Город Кенгуру

1.

Дом Печати, четвертый этаж. Самый верхний, что по неписаным номенклатурным нормативам указывало на невысокое положение обитавшего здесь "Молодого сибиряка"[1]. Не так влиятелен, как "Омская правда", не те параметры... Тем не менее среди пишущей братии находились чудаки, предпочитавшие скромный "орган обкома ВЛКСМ" его соседке по лестничной клетке. Считалось, например, что стихи не к лицу "партийной" газете, почему начинающие и "продолжающие" поэты, минуя ее этажи, прямиком устремлялись на четвертый. Особенно в шестидесятые годы. С легкой руки литконсультанта "молодежки" Владимира Пальчикова газета обзавелась даже "Литературным альманахом", за которым позднее закрепилось более точное определение – "Поэтический...". В хорошие годы ему регулярно отдавали в одном из номеров все "подвальчики". При желании не составляло труда сброшюровать их в мини-книжицу. Пустячок, а приятно...

Печатался в альманахе и Аркадий Кутилов. После того как все "старые" "молодые сибиряки" покинули четвертый этаж, он стал изредка заглядывать в мою клетушку-кабинет. Обычно в поисках "рубля". Или когда приходилось скрываться от преследователей с нижних этажей. В этих случаях явлению Кутилова предшествовали крики на лестнице, но чаще он совершенно неожиданно возникал в дверях – весь на цыпочках, по-кошачьи осторожно озираясь кругом. Постоит, что-то скажет – и снова его нет. Испарился так же внезапно, как появился. Если, конечно, не сталкивался с нашим редактором, начинавшим восхождение по служебной лестнице двумя этажами ниже. Тогда – шум до потолка, шерсть во все стороны и виновника переполоха под белы рученьки выпроваживали из Дома печати.

За что?.. Как ни удивительно, толком не знаю. При самих "разборках" ни разу не присутствовал, наблюдал лишь их результат. Возможно, поэт возмущался тем, что "Омская правда" его не печатает... Или в состоянии подпития нелестно отзывался о руководителях газеты... Но каким бы ни был внешний повод, истинная причина противостояния оставалась иной и на протяжении многих лет неизменной: слишком отличался он от остальной публики, посещавшей Дом печати, недопустимо отличался. Одет был даже не бедно – нище: всё с чужого плеча, заношенное, вконец измятое. И сам такой же мятый, скособоченный. Смотрит недобрым глазом, а слова глухие, далекие. Сейчас пытаюсь припомнить, как он говорил, – не получается. Человек без запоминающегося голоса. И "без определенного места жительства" – бомж, одним словом. Если не по содержанию, то по форме наверняка. Даже настоящее имя не Аркадий – Адий.[2] Адий из деревни Бражниково.[3] Плюс "соответствующая" фамилия. Не растолкуешь же всем и каждому, что в иркутских краях, откуда родом отец поэта, течет река Кута...[4]

Но больше пуга́ла его непредсказуемость: черт знает, какое коленце в следующую минуту выкинет... В обществе, где все планировалось, где самоё жизнь человеческую норовили расписать с первого дня до последнего, это воспринималось как вызов. Писать о бомжах, самоубийцах и прочих нехороших людях (а равно – о катастрофах, стихийных бедствиях, пожарах) строжайше возбранялось. Зачем омрачать радостную картину?..

Вот и в облике А. Кутилова противоречия, безусловно, есть. Все же не поэта изгоняли они из Дома печати, а дебошира, пьяницу, назойливо вторгавшегося со своим уставом во вверенные их заботам кабинеты. Нюанс, конечно, но, отмахнувшись от него, волей-неволей подгонишь ситуацию под известный сегодня ответ. Задним числом, – зная, что Кутилов признан одним из лучших омских поэтов, – немудрено прослыть либералом, а ты попробуй сориентироваться в ту минуту, когда по редакционным коридорам слоняется подозрительный тип, про которого поговаривают еще, что он не так уж трепетно относится к социалистической и иного рода собственности. Стихи пишет?.. Да кто их не пишет! Кабы стоящие, не ошивался бы в поисках приключений по Дому печати. И выглядел бы поприличнее...

Знакомый "критерий истины", его тоже со счетов не сбросишь.

– смеется и плачет чудом прорвавшийся в те годы на наш экран великолепный фильм Курта Гофмана "Привидения в замке Шпессарт"[5]. К Аркадию Кутилову подходили с той же меркой. Поэт в долгу не оставался. Он, точно бикфордов шнур: поднеси спичку – схватит огонь, не отпустит.

Возникает вопрос: а так ли необходимо выставлять напоказ непривлекательные стороны его натуры? Но и недоговорить, скрыть то, что знаем, что еще можем рассказать, – не значит ли похоронить что-то живое в нем? Чтобы – уж точно, – кроме не вызывающих чрезмерных претензий стихов, от поэта ничего не осталось...

Вопреки этому косметические манипуляции по-прежнему в ходу. Нам слишком долго внушали, что в человеке (особенно в талантливом) все должно быть прекрасно. Ну, просто обязано, да вот досада... не всегда случается. Вернее – никогда не случается, однако рискнул бы кто в строгие годы усомниться в подлинности аккуратно подретушированных портретов почитаемых соотечественников. Ретушь – штука государственная. С ее помощью и Кутилова легко превратить в персону, "приятную во всех отношениях", а как не хотелось бы... Святой и грешный, он смотрится убедительнее. Только не подумайте, что грехи эти возмущали лишь редакционное начальство, а сами журналисты относились к ним терпимо. Нет. Как правило старались держаться от неуправляемого поэта на расстоянии. И – по примеру "старших товарищей" – не очень верили в его чудесный дар.

Я тоже не выделял Кутилова среди пишущих стихи, пока однажды – в конце шестидесятых или уже в семидесятые годы – не сделал для себя маленькое открытие. Саша Козлов вел тогда в "Молодом сибиряке" юмористическую рубрику "Запятая", графическим символом которой была сморщенная физиономия, чем-то похожая на заковыристый знак препинания. Показал мне Саша как-то и стихотворение про "Запятую". "Кутилов", – сказал он, и с того дня фамилия эта обрела в моем сознании свою стихотворную нишу, хотя ничего особенного в тех строчках сегодня не нахожу. Разве что написаны легко, и про газету, где я работал. Потому, возможно, несколько четверостиший помню до сих пор.

Дальше ритм резко менялся – "под стихотворение" Сергея Михалкова "А что у вас?", да и начиналась следующая строфа, кажется, со слов: " – А у меня в кармане "гвоздь". А у вас?". Но другие строчки забыл. И за точность приведенных четверостиший не ручаюсь[6]. К тому же один из приятелей поэта уверял меня, что самому Кутилову принадлежит лишь первое из них, остальные – ему, однако ни слова припомнить не смог. Я же не переписал понравившегося стихотворения, которое-как потом оказалось – смогло заинтересовать не одного меня. В некоторой степени – и Евгения Евтушенко.

Случилось это в 1989 году – когда поэт на пару дней заглянул в Омск. Мы дожидались встречи с ним в Доме актера. Приехал он часов в одиннадцать вечера, приехал злой, на грани срыва: выступление в спорткомплексе "Иртыш" собрало лишь половину зала.

Такого Евтушенко не ожидал. Имя его столько лет звенело по стране. К поэтической славе добавился успех рубрики "Русская муза XX века", которую он в годы "перестройки" вел в "Огоньке". Журнале, чей тираж перевалил тогда за три миллиона. Дом актера, где, несмотря на поздний час, яблоку негде было упасть, несколько охладил готовое выплеснуться наружу негодование, а реплика приблудившегося на людские голоса активиста "Памяти" и вовсе настроила на боевой лад. Стихи Евтушенко читал с подъемом, на вопросы отвечал хлестко.

После выступления мы, человек шесть, остались с поэтом в кафе Дома актера. Евтушенко подписал ставший библиографической редкостью сборник "Разведчики грядущего" (1952 год): "С радостью, что я вырос из детских штанишек этой книги".

Неожиданно в кафе, куда посетителей уже не пускали, прорвались настойчивые молодые люди. Направились к нашему столику и стали рассказывать московскому гостю, каким замечательным поэтом был Кутилов, как необходимо, чтобы его стихи появились в "Огоньке"... Евтушенко попросил прочесть что-нибудь, но, по-видимому, набег на знаменитого поэта был чистой воды импровизацией, и не все у поклонников Кутилова заладилось. Тогда Евгений Александрович обратился ко мне: "Вы знаете такого поэта?" Я вспомнил строчки про "Запятую". Или столичный гость посчитал их любопытными, или ему пришлись по душе ночные визитеры, только взаимопонимание с ними установилось полное. Через месяц журнал опубликовал три маленьких стихотворения Кутилова. Не обошлось без курьеза: в "Огоньке" омича окрестили "Александром", но в главном Евтушенко оказался точен: "<...> в городе Леонида Мартынова жил и работал другой, достойно не оцененный нами при жизни поэт"[7].

В девяностые годы в составленной им антологии "Строфы века" Евгений Евтушенко исправил ошибку и заодно устранил другой недочет журнальной публикации: представил Кутилова в русском издании широко, вровень с признанными отечественными поэтами.

...Расходились из Дома актера глубокой ночью. Евтушенко уехал с художниками: хотел посмотреть их работы. Узнав об этом, я пожалел, что не рассказал ему о картине Кутилова "Город Кенгуру". А еще – о Кутилове-эссеисте, как ни парадоксально по отношению к вечно расхристанному поэту звучит такое определение. Будто обрядил его в смокинг... Впрочем, обо всем по порядку.

Мы с ним общались редко. Слишком разные интересы, которые почти никогда не пересекались, разве что работал я в газете, изредка печатавшей его стихи. Лишь этим могу объяснить удивившее меня как-то предложение послушать написанное им. Уединились в пустовавшем кабинете, и час или чуть меньше Кутилов читал. Только не стихи, а то, что я назвал про себя жутко элегантным словом "эссе".

Передать содержание этого эссе столь же сложно, как пересказать стихотворение. Размышления о жизни и литературе... Философия и исповедь... Я был поражен: так писать никто в Доме печати не умел, тем не менее многие журналисты посматривали на поэта свысока. Послушали бы его сейчас... Кутилову же сказал: наверняка сочтут крамолой...

Он невесело усмехнулся, а спустя какое-то время снова зашел ко мне с чем-то громоздким и ярким под мышкой: "Вот возьми..."

Что Кутилов рисует, для меня не было открытием: раньше он уже предлагал за "червонец" растиражированный по городам и весям портрет Высоцкого. Мой ответ прервал торг в зародыше: и под наркозом "червонец" не дам по причине отсутствия последнего...

Но в данном случае все выглядело иначе, хотя размалеванный аляповатыми красками лист фанеры размером без малого девяносто на семьдесят сантиметров тоже показался сначала образчиком базарной живописи. Ничем не лучше увековеченных на дешевых ковриках белоснежных лебедушек.

Задвинул подарок за книжный шкаф, но – удивительное дело! – вскоре поймал себя на ощущении, что вижу картину, думаю о ней. Об этой прекрасно-розовой диве, гордо шествующей над безликими домами, не замечая таращащих на нее глаза болотно-грязных женоподобных существ. Одни птицы поднимаются так высоко и парят рядом с ослепительным чудом.

...А картина продолжала задыхаться за шкафом. Не было бы счастья, да несчастье помогло: какой-то дурной ночью прорвало трубу отопления и пар здорово похозяйничал в маленьком кабинете. Сумел добраться до картины. По краям гуашь потекла, цвета ее на негрунтованной фанере поблекли.

Я поспешил отнести подарок Кутилова домой, но лишь в девяностые годы Александр Лелякин устранил повреждения, освежил краски. Когда картина предстала на кутиловской выставке – среди оригиналов стихотворений, рисунков, набросков, розовая дива показалась вдруг музой поэта, а женоподобные создания напомнили-как ни горько сознавать – нас самих. Безразличных и беспомощных, живших в странное время в странном городе. Ну, конечно, почему же я этого сразу не заметил?.. Отсюда и название картины: "Город Кенгуру". На обороте же, под ним, – "псевдоимя" Кутилова: "А. Магнит". И дата: "1975 г."[8].

На этом сюрпризы не закончились: в следующем году появился еще один подарок, о существовании которого я долгое время не подозревал. Лишь в середине девяностых услышал эпиграмму, даром что поначалу никак не желал признавать в ней себя. Хотя написана от моего имени. Со временем, однако, смирился и решил, что было бы хуже, не сочини он ее. Я так и не сумел бы представить себя кудрявым. Зато сейчас, когда становится невмоготу, утешаюсь уже сроднившимися со мной строчками:

Пожалуй, всё. Теперь можно заключить картину в раму и повесить на видном месте. Чтобы восхищались. А заодно – опубликовать эпиграмму. Только это уже о другой жизни Аркадия Кутилова. О ней еще писать рано...

2

...И я в самом деле не писал о Кутилове год-другой. Однако стоило опубликовать то, что вы сейчас прочли, как пошли звонки. Немногочисленные: поэзия и поэты нынче не в моде. Но требующие ответа. Особенно когда интересуются, почему не сопроводил свои рассуждения стихотворениями самого Аркадия Кутилова. Спрашивающие не сомневались: с ними очерк смотрелся бы лучше...

Серьезный вопрос, я тоже поначалу мучился им, пока не убедился, что известные по сборникам стихи с трудом вписываются в мой рассказ. Ибо другая сторона жизни Аркадия Кутилова с помощью нехитрых словесных упражнений аккуратно выводилась в тень. Или обволакивалась романтическим флером, прямо на глазах преображавшим поэта либо в жертву "Системы", либо даже в борца с ней. Будто именно о нем Рождественский писал еще в 1967 году в "Поэме о разных точках зрения":

Стихи же, не укладывавшиеся в благостную схему, под лукавыми предлогами пребывали под спудом, так что те из них, которые – вопреки напоминавшей цензуру опеке – все-таки пробивались в печать, выглядели всего лишь помарками на вполне приемлемом фоне.

Была еще одна причина отказаться от стихов Кутилова: не хотелось в который раз повторять знакомые читателям строки. От частого употребления даже монеты стираются, с трудом разберешь, где аверс, где реверс. Стихи – тем паче.

Конечно, располагай я "выпавшими в осадок" стихотворениями, не преминул бы подкрепить ими свои соображения. Но ничего подобного в моем распоряжении не оказалось, а несколько четверостиший в "Молодом сибиряке" погоды, разумеется, не делали и повлиять на содержание материала почти не могли. Думаю все-таки, избранный путь тоже приемлем, раз кому-то после очерка понадобились стихи поэта.

Я и сам не обошел бы стороной многие стихи, не требуй мой рассказ каких-то других строк. Догадывался, что они существуют, что их не может не быть, но встретился с ними лишь после публикации очерка – когда мне передали подборку стихотворений, записей и рисунков, в большинстве своем не печатавшихся раньше. Их прислала в Омск своим приятелям Эмма Ивановна Шкорева.

Позднее она добавила несколько слов о поэте:

Далее читаем в ее письме:

Такая характеристика перекликалась с тем, что я писал о Кутилове. И в чем еще раз убедился во время телефонного разговора о присланных рукописях, – когда мой собеседник настоял, чтобы я послушал одно из стихотворений. Длиннющее. Однако, как оказалось, действительно, самое интересное в подборке. И потому, что написанное на большом листе плотной бумаги (да еще украшенное рисованными заставками), оно, судя по всему, являлось своеобразным подарком. И по той причине, что автор его больше походил на непридуманного Кутилова. Вороватого, шкодливого, хмельного... Но чертовски талантливого. Речь идет о стихотворении "Ракета с именем "Беда", или Когда мой сын будет диктатором".

Эта "Ракета..." стоит мессы, хотя, если абстрагироваться от сюжета, перед нами нередкий у Кутилова рассказ о том, чему он каждодневно был свидетелем. В данном случае – на Казачьем базаре. Вполне реальном, находящемся в каком-то количестве остановок от моего и вашего дома, разве что знал он его не снаружи, а изнутри.

Отсюда совершенно осязаемые превращения людей и времени, и мы уже не удивляемся, когда "Ермак, пропивший латы, метет" этот базар, а "казах торгует трупом давно подохшего коня". Мифический атомный взрыв еще больше оттеняет знакомые поэту не понаслышке фигуры и – вместе с тем – становится приговором обидевшему его городу. Омск по тому или иному поводу нередко упоминался Кутиловым, но в качестве основного субъекта стихотворения (да, плюс ко всему, обвиняемого в сотне грехов) видеть его прежде не приходилось. Нужно только отнесись к фантазиям поэта без напряжения, как к шутке. В чем-то легковесной. В чем-то – не очень. Да не брать в голову атомные беды, расписанные там, даром что Кутилов в других случаях говорит о них всерьез.

Из "мирных" же назову в первую очередь самое бесхитростное – "В детстве". В нем все достойно восхищения: описание комнаты, каждое слово Груши, реакция юного художника на исповедь женщины...

И еще несколько замечаний о стихах, которые по внешним признакам можно отнести к разделу поэзии, именуемому в учебниках "любовной лирикой". Правда, в нашем случае – с известными оговорками. Все же Кутилов писал о любви, не очень похожей на ту, какую имели в виду другие поэты. По крайней мере, ни у кого из них ничего подобного на эту тему нет.

Не хочу сказать тем самым, будто его стихи превосходят лирические сочинения других поэтов. Есть шедевры, которые невозможно превзойти. Можно написать иначе – но не лучше. Да и вообще, что это за постановка вопроса: "лучше"? "хуже"?.. Просто жизнь у Аркадия Кутилова была такой, что удивляться надо скорее не сорвавшимся с языка скабрезностям, а тому, как при всем кошмаре, который окружал поэта, он сохранял, в общем-то, довольно нравственный взгляд на окружающее.

– читаем в его "12 заповедях"[10]. В то же время он говорил Шкоревой, что его стихотворениям эта "изюминка необходима"...

Оценят читатели и ритмическое разнообразие стихотворений Кутилова. У лучших из них – своя интонация, своя мелодия. Вместе с тем есть нечто общее, позволяющее безошибочно определять, что написал эти строки он, и никто другой. Верный признак поэта настоящего.

К этому следует присовокупить, конечно, неотделимое от кутиловского стиха чувство слова, многозначности его. Иногда оно способно едва ли не в одиночку организовать и подчинить себе всё стихотворение. Пример тому – содержащее массу оттенков восклицание "Дай понюхаю!" в не имеющем аналогов "Запахе женщины". И никакой выспренности, фальши. Пиршество разговорной речи. Вот уж действительно: "Каждый пишет... как он дышит". Хотя "дышал" Аркадий Кутилов неровно...

В нем жило как бы два человека. Один мог себе позволить совершенно недопустимые, по нашему разумению, вещи. Другой смотрел на это трезво и жестко, и если даже не осуждал впрямую своего без зазрения совести куролесившего двойника, то, случалось, откровенно иронизировал над ним. Он не заблуждался на его счет, знал всему истинную цену, только изменить что-либо не мог. Хулиганство – и в поступках, и в словах – становилось ему подчас необходимым, чтобы ощущать себя (пусть порой таким непотребным образом) свободным человеком в несвободной стране.

Свобода – совершенно обязательная доминанта поэзии Аркадия Кутилова. Несмотря на гримасы судьбы, он был, в известном смысле, счастливый человек. Писал то, что думал, что хотел. Поступал так, как считал нужным. Его никто не мог запугать, притормозить, заставить свернуть в другую сторону. Ниже той пропасти, в какую он опустился, где его постоянно сопровождали бездомье, психушки, тюрьмы, – ниже этого постоянного ужаса была только смерть.

Аркадий Кутилов продолжается. Нас ждут еще необыкновенные встречи с поэтом.

3

В заключение об обстоятельствах гибели поэта. Как получилось, что нет сведений о месте его захоронения. Что можно тут сказать?.. Знаю немногим больше моих читателей, в основном то, что удалось прочесть в различных публикациях. Все-таки попытаюсь суммировать известную мне информацию.

В июне 1985 года (более точной даты не нашел) в сквере около транспортного института обнаружили труп мужчины. Скончался вроде бы от ранения в голову, но последнее из области слухов. Не подтвержден также факт естественной смерти, на чем настаивает один из авторов. Зато в другом материале упомянут участковый милиционер, опознавший в покойном бомжа по фамилии Кутилов. Слышал также, что установила это врач областной психоневрологической больницы. Обратила внимание на ватник, какой у них выдавали пациентам. Правда, тогда не совсем ясно, узнала ли она в погибшем одного из них или именно Кутилова...

Здесь полагалось бы поставить не многоточие, а точку. Не могу даже сказать с определенностью, проведено ли было расследование обстоятельств смерти поэта. Подозреваю, что ограничились формальностями.

Подозреваю неспроста. Не так давно Ирина Печерникова рассказала по телевидению, как тело ее отбившегося от дома мужа – известного киноартиста Александра Соловьева – с трудом удалось обнаружить в Институте Склифосовского. Скончался в первый день 2000 года от "черепно-мозговой травмы". Рана была "нанесена тупым предметом, гладким, как милицейская дубинка"[11]. Тем не менее расследование, как утверждает Печерникова, не проводилось, даром что трагедия произошла не где-нибудь – в столице.

Случившееся с Кутиловым выглядит еще ужаснее, хотя – спросите вы – что может быть ужасней смерти?.. Оказывается, может – если в течение определенного времени не востребовать покойного. Его труп тогда (все равно, опознанный или нет) по каким-то диковатым правилам свалят в общую могилу и тут же забудут к ней дорогу. Кошмар, который в страшном сне представить трудно, и надо еще трижды проверить, существуют ли таковые, с позволения сказать, правила или кто-то походя сочинил их. Хитро сочинил. За двадцать лет не удалось найти не то что могилу – кладбище, на котором она находится.

Объяснить это все-таки сложно. Понимаю еще, почему Кутилова не хватились сразу, как только он исчез из виду: думали, вероятно, что снова угодил в лечебницу или тюрьму. Но слух о смерти в институтском сквере распространился быстро, и остается лишь догадываться, какие такие обстоятельства могли помешать близко знавшим его людям исполнить свой долг, – не перед поэтом даже, просто перед человеком, проводить в последний путь которого больше некому. Либо опасались "связываться" с милицией... Либо испугались хлопот и под разными предлогами убедили самих себя, что хоронить Кутилова должны другие...

Еще труднее понять, почему ничего не изменилось после появления в 1990 году сборника "Провинциальная пристань", – когда стало очевидным, какого неожиданного поэта мы потеряли. Впрочем, в Омске-как ни горько сознавать – подобное в порядке вещей. Город, где безнаказанно сдают в металлолом бюст с могилы Тимофея Белозерова, где не раз оскверняли памятные камни, установленные в честь Леонида Мартынова и Георгия Вяткина (почти как в Писании: "...побивают камнями своих пророков..."), – такой город преспокойно мог забыть о могиле Кутилова. А теперь искать ее вроде поздно уже...

В это не хотелось верить. Да, прошло много лет после гибели Аркадия Кутилова, но – если обладать соответствующими правами и желанием обязательно сдвинуть с мертвой точки поиски захоронения – не так уж невозможно разыскать участников и свидетелей того скорбного события, а там, глядишь, удастся размотать весь клубок...

С тем и обратился через газету к начальнику областного управления внутренних дел. Минуло два года, но, кроме последовавшего вскоре после публикации материала звонка из милиции, известившего меня, что поручено найти безымянную могилу, никаких сообщений больше не было.

Да что милиция, когда на вечере, посвященном Аркадию Кутилову, никто словом не обмолвился о необходимости отыскать его погребение. Похоже было, все давно смирились с неизвестностью, во всяком случае, предпринимать что-либо по этому поводу не намерены. Ты обеспокоен – ты и хлопочи. Знакомый синдром безразличия. Когда сталкиваешься с ним, начинаешь понимать, как случилось, что Кутилова никто не проводил в последний путь...

Впрочем, он тоже подозревал, что сотней обид дело не ограничится. Не случайно на гордую Музу поэта по сей день с опаской косятся с написанной им картины болотно-грязные существа, заполонившие забытый богом город Кенгуру. Город из его фантазий. Очень похожий на Омск...

Стихи

В детстве

Портрет утонувшего мужа,

"буржуйка", сундук да кровать...

Здесь баба по имени Груша

учила меня рисовать.

Она говорила: " – Соколик!..

За окнами воет зима...

Я брошу одежду на столик

и рядом прилягу сама.

Рисуй мое грешное тело,

что вдрызг излюбило хамье..."

(Ах, пламя в "буржуйке" гудело,

и сердце гудело мое!)

Во сне я горланил: " – Не троньте!.."

И крик мой летел в небеса...

А Груша великой Джоконде

иголку втыкала в глаза