Город гибели

Джозеф Конрад Идиоты

Мы ехали по дороге из Трегье в Керванду. Быстрой рысью проскочили между живыми изгородями, венчавшими земляные валы по обе стороны дороги; затем у подножия крутого подъема, не доезжая Плумара, лошади перешли на шаг, и кучер тяжело спрыгнул с козел. Он щелкнул кнутом и, держась одной рукой за подножку и уставившись в землю, стал взбираться в гору, неуклюже ступая сбоку от экипажа. Через некоторое время он поднял голову, показал концом кнута вверх по дороге и сказал:

— Смотрите: идиот!

Нещадно палило солнце. Возвышенности были покрыты рощицами тощих деревьев, ветви которых торчали высоко в небо, как будто они посажены на ходули. Маленькие поля, разделенные живыми изгородями и каменными барьерами, лежали прямоугольными заплатками из живой зелени и желтизны. Они походили на неумелые мазки безыскусной картины. И вся местность была разделена на две части белой прожилкой дороги, уходившей вдаль, словно пыльная река, сползающая с холмов к морю.

— Он здесь, — опять сказал кучер.

Мы тихо проехали рядом, и в высокой траве обочины медленно проплыло на уровне колес чье-то лицо. Глупое красное лицо. Вытянутая голова с коротко остриженными волосами, казалось, одиноко лежала, уткнувшись У подбородком в пыль. Тело осталось в кустах, густо росших по дну глубокой канавы.

Это было лицо юноши. С виду ему можно было дать лет шестнадцать, возможно, меньше, возможно, больше. Время забывает такие создания, и они живут, нетронутые годами, пока сострадательная смерть не усыпит их в своих объятиях; добросовестная смерть, которая и в спешке никогда не забывает даже самых незначительных своих детей.

— Ага, а вот еще один.

Кучер произнес это с некоторым удовлетворением в голосе, как будто поймал взором нечто долгожданное.

Точно, еще один. Этот стоял почти посередине дороги в ярком солнечном свете на краю своей собственной короткой тени. Он стоял, втянув руки в рукава длинного пиджака, его голова втянулась в плечи и совсем вспухла от жары. Издали он казался, человеком, страдающим от сильного холода.

— Это близнецы, — пояснил кучер.

Идиот отковылял на два шага в сторону и посмотрел на нас через плечо. У него был невидящий и изумленный, словно зачарованный, взгляд. Он не обернулся нам вслед. Вероятно, промелькнувший перед его глазами образ не оставил никаких следов в уродливом мозгу. Когда мы поднялись на вершину склона, я выглянул из экипажа. Идиот стоял на дороге в том же месте, где мы его оставили.

Кучер вскарабкался на сиденье, щелкнул языком, и мы покатили вниз с холма. Время от времени тормоза ужасно скрипели. У подножия кучер ослабил это шумное устройство и сказал, полуразвернувшись на козлах:

— Скоро мы увидим еще таких же.

— Еще идиотов? Сколько же их здесь? — спросил я.

— Четверо. Дети крестьянина из Плумара… Их родители умерли, — добавил он через некоторое время. — Бабушка живет на ферме. В течение дня они болтаются на этой дороге, а в сумерках возвращаются домой вместе со скотом… Это хорошее хозяйство.

Мы увидели и двоих других: мальчика и девочку, как сказал кучер. Они были одеты совершенно одинаково, в бесформенные пиджаки и нечто, похожее на нижние юбки. Неполноценное существо, жившее в них, заставило эти создания завыть на нас с вершины насыпи, где они сидели, развалясь среди жестких стеблей дрока. Их коротко остриженные черные головы торчали сквозь ярко-желтую стену из бесчисленных маленьких цветков. От напряженного крика их лица побагровели; голоса звучали невыразительно и надтреснуто, словно подделывались под голоса стариков, а потом внезапно смолкли, когда мы свернули на тропинку между изгородями.

Я видел их много раз во время странствий по этому краю. Они жили на дороге, перемещались по ней туда-сюда, повинуясь необъяснимым порывам своих нелепых темных душ. Они казались оскорблением солнечному свету, упреком чистым небесам, болезнью сосредоточенной и целеустремленной силы этой дикой местности.

С течением времени из равнодушных ответов на мои вопросы, незначительных слов, услышанных в придорожных гостиницах или на самой дороге, часто посещаемой этими идиотами, история их родителей приобрела для меня зримые черты. Часть ее была рассказана одним истощенным и во всем сомневающимся стариком с огромным кнутом, когда мы с ним с трудом тащились через пески рядом с двухколесной повозкой, груженной мокрыми морскими водорослями. Затем другие люди подтвердили и дополнили историю, и, наконец, она целиком встала предо мной — страшная и простая повесть, так всегда оказывается, после того как все откроется. Вот эти мрачные испытания, пережитые невежественными сердцами.

Вернувшись с воинской службы, Жан-Пьер Бакаду застал своих стариков совсем в преклонном возрасте. С огорчением он заметил, что работа в хозяйстве ведется плохо. У отца уже не было прежней энергии. Работники не чувствовали над собой хозяйского глаза.

Жан-Пьер печально отметил, что куча навоза на внутреннем дворе перед единственным входом в дом не столь велика, какой ей следовало быть. Ограды не подправлялись, скотина была запущена. В доме мать была почти прикована болезнью к постели, и девушки громко болтали на большой кухне с утра до вечера, не получая выговоров.

Жан-Пьер сказал себе: «Мы должны все это изменить».

Однажды вечером, когда лучи заходящего солнца разлиновали густую тень, он обсудил дело с отцом. Над навозной кучей плавал туман, куры прекратили царапанье, чтобы окинуть быстрым взглядом круглых глаз двух разговаривавших хриплыми голосами мужчин, одинаково тощих и высоких. Старик, весь скрученный ревматизмом и согнутый годами работы, и более молодой, костлявый и стройный, беседовали, по обычаю крестьян, совершенно спокойно — не помогая себе руками, серьезно и не спеша. Но еще до захода солнца отец покорился рассудительным доводам сына.

— Я говорю не ради себя, — настаивал Жан-Пьер. — Ради земли. Жалко смотреть, как ее используют. Я не о себе пекусь.

Старик кивнул.

— Пожалуй, пожалуй, — пробормотал он. — Ты прав. Делай как хочешь. Уж мать-то будет довольна.

Мать уже была довольна — своей невесткой. Стремительным броском Жан-Пьер загнал во двор рессорную двуколку. Серые лошади бежали тяжелым галопом.

Далеко отставшие свадебные гости парами и группами брели по дороге. Мужчины продвигались тяжелой поступью, размахивая праздными руками. Они были одеты по-городски: в жакеты, скроенные с грубым изяществом, жесткие черные шляпы, огромные и тщательно начищенные ботинки. Их жены, все в простых черных платьях, белых шляпках и выцветших шалях, собранных на спинах треугольниками, шли рядом с ними легким прогулочным шагом.

Впереди резким голосом пела скрипка, а бретонская волынка храпела и жужжала всякий раз, когда музыкант торжественно и весело подпрыгивал, высоко поднимая свои тяжелые башмаки. Унылая процессия двигалась по узким дорожкам сквозь солнечный свет и тень, между полями и живыми изгородями.

Во дворе дома Бакаду темная лента процессии скомкалась в толпу мужчин и женщин, с криками и приветствиями толкавшихся у дверей. Свадебный обед вспоминали потом месяцами. Это был роскошный пир в саду, среди фруктовых деревьев. Крестьян, зажиточных и с безупречными именами, находили спящими в канавах вдоль всей дороги в Трегье даже на следующий день пополудни. Вся окрестность принимала участие в торжестве Жан-Пьера. Он же оставался трезвым и вместе со своей тихой женой держался в стороне, предоставляя отцу и матери принимать положенные почести и благодарности. Но на следующий день он круто взял все в свои руки, и старики почувствовали, что на них бесповоротно легла тень — предвестник недалекой смерти. Да, мир должен принадлежать молодым.

Когда родились близнецы, в доме было просторно, поскольку мать Жан-Пьера уже переселилась под тяжелый камень на кладбище Плумара. В тот день утром, впервые после женитьбы сына, Бакаду-старший, забытый кудахтавшей толпой толкавшихся на кухне чужих женщин, покинул свое кресло у очага и пошел, мрачно покачивая седой головой, в пустой коровник. Внуки — это, конечно, очень хорошо, но и от супа в полдень он бы не отказался.

Когда старику показали малышей, он посмотрел на них остановившимся взглядом и пробормотал что-то похожее на «это слишком». Невозможно было понять, имел ли он в виду слишком много счастья или просто высказался по поводу числа своих потомков. Старик казался обиженным — в той мере, в какой его безжизненное лицо вообще могло что-либо выражать; и в последующие дни почти в любое время его можно было видеть сидящим с трубкой во рту у ворот в мрачной сосредоточенности.

Однажды он с тяжелым вздохом сказал сыну, подразумевая новых членов семьи:

— Они будут спорить из-за земли.

Жан-Пьер вяло ответил:

— Не беспокойся об этом, отец.

И, согнувшись вдвое, прошел мимо, таща за собой за веревку непослушную корову.

Жан-Пьер был счастлив, как и его жена Сюзанна. Это не была возвышенная радость, благословляющая новые души на борьбу и победу. Через четырнадцать лет мальчики станут помощниками; а затем (так рисовало воображение Жан-Пьера) два взрослых сына зашагают по земле от одного участка к другому, собирая дань с любимой и плодородной земли. Сюзанна тоже была счастлива. Она не хотела, чтобы о ней судачили как о несчастной женщине, и теперь, когда у нее были дети, никто уже не мог ее так назвать.

Оба они, Сюзанна и Жан-Пьер, повидали кое-что в большом мире: он — во время воинской службы, она — когда провела около года в Париже с одной бретонской семьей. Но Сюзанна слишком мучилась ностальгией, чтобы дольше оставаться вдали от родных мест — холмистого и зеленого края, заброшенного среди бесплодных камней и песков. Она думала, что один из мальчиков мог бы стать священником, но ничего не говорила мужу-республиканцу, ненавидевшему этих «ворон», как он называл священников.

Крестины были великолепны. Собралась вся коммуна, поскольку Бакаду были богаты и влиятельны и время от времени не обращали внимания на расходы. Дедушка получил в подарок новый пиджак.

Через несколько месяцев как-то вечером, когда кухня уже была подметена, а дверь заперта на замок, Жан-Пьер спросил жену, глядя на детскую кроватку:

— Что же это такое с детьми?

И она ответила громким воплем, как будто эти тихо произнесенные слова были предзнаменованием несчастья. Ее вопль был слышен даже в свинарнике на другом конце двора (у Бакаду были лучшие свиньи в округе). Свиньи завозились в темноте и недовольно захрюкали.

Муж уставился в стену и принялся тщательно разжевывать хлеб с маслом, наклонившись над дымящейся тарелкой супа. Сегодня он поздно вернулся с рынка, где нечаянно услышал, и не в первый раз, шепот за своей спиной:

— Дураки! Оба… Ни к чему не годны!.. Да! Может быть, может быть. Сам должен видеть. Спросил бы жену.

И вот каким был ее ответ. Жан-Пьер почувствовал сильный удар в грудь, но только сказал:

— Зачерпни-ка мне немного сидра. Хочу пить!

Продолжая стонать, Сюзанна вышла с пустым кувшином. Тогда Жан-Пьер встал, взял свечу и медленно подошел к колыбели. Дети спали. Он посмотрел на них сбоку, дожевал свой кусок, тяжело вернулся к столу и опять уселся перед тарелкой. Когда жена вернулась, Жан-Пьер ни разу не поднял глаз, только с шумом проглотил пару ложек и заметил тусклым голосом:

— Когда они спят, они похожи на обычных детей.

Сюзанна упала на стоявший поблизости стул и затряслась в немом приступе рыданий. Она была не в силах говорить.

Жан-Пьер закончил обед и праздно откинулся в своем кресле, вперившись взором в черные стропила потолка. Сальная свеча перед ним горела красным и прямым пламенем, посылая вверх тонкую ниточку дыма. Свет лежал на шероховатой и загорелой коже его горла, ввалившиеся щеки казались темными пятнами, и весь его облик был печальным и вялым, как будто он тяжело продумывал какие-то бесконечные мысли. Затем Жан-Пьер неуверенно сказал:

— Посмотрим… посоветуемся с людьми. Не кричи… Не будут же все такими, как эти… Я уверен! А сейчас надо спать.

Когда родился третий ребенок, тоже мальчик, Жан-Пьер крутился на работе и был полон надежд. Его губы были плотно сжаты как будто от страха, что земля, которую он возделывал, услышит тот едва различимый голос надежды, что звучал у него в груди.

Он наблюдал за ребенком, часто подходил, тяжело стуча по каменному полу деревянными башмаками, к колыбели и заглядывал через плечо внутрь колыбели с тем безразличием, что служит у крестьян уродливым выражением доброты. Подобно земле, которой они владеют и служат, эти люди, неторопливые во взглядах и речах, не показывают внутреннего огня. И в конце концов, про них, как и про землю, хочется спросить: что же там, в сердцевине, — жар, буря, какая-нибудь таинственная и ужасная сила или ничего, кроме комьев и глыб плодородной и неподвижной массы, холодной и ничего не чувствующей, способной рождать растения, которые поддерживают жизнь или приносят смерть?

Мать наблюдала теперь за ребенком другими глазами, прислушивалась к нему уже иначе настроенными ушами. Под высокими полками на кухне она следила за горшком, подвешенным в очаге на железных стойках и пруте, и терла длинный стол, за которым будут ужинать работники. Но в мыслях она по-прежнему была у колыбели, ночью и днем на страже, надеясь и страдая.

Этот ребенок, как и два других, ни разу не улыбнулся, ни разу не протянул к ней своих рук, ни разу не залепетал. Его большие черные глаза ни разу не признали матери, они лишь пристально смотрели на каждый блестящий предмет, но безнадежно не могли проследить за ярким солнечным лучом, медленно скользившим по полу.

Когда мужчины работали, Сюзанна проводила долгие дни между тремя идиотами и впавшим в детство дедом, который сидел, суровый, угловатый и неподвижный, грея ступни у теплой золы очага.

Немощный старик, казалось, подозревал, что с его внуками что-то не так. Только однажды, движимый привязанностью или чувством собственности, старик попытался понянчить младшего. Он поднял мальчика с пола, пощелкал ему языком и попробовал изобразить своими костлявыми коленями тряский галоп. Затем он внимательно посмотрел затуманенными глазами в лицо ребенка и осторожно опустил его снова на пол. И сидел затем с обеспокоенным старческим взглядом, скрестив вытянутые тощие ноги и кивая пару, вырывавшемуся из висевшего над огнем горшка.

Безмолвная печаль поселилась в доме Бакаду, пропитав каждое мгновение жизни его обитателей; и однажды у священника Плумарского прихода появился важный повод принимать поздравления.

Священник тотчас навестил маркиза де Шаван, местного богатого землевладельца, чтобы лично высказать ему с радостным пылом торжественные пошлости о неисповедимых путях Провидения. В полумраке занавешенной просторной гостиной маленький мужчина, похожий на черный валик для подушки, положив свою шляпу на колени, наклонился к кушетке и размахивал пухлой рукой над удлиненными, изящными линиями прекрасного парижского туалета, забавляя скучающую маркизу.

Та слушала его со снисходительной томностью. Священник ликовал и смеялся, гордился и благоговел. Свершилось невозможное. Жан-Пьер Бакаду, ярый республиканец, был в прошлое воскресенье на мессе и даже предложил свои услуги, чтобы принять приглашенных на следующий праздник в Плумаре священников! Это было торжеством Церкви и святого дела.

— Я подумал, что тотчас поеду сообщить господину маркизу. Я знаю, как он беспокоится о благоденствии нашего края, — заявил священник, утирая лицо.

Его пригласили остаться отужинать.

Возвращаясь вечером после проводов гостя до главных ворот парка, Шаваны обсудили дело. Во время этой прогулки их длинные тени ложились на прямую каштановую аллею.

Маркиз, разумеется, был роялист и мэр коммуны, которая включала в себя Плумар, разбросанные по побережью деревушки и каменистые острова, что обрамляли желтую ровную поверхность песков, Он считал свое положение ненадежным, поскольку в этой местности были сильны республиканцы; но сейчас, после преображения Жан-Пьера, он чувствовал себя в безопасности. Маркиз был очень доволен.

— Ты не представляешь, как влиятельны эти люди, — объяснял он жене. — Теперь, я в этом уверен, следующие коммунальные выборы пройдут хорошо. Я буду переизбран.

— Твое честолюбие, Шарль, совершенно ненасытно! — весело воскликнула маркиза.

— Но, мой друг, — серьезно возразил муж, — очень важно, чтобы в этом году нужный человек был избран мэром из-за выборов в Палату. Если ты думаешь, что для меня это просто развлечение…

Жан-Пьер сдался уговорам тещи. Мадам Левай была деловой женщиной, известной и уважаемой в радиусе по крайней мере пятнадцати миль. Коренастая и крепкая, она моталась по этому краю, пешком или в повозках знакомых, в вечном движении, несмотря на свои пятьдесят восемь лет, и в постоянной погоне за делами. В каждой деревушке у нее был дом, она разрабатывала гранитные каменоломни, фрахтовала под камень каботажные суда — торговала даже с Нормандскими островами.

Широколицая и большеглазая, мадам Левай говорила убедительно, отстаивая свою точку зрения со спокойным и непобедимым упорством старой женщины, которая знает, чего хочет. Очень редко ей доводилось спать две ночи подряд в одном и том же доме, и придорожные гостиницы были лучшим местом для желающих узнать о ее местонахождении. Либо она проехала, либо должна была проехать здесь в шесть часов, либо кто-нибудь из вновь прибывших видел ее утром или рассчитывал ее встретить сегодня вечером.

После гостиниц, что господствовали над дорогой, другими строениями, которые она посещала чаще всего, были церкви. Люди либеральных взглядов посылали ребятишек в эти священные здания, чтобы узнать, не там ли мадам Левай, и сообщить ей, что такой-то находится на дороге и ждет ее, чтобы переговорить о картофеле, или муке, или строительном камне, или домах; и мадам Левай умеряла свою набожность, выходила из церкви, мигая и крестясь под солнечными лучами, тотчас готовая тихо и рассудительно обсуждать деловые вопросы за обеденным столом в гостинице напротив.

В последнее время она пару раз гостила по нескольку дней у своего зятя, уверяя его кротким голосом и со спокойным выражением на лице, что это не просто горе и несчастье. Жан-Пьер чувствовал, как убеждения, усвоенные им в полку, покидают его, подорванные не ее доводами, но фактами.

Шагая по своим полям, он все тщательно обдумал. Их было трое. Трое! И все такие! Почему? Подобные вещи происходят не с каждым — ни с кем, из тех, о которых он когда-либо слышал. Один, да, это может случиться. Но трое! Все трое. Навсегда ни к чему не годные, которых надо кормить, пока он жив и… Что станет с землей, когда он умрет? Это тоже надо иметь в виду. Жан-Пьер пожертвует своими убеждениями!

Однажды он сказал жене:

— Посмотрим, что твой Бог сделает для нас. Заплати за несколько месс.

Сюзанна благодарно обняла мужа. Жан-Пьер стоял не шелохнувшись, затем повернулся на каблуках и вышел. Но потом, когда черная сутана затемнила дверной проем, он не возражал, даже сам предложил священнику сидра. Он скромно прослушал беседу, сходил с женой и тещей на мессу, на Пасху исполнил то, что священник назвал «религиозным долгом».

В то утро Жан-Пьер чувствовал себя человеком, продавшим душу. После обеда он жестоко подрался со своим старым другом и соседом, бросившим ему мимоходом, что священники взяли верх и теперь собираются слопать своего бывшего врага.

Жан-Пьер вернулся домой растрепанный и весь в крови и, случайно заметив детей (обычно их убирали с дороги), стал сыпать проклятиями и бессвязно ругаться, громыхая кулаком по столу. Сюзанна плакала. Мадам Левай сидела спокойно и неподвижно. Она уверила дочь, что «это пройдет», и, схватив зонтик, спешно отправилась осматривать шхуну, которую она собиралась загрузить гранитом из своего карьера.

Где-то через год родилась девочка. Девочка… Жан-Пьер услышал об этом в поле и был так огорчен новостью, что сел на разграничительную стенку и остался так сидеть до вечера, вместо того чтобы идти домой, как это от него требовалось. Девочка! Он чувствовал себя наполовину обманутым.

И все-таки, придя домой, он уже частично примирился со своей судьбой. Ее можно выдать замуж за хорошего парня — не просто хорошего, а толкового и с умелыми руками. «Кроме того, — подумал Жан-Пьер, — следующий ребенок может быть мальчиком. Конечно, все будет хорошо». Он был в этом совершенно уверен. Злая судьба сломлена. Жан-Пьер радостно говорил с женой. Та тоже была полна надежд. Три священника пришли на крестины, крестной была мадам Левай. Но девочка тоже оказалась идиотом.

После этого в рыночные дни Жана-Пьера видели ожесточенно, задиристо и жадно торгующимся; затем напивающимся с молчаливой серьезностью; затем едущим в сумерках домой со скоростью, подходящей для свадьбы, но с лицом, достаточно мрачным, подходящим для похорон.

Иногда он настаивал, чтобы жена сопровождала его; и они уезжали ранним утром, трясясь рядом на узком сиденье над беспомощными свиньями, связанными по ногам и уныло хрюкавшими на каждой колдобине. Утренние поездки были тихими; но вечером по дороге домой подвыпивший Жан-Пьер злобно ворчал и рычал на проклятую женщину, не способную выносить детей, как у всех людей. Сюзанна, крепко держалась за повозку, чтобы не упасть при беспорядочном раскачивании, делала вид, что не слышит.

Однажды, когда они проезжали Плумар, какой-то темный и пьяный порыв заставил его резко остановить лошадь напротив кладбища. Луна плыла среди легких белых облаков. Могильные камни бледно мерцали под резными тенями деревьев на церковном дворе. Спали даже деревенские собаки. Только соловьи бодрствовали и высвистывали над тишиной могил звонкие трели любовных песен. Жан-Пьер тупо сказал жене:

— Как ты думаешь, что это такое?

Он показал кнутом на колокольню, на которой большой циферблат часов, висевших высоко в лунном свете, казался мертвеннобледным лицом без глаз. Осторожно вылезая, Жан-Пьер вдруг свалился на землю, но, поднявшись, вскарабкался по ступенькам к железным воротам церковного двора. Затем, прижавшись лицом к решетке, невнятно выкрикнул:

— Эй, там! Выходи!

— Жан! Вернись! Вернись! — умоляла жена тихим голосом.

Не обращая на нее внимания, он, казалось, чего-то ждал. Соловьиное пение металось между стенами ограды и тонуло в пучине каменных крестов и ровных серых плит, изрезанных словами надежды и печали.

— Эй! Выходи! — громко кричал Жан-Пьер.

Соловьи прекратили пение.

— Никого? — не отступал Жан-Пьер. — Здесь никого нет. Сплошной ваш обман, вороны. Вот что это такое. Нигде и никого. Терпеть не могу. Ну-ка! Хоп!

Он стал изо всех сил трясти ворота, и железная решетка загрохотала с ужасным лязгом, словно цепь, когда ее тащат по каменным ступеням. Где-то рядом торопливо залаяла собака. Жан-Пьер, пошатываясь, направился назад и после трех неудачных попыток взобрался наконец в повозку.

Сюзанна сидела совершенно спокойно и тихо. Жан-Пьер сказал ей с пьяной суровостью:

— Видала?.. Никого… Меня одурачили! Беда! Но кое-кто за это заплатит. Первого же, если увижу у дома, отстегаю кнутом… по его черному хребту… Отстегаю. Чтоб и духу не было… он только помогает мерзким воронам грабить бедняков. Я человек… Вот увидим, могу ли я иметь таких же детей, как у других… запомни это… Они не будут все… все… вот увидим…

Прикрыв лицо, Сюзанна вскрикнула:

— Не говори так, Жан; не говори так, муж мой!

Жан-Пьер с размаху ударил ее тыльной стороной руки по голове, сбив на дно повозки, и Сюзанна затаилась там, покорно подскакивая при каждом толчке. Муж ее бешено понесся, привстав, размахивая кнутом и дергая поводьями. Лошадь скакала тяжелым галопом, и в такт бегу подпрыгивала на ее широком загривке сбруя.

Ночная округа наполнилась шумом раздраженно лаявших деревенских собак, преследовавших громыхающую повозку. Пара запоздалых путников едва успели отскочить в канаву. У своей собственной калитки Жан-Пьер налетел на столб и был выброшен из повозки головой вперед. Лошадь медленно подошла к двери. На пронзительные крики Сюзанны из дома выбежали работники. Она подумала, что муж мертв, но он всего лишь заснул в том месте, где упал, и обругал поспешивших к нему людей за то, что потревожили его сон.

Наступила осень. Облака низко нависли над черными склонами холмов; мертвая листва кружилась под голыми деревьями, пока ветер, тяжело вздохнув, не укладывал ее в ложбины обнаженных долин. С утра до вечера повсюду виднелись черные оголенные сучья, узловатые и извивающиеся, как будто скорчившиеся от боли; они печально качались между дождевыми тучами и промокшей землей. Ручьи, чистые и кроткие в летние дни, утратив свои нежные краски, яростно обрушивались, словно бешеные самоубийцы, на камни, преграждавшие путь к морю.

Жан-Пьер бродил под моросящим дождем по полям или мерил размашистым шагом гребни холмов. Одинокий и вознесенный к серым завесам медленно сносимых ветром туч, он как будто расхаживал по самому краю вселенной. Несчастный отец смотрел на черную землю, на землю безмолвную и подающую надежды, на таинственную землю, вершащую свое жизнеутверждающее дело в мертвенной тишине под покровом печального неба. И ему казалось, что для мужчины еще хуже не иметь надежд на плодородие полей, чем не иметь детей; ему казалось, что земля убегает от него, пренебрегает им, смотрит на него хмуро, подобно темным тучам над его головой.

Вынужденный в одиночестве созерцать свои поля, Жан-Пьер почувствовал ничтожность человека, исчезающего раньше этих комьев. Должен ли он оставить надежду иметь рядом с собой сына, который смотрел бы на вспаханную землю хозяйским глазом? Человека, который думал бы, как он, и чувствовал бы, как он; человека, который был бы частью его самого, но остался бы по-хозяйски топтать эту землю, когда он уйдет!

Жан-Пьер вспомнил о своих дальних родственниках и так рассвирепел, что выругал их вслух. Им! Никогда! Он повернул к дому, двигаясь прямо по направлению к своему жилищу, чья крыша виднелась сквозь остовы деревьев. Когда Жан-Пьер перелез через ограду, на поле, не спеша, обосновалась стая каркающих птиц; они по одной садились за его спиной.

В тот день мадам Левай сразу после полудня отправилась в свой дом возле Керваньона. Ей нужно было расплатиться с рабочими, занятыми поблизости на ее гранитном карьере, и еще в этом маленьком доме был магазин, где рабочие без хлопот могли потратить зарплату и не ездить в город.

Дом одиноко стоял среди скал. К двери вела грязная, каменистая дорожка. Морские ветры, достигая берега у мыса Стоункатер, яростно выли среди неподвижных нагромождений черных валунов, упорно державших короткорукие высокие кресты наперекор страшному невидимому напору. Укрытое от ветра жилище стояло в звучной и тревожной тишине: все напоминало затишье в центре урагана.

В штормовые ночи во время отлива бухта Фежер, находившаяся в пятидесяти футах ниже дома, казалась огромной черной ямой, из которой слышались бормотание и вздохи, как будто пески там, внизу, были живыми и жаловались. Во время прилива вода налетала на края скалы короткими бросками, которые завершались вспышками мертвенно-бледного света и столбами брызг, ниспадавших на берег и жаливших насмерть траву на пастбищах.

С холмов спустилась темнота, проплыла над побережьем, потушила красные огни заката и направилась в сторону моря, преследуя убегающий отлив. Ветер прекратился с заходом солнца, оставив за собой обезумевшее море и опустошенное небо. Небеса над домом казались одетыми в черные лохмотья, прихваченные тут и там огненными булавками.

В этот вечер мадам Левай стала прислугой для своих собственных рабочих и постаралась побыстрее их спровадить.

— Такая старая женщина, как я, в этот поздний час должна быть в постели, — повторяла она добродушно.

Но рабочие из карьера пили и заказывали еще. Они перекрикивались за столом, как будто разговаривали через поле. За одним концом стола четверо играли в карты, стуча по дереву твердыми костяшками пальцев и ругаясь при каждом ходе. Один сидел с потерянным взглядом, без конца напевая куплет одной и той же песни. Два других, в углу, таясь от окружающих, яростно ссорились из-за какой-то женщины, пристально глядя друг другу в глаза, как будто стараясь выжечь их, но разговаривали шепотом, сдержанным ядовитым шипением приглушенных слов, обещавшим насилие и убийство.

Воздух внутри был таким густым, что его можно было резать ножом. Три свечи, освещавшие длинную комнату, горели тусклым красным светом, словно угасающие в пепле искры.

В этот поздний час легкий щелчок железной щеколды так же неожидан и пугает, как удар грома. Мадам Левай поставила бутылку, которую она занесла над рюмкой для ликера; картежники повернули голову; шепот ссорившихся прервался; только певец, бросив взгляд на дверь, продолжал мурлыкать с невозмутимым лицом.

В дверном проеме появилась испуганная Сюзанна. Она ступила внутрь, захлопнула дверь и, прислонившись к ней спиной, произнесла почти неслышно:

— Мама!

Мадам Левай вновь взялась за бутылку и сказала спокойным голосом:

— Это ты, моя девочка. В каком ты виде!

Горлышко бутылки звякнуло по ободку рюмки, поскольку старая женщина вдруг испугалась: ей пришла в голову мысль, что сгорела ферма. Она не могла представить себе иной причины для появления дочери.

Сюзанна, вымокшая и грязная, уставилась через всю комнату на мужчин в дальнем углу. Мать настойчиво спросила:

— Что случилось? Упаси нас, Боже, от несчастий!

Сюзанна пошевелила губами, но не произнесла ни звука. Мадам Левай подошла к дочери, взяла ее за руку, заглянула в лицо.

— Ради Бога, — сказала она со страхом, — в чем дело? Ты вся в грязи… Почему ты пришла… Где Жан?

Все встали и медленно приблизились. Мадам Левай оторвала дочь от двери, развернула ее и посадила на стул у стены. Затем, рассвирепев, повернулась к мужчинам:

— Хватит! Пошли отсюда, вам говорят! Я закрываю.

Один из клиентов взглянул на сидевшую в изнеможении на стуле Сюзанну и сказал:

— Она, можно сказать, еле жива.

Мадам Левай распахнула дверь.

— Выходите! Марш!

Глупо улыбаясь, мужчины вышли один за другим в темноту. Оказавшись на дорожке, оба ухажера разразились громкими криками, остальные пытались успокоить их, перекрикивая друг друга. Шум удалялся вместе со спорщиками, которые, шатаясь, шли тесной толпой, глупо убеждая в чем-то друг друга.

— Говори, Сюзанна. Что произошло? Говори! — взмолилась мадам Левай, как только закрылась дверь.

Сюзанна произнесла несколько непонятных слов. Старуха хлопнула руками над головой, уронила их и замерла, глядя на дочь безутешными глазами. Муж мадам Левай за несколько лет до смерти «тронулся разумом», и теперь она начала подозревать, что дочь сходит с ума.

— Жан знает, где ты? Где Жан?

Сюзанна с трудом ответила:

— Знаешь… он мертв.

— Что?! — вскрикнула старуха. Она подошла ближе и, вглядываясь в дочь, повторила три раза: — Что ты говоришь? Что ты говоришь? Что ты говоришь?

Сюзанна сидела с сухими глазами, она словно окаменела. Мадам Левай смотрела на нее, чувствуя, как странный необъяснимый ужас вползает в тишину дома. Она вряд ли полностью поняла слова дочери, скорее, в одно короткое мгновение она была поставлена лицом к лицу с чем-то неожиданным и окончательным.

Мадам Левай даже не пришло в голову попросить объяснений. Она подумала: «Несчастный случай, ужасная случайность — кровь в голову, падение из люка чердака…» И все стояла, расстроенная и безмолвная, мигая своими старыми глазами.

Вдруг Сюзанна сказала:

— Я убила его.

Мгновение мать стояла неподвижно, почти не дыша, но со спокойным лицом. В следующий миг она взорвалась криком:

— Ты, несчастная сумасшедшая… тебе отрубят голову…

Мадам Левай представила, как жандармы входят в дом и говорят ей: «Мы за твоей дочерью, давай ее сюда», — жандармы со строгими, суровыми лицами людей при исполнении. Она хорошо знала командира бригады — старого друга, близкого и почтительного, сердечно говорящего: «За ваше здоровье, мадам!» — прежде чем поднять к губам маленькую рюмку коньяка — из особой бутылки, хранимой ею для друзей. А теперь!..

Мадам Левай совсем потеряла голову. Она носилась туда-сюда по комнате, словно что-то срочно понадобившееся искала, затем остановилась, застыла посреди комнаты и пронзительно крикнула дочери:

— Почему! Скажи! Скажи! Почему?

Та, кажется, преодолела свое странное безразличие.

— Ты думаешь, я каменная? — крикнула она в ответ, шагнув к матери.

— Нет! Это невозможно… — сказала мадам Левай с убежденным видом.

— Сходи, сама посмотри, — резко возразила Сюзанна, глядя на нее горящими глазами. — Нет милосердия на небесах, нет справедливости. Нет!.. Я не знала… Ты думаешь, у меня нет сердца? Думаешь, я не слышала, как люди насмехаются надо мной, жалеют меня, удивляются мне? Знаешь, как меня называют? «Мать идиотов» — вот мое прозвище! И мои дети никогда не будут знать меня, никогда не заговорят со мной. Они ничего не будут знать — ни людей, ни Бога. Разве я не молилась! Но сама Божья Матерь не услышала меня. Тоже мать!.. Кто проклят — я или убитый мною муж? А? Скажи! Я позаботилась о себе. Ты думаешь, я буду гневить Бога и заполню дом этими существами, хуже животных? Те хотя бы знают кормящую их руку. Кто богохульствовал ночью у самой двери церкви? Разве это была я? Я только плакала и молилась о прощении… И в каждое мгновение дня я чувствую, что он проклинает меня, — я вижу это вокруг себя с утра до вечера… Я должна сохранить им жизнь — заботиться о моем несчастье и стыде. А он придет… Я умоляла его и Небо о сострадании… Нет!.. Тогда посмотрим… Он пришел сегодня вечером. Я подумала про себя: «Ага! Опять!..» У меня были мои длинные ножницы. Я слышала, как он кричит… Я увидела, что он рядом… Должна же я — или нет?.. Так получи!.. И я ударила его в горло над грудной костью… Он даже не вздохнул… Я оставила его стоящим… Это было минуту назад. Как я сюда попала?

Мадам Левай поежилась. Холодная волна пробежала по ее спине, по толстым рукам под узким платьем, тихо приковала ее там, где она стояла. Дрожь пробежала по широким щекам, через тонкие губы, пронеслась среди морщин в уголках ее серьезных старых глаз. Запинаясь, она сказала:

— Ты порченая женщина — ты позоришь меня. Но такое! Ты всегда была похожа на своего отца. Как ты думаешь, что станет с тобой… на том свете? На этом… О несчастье!

Теперь ей стало очень жарко. Мадам Левай чувствовала жар внутри. Она сжала вспотевшие руки — и вдруг с крайней поспешностью начала искать свою большую шаль и зонтик, лихорадочно, ни разу не взглянув на дочь, которая стояла в середине комнаты и следила за ней холодным и рассеянным взглядом.

— Не хуже, чем на этом, — сказала Сюзанна.

Мать, держа зонтик в руке и волоча по полу шаль, тяжело вздохнула.

— Я должна пойти к священнику, — прорвалось у нее. — Я даже не знаю, правду ли ты мне говоришь. Ты страшная женщина… Они тебя всюду найдут. Ты можешь остаться здесь — или уйти. Для тебя нет места в этом мире.

Уже готовая уйти, мадам Левай бесцельно бродила по комнате, ставя бутылки на полку и пытаясь дрожащими руками приладить крышки на картонные коробки. Как только истинный смысл услышанного всплывал на мгновение в ее затуманенных мыслях, ей казалось, что что-то взорвалось в ее мозгу, не разрушив, к сожалению, ее голову на части — это было бы облегчением.

Мадам Левай задула одну за другой все свечи, не осознавая этого, и ужасно испугалась темноты. Затем она упала на скамью и заплакала. Успокоившись, старуха села и прислушалась к дыханию спокойно и прямо стоявшей дочери, которая была едва видна и не подавала других признаков жизни. За эти несколько минут она окончательно постарела.

Мадам Левай заговорила нетвердым голосом, прерываемым стуком зубов, словно человек, сотрясаемый смертельным холодом малярийного приступа.

— Почему ты не умерла маленькой? Моя старая головушка уже никогда не посмеет показаться на свет Божий. Это большее несчастье, чем дети-идиоты. Лучше бы ты родилась у меня глупой, как твои…

Мадам Левай увидела, как тень дочери промелькнула в тусклом, мертвенно-бледном свете окна и на мгновение задержалась в дверном проеме. С лязгом захлопнулась дверь. Мадам Левай, словно разбуженная шумом после долгого кошмара, бросилась наружу.

— Сюзанна! — крикнула она с порога.

И услышала, как какой-то камень долго катился по склону скалистого берега, возвышавшегося над песками. С осторожностью мадам Левай ступила вперед, опираясь одной рукой о стену дома, и заглянула вниз в сплошную темень пустой бухты. Она крикнула:

— Сюзанна! Ты здесь убьешься.

Последний раз громыхнул в темноте камень, и наступила тишина. Неожиданная мысль, казалось, захватила мадам Левай, и она больше не звала. Повернувшись спиной к черной тишине провала, мадам Левай пошла по дорожке в Плумар, спотыкаясь по пути, но с мрачной решимостью, словно начала отчаянное путешествие, которое продлится, быть может, до конца ее жизни. Приглушенный и повторяющийся шум перекатывающихся через рифы волн еще долго сопровождал ее вдали от берега между высокими живыми изгородями, приютившими унылые и одинокие поля.

Сюзанна, выбежав из дома, повернула резко влево от двери и на краю склона бросилась на землю за одним из валунов. Потревоженный камень покатился вниз, громыхая при каждом прыжке. Когда мадам Левай звала ее, Сюзанна могла бы, протянув руку, дотронуться до юбки матери. Но у нее не хватило смелости, чтобы пошевелиться. Сюзанна видела, что старуха уходит, и затаилась.

Через некоторое время во мраке среди валунов показалось знакомое лицо с остановившимися глазами и открытым ртом. Сюзанна тихо вскрикнула и вскочила на ноги. Лицо исчезло, оставив ее задыхаться и дрожать в одиночестве среди пустынных каменных нагромождений. Но как только Сюзанна вновь, чтобы успокоиться, припала к земле, лицо вернулось, подошло совсем близко и, казалось, хотело закончить речь, только мгновение назад прерванную смертью. Убийца быстро поднялась на ноги и сказала:

— Уходи, или я опять это сделаю.

Существо заколебалось, раскачиваясь вправо и влево. Сюзанна дернулась туда-сюда, отступила назад; ей почудилось, что она пронзительно закричала на него, и она испугалась непреодолимой тишины ночи.

Потом Сюзанна доковыляла до края обрыва, почувствовала под ногами крутой скат и слепо бросилась вниз, пытаясь избежать безудержного падения. Галька как будто проснулась, булыжники покатились впереди тела, преследовали его сверху, мчались вниз справа и слева, проносясь мимо с возрастающим грохотом. Среди ночного покоя шум рос, усиливался до всеобщего рева, непрерывного и яростного, словно весь полукруг каменного берега начал обрушиваться в залив.

Ноги Сюзанны едва касались склона, который, казалось, бежал вниз вместе с ней. На дне обрыва она споткнулась, пролетела, выбросив руки, вперед и тяжело упала, но сразу же вскочила и быстро огляделась. В ее сжатых кулаках был песок, захваченный ею во время падения. Лицо было здесь, на прежнем расстоянии, оно виднелось в своем собственном сиянии, казавшемся в ночи бледным пятном. Сюзанна закричала.

— Уходи, — кричала она с болью и страхом, со всей яростью того бесполезного удара ножницами, который не смог успокоить Жан-Пьера и убрать его долой с ее глаз.

Что ему надо теперь? Он мертв. У мертвых мужчин не бывает детей. Он оставит ее когда-нибудь в покое? Сюзанна замахала на него руками и пронзительно завизжала. Бедняжке казалось, что она чувствует дыхание его полуоткрытого рта, и, утратив остатки мужества, женщина с протяжным криком побежала по ровному дну залива.

Она бежала легко, не чувствуя ни малейшего усилия своего тела. Высокие острые камни, торчащие во время прилива над сверкающей гладью голубой воды, подобно остроконечным башням затопленных церквей, скользили мимо нее, устремившись к суше огромными шагами. Слева Сюзанна увидела что-то блестящее: широкое круглое пятно света, в котором узкие тени вращались вокруг центра подобно спицам колеса. Она услышала голос:

— Эй! Там!

И ответила диким воплем. Так мертвец может даже кричать! Он кричал, чтоб Сюзанна остановилась. Никогда!..

Сюзанна промчалась в ночи мимо испуганных сборщиков морских водорослей, которые в страхе замерли вокруг своих фонарей, потрясенные нечеловеческим криком, исходившим от этой бегущей тени. Мужчины, опершись на свои вилы, глядели изумленно и испуганно. Какая-то женщина упала на колени и, крестясь, начала громко молиться. Маленькая девочка в рваной юбке, полной скользких морских водорослей, отчаянно разрыдалась, подтаскивая свою мокрую ношу вплотную к мужчине, державшему фонарь.

Кто-то сказал:

— Боже, оно пронеслось к морю.

Другой голос воскликнул:

— А море возвращается! Посмотрите, лужи становятся все больше и больше. Ну, вы слышите, женщины! Собирайтесь!

И несколько голосов закричали одновременно:

— Да, пойдемте отсюда! Пусть это проклятое существо бежит себе к морю!

И они ушли, держась тесно вокруг света. Неожиданно какой-то мужчина громко выругался. Он пойдет и посмотрит, в чем дело. Это был женский голос. Он сходит. Женщины стали резко возражать, но высокая фигура смельчака отделилась от общей кучи и бегом удалилась. Они дружно кричали ему вслед испуганными голосами. В ответ из темноты до них долетело оскорбительное и насмешливое слово. Одна из женщин застонала. Старческий мужской голос веско сказал:

— От такого рода вещей надо держаться подальше.

Сборщики пошли медленнее, шаркая по мягкому песку и шепча друг другу, что Мийо ничего не боится, потому что для него нет ничего святого, но однажды это плохо кончится.

Сюзанна встретилась с наступающим приливом у островка Равен и остановилась, тяжело дыша; вода закрывала ее ступни. Она слышала журчание и ощущала холодную ласку моря. Немного успокоившись, несчастная женщина разглядела по одну сторону темные и беспорядочные груды Равена, а по другую сторону — длинную белую полосу Моленских песков, которые при каждом отливе оказывались высоко над сухим дном бухты Фужер.

Сюзанна повернулась и увидела вдалеке рваные очертания побережья, протянувшегося вдоль украшенного звездами неба. Над побережьем, почти напротив нее, виднелась башня плумарской церкви — стройная и высокая пирамида, взлетающая в темноту и нацеленная на сверкающие скопления звезд. Странно, но Сюзанна успокоилась. Она поняла, где находится, и стала вспоминать, как сюда попала и почему.

Сюзанна была одна. Вокруг никого не было; никого рядом с ней, ни живого, ни мертвого.

Прилив подкрадывался спокойно, вытягивая длинные нетерпеливые руки-ручейки, бежавшие к суше между складками песка. Под покровом ночи лужи с таинственной скоростью становились все больше, в то время как огромное море, пока далекое, шумело с неизменной частотой вдоль неясной линии горизонта.

Сюзанна прошлепала назад несколько ярдов, не замечая нежно журчавшей вокруг воды, которая неожиданно, с каким-то злобным бульканьем, сбила ее с ног. Сердце Сюзанны глухо забилось от страха. Это место было слишком просторным и слишком пустынным, чтобы здесь умирать. Завтра пусть они делают с ней все, что хотят. Но перед смертью Сюзанна должна сказать им, господам в черных одеждах, что есть вещи, которые не может вынести ни одна женщина. Она должна объяснить, как это случилось!..

Сюзанна шлепала через лужи, мокрая по пояс, слишком поглощенная своими мыслями, чтобы обратить на это внимание… Она должна объяснить.

«Он пришел так же, как всегда, и сказал дословно так:

— Неужели ты думаешь, что я оставлю землю этим людишкам из Морбиана? А? Посмотрим! Иди за мной, ты, несчастная тварь!

И он протянул ко мне руки. Тогда, господа, я сказала:

— Богом клянусь — никогда!

А он сказал, подходя ко мне с раскрытыми ладонями:

— Никакой Бог меня не удержит! Понимаешь, ты, никуда не годная туша! Я буду делать то, что хочу.

И он схватил меня за плечи. Тогда, господа, я позвала на помощь Бога, и в следующую минуту, когда он тряс меня, я ощутила в руке свои длинные ножницы. Его рубашка была расстегнута, и я увидела при свете свечи ямку на его шее. Я закричала:

— Отпусти!

Он сдавливал мои плечи. Он был силен, мой муж! Тогда я подумала: «Нет!.. Я должна?..»

— Тогда получи! — и я ударила ножницами в то место, где была ямка.

Я не видела, чтобы он упал. Нет! Нет!.. Не видела, чтоб упал… Старик, его отец, не повернул даже головы. Он глухой и как ребенок, господа… Никто не видел, чтобы он упал. Я выбежала из комнаты… Никто не видел…»

Сюзанна пробиралась среди валунов Равена и тут обнаружила, совсем задыхаясь, что стоит среди огромных теней каменного островка. Равен был соединен с сушей естественной дамбой из огромных и скользких камней. Этим путем Сюзанна рассчитывала вернуться домой. Она еще стоит здесь? Домой. Дом! Четыре идиота и тело. Она должна вернуться и объяснить. Любой поймет… Откуда-то снизу ночь или море, казалось, отчетливо произнесли: — Ага! Наконец-то я вижу тебя!

Сюзанна рванулась, поскользнулась, упала и, не пытаясь встать, прислушалась, полная ужаса. Она услышала тяжелое дыхание, стук деревянных башмаков. Затем все стихло.

— Куда ты, черт возьми, делась? — хрипло сказал какой-то невидимый мужчина.

Сюзанна затаила дыхание. Она узнала этот голос. Она же не видела, чтобы он упал. Он преследует ее здесь, мертвый или, может быть… живой?

Бедняжка совсем потеряла голову и закричала из расщелины:

— Никогда, никогда!

— А-а! Ты еще здесь. Ты заставила меня здорово поплясать. Подожди, моя красавица, я должен посмотреть на тебя после всего этого. Подожди-ка…

Мийо спотыкался, хохотал, ругался только из чистого удовлетворения, довольный собой, что догнал-таки эту бегущую ночную тень!

— Привидения! Эх! Нужен был старый африканский солдат, чтобы доказать этим мужланам… Но любопытно, кто же она такая, черт возьми?

Сюзанна слушала, припав к земле. Он пришел за ней — мертвый муж! Спасения нет. Как он шумит среди камней… Вот появилась его голова, затем плечи. Он высок, ее муж! Он размахивает длинными руками, и это был его голос, звучавший, правда, немного странно… из-за ножниц. Сюзанна быстро выкарабкалась из расщелины, бросилась к краю дамбы и там обернулась. Мужчина неподвижно стоял на высоком камне, выделяясь смертельно-черным пятном на фоне сверкающего неба.

— Куда ты? — крикнул он грубо.

Сюзанна ответила:

— Домой! — и стала его пристально разглядывать.

Он сделал длинный, неуклюжий прыжок на следующий валун и опять остановился, стараясь сохранить равновесие, затем сказал:

— Ха-ха! Я иду с тобой. По крайней мере, это-то я могу сделать? Ха! Ха! Ха!

Сюзанна смотрела на него, пока ее глаза, казалось, не превратились в пылающие угольки, горящие глубоко в ее мозгу, и все же она смертельно боялась, узнавая хорошо знакомые черты. Внизу море мягко плескалось о скалу, непрерывно и нежно обдавая ее брызгами.

Приблизившись еще на шаг, мужчина сказал:

— Я иду за тобой. О чем ты думаешь?

Сюзанна вздрогнула. Идет за ней! Спасения нет, ни покоя, ни надежды. В отчаянии она посмотрела вокруг. Вдруг все темное побережье, неясные очертания островков, само небо как бы покачнулись дважды, затем опять застыли. Сюзанна зажмурила глаза и крикнула:

— Не можешь подождать, пока я умру!

Она вся затряслась от бешеной ненависти к этой тени, которая преследовала ее в этом мире, неукрощенная даже смертью в страстном желании иметь наследника, который походил бы на детей других людей.

— Эй! Что такое? — спросил Мийо, осторожно держась на прежнем расстоянии. Себе же он сказал: «Внимательней! Похоже, сумасшедшая. Недалеко и до несчастья».

Сюзанна продолжала в крайнем возбуждении:

— Я хочу жить. Жить одна — неделю, день. Я должна им объяснить… Я разрежу тебя на части, я скорее убью тебя двадцать раз, чем позволю до меня дотронуться, пока я жива. Сколько раз я должна тебя убивать, богохульник! Это Сатана прислал тебя сюда. Я тоже проклята!

— Иди сюда, — сказал встревоженный Мийо примирительным голосом. — Я же живой!.. О Боже!

Сюзанна пронзительно вскрикнула:

— Живой! — и тотчас исчезла из виду, словно островок сам ушел из-под ее ног.

Мийо бросился вперед и упал плашмя. Далеко внизу он увидел, как побелела вода, и услышал резкий крик о помощи, который, казалось, метнулся вверх вдоль отвесной скалы и воспарил дальше, прямо в вышину безмятежного неба.

Мадам Левай сидела в низкой траве на склоне холма, ее глаза были сухи, толстые ноги вытянуты, а старые ступни в матерчатых подследниках задраны вверх. Башмаки стояли рядом, а дальше на увядшем дерне лежал зонтик, словно оружие, выпавшее из руки побежденного воина. Маркиз де Шаван — верхом на лошади, одна рука в перчатке на бедре — смотрел сверху, как она с трудом и вздохами встает.

Четверо мужчин несли к берегу на носилках тело Сюзанны, ступая по узкой колее, проложенной тележками сборщиков морских водорослей. Остальные равнодушно брели сзади.

Мадам Левай посмотрела вслед процессии.

— Да, господин маркиз, — сказала она бесстрастно, своим обычным тихим голосом рассудительной старой женщины. — Есть несчастные люди на этой земле. У меня был только один ребенок. Только один. А они даже не похоронят ее в освященной земле!

Ее глаза вдруг наполнились слезами, и короткий ливень прошел по толстым щекам. Мадам Левай плотно укуталась в шаль.

Маркиз слегка наклонился в седле и сказал:

— Это очень печально. Примите мои глубокие соболезнования. Я поговорю с кюре. Вне всяких сомнений, она была безумной, и падение было несчастным случаем. Мийо говорит так определенно. До свидания, мадам.

И он поскакал рысью прочь, думая про себя: «Нужно, чтобы старуху назначили опекуншей тех идиотов и управляющей фермой. Это много лучше, чем заполучить сюда одного из этих Бакаду, вероятно, революционера-республиканца, который развратит мою коммуну».