Город без огней, улицы без сна

УЛИЦЫ БЕЗ СНА

Грязно-свинцовым стал город, а улицы опустели, хоть был и день. Осень или лето, зима или весна — не разберешь.

Свинцовая грязь.

Но мы находимся в движении. Да, мы движемся. Теперь наша задача — двигаться и, может быть, когда-нибудь влиться в Поток.

И улицы гонят нас по своим спинам. Улицы без сна.

Но почему мы должны снимать немое кино? Почему? Разве мы немы? Мы не открываем ртов, но общаемся друг с другом. Это не наше кино. Это кино далекого прошлого. Оно уже давно умерло, это кино. Его нет. Оно просто ненастоящее. И мы не будем его смотреть!

Ночью, когда одиночество чувствуешь острее, все вокруг становится громадным. Квартира — как дворец, пустой и никому не нужный, любая улица кажется настолько длинной, что до ее конца никогда не дойдешь, город — параноидальной вселенной, познать которую невозможно. А дорога… Какой смысл по ней ехать?

Дорогу залила тьма. Шел сильный снегопад, но это было лишь дополнением.

Лада спокойно вела автомобиль. После событий полугодовой давности, после цепочки таинственных и страшных приключений такая поездка была увеселительной прогулкой.

То, что случилось тогда, до сих пор оставалось неясным и мрачным. Как устроен колпак Огница? Зачем он убил оператора электростанции? Не липа ли вся эта станция, да и оператор тоже? И, наконец, как Огницу удалось обесточить полгорода, по крайней мере, район?

…Рирвихрь снега плясал в конусе фар, видимость шла к нулевой. Лада почти не видела дорогу, скорее, угадывала ее. Генрих, сидя в переднем кресле, лениво подремывал. Вид ночной заснеженной дороги не вдохновлял его, как Ладу. Он вообще предпочел бы остаться дома.

Но Ладе вдохновляться было просто некогда. Снег покрыл дорогу толстым слоем. Даже на такой небольшой скорости машину вело. Радовало одно: они уже почти у цели.

Генрих нервно дернулся. Странно!

Лада остановила машину. Не говоря ни слова, Генрих выхватил фонарь из бардачка и умчался в темноту, как показалось Ладе, к лесу.

Через минуту-другую Лада выключила двигатель. Генриха не было. Она уперлась руками в руль, положила голову на руки и стала задумчиво смотреть на тающие на лобовом стекле снежинки. Постепенно все стекло залепило снежной массой; ледяные криталлики таяли все неохотней и неохотней. Стрелка термометра дошла до нуля и продолжила движение влево…

Генрих, весь белый от снега, ввалился в машину, даже не потрудившись отряхнуться. Он был чрезвычайно возбужден. Что случилось?! На его лице, на всем теле, даже на заднице был написан один порыв: вперед!

Мотор завелся только со второго раза. Скорее! Теперь Ладе пришлось меньше думать о возможной опасности…

Автомобиль, нырнувший в метель, сразу растворился в сумрачной мгле, будто его и не было.

Все было готово к празднику, по крайней мере, стол накрыт. А это ли не самое главное? Правда, елка, стоящая в углу, была как будто важнее, но… кому ведь как.

Двое угрюмо сидели по углам, третий завершал сервировку стола бутылкой вина. У этой сугубо мужской компании был непраздничный вид. Хозяин с минуты на минуту ожидал прибытия партии гостей. Пора бы. Уже без четверти двенадцать!

Индивид, сидевший в дальнем углу, просто сидел. Индивид, сидевший в ближнем углу, читал книгу. Время шло.

Хозяин посмотрел на часы. Тоскливо сощурился. Гости должны бы вот-вот появиться, а их нет и нет. Что за чепуха — два десятка километров по загородной дороге на машине!

Без трех минут двенадцать хозяин начал ковырять шампанское. Человек из дальнего угла резво подскочил и взял фужер. Товарищ из ближнего угла не пошевелился. Он читал.

Хозяин налил вино в два фужера. Три оставались пустыми.

На пороге появился Генрих. От его былой невозмутимости не осталось и следа. Глаза дико блуждали, с лица лил пот. Из-за его широченной спины робко выглядывала ничего не понимающая Лада.

Все фужеры наполнились. Генрих не обратил на этот факт никакого внимания, а подошел вплотную к читающему в углу. Удивленно и немного грозно посмотрел на него. Тот оторвался от книги и взглянул в глаза Генриху, как бы вопрошая: «Ну что за суета? Ведь все в порядке».

Куранты начали бить полночь. В руке Генриха оказалось шампанское. Н-ну… Каждый осушил свою посуду.

Все-таки Генрих почувствовал большое облегчение не тогда, когда увидел своего товарища живым и здоровым, а тогда, когда выпил вино. Или, может быть, все вместе оказало на него кумулятивный эффект?

Все расселись за столом. Теперь все в порядке!.. Одна только Лада не могла прийти в себя. Генрих налег на салат.

Проклятый Огниц! Это было развлечение в его духе — инсценировать катастрофу. Почуяв каким-то десятым чувством неладное, Генрих побежал в лес и не ошибся: там он увидел автомобиль одного из своих друзей, и в каком он был состоянии! Будто по нему проехался тяжелый танк. И, естественно, море крови!

Нет, дьявол тебя раздери, мы тебя так просто не оставим. Хватит. Надоели эти шуточки. Ты ответишь за все. Да!

Так думал не один только Генрих, поглощавший свой любимый хавчик. Пожалуй, так думали все. Тем более что это были не голословные рассуждения. Команде были приблизительно известны координаты Огница. Точного адреса не было, но Огниц очень часто катался по Ораниенбауму на своем стареньком «четыреста первом». Надо было только подождать до весны…

Окно было черно, а Генриху очень хотелось, чтобы оно было синим. Он недавно прочитал повесть «Вечера быстрее себя», и она теперь не давала ему покоя. Вечера быстрее себя были в его жизни, их даже было довольно много, но синими они бывали только зимой, и то быстро темнели. Да, за окном черным-черно. Но зато в нем отражаются свечи…

Улицы, улицы без сна. Вечный барраж. Бесконечные черно-белые улицы. Здесь был мир Огница, Ораниенбаум — город его безраздельной власти.

Улицы хотели спать и не могли заснуть. Огниц не разрешал им этого. Так повелось давно. Огниц не помнил, когда наложил запрет. Ему было все равно — десять лет, тысячу или сто тысяч лет тому назад.

Мучения других доставляли Огницу наслаждение. Неважно, люди это были или не люди. Он не давал улицам спать. Он превратил весну в осень; когда вокруг пели птицы, в Ораниенбаум возвращалась ноябрьская слякоть. Весна обходила город стороной. Лето сжигало его лихорадочным жаром, зима была словно ночь на той стороне Луны. Ты видел ночь на обратной стороне Луны? Значит, ты не можешь представить себе ораниенбаумской зимы.

Люди были заперты в своих квартирах, выходили только на работу. По вечерам город совсем вымирал, и Огниц, чрезвычайно довольный, выезжал на ежевечернюю прогулку. С большим удовольствием он катался по тротуарам и встречным полосам, зная, что ему не грозит столкновение. На Ораниенбаумском развивал максимальную скорость, на какую была способна его колымага. Потом он останавливался у девятиэтажного дома в новом квартале, глушил мотор, поднимался на крышу и долго-долго вглядывался во тьму мертвого города…

Он выезжал всегда в десять по солнечному, и с этого часа люди исчезали. Они не могли выйти из домов. Утром люди просыпались в своих квартирах, но где они были ночью, знал только Огниц.

Ни один огонек не зажигался по вечерам — его некому было зажечь. Так хотел Огниц. Даже птицы улетали на ночь из города — те, которые залетели сюда днем случайно.

Иногда он бродил пешком, но все равно обязательно поднимался на крышу. Это был венец его дня.

В сутках города было несколько минут, когда Огниц позволял стать ему цветным. Это всегда случалось на рассвете.

Чернота отхлынула — акварельная заря города родилась. Бессонные улицы готовились приветствовать горожан.

Стерильная студийная тишина вот-вот должна была треснуть от возвращенного гула. Поедут «тройки» и «десятки», уверенно рассекая желтыми выпуклыми лбами упругий утренний воздух. Озабоченные люди будут привычно штурмовать их, думая о своих проблемах. И никто никогда не узнает ничего об Огнице.

Солнце начало свой путь, сокращая тени. Легкий ветер шевельнул зеленую листву деревьев и утих. Было по-прежнему пустынно. Подойдя к окну, Лада смотрела на утреннее представление. Ей очень хотелось выйти из дома и встретить рассвет в городе. Но она боялась идти одна, по совершенно пустым улицам, мимо пустых домов. А Генрих спал мертвецким сном.

Прошло несколько минут, краски стали ярче. Снова налетел ветер, сильно примял траву и растревожил дремоту яблонь. Шум ветра был единственным звуком в этой кошмарной сурдокамере. Отвлекшись на звук, Лада не сразу заметила, что заря становится серо-стальной. Превращение произошло за полминуты; поначалу ей показалось, что облако закрыло солнце, но на небе не было ничего, стальное светило продолжало светить на сером небосводе…

Где-то вдалеке проехала первая «десятка». По улице прошел человек. Город проснулся.

Шел дождь. Казалось, это был лес, непроходимый лес почти вертикальных струй. Серая вода пузырилась на асфальте. Лада шла, босая, под ливнем. Длинные темные волосы, слегка вьющиеся, распрямились под падающей водой. Туфли были то ли уложены в сумку, то ли оставлены дома. Желтые дома выключили цвет — картина была монохромной.

Ораниенбаум мертв. Полная тишина. Темнота. Близок асфальт. Ночь дышит безжизненным азотом. Безветрие, как в квартире. В городе остались одни лишь деревья, но и они умерли. Вросли в мертвую землю. Стоят как железобетонные памятники глупости человечества. Все живое ушло, улетело, уползло. Все стало камнем.

…Тарахтенье старого мотора. Огниц, больше некому. Выехал из-за угла, бледно светя ближним светом. Слышно, как в кабине вовсю орет радиоприемник. Огниц медленно-медленно едет по синусоиде, едва не стукаясь передними колесами о поребрик.

Машина проезжает мимо, в темноте тлеют серые огни. Огниц направляется к девятиэтажке…

Генрих осторожно заводит двигатель «Жигулей», тихо выезжает на дорогу. С большим трудом ориентируясь в темноте, он медленно поезжает за Огницем.

Огниц остановился у «кораблика», вышел из машины, даже не захлопнув дверцу. Генрих поразмыслил, что зря пустился в эту авантюру один. Вдвоем они могли бы угнать автомобиль Огница и посмотреть, что же такое он из себя представляет. О последствиях не думал.

Генрих стоял за углом дома, не боясь быть замеченным. В такой темноте и нормальный человек ничего не увидел бы, что уж тут говорить об этом старпере с его зрением. Тем более, разве мог он допустить, что в городе, кроме него, есть кто-нибудь еще?

Силуэт Огница исчез во втором подъезде. До Генриха донесся слабый стук прихлопнутой двери. Через несколько минут Огниц появился на крыше. Не боясь, он подошел к самому краю. «Чтоб ты свалился», — тоскливо подумал Генрих. И тут же раскаялся.

Самый тоскливый предрассветный час. Направления особенно пусты и безнадежны. Генрих брел по середине улицы, не зная куда. Пустые. Безжизненный воздух. Что ж, скоро встанет бесполезно-серое светило. Что тогда?.. Марионетки, мнящие себя хозяевами города, будут ходить по нему, плакать, смеяться, любить и ненавидеть — жить. Марионетки.

Марио-нетки. Марио-нетки — как два шага. Игрушечные люди. Люди из толстого картона. Из грубого, шершавого картона. С головами на шарнирах.

Все двери домов открыты. Уходящие на ночь не запирают квартир. Генрих зашел в несколько хат, но пожалел: в них висела такая звенящая тишина, что от нее можно было сойти с ума. Шел наобум; казалось, что он стоит на месте, а улицы с домами движутся навстречу. Это было как опьянение, но разум Генриха оставался чистым. Он шел, а серый восток привычно наливался сталью.

Это была ночь Огница. Только его. Огниц был хозяином ночи. Он был здесь хозяином всего, а ночи — в особенности. И, глядя на ночной город с крыши дома, чувствовал себя богом. Да, Огниц в городе — бог, а если и не бог, то царь, хоть и анонимный. Пусть при нем не падают ниц, но ведь никто не спорит с тем, что он — царь. Значит — властелин: разве этого мало?

Бросив последний взгляд в черноту, Огниц спустился на чердак, затем на лестничную площадку верхнего этажа и вызвал лифт.

Дорога мягко катила старый автомобиль, радио доносило последние известия. Все было как обычно, но в душу Огница (если только она у него была) закралось легкое чувство тревоги, слишком легкое, чтобы ему можно было придать значение. Он и не стал придавать ему значения.

Огниц ехал на северо-запад. Там, на самой окраине, был его дом. Даже нечто гораздо большее, чем дом.

Повиляв по кривой улице, машина остановилась. Огниц прошел в жилище, которое изнутри казалось гораздо большим, чем снаружи. Пройдя по нескольким смежным комнатам, он вошел в операторскую. Дальше был зал.

Над микшерным пультом привычно светил тусклый плафон. Сев в высокое кресло, Огниц включил аппаратуру, потрогал фэйдеры. Потом взял в руку микрофон-эмдешник, чтобы дать команду приготовиться. Через несколько секунд, глядя в узенькое оконце операторской, Огниц плавно дал свет. На освещенную сцену вышли актеры. Начался спектакль.

Улицы, улицы, улицы. Сумасшедший в сумасшедшем городе. Хватит, наигрался!

Орет радио.

Мама, мы все тяжело больны.

Ему надо только дотянуть до поворота. До поворота, а там — переход. Прыжок на полторы тысячи. Ну ладно, поиграем. Я люблю игру. Я начал ее сто тысяч лет назад. Моя игра грандиозна, но, главное, она беспроигрышна; это моя игра.

Мама, я знаю: мы все сошли с ума.

Да, я тоже это знаю. Мы все тут сошли с ума. Я знаю это не хуже остальных. Но я-то сошел с ума раньше, чем вы. Я знаю цену подлинному сумасшествию. И это — мой козырь. Козырь, против которого вы ничего не поставите.

Переход. Энергии маловато. Дай бог шестьсот вместо полутора тысяч. Мы все сошли с ума. Вот вы снова в хвосте. Еще один переход. Четыреста. Черт! …медленный яд. Через день будет поздно… Поздно. Поздно.

Он вышел из машины. Все. Игра окончена. Окончена?

Они окружили его, заглядывая в глаза. Все. Конец.

Лада смотрела на зарю. Алое не становилось серым. Изредка позевывая, Генрих лениво сидел на скамейке рядом со стоящей Ладой. Потрясение прошло, ему хотелось спать. Но он должен был увидеть рассвет, должен был увидеть солнце. Хороший эпилог.

Лада медленно пошла вперед. Через несколько шагов оглянулась, посмотрела на Генриха. Он с трудом встал и догнал ее.

Последний бессонный день. Вы уснете. Настанет ночь, и вы уснете глубоким сном. Вы уснете и будете спать.

Брошенный «Москвич» стоял на дороге, никому не нужный. Только когда взошедшее солнце коснулось его руками, стало видно, как на стеклах вспыхнул рыжим огнем иней.