлял, что с этого вечера, вполне возможно, ход их жизни изменится. Все здесь дышало покоем, навевало умиротворение: листва деревьев, тихая улица, дом с лепными львиными мордами над воротами. Львы-часовые, казалось, задумчиво разглядывали Босманса. Одна из балконных дверей приоткрылась, и послышались звуки рояля.

Наконец она вышла и сообщила ему, что все улажено. Они договорились с женой профессора. Маргарет будет сидеть с детьми не постоянно, а только три раза в неделю. Жена профессора объяснила, что нанимает ее не в качестве гувернантки. Нет. Скорее, она будет работать няней на всем готовом, с той только разницей, что не обязана ночевать у них.

Тогда он пригласил ее посмотреть, как он живет на улице Од, на окраине Четырнадцатого округа. Они не стали спускаться в метро. Пошли по длинной улице мимо монастырей и богаделен, мимо Обсерватории; Босманс представил, как в полумраке, в безмолвии ученые смотрят в телескоп на звезды. Возможно, и профессор Ферн среди них. Какими науками он занимается? Маргарет не знала. Заметила только обширную библиотеку у них в квартире и светлую деревянную лесенку, чтобы доставать тома с верхних полок. Все книги в добротных переплетах, старинные, как ей показалось.

В день, когда ей сообщили, что профессор Ферн ждет ее, Босманс встречал Маргарет после работы раньше обычного. Она должна была еще успеть в контору по найму Стейварта, в пригороде Сент-Оноре, чтобы получить там адрес профессора, а также узнать, какого числа и в какое время ей следует явиться к нему.

В конторе им навстречу поднялся блондин с маленькими голубыми глазками, — Босманс подумал: уж не мсье ли Стейварт перед ними собственной персоной? Блондин ничуть не удивился присутствию Босманса и вежливо предложил им сесть в кожаные кресла напротив его стола.

— Вот и для вас наконец нашлась работа, — обратился он к Маргарет. — Нельзя сказать, чтобы моментально…

Босманс догадался, что она обратилась в контору по найму Стейварта задолго до того, как устроилась в «И. о. Ришелье».

— Очень жаль, — заметил блондин, — что господин Багериан, у которого вы работали в Швейцарии, не дал вам рекомендательного письма.

— У меня не сохранилось его адреса, — ответила Маргарет.

Блондин достал из папки листок и положил его перед собой. Босманс заметил в верхнем углу фотографию, как на удостоверении личности. Блондин нашел на столе почтовую бумагу со штампом конторы Стейварта. И начал списывать данные с листка. Оторвался от записей, недовольно поморщился.

— Вы действительно родились в Берлине, в округе Райникендорф?

На немецком названии он запнулся. Маргарет слегка покраснела.

— Да.

— Вы немка по национальности?

Везде постоянно один и тот же вопрос. Она молчала. Потом проговорила отчетливо:

— Не совсем.

Он продолжал прилежно списывать данные. Словно школьник, делающий уроки. Босманс и Маргарет переглянулись. Затем он сложил почтовую бумагу пополам и сунул ее в конверт, тоже со штампом конторы Стейварта.

— Передадите это профессору Ферну. Он протянул конверт Маргарет.

— Надеюсь, ваши обязанности не будут слишком утомительными. У профессора всего двое детей одиннадцати-двенадцати лет.

Маленькие голубые глазки впились в Босманса.

— А вы? Тоже ищете работу?

Босманс, сам не зная почему, ответил: «Да». Иногда он был страшен в гневе, но зачастую, не желая противоречить собеседнику, не решался отклонить самые неожиданные нелепые предложения.

— Если вы ищете работу, в конторе по найму Стейварта на вас заведут досье.

Обычно в подобных ситуациях Босманс улыбался, чтобы скрыть чувство неловкости, однако блондин решил, что его улыбка — знак согласия. Он положил перед собой чистый листок.

— Имя и фамилия?

— Жан Босманс.

— Где вы учились?

Босманс уже хотел ответить, что окончил только среднюю школу, и вдруг почувствовал усталость и отвращение; собрался положить конец дурацкому допросу, но испугался, что повредит карьере Маргарет и огорчит блондина.

Тот методично записал год и место его рождения, нынешний адрес. Захваченный врасплох, Босманс правдиво назвал ему день своего рождения и сообщил, где живет сейчас: улица Од, дом № 28.

— Вот здесь поставьте, пожалуйста, подпись.

Блондин ткнул пальцем в нижний угол листка и протянул ему ручку. Босманс подписался.

— Еще нам понадобится фотография как на удостоверении личности. Пришлете ее по почте.

Маргарет поразила покладистость Босманса. Правда, поставив подпись, он попытался предупредить блондина:

— Видите ли, в ближайшее время работа мне, скорее всего, не понадобится.

— Найдется немало открытых вакансий. — Блондин словно бы и не слышал Босманса. — В ожидании постоянной работы могу вам предложить какую-нибудь сдельную.

Последовало молчание. Блондин встал из-за стола.

— Желаю вам успеха, — сказал он Маргарет. Учтиво проводил их до дверей. Пожал Босмансу руку:

— Мы свяжемся с вами.

На улице она спросила, зачем он позволил, чтобы тот завел на него досье. Босманс недоуменно пожал плечами.

Сколько особых форм, опросных листков, анкет он заполнил аккуратным убористым почерком, желая кому-то пойти навстречу или отделаться от кого-то, из равнодушия, просто так… Лишь одно заявление Босманс подавал с сердечным трепетом: просил, чтобы его зачислили на медицинский факультет по окончании лицея, в восемнадцать лет; ему отказали, так как у него не было степени бакалавра по естественным наукам.

На следующий день после того разговора он действительно послал в контору по найму Стейварта свою фотографию. Объяснил Маргарет, что поступил так из осторожности, мол, не стоит идти против течения…

Существует ли контора Стейварта поныне? Ему захотелось съездить туда и проверить. Если она располагается все там же, можно разыскать в архиве их с Маргарет досье с фотографиями тех лет. А вдруг его встретит прежний блондин с маленькими голубыми глазками? И все пойдет по второму кругу.

В то время люди редко заходили в книжные магазины. Босманс попытался вспомнить внутреннее устройство того книжного во всех подробностях. Внутри был темный деревянный прилавок. Дверь в глубине вела в заполненное книгами хранилище, огромный ангар со стеклянной крышей. На стене наполовину стертая надпись: «КАСТРОЛ»[3]. В конце ангара — раздвижная железная дверь, выход на улицу позади здания. Все эти приметы навели Босманса на мысль, что прежде здесь был гараж. Полдня он рылся в архиве и отыскал-таки арендный договор. Да, его догадка подтвердилась: до того как здесь разместилось издательство «Песочные часы» с типографией и магазином, помещение занимал гараж «На углу».

По широкой лестнице с железными перилами можно было подняться на полуэтаж, где некогда располагались сотрудники издательства. На двери справа — медная табличка с гравировкой: «Люсьен Хорнбахер, главный редактор». Коридор. Дальше довольно сумрачная гостиная — Босманс называл ее «курительной гостиной». Темные кожаные кресла и диван. Пепельницы на треногих подставках. Персидский ковер на полу. Остекленные шкафы заслоняли четыре стены. В них были собраны все образцы продукции издательства «Песочные часы» за двадцать лет его существования.

Около полудня он обычно сидел в бывшем кабинете Люсьена Хорнбахера. И видел в окно сквозь просвет улицы Рэй деревья за оградой парка Монсури. Дверь он не закрывал, чтобы сразу услышать тихий перезвон внизу, оповещавший о появлении каждого покупателя. Писал за маленьким, но основательным и крепким столом со множеством ящиков в обеих тумбах. Вращающееся кресло помнило еще, должно быть, Люсьена Хорнбахера. У стены напротив окна стояла тахта, покрытая темно-синим бархатом. Посреди стола красовались песочные часы, эмблема издательства. Босманс заметил на них клеймо знаменитого мастера и удивился, что их не украли за все эти годы. Ему казалось, что он хранитель упраздненного издательства. Люсьен Хорнбахер исчез во время войны, а его главный бухгалтер Бурлакофф, что ежедневно безотлучно находился в книжном магазине, и двадцать лет спустя не решался говорить об участи начальника вслух. Он был загорелый, коротко стриженный, с проседью, на вид лет пятидесяти. Работал у Хорнбахера с юных лет. Долго ли еще просуществует магазин? На все вопросы о неведомой судьбе и смутном будущем книг, изданных «Песочными часами», Бурлакофф ни разу не дал внятного ответа.

Внизу в магазине полки ломились от томов, подготовленных некогда к печати Люсьеном Хорнбахером. Большая их часть была посвящена оккультизму, восточной философии, астрономии. Но в каталоге встречались также и другие разнообразнейшие научные труды. В начале своей деятельности Люсьен Хорнбахер издал даже несколько поэтических сборников и переводных романов. Однако если кто-нибудь и решался заглянуть в магазин, то делал это зачастую исключительно ради редких оккультных книг, каких нигде больше не найдешь, так что Босмансу приходилось приносить их со склада.

Как случилось, что он устроился сюда на работу? Однажды во второй половине дня Босманс прогуливался неподалеку от дома в Четырнадцатом округе, и вдруг его заинтересовала почти стертая вывеска над витриной: «Издательство „Песочные часы“». Он вошел внутрь. За прилавком сидел Бурлакофф. Они разговорились. Нужен был студент, чтобы присматривать за магазином четыре раза в неделю… Босманс сказал, что охотно принял бы его предложение, но он «не студент», увы. Бурлакофф сказал, что это не важно. Ему будут платить двести франков еженедельно.

Впервые Маргарет навестила его на рабочем месте в субботу, зимним солнечным днем. Он был в кабинете Хорнбахера и увидел ее в окно, она стояла на углу улицы Рэй. Он ясно помнит, что она остановилась в недоумении. Замерла на тротуаре и растерянно оглядывалась по сторонам, будто забыла, в каком доме книжный магазин. Наконец направилась в его сторону. Вероятно, заметила издалека витрину. И потом всякий раз, как он назначал ей свидание в стенах несуществующего издательства «Песочные часы», Босманс поджидал ее, стоя у окна наверху. Так она и идет к нему по улице Рэй, полого уходящей под уклон, идет прозрачным солнечным зимним днем, когда небо синее-синее, но день может быть и летним, потому что на заднем плане видны зеленые кроны деревьев в парке. Иногда начинается дождь, но он не смущает Маргарет. Она и под дождем идет спокойно, неторопливо, как всегда. Только сжимает рукой поднятый воротник красного пальто.

Впервые он переступил порог квартиры профессора Ферна вечером и уж точно в пятницу — только в этот день недели профессор с женой задерживались в гостях до полуночи, поэтому Маргарет допоздна оставалась с детьми. Обычно после полудня она отводила девочку в коллеж Севинье, а мальчика — в лицей Монтеня. Ужинала вместе с ними. А после ужина освобождалась и уходила, так что Босманс ждал ее на улице Обсерватории.

Но в тот вечер, когда он стоял, опершись об ограду сквера, она подошла к нему и предупредила, что не может оставить детей одних. Чета Ферн ужинает у коллеги и вернется не скоро. Она предложила ему подняться вместе с ней и подождать у них в квартире, но он не решался. Не кажется ли ей, что его присутствие помешает детям и неприятно поразит вернувшихся родителей? Ему неловко в обществе таких людей, он робеет при одной мысли о том, кто они: сам профессор Жорж Ферн — преподаватель конституционного права в высшем привилегированном учебном заведении, а его супруга, мэтр Сюзанна Ферн, — адвокат в парижском суде; так было написано на их почтовой бумаге, Маргарет сама ему показывала.

В конце концов он вошел вслед за ней в их квартиру с немалой опаской. С чего вдруг ему показалось, будто он прокрался сюда как вор? С первого взгляда, еще в прихожей, его поразил строгий аскетизм обстановки. Стены обшиты темными деревянными панелями. В гостиной почти нет мебели; за окнами видны деревья сквера на улице Обсерватории. Впрочем, действительно ли это гостиная? Два небольших письменных стола поставлены возле окон — Маргарет объяснила, что профессор с женой часто трудятся здесь бок о бок, каждый за своим столом.

Дети в клетчатых домашних халатах чинно сидели в гостиной на черном кожаном канапе. Они читали, и Маргарет с Босмансом, входя, увидели их склоненные лица с одинаковым выражением прилежной сосредоточенности. Дети сейчас же встали и с церемонной вежливостью пожали Босмансу руку. Казалось, их ничуть не удивило его появление.

Мальчик штудировал учебник математики. Босманса удивило, что он делал пометки на полях. Девочка держала книгу в желтой обложке классической серии «Гарнье», с головой ушла в чтение «Мыслей» Паскаля. Босманс спросил, сколько им лет. Ему одиннадцать, ей двенадцать. Он выразил восхищение их серьезностью и столь ранним интеллектуальным развитием. Но его похвала не польстила им, словно в подобных детских занятиях не было ничего необычного. Мальчик смущенно поежился и вновь углубился в изучение математики, а девочка робко улыбнулась в ответ.

Между окнами в гостиной висела фотография в рамке: профессор Ферн и его жена, совсем юные, смеющиеся, но вид у обоих все равно важный, и одеты они в адвокатские мантии. В те редкие вечера, что Босманс оказывался в профессорской квартире, они с Маргарет ожидали возвращения хозяев, сидя на кожаном канапе. Тогда она отвела детей в спальню и разрешила им еще час почитать перед сном, лежа в постели. Круг теплого умиротворяющего света от лампы с красным абажуром на круглом столике, а рядом сгустился сумрак. Босманс смотрел на письменные столы возле окон и представлял, как профессор и его жена составляют здесь досье по судебным делам.

Наверное, в выходные рядом с ними на кожаном канапе сидят дети, погруженные в чтение, так проходят все субботние вечера, и ничто не нарушает тишину, соблюдаемую всеми в этой прилежной трудолюбивой семье.

Босмансу казалось, что они с Маргарет незаконно присвоили себе часть здешнего покоя и благолепия. Он встал, выглянул в окно и почувствовал, что эти деревья внизу на самом деле растут не в сквере на улице Обсерватории, а в далеком иноземном городе, куда они с Маргарет недавно переселились.

Оказавшись здесь впервые, он ощутил неподдельный страх, когда около полуночи в прихожей открылась и захлопнулась дверь, а затем послышались голоса вернувшихся супругов Ферн. Он смотрел на Маргарет во все глаза и понял, что паника передастся и ей, если он немедленно не вернет себе прежнее самообладание. Он направился к двери гостиной навстречу входящим хозяевам. И, словно с вышки прыгнув, протянул им приветственно руку; они мгновенно его успокоили, вежливо пожали ее по очереди. Он испуганно пролепетал:

— Жан Босманс.

Они были такими же несокрушимо серьезными, как их дети. И точно так же ничему не удивлялись, а появлению Босманса всего менее. Едва ли они расслышали, как его зовут. Профессор Ферн пребывал в высших сферах теоретической науки и не снисходил до пошлых мелочей повседневной жизни. Его жена, женщина с короткой стрижкой, холодными глазами, резкими движениями и отрывистой речью, тоже не уделяла им внимания. Но все, что смутило Босманса при первом знакомстве, позднее стало внушать ему уважение и доверие, — он даже решил, что эти люди смогут ему помочь.

— Андре вдоволь позанимался математикой? — спросил профессор ласково.

Босманс никак не ожидал от него подобной мягкости.

— Да, мсье.

— Я заметил, — взволнованно заторопился Босманс, — что он пишет на полях учебника свои замечания… В таком юном возрасте это сногсшибательно!

Профессор с женой пристально посмотрели на него. Может быть, им не понравилось слово «сногсшибательно»?

— Андре всегда увлекался математикой, — все так же ласково заметил профессор, — в способностях сына он явно не находил ничего необычного, тем более «сногсшибательного».

Мэтр Сюзанна Ферн приблизилась к Босмансу и Маргарет.

— Желаю всего наилучшего, — проговорила она, слегка кивнув им и вежливо улыбнувшись.

Затем она удалилась. Профессор, в свою очередь, пожелал им всего наилучшего с тем же вежливым безразличием, что и супруга, но в отличие от нее еще раз пожал им обоим руки и тоже ушел через вторую дверь в глубину дома.

— А все-таки странно, — сказала Маргарет, когда они остались одни. — Представь, мы могли бы просидеть у них в гостиной всю ночь… Им все равно, они бы и не заметили… Что ни говори, они не от мира сего…

Нет, у него скорей сложилось впечатление, что им чуждо пустословие и жаль терять время по пустякам, несущественным и ненужным. Босманс представил, как в дальней комнате, отведенной под столовую, даже во время еды вся семья сохраняет глубокомысленную серьезность. Детей за столом экзаменуют по математике и философии, на любой вопрос они отвечают четко, с преждевременной взрослостью вундеркиндов-музыкантов. Босманс догадывался, что профессор и мэтр знакомы со студенческих лет. Вот почему на их отношениях лежал отпечаток грубоватой простоты. Очевидно, этих людей сроднило полное взаимопонимание в области интеллектуальных пристрастий и старинное студенческое товарищество, хотя они до сих пор шутливо обращались друг к другу на «вы».

Раз, выходя из их дома ночью в тихий сквер улицы Обсерватории, Босманс насмешил Маргарет, проговорив с важностью, будто совершил великое открытие:

— Нет, глупостью они не блещут.

Он посоветовал ей сказать, что он ее брат. По его мнению, чете Ферн претили романтические отношения между мужчиной и женщиной, если они не выливались в плодотворный длительный обмен мыслями. Тем не менее он относился к профессору и его жене с глубоким уважением; они символизировали для него такие понятия, как «Правосудие», «Право», «Правда». Однажды Маргарет и Босманс как всегда беседовали в гостиной; она уже уложила детей и по его настоянию в виде исключения разрешила им почитать в постели не час, а целых два.

— Мы должны попросить их о помощи, — говорил Босманс.

Она задумалась. Кивнула:

— Да… Пожалуй, стоило бы…

— Не о помощи даже, — продолжал Босманс, — скорее, о защите, они ведь адвокаты…

Один раз он пошел к детям вместе с Маргарет и увидел, как они лежат в одинаковых кроватях, каждый со своим учебником. Проведав их, Маргарет и Босманс отважились обойти профессорскую квартиру. Небольшая комната была отведена под библиотеку; на полках стояли книги по праву и другим гуманитарным наукам. На одном из стеллажей — собрание пластинок с записями классической музыки. В левом углу — проигрыватель и диван. Несомненно, в свободную минуту профессор Ферн и мэтр Сюзанна, сидя рядышком на диване, слушали музыку. В их спальню, соседнюю с библиотекой комнату, Босманс и Маргарет не решились войти. За приоткрытой дверью разглядели две такие же одинаковые кровати, как у детей. Тихо вернулись в гостиную. И тут-то Босманс ощутил, что они с Маргарет в полной мере предоставлены самим себе. Как резко отличалась жизнь профессора и его супруги, жизнь их детей, уютная тихая профессорская квартира от того, что ожидало Маргарет и Босманса снаружи, подстерегало их, готовилось напасть… Здесь можно на время передохнуть, почувствовать себя в безопасности, как в бывшем кабинете Люсьена Хорнбахера, где он лежал после полудня на тахте, покрытой темно-синим бархатом, листая каталог издательства «Песочные часы», или сидел за столом с зеленой тетрадью и пытался что-то написать. Нужно было собраться с духом и попросить у четы Ферн совета или даже профессиональной помощи. Но как опишешь им женщину с огненно-рыжими волосами и священника-расстригу? Даже если Босмансу хватит красноречия, они не поверят, что подобные персонажи существуют на самом деле, и им будет неловко смотреть ему в глаза. А что из себя представляет Бойаваль, о котором Маргарет не решается сказать ничего определенного, — Бог весть… Нет, ни у нее, ни у него нет на свете никаких защитников. Нет родных. Нет прибежища. Маленькие люди, одинокие, неимущие. От собственной малости у него кружилась голова.

Как-то раз вернувшиеся ночью из гостей профессор с супругой показались Босмансу не такими недосягаемыми, как прежде. Входя в гостиную, они приветливо заговорили с ним и Маргарет.

— Наверное, вы устали? — осведомился профессор Ферн с неизменной ласковостью.

Босмансу почудилось, будто и его жена смотрит на них благожелательнее.

— Нет, что вы… Ничуть, — отозвалась Маргарет с широкой улыбкой.

Профессор обернулся к Босмансу:

— Вы, вероятно, учитесь?

Босманс ответил не сразу, он замер, онемев от робости. Боялся, что скажет не то и мгновенно сам устыдится своих слов.

— Нет, я работаю в одном издательстве.

— Неужели? В каком же?

И Босманс почувствовал, что профессор с женой проявили заботу о них лишь из вежливости. Остановились побеседовать с ним и Маргарет просто по пути в свою комнату.

— В издательстве «Песочные часы».

— Не знаю такого издательства, — отрезала мэтр Ферн — Босманс и раньше замечал, что она резковата.

— На самом деле не в издательстве даже, а в книжном магазине…

И сразу понял, что подробности ни к чему. Профессор с супругой мгновенно утратили к нему интерес. Именно такие мелочи они считали несущественными. Наверное, следовало сообщить им нечто более определенное. Маргарет в этом на него похожа: никак не подберет нужных слов, не поговорит с ними доверительно; только молча улыбается или изредка отвечает на вопросы о детях.

— И какого рода сочинения продаются у вас в магазине? — благовоспитанно поинтересовалась жена профессора.

— Ну… В основном книги по оккультизму и алхимии.

— Мы не слишком сведущи в этой области, — заметила жена профессора, поджав губы.

Босманс вдруг осмелел:

— Полагаю, на юридическом факультете вам было просто некогда увлечься оккультизмом…

Он неуверенно указал на фотографию между окон, на них, юных студентов в адвокатских мантиях.

— У нас другая сфера увлечений, — веско произнесла жена профессора, и Босманс пожалел о своей бестактности.

Повисло неловкое молчание. Маргарет, в свою очередь, попыталась заговорить с ними по-человечески:

— У Андре скоро день рождения… Я подумала, нельзя ли подарить ему щенка…

Она предложила это с детской непосредственностью. Но профессор с супругой были ошеломлены, будто услышали непристойность.

— В нашем доме никогда не держали собак, — изрек профессор Ферн.

Маргарет опустила глаза, Босманс заметил, что она смешалась и покраснела. Ему хотелось защитить ее. Он только боялся, что не сумеет сдержать себя и впадет в ярость, — всех неизменно изумляли его приступы гнева, ведь обычно Босманс бывал так деликатен, хотя обладал внушительным ростом и богатырским сложением.

— Вы не любите собак?

Профессор с женой молча глядели на него, будто не поняли вопроса.

— Вообще-то, детям с собаками веселее, — смущенно пролепетала Маргарет.

— Не думаю, что Андре понравится, если какая-то собака станет отвлекать его от любимой математики, — безапелляционно заявила жена профессора.

Глядя на ее посуровевшее лицо, Босманс поразился, до чего же оно напоминало мужское: обрамленное темными короткими волосами, с мощной нижней челюстью и набрякшими веками. Рядом с ней профессор Ферн, наоборот, казался женственным и хрупким. Из-за светлых рыжеватых волос? Или из-за прозрачной бледности? Еще, по наблюдениям Босманса, мэтр Сюзанна Ферн улыбалась одними губами. Глаза оставались холодными.

— Забудем о недоразумении с собакой, — примирительно и ласково сказал профессор Ферн.

«Действительно, забудем», — согласился про себя Босманс. В аскетической обстановке, в чопорной семье, среди людей, из поколения в поколение посвящавших все силы правосудию и правоведению, чьи отпрыски всегда опережали по интеллектуальному развитию одноклассников года на два, в самом деле собаке не место. Но, заметив, что чета Ферн уходит из гостиной, как всегда оставляя их с Маргарет одних, он решил предпринять последнюю отчаянную попытку.

— Я хотел бы попросить у вас совета. Для храбрости он снова бросил взгляд на фотографию, на юношу и девушку в черных мантиях.

Вряд ли Ферны его услышали. Он говорил слишком тихо… Босманс поспешно прибавил:

— Но задерживать вас не стану… Если можно, как-нибудь в другой раз…

— Как вам угодно, — отозвался профессор Ферн, — я всецело в вашем распоряжении.

Выходя из гостиной, они с женой улыбнулись им на прощание с одинаковой безупречностью.

— О чем ты собираешься советоваться с ними? — спросила Маргарет.

Босманс уже и сам не знал. Действительно, о чем? Ему почудилось, что можно обратиться за помощью к профессору и его жене, когда он увидел их на фотографии в адвокатских мантиях. Однажды он решился войти в зал для публики Дворца правосудия и видел собственными глазами, как величественно и грациозно вышагивают служители Фемиды в мантиях, иногда даже отороченных горностаем. К тому же в детстве его поразил снимок в газете: на скамье подсудимых юная женщина, а за ее спиной — одна из фигур в черном. И надпись внизу: «Рядом с обвиняемой ее защитник, главная опора, строгий, но отечески заботливый».

В каком же преступлении, в каком проступке виновен он сам, Босманс? Ему часто снился один и тот же сон: он замешан в каком-то прескверном деле, похоже, всего лишь сообщник, и его еще не заподозрили, однако соучастие налицо, а в чем именно, — никак не вспомнит. Над ним постоянно нависала угроза, по временам он забывал о ней, но она неотвязно преследовала его во сне, да и после пробуждения тоже.

Какого совета, какой помощи он ожидал от профессора и его жены? В ту ночь, едва за ними закрылась дверь профессорской квартиры, Босманс так и покатился со смеху. Он сидел рядом с Маргарет на диванчике в лифте со стеклянными дверцами, медленно везущем их вниз, и больше не сдерживал дикого хохота. Глядя на него, засмеялась и Маргарет. Он просил, чтобы адвокаты защитили его от чего? От жизни? Трудно себе представить, что он будет исповедоваться перед профессором Ферном и мэтром Сюзанной, попытается растолковать им, что с детства мучается необъяснимым чувством вины и неприятным ощущением, будто идет по зыбучим пескам, а они выслушают его в торжественном молчании. Во-первых, он никогда ни с кем не делился своими переживаниями; во-вторых, ни разу не прибегал ни к чьей помощи. Нет, от четы Ферн ему было нужно другое: его потрясла их очевидная несокрушимая вера в собственную интеллектуальную и нравственную непогрешимость и захотелось узнать секрет подобной уверенности в себе.

В ту ночь не заперли ограду сквера на улице Обсерватории. И они с Маргарет сидели там на скамейке. Было тепло. Память подсказывала ему, что Маргарет работала у профессора и его жены с февраля до середины марта. Наверное, все-таки весна тогда пришла очень рано, иначе не высидеть бы им так долго на скамье. Они глядели на полную луну. Видели, как в окнах профессорской квартиры погас свет.

— Так когда же ты попросишь у них совета и помощи? — спросила она у него.

И снова их стал душить неудержимый смех. Они старались вести себя потише, перешептывались, боялись, что их здесь обнаружат. В столь поздний час публике запрещено находиться в скверах. Маргарет рассказала ему, что по приезде в Париж поселилась в гостинице, неподалеку от площади Звезды. Она никого здесь не знала. По вечерам гуляла одна по окрестным улицам. Нашла сквер, но не такой большой, как здесь, на улице Обсерватории, а поменьше, просто садик, — несколько деревьев, какая-то скульптура, — и сидела там на скамейке, «как мы сейчас».

— Где же этот садик?

Возле станции метро «Буасьер». Какое совпадение… В тот год он часто выходил на «Буасьер» около семи вечера.

— Я жила на улице Беллуа, в гостинице «Севинье», — уточнила Маргарет.

Они вполне могли встретиться там в то время. Выйдя из метро, пройдя чуть вперед и свернув налево, он оказывался на узенькой улочке Беллуа. В сумерках Босманс запирал книжный магазин исчезнувшего издательства «Песочные часы». Ехал на метро до станции «Монпарнас», делал пересадку. А дальше по прямой до «Буасьер».

Ему нужна была машинистка, чтобы перепечатать содержимое двух тетрадей фирмы «Клерфонтен», исписанных мелким убористым почерком, полных исправлений и помарок. В одной газете, в рубрике «Ищу работу», он заметил строку петитом: «Бывшая секретарь-референт. Печатаю на машинке в любом объеме. Симона Кордье. Улица Беллуа, дом № 8, Шестнадцатый округ. Звонить по вечерам, с семи часов, телефон: ПАССИ 63 04».

Зачем же было ездить так далеко, на другой берег Сены? С тех пор как мать с расстригой узнали его адрес и нагрянули к нему за деньгами, он всего боялся. Расстрига в молодости опубликовал подборку стихов и вдруг пронюхал, что и Босманс балуется сочинительством. Когда они, на беду, случайно встретились на улице, он извел его насмешками. Надо же, Босманс у нас писатель… Да он ничегошеньки не смыслит в литературе… Много званых, мало призванных… Мать слушала с одобрением, надменно вздернув подбородок. Босманс пробежал бегом всю улицу Сены, спасаясь от них. На следующий день расстрига прислал ему одно из своих юношеских стихотворений, чтобы показать, каких высот достиг в его годы. И преподать урок поэтического мастерства. «Нет, никогда июнь не полыхал так ярко, / Как в год сороковой, в солнцестоянья день, / Пускай отцы в войне терпели пораженье, / Ты убежал один на пустошь по стерне, / Ты об осоку ободрал колени, / О, чистый мальчик, необуздан, смел, / Далек от похотливых поселянок. / А небеса сияли синевой неистовой. / И ты увидел: по дороге / Колонна танков двигалась, и ты / Заметил мальчика, немецкого танкиста. / На солнце волосы сияли, будто нимб. / То брат твой был. Такое же дитя».

С тех пор Босмансу постоянно снился один и тот же кошмар: мать и расстрига врывались к нему в комнату, а он не мог остановить их, не мог и пальцем пошевелить. Она бросалась обшаривать его карманы в поисках денег. Он подходил к столу и обнаруживал две тетради фирмы «Клерфонтен». Просматривал их, нахмурившись, а затем методично рвал на куски каждый лист с грозным внушительным видом, как инквизитор уничтожал бы богохульный трактат. Боясь, что страшный сон обернется явью, Босманс решил принять меры предосторожности. Пусть хоть машинописная копия уцелеет после вторжения страшной пары. Где-нибудь, в безопасном месте.

Когда Босманс впервые стоял у дверей Симоны Кордье в доме восемь по улице Беллуа, в руках у него была объемистая папка с двумя десятками переписанных от руки страниц. Он позвонил. Ему открыла зеленоглазая блондинка лет пятидесяти, изящная, с приятными манерами. В гостиной у нее было пусто, никакой мебели, только между окнами бар из светлого дерева да высокий табурет перед ним. Она предложила ему присесть на этот единственный табурет, а сама встала за стойку. Сразу предупредила, что не сможет печатать быстрее, чем десять страниц в неделю. Босманс ответил, что это не имеет значения, так даже лучше: у него останется больше времени, чтобы вносить правку.

— А что, собственно, мне придется печатать? Она поставила на стойку два стакана и налила виски. Босмансу было неловко отказываться.

— Вам придется печатать роман.

— Так вы писатель?

Босманс промолчал. Если бы он ответил «да», то счел бы себя плебеем, что претендует на дворянство и выдает чужую родословную за свою. Или мошенником, звонящим во все двери подряд и предлагающим подписку на несуществующую энциклопедию, при условии предоплаты, само собой.

В течение полугода он регулярно приходил к Симоне Кордье, приносил ей новые переписанные страницы и забирал напечатанные. Он попросил, чтобы она не выбрасывала рукопись: пусть у нее хранится копия на всякий случай.

— Вам что-то угрожает?

Он прекрасно помнил, как она задала этот вопрос, глядя ему в глаза участливо и удивленно. В тот год тревога читалась у него во взгляде, слышалась в голосе, чувствовалась в каждом движении, даже в том, как он садился. Босманс опускался тогда на самый краешек стула или кресла, сразу видно: присел на минутку, ему неловко, он вот-вот убежит. При огромном росте и весе под сто килограммов это производило странное впечатление. Его уговаривали: «Не стесняйтесь, садитесь поглубже, ведь вам так неудобно», — но он ничего не мог с собой поделать. И еще он постоянно извинялся. Почему, зачем? Иногда, шагая по улице в одиночестве, он и сам себя спрашивал: «За что ты извиняешься? А? За то, что живешь?» И не мог сдержаться, гулко хохотал, так, что прохожие оборачивались.

Но во время вечерних поездок к Симоне Кордье за машинописными страницами он ясно осознавал, что его впервые не мучает удушье и постоянная настороженность исчезает. Выходя из метро на станции «Буассьер», он не ожидал каждую минуту встретить мать и ее спутника. Словно оказывался далеко-далеко, в другом городе, в другой жизни. И за что все-таки эта жизнь наградила его жалкими паяцами, вообразившими, будто он им кругом должен? «Впрочем, разве баловни судьбы, огражденные, казалось бы, от всех невзгод, не оказываются во власти первого же проходимца-шантажиста?» — постоянно повторял он себе в утешение. Если верить детективам, такое случается сплошь и рядом.

Он ездил к ней весь сентябрь и октябрь. Да, впервые в жизни вздохнул свободно. Было еще светло, когда Босманс выходил из издательства «Песочные часы». Говорили, что бабье лето продлится всю осень. Может быть, вообще не кончится.

Прежде чем подняться к Симоне Кордье, Босманс заходил в кафе в соседнем доме, на углу улицы Ла-Перуз, чтобы еще кое-что исправить в рукописи, пояснить неразборчивые места. Страницы, напечатанные Симоной Кордье, были испещрены странными значками: черточками над «о», трема над «е», хвостиками под некоторыми гласными, — и его интересовало, в каком языке есть такие, в славянском или скандинавском? Наверное, у нее заграничная машинка со шрифтом, непривычным для французов. Но расспросить ее об этом не решался. Ему так больше нравилось. Он думал даже, что, если ему повезет и роман опубликуют, хорошо бы сохранить в книге эти значки. Они соответствовали содержанию, придавали тексту необходимый оттенок странности, экзотики. В конце концов, хоть Босманс и старался писать по-французски как можно яснее и чище, все равно, подобно пишущей машинке Симоны Кордье, он тоже был не отсюда.

Выходя от нее, он снова останавливался в кафе и вносил исправления теперь уже в напечатанный вариант. Впереди весь вечер. А в этом квартале ему было уютнее. Похоже, что здесь в пути он достиг перекрестка, верней, рубежа, за которым начиналось другое будущее. Ему впервые пришло на ум это слово: «будущее», и еще другое: «горизонт». В такие вечера здешние пустынные тихие улочки уводили его от опасности вперед, к точке схода, к будущему, к ГОРИЗОНТУ.

Ему не хотелось спускаться в метро и ехать обратно, в Четырнадцатый округ, к себе домой. Там оставалась прежняя жизнь, ненужная ветошь, которую он выбросит при первой возможности, надоевшая, как пара стоптанных башмаков. Он шел не спеша по улице Ла-Перуз, мимо домов, что казались нежилыми, — нет, вон наверху, на шестом этаже, в окне виден свет, возможно, кто-то ждет его там, и уже давно, — шел и чувствовал блаженную амнезию. Детство и отрочество бесследно забыты. Тяжкий груз вдруг упал с его плеч.

Лет двадцать спустя он опять случайно оказался на этой улице. Попытался поймать такси, но все машины были заняты. Тогда он решил пройтись пешком. Ему вспомнился дом Симоны Кордье, машинописные страницы, испещренные черточками и хвостиками.

Подумалось: что, если Симона Кордье уже умерла… В ее пустую квартиру не нужно звать грузчиков — нечего выносить. Может быть, на полке за стойкой обнаружили его рукопись, которую она для него хранила с тех пор.

Он свернул на улицу Беллуа. В тот же час, что и прежде, когда он приезжал сюда на метро, теплым осенним вечером, словно бабье лето оказалось бесконечным.

Поравнялся с гостиницей «Севинье», первым домом от угла, соседствовавшим с жилищем Симоны Кордье. Остекленная дверь была приоткрыта, коридор ярко освещала небольшая люстра. В ту далекую осень, забирая напечатанный текст, он каждый раз проходил мимо этой двери, как сейчас. И однажды ему захотелось снять здесь номер и больше никогда не возвращаться на другой берег Сены. «Сжечь мосты», — пронеслось в мозгу.

Почему мы с Маргарет не познакомились осенью? Почему дождались зимы? Мы совершенно точно ходили рядом по этой улице, сидели в одном кафе на углу, но не замечали друг друга. Босманс стоял неподвижно перед дверью гостиницы. До сих пор он безвольно плыл по течению будничного существования, ничем не отличаясь от большинства себе подобных, плыл как в тумане по воле безбурных волн, следуя так называемому естественному ходу событий. Но внезапно сбросил оцепенение. Нужно переступить через порог, пройти по коридору до стойки администратора и попросить ключи от номера, где останавливалась Маргарет. В этой гостинице и на окрестных улицах еще сохранился отзвук ее шагов, неосязаемый след ее былого присутствия.

Она приехала из Швейцарии в Париж около семи часов вечера, поезд прибыл на Лионский вокзал. С матерчатым чемоданом, отделанным кожей, подарком Багериана, подошла к стоянке такси. Шофер спросил, куда ехать, а она переврала название улицы. Вместо «Беллуа» сказала: «Белло». Шофер не знал такой. Стал искать по карте. Возле бассейна Ла-Вилетт была улица Белло, но Багериан сказал ясно: «Неподалеку от площади Звезды». К счастью, шофер слыхал о гостинице «Севинье». Господи, так не Белло, а Беллуа!

Ей дали комнату под самой крышей, номер 52. Накануне в Швейцарии она провела бессонную ночь в квартире Багериана. Не было сил разобрать чемодан. Она легла на кровать, не раздеваясь, и мгновенно уснула.

Проснулась в темноте и почувствовала головокружение, словно проваливалась в пустоту. Но разглядела матерчатый чемодан с кожаными краями, совсем близко, у края постели, и пришла в себя. Ей снилось, будто она плывет на пароходе и качка такая сильная, что ее буквально сбрасывает с койки.

Зазвонил телефон. Она на ощупь зажгла лампу у изголовья. Сняла трубку. Неясный далекий голос Багериана. Треск, шум. Потом его стало слышно так отчетливо, будто он был рядом, в соседней комнате. Хорошо ли она устроилась? Он дал ей ряд полезных советов: есть можно в гостинице или в кафе на углу; жить лучше здесь, до тех пор, пока не найдет работу, а то и дольше, пожалуйста; если понадобятся деньги, пусть снимет у него со счета, адрес банка он продиктует. Однако она твердо решила, что ни в коем случае не возьмет у него денег. На вокзале в Лозанне он провожал ее и совал пачку наличных, но она отказалась. Взяла только то, что ей причиталось как гувернантке его детей. «Гувернантка» — слово из лексикона Багериана. Он и сам посмеивался над устаревшими словами, что употреблял то и дело к великому удивлению Маргарет Ле Коз. Однажды она восхитилась изысканностью некоторых оборотов речи. И тогда он объяснил, что учился во французской школе в Египте, где преподаватели гораздо придирчивее следят за лексикой и синтаксисом, нежели в Париже. Повесив трубку, она подумала: а позвонит ли ей Багериан еще когда-нибудь? Наверное, они разговаривали в последний раз. Так что теперь она останется совсем одна в гостиничном номере незнакомого города, куда попала, сама не зная зачем.

Она потушила свет. Сейчас ей было уютнее в темноте. Снова в ее жизни наступил перелом, но она не испытывала ни сожалений о прошлом, ни беспокойства о будущем. Такое случалось не однажды… И всегда начиналось одинаково: она приезжала в город, не зная даже названий его улиц, оказывалась на вокзале, где ее никто не встречал. Она никогда не возвращалась обратно. Да ей, по сути, и некуда было вернуться, в отличие от людей, повествующих всем и каждому, что они уроженцы такой-то провинции, такой-то деревни и время от времени бывают на родине. Она никогда не побывает снова там, где некогда жила. К примеру, в Швейцарии, а ведь Швейцария казалась ей надежным прибежищем, когда, сев в автобус на автовокзале в Аннеси[4], она волновалась, как бы ее не задержали на границе.

Она всегда уезжала с радостью и верила, что жизнь восстановится после перелома. Надолго ли приехала в Париж, не знала. Смотря по обстоятельствам. Преимущество большого города в том, что здесь легко затеряться, и разыскать ее в Париже Бойавалю будет еще трудней, чем в Швейцарии. Она сказала Багериану, что хотела бы работать секретаршей (ведь она владеет немецким) в какой-нибудь конторе, где много служащих и можно раствориться среди них. Он, похоже, удивился и даже слегка встревожился. А почему бы ей снова не стать гувернанткой? Спорить с ним не хотелось. Хорошо, гувернанткой так гувернанткой, но только в добропорядочной семье, где она будет чувствовать себя в безопасности.

Она приехала в пригород Сент-Оноре во второй половине дня и долго ждала в конторе по найму Стейварта, пока ее не позвал к себе в кабинет блондин лет пятидесяти с маленькими голубыми глазками. Он сел за письменный стол и некоторое время молча ее оглядывал, холодно и внимательно, как опытный барышник. Она стояла перед ним, смущенная, потерянная. Ждала, что этот тип прикажет ей хладнокровно: «Разденьтесь». Но он вместо этого предложил ей сесть напротив него в кожаное кресло.

— Имя и фамилия?

Он положил перед собой листок бумаги, приготовил ручку, снял с нее колпачок.

— Маргарет Ле Коз.

Обычно ее спрашивали: «Слитно или раздельно?» Или: «Вы, должно быть, бретонка?» Однако блондин записал ее имя и фамилию без лишних слов.

— Место рождения?

Ну вот теперь он поневоле обратит на нее внимание, она привыкла, отвечая на этот вопрос, читать в глазах собеседника удивление, любопытство, а то и настороженность. Как хотелось бы ей родиться где-нибудь в Вильнёв-Сен-Жорж или в Невере…

— Берлин, округ Райникендорф.

— Вы не могли бы продиктовать мне последнее название по слогам?

Он и бровью не повел. Для него тут не было ничего необычного. Она послушно продиктовала: «Рай-ни-кен-дорф».

— Вы немка?

— Нет, француженка.

Да, лучше отвечать лапидарно, не вдаваясь в подробности.

— Ваш адрес?

— Улица Беллуа, дом восемь, гостиница «Севинье».

— Вы живете в гостинице?

Ей показалось, что он посмотрел на нее с неодобрением. Она взяла себя в руки и ответила с подчеркнутым безразличием:

— Да, пока не сняла квартиру.

Он медленно записывал ее адрес.

— Улица Беллуа в Семнадцатом округе, верно?

— Да.

Она боялась, что он спросит: «Кто оплачивает ваш гостиничный счет?» Багериан был так любезен, что позаботился об этом. И сказал, что она может оставаться в гостинице «Севинье» сколько угодно, но ей не терпелось поскорее найти работу, чтобы не зависеть от его милостей.

— У вас есть рекомендации?

Он оторвался от записей, поднял голову и снова пристально посмотрел на нее. В его взгляде не было ни малейшей неприязни.

Только холодное внимание профессионала.

— То есть, я хотел спросить, вы уже где-нибудь работали домашней прислугой?

— Я работала гувернанткой в Швейцарии. Она произнесла эту фразу отчетливо и сухо, словно бросала вызов барышнику с голубыми глазками. Он покачал головой степенно и уважительно:

— В Швейцарии… Да, это лучшая рекомендация… И много детей было у вас на попечении?

— Двое.

— Не могли бы вы назвать имя вашего нанимателя?

— Господин Багериан.

Она удивилась, что барышник не попросил продиктовать по слогам фамилию. Записывая ее, он снова со значением покачал головой:

— Мсье Багериан несколько лет назад обращался к нам… Постойте… Я должен проверить…

Он повернулся вместе с креслом, встал, выдвинул один из металлических ящиков картотеки и вынул нужное досье.

— Вот, нашел… Господин Мишель Багериан, улица Ла-Перуз, дом 37… Он обращался к нам дважды…

Странно, он никогда не говорил ей, что прежде жил в Париже.

— Он искал именно гувернантку…

Теперь барышник смотрел на нее почтительно.

— Так мсье Багериан переселился в Швейцарию?

Наверное, он пытался завязать светскую беседу, такую же, как вели пожилые дамы в холле гостиницы на улице Уши, — она слушала их рассеянно, ожидая вместе с детьми, когда спустится Багериан.

— Да, он живет в Швейцарии.

Он явно хотел, чтобы она рассказала ему о своем хозяине подробнее. Но она не прибавила ни слова.

— Мы постараемся найти для вас семейство столь же почтенное, как у мсье Багериана, — заверил он ее, провожая до дверей конторы. — Будьте так добры, пришлите фотографию для удостоверения личности, мы ее наклеим на ваше досье; и еще рекомендательное письмо от мсье Багериана.

Открывая перед ней дверь, он обернулся.

— Наберитесь терпения. Мы свяжемся с вами.

Она редко покидала окрестности гостиницы. Первое время страдала бессонницей. Засыпала поздно, часа в три ночи. А в семь утра уже была на ногах и поспешно выбегала из номера. Покупала на площади Звезды утренние газеты, возвращалась на улицу Ла-Перуз и заходила в кафе на углу. Там просматривала короткие объявления в рубрике: «Требуются». Последние слова блондина в конторе по найму Стейварта: «Наберитесь терпения, мы с вами свяжемся» — ее мало обнадежили. Ясно, что на него рассчитывать не приходилось. Багериан аккуратно звонил ей по вечерам в семь часов. Удобно ли ей в гостинице «Севинье»? Нет, в банке она еще не была. Зачем? Денег у нее достаточно. Ей не хотелось просить у него рекомендательное письмо для конторы Стейварта. «Я, нижеподписавшийся, Мишель Багериан, хочу засвидетельствовать, что мадемуазель Маргарет Ле Коз добросовестно исполняла все мои требования…» В подобной формуле что-то ее смущало и даже огорчало. Совершенно очевидно: такие же письма он давал всем предыдущим «гувернанткам». Как знать? Возможно, в его деловом ежедневнике есть список «гувернанток», с которыми он жил, а в самом конце — ее имя. Она ругала себя за подобные мысли. Неблагодарные по отношению к человеку, что все-таки пытался ей помочь. Ведь так мало на свете людей, готовых оказать тебе услугу, выслушать тебя, а главное, понять… По телефону она отвечала ему лишь «да» и «нет», не знала, что еще сказать. И потом, его теперь было слышно все хуже и хуже, треск заглушал голос. Наверное, он перебрался с детьми из Швейцарии в Бразилию, как намеревался. Она даже не спросила, когда они уезжают, не поинтересовалась, в Швейцарии ли они. Он о себе не рассказывал. Считал, вероятно, что ей это неинтересно, раз она так холодно говорит с ним по телефону. Не важно, в Швейцарии он или в Бразилии, все равно скоро ему надоест, и он перестанет звонить. Отлично, так будет гораздо лучше.

В начале месяца ей исполнилось двадцать лет. Она даже не сказала Багериану, что у нее день рождения. Не привыкла праздновать его. Для праздника нужны любящие родственники, верные друзья, гладкий жизненный путь со столбами, отмечающими каждый километр, чтобы идти по нему размеренным шагом и позволять себе время от времени передышки. А ее жизнь, наоборот, шла неровно, с неожиданными скачками, переломами, то и дело обрывалась, начиналась с нуля. Какие уж тут дни рождения… Если знаешь, что много раз умирала и рождалась заново.

Но день своего двадцатилетия она запомнила. Накануне Багериан доверил ей свою машину, чтобы она отвезла обоих детей в закрытую школу Меримон — нужно было проехать километров десять в сторону Монтрё. Дети проводили там три дня в неделю, впрочем, живописное шале, окруженное огромным парком, не казалось ей настоящей школой. Хотя она побывала в классах и в маленькой столовой на первом этаже. В среду вечером она забирала детей домой, а в понедельник утром привозила обратно. Багериан объяснил, что им полезно проводить несколько дней с девочками и мальчиками их возраста, вместо того чтобы постоянно сидеть одним или с отцом. Так что, в сущности, детям была посвящена лишь часть ее времени. Существовала ли мадам Багериан? Маргарет Ле Коз догадывалась, что не стоит касаться этой темы. Может быть, она умерла или бросила семью?

На обратном пути Маргарет ехала вниз по улице Уши. Остановилась на красный свет у перекрестка — справа торчали средневековые башенки гостиницы «Рояль-Савой», похожей на декорацию к сказке о Белоснежке и семи гномах. И вдруг ее словно ударили под дых. На тротуаре она увидела Бойаваля, он собирался переходить улицу. Она попыталась отвернуться, пониже наклонить голову, но человек в черном прямом пальто приковывал ее взгляд. Маргарет уговаривала себя, что бояться нечего: она в машине, в укрытии. Не нужно только смотреть на него, не то привлечешь его внимание. Поздно: проходя мимо, он ее заметил. Изумился, осклабился. Она сделала вид, что не узнала его. Он стоял прямо перед ней, Боже, скорей бы зеленый свет! Его лицо не изменилось: скуластое, изможденное, рябоватое; только черные волосы бобриком отросли; те же серые злые глаза; неуклюжая скованная фигура в слишком тесной одежде. Здесь, в Швейцарии, она почти забыла о нем, но вот он стоит как вкопанный совсем близко, и Маргарет испытывает безграничный ужас. Хотя она бы предпочла сказать: безграничное отвращение. В юности по легкомыслию мы думаем, что дешево отделались, навсегда избавились от давнего проклятия, если нам повезло прожить несколько недель спокойно и беззаботно на берегу освещенного ярким солнцем озера в нейтральной стране. Но нас мгновенно призовут к порядку. Нет, задаром от беды не уйдешь. Будь она уверена в собственной безнаказанности, задавила бы его без малейшего зазрения совести, как только вспыхнул зеленый свет. Он подошел совсем близко, ударил кулаком по капоту. Наклонился, будто хотел прижаться лицом к лобовому стеклу. Вместо улыбки — глумливая ухмылка. Она задыхалась от страха. Резко нажала на газ. Отъехав на порядочное расстояние, опустила стекло и набрала побольше вольного воздуха в легкие. Ее подташнивало. Она не стала сворачивать налево к Бориваж, поехала дальше, прямо. Возле озера ей стало полегче. По широкой мощеной набережной мирно прогуливались группками туристы, приехавшие на автобусе. Гид указывал им на противоположный берег, принадлежащий Франции. Первое время, находясь в квартире Багериана, она тоже смотрела с лоджии на тот берег озера и думала, что Бойаваль не так уж далеко, всего в сотне километров отсюда. Представляла, что он напал на ее след и вот сейчас садится на паром, курсирующий между Эвианом и Лозанной. Она тоже собиралась отправиться в Швейцарию на пароме. Ей казалось, что так легче пересечь границу. Вообще какая граница может быть посреди озера? И почему она так боялась, что ее задержат? В конце концов ей надоело раздумывать и ждать, она отправилась на автовокзал и села в автобус. Так гораздо быстрее. Пора было покончить с этим раз и навсегда.

Она повернула обратно, снова проехала по улице Уши и припарковала машину возле дома, не стала возвращать ее в гараж. Захлопнув дверь подъезда, пожалела, что у нее нет ключа и нельзя запереть ее за собой. В квартире не было никого, кроме нее. Багериан возвращался с работы не раньше пяти часов вечера.

Она села на диван в гостиной. Хватит ли терпения дождаться его? При мысли, что Бойаваль мог узнать ее адрес, ею овладела паника. Нет, спокойно, он приехал сюда не из-за нее. Кто мог ему сказать, что она в Швейцарии? Разве что некто подслушал в апреле в Аннеси в холле гостиницы «Англетер» ее разговор с довольно приятным брюнетом, лет тридцати пяти, сообщившим ей, между прочим, что ищет девушку, способную приглядеть за его двумя детьми… Он оставил ей свой номер телефона и адрес на случай, если ее заинтересует это предложение. Скорее всего, никаких детей у него не было, просто задумал провести с ней вечер или ночь. Но когда она сказала, что торопится, поскольку у нее назначена встреча, он не стал ее задерживать. Вскоре за ней пришел коридорный и отвел к администратору, а тот сообщил, что, увы, работы в гостинице «Англетер» для нее не предвидится. Она вернулась в холл, но брюнета уже не застала. У нее остался клочок бумаги, на котором он написал: «Мишель Багериан, Лозанна, улица Бориваж, дом пять, телефон: 320-12-51».

В гостиной одна из балконных дверей была приоткрыта. Она вышла на балкон и облокотилась о парапет. Внизу на узкой улочке Бориваж, ведущей к гостинице с тем же названием, ни единого человека. Маргарет оставила машину прямо у подъезда. Бойаваль мог узнать ее или даже запомнить номер. Но поблизости никого, тротуар нагрет солнцем, тишина, слышно, как шелестит листва деревьев. Что за резкое несоответствие: мирная светлая улица и вдруг на ней черный силуэт Бойаваля, рябого человека в тесной одежде, тщедушного, но с огромными лапищами… Нет, она не могла себе представить его на этой улочке. Там, на перекрестке, он ей — просто померещился — так в кошмарах к тебе возвращаются мучительные детские страхи. Кажется, что ты снова в дортуаре интерната или в исправительной колонии. А когда проснешься, иллюзия рассеивается, и ты смеешься с чувством величайшего облегчения.

Но тогда в гостиной ей было не до смеха. Бойаваль постоянно преследовал ее, и она никак не могла от него избавиться. Рябой, с громадными ладонями, он повсюду шел за ней по пятам, дежурил возле каждого дома, куда она входила. Сбежать не удавалось даже с черного хода… И в будущем нет спасения. В конце концов он ее убьет. В Аннеси завсегдатаи кафе на Вокзальной улице говорили, что в восемнадцать лет он все время носил при себе револьвер в серой замшевой кобуре. Старинные приятели считали, что без злого умысла, для форсу, как повязывал шелковый платок на шею и надевал короткую кожаную куртку летчика. Или же она раздавит его, как таракана, уповая на смягчающие обстоятельства. Нет, это глупо, не нужно себя взвинчивать. Ей вдруг страстно захотелось поговорить с Багерианом. Только вот она не знала номера его рабочего телефона. А что, если немедленно поехать к нему, подняться в центр города, на улицу Гран-Шен? Но где он обедает, не известно. И она боялась, что снова встретит в центре Бойаваля. Лучше дождаться Багериана здесь.

Она решила все ему рассказать. Выбора не было, следовало предупредить его. Ведь тот мог напасть. Она ходила взад и вперед по гостиной, думала, с чего начать, и не находила слов. Поверит ли он, что между ними ничего не было? Она всегда выказывала Бойавалю безразличие и презрение. А он, вопреки всему, упрямо и настойчиво делал вид, будто вправе распоряжаться ею. Однажды вечером в Аннеси он шел за ней по улице Рояль, тогда она остановилась, обернулась и холодно спросила, к чему такая настойчивость. Чуть заметная глуповатая улыбка, похожая на нервный тик, тронула его губы. Но жесткий взгляд не потеплел. В нем читалась злоба.

Она снова посмотрела вниз с балкона. На улице ни души. Скорей бы вернулся Багериан! Ей предстоял еще час ожидания. Она горячо надеялась, что он придет один, не приведет с собой ту, что она про себя именовала «секретаршей», или другую — ее она окрестила «норвежкой». По всей видимости, «норвежка» чаще других бывала у него по ночам. Вправду ли она приехала из Норвегии? Вполне возможно, судя по легкому скандинавскому акценту. Голубоглазая блондинка, гораздо приветливей «секретарши». Та, черноволосая, стриженая, держалась с Маргарет высокомерно и не удостаивала ее беседой. Да, как только Багериан вернется, все пойдет на лад. Сейчас она пребывала в таком же смятении, как при первой их встрече в Аннеси, в холле гостиницы «Англетер». А когда ей сказали, что не возьмут на работу в гостиницу, она совсем отчаялась. Выскочила на улицу Рояль, даже не подумала переждать дождь. Впереди никаких перспектив, кроме неизбежного Бойаваля, что пойдет за ней и предложит выпить по стаканчику в «Таверне», со злобой глядя ей в глаза. Она, как всегда, откажется, но он все равно не отстанет, потащится следом по авеню Альбиньи вдоль ограды конного завода. Потом будет ждать у дверей ее дома, что она снова выйдет. И только через час ему надоест. Она увидит из окна, как фигура в кургузой кожаной куртке удаляется под дождем. Но в тот вечер Бойаваль так и не появился. Спрятавшись под аркадой, она вынула из кармана плаща бумажку с адресом недавнего знакомца, брюнета. Ей захотелось позвонить ему немедленно, однако она сообразила, что следует подождать хотя бы до завтра, иначе он не успеет добраться до Лозанны и дома его не будет. Хотя зачем ждать? Она могла бы вернуться в гостиницу «Англетер». Может быть, он еще не уехал. Тогда она не сомневалась, что этот человек — ее последняя надежда. И теперь в гостиной жаждала увидеть его с не меньшим нетерпением. То и дело выбегала на балкон и всматривалась в даль: не идет ли Багериан по улице Уши? В Аннеси она два дня подряд без конца набирала номер: 320-12-51. Никто не брал трубку. Она запомнила навсегда, с каким облегчением услышала наконец его голос; он предложил ей приехать завтра же. Яркое солнце, один из первых весенних дней. Автобус стоял возле крошечного здания автовокзала, она сидела внутри как на иголках, со страхом ждала, что вдруг придет Бойаваль и заметит ее за стеклом. С него станется войти, схватить ее и потащить к выходу, а шофер, уже взявшийся за руль, и не подумает защитить ее. И немногочисленные пассажиры не пошевелятся, только будут смущенно прятать глаза. В голове у нее сложилась формула: «В случае опасности тотальное неоказание помощи никому».

Автобус поехал, она была спасена. За окном медленно проплывали освещенные солнцем дома улицы Броньи, лицей Бертолле, казарма; лишь одно опасение слегка омрачало ее счастье: удостоверение личности, лежавшее в кармане плаща, просрочено на год. Впрочем, не важно, задержат ее на границе или нет. Она решила добраться до Швейцарии во что бы то ни стало.

Этот вечер тоже был теплым. На стенах гостиной плясали яркие солнечные блики. С какой охотой она бы вышла на улицу, погуляла по берегу озера и в парке, пока Багериан не вернулся. В погожий весенний вечер нужно радоваться жизни. Довериться свойственной всем людям беспечности, что выручала ее не раз. Ее забавляли таблички в парке. Странное, не совсем ей понятное правило на постаменте скульптуры, изображавшей нескольких обезьян: «Смотри вполглаза. Слушай вполуха. Молчи. Никогда не опаздывай». На всякий случай она его записала. Вдруг пригодится. И возле каждой лужайки запрет: «Газон недавно засеян. Не ходить». Она часто водила детей в этот парк. Но ни малейшего желания выйти из дома не осталось при мысли, что Бойаваль бродит взад и вперед по улице Уши, высматривает ее. И если раньше она чувствовала себя здесь в безопасности, то теперь внезапно поняла, что парк, берег озера, улицы, залитые солнцем, осквернены присутствием этого человека. С некоторыми мы не стали бы общаться по собственному желанию, ни о чем бы их не просили, могли бы даже не подозревать об их существовании, однако они, по неизвестной причине, упорно не хотят, чтобы нам было хорошо.

Около пяти часов вечера она наконец увидела, что Багериан подходит к дому, и успокоилась. К счастью, он не привел с собой ни «секретаршу», ни «норвежку». Чтобы спуститься сюда из центра города, расположенного на порядочной высоте, нужно было сесть на фуникулер, заменявший метро. Они с детьми не раз катались на нем. И знали наизусть все смешные названия станций: «Жордильс», «Монтрион». Выходили обычно у Центрального вокзала. В смятении она помахала Багериану с балкона и впервые назвала его по имени. Он поднял глаза и улыбнулся. Такая вольность ничуть его не смутила. Она открыла дверь прежде, чем он поднялся по лестнице. Вместо обычного рукопожатия сжала его плечо и потянулась губами к его губам — он снова не удивился. Поцелуй придал ей храбрости. Еще надежнее заслонил ее от Бойаваля.

Затем они ужинали в ресторане на авеню, круто спускавшейся к озеру, — дома со стенами цвета охры напомнили ей Лазурный Берег. В ясную погоду в сумерках ей казалось, что стоит только сесть на велосипед и такая вот безлюдная улочка приведет к пляжу и морю. Она не запомнила всех перипетий того вечера. Выпила больше обычного. Кажется, после ужина они поехали на машине в центр, он что-то забыл на работе. Несмотря на поздний час, застали там «секретаршу», она разбирала папки, громоздившиеся кипами на полу, как при переезде. Он все звонил кому-то, но Маргарет не понимала ни слова из того, что он говорил, поскольку слегка опьянела. Кто ему вдруг понадобился? «Секретарша» неохотно поздоровалась с ней, а потом вообще перестала ее замечать. Нет, что ни говори, «норвежка» лучше воспитана. Они все вместе вышли на улицу. Постояли на тротуаре улицы Гран-Шен, и Багериан предложил зайти в бар ближайшей гостиницы и пропустить по стаканчику. Затем Маргарет сидела в кожаном кресле между Багерианом и «секретаршей», перед ней на столе стояла водка. «По русскому обычаю», — проговорил Багериан, чокаясь с ней и «секретаршей». Багериан и «секретарша» выпили залпом, «до дна», как говорили в привокзальном кафе в Аннеси, а Маргарет лишь пригубила, потому что пробовала водку впервые. «Секретарша» сразу оттаяла. Стала ее расспрашивать, мило улыбаться. Нравится ли ей в Лозанне? Где она работала раньше? Есть ли у нее родные во Франции? Маргарет отвечала с грехом пополам, путалась, забывала слова. Тем не менее Багериан и «секретарша» слушали ее доброжелательно и, казалось, искренне сочувствовали человеку, что говорит с таким трудом. Она лепетала все менее внятно и вполне осознавала это, однако впервые в жизни не испытывала ни смущения, ни испуга. Мучивший ее всю жизнь страх оказаться в присутствии других «не на высоте» вдруг исчез. Нет, им придется принять ее такой, какая она есть, Маргарет не станет карабкаться на их «высоту», останется собой, а если это кому-то не по вкусу, тем хуже для них. Со дна памяти всплыла фраза: «Я люблю лишь того, кто любит меня». Она вдруг с удивлением поняла, что произнесла ее вслух при Багериане и «секретарше». Та посмотрела на Маргарет насмешливо. А Багериан придвинулся к ней поближе и ласково произнес: