Горная весна (Иллюстрации Ю. Реброва)

Глава двадцать шестая

«Галочка» медленно прошла контрольный пост. У окна паровозной будки стоял Олекса Сокач. В верхнем кармашке его комбинезона синел букетик горных фиалок.

У свежепобеленной будки, в солнечном проеме распахнутых дверей стояла стрелочница с медным начищенным рожком в руках. В ее русые волосы тоже были вплетены горные фиалки.

— Куда едешь, Олекса?

Сокач сдержанно, неопределенно помахал рукой.

— В какую часть света? — допытывалась стрелочница. — В Карпаты?

Сокач отрицательно покачал головой.

— В Румынию?

— Нет.

— В Чехословакию?

— Гадай дальше.

— К польской границе?

— Не угадала!

— Ага, знаю — Венгрия!

— Ах, какая ты умная!

Фыркая паром в отводную трубку тормозного насоса, «Галочка» прошла мимо стрелочницы.

Олекса сжал паклю в тугой комок и, смеясь, бросил в девушку, целясь в ее русую голову:

— Держи, Анна, и мой букет!

Она перехватила паклю на лету и, пробежав несколько шагов, вернула подарок в раскрытое окно будки паровоза:

— Приколи своей невесте!

«Галочка» осторожно, на самом малом пару, покатилась к восточным воротам станции.

Еще не скрылась из глаз русоголовая стрелочница с медным рожком, а Сокач уже, забыл о ней. Даже если б на месте Анны стояла сама Ганна-Терезия, то и тогда бы она не закрыла приманчивые дали этого чудного дня.

Впереди по ходу паровоза, за осокорями-великанами, за водокачкой, за входным семафором, за Тиссой, лежала Большая Венгерская равнина. Справа, на фоне чехословацких земель, подернутых маревом, возвышались красные корпуса и высокая труба кирпичного завода. Позади, на северо-западе, поднимались многоярусные Карпатские горы — сначала небольшие, почти холмы, потом выше и выше, все ближе к небу. Слева, поверх черных и красных крыш вагонов, медленно тянулись южные склоны предгорья Карпат, сплошь покрытые виноградниками. С юго-востока, от Трансильванских Альп, вереница за вереницей летели дымчатые, веселые, с косыми солнечными линиями тучи.

С юга, с Большой Венгерской равнины, струились теплые воздушные массы, нагретые у берегов Атлантического Океана.

С юго-запада, со стороны Словакии, шагало бесчисленное войско, одетое в зеленые и белорозовые одежды, — яблони, груши, абрикосы, черешни. Во главе их стояли осокори-великаны.

И только на севере, где-то в поднебесье, наверное, в районах Высоких Бескид, все еще была настоящая зима. Там сияли белоснежными вершинами горы.

Взглянув на снежные горы, Сокач сейчас же забыл о них. Он видел только весну и ее одну чувствовал.

«Галочка» прошла выходные стрелки и, повинуясь рожку стрелочника, вернулась на четвертый путь, где стоял готовый к отправке состав пульманов, груженных коксом, рудой и чугуном в слитках.

Кондукторская бригада начала принимать поезд.

Главный с откровенным любопытством посмотрел на молодого механика, как бы спрашивая глазами: неужели ты, такой молокосос, поведешь за границу поезд?

К паровозу подошел капитан пограничных войск.

— Прошу паспорта, — сказал он.

Олекса, кочегар и помощник спустились на землю, вручили пограничнику свои новенькие паспорта. Тот внимательно просмотрел их и молча удалился по направлению к станции.

— Что такое? — встревожился Иванчук. — Почему не вернул?

— Зарегистрирует и вернет. Такой порядок. — Олекса говорил уверенно, спокойно, словно ему уже сто раз приходилось пересекать границу.

Тем временем кондукторская бригада приняла поезд. Главный получил поездные документы и аккуратными пачками складывал их в свою кожаную сумку. Осмотрщик автоматических тормозов написал справку о том, что все тормоза в порядке, и выдал ее главному. На путях появился смуглолицый, в красной фуражке дежурный по станции. Ажурная рука семафора поднялась кверху. Таможенники сделали свое дело. Стрелочница подготовила дорогу маршруту.

А пограничника все нет и нет.

Наконец, к паровозу подошел оператор с маршрутом и вручил его Сокачу. В путевой телеграмме было сказано, что дежурный венгерской станции Лайош ожидает к себе советский поезд N 733 в составе семидесяти шести осей.

Все, решительно все готово, а пограничника…

Вот он! В руках у него стопка темнокрасных книжек. Лицо капитана теперь было добрым, приветливым — лицо человека, исполнившего святой долг. Он быстро роздал паспорта движенцам и паровозникам и, сдержанно, одними глазами, улыбнувшись, приложил руку к козырьку зеленой фуражки.

Главный кондуктор дал свисток. Сокач почти в то же мгновение откликнулся протяжным, веселым гудком.

Далеко-далеко разнесся голос «Галочки» — по тихой солнечной долине, вверх и вниз по Тиссе, по предкарпатским предгорьям, по границе.

Знаменитая равнина большой тисской долины ложилась под колеса «Галочки». Позади, в Карпатах, всего в двух часах езды отсюда, — туннели, пробитые в скалах, головокружительные мосты, грохочущие по камням речушки, буковые леса, водопады, еловые горы, окутанные облаками, туман и дождь, а здесь — неоглядная морская ширь колхозных полей, теплое, почти жаркое солнце, безветрие, тишина весеннего дня. Справа, вдоль железнодорожного полотна, тянулись то черные с рубчатыми следами гусениц трактора огородные массивы, то зеленеющие поля озимых. Слева через окно помощника видны луга, а за ними молодые и старые сады.

Из-за деревьев показалась изумрудная линия дамбы, прикрывающей долину от наводнений. Это уже граница. Владения колхоза «Заря над Тиссой».

На травянистых откосах дамбы паслось разноцветное стадо коров. Трактор, сияя на солнце гусеницами, пахал землю. В древнем русле Тиссы, на приволье теплых дождевых вод, резвилось стадо гусей. Тут же, засучив штаны, белоголовые мальчишки ловили рыбу самодельными сетями. Осокори-великаны, уже зеленые от подножия до вершины, возвышались за дамбой; их густые тени лежали почти у самого берега Тиссы. Галчиные стаи лакомились в пограничных садах прошлогодней падалицей.

Еще один небольшой поворот железнодорожного полотна — и на паровоз начала надвигаться громада стального моста, переброшенного через Тиссу.

Там, посередине реки, и проходит государственный рубеж.

Олекса Сокач, Иванчук, Довбня, кондуктор, поездной мастер — все, кто вел поезд, молча всматривались в медленно приближающуюся границу.

Граница!.. Грань государства. Еще в далекие-далекие времена начали люди «рубеж рубить и грань гранить». Русский от немца, немец от француза, болгарин от турка отгораживались горами и пустынями, реками и болотами, лесами и степями, штыками и пушками, вековой смертельной враждой. И только меч и кровь, огонь и разорение на время стирали границу между народами. Мир был редким и недолгим гостем на всех государственных границах земного шара. Никакой народ ни в какую эпоху не мог протянуть через границу другому народу руку дружбы, братства и соединить свои усилия в борьбе за лучшую жизнь. Много сот лет назад китайцы воздвигали на своих границах Великую стену, существующую и поныне. Но еще выше этой стены, еще неприступнее стали национальные перегородки в умах людей. Немецкие завоеватели считали свои западные и восточные границы пределом, краем, концом «культурного, организованного, идеально сложенного германского мира». Турецкие поработители тоже считали, что «идеал прекрасного заключен лишь в пределах их мусульманского мира». Японские самураи чувствовали себя на своей земле самыми «великими людьми». Испокон веков уж так повелось: англичанин кичился перед французом, испанец — перед португальцем, итальянец — перед греком. Все они вместе презирали желтокожих и чернокожих, у индийцев, мавров, корейцев, негров, китайцев власть имущие в свою очередь воспитывали ненависть к белокожим. Непроходимые границы, «межи да грани, ссоры да брани» вдоль и поперек разрезали земной шар и людские сердца. Из поколения в поколение передавалось человеку это чувство границы, черты раздела.

И отец, и дед, и прадед Олексы Сокача, и все их предки жили под чужеземным гнетом. В течение тысячи лет, от Арпада, вождя мадьярских племен, вторгшихся в 898 году в Закарпатье, до фашистского фюрера Хорти, правители Венгрии угнетали закарпатских украинцев. Кому принадлежали лучшие закарпатские земли? Венгерским графам и баронам. Чьи села располагались на самых удобных местах, большей частью на равнине, вблизи рек? Венгерских кулаков. Куда шли налоги? В венгерскую казну. На каком языке заставляли учиться украинских детей? На венгерском. На каком языке разговаривали ужгородские, мукачевские, хустские судьи, чиновники, полицейские? На венгерском. Чьи плети и пули усмиряли непокорных украинцев? Венгерские. Память Олексы Сокача до сих пор, уже против его воли, хранила песни, легенды, басни и были, в которых проклинались вековые поработители.

Так было до тех пор, пока венгерский народ не взял власть в свои руки и не был положен конец национальному гнету.

Все ближе и ближе мост. Пограничники один за другим покидали тормозные площадки вагонов. Соскочив на землю, они торопливо, словно готовясь к парадному смотру, оправляли на себе ремни, гимнастерки, воротнички, фуражки и молча, со строгим и торжественным выражением лица провожали поезд, идущий уже по самому краю советской земли.

Иванчук приложил руку к козырьку фуражки:

— До свидания, зеленая гвардия!

Паровоз поравнялся с деревянным грибом, в тени которого стоял пограничник. Это уже последний часовой. Рядом с ним, в двух шагах, — красно-зеленый четырехгранный бетонный столб. Он медленно уходил назад. Сиял в лучах солнца герб из нержавеющей стали.

Поезд окунулся в прохладный туннель моста, под которым далеко внизу протекала полноводная, все еще мутная от дождей и горных вод Тисса. Олекса потянул за рычаг свистка. Стальные фермы моста, как струны гигантского органа, повторили голос «Галочки». Сотни голубей выпорхнули из своих гнездовий на вершине моста. Разделившись на стаи, они летели вдоль поезда, сопровождая его вплоть до венгерского берега.

Иванчук поднял к небу гладко выбритый, разделенный ложбинкой подбородок.

— Почетный эскорт.

Пограничный столб с гербом Венгерской Народной Республики. Белый катер у дощатого причала. Полосатая будка пограничной стражи. Часовой в огромном картуза и табачного цвета мундире, в шароварах навыпуск, в черных начищенных ботинках. Водокачка. Поворотный круг. Депо. Станция Тиссавара.

Венгерская земля. Такая же, как и украинская, — зеленая, обогретая солнцем.

Другая форменная одежда на венгерских железнодорожниках — стального цвета, с красными узкими погонами, другой звучит язык, но сколько и здесь, за границей, родного советскому сердцу! Железная арка у здания вокзала, под которой проходят все поезда восточного направления, увита цветами, лентами. По всей дуге арки тянется алый транспарант с надписью на венгерском и русском языках: «Привет народам Советского Союза — друзьям венгерского народа!» В центре арки два флага — кумачовый и красно-бело-зеленый, — скрещенные над гербами СССР и Венгерской Народной Республики.

Поезд вошел в ширококолейный парк и остановился на четвертом пути. Сейчас же после проверки паспортов пограничной стражей на подножку паровоза вскочил высокий и худощавый железнодорожник венгр.

Олекса невольно посмотрел на руки венгра. На его пальцах не было никаких колец и на черноволосой голове не красовался берет — она был не покрыта. Подняв кверху лицо, энергичное, молодое, белозубое, с черной полоской усов на пухлой губе, он быстро, вперемежку, то по-венгерски, то по-русски, то по-украински, то опять по-венгерски, проговорил:

— Ио напот киванок! (День добрый!) И локомотив новый и механик новый. Хороший локомотив, таких еще не было в Тиссаваре. Дуже добре! Как тебя зовут?.. Олекса? Розумию. По-мадьярски — Шандор. А я — Золтан Сабо. Пали!

Венгр угостил Олексу и его бригаду сигаретами. Все закурили и, улыбаясь, некоторое время молча смотрели друг на друга. Венгр пристально посмотрел на букетик горных фиалок в кармане Сокача.

— Золтан, вы составитель? — спросил Олекса на таком чистейшем венгерском языке, что Сабо изумленно раскрыл глаза и воскликнул:

— Шандор, ты знаешь мадьярский? Молодец! Я рад, что мы вместе с тобой будем работать.

— Хорошо будем работать или так себе? — спросил Олекса.

— Хорошо, Шандор! Только хорошо! Как у вас. Я — эльмунгаш. Передовой рабочий.

— Если так, готовь мне настоящий поезд. Большой, тяжеловесный. Не меньше ста осей.

— Сто осей? — Правая рука Золтана, несшая ко рту сигарету, остановилась на полпути. Внимание Олексы привлек указательный палец Золтана: на нем уже сияло толстое кольцо с камнем в виде игральной карты. — Сто осей! — с восхищением проговорил венгр. — Не вытянешь!

— Вытяну!

— О, Шандор!.. — Золтан достал из кармана черный берет, хлопнул им об пол. — Я сейчас же побегу к Лайошу, нашему секретарю, и все ему расскажу. Жди меня, Шандор! Да, какая у вас в Яворе погода?

— Такая же, как и у вас, хорошая, — быстро ответил Олекса.

— Очень хорошо! Так жди меня, Шандор!

Не признавая ступенек паровозной лестницы, венгр спрыгнул на землю и, водрузив берет на голову, скрылся под вагонами.

Весть о том, что советский машинист вызвался постоянно водить за Тиссу тяжеловесные поезда, быстро разнеслась по станции. Интерес к этому событию был вполне естествен и закономерен для железнодорожников станции Тиссавара. На перевалочной базе тиссаварцы перегружали с поездов широкой колеи на узкоколейные поезда троллейбусы из Москвы, тюбинги для будапештского метро, самоходные запорожские комбайны, молотилки Ростсельмаша, люберецкие жатки, челябинские и сталинградские тракторы, станки «Красного пролетария», слитки донецкого чугуна, горловские врубовые машины для горного бассейна Печ, сложнейшие агрегаты для Сталинвароша, кокс и руду, марганец и автомобили.

Только богатый, щедрый друг, друг на всю жизнь, мог, посылать все это.

Был обеденный час.

К девятому пути, откуда должен был уйти за Тиссу тяжеловесный состав, вышло почти все рабочее население станции.

Больше всего людей было в голове поезда, у первого вагона, куда должен был подойти паровоз. Железнодорожники в обмундировании стального цвета и в огромных картузах. Русые, черные, золотистые головы девушек. Босоногие, в перекрещивающихся помочах мальчишки. Слесари в замасленных комбинезонах. Землекопы в помятых шляпах и жилетах поверх рубах, с засученными рукавами. Пограничники с карабинами и в табачных штанах навыпуск. Плотники в кожаных фартуках. Рыбаки со жгутами сетей на плечах и трубками в зубах…

Десятки, сотни глаз, полные любопытства, дружеского внимания и одобрения, смотрели на паровоз «ЭР 777-13», медленно подходивший на девятый путь со стороны восточных ворот станции.

В толпе, собравшейся проводить поезд, в ее первом ряду Сокач увидел составителя Золтана Сабо.

— Ну как, Шандор, не страшно? — спросил Золтан Сабо, кивая на состав, хвост которого пропадал где-то у западных ворот станции. — Не раздумал? — добавил он, сверкая белой полоской зубов и пощипывая свои усики. Олекса ответил не сразу, он изо всех сил старался быть спокойным, не показать, о чем думал. А думал он о Золтане Сабо: «Какой мерзавец! Как маскируется!»

Золтан Сабо по-своему понял сдержанность Сокача. Ему показалось, что советский механик не уверен в себе. Выражение озабоченности, тревоги и даже разочарования показалось на лице составителя.

— Конечно, не раздумал, — поспешил сказать Олекса. — Что за вопрос!

— Дай руку, Шандор! — Золтан широко размахнулся, с веселым звоном шлепнул ладонью по ладони Сокача и вручил ему овальную медную пластинку с латинскими, штампованными буквами. — Получай нашу гарантийную марку! Мою! Автоматчиков! Вагонных мастеров! Грузчиков! Всех рабочих и служащих станции Тиссавара. — Тихо, шепотом, он добавил: — Посылка на дне тендера, под водой. — Он еще раз размахнулся и ударил Олексу ладонью по ладони: — Пойдем принимать поезд!

Олекса и Золтан быстро, словно стараясь обогнать друг друга, шли вдоль состава.

Один — высокий, широкоплечий, плотный, русоволосый, с опущенными ресницами, с застенчивым выражением очень юного и очень красивого лица. Другой — высокий, сутулый, верткий, скрывающий свою худобу огромными ватными плечами безукоризненно сделанной форменной тужурки, с приглаженными, напомаженными волосами, с модными усиками, с откровенно хвастливым выражением лица: «Смотрите, смотрите, с кем я иду… И вы знаете, что он собирается совершить? Чудо! А кто его организовал? Я, Золтан Сабо. Да, представьте, я! Можете меня поздравить».

После осмотра поезда они вернулись к паровозу. Народу заметно прибавилось. Появился даже оркестр с новенькими белыми трубами. Над толпой развевался трехцветный национальный флаг и советский красный. На земле лежали велосипеды, брошенные так небрежно, словно они уже никогда не могли понадобиться их владельцам. В кузове грузовика стояли пионеры в темносиних с белой полоской шапочках, в белых рубашках с синими галстуками, узлы которых были перехвачены красными кольцами. В руках у каждого пионера — трехцветный флажок с изображением кирки. Мальчики и девочки подняли их над головами и дружно приветствовали Сокача:

— Элоре, пайташок!

Олекса по смыслу возгласа — «Вперед, друзья!» — и по его торжественному звучанию понял, что это боевой клич пионеров.

— Все в порядке? — подойдя к паровозу, спросил главный.

Десятки людей молча, глазами, беспокойным выражением лиц повторили этот вопрос.

Сокач кивнул головой и поднялся на паровоз.

— Что делается, что делается! — взволнованно пробормотал Иванчук. — Как в нас верят! Да если мы на вытянем такую махину на подъем и растянемся, так это же будет позор на весь мир.

Сокач посмотрел на кочегара, потом на манометр, на водомерное стекло. Воды и пара в котле было достаточно. В топке бушевало белое пламя. Воздушный насос работал нормально.

Гул на путях затихал. Праздничная толпа придвинулась к паровозу. Сотни людей ждали, как «ЭР 777-13» тронет с места такой необыкновенно длинный к тяжелый поезд, как поведет его на подъем, к мосту через Тиссу.

Автоматчик выдал справку о тормозах. Начальник станции собственноручно вручил путевую телеграмму из Явора. Главный дал свисток.

Над толпой затрепетали платки, кепки, шляпы, трехцветные флажки. Духовой оркестр грянул марш. Послышалась дробь пионерских барабанов. Юные голоса закричали: «Элоре, пайташок!» И все это было вдруг заглушено гудком паровоза. Что это был за гудок! Мощный и нежный. Протяжный и в то же время резкий, как вспышка молнии. Ликующий и властно зовущий.

— Ишь, как запела наша «Галочка»! — проговорил Иванчук. — Гимн, а не гудок.

— Гудок как гудок, — проворчал Сокач.

Сжав зубы так, что скулы окаменели; он отпустил реверс вперед на все зубья и осторожно открыл регулятор на малый клапан. Состав тронулся легко, плавно. Длинная линия автоматического сцепления растягивалась равномерно, почти без всякого грохота.

Сокач внимательно следил за выхлопами в трубу. Они были редкими, напряженными, полнозвучными. В них, в этих — выхлопах, чувствовалась уверенная сила паровых машин, действующих в строгом соответствии с возможностями ходовой части и рельсового пути.

Выхлопы в трубу стали чаще, менее напряженными, почти свободными.

И только теперь Олекса перевел дыхание, вытер мокрый лоб, выглянул в окно.

С земли донеслось певучее, тонкоголосое:

— Элоре, пайташок!

Поезд пошел мимо пионеров, мимо брошенных велосипедов.

Вырвавшись на простор, Сокач открыл регулятор на большой клапан, а реверс подтянул до четвертого зуба.

Локомотив теперь шел на самом экономичном ходу: с минимальным расходом пара и топлива. Несмотря на это, скорость не снижалась.

Все ближе и ближе Карпатские горы. Скорость нарастала. Пятьдесят, пятьдесят пять, шестьдесят километров… Телеграфные столбы мелькали один за другим. Хлебные поля сливались в сплошной зеленый массив.

На той стороне пограничного моста, на правом берегу Тиссы, Олекса по знаку пограничников остановил поезд. Из рощицы, зеленеющей у основания железнодорожной насыпи, вышла группа военных и штатских. Среди них Олекса узнал майора Зубавина и своего друга лейтенанта Гойду.

Олекса спустился с паровоза на землю.

— Ну, как? — с тревогой спросил Зубавин.

— Поручение выполнено, товарищ майор. Посылка на дне тендера, под водой. — Олекса не мог сдержать гордую, радостную улыбку.

— Спасибо, товарищ Сокач! — Зубавин крепко пожал руку разведчику-добровольцу.

Василь Гойда между тем молча, деловито расстегнул ворот рубашки, снял пиджак, расшнуровал ботинки. Оставшись в одних трусах, он спросил, обращаясь к

Зубавину:

— Разрешите нырнуть, товарищ майор?

— Ныряйте. Да осторожнее.

Гойда полез на тендер, полный угля и воды. Опустив ноги в люк и держась руками за его железную крышку, он медленно, с силой втягивая в легкие воздух, стал погружаться в темную холодную воду. Когда вода дошла ему до подбородка, он разжал руки и нырнул. На стальном днище тендера он скоро нащупал упругий резиновый, должно быть герметически закрытый ящик небольшого размера. Ориентируясь на светлое пятно люка, он благополучно поднялся на поверхность, держа «посылку» над головой. Пять или шесть пар рук подхватили ее.

Через пять минут Олекса получил разрешение следовать дальше, в Явор.

Хорошо было мчаться на юг, от подножия прохладных гор, с севера на юг, — к Тиссе, к жаркой равнине… Шире и шире, все приманчивее была весенняя земля, все прозрачнее воздух. Стоило подняться еще чуть-чуть выше, хотя бы туда, где пел жаворонок, и сразу бы ты увидел далеко на западе Будапешт, а на юге Сегед и Балканские горы, а еще левее — Трансильванские Альпы.

Хорошо мчаться и теперь, с юга на север, от равнины к подножию Карпат, навстречу белоснежным вершинам гор… Прохладнее становится воздух. Вырастают холмы, рощи. Новые и новые горы поднимаются на горизонте. Звонче поют колеса на стыках рельсов. Небо, такое недоступное там, на равнине, теперь все ближе и ближе к земле, небо Закарпатья, небо Родины.

Ровно в тринадцать часов поезд N 733 прошел под пограничной аркой станции Явор.

Медленно, как океанский теплоход, проплыл дворец вокзала, отделанный гранитом и мрамором, с бемскими стеклами в дубовых дверях и окнах.

Поезд шел тише и тише. Не доходя метра три до контрольного столбика, он остановился.

— Эй, механик, где ты там? — донесся снизу, с земли знакомый голос.

Олекса выглянул в окно. У паровоза стоял бритоголовый, с красным и мокрым лицом инженер Мазепа.

— Как у тебя с углем? — тяжело дыша и ласково трогая свою лысину, спросил он. — Еще на рейс хватит?

— Если в Венгрию или в Чехословакию поеду, то хватит туда и обратно.

— А воды?

— Немного надо добавить, кубиков пять.

— Топка не зашлакована?

— Почистим, пока воду будем брать.

— Больше я ничего не спрашиваю. А буксы и подшипники и весь паровоз, конечно, в идеальном порядке?.

— Вроде бы так, — скромно ответил Сокач.

— Вот и хорошо. Поведешь пражский поезд с делегатами Всемирного конгресса сторонников мира.

На главном пути станции Явор уложено четыре рельсовых пути: два узкоколейных — для заграничных поездов и два ширококолейных — для советских. Сюда и были поданы вагоны пражского экспресса, расцвеченные национальными флагами СССР, Китая, Румынии, Венгрии, Чехословакии, Польши и других стран.

Олекса поставил «Галочку» во главе поезда задолго до отправления. Стоя у окна, он не сводил глаз с дубовой двери досмотрового зала, откуда должны были выходить на посадку делегаты Всемирного конгресса сторонников мира.

Первыми показались китайцы в своих синих куртках и черных мягких туфлях. Их было, как подсчитал Олекса, сорок четыре человека. Два рослых, широкоплечих юноши несли огромное алое полотнище с белыми иероглифами. Олекса, конечно, не знал китайского языка, но он без труда догадался, что было начертано на китайском знамени. Мир и дружба! Долой войну! Да здравствует победа свободолюбивых народов!.. То есть то, что написано на знамени каждой делегации.

Тысячи яворцев, стоявших на перроне вокзала, проводили гостей бурными аплодисментами и приветственными криками. Китайцы, все как один улыбаясь, ответили дружным возгласом: «Мир и дружба! Мир и дружба!»

Олекса неистово, изо всех сил хлопал в ладоши. Как он любил сейчас этих смуглолицых, чуть-чуть желтокожих и черноволосых солдат мира, как гордился ими, какие все они для него родные…

Ему хотелось соскочить с паровоза, обнять каждого. Олексе казалось, что китайцы до сих пор, хотя со времени войны прошло немало лет, овеяны дымом сражений, и на их лицах ему виделся отсвет великой победы на Янцзы, в Пекине, под Нанкином, в Шанхае.

Один китаец — небольшого роста, плотный, широкий в плечах, с большой, наголо остриженной головой, черноглазый, с очень морщинистым лбом и белозубой улыбкой — отделился от группы своих товарищей, проследовавших в вагон, и побежал к паровозу.

— Шань-го! — проговорил он с восхищением, любуясь «Галочкой». — Красавица! — добавил он на хорошем, хотя и не без акцента русском языке. — Ты механик? — спросил он, снизу вверх глядя на Олексу.

Олекса кивнул и спустился на землю.

— Я тоже механик. Из Харбина, — сказал китаец, протягивая руку. — Здорово, суляньжень тунчжи! Понимаешь? — Китаец похлопал Олексу по плечу, и его белые зубы стали видны все, вплоть до коренных. — Это значит: «Здравствуй, советский товарищ!»

Олекса был счастлив, что китаец подошел к его паровозу, что оказался таким разговорчивым, простым, веселым.

— Здравствуй, китайский товарищ! Как вас зовут?

— Го Ше-ду. А тебя, суляньжень тунчжи?

— Олекса Сокач. Когда же вы успели так здорово научиться русскому языку, Го Ше-ду?

— Язык Ленина очень легкий, очень хороший язык! — ответил китаец. — У нас в Харбине много русских людей. Десять лет я работал с Иваном Ивановичем Орловым. Шань-го! Хороший человек. Настоящий орел! Похож на тебя. Нет, ты похож на него.

Китаец засмеялся, заметив, как густо покраснел и смутился «суляньжень тунчжи».

Пограничник, стоявший недалеко от паровоза, приложил руку к козырьку, напомнил китайскому товарищу, что посадка заканчивается и что поезд скоро отправится.

Го Ше-ду пожал руку Олексе и пошел к своему вагону.

Капитан-пограничник вручил бригаде заграничные паспорта, главный кондуктор дал свисток. Олекса бережно сдвинул легкий поезд с места и, не торопясь, на самом малом пару, повел его на юго-запад, к советско-чехословацкой границе.

Тысячная толпа яворцев загудела, замахала руками, шляпами, фуражками, платками.

Делегаты конгресса, стоя у открытых окон, отвечали на приветствия яворцев.

Олекса прибавил пару. Поезд набрал полную скорость и вырвался за станционные стрелки. Мягко постукивая по рельсам, покатился по равнине.

Каменица, широкая, в плоских берегах, совсем уже не похожая на горную реку, бежала рядом, справа. На ее гладкой поверхности лежали синие, с вкрапленными блестками серебра тени предвечернего неба. На западе, куда мчался поезд и куда несла свои отяжелевшие воды Каменица, горело багровое море заката. Оттуда, из этого солнечного моря, вдруг возникла пограничная арка, увитая зеленью и кумачовой лентой. На ленте была написано по-русски и по-чешски: «В наш век все дороги ведут к коммунизму». За пограничной аркой выстроились сотни словацких девушек в белых платьях, простоволосых, с букетами — цветов, поднятых над головами. Еще дальше виднелась и первая чехословацкая станция с хорошо приметной крышей, выложенной белой и черной шашкой.

Олекса передвинул регулятор на малый клапан. Поезд миновал зелено-малиновые пограничные столбы и тихо пошел по чехословацкой земле, вдоль живой, цветущей изгороди; красивые, приветливые девушки плотными шеренгами стояли по обе стороны железной дороги, на зеленом фоне бескрайных озимых хлебов, под зоревым небом.

Олекса отвечал на приветствия девушек с таким сердечным ликованием, словно только он и его бригада были первопричиной этого чудесного праздника братства.