Глава 9

1

Джима демобилизовали не сразу. Его сначала отправили в госпиталь, расположенный в калифорнийской Сан-Фернандо-Вэлли, где его лечили и наблюдали. Под лучами жаркого солнца артрит отступил, но теперь Джим горел желанием уволиться из армии и об улучшении докторам не сказал ни слова. Он продолжал подчеркнуто хромать.

Джим часто ездил в Голливуд. Правда, к Шоу не заходил, потому что не получил ответа на свое письмо. Он решил, что Шоу по-прежнему живет с Питером и мириться с ним не собирается. Но он встретил режиссера по имени Сай. Тот сидел пьяный в баре, чуть не прижимаясь к какому-то моряку. Увидев Джима, Сай закричал:

— Ба! Да это же теннисный парнишка! — энергия в нем била через край. — Что новенького? Все еще в этой жеребячьей форме? А ты видел любимицу Америки?

— Нет. Еще не видел.

— Где ты теперь обитаешь?

Джим ответил.

— В госпитале?! Что с тобой? Твердый шанкр? Роковая болезнь, которую не осмеливаются называть по имени?

— Нет, артрит.

— Это серьезно?

— Не очень.

— Тогда давай выпьем!

Джим покачал головой:

— Я не пью.

— Тогда я выпью, — Сай заказал джина. — Почему ты не зашел к Шоу?

— Не думаю, что он хочет меня видеть.

Сай сделал глоток из принесенного стакана и отер губы волосатой лапой.

— Ты ведь знаешь Шоу! Это же такая бездарь! Как звали того парня, что был у него после тебя?

— Питер. Актер.

— Вот-вот! — Сай ехидно улыбнулся. — Кажется, я стал причиной разрыва между вами. В некотором смысле. Я привел этого парня в картину, и он — хочешь верь, хочешь не верь — оказался совсем недурен. Студия предлагает ему полугодовой контракт, он его подписывает и тут же бросает Шоу, который, кстати, сам же и подначил меня взять его в картину. Ну, не смех ли?! Но я того парнишку ничуть не виню. Он ведь даже гомосеком-то не был. Он теперь живет себе спокойненько с женщиной в Малибу. Видел их своими глазами сегодня днем на пляже.

— И с кем же теперь Шоу?

История с Питером ничуть его не удивила.

— Со всеми. И ни с кем. И никто. Он рыскает по барам, и на студии просто паника. И — черт! — забыл, он ведь собирается на флот! Вот уж действительно смех так смех!

— А я считал, что им слишком дорожат и будут беречь.

Сай хмыкнул:

— Хочешь делать кино — иди на войну. Ему присвоят офицерское звание и пошлют за океан. Может быть, в Гонолулу. Там мы сделаем с него кучу фотографий — вот, мол, он какой, один из наших славных ребят — а потом, если командование его не упрячет за изнасилование личного состава, он вернется домой с парой орденских ленточек и новым контрактом со студией. Последние месяцы его снимали и снимали, так что, пока он будет в Гонолулу, его фильмы тут будут вовсю крутить, не позволят этим идиотам забыть о великом Шоу.

— И когда он отбывает?

Как только на флоте получат добро из Лайфа.

— Неплохо придумано, — сказал Джим. Бармен начал угрожающе приближаться к нему — непьющих здесь не уважали. — Ну, еще увидимся!

— Может, заглянешь сегодня вечерком? — начал было Сай.

— Нет, спасибо!

— Ну, как знаешь.

После Колорадо в Калифорнийском госпитале было просто как в раю, и Джим жил в свое удовольствие. Он опять начал играть в теннис, впервые за два года. Он быстро восстановил свой нормальный вес и почти забыл о пережитом кошмаре — болезни и холодных снежных ночах в колорадской пустыне.

В апреле он получил письмо от матери. Она сообщала, что умер отец. Джим не почувствовал скорби. Чуть ли не наоборот: гора свалилась с его плеч — ненависть кончилась.

Джим сидел на солнышке и смотрел на зеленую лужайку, по которой взад-вперед бродили пациенты, одетые в казенные армейские халаты. При свете дня Джиму казалось, что смерти нет. И, тем не менее, Джим размышлял о том, что же она такое. Он сам недавно чуть не умер, хотя и не мог ничего вспомнить об этом. Теперь, греясь в лучах солнца, он думал о смерти и об отце. Он не верил ни в рай, ни в ад. Он никак не мог представить себе место, куда уходят хорошие люди, в особенности еще и потому, что никто толком не знал, что такое это последнее пристанище, а уж тем более, что такое хороший человек. Так что же происходит? Мысль о небытии пугала его, а смерть, возможно, и есть небытие. Ни земли, ни людей, ни света, ни времени — ничего.

Джим посмотрел на свою руку. Рука была загоревшая, широкая, покрытая золотистыми волосками. Он представил себе, какой будет эта рука, когда он умрет, бессильный, бледный, превращающийся в прах. Он долго глядел на свою руку, которая однажды станет прахом. Разложение и небытие — таково будущее.

Его охватил животный страх. Нет, он должен найти какой-нибудь способ обмануть эту землю, которая, как непреодолимый магнит, затягивает в себя людей. Но несмотря на борьбу десяти тысяч поколений, магнит продолжал торжествовать победу, и рано или поздно его собственные неповторимые воспоминания растворятся в этой земле. Его прах, конечно, будет поглощен другими живыми существами, и в этой мере он возродится, хотя он и понимал, что та единственная в своем роде комбинация, которая называлась «Джим», никогда больше не будет существовать.

Жаркое солнце согревало его. Кровь быстро текла по жилам, он сознавал всю полноту жизни. Он существовал в настоящем, этого было достаточно. А пройдут годы, и он, может быть, обретет новое понимание мира, которое поможет ему осмыслить факт небытия.

В мае Джим предстал перед медицинской комиссией. Поскольку рентген показывал наличие минеральных отложений в его левом коленном суставе, комиссия признала Джеймса Уилларда негодным к военной службе и демобилизовала его, назначив пенсию по инвалидности.

К радости Джима, все получилось, как он хотел. Когда наконец все бумаги были выправлены, он получил железнодорожный билет до Нью-Йорка. В поезде он прочитал в газете, что актер Рональд Шоу поступил добровольцем в военно-морской флот.

В Нью-Йорке Джим снял комнату на Чарльз-стрит в Гринвич-Виллидже и принялся искать работу. Через некоторое время он нашел то, что хотел. Неподалеку от Ист-Ривер находился небольшой участок, на котором были оборудованы теннисные корты. Здесь Джим познакомился с Уилбором Греем, который владел кортами на пару с Айзеком Глобом. Вообще-то на участке собирались построить новое здание, но, по словам мистера Глоба, это могло произойти лет через пять, а пока бизнес процветал.

Джим посещал теннисные корты каждый день. Он подружился с Греем и Глобом. Кончилось тем, что он предложил им выкупить часть их бизнеса и работать тренером. После многочисленных совещаний и изучения гроссбухов Грей и Глоб, которые ничего не понимали в теннисе, согласились взять в партнеры Джима, который ничего не понимал в бизнесе.

Остаток года Джим работал, давая уроки тенниса в хорошую погоду. А поскольку в то лето и осень хороших дней было на удивление много, он заработал неплохие деньги.

За пределами кортов он своих партнеров почти не видел. Оба они были людьми положительными, семейными, и остальной мир их не интересовал. Не интересовал он и Джима, пока была работа. Он ни с кем не встречался. Правда, раз он позвонил в отель Марии Верлен, но ее среди постояльцев не было.

Однажды зимним вечером на Пятой авеню Джим увидел лейтенанта Шоу. Тот стоял в задумчивости перед витриной рождественских игрушек магазина Фа-о-Шварц.

— Ронни!

— Джим!

Они обменялись теплым рукопожатием. Шоу уже успел поплавать в Атлантике, а теперь был в отпуске и жил в отеле «Гардинг».

Не хочет ли Джим выпить? Прекрасно!

Номер в отеле «Гардинг» был поистине необъятен. Повсюду зеркала в стиле ро-ко-ко и мебель, инкрустированная золотом. Шоу заказал бутылку виски. Они выпили и принялись разглядывать друг друга, не зная, с чего начать.

Наконец Шоу сказал, что с момента их последней встречи немало воды утекло. Джим согласился. Потом разговор надолго застопорился. Потом Шоу спросил:

— Ты живешь один?

Джим кивнул:

— Я много работал этим летом. Еще ни с кем не успел познакомиться.

— Нельзя замыкаться на ком-то одном. Я это по себе знаю. Конечно, идеальный вариант, когда у тебя единственный любовник, но сколько их таких, способных на глубокое чувство? Их практически нет.

Джим прервал эту знакомую песню:

— Как дела на флоте?

Шоу пожал плечами:

— Приходится быть осторожным. Хотя мне всегда приходилось быть осторожным. Кстати, что ты делаешь сегодня вечером? Меня пригласили на голубую вечеринку. Последний писк! Я возьму тебя. Пусть это будет твоим первым выходом в свет. Там будут одни наши.

Джим удивился. Шоу теперь почти не заботили приличия. В прежние дни он никогда бы не пошел на такую вечеринку, но теперь ему было наплевать, он даже куражился.

Вечеринку устраивал Николас Джордж Ролсон, наследник огромного состояния. У Ролли, как его называли, было две страсти — современное искусство и военные. И то, и другое в избытке было представлено в его апартаментах, выходивших на Сентрал-Парк. На абсолютно белых стенах висели полотна Шагала и Дюфи. На потолке крутились и позвякивали мобили. В одном конце вытянутой гостиной привлекала внимание огромная картина Генри Мура в жанре ню. По этим внушающим трепет хоромам бродила толпа солдат, матросов и морских пехотинцев, испуганная не столько интерьером, сколько Ролли и его друзьями, которых они прекрасно знали.

При появлении Шоу в доме воцарилась тишина. Хотя здесь присутствовали и другие знаменитости: художники, писатели, композиторы, спортсмены и даже один член Конгресса, Шоу затмевал всех. Он был здесь легендой, а потому испытывал бесконечное счастье.

Ролли тепло их встретил. На нем был алый блейзер, волосы зачесаны хохлом, а под бледно-желтой рубашкой у него при ходьбе колыхались груди. Рукопожатие оказалось предсказуемо влажным.

— Как это мило, дорогие мои! Я так боялся, Ронни, что вы не придете. Я бы просто умер от разочарования. Но теперь моя вечеринка состоялась, да еще как! Идемте скорее! Все просто жаждут с вами познакомиться.

Он увел Шоу с собой, и Джим остался предоставлен самому себе. Официант подал ему мартини. С бокалом в руке Джим побрел по комнатам, изумляясь числу военных, мобилизованных в армию Ролсона.

В углу столовой Джима окликнул женоподобный мужчина в парике:

— Хелло, беби! Присоединяйтесь!

Выбора у Джима не было, и он уселся на диван между париком и очкариком. Напротив сидели седой мужчина и лысый молодой человек. Перед тем как к ним присоединился Джим, они горячо спорили, а седой и очкарик раздражались, если их прерывали.

— Вы, кажется, пришли с Шоу? — спросил парик.

— Джим кивнул.

— Вы актер?

— Нет, теннисист, — Джим произнес это самым низким своим голосом.

— Как интересно! Спортсмен! Обожаю атлетов! — воскликнул очкарик. — В них есть что-то тевтонское и примитивное. Не то что в нас, разочарованных и запрещенных обществом, которое стало таким сложным, что его и понять невозможно. Этот вот молодой человек — настоящая модель, образец. А мы всего лишь его жалкие неврастенические подобия.

Очкарик разглядывал Джима, словно он был чем-то вроде подопытного животного.

Седой возразил:

— Почему это мы жалкие подобия? Вас вводит в заблуждение внешность. Мы не знаем, какой он на самом деле. Может, он-то и есть самый настоящий невротик. Простите, — он повернулся к Джиму и улыбнулся. — Мы говорим не о вас как таковом, а как о символе. Не сочтите за нахальство.

— И все же я считаю, — сказал лысый, — что в тевтонской теории что-то есть. В Германии гомосексуалы, или по крайней мере бисексуалы, именно военные, именно спортсмены, то есть самые мужественные. А уж всем прекрасно известно, насколько Германия примитивна. А возьмите Америку и Англию. Здесь один из признаков гомосексуализма — женственность и, конечно же, неврастения.

— Лет пять назад мы бы с вами согласились, — сказал очкарик. — Но сегодня я не уверен. Конечно, всегда есть мужчины нормальной внешности с гомосексуальными наклонностями, но они практически никогда не участвуют в однополой любви или делают это очень редко. Тогда как другой тип, вы называете их тевтонами, вообще не проявляет себя, и мы почти ничего о них не знаем. Мы всегда считали, что это профи. Помните того водителя грузовика, которому нравилось отдаваться, но он делал вид, что на самом деле его интересуют женщины и деньги. Но я думаю, что война уже многое изменила. Запреты сняты. Вдали от дома и знакомых табу самые разные молодые люди испытывают на себе то, что для них в новинку.

— По природе все люди бисексуальны, — сказал седой. — Общество, воспитание, удача или неудача — в зависимости от того, как вас научили на это смотреть, — именно они все обуславливают. Все, что существует, нормально. Ненормален только отказ инстинктам в праве на существование.

Шоу с другого конца комнаты махнул Джиму рукой. Джим извинился.

Шоу и Ролли стояли в окружении матросов, которые смерили подошедшего Джима ревнивыми взглядами.

— Мне показалось, что тебя утомили эти интеллектуалы, — сказал Шоу.

— Кто они такие? — спросил Джим.

— Седой — профессор колледжа, а очкастый — журналист. Забыл его имя, но вам оно наверняка известно.

— А вот третий — настоящая *ука, — сказал Ролли, погладив свои густые блестящие волосы. — Они вероятно говорили о политике. Ужас какой-то! Я всегда говорю, чего так волноваться! Пусть себе каждый получит свой кусок пирога. Я хочу сказать, разве «живи и давай жить другим» — не лучшая политика?

Джим согласился, и Ролли ущипнул его за ягодицу. Шоу куда-то увели матросы, и Джим остался наедине с Ролли. Капкан захлопнулся.

— Ронни говорит, что вы теннисист. Это, наверное, ужасно интересно. Я хочу сказать, быть спортсменом и целые дни проводить на воздухе. Я бы так и жил, если бы начать снова, но, к счастью, этого не дано. Я бы больше времени проводил под открытым небом, делал бы там что-нибудь. Ведь я-то ничего не делаю. Вы, вероятно, знаете, что я ничего не делаю, да? Надеюсь, вы меня за это не презираете. Теперь ведь всем работу подавай. Это все коммунисты, они повсюду. Морочат людям головы, говорят, что люди должны производить. А я говорю, что должны быть и те, кто знает, как потреблять произведенное. Вот поэтому-то я и являюсь очень полезным членом общества. Ведь в конечном счете я обеспечиваю оборот денег, их получают другие люди, и все таким образом оказываются при деле. Вон, смотрите на того морского пехотинца. Хорош, правда? В прошлое воскресенье его имели пять раз, а он все равно после этого пошел на мессу, он мне сам рассказывал.

Джим посмотрел на сию знаменитость, усталого вида молодого человека в военной форме.

— Знаете, я презираю всех этих визгливых гомиков, — сказал Ролли, крутя на пальце изумрудный и рубиновый перстни. — Я питаю слабость к настоящим мужчинам с голубым уклоном. То есть я хочу сказать, зачем тебе быть королевой, если тебе нравятся другие королевы, ну вы меня понимаете. К счастью, теперь все мужчины голубые, если вы понимаете, что я имею в виду. Буквально все. Не то что раньше, когда я сам был девушкой. Да вот буквально несколько дней назад один мой друг… Ну, наверное, это слишком сильно сказано — мой друг, скорее, я думаю, это старый знакомый, великий грешник, но не важно… Я хотел сказать, что у этого моего знакомого был на содержании сам Уилл Джебсон, боксер. Так вот, когда дело заходит так далеко, остается это только признать.

Джим согласился. Да, дело и правда зашло далеко. Вообще-то Ролли вызывал у него отвращение, хотя он и понимал, что тот не имеет в виду ничего плохого и знакомство с ним может быть ему, Джиму, полезным.

— Бог ты мой, здесь яблоку негде упасть. Мне нравится, когда люди чувствуют себя свободно. Я имею в виду тот тип людей, которые могут оценить это по достоинству. Ведь я недавно стал католиком.

Джим быстро переваривал все услышанное.

У меня все началось с монсеньора Шина — ах, эти голубые глазки! — но, конечно же, мне и вера нужна была, я должен знать, куда попаду, когда расстанусь с этой бренной оболочкой. А католическая церковь милая со всем этим своим уютным величием, которое приводит меня в восторг. С этими ритуалами, облачением и всем таким чувствуешь себя в безопасности. Разве что-то может сравниться с ними? У них и в самом деле самые красивые в мире церемонии. Я был однажды в соборе Святого Петра на Пасху, кажется, это была Пасха, и тут появился Папа на золотом троне, в тройной тиаре и в такой восхитительно белой одежде. Прекраснее на свете не бывает. А все кардиналы в красном, и благовония, и прекрасные статуи из мрамора и золота — ну, просто глаз не оторвать. Так вот там и тогда я стал католиком, и тут я, помнится, повернулся к Дарио Алариму, он был мой друг, родом из старинной неаполитанской семьи, его отец был герцогом, и он тоже должен был стать герцогом, но его, кажется, убили на войне, потому что он был фашистом. Впрочем, в те дни все лучшие люди были фашистами, хотя мы и понимали, что Муссолини отнюдь не класс. Так о чем это я? Я вроде уже собирался что-то подытожить… Да! Как я стал католиком. Так вот повернулся я к Дарио и сказал: «Я прекраснее ничего в жизни не видел». А он тоже повернулся ко мне и говорит: «Неужели, Ролли?!» — все мои друзья зовут меня Ролли, надеюсь и вы тоже будете меня так называть — так вот сразу после этого я сел за катехизис. Бедная моя головушка! Как же это трудно! Сколько всего нужно было запомнить, а у меня память просто никакая, но я все запомнил. Не хочу, чтобы вы подумали, будто я язвлю или хочу уличить в чем-то церковь, но если бы только они избавили от необходимости запоминать столько, то все было бы гораздо проще, и к ним бы пришло столько всяких милых людей, не то что чтобы я хочу сказать, что у них там мало приличных людей… Добрый вечер, Джимми, Джек, Аллен! Все в порядке? Да, так вот я и говорю, если бы не этот жуткий напряг в начале, то все было бы просто восхитительно. Раз в месяц я хожу на исповедь и даже бываю на воскресной утренней мессе, на той, что в десять часов, и я правда считаю, что быть образцовым обращенным это что-то. Конечно, мне до смерти еще далеко, я искренне надеюсь, что далеко, но когда придет время уходить, я хочу быть готовым. Я себе подобрал лучший склеп в церкви Святой Агнес в Детройте, там моя семейка делает эти жуткие автомобили, там меня и похоронят. Я думаю, на похороны придет кардинал, обязательно придет, я ведь им столько денег отписал в завещании. Так быстро уходите, Руди? Спасибо! Всего доброго! Я так понимаю, что Папа серьезно подумывает, не наградить ли меня за все мои добрые дела. Я им дал кое-какой наличности, только так мы и сможем победить коммунизм. Я надеюсь, что попаду на небо после стольких благодеяний на земле. Я думаю, грех невыносимо ужасен, правда? Совсем не грешить просто невозможно, но я считаю, что непростительны только крупные грехи, например, убийство. Что касается меня, то самая большая моя провинность перед благодатью — несколько маленьких обманов, совсем маленьких. Ну, и разок-другой неверность. Я возлагаю такие надежды на загробную жизнь. Я представляю ее себе как буйство красок, а все ангелы похожи на морских пехотинцев. Все такое голубое… Вечеринка, кажется, удалась, правда?

Джим согласился. Его утомил этот поток слов.

— Я прошу пощения, но обязанности хозяйки никогда не кончаются. Не хотите остаться на ночь?

Джим ответил нет. Ролли хихикнул:

— Теперь почти никто не хочет, это одно из проклятий старости. Я вам чрезвычайно благодарен за этот коротенький разговор, и надеюсь, что вы еще заглянете как-нибудь, чтобы мы могли пообедать вдвоем в тихой обстановке.

Ролсон погладил Джима по ягодицам и нырнул в свой человеческий зверинец.

Джим отыскал Шоу. Тот был пьян, вокруг него толпились матросы.

— Я ухожу домой, — сказал Джим.

— Но еще рано! Не спеши! Тебе нужно выпить.

— Я тебе позвоню через день-другой, — Джим удалился. Он с облегчением вдохнул свежий уличный воздух.

Зима пролетела незаметно. Джим редко виделся с Шоу. Тот был дружелюбен и забавен. Познакомил его с множеством людей, у которых водились деньги и была масса свободного времени. В Нью-Йорке крутилось много различных гомосексуальных мирков, и каждый из них знал кое-что о других. Существовал там еще и некий промежуточный мир, где гетеро- и гомосексуалисты общались между собой с известной степенью откровенности. Это относилось в особенности к театральным и литературным группам. Но в высшем свете гомосексуал носил стилизованную маску, позволявшую ему грациозно и часто убедительно двигаться среди восхищенных женщин, которых тянуло к нему, потому что он обладал огромным знанием, а потребности его были минимальны.

Бывало, два гомосексуала встречались в большом мире. Когда это случалось, они, обменявшись быстрыми взглядами, признавали друг друга и, как любопытствующие конспираторы, наблюдали, какое каждый производит впечатление. Это была своеобразная форма масонства.

В Нью-Йорк стекались гомосексуалисты со всей страны. Здесь, среди многомиллионной и безразличной толпы, они могли оставаться неприметными для недруга и вместе с тем узнавать друг друга. И все же на одного гомосексуала, открыто жившего с другими мужчинами, приходилось десять таких, которые женились, обзаводились детьми и жили тихой семейной жизнью, лишь изредка заглядывая в бары или турецкие бани, в особенности в пять часов, между работой и домом, когда эта потребность в разрядке особенно остра. Этот тип, мужественный, всегда на взводе, привлекал Джима, презиравшего другую разновидность — гомиков из компании Шоу. Он многому научился у этих не знавших страха гомосексуалов. Подобно джазовым музыкантам и наркоманам, они объяснялись между собой на тайном языке. Что же касается тех мужественных молодых людей, которые предлагали себя в качестве девушек, но в то же время заявляли о своей гетеросексульности, то их называли профи, потому что обычно им нужны были деньги. К профи относились с большим подозрением. И вообще в среде гомосексуалистов бытовала расхожая фраза: сегодня — профи, завтра — конкурент. Большинство друзей Шоу считали Джима профи, причем профи недоступным.

В течение зимы Джим много общался в мире Ролсона. Хотя королевы и вызывали у него неприязнь, другого общества у него не было. Тайные встречи с молодыми женатыми мужчинами как правило ничем не заканчивались. Некоторое время ему казалось, что если он будет почаще встречаться с королевами, то привыкнет к их обществу и будет счастлив в нем. Но это оказалось невозможным. А потому, когда Шоу ушел в море, Джим покинул мир геев и стал заглядывать в бары, куда приходили молодые люди вроде него самого.

Однажды днем, повинуясь какому-то безотчетному порыву, Джим позвонил в отель Марии Верлен и, к своему удивлению, услышал ее голос. Она пригласила его к себе.

Мария встретила его в дверях, обняла:

— Ты прекрасно выглядишь!

Она повела его в гостиную. Ее глаза светились, она была оживленной, часто смеялась. Потом Джим заметил, что, когда она закуривала сигарету, ее руки дрожали и ей вообще было не по себе. Он задавал себе вопрос: почему? Но ответа не находил.

— Где я был? Дай-ка подумать. Всюду. Нигде. Летом в Мэне, потом на Ямайке. Но Нью-Йорк — это лагерь, куда я возвращаюсь после похода. Ну, а ты, кажется, не очень счастлива, а? — Джим говорил без экивоков.

— Ну и вопрос! — она засмеялась, стараясь не встречаться с ним глазами. — Кто знает, что такое быть счастливой? Если отсутствие боли — это счастье, то да, я была счастлива. Я больше не чувствую боли, ничего не чувствую.

Она словно бы насмехалась над собой.

— Значит, ты еще не нашла того, что искала?

— Нет, не нашла. Я только делаю вид, что живу. Так, день за днем, — внезапно она помрачнела.

— И ты его найдешь?

— Не знаю. Может, и нет. Я уже не девочка. Не буду же я жить вечно. Я просто перебиваюсь со дня на день и жду. Вряд ли есть мужчина, которому нужно все или ничего.

— Не думаю, что мужчины способны на такое глубокое чувство. Поэтому многие из них и предпочитают не женщин, а таких же, как они сами.

Джим тут же пожалел, что сказал это, хотя и был убежден, что это правда.

Мария засмеялась:

— Ты почти не оставляешь нам надежды, а? Каждый должен оставаться самим собой. А потом, ведь были и минуты, когда я была очень счастлива.

— Может, нам жилось бы легче, если бы мы все были друзьями и забыли о любви.

Мария улыбнулась:

— Это значило бы прожить жизнь впустую.

Они говорили обо всем понемногу. Когда день стал клониться к вечеру, Джим поднялся, собираясь уходить. Мария сказала, что в пять часов ждет в гости одного своего друга.

— Мы еще встретимся. Скоро, — сказала она.

— Скоро, — сказал Джим.

Они не обнялись на прощанье.

От Марии Джим сразу же направился в бар на Таймс-сквер, который облюбовали солдаты и матросы. Он внимательно оглядел помещение, как генерал, осматривающий поле битвы. Затем он выбрал цель — высокого широкоплечего лейтенанта, темноволосого и голубоглазого. Джим втиснулся рядом с ним за стойку и заказал выпивку. Он коснулся ноги лейтенанта, упругой и мускулистой, и почувствовал ответное движение.

— Служишь? — спросил лейтенант. Голос неторопливый, грудной — так говорят на западе.

— Да, я тоже служил.

— Где?

Они перекинулись несколькими словами. Лейтенант во время операции в Северной Африке служил в пехоте, а теперь он инструктор на юге.

— Ты живешь недалеко? — спросил лейтенант.

Джим кивнул:

— У меня комната в центре.

— Мне бы тоже где найти местечко, а то сплю на диване у двоюродного брата, а у него жена.

— Да, не очень-то разживешься.

— Точно.

— Если хочешь, — сказал Джим, словно взвешивая свое предложение, — можешь остановиться у меня. Места у меня хватит.

Лейтенант отказался.

Они выпили вместе еще и разошлись по домам.

2

С наступлением весны Джим вернулся на корты. По словам его компаньонов, застройка участка должна была начаться еще не скоро, а пока эта земля была золотой жилой. И Джим вкалывал от зари до зари, зарабатывая деньги. Нью-Йорк был наводнен военными. Они приезжали и уезжали. Джим переехал в квартиру побольше, но по-прежнему в Гринвич-Виллидже. Теперь он был знаком со многими людьми, но шапочно. Ему было проще переспать с незнакомым человеком, чем обзаводиться постоянным другом. Один или два раза он встречался с Марией Верлен, но для нее эти встречи явно были мучительны, и он перестал ей звонить. В то лето вернулся Салливан, и Джим отправился к нему в клуб на встречу. Они поздоровались так, будто расстались вчера. Джиму показалось, что Салливан похудел, а его песочного цвета волосы начали седеть. Он был в гражданской одежде.

— Да, я больше не военный корреспондент, — ухмыльнулся он. — Я уволился, пока меня не выгнали. Я, в отличие от моей праведной жены, не владею вульгарной манерой письма.

— Амелии? — Салливан кивнул.

— Она делает огромные успехи. Начала она с того, что писала в «Ледис хоум джорнал» о быте британских домохозяек во время войны. А теперь ее допустили до высокой политики, все ее цитируют. Средневековье продолжается. — Салливан заказал себе еще порцию виски. — Ты видел Марию?

— Пару раз, не больше. Ее сейчас нет в городе.

— Жаль, я хотел ее увидеть. Знаешь, она, пожалуй, единственная женщина на земле, которую я любил как личность. Она такая… неназойливая.

— Кажется, сейчас она в порядке, — запустил пробный шар Джим. Салливан ждал продолжения. — У нее кто-то есть, я точно не знаю кто, — упрямо продолжал Джим, сам не понимая, зачем он лжет. Одно он знал наверняка: он не хочет больше причинять боль Салливану.

— Я рад за нее, она заслуживает счастья, — он сменил тему. — А как твои дела?

Джим не без гордости рассказал, что его бизнес процветает. Похвастаться перед другом одна из немногих радостей жизни.

— Хорошая новость, — Салливан помедлил. — Ты один? Один живешь?

Джим кивнул:

— Я заглядываю в бары. Видимо, мне нравятся незнакомые люди.

— Но лучше иметь кого-то одного, разве нет?

— Может, для кого-то и лучше, но не для меня, — солгал Джим. — Иногда я даже не знаю их имен, а иногда мы обмениваемся лишь несколькими словами. Все происходит как-то само собой, легко.

— Звучит не очень-то весело.

— А что звучит весело? — Салливан откинулся на спинку стула и оглядел старомодный бар, отделанный темным, тяжелым деревом. Несколько членов клуба попивали себе тихонько виски за угловым столиком.

— А ты изменился, — небрежно сказал Салливан.

— Знаю, — Джим был столь же небрежен. — Человек меняется, почти побывав на том свете. Человек меняется после армии. Человек меняется, когда становится старше.

— Ты вроде бы стал немного… конкретнее.

— Кое в чем, но я до сих пор не знаю, как получить то, чего я хочу.

Салливан рассмеялся:

— А кто это знает? Без перемен нет жизни.

— Это не правда, — сказал Джим, думая о своем.

— Что?

— У меня был приятель в Вирджинии, мы с ним вместе росли, — Джим впервые за эти годы заговорил с кем-то про Боба. Он сразу же замолчал.

— Кто такой?

— Это было так давно, — больше Джим ничего не сказал. Но он вдруг почувствовал себя сильным, осознав, что может в один прекрасный день вернуть свое прошлое, просто приехав домой. Он поклялся себе: как только лето кончится, он поедет в Вирджинию, найдет Боба и закончит то, что было начато в тот день у реки. Джим вдруг понял, что Салливан задал ему вопрос и теперь ждет ответа.

— Извини, что ты сказал?

— Я сказал, — Салливан чувствовал себя неловко, — что я тоже один, и если ты не возражаешь, мы могли бы… опять… — Джим был польщен, хотя по большому счету это его не тронуло.

Он ответил согласием. Их связь возобновилась. А поскольку ни для одного, ни для другого она уже не играла прежней роли, их совместная жизнь была гораздо приятнее, чем прежде.

В июне вышел в свет новый роман Пола, и издатели устроили в его честь коктейль. День выдался жаркий, Джим скучал и чувствовал себя не в своей тарелке. Зато Салливан, в безупречном новом габардиновом костюме был почти что счастлив. Душное помещение, где напивался цвет нью-йоркских издателей, наполняли громкие голоса. Джим переходил от одной группы к другой, глаза его слезились от табачного дыма, а в голове был полный сумбур от того, что он слышал.

— …Возрождение Генри Джеймса, долго это не продлится.

— Это все англичане, они несут ответственность. Во время воздушных налетов люди нуждаются в утешении. Вот они и читают Джеймса или Тролоппа. Возвращение в безопасный, уютный мирок, где нет всех этих бомбежек…

— Я полагаю, появятся романы о войне. Настоящие ужасы войны — это романы, которые о ней написаны. Но я не думаю, что в ближайшие десять лет ничего стоящего не появится.

— Я бы ни за что на свете не стал издавать книги о войне. Гарри Браун, конечно, исключение, и еще Джон Херси.

— Карсон Маклерс.

— Дааа.

— И, конечно, Фолкнер. И еще аграрии. Вроде на юге много пишут.

— Может, дело в гражданской войне? Чтобы иметь литературу, нужно пережить трагедию. А потом, южан не очень-то легко загнать в бизнес. В этом-то вся и разница. К тому же они так много говорят…

— …Неужели «Партизан Ревью» и правда самый настоящий троцкистский журнал?..

— …Евреи не умеют писать романы. Нет-нет, я не антисемит. Евреи превосходные критики, но у них нет творческой жилки. Это как-то связано с чтением талмуда. Конечно, Пруст гений, но ведь он на пятьдесят процентов француз и на все сто выскочка…

— …Генри Миллер почти так же скучен, как и Уолт Уитмен, но гораздо менее талантлив…

— …Я обожаю «По ком звонит колокол». Я прочел его дважды. Бесстыдность на бесстыдности, но замечательно, хорошо и правдиво…

— …Скотт Фицджеральд? Нет, мне это имя не знакомо. Он что здесь? Он писатель?..

Высокий, небритый молодой человек спросил Джима, не писатель ли он. И когда Джим ответил нет, молодой человек вздохнул с облегчением.

— Слишком много развелось писателей, — пробормотал он. Он был пьян.

— Что вы думаете о Поле Салливане? — Джиму было интересно узнать. Ответ однако показался ему абсолютно невнятным.

— Олдоса Хаксли я тоже не люблю, — в другом углу комнаты Салливан раздавал автографы. Джим незаметно ушел.

Все лето у Джима не было ни одной свободной минуты. Война продолжалась, но Джим работал, не зная отдыха. Правда, работа была благодарной. Особенно ему нравился мистер Глоб, который ничего не понимал в теннисе.

— Я взялся за это только ради денег, — сказал он однажды. — Раньше у меня был комиссионный магазин, но во время депрессии его пришлось закрыть. Потом я работал клерком, а потом ради денег ввязался в это. Я всегда говорю, деньги можно делать легко, если оказаться в выгодном дельце. Просто иногда еще нужно немного помощи. Вы знаете, почему мы взяли вас в долю? — Джим отрицательно покачал головой, хотя и знал.

— Потому, что вы не только ради денег. Вам нравится этим заниматься. А всегда должен быть кто-то знающий, чтобы помогать тем, кто завел все это ради денег.

Этим летом они зарабатывали деньги и Джим был счастлив.

Осенью в Нью-Йорк вернулась Мария Верлен, и Джим с Салливаном навестили ее в «Гардинге». Джим счел, что она прекрасно выглядит, и сказал ей об этом.

— Я была в Аргентине, — ответила она.

— Это ответ? — засмеялся Салливан.

— Я думал, ты была в Канаде, — сказал Джим.

— Вы оба правы. Сейчас, я закажу выпивку. Я подумала, что мы можем пообедать прямо здесь в номере, — ее движения были легкими и грациозными. — Все очень просто, обыкновенная история. Я в Канаде познакомилась с аргентинцем, он пригласил меня к себе в Буэнос-Айрес, и я поехала.

— По-моему, это не очень благоразумно, — Пол говорил банальности.

— Дорогой мой Пол, он богатый поэт, и ему плевать, что о нем говорят. Он всем говорил, что я знаменитый литератор из Мехико, и меня там просто боготворили. Это было восхитительно.

— А что теперь?

— Теперь я вернулась, как видишь, и мы собираемся провести здесь всю зиму.

— Мы? — переспросил Джим.

— Да. Карлос тоже приехал со мной, но он живет в другом номере. В Нью-Йорке приходится лицемерить, чтобы, не дай бог, не развратить англосаксов.

— Он печатался в Америке? — спросил Пол. Мария отрицательно покачала головой.

— Не думаю, что он вообще что-нибудь написал.

— Но ты же сказала, что он поэт.

— Но это совсем не значит, что он должен писать стихи, правда? Откровенно говоря, он вообще ничего не делает, это и есть его поэзия.

— Ничего не делать?

— Но с фантазией, конечно.

— Ты нас познакомишь? — спросил Пол.

Ответила Мария довольно уклончиво.

— Конечно, но не сегодня, может, чуть позднее. Расскажи мне о своей новой книге.

Джим слушал их разговор, и спрашивал себя, почему он не радуется за Марию, которая вроде бы нашла то, что искала? Напротив, у него такое ощущение, будто ее предали. Нет, он не радовался за нее. Его охватывала злость и на нее, и на себя за то, что он не может дать ей ничего, кроме дружбы и сочувствия, которое она легко могла получить и от других людей. Не менее чутких, чем он. И все же ему было больно. Он чувствовал себя брошенным любовником.

Обед им принесли в номер, и Джим пил довоенное бургундское, надеясь напиться, но ему не давала покоя злость. За обедом Пол рассказал о своих лондонских встречах с Амелией, Мария ничуть не удивилась.

— Я всегда боялась, что она однажды превратится в амазонку.

— Только не говори, что это моя вина!

— Ни в коем случае. Не твоя и не ее. Все дело в этой ужасной стране.

— Ужасной? — Джим очнулся, забыв на секунду о жалости к себе. Он никогда еще не слышал, чтобы об этой «земле обетованной» говорили с такой ненавистью.

— Мария — нацистка, — усмехнулся Пол. — Или коммунистка.

— Русские — наши союзники. — Мария говорила не слишком убедительно. — Но я не политик, я просто женщина. А быть женщиной в этой стране не очень-то просто. Я либо встречаю мужчин, которых ранила, либо мне попадаются такие, которые смотрят на женщину как на своего рода обезболивающее, вроде аспирина.

— Тайные геи — паршивые любовники. — усмехнулся Пол. Дифирамбы Марии в адрес Афродиты никогда его не впечатляли.

— Ты абсолютно прав, — Мария решила отнестись к его словам серьезно. — В этой стране все делается для уничтожения полов. Мужчинам внушают, что их желания грязны и не находят отклика. Женщинам говорят, что они богини, а мужчины существуют только для того, чтобы их, женщин, боготворить. Разумеется, на расстоянии.

— Во всем виновата реклама, — сказал Пол. — Так как покупатели в основном женщины, рекламщики им и льстят. Говорят, что у них больше вкуса, чем у мужчин, что они чувствительнее, умнее и даже сильнее физически, потому что живут дольше. А рекламщики, конечно же, сплошные мужчины.

— Ну, тогда с них и спрос, — мрачно сказала Мария. Она сегодня была не похожа на себя.

— А что, европейцы лучше? — спросил Джим.

Мария пожала плечами:

— Там мужчины, по крайней мере, знают, кто они и что они, а это зачатки здравомыслия.

Пол согласился:

— Американцы склонны к экспериментированию, они рассчитывают, что в конечном счете найдут верный путь.

Джим повернулся к Марии.

— Когда закончится война, ты вернешься в Европу?

— Да, навсегда.

— С аргентинцем? — весело спросил Пол.

— Кто знает… — улыбнулась Мария. Еще никогда она не казалась Джиму такой привлекательной. — Я живу в настоящем.

Она посмотрела на Джима. А он, прочтя в ее глазах сочувствие, отвернулся, подумав о предательстве и проклиная его причину.

3

Новая книга Салливана успеха не имела. Он писал статьи для журналов и подумывал, не попытать ли ему счастья в театре. Джиму было с ним легко. Время от времени кто-нибудь из них приводил в дом незнакомца. Но другой воспринимал это без ревности или зависти. С точки зрения Джима, это были идеальные отношения. Вероятно, только та странная связь с Бобом могла сравнится с его нынешней жизнью с Салливаном. Джим время от времени встречался с Марией Верлен, но аргентинца при их встречах никогда не было. Их прежняя близость продолжалась, но теперь он как никогда понимал, что этого недостаточно. Ему была невыносима мысль о том, что она может быть счастлива без него.

Ролсон пригласил Джима и Салливана на новогоднюю вечеринку:

— Будут только единомышленники, узкий кружок.

Оказалось, что это те же самые люди, которых Джим уже видел во время своего первого визита. На Ролсоне был светло-серый пиджак, плотно облегавший его в талии, розовато-лиловая рубашка с великолепной монограммой и цвета морской волны галстук на розовой шее. Он встретил их в дверях, источая запах фиалок.

— Как я рад, что вы пришли, мистер Салливан. Позвольте мне называть вас просто Полом? Пол, здесь куча людей умирают — хотят познакомиться с вами, но и старых друзей вы здесь тоже найдете.

— Я не сомневаюсь.

— Я в буквальном смысле говорю, здесь собрались все, и мне так хотелось, чтоб это был тесный кружок. Прошу вас! — он подтолкнул Салливана к группе интеллектуального вида людей, среди которых был тот самый седовласый профессор. Избавившись от Салливана, Ролли повел Джима по комнате, представляя гостям и одновременно болтая без умолку.

— Сначала Шоу, теперь Салливан, как это вам удается? Или скорее, что в вас такого особенного? — он погладил Джима по ягодицам. Джим в раздражении отстранился.

— Просто так получилось, что я никого, кроме них, не знаю.

— Да, но где вы с ними познакомились?

— В Голливуде. А вы получили награду от Папы? — Ролли нахмурился.

— Церковь погрязла в политике, в буквальном смысле погрязла. Вообще-то я теперь решил — только прошу никому об этом ни слова! — перейти в веданту. Я недавно познакомился с одним чудным свами. Во всяком случае я думаю, что он свами. Он, кстати, сегодня здесь, если только я не забыл… Нет вспомнил! Я видел его у Ванвахтенса и пригласил. Или это был принц? У меня есть чудесный индийский принц! Он вам понравится, настоящая Теда Бара. Он-то здесь, точно я знаю, потому что я поздравил его с великолепным тюрбаном. Но насчет свами я не уверен. У него миллионы долларов в рубинах и алмазах, прямо здесь, в Нью-Йорке. У принца я хочу сказать, не у свами. Вообще-то он ничего особенного, но такие возвышенные мысли. Вы не поверите, он читает Джеральда Харда. А где сейчас Шоу?

— Шоу? Я думаю, в Голливуде. Он демобилизовался, во всяком случае так писали в газетах.

— В газетах?! А вы не общаетесь?

— Нет.

— Жаль, он ведь столько здесь сердец разбил. Добрый вечер, Джек, Джимми, Ален! Как мило, что вы пришли! Я думаю, он потрясающе красив. Шоу, я хочу сказать. У него всегда такой вид… — Ролли огляделся, осматривая гостей. Джим заметил косметику у него на лице.

— Настоящий пидорасник, да? А вот и сам сэр Роджер Бистэн, идеальный гомосексуалист. Прошу извинить меня, — Ролли ринулся через комнату, навстречу маленькому бледному человечку с желтыми волосами.

Джим нашел Салливана с центре группы людей отнюдь не интеллектуального вида. Они пили шампанское и с энтузиазмом говорили об известном европейском короле, взявшем себе нового мальчика, по общему мнению, исключительно красивого и обаятельного, пусть он и начинал свою карьеру попрошайкой на улицах Майами. Джим слушал и уже не удивлялся тому, что люди, в которых он не подозревал ничего такого, были из той же породы. Поначалу он принципиально не желал верить этим историям, но слишком часто они оказывались правдой. Очевидно, мир был вовсе не таким, каким казался. Правдой могло оказаться, что угодно и о ком угодно. Джим потихоньку отошел в сторону. В холле он увидел телефон, приютившийся на бревне. Он вдруг поднял трубку и позвонил Марии. Она оказалась у себя. Ее голос он не слышал на фоне музыки и других голосов.

— Джим? Где ты?

— На одной скучной вечеринке.

— Тогда приезжай ко мне.

На Марии было длинное вечернее платье с серебристым отливом, в волосах — красный цветок. Ее глаза светились, и она казалась пьяной, хотя никогда не перебирала. Просто ее переполнял восторг при виде людей, которые ей нравились. Они обнялись, и Мария повела Джима внутрь. Там она представила его своим гостям. Нескольким супружеским парам, в основном эмигрантам из Европы. Затем она налила ему шампанское, и они сели перед ложным камином.

— Так что это за вечеринка, с которой ты сбежал ради меня?

— У одного человека по имени Ролсон.

Она скорчила гримаску:

— Я знаю Ролли двадцать лет. Человек он вроде совершенно безобидный, но что-то в нем меня настораживает. Словно видишь себя в кривом зеркале.

— Мы пошли туда только потому, что нас пригласили, — Джим чувствовал себя неловко, потому что она если и пригласила его, то по чистой случайности. Почувствовав это, Мария сказала:

— Знаешь, почему я тебя не пригласила?

— Карлос?

Она кивнула.

— Он сейчас здесь, в этой комнате?

— Нет. Он пошел вниз, чтобы заказать шампанского. Тебе не больно будет увидеть его?

— Нет, конечно! Я бы хотел с ним познакомиться.

Затем начали звонить колокола, из радиоприемника донесся шум с Таймс-сквер. Все воскликнули «С новым годом!», вернулся Карлос и поцеловал Марию.

— Ух, чуть было не опоздал, — сказал он. Мария повернулась к Джиму:

— Джим, это Карлос.

Они обменялись рукопожатием.

— С новым годом! — сказал Карлос.

— С новым годом! — сказал Джим. Через несколько минут он отправился домой.

Загрузка...