Город без огней, улицы без сна

Поток

Земля стремительно поворачивалась затылком к солнцу. Будем считать лицом город, улицу и дом, где жила Лада.

Такое случалось каждый вечер, но сегодня у Лады было необычайно угнетенное настроение. И поэтому вечер выглядел особенно страшно. Самым страшным было то, что за вечером неизбежно наступит ночь, а ночь — это тьма.

Капля солнца зависла над крышами старых домов. Это был целый мир крыш — до горизонта. Большинство их было зеленое, а солнце — цвета помидора. День был очень ясным, и кончался вот таким рыже-помидорным вечером. Как всегда, солнцем был сожжен весь запад. Плоскости, обращенные к светилу, были словно политы маслом и сверкали, а тени были глубокими, густо-коричневыми.

Это был нормальный вечер для города — похоже, люди не замечали ничего необычного. Сравнивать закат с гигантским пожаром забито, да и бессмысленно. В конце концов, пожар-закат — это не землетрясение и не война. То, что не представляет опасности, не отвлекает внимания обывателя.

Тот факт, что движения всех вдруг замедлились и стали напоминать работу водолазов, тоже никого не удивил — мало ли что может случиться. Медленными стали не только движения людей, медленной стала вдруг вся жизнь — жизнь людей и машин, деревьев и зданий. Свой темп не с чем было сравнить, поэтому люди так же целеустремленно шли потоком. И шли потоком автомобили. А деревья и дома стояли на своих местах — так было всегда.

И во дворе дома, где жила Лада, все было вроде бы по-прежнему, двор остался двором. Кто-то со смаком бил своему оппоненту морду. Кто-то играл в футбол. Кто-то делал еще что-то…

Поток…

Некто разбил стекло, стоящее у стены. Почему, зачем — в этом он не отдавал себе отчета. Ноги в тяжелых черных ботинках остервенело били и топтали осколки. Солнечный свет переливался в них всеми цветами радуги.

Поток. Поток был все-таки странен. Автомобили мчались неспешно, молча и целеустремленно. Поток был бесконечен. Каждый автомобиль был до боли одинок в этом потоке, но так было заведено. Они мчались; никто ни обгонял, ни отставал. Сегодня они были предельно сплочены одной целью — ехать. Вперед. Ничего больше не существует. Только Поток.

Лада смотрела на крыши домов, на заходящее солнце. На маленьких людишек. Поток не был ей виден…

Ее окна выходили на улицу, и Лада не видела происходящего во дворе.

Там был неизвестно каким образом попавший сюда Генрих. Он принципиально стоял к нам спиной и курил «Беломор», далеко отводя правую руку в сторону при стряхивании пепла. Генрих как будто чего-то ждал.

Наступила ночь. Черная и слепая.

Лада, сжавшись в комочек, сидела на полу у батареи и плакала. Она плакала оттого, что день прошел. День прошел, и ничего не изменилось. Никто не пришел к ней, и она ни к кому не ходила. Не к кому было сходить в гости, не с кем даже просто поболтать. Да и что бы это изменило?

У Лады не было друзей и подруг, она была одинока. Лада жила в сумасшедшем иллюзорном мире, и этому мог позавидовать какой-нибудь сюрреалист, но Ладе было тяжело. Она никого не понимала, и ее никто не понимал. И не хотел понять.

Ей казалось, что все ее ненавидят.

Каждый день, каждый вечер Лада чего-то ждала. Каких-то перемен. Одиночество хватало за глотку. Но ничего не менялось.

Ночь раскинулась над городом. Темная, словно южная, ночь. Фонари не могли рассеять ее мглу.

Лада не могла ждать больше неизвестно чего. Не переставая плакать, она выбежала на улицу и побрела куда глаза глядят…

Зонд рассекал густую вечернюю атмосферу. Воздух, словно сироп, обтекал элероны машины; были отчетливо видны турбулентные завихрения. Аэродинамика, впрочем, мало волновала Огница — такой аппарат не был предназначен для скоростных полетов, зато мог долгое время неподвижно висеть над землей или передвигаться со скоростью пешехода. Времени оставалось немного, но зонд должен был прилететь в место назначения вовремя.

Генрих

Генрих рисовал женские портреты. Он был творцом интима, героем бессонных ночей и еще бог знает кем. Он был романтиком, наконец.

Он не знал, хороший ли он портретист или посредственный. Портреты рисовались мысленно. Но от этого они не становились хуже… Генрих рисовал их постоянно. Даже на этой странной тусне. В данный момент он был далеко-далеко…

Город пуст. Мгла словно смола залила все, существовали лишь бледные островки света окон, уличных фонарей и фар редких автомобилей. На улице, по которой шла Лада, никого не было. Днем здесь движение было невелико, а сейчас и вовсе замерло.

Чернота. Странная чернота…

А у Генриха, как ни странно, был еще вечер. Закончив рисовать, он подошел к окну и стал глядеть на закат, на который с таким страхом смотрела Лада.

Ночь ослепила. Ее огни включились вдруг в полную силу — пресный мрак на улицах был засвечен их сиянием.

Что-то гнало Ладу дальше и дальше. Что? Она не отдавала себе отчета в своих эмоциях и действиях. Может, это был и страх.

С городом происходило нечто странное — но Лада сперва не заметила этого. Потом она удивилась надуманности перспективы. Казалось, что улицы не существует, только плоскость, дома и фонари, один меньше другого, вот и все. У Лады вдруг возникло ощущение, что она уже испытывала это.

Словно споткнувшись, нет, с разбегу налетев на что-то твердое, Лада упала. Вернее, почти упала. Асфальт прыгнул к лицу, но внезапно из пространства вылетели они, и наступил день. Падающую Ладу неожиданно ловко подхватил Генрих. Девушка оказалась в обмороке. Генрих явно растерялся, стал по-дурацки трясти ее.

Она явно нарушила их покой (Генрих еле успел отбросить в сторону трубу, которую затачивал напильником, Вождь испуганно дернулся, как от удара током, и лишь Сергей остался совершенно невозмутимым). Генрих принял решительный вид, но этим и ограничился. Тем временем Лада пришла в себя.

Отсюда («отсюда») улица имела совсем другой вид. Чем он отличался от того, Лада не смогла бы объяснить. Что-то было не так. И это «не так» даже в какой-то степени обрадовало Ладу.

Генрих продолжал держать девушку на руках, и теперь эта поза выглядела совсем нелепой. Но Лада чувствовала себя такой слабой, что ни за что не слезла бы с рук Генриха.

Вынырнувшие из пространства сидели на поребрике. Генрих сидел первым, и Лада упала к нему, в общем-то, на колени. Нельзя было сказать, что он держал ее на руках — нет, только поддерживал.

Вождь и Сергей рассматривали Ладу. Первый — внимательно и удивленно, второй — просто внимательно.

Что же касается Генриха, то он был поражен. Но, тем не менее, уже успел словить кайф, так как его девизом была фраза «Carpe diem!»

Он всматривался в лицо Лады. Генрих догадался, что она плакала. Лада сделала попытку улыбнуться. «Отлично! — подумал Генрих. — Высыхайте, слезы!»

Он опять не знал, что ему делать. Но в то же время Генрих не мог сказать, что это неудобно.

Лада довольно решительно встала и, словно вспомнив какую-то очень важную вещь, посмотрела на сидящего Генриха. Ему даже стало не по себе. На лице Лады мелькнул страх. Она повернулась, чтобы убежать.

Генрих, курящий во дворе. Битое стекло…

Лада стремилась обратно, очень быстро шла, почти бежала. Это страшно возмутило Генриха, и он помчался за ней. Лада ковыляла довольно-таки быстро, но неэстетично. Генрих вообще перекатывался как нечто бесформенное, однако из-за заряда удивления и злости передвигался быстрее Лады, поэтому быстро нагнал ее и схватил за руку.

Страх в глазах Лады. Страх от непонимания того, что́ происходит.

Генрих понимал ненамного больше Лады, но вел себя невозмутимо. Он спокойно смотрел на нее, не отпуская руки. У Лады вдруг что-то переломилось внутри, и она покорно пошла за увлекающим ее Генрихом. Однако Генрих повел Ладу не назад, к своим друзьям, а в другую сторону.

Аппаратура была готова. Огниц уселся в старенькое кресло и включил ручное управление зондом. Поглядывая на экран монитора, он немного поманеврировал аппаратом. Поймав нужный ракурс, Огниц снова включил автопилот и стал пристально наблюдать за происходящим на экране.

Комната

И в то же время Генрих еще (или уже) любовался закатом. Солнце почти зашло, остался только крохотный красно-бурый сегмент. Генрих продолжал стоять у окна и с умным видом глядеть в него. Вдруг он вышел из оцепенения и быстро нажал кнопку на подоконнике; там был целый пульт. Закат мгновенно погас и наступила ночь. Черный силуэт Генриха метнулся прочь от окна и растворился в темноте.

Город замер. Не темнота, а смерть опустилась на него. Золотые проспекты были пусты. Город ожидал чего-то…

Генрих включил свет. Он разлился теплым желтым медом по комнате. Гостья остановилась невдалеке от входа и огляделась.

Комната была захламлена большим количеством вещей, и все они были свалены в беспорядке. На полу валялись плед, настольная лампа и несколько больших коробок с частями от приемников и магнитофонов. На письменном столе высилась гора радиоплат, и за ней Лада не сразу увидела видеомагнитофон. В помещении находилось также множество приборов. Если бы Лада хоть немного разбиралась в этих вещах, то отметила бы, что здесь присутствуют аппараты весьма странного и необычного вида, назначение которых не понял бы с первого взгляда и специалист.

Хозяин предложил ей жестом сесть, а сам куда-то пропал. Исчез в радиодеталях. Чушь! Показалось. Появился. Стал возиться со своим драгоценным барахлом. Лада, пожалуй, не удивилась бы, если б Генрих выкатил из-за письменного стола пушку-сорокапятку или вынул живого марсианина. Но ничего такого не случилось. Генрих сдвигал платы на один край стола, освобождая другой, на котором стоял видак. Выходной кабель магнитофона шел, как ни странно, не на телевизор, а кончался какой-то черной штукой, похожей на громкоговоритель-«тарелку» тридцатых годов. Великий инженер направил раструб «громкоговорителя» в сторону гостьи и положил палец на пусковую кнопку, нерешительно взглянув на Ладу. Она никак не прореагировала. Генрих вдавил кнопку.

Комната исчезла. Какой-то бред: нарисованная черно-белая карусель… с кроватями. «Спокойной ночи, малыши!» …Кровати умчались в перспективу. Карусель исчезла.

Затикали часы. Или механизм взрывного устройства. Раздался слабый взрыв. Появилось изображение; что-то непонятное, размытое, импрессионистское. Потом — «Шагающие по городу».

Они шагали. Не шли, не перемещались, не топали, а именно шагали. Это был их город. Их.

Город был похож на недавно увиденный Ладой, нарисованный, но здесь этот факт не вводил в заблуждение. Так и было задумано.

Нарисованный город выглядел красиво. Пожалуй, даже очень. А потом наступил день. Ясный июньский день. И словно оборвалась пленка.

Пустота. Темно и тихо. Из ничего появился кто-то; это был Генрих. И Лада узнала, что́ здесь происходит. Конечно, не до конца и смутно.

Вся катавасия завертелась, когда Огниц повторил открытие Генриха, вернее, его изобретение. Запись мыслей — вот что не давало покоя Огницу всю жизнь, и теперь какой-то мальчишка, сопляк, научился записывать мысли с помощью коробки, набитой транзисторами, как обычные электромагнитные колебания. Надо сказать, что Огниц был, пожалуй, злым гением. В одиночку, как средневековый алхимик, он вел свои изыскания и добивался успехов. На его счету было изобретение машины пространства (пресловутая нуль-транспортировка), он был близок к созданию эликсира молодости, и даже, по непроверенным данным, обладал машиной времени.

Огниц был талантлив, но был стар. Огниц был… Вот почему он разрабатывал эликсир молодости.

Что дает запись мыслей? Все, что угодно. Огницу — чуть ли не безграничную власть. Генриху — новый вид искусства. Записать мысли с помощью аппарата Генриха так же просто, как голос с микрофона. В общем, это было что-то вроде миелофона из некоей повести. Но в отличие от миелофона аппарат мог не только читать мысли, но и записывать их, а потом воспроизводить. Тут-то и возникала фантастическая картина: человек, «слушающий» чужие мысли, как бы сам становился человеком, с которого была произведена запись. Ведь он чувствовал то же самое, что и та личность в момент записи. Мало того, что был полнейший эффект присутствия, «слушатель» (или «зритель») полностью идентифицировался с героем!

Когда Огниц узнал об изобретении Генрихом «субъективного кино», то чуть не двинул коней от досады. В принципе он уже завершил работу над этим, оставалось только довести мыслетранслятор до нужной кондиции. Так как за этим чудовищем числилось еще много изобретений, он воспользовался одним из них: накрыл Генриха и его друзей колпаком силового поля, откуда они не могли выйти. Вот уже третьи сутки бедняги маялись под этим колпаком, но ничего не могли поделать. Для жизни это не представляло никакой опасности, поскольку потребности в воде, пище, воздухе и сне отпали. Сутки растягивались на вечность, делать было нечего — в этом и состояла пытка. Для остальных людей колпака не существовало, они свободно проходили сквозь него. Все, что находилось под колпаком, как будто не существовало. Единственное, что можно было сделать — это выйти одному из них, больше колпак никого не выпускал — становился просто прозрачной стеной. То, что Лада проникла под него, было случайностью, какой-то накладкой со стороны Огница. Хотя как знать, как знать…

И выручить их могла только Лада.

Сахара

На пути к колпаку Лада думала об Огнице. Что все это значит? Какая ему выгода от колпака? Если он такой могущественный, то мог бы просто уничтожить тусовку. На гуманного он не похож. Такой не остановится ни перед чем. Объединяться с ними и не думает, хотя это наверняка принесло бы пользу и ему, и им. Почему он объявил себя врагом?

А Генрих просто считал Огница выжившим из ума чуваком. В его жизни был такой знакомый — некто Скрыльников. Все признаки паранойи, в том числе и мания величия. Он считал себя выдающимся режиссером. Весь балаганчик, которым он заведовал, похохатывал за его спиной. Жалкие спектакли, которые он ставил в промежутках между пьянками и пребываниями в больницах, могли разве что выдавить слезу из какой-нибудь сентиментальной бабули. Кончил он плохо, как и все параноики.

Огниц был копией Н. Ю. Скрыльникова. Он отличался от Скрыльникова только одним — тем, что не кончил плохо. Он вообще еще не кончил.

Лада и Генрих подошли к колпаку.

Они не знали, что невидимый зонд Огница, парящий в воздухе, позволяет ему наблюдать за всем…

Идти было трудно. Это был еще один из сюрпризов сегодняшнего дня-ночи — ноги Лады то ли увязали в асфальте, как в глине, то ли какая-то огромная сила тянула ее назад, к колпаку, — и что же тут происходило, понять было невозможно. Впрочем, Лада старалась ни о чем не думать — ей надо было идти.

Навстречу шли люди, они с удивлением смотрели на Ладу. Не обращая на них никакого внимания, она продолжала двигаться вперед, все больше и больше отдаляясь от невидимой полусферы.

Путь резко свернул, и Ладе пришлось сойти с асфальта и ступить на развороченную идиотами строителями землю. Двигаться стало еще труднее — она уже не разбирала дороги, ее вел Путь, прямая невидимая ниточка. Лада перешагивала канавы, взбиралась на кучи щебня и шагала по глубоким грязным лужам. Горизонт словно сошел с ума — временами он вставал чуть ли не вертикально. Солнце палило, имея явное намерение сжечь все, что есть на этом свете.

Стальной прут, торчащий из земли, подвернулся под ноги совсем уж некстати, и — падение в бездну, и снова эта проклятая чернота…

…Они неподвижно лежали на газоне, примыкающем к проезжей части. Лежали долго, пока не наступило утро. Никто не проронил ни слова.

Подсознательное

Грязная речка несла свою грязь к морю. Она была настолько грязна, что… Впрочем, на берегу грязи тоже хватало.

До горизонта тянулась мертвая, истерзанная экскаваторами земля. Где-то там дымил завод. Среди брошенного хлама — это были громоздкие балки, ржавые трубы — пробивалась редкая трава. Лада сидела на одной из труб — а времени уже явно не хватало. Она оглядывалась назад и вбок — но оглядываться было совершенно не на что, и поэтому Лада тупо уставилась в одну точку перед собой.

Времени не было. Или почти не было. Пожалуй, это уже не имело значения. Можно было еще немного посидеть и поразмышлять на философские темы, а потом…

Ладе не очень-то размышлялось, но зато она сидела. Сидела на обрезке трубы, и он казался ей достаточно комфортабельным. Лучшего в этом пейзаже и не придумать.

Было пасмурно — довольно темно. Не доносилось ни звука. Огницу удалось подкрасться к Ладе незамеченным.

Он вылез из-под моста, который соединял один берег дерьмовой речки с другим. Подойдя близко к остатку трубы, на котором сидела Лада, он остановился; стоял, пока она не подняла на него невидящие глаза. Тогда он медленно наклонился и поцеловал ее.

Огниц ожидал какой угодно реакции — что она даст ему по морде, или разрыдается, или выкинет что-нибудь еще — но Лада, мельком взглянув на Огница, снова уставилась на трещину в земле. Огниц постоял немного рядом с Ладой (это выглядело довольно глупо) и, наконец, пошел в сторону завода. Один раз он оглянулся. Лада продолжала сидеть как изваяние.

«Алиса»

…Быстро мелькали какие-то яркие цветные картины… Я жива? — удивилась Лада. — Но этого не может быть. Не может быть. Ведь что-то случилось, что-то серьезное. Что-то страшное. Иначе и не могло быть. Иначе не могло бы быть то, раз я ввязалась в эту историю. Я, наверно, погибла. Или… что это? Падение… и… Времени все равно уже нет. Времени нет. В любом случае я не помогла им, дала только ложные надежды… Я — не герой.

То ли утро, то ли ночь, то ли еще бог знает что. Светло, хоть солнце где-то там, за горизонтом; вокруг никого нет. Допустим, что так и должно быть.

Лада лежала рядом с дорогой, цела и невредима. Разве что синячки. Но это, скорее всего, мелочи.

Она поднялась, глядя себе под ноги. Было страшно снова оказаться в незнакомом месте. Пересилив себя, Лада посмотрела сначала в один конец проспекта, потом в другой. Никого не было. Чтобы делать хоть что-то, Лада пошла, как она полагала, на восток.

Утро, третье утро. Уже третье утро на этом проклятом поребрике. Их спасала от сумасшествия одна надежда: Лада жива. В глубине души каждый верил в то, что это последнее утро здесь, на асфальте.

Взошло бледное солнце, дурацкое и ненужное. Оно не грело.

Лада шла на восток. Солнца не было. Оно зависло где-то за горизонтом и не хотело оттуда вылезать. Город словно вымер.

…Странный какой-то дом. Хрущевский, пятиэтажный. На первых этажах таких домов обычно располагаются гастрономы или булочные. А тут — электростанция. Э-лек-тро-стан-ция…

Лада открывает дверь и входит. Тяжелый черный запах горелой изоляции. Дверцы всех силовых шкафов открыты, шины оголены. Есть ли на них напряжение?..

Человек, заснувший за пультом, не проснулся при ее появлении. Он заснул, по-видимому, очень крепко. Уткнулся лицом в прохладную металлическую панель, словно пытался обнять весь огромный пульт.

Странные сны снились оператору…

Лада подошла к оператору, коснулась его рукава. Человек даже не пошевелился. Вдруг Лада увидела, что его руки обуглены. Не веря, она затрясла тело. Безвольно мотающаяся голова повернулась лицом к Ладе. Оно было синим.

Она нашла в себе силы выйти из электростанции. Но куда идти? Все это было слишком для психики. Улица шла под уклон, и Лада пошла вниз… Она не замечала, что асфальт уже кончился и под ногами чавкала земля, а потом тихо шелестел песок…

Огниц

«Что же дальше?» — уныло думал Генрих.

Солнечный гривенник поднимался все выше и выше, но в городе по-прежнему никто не появлялся.

Разговаривать никому не хотелось.

Все чего-то ждали. Слишком уж тихо было. Значит, скоро должно нечто произойти.

Послышался шум мотора.

Шум приближался. Наконец из-за поворота вынырнул светло-голубой автомобиль.

Огниц!

Все вскочили как по команде. Генрих яростно сжимал кулаки, хоть это и было для него несвойственно. Ну что ж, раз ты сам сюда пожаловал, сейчас поговорим…

Машина промчалась мимо, даже не снизив скорости. Генрих, Вождь и Сергей в бешенстве выскочили на дорогу… и недоуменно переглянулись. Им удалось выйти из зоны действия колпака.

Автомобиль Огница быстро скрылся за поворотом.

Берег

Лада лежала на берегу. Вокруг было тихо и пустынно. Ее волосы мокли в воде. Она была без сознания.

К ней подошел Генрих, стал машинально приводить в чувство. Он снова был в великой рассеянности.

Лада открыла глаза и посмотрела на него в упор. Ее взгляд выражал только тоску. Когда же все это кончится?..

«Спокойно, — как бы сказал Генрих. — Все хорошо. Ты представляешь, все уже хорошо. Все просто замечательно. И это навсегда, понимаешь?»

Она перевела взгляд на Серегу и Вождя, стоящих чуть поодаль. Посмотрела на Генриха. Снова поглядела на них.

Они стояли словно скалы. Да, на них можно было опереться. На них можно было положиться. Теперь же непонятным было одно: возле них стоял старый патефон, неизвестно откуда взявшийся, и работал…

Вставало солнце.

Счастливая

Комната Генриха наполнилась солнцем.

Странно, но оно все же как-то взошло, и, похоже, окончательно. В его свете комната казалась пустой и словно утратившей свою магию. Теперь ясно была видна ее планировка — обычная планировка комнаты в современном многоэтажном доме.

Косые лучи светила били в окно и рисовали на стене розовые параллелограммы. Было очень светло, но Лада крепко спала.

Она спала, уткнувшись в подушку, накрывшись толстым теплым одеялом, словно боясь замерзнуть. Солнце медленно подбиралось к ее лицу…

Генрих сидел у открытого окна на кухне Лады точно так же, как вчера сидела она. Перегнувшись через подоконник, он внимательно глядел вниз. Казалось, что больше всего на свете ему хочется увидеть Поток…