Город на Стиксе

— Я — нет.

— Вот и я не была. Просветимся немножко. В свои лучшие годы, Галина, мы обязаны выходить, выезжать и бывать.

На другой день за нами была послана машина, и когда мы выходили у ресторана «Живаго» (призванного уведомить невежд о том, что в Городе некоторое время проживал Б. Пастернак, перенесший сюда действие своего неуклюжего гениального романа), нас уже ждали.

Ни на классического армянина, ни на директора магазина Жанкин поклонник решительно не походил. Моложавый и статный, он чувствовал себя уверенно и комфортно, я тут же прозвала его «армянский князь Анзор».

— Почему князь? — удивилась Жанетта.

— Так у них там все князья да цари.

Нас усадили в полупустом зале, и «князь Анзор» между прочим, сообщил, что все блюда приготовлены по его рецептуре и из его продуктов, как если бы мы были у него в гостях. С полчаса он рассказывал о хитростях армянской кухни и прочих нейтральных вещах, другие полчаса интересовался работой газеты, а затем сообщил, что специально для нас сегодня им заказан вечер мужского стриптиза, ибо «на кой чёрт нам женский».

Честно говоря, я тоже никогда не понимала, на кой чёрт женщинам женский стриптиз, так что вкупе с армянской кухней Анзор Венедиктович споро набирал очки. А когда, честно отсмотрев предложенные мужские достоинства и недостатки, мы на сладкое получили не Машу Распутину, а еврейский оркестр с программой классических шлягеров, стало ясно, что «армянский кандидат» прошел отборочный тур, и его можно допускать к основному конкурсу.

Подобного рода поклонники время от времени возникали на наших горизонтах. Год назад Галку бомбардировали звонками депутат Законодательного собрания, проректор политеха и важный милицейский чин. В моих воздыхателях ходили первый баритон филармонии, зам главного архитектора Города и меценат-предприниматель. У Фро- ниус таких кавалеров было складывать некуда — список возглавлял начальник военного гарнизона. Чаще всего эти кандидаты в женихи не выдерживали элементарного фэйс-контроля, а если вдруг его выдерживали, то валились на первом экзамене, то есть при походе в публичное место. Редкая птица долетала до середины Днепра — четвертого и пятого свидания, так что до тесных отношений дело практически не доходило.

Со временем мы стали отсекать этот балласт в целях экономии собственных сил, но Анзор со своими корзинами таки проскочил, и теперь было любопытно, дойдет он до решающего третьего тура или завалит «экзамен».

— Если девушки не против, в выходные мы продолжим общение, — улыбнулся он на прощанье, и каждая из нас получила внушительных размеров веник роз, отчего-то зеленых. — Как насчет того, чтобы завтра съездить в «Де- мидково»?

Полюбовавшись нашими слегка вытаращенными глазами и выдержав немую сцену до конца, он распахнул дверцы машины, ожидая ответа.

Такого мы предвидеть не могли.

VIP-курорт «Демидково» был странным и статусным местом, которое придумали для того, чтобы хозяева жизни могли оттянуться не в четырех часах лету от принадлежавшего им Города, а всего-то в часе езды, причем без свидетелей.

Ход был, конечно, безупречным.

Мы с Галкой было заартачились, но Анзор так настойчиво просил «оказать ему удовольствие», что пришлось согласиться.

Общения, впрочем, не вышло. Полдня мы провели в spa-салоне, еще полдня — в аквапарке, а когда встретились с «князем» за ужином, его неожиданно вызвали в Город, и мы полночи танцевали в клубе, как выразилась Томина, «с подростками». На другой день программа повторилась, только вместо танцев были довольно профессиональные цыгане и катание по ночной Каме.

К чему клонились все эти старания, мы узнали неделю спустя, на традиционном утреннем чаепитии после планерки (когда наш Анзор отбыл в Армению по какому-то срочному делу, оставив Жанну, кажется, в еще большем недоумении, чем Проскурин в ночном Ганновере).

— Вот, — выложила она перед нами подарок «армянского князя» — колье из бело-желтого золота в виде ошейника, — а еще говорят, что Островский несовременен.

Русский драматург Островский современен. Мы убедились в этом сполна, когда Жанна поведала нам о том, что получила точь-в-точь такое же предложение от Геворкяна, что и Лариса Дмитриевна Огудалова от промышленника Кнурова в финале пьесы «Бесприданница»: полное содержание в обмен на услуги. И полное обоснование такого предложения.

Фруктовому магнату пятьдесят два года, он восемь лет как вдовец, у него взрослые дочери, которым он несколько лет назад дал страшную клятву — никогда не жениться и больше не иметь детей.

— Какое-то время я этим тяготился, но сейчас понимаю, что девочки правы, — объяснил он Жанетте. — Во-первых, они уже много пережили, когда подростками лишились матери, и я не хочу доставлять им новые страдания. Не хочу, чтобы в случае моей смерти возникал вопрос о наследстве с моей вдовой — все унаследуют дочери. Во-вторых, поскольку я рассматриваю только молодых женщин, то, естественно, хочу застраховать себя от возможных рогов и обозначить отношения договором. Мне нужна интересная образованная дама, живущая в одной из моих квартир (которую я, возможно, перепишу на нее), — но не совместно со мной. Дама, которая будет со мной, когда мне это будет нужно. Если отношения определены «товар — деньги — товар», нет ни двусмысленностей, ни непредвиденных ситуаций. Я понимаю, что хочу купить три — пять лучших лет вашей жизни, но за это и щедро плачу — две тысячи долларов в месяц, не считая текущих расходов, расходов на отдых и на гардероб, который, как вы понимаете, должен быть соответствующим. Эти деньги можно откладывать. А условие только одно: нигде и никогда вы не должны появляться с другими мужчинами.

— Почему я? — растерялась Жанетта.

— Вы мне нравитесь, вы мне подходите. Рядом с двадцатилетней я буду смешон, женщины «из простых» меня не привлекают, и даже то, что вы — журналистка, мне будет на руку.

— Что ты ответила? — после паузы прошептала Галина.

— Сначала возмутилась-отказалась. Но он просил не торопиться и дал на размышления неделю. Неделя истекает послезавтра, и, видимо, я соглашусь.

Мы молчали столь выразительно, что Жанна хлопнула футляром колье и закурила сигарету:

— По крайней мере, это честно.

Я достала колье и полюбовалась отливом:

— Жан, это не Островский. Ты знаешь, это Достоевский, и мне это не нравится.

— Отчего же, позвольте узнать? Нехорошо, да? Непорядочно! Ужасно! Я — вещь!

— Обмен неравноценен.

— А сколько он должен платить — пятнадцать, двадцать тысяч долларов?

— Хоть сто. Обмен неравноценен, потому что, в конце концов, расплачиваться будешь ты — своими нервами, свободой, временем.

Жанкины глаза наполнились слезами, и она тихо сказала:

— Любой союз — попрание свободы, нервы, время. Или не так? Вот только за это не платят. Ты со своим Бакуниным носилась столько же — два года. Галина со своим Ар- кашей — полтора. По крайней мере, будет сатисфакция.

— Ну, если он тебе нравится. — пожала плечами Галина.

— Да пошутила я — вы и поверили! — громко захохотала Жанетта. Осторожно промокнула глаза, чтобы не потекла тушь, и заключила: — И все-таки это честнее, чем ваша любовь.

2

«Я та, которая ловит стрелу», — ожила во мне Жанки- на мантра, и, круто изменив субботние планы, я решила вдруг съездить на рынок.

Планов, по правде говоря, не было никаких, если не считать таковыми продолжительное пребывание на лоджии в шезлонге с Франсуазой Саган/Эрихом Ремарком и бутылкой воды/мороженым. Грандиозным плюсом моей (почти моей — на самом деле ведомственной, редакционной) квартиры, которую я надеялась получить в собственность как перспективный сотрудник, был вид на лес и пруд, так что просторная лоджия плюс качественная любовная проза вполне годились для программы выходного дня, пусть удручающе банальной.

Я ни минуты не верила в Жанкины мантры, но сама фраза, содержащая внутреннюю гармонию и посыл, мне понравилась. Ну да, сначала эта Царевна-лягушка ловит стрелу, затем сбрасывает шкурку — и дело вроде бы в шляпе. Но логичней было бы наоборот: сбросить шкурку (стереотипы, обиды и комплексы), а уж потом следовать к светлому будущему в виде счастливого брака, ибо просто брак — «чтобы был» — нам не нужен.

— Я та, которая сбрасывает шкурку, — сказала я шезлонгу и отправилась закупать натуральные продукты, чтобы приготовить красивый ужин, чего не делала в принципе никогда. Плиту я вообще ненавидела как пожирателя времени-сил, быт меня удручал, и, если бы не эстетические запросы и поиск вечной гармонии в том, что меня окружает, я могла бы довольствоваться голыми стенами и лампочкой Ильича. Но на этот раз я задумала именно красивый ужин — ужин с дипломатом. Мантрам должен сопутствовать обряд.

С рынком, правда, была другая история. Время от времени я заглядывала в этот мир вкусов и запахов, поначалу представлявшийся мне чуть не единственным живым в Городе местом. В первое время у меня не было ни друзей, ни знакомых, но на рынке все это стиралось, не имело значения, и для людей, стоящих за прилавком, каждый покупатель был и знакомый, и друг. Воображая себе восточный базар, я могла ходить здесь часами, пробуя бесконечные сорта брынзы, маринованного чеснока и свежего инжира, который вообще- то, как и клубника, хранится только несколько часов. С появлением в моей жизни газеты этот рынок с инжиром исчез, но сейчас, пробираясь по его пышным, щедро декорированным рядам, я испытывала странное чувство, словно встретила знакомого из прежней, не такой уж и скверной жизни.

— Я та, которая ловит стрелу, — повторила я снова, принимаясь скупать всякую всячину, начиная с домашних соусов и заканчивая лавашем. Это не свойственное мне занятие увлекло и даже, как ни странно, изменило настроение, как меняет его любое нарушение стереотипа, пусть и такое невинное. С видом знатока я жевала творог и мочёные яблоки, грызла немытый миндаль.

Поражаясь тому, что на поиск продуктов (не изобретение эликсира вечной молодости или хотя бы вечного двигателя, а всего лишь поиск продуктов питания!) можно потратить значительный кусок своей неповторимой жизни, и испытывая почти счастье оттого, что свою жизнь трачу все-таки на другое, я бродила среди красно-желто-зеленого изобилия в этом гастрономическом Диснейленде, чьи удовольствия доступны каждому, независимо от пола и возраста. Я наматывала круги, обрастая диковинной снедью, и все не могла отыскать рукколу, необходимую для задуманного салата. И только когда я запнулась за чью-то ногу и чуть не полетела, чудом сохранив равновесие, увидела эту рукколу прямо у входа, где до этого прошла раз шесть или семь.

«Все, что вы ищете с огромным трудом, всегда находится рядом с вами», — вспомнила я незыблемую истину, подтверждение которой получала отовсюду и тут же забывала об этом, вынуждая ее (мудрость) являться мне снова и снова.

— Господи, боже мой, ты бы хоть это записывала! Завела бы тетрадь себе, что ли, — поругала я себя вслух и опять вырулила на странный сон с крышей и незнакомцем, которого мне следовало отыскать. Отыскать где-то рядом? Но рядом — это где? В соседнем офисе? Подъезде? Магазине?

Намотав еще пару бессмысленных кругов, я набрела еще на одну истину, гласившую, что в любом деле нам засчитывается не результат, не итог, а — усилие. То есть что бы мы там ни делали, к чему бы ни стремились, рассматривать станут лишь наше старание. Значит, что? Значит, я должна очень стараться, и когда количество выделенных мною сил будет достаточно для результата, тут результат и проявится.

Вот за этим и шла я на рынок. А он между тем пустел и сворачивал свои закрома. Дело шло к вечеру. Подхватив сумки, заспешила и я, и уже на выходе столкнулась с Сашей Водонеевым, актером и поэтом и, в общем, тоже «городским сумасшедшим». Саша играл сразу в нескольких театральных труппах и с регулярной периодичностью выпускал книги своих стихов, на которые тратил все, что удавалось заработать в театре. Длинный плащ (это в жару- то), длинный шарф, остроносые туфли.

— Что здесь делаешь ты? — театрально изобразил удивление Саша, сделав вращение кистью руки, и, не дожидаясь ответа, наскоро пробурчал: — Не забудь про мой творческий вечер. Через две недели, в филармонии.

— Ладно, — ответила я, и уже было опустила свои сумки на землю, чтобы поговорить, как он, картинно изобразив, что торопится, убежал.

За три года знакомства с Водонеевым я никогда не видела его таким растерянным, придавленным, прибитым. И таким неухоженным. Среднего роста, он будто бы стал еще ниже, и это не вязалось ни с готовящимся вечером, ни с презентацией книги под названием «Шелковые письмена», на которую он все-таки насобирал деньги.

— Саша! — крикнула я вслед, но он уже исчез в рыночных лабиринтах.

Все мои обретенные мудрости разом выскочили из головы, улетучилось настроение, а внутри что-то больно заныло.

Постояв так с минуту и дав себе слово позвонить ему в понедельник, я загрузилась в такси и поехала домой — бодро заканчивать этот хозяйственно-ритуальный день, то есть «ужинать с дипломатом». Ради «зачета» усилия и вследствие неизвестно откуда возникшего импульса я решила выполнить ритуал с точностью. Тем более, дипломат у меня был — в этом плоском квадратном чемодане хранились кое-какие бумаги.

Замариновав рыбу, я отправила ее в духовку. Сделала пару салатов плюс фаршированные баклажаны и выложила их на тарелки, окружив зеленью и овощами. Я сочинила три соуса и сервировала стол, вытащив подарочный фарфор, предназначенный для торжественных случаев. Мне было почти все равно, как работает механизм этого ужина с тем, кого нет, но сама подготовка к нему излечила меланхолию последних дней — уже этого было немало. Пока рыба томилась, наполняя квартиру редким для нее ароматом, я приняла душ, уложила волосы, надела короткое белое платье и поставила охлаждаться вино. Было около девяти вечера. И в тот самый момент, когда дипломат «восседал» в кресле, а в бокалах искрилось вино, в дверь раздался звонок.

«Неужели так быстро сработало?» — не поверила я.

На пороге стояла Галина. Взглянув на меня с таким ужасом, точно я была медуза Горгона, и прошептав: «Ты что, не одна?» — она сделала шаг назад к лифту, но, увидев, как я кисну от смеха, нерешительно двинулась в квартиру, заглядывая во все углы.

— Вот, ужинаю с дипломатом. Присоединяйся.

Галка снова взглянула на меня, как на медузу Горгону, и рухнула на стул, как подкошенная:

— Лиз, у Жанки телефон не отвечает, твой почему-то вне зоны. Я и поехала к тебе. Ты. ты была права насчет Аркадия, а я. Какая же я дура!

Галина залилась слезами, размазав сразу и тушь, и помаду, как это умела только она.

— Слушай, Галь, а давай поедим. Жутко хочется есть — я весь день на ногах.

— Ты — весь день? Что ты делала?

— Я ходила по рынку.

— По рынку? Что это с тобой?

— Захотелось. Не знаю. Бывает. Сейчас мы с тобой и вот с ним поедим, и ты мне все спокойно расскажешь.

Грустно усмехнувшись в сторону чемоданчика, Галка взяла салфетку и, пока я доставала третий бокал, изложила всю мизансцену:

— Я у него нашла билеты в Таиланд. Искала ручку, а нашла билеты. Через неделю улетает, мне — ни слова.

Галка опять залилась слезами, схватила сразу несколько салфеток, которые тут же превратились в мокрые шарики.

— Ты с ним поговорила?

— Ну конечно!

— А он?

— Сказал, что это премия, корпоративный отдых, и едет чуть не весь отдел.

— А ты?

— Спросила, почему скрывал.

— А он?

— Он не скрывал: «хотел сказать на днях». Нет, Лиза, я так не могу — скрывал и врал.

— А ты?

— Что я? Ушла, а дома мама с папой, опять из-за меня расстроятся. Пришла к тебе поплакать без свидетелей.

— Сначала поедим, потом поплачем.

— Не думала, что ты в это поверишь, в эти Жанкины примочки.

— Ты не права, в них что-то есть. Вот! Вспомнила случай. Моя племянница никак не могла уговорить родителей свозить ее на море и, поняв, что это категорически не входит в их отпускные планы, стала играть в это море: из подушек устроила пляж, из покрывала—воду, и «плескалась» там. Самозабвенно и по нескольку часов. И что ты думаешь? Ведь обнаружились горящие путевки, — за рубль ведро, — и вся семья отправилась на море. «Самозабвенно» — ключевое слово, понимаешь?

Ребенок перестал ждать, то есть испытывать негативные эмоции, и поверил, что цель достигнута. Вот вся схема.

— Ну, конечно, — все-таки расковыряла салаты Галина, — будь во мне веры хотя бы с горчичное зерно, жизнь бы наладилась?

— Да не знаю я, Галь. Но то, что страдания наказуемы, — сто процентов. Снизить значимость. Срочно.

***

Снизить значимость у Галины не вышло. Ни завтра, ни в последующие дни. Напротив, эта значимость зрела и набухала, и, когда она, наконец, достигла пика, Томина отправилась к психологу. Впервые в жизни. Психолог, дородная дама за пятьдесят, выслушала Галку и, улыбаясь, обреченно кивнула:

— Вы с этой проблемой сегодня — седьмая.

Претендующая на эксклюзивность хотя бы в страданиях, Томина подняла брови и обиженно спросила:

— С какой проблемой — Таиланда?

— С проблемой социального договора, моя дорогая.

И пока Галина хлопала глазами, психолог ей объяснила простую вещь: оказывается, отношения мужчины и женщины стоят на трех китах — социальном договоре, эмоциональной сфере и сексе. И если хотя бы один из китов неустойчив, рушится вся конструкция.

— С эмоциональной сферой — с чувствами то есть — у вас все в порядке, если вы полтора года вместе. С сексом, по вашим словам, проблем нет. Проблема в социальном договоре, в «уставе» ваших отношений. Не то плохо, что он летит в Таиланд, не сообщив об этом вам, а то, что за полтора года вы не обговорили ни перспективу вашего союза, ни его правила. Скажем, вас устраивают ни к чему не обязывающие отношения, при которых вы встречаетесь два раза в неделю, но при этом отдыхаете врозь и, возможно, с другими партнерами.

Галка поперхнулась водой.

— Или другой вариант: как раз такие отношения вас и не устраивают, вы хотите устойчивого союза, совместного отдыха и семью в перспективе.

— Да, семью в перспективе.

— Так поговорите об этом, задайте вопрос. Любые отношения развиваются, то есть имеют разные стадии. Судя по всему, ваш партнер не хочет их развивать — ему гораздо удобнее пребывать в начальных стадиях, где меньше ответственности и обязательств и больше личного пространства. Бессознательно, путем неприятных для вас поступков, он отношения разрывает, а затем возобновляет, снова и снова возвращаясь в начало.

— Я не могу поговорить.

— Не можете поговорить — напишите письмо, и пусть он вам ответит, тоже письменно. Довольно эффективный метод. Минуя социальный договор, который все-таки должен предварять сексуальные отношения, и спускаясь сразу на нижний уровень, уровень секса, вы сразу обрекаете себя на несоответствие ожиданий. И такие вот нервные срывы.

3

— И на такие вот нервные срывы, — повторила Галина еще раз, положила на лоб мокрый носовой платок и включила наш многострадальный электрический чайник. — Нет, не хочу писать письмо.

— Тогда поговори, — оторвалась от компьютера Жанна.

— Я не могу. Я сразу начинаю плакать.

— Нельзя кричать и плакать — до них так не доходит. Им нужно объяснять по буквам. Все сначала. И много раз, с повторами и иллюстрациями.

— А что писать-то?

— Все как есть. Да, искренность — твое оружие. Доверчивость и беззащитность. Ты не воюешь и не требуешь. Ты откровенно объясняешь ситуацию.

— А так неясно.

— Нет, конечно. Ну, захотел мужик один куда-то съездить и развлечься, а может, не развлечься — просто съездить, а ты в истерику, на ровном месте. Решит, что настроение плохое, критические дни, проблемы на работе.

— Ну, Жан!

— Да я серьезно. Объяснять по пунктам. До них простые вещи не доходят.

— Конкретно: что писать?

— Что, что. Что любишь, что он свет в окне, и именно поэтому такие ни к чему не обязывающие отношения тебя не устраивают. Больно тебе, понимаешь? М-м-м. Но ты не хочешь на него давить, ты хочешь ему счастья и потому предоставляешь полную свободу, так как разрыв в этом случае тебе видится единственным возможным вариантом.

— Разрыв?

— По-другому до них не доходит. Конечно, это ультиматум в бантиках и розах, и нужно быть готовой ко всему. И лучше, в самом деле, приготовиться к разрыву.

Галина вздохнула и принялась разливать чай:

— А без любви в письме нельзя?

— Нельзя. Любовь — твое оружие. Пока, увы, единственное. Отправь письмо и пропади на месяц.

— Да откуда ты знаешь? Писала?

— Это ясно как день.

— Не знаю. Вдруг я все испорчу? — опять вздохнула Галка.

— Ну, не пиши.

— А вдруг нужно писать?

— Слушайте, у меня материал в номер, я из-за вас не могу сосредоточиться! — не выдержала я и хлопнула линейкой по столу. — Помолчите с полчаса хотя бы! Одно и то же третий день, с ума можно сойти.

— А человек важнее материала, — процитировала Галка мою же фразу, заимствованную из кодекса чести режиссеров документального кино, и подъехала ко мне вместе с креслом: — А ты, что бы ты сделала, Лиза?

Я собрала свои листки и как можно спокойней сказала:

— Галь, если честно, никто не знает, как и что делать — одни и те же действия могут привести к противоположному результату. Делай что чувствуешь. Или — что легче тебе. Мне всегда легче действовать.

— А мне — сидеть в засаде.

— Сиди в засаде.

— Устала, больше не могу. Нужна определенность.

— Ну, вот, внизу редакционный двор. Смотри, какая из машин проедет первой. Светлая — значит писать, темная — значит, не нужно.

— Едет красная! — закричала Жанетта.

— Ярко-красная?

— Алая «хонда».

— Если алая, значит, писать. Только вот еще что, у Арбатовой прочитала: мужчина, которого мы завоевываем и, чтобы влюбить в себя, предпринимаем усилия, на самом деле нам не нужен. Имеется в виду — не предназначен.

— То есть как?

— Очень просто: то, что твое, приходит само и без всяких усилий.

— Ну, не знаю, — засомневалась Жанетта. — Все, что ко мне приходило без усилий, — такие персонажи, что без слез не взглянешь.

— Ты про фотографа из «Шпиля», того, чуть повыше собаки? — нервно расхохоталась Галина.

— О, этот тип не предел мужского безобразия. Хотя, конечно, с ростом — это сложно. Ну, не рассматриваю я мужчин ниже ста восьмидесяти.

— А если сто семьдесят восемь? — спросила я, пересев за чайный столик.

— Если сто семьдесят восемь, то бешеная энергетика и самость. Без усилий. А как насчет лежачего камня, под который вода не бежит, как насчет милостей от природы?

— Камни и милости — все, что касается быта и деловой сферы, — оживилась Галина. — Только есть куча нюансов. Как утверждает соцопрос, львиная доля романов завязывается на отдыхе, в походах, в стройотрядах; еще — в предвыборных кампаниях, то есть когда люди получают возможность длительного общения, и их не отвлекает привычная среда. А в привычной среде тьма тьму- щая потенциальных любвей вянет на корню из-за того, что люди не имеют возможности рассмотреть, вникнуть друг в друга. Потому что с первого взгляда — ничего непонятно.

— Со второго и с третьего — тоже.

— Да, в этом что-то есть, — задумчиво сказала Жанна. — Сколько счастливых пар на вопрос о том, как они познакомились, отвечают: мы три года работали вместе и только здоровались, но однажды. Присмотреться к коллегам — вы как?

— Слушайте, я брала интервью у мужа Гундаревой, Михаила Филиппова, давным-давно, вы, конечно, не помните. Так вот, он сказал, что все просто: нужно только дождаться своего человека.

— Своего человека? А как я узнаю, что мой?

— Он сказал: вы почувствуете.

— Галь, ты что почувствовала со своим Аркашей?

— То и почувствовала, что пропала. А ты?

— Бог его знает, не помню. Так, знаешь, можно ждать всю жизнь!

— А моя психологиня сказала, — села на своего конька Галина, — всегда существует несколько вариантов идеальных партнеров, как минимум три. А мы вцепимся в одного и больше никого не видим.

С Галкиным письмом я потеряла и те полмысли, четверть мысли, с которой собиралась начать статью. Нет, на работе писать невозможно. Как писать? Привязать себя к стулу! Единственный известный мне рецепт, работающий безотказно, в этот день буксовал, и я, кое-как нацарапав свои двести строк о перепрофилировании очередного дворца культуры, поехала к Водонееву в филармонию: набирать материал. Надо все-таки уведомить общественность о его эпохальном вечере.

Набирать — не писать. Собственно, я бы могла обойтись и без Саши — достаточно было его стихов, — но неожиданно для себя решила сделать большую статью, а это без контакта, без атмосферы невозможно. Дело даже не в летнем межсезонье (все закрыто — о ком, как не о поэтах, и писать?) — мне не давала покоя та, случайная встреча на рынке, когда я его не догнала и не остановила, а по всем моим ощущениям — должна была остановить. Друзьями мы не были никогда — кажется, он и без меня едва переваривал и наполнял жизнью свои многочисленные связи, но меня трогали его театральные работы, а то, что я ценила в его стихах — талант сказать о самом-самом интонацией, деталью, — было важнее всякой дружбы. Для него и для меня. Я была убеждена, что Водонеев трагически перепутал времена. Он, безусловно, из Серебряного века, с которым помимо стихов совпадал всей своей сущностью: полубезумием-полугениальностью, черной меланхолией, которую сменяла суетливая деятельность, неспособностью взрослеть и стареть вместе с веком, всей этой «чрезмерностью в мире мер», не дававшей ему ни минуты равновесия, не говоря уже о покое. Как-то я даже сказала ему об этом. Он задохнулся и застыл:

— Правда? Вы это поняли?

Чего и понимать — довольно взять и прочитать любой его сборник, хоть те же «Письмена». Однако мне всегда было как-то не до Саши. Семь — восемь театров, каждый из которых выдает по четыре премьеры в году, филармония, фестивали, гастроли, скандалы плюс кульбиты чиновников от культуры разрывали меня на части, и я, как Золушка, пыталась уследить за всем этим хозяйством, с утра до ночи отделяя зерна от плевел, — на познание себя-то не оставалось ни времени, ни сил. Не говоря уже о Саше Водонееве. Во всем этом, как бриллиант среди навоза, сверкал один гигантский плюс: на какое-то, даже весьма продолжительное, время работа в газете была способна заменить ту самую «личную жизнь», о которой мы так много говорили, но которой так мало «пользовались».

4

В филармонии на меня посмотрели странно, объяснив, что не видели Водонеева две недели и что предстоящий вечер на грани срыва. Сашин сотовый глухо молчал, и, поднявшись к директору, я выслушала две версии Сашиного исчезновения:

— В запое либо на шабашке. Чай, не впервой: проспится и придет. А мы его — уволим.

Директор филармонии Талгат Хусейнов смотрел на меня весело и зло, а на его фантасмагорически длинном столе бликовали афиши предстоящего вечера. Я подошла, потрогала холодный свежий глянец: Саша стоял вполоборота и почти что спиной, в том же светлом плаще, как будто собираясь уходить, но строго смотрел нам в глаза — отчужденным, несвойственным ему беспощадным взглядом, словно сбросив все прежние маски, под которыми его знали. И опять, как тогда, во мне что-то вздрогнуло и заныло:

— Нет-нет, мы виделись в субботу, он был трезвый. Шел репетировать, спешил.

— Оставимте, не будемте об этом! Елизавета Федоровна, я вас умоляю! Ведь семь предупреждений — только письменных! — два выговора, пять взысканий. И Бог свидетель: я терпел подольше, чем Шапиро.

— Талгат Ильясович, побойтесь Бога. В театре у Шапиро Саша прослужил пятнадцать лет.

— Так он из них четырнадцать не пил. А у Шапиро абсолютная монархия: предупреждение — и вон. А здесь — как клоун на паркете: все можно. Прошу покорно, кончилось терпенье.

— Талгат Ильясович, вы добрый, вы великодушный. Куда же он пойдет? Ведь в драму не возьмут, а в остальные — невозможно. У нас на днях идет огромный материал о Саше и о филармонии, как-то некрасиво получится, подождите. Вот вечер состоится — там решите. А что билеты, проданы?

— Да ничего идут билеты, даже странно, — вздохнул Хусейнов, запечалился и погрузился в кресло.

— Что тут странного? Его же любят, знают. Стихи хорошие. — включила я свою пластинку.

— Я вас умоляю! Стихи! У Сонина — редчайший бас, чуть не шаляпинский, а — не идут билеты. У Гридневой колоратурное сопрано, глазки, губки — продано два ряда. Приносит прибыль только «Каравай». Кто б мог подумать! Балалайками и домрой!

— А Бернаро?

— Маэстро? Не мучьте, королева, ничего не знаю — полгода как заперся в замке, готовит новую программу. Не подойди и не спроси: как же-с, творческие муки-с. Но здесь простительно: звезда иллюзиона — без фокусов нельзя-с.

— Я вам сочувствую, но помяните мое слово, Водонеев не сегодня-завтра сам станет звездой — и зачем вам реноме сатрапа?

— Вы шутите.

— Не шучу ни секунды. Год, максимум три. Кстати, а где он сейчас живет? Звоню домой — сказали: переехал.

— Вы что, не в курсе? — как мячик подскочил Хусейнов. — У Водонеева была квартира, двушка. Пять лет назад он ее продал и переехал в однокомнатную, а разницу пустил на книжки.

— Два первых сборника, я знаю.

— Так вот, весной спустил и однокомнатную! Чтобы вышли «Письмена».

— Не может быть!

— Еще как может. Он вроде как опять обмен затевал: хотел менять на комнату — не вышло. Хотел судиться с этими риэлторами, но вроде пригрозили. Там темная история, подробностей не знаю. Чтобы не стать бомжом, полгода назад переехал к одной нашей пенсионерке — ухаживал за ней в обмен на завещание жилья. Ирина Диннер, концертмейстер, выступала двадцать лет назад.

— Диннер? Не знаю.

— Уж года два лежит с инсультом, родственников нет.

— Совсем-совсем?

— Совершенно.

— А ей звонили?

— Диннер? Конечно. Ничего не знает. Я отправил утром Леночку, секретаря, чтобы отвезла продукты. А! Вот, кстати, и она. Садись, Ленуся, что там, как Ирина Марковна?

— Талгат Ильясович, там жутко.

— Садись, рассказывай.

— Грязно, душно. И обои отвалились. И вещи на полу в коробках. Запах. Ирина Марковна лежит и плачет. Два дня не ела, Александр Ильич исчез.

— Ну, вот он, ваш гений, — исподлобья посмотрел Хусейнов. — Продолжай, Елена.

— Я накормила, убрала что можно. Вызвала скорую, и ее увезли. Но сказали, что надо бы в хоспис. Если нет из родных никого.

— Что с квартирой?

— Закрыла — вот ключ.

Хусейнов кивнул, знаком отпустил девушку и в недоумении повернулся ко мне:

— Что скажете?

— Он не мог ее бросить вот так.

— Ой, моя дорогая, не мог! Не видали вы, видно, запоя.

— Он не мог ее бросить.

— Но бросил.

— Нет, не верю. Звоните в милицию.

— Бесполезно. Заявление принимают спустя три дня после пропажи человека.

— Тогда звоните в морги и больницы, а я — его приятелям из ТЮЗа. И. я возьму эту афишу, хорошо?

Обязав Хусейнова держать меня в курсе, я в секунду слетела с крутой филармонической лестницы, чуть не сбила с ног поднимавшегося мне навстречу мага Бернаро и, почувствовав резкую боль, непроизвольно ухватилась за его руку.

— Не следует так опрометчиво спешить судьбе навстречу, учитывая то, что эта лестница — пожалуй, самая крутая в Городе, — улыбнулся Бернаро и в упор посмотрел мне в глаза, молниеносно перехватив руку. Нас отделяли сантиметров тридцать, и мне тотчас захотелось отодвинуться, вынырнуть из его взгляда, будто я очутилась в свете перекрестных прожекторов, направленных прямо в лицо. Эта особенность Бернаро — не мигая, с короткой дистанции подолгу рассматривать собеседника своими черными, глубоко посаженными глазами (а после не замечать его месяцами) — раздражала всех, и меня в том числе, заставляя держаться подальше. За пять лет работы я умудрилась написать о нем два раза — и то по настоянию редактора, вбившего себе в голову, что все, кроме театра, в нашей газете подвергается с моей стороны жесткой дискриминации. Бернаро в этом точно не нуждался: девяносто пять процентов его выступлений проходило за границей, и для всех оставалась загадкой его стойкая прописка в местной филармонии.

— Держу пари, вы подвернули ногу. Можете идти?

— Да, спасибо.

— Меня зовут Артур Бернаро.

— Я знаю. Елизавета Кронина, «Городские ведомости».

— Нет, идти вы не можете, — проговорил Бернаро, наблюдая, как я пытаюсь ступить на больную ногу и сменить гримасу на улыбку. — Вот ключи от машины, черно-синий «лендровер» — садитесь и ждите. Отключите сигнализацию вот этой кнопкой.

И пока я в полном недоумении рассматривала ключи, он устремился вверх по лестнице на третий этаж, где находилась его репетиционная база, и где он никогда не репетировал, а только хранил реквизит.

— Справились? Вот и отлично, — вернулся Бернаро через несколько минут и снова пристально посмотрел на меня. — Почему кондиционер не включили?

— Не знаю, как заводятся машины.

— Не может быть, сейчас все знают. Хотя вы правы: женщина за рулем сегодня уже банальность, женщина за рулем внедорожника — банальность в кубе.

— Нет, отчего же? Просто не случилось.

— А еще вы не курите, не пьете и спите и видите, как бы отсюда сбежать.

Я рассмеялась и расслабилась.

— Вы хороший журналист?

— Я хороший журналист.

— Видимо, да — отвечаете без запинки.

— Куда мы едем?

— Я везу вас в травмпункт.

— Нет, не нужно в травмпукт. Отвезите домой. Если можно.

— Но у вас растяжение. Вы боитесь врачей?

— Уверяю вас, нет. И мне нужно работать.

Бернаро резко затормозил, вышел из машины, открыл дверцу с моей стороны и приказал:

— Обувь снимите.

— Зачем?

— Ногу давайте. Так больно?

— Нет, так небольно.

— А так? Растяжение есть небольшое. Не ходите дня два, все пройдет.

— Странно, что вы разбираетесь.

— Как всякий артист, в программу которого входят акробатические трюки, а, значит, растяжения и травмы.

Бернаро вернулся на свое место и включил зажигание:

— Ну, домой так домой. Как хотите, упрямая Лиза. Продиктуйте мне свой телефон, позвоню вам на днях и, возможно. — он мгновенно увернулся от мчавшейся по встречке «газели», что-то пробормотал про себя, кажется, выругался, и, обернувшись ко мне, повторил: — И, возможно, у меня к вам будет дело.

— Да, конечно, звоните, пожалуйста.

— И вы не спросите, какое дело? Вы нелюбопытны?

— Все журналисты любопытны. Я не исключение.

— Артур. Меня зовут Артур. Вам не нравится имя?

— Мне неудобно без отчества.

— Глупости, глупости, Лиза. И я вас звать по отчеству не стану.

— Тогда Елизавета.

— Хорошо.

Минут через двадцать, которые мы проехали в полном молчании, Бернаро помог мне выйти из машины, проводил до лифта (тот, как назло, не возникал целую вечность) и в каком-то веселом любопытстве все рассматривал и рассматривал мое лицо, чем смутил меня окончательно и вызвал приступ нервического кашля.

***

Следующие полчаса моей жизни были потрачены на звонки тюзовским приятелям Водонеева, которые, как оказалось, знали еще меньше, чем я. И все говорили одно и то же: подобные выпадения из реальности — с исчезновением на несколько дней и выключением телефона — для него не редкость, вот заземлится и объявится. Чуть успокоившись, я заварила чай и села за компьютер, чувствуя, что уснуть все равно не удастся: нужно было писать обещанную Хусейнову статью. И, кажется, впервые я писала такой материал без личной встречи, а перед глазами стояло одно и то же: Водонеевский Гаев в «Вишневом саде», визитной карточке «Другого театра», и эта его ключевая фраза: «Все состояние проел на леденцах».

Все состояние.

Саша продолжал играть в этом спектакле даже после ухода из театра, играть свою лучшую роль, из которой становилось очевидно, что жизнь прошла, и прошла безвозвратно, и не было жаль ни Раневской и ни имения, а только этого невзрослею- щего ребенка, так и не выучившегося играть в серьезные игры серьезных людей. Собственно говоря, он и играл-то себя. Все это понимали, и всем было неловко. Как ни странно, совсем невыношенный текст статьи шел без сучка, без задоринки, и около двух часов ночи я поставила точку — почти счастливая оттого, что мне не нужно будет заниматься этим завтра.

А утром статья о Саше сразу пошла в номер — вслед за редакторской взбучкой на традиционную тему: где гвоздевые материалы?!

Не успела я вычитать в полосе своего Водонеева и назначить встречу Маринович, которую все оттягивала, как на моем мобильнике высветился незнакомый номер, состоящий практически из одних семерок, и обволакивающе-низкий голос мага Бернаро сообщил, что иллюзионист заедет за мной в редакцию.

— Но сегодня никак, у меня встреча.

— Тогда после встречи.

— Не знаю.

— Елизавета, как ваша нога?

— Спасибо, лучше.

— Ну, вот и прекрасно. Я заберу вас после вашей встречи и обязательно верну домой. Артур.

— Артур, давайте созвонимся позже, хорошо?

— Нашего нового поклонника зовут Артур. И кто он? — проявила признаки жизни спящая за компьютером Жанна.

— Да какой там поклонник! Бернаро.

Фрониус отреагировала так, словно это звонил не Бернаро, а Том Круз:

— И ты про какую-то встречу?

Я тут же пожалела, что не сохранила конспирации:

— Ну, если в самом деле встреча. Потом, я не готова и устала, строчила материал полночи.

— Лиз, ты сошла с ума?

— Я не сошла с ума.

— Бернаро — самый интересный мужчина во всем Городе, к тому же не женат.

Я вздохнула и села напротив:

— Вот именно поэтому встречаться с ним не следует.

— Да, в общем, ты права, нам только магов не хватало. Слушай, а он действительно похож на Копперфильда, или так делают специально на афишах?

— Действительно. Но выглядит моложе. Ему чуть-чуть за сорок или меньше.

— Зачем звонит?

— Не знаю. Говорит, что дело.

Кивнув, Жанка застучала по клавиатуре и вскоре зачитала справку из всеведущего Интернета:

— «Бернаро Артур Мстиславович. Родился в городе Владивостоке в 1960 году в семье инженеров-строителей. Окончил эстрадный факультет ГИТИСа. Народный артист России. Лауреат международного конкурса иллюзионистов в Варне. Лауреат Всемирного конкурса иллюзионистов в Монте-Карло. Лауреат того, лауреат сего. Так, это пропустим. Чемпион магии Всемирного форума магов в Токио и так далее, и так далее. Разведен. Имеет дочь Сирену.

— И тучу бывших жен.

— Да, нет, жена одна как будто, — возразила Жанка. — Но все равно: артист, среда, ты это не потянешь. И Сирана эта нам ни к чему. Хм, это надо же — Сирена! Какой вкус-то надо иметь! И что у вас?

— Жан, ну с чего ты взяла? Обычный деловой звонок.

— А с того, что Бернаро — твой тип: высокий, спортивный. Как ни странно, и книжки читает, и ставит правильные ударения в словах. Я сама в него чуть не влюбилась. Когда он снялся в «Колдуне».

— Он что, снимается в кино?

— Ты что, не помнишь? Сто лет назад. Этот «Колдун» шел по всей стране. Какой-то очень странный фильм, где он просто присутствовал в кадре. И хорош же был, однако. А больше не снимался.

— И в чем там суть?

— В чем, в чем. Не помню точно. Но, кажется, речь шла о том, что человек обнаружил и развил в себе сверхспособности до такого уровня, что мог предсказать все варианты будущего — как отдельной личности, так и страны, но сам в конце концов потерял интерес к жизни.

— А любовная история там была?

— Лиз, ну как без любви-то? В том и фишка, что женщина, в которую был влюблен этот колдун, совсем его не любила, а он ничего не мог сделать.

— Экая дичь.

— Нет, слушай, вру. Он мог, но не хотел делать своими магическими средствами. И кончилось все плохо. Ну, дичь, не дичь, а Бернаро там был просто дивный. Я смотрела три раза — и знаешь, на что? Как он ходит, как смотрит. Глаза!

— Да, я заметила: Бернаро — это пластика. Ее не выработать и не сочинить. Дается так, задаром.

5

Я шла по гулким коридорам «Балета Георгия Крутило- ва», поражаясь тому, как здесь все изменилось. После гибели хореографа прошло чуть больше месяца, но мне показалось — и стены обветшали, и в классах что-то померкло. На дворе еще держались последние жаркие дни, но тут, в просторных репетиционных помещениях, я сразу ощутила вкрадчивый, неестественный холод, хотя кондиционер не работал. Или в межсезонье так бывает всегда?

Ника Маринович, монументальная и невозмутимая, как скала, сидела в хорошо знакомом мне кабинете Кру- тилова, держа на коленях «Золотую маску» — почетный трофей с последнего фестиваля.

Указав мне на второе кресло, она долго и пристально рассматривала символ главной театральной премии страны, не обращая на меня никакого внимания. Затем встала и повесила его на стену — рядом с портретом Крутилова, который смотрел на нас, будто забавляясь.

— Упала «Золотая маска», — наконец сказала Марино- вич и закурила сигарету, — да, слава богу, не разбилась.

Я в который раз удивилась, отчего эти балетные всегда курят — и ведущие, и кордебалет, и педагоги, и завли- ты, — и, чувствуя скрытую враждебность собеседницы, рассказала про пленку.

— И что? — без паузы спросила Ника. — Я там была. Ну и? Вы понимаете, бессмысленно и бесполезно. Все неважно: кто был, кто не был, что делал. И следователь приходил ко мне с допросом. А Гоши нет, и все это неважно! Он простудился накануне, сильно кашлял, и я пошла к нему с микстурой. Не смотрел за собой, не лечился. Я так боялась за него весь этот год, но больше за здоровье. Стрессы, нагрузки, бессонные ночи. У него же одна почка. А он все годы танцевал и всех на себе тащил: друзей, родных, артистов. Вы понимаете, он был один-единственный такой. На всю страну, на всю Европу. На весь мир. — В голосе ее зазвенела торжественность.

Маринович встала, прошлась по кабинету и выдержала мхатовскую паузу:

— Много званых, да мало избранных. А он был избранным. Никто этого не понимал. — Я тут же должна была догадаться: понимала только она. — Какой-то час — я разминулась с этими убийцами. Зачем я разминулась? Зачем я с ним не умерла? Зачем я без него? Я здесь — и без него. Какой-то страшный сон.

Изогнувшись всем телом, она театрально заломила руки, обращаясь к портрету, но было видно, что это не игра, не поза, а подлинное горе. Просто человек вот так выражает свои чувства.

За глаза все звали Маринович Железной Маской.

— Простите, Ника. Мне ужасно жаль. Эта смерть для всех кошмарный сон .

— При чем здесь все? — перебила Маринович. Слезы градом потекли по всегда каменному лицу, разрушив его изнутри, и она неожиданно по-бабьи запричитала: — Я виновата, я недосмотрела!

Она достала влажную салфетку, стерла потекшую косметику, отчего это лицо стало беспомощным и резко помолодевшим:

— В последние месяцы он стал не то чтобы бояться — тяготиться своим домом. Своей квартирой. Он чувствовал какую-то угрозу, не мог там спать, звонил мне среди ночи и говорил часа по два, а утром засыпал. Но Гоша ведь никогда ничего не боялся! Я приходила и заставала там чужих людей, едва знакомых. Он, который всегда предпочитал одиночество, теперь избегал оставаться один.

— Вы сказали: угрозу. Но от кого, от чего?

— Не знаю, так казалось. У Гоши не было врагов, одни друзья — представьте, так бывает.

— Как странно. Ведь именно в последний, в этот год к нему пришло признание.

— Признание ослов. Нет, это был тяжелый, переломный год, сплошные нервы. Он — как вам это объяснить? — избавился от всего внешнего, наносного и, наконец, вплотную подобрался к своей творческой сути. Его спектакли стали откровениями. Переплавив тонны самодеятельной руды, он сформулировал собственный язык танца. И должен был этим языком явить определенные вещи. Которые теперь для нас закрыты.

Маринович помолчала, налила себе воды и открыла окно:

— Но я была уверена: отъезд решил бы многие проблемы.

— Отъезд? О чем вы говорите?

— Да, это была бы сенсация. И тема нового сезона.

— Я не понимаю, Ника.

— Месяцев семь назад Гоше сделали серьезное предложение — возглавить театр современного танца в Берлине. Европейский театр, понимаете? Посмотрели его работы на Пражском фестивале, дали полный карт-бланш. Согласились на все: что он берет с собой всех необходимых танцовщиков, что будет жить на две страны по удобному для него графику, лишь бы только приехал.

Я не могла поверить собственным ушам.

— Но театр? Он же стал муниципальным!

— Решил, что будет совмещать, пока не подберут другого балетмейстера. Два, три, четыре года — сколько нужно. Сначала сомневался, но я уговорила, убедила. Такие предложения делают один раз. Был составлен и список артистов, которые поедут с ним.

— Кто-то знал об этом кроме вас?

— Вот и следователь спрашивал. Никто не знал про эту бомбу — только он и я. Нам нужно было завершить сезон, провести фестиваль, все обдумать. Двадцатого он собирался вылететь в Берлин, а пятнадцатого все это случилось.

— Вот это новость. Просто не укладывается.

Она опять залилась слезами и принялась горестно раскачиваться:

— Тяжело-то ка-ак. Тяжело просыпаться. Он все время снится и объясняет, что не умер, а уехал. Далеко куда- то, а ни в какой не Берлин. И он так горячо меня в этом убеждает! Я просыпаюсь в полной уверенности, что так оно и есть.

***

Выйдя из театра, я непроизвольно стала озираться в поисках какой-нибудь кофейни: требовалось переварить услышанное. То, что Крутилов мог решить все бросить и уехать, казалось абсурдом. Все это чушь, и два театра равноценно совмещать нельзя — значит, речь шла об уничтожении крутиловского театра и создании нового. За границей. Невероятно, это все меняет. Погруженная в свое, я побрела на противоположную сторону улицы и буквально уткнулась в мага Бернаро, выросшего из-под земли, как и положено колдунам.

— У вас что-то случилось?

В его голосе чувствовалось неподдельное участие, и, улыбнувшись, я покачала головой.

— Садитесь в машину, вы устали, — приказал он, и, не дожидаясь ответа, взял меня за руку, усадил в джип и резко тронулся с места.

— Откуда вы взялись?

— Артур.

— Откуда вы взялись, Артур?

— У меня есть волшебное зеркало. Которое показывает все на свете. Я посмотрел и вижу: вы в театре, расследуете смерть Крутилова. Что, я прав?

— Показывает все-все-все? И знает, что случилось и случится?

— Ах, Лиза, не расстраивайтесь так. Ведь свято место пусто не бывает.

— Не в этом дело. Я хочу понять. Концы не вяжутся с концами.

— Может, не те концы?

— Куда мы едем? Я хочу домой.

— Опять домой. Вас кто-то ждет?

— Артур.

— Ну, хорошо, домой. Домой ко мне.

— Мы так не договаривались.

— А вот это неправда. Мы именно что договаривались, Лиза.

— А, может, посидим в кафе?

— Я не очень дружу с общественным питанием. Точнее, не переношу его совсем. За редкими исключениями.

— А на гастролях?

— Там — тем более.

— У вас есть волшебный горшочек, который готовит?

— Горшочек, вари! Что-то вроде того. Значит, я сам себе горшочек.

Бернаро рассмеялся и поставил диск Градского. Вслушиваясь в незнакомые арии, я и не заметила, как мы выехали из города и с огромной скоростью помчались по гладкому шоссе, на котором почти не оказалось машин. Промелькнули пакгаузы и заводы, пошли окраины, и сразу за мостом через Чусовую открылась роскошная панорама с холмами и долинами, уходящие к синему горизонту.

Сорок минут сумасшедшей гонки — и мы в небольшом поселке у гигантского забора, за которым скрывался настоящий средневековый замок. Бернаро нажал на пульт — бесшумно поднялись ворота, и мы въехали в просторный двор, где нас приветствовали два невозмутимых охранника в черном. Я поразилась обилию диковинных цветов и неизвестных растений, среди которых обнаружилась парковая скульптура — точные копии статуй из Летнего сада. Бернаро опять нажал на кнопку, и перед нами опустился мостик через ров, по которому мы зашагали к дверям.

«Какой-то людоедский замок. Или Синей Бороды», — подумала я, невольно залюбовавшись башнями, башенками, окнами, балконами и нишами в цветах.

— Чему вы улыбаетесь? — спросил Бернаро.

— Подумала, что людоедский замок.

— Да на здоровье, если вам так нравится. Третий этаж не отделан, но я думаю, это не страшно.

— Вы не спешите или нет идей?

— Я не спешу. Потому что когда дом отделан, он может поменять хозяина.

Войдя внутрь, мы оказались в полупустом круглом холле, и сразу нам навстречу вышел дворецкий — именно так следовало бы называть этого солидного невозмутимого господина. Как и положено, он ничуть не удивился моему появлению.

— Эдвард, покажите Елизавете дом, я пока займусь кухней.

Господи, точно какая-то старая Англия — Эдвард! Эдвард сдержанно поклонился и жестом пригласил куда-то направо. Пройдя довольно длинный и широкий коридор, я попала в огромную залу — именно так, по-старинному: залу. Отделана она, зала, была в стиле барокко. Голубые, бежевые и золотистые тона, гобелены и завитушки благосклонно приветствовали мой не привыкший к такому великолепию взор, застрявший на антикварной мебели. Роскошная эта гостиная соседствовала с кабинетом и библиотекой, выполненными в восточном стиле, после которых мне были представлены пышный будуар, бильярдная, классическая столовая в рубиновых тонах, зал для аудиенций (он так и сказал: «Для аудиенций»), зимняя оранжерея, несколько комнат для гостей, музей маэстро, репетиционный зал. Все это соединялось коридорами, выполняющими роль картинных галерей и выставочных помещений.

Замок Бернаро вполне тянул на небольшой петербургский дворец, и, как ни странно, прогулка по нему заметно придала мне духа. Наконец молчаливый Эдвард проводил меня в совмещенную со столовой кухню, где я с изумлением обнаружила Бернаро, который с азартом жарил на каких-то светящихся раскаленных палочках тонко нарезанное мясо.

— Садитесь, отдыхайте. Я сейчас.

Я устроилась в кресле-качалке и с любопытством наблюдала, как маг колдует над зеленью и виртуозно готовит суши. Решив ничему не удивляться, я с удовольствием рассматривала кухню, изготовленную из беленого дуба и украшенную сувенирами вроде Бабы-яги на метле и африканских масок из слоновьих бивней.

Посреди кухни стоял огромный длинный стол, оборудованный всевозможными причиндалами. Все шкафы располагались в глубоких нишах и практически сливались со стенами.

Пространство наполнялось удивительными ароматами, а Бернаро что-то смешивал в плошках, отправлял в духовку, посыпал зеленью и чем-то поливал. Наконец, все эти вкусности с помощью Эдварда были доставлены в столовую.

— Что будем пить: коньяк, белое, красное? Или шампанское?

— От коньяка я усну, шампанским — праздновать нечего, красное не люблю. Значит, белое.

— Значит коньяк. Он вас точно расслабит.

— Значит, ничего.

— Ну, извольте, раз белое — белое.

Бернаро наполнил бокалы и пристально на меня посмотрел:

— За вас! Очень рад вас приветствовать здесь. И, надеюсь, вам что-то понравится.

— Мне уже понравилось. Все.

Я попробовала суши — и они растаяли во рту, оставив легкое послевкусие моря. Добавила к мясу соус — и перед глазами запрыгали разноцветные огоньки от чего-то острого, но необычайно вкусного. Бернаро снова наполнил бокалы и положил мне крохотные рулетики с икрой, предлагая съесть их отдельно.

— Божественно. Из чего же вы это готовите?

— В основном из того, что могу привезти из-за границы. За исключением мяса. Мясо беру в соседней деревне у знакомого мужичка.

Я попробовала непонятные овощи в специях, потом мясо, которое он жарил на тех светящихся палочках, и убедилась, что ничего вкуснее в жизни не ела.

— Да? — отозвался Бернаро. — Спасибо. Вот на пенсию выйду, открою ресторан и стану работать поваром. А теперь идемте-ка в сад, сделаем паузу.

В саду, как оказалось, уже зажглись фонари. И там был цветомузыкальный фонтан!

Я потихонечку рассматривала знаменитого иллюзиониста (и гениального кулинара!) и думала о том, что у него все-таки не совсем сценическая внешность. Чего-то в его облике явно не хватало. И я быстро поняла, чего именно: самолюбования, в разной степени присущего публичным людям, которые несут себя. Это безусловно говорило в его пользу. Но делать выводы было пока рано, а я уже подпала под его обаяние. Права, права Жанка: абсолютно мой тип.

— Вы говорили про дело, Артур, — попыталась я стряхнуть эти чары.

Маг рассмеялся:

— Елизавета, вы неподражаемы. Отчего обязательно сразу дело? Можно же встретиться просто так.

— Вчера вы говорили про дело, — упрямо повторила я. Пора, пора было спасаться от этой роскошной расслабухи.

— Согласен, говорил. Тут, видите ли, такое обстоятельство. Поковырялся ночью в Интернете, прочитал кучу ваших статей о культуре. Вы и вправду профессиональный журналист, с хорошим слогом — это редкость. Но сейчас, сегодня я думаю, не опрометчиво ли сразу переводить наше с вами общение на деловые рельсы? А? Что скажете?

Я хотела ответить: мол, это зависит от того, что ему от меня нужно, — но вместо этого рассмеялась и сказала, что деловые рельсы еще никому не мешали. В противоположность не деловым, между прочим.

— Ну, как скажете, — загрустил Бернаро. — Дело, в сущности, пустяки. Я решил написать книгу. Биографическую. То есть меня заставляют мои западные продюсеры, и, в общем-то, заставляют правильно: чем тратить уйму денег на рекламу и пиар, лучше сделать бестселлер, который сработает как реклама и даже лучше. Меня знают в Европе, в Японии. А книжка закрепила бы успех.

— Все ясно: нужен человек, которому бы вы ее наговорили.

— Да! Как вы поняли, я писать не умею, да и некогда заниматься несвойственным мне делом. Не мое это. Взялась было девушка из московского пиар-агентства — я почитал и вижу: все не то. Лиза, это должен быть я, а не кто-то другой, но как это сделать, не знаю.

— Сделать-то в принципе можно, если, конечно, есть время.

— Сколько вам нужно?

— Не знаю. Может быть, месяцев пять.

— Два.

— Нереально.

— Не нужно писать «Войну и мир». К тому же, будет масса фотографий.

— Не знаю.

— Хорошо, три месяца устроит?

— Пять.

— Согласен на три с половиной.

— Нет, я должна подумать. И есть одно условие.

— Какое?

— Вы должны будете выделить на это время.

— То есть как?

— Если я возьмусь за работу, то она будет выглядеть так. Во-первых, я должна не только получить о вас нужную информацию: ну, родился, учился, женился. Этого мало. Я должна буду узнать о вас все, понимаете?

— Все, все, все?

— Ну, изнанку работы, процесс. Вашу кухню, короче.

— Да что вы! Хорошо, я вас понял, согласен.

Мы вернулись в столовую, где уже был подан десерт с шампанским, от которого я пыталась отказаться, впрочем, безуспешно. Мы молчали и слушали Баха. Бернаро зажег причудливые, все время меняющие форму свечи. Все было, как сказала бы Жанка, жутко изысканно, аж противно.

Однако молчать с ним под Баха было так легко и комфортно, что я всерьез начала опасаться тех самых неделовых отношений, которые, как сорняки после дождя, начали прорастать к концу вечера. Я настояла, чтобы домой меня отвез его водитель.

Глава четвертая Медные всадники

1

Подозрительно благостная полоса моей жизни, начавшаяся светским ужином у Бернаро, продлилась. Даже тяжкое ощущение утраты, не покидавшее меня после гибели Крутилова, словно бы притупилось. И запропастившийся куда-то Саша Водонеев вылетел из головы. Мне предложили съездить на гастроли в Питер. С «Другим театром». На неделю. В Ленинград!..

А в Питере к тому же томилась в загородном доме удачно вышедшая замуж моя подруга Ирка Верховская. Когда выяснилось, что как раз в это время ее муж отбывает в командировку, и мы будем свободны, как ветер, я поняла: во-первых, это неспроста, а во-вторых, так не бывает, и непременно прилетит какая-нибудь гадость. Таков мой стандартный контракт с небесной канцелярией: идущие косяком события со знаком плюс — гарантия того, что после дадут по башке.

Пока я размышляла, принять ли предложение Берна- ро, и соображала, что бы написать в свою еженедельную колонку «Шум за сценой» — уж скорее бы начинался театральный сезон, подкидывающий хоть какие-то информационные поводы! — раздался звонок, и неподражаемый голос тележурналистки Глафиры Сверкальцевой сообщил:

— Ну вот, я говорила: будет истукан!

Глафира, которая в хорошие времена дружила против меня, но как только начинала брезжить сколько-нибудь серьезная война, тут же вступала со мной в коалиционный союз, сообщила итог полугодового конкурса скульпторов на памятник основателю Города. Как водится, из того, что наличествовало, победил наихудший вариант: низкорослый уродец на коротких ногах и в кафтане, в окружении пушечных ядер.

Сама идея установки памятника Василию Татищеву, посланного Петром I создавать медеплавильные заводы на диком Урале, особых изысков и оригинальных художественных решений наскрести не могла, но то, что так называемый худсовет, то есть городничий и компания, влипнут в этом деле в банальность номер один, взволновало даже спящих летаргическим сном горожан. Которые и выразили общие настроения в эпистолярном жанре на заборах: «Татищев с яйцами, иди в .!» Проблема была даже не в том, что ядра в самом деле походили на яйца: многим не нравился автор скучного истукана — заслуженный скульптор К. Он этих истуканов страшно сказать, сколько наплодил за сорок-то лет творческой деятельности.

В свете надвигающейся работы с магом мне не хотелось ввязываться в это энергоемкое дело, но советский эпос, образцы которого пугали народ на городских площадях и скверах, был таким воинствующе безобразным, что на его фоне поносимый сегодня всеми московский скульптор Зураб казался прямо Микеланджело Буонарот- ти. Что мы имели? Группу революционных товарищей в промышленном районе, гераклообразного вождя в театральном саду и интеллигентного инженера-изобретателя на площади Любви. Был еще портативный субтильный Пушкин, но поэт погоды не делал, погоду делала гигантская, устрашающе былинного вида композиция — памятник защитникам фронта и тыла. Правда, за годы жизни в Городе я приучилась смотреть и сквозь нее тоже.

— Предложения есть? — спросила я у Глафиры.

— Черт с ним, со скульптором К., голосуем за конную статую скульптора З.

Чтобы я убедилась, сколь это прекрасно — конный Татищев на главной площади, — Сверкальцева тут же мне сбросила файл, и я ахнула: действительно, с конной статуей, символом всякого путного европейского города, мы можем иметь совсем другое лицо.

Кроме меня, Глафира позвонила Олегу Дуняшину из «Вечерки», и когда вечером мы собрались у него на военный совет, идея акции протеста была практически готова. Мы настрочили воззвание, разослав его во все СМИ, обзвонили приличных людей, изготовили плакат с изображением медного всадника на Камской площади, где намеревались стоять с ним сутки под прицелом телекамер и вербовать сторонников. От сторонников требовалось одно: принести на место действия камень, тем самым проголосовав за лошадь под Татищевым. Предполагалось, что гора камней впечатлит нашу мэрию, и, может быть, решение изменится.

Дня через два машина закрутилась, и когда я приехала на площадь, там уже играл Губернский военный оркестр, поднятый мною по тревоге накануне вечером, возле каменной кучи скандировала нехилая толпа студентов, а милиция, привлеченная этим зрелищем, грустно топталась поодаль, не смея приблизиться. Пока я давала интервью городскому радио, Глафира работала в прямом эфире — краем уха я ловила ее убойные фразы:

— Попранный статус европейского города! Образец воинствующей пошлости! Аляповатый провинциализм!

«Наверное, такие, как Сверкальцева, раньше и делали революции», — думала я, ни одной минуты не веря в успех предприятия. Но не реагировать совсем было нельзя, вот мы и резвились на радость коллегам, страдающим от отсутствия событий в летнее межсезонье. Военный оркестр отыграл свои марши — явился кантри-фолк квинтет, затем какая-то рок группа, которую мы даже и не звали. Народ прибывал и прибывал, и мы втроем уже не успевали объяснять всем и каждому, в чем, собственно, дело. А дело, как я понимаю, было не только в уродливом памятнике: когда в вашей жизни ни любви, ни конной статуи, а где-то впереди маячит хронический ноябрь, не захочешь, да выйдешь на площадь.

— Что, решили брать Зимний? — вздрогнула я от низкого баритона Бернаро, который неслышно подошел ко мне сзади и, я была уверена: подслушал мои мысли.

— Ну да, вроде того. Вы проезжали мимо?

— Нет, мимо я не проезжал, но услышал ваш голос по радио и решил все увидеть своими глазами.

— Вам нравится?

— Статуя? Нравится. Но так вы не добьетесь ничего.

— Тогда скажите как.

— Не знаю.

Глафира, у которой при виде Бернаро от изумления чуть не выпали глаза на асфальт, уже пробиралась к нему с микрофоном, делая мне отчаянные знаки.

— А сейчас, — воодушевленно чеканила она, — мы услышим мнение человека, которого знает весь мир, и который как никто может прокомментировать результат этого конкурса.

Я улыбнулась Бернаро.

— Маэстро, — обратилась к нему Глафира, — какой бы памятник поставили вы?

Маэстро помолчал, посмотрел на плакат и включил все свое обаяние:

— Я поставил бы конную статую, которая стала бы композиционным центром проспекта. Наш город очень изменился и похорошел за последнее время, но, как мне кажется, конный Татищев добавит ему элегантности. Я думаю, по этому вопросу нужен референдум.

Глафира светилась от счастья:

— Почему вы решили принять участие в акции? Насколько мне известно, специально вас никто не приглашал.

Бернаро прищурил свои черные, как уголь, глаза и, лукаво глянув на меня, изрек с самым серьезным видом:

— Я уважительно отношусь к городской прессе, и коли уж господа журналисты вышли на улицы, к их мнению стоит прислушаться.

— Что и требовалось доказать, — выключила микрофон сияющая Глафира и окинула победным взглядом толпу. Вдруг обнаружилось, что наступила тишина — народ расступился и во все глаза смотрел на одетого в легкий черный камзол Бернаро, который выглядел как испанский гранд — только без шпаги на левом бедре.

Бернаро рассмеялся, подмигнул стоящему рядом мальчишке, достал из кармана колоду карт и, обойдя круг, предложил желающим загадать карту. Колода взвилась вверх, образовала Эйфелеву башню и, удержавшись в этом положении несколько секунд, превратилась в винтовую лестницу. Затем легко сложилась, образовала колесо, которое трансформировалось в змейку и, наконец, в восьмерку. Выстроив из колоды еще три-четыре фигуры, Бернаро обошел круг, назвал все задуманные карты, сорвав аплодисменты и крики «браво». Застыв на несколько секунд, он вытащил из кармана уйму связанных концами платочков, которые развязывались под его взглядом и образовывали странные конфигурации вроде легкого парусника. Он, кажется, совсем не напрягался, не делал отвлекающих движений, и все происходило словно в записи, из которой вырезаны накладки.

Я не люблю фокусы в частности и эстраду вообще. Для меня в цирк сходить по работе — мученическая мука. Но тут я поймала себя на том, что вместе со всеми полностью подчинена этому волшебному зрелищу и выключена из прочей жизни. Я даже ни о чем не думаю. И дело вовсе не в фокусах. Дело в самом маге, который, без сомнения, обладает гипнотическим воздействием на людей, а, может, кое-чем похуже. Вместе с тем картинка этого уличного концерта была столь странным, дискомфортным зрелищем, что я, не отдавая себе отчета, сделала несколько шагов назад, пытаясь сократить план и не видеть деталей: облик иллюзиониста никак не вписывался в предложенные обстоятельства, был им чужероден, примерно как компьютерная графика — реально отснятому кадру. И я не понимала почему. А главное, не могла себе ответить на вопрос, что же меня так взволновало. Маг Бернаро здесь, конечно, инопланетянин, это ясно. Но мало ли мы созерцали инопланетян в виде, например, группы «Депеш Мод»», зачем-то посетившей Город пару лет назад? Или в виде десанта звезд мексиканского сериала «Просто Мария»?

Нет, дело не в «инопланетности». Тогда в чем? Устав от безрезультатных размышлений на эту тему, я достала мобильник и обнаружила, что мне звонил Хусейнов. Попыталась набрать его номер, но Хусейнов оказался вне зоны, я послала ему эсэмэску с просьбой перезвонить.

Импровизированное представление прекратилось так же внезапно, как и началось, образовалась очередь за автографом, и я ждала довольно долго, чтобы поблагодарить маэстро.

— Из спасибо шубы не сшить, — пожимая плечами, ответил Бернаро и в своей манере пристально посмотрел мне в глаза. — Что вы решили с книгой?

— Я решила, что да. Я возьмусь. Только вот.

— Только что? — резкое движение головы выдало нетерпение мага.

— Я уезжаю на неделю в Петербург. Командировка. Вернусь — и мы приступим, если вы не против.

— Неделя так неделя. Хорошо, — вернулся Бернаро к своей обычной беспечной манере и, не прощаясь, удалился прочь.

***

К ночи заметно похолодало. Некстати выяснилось, что очередная осень опять катит в глаза, не спрашивая позволения, и, заметно приуныв, мы все-таки решили не отменять ночную часть митинга. Когда совсем стемнело, о планшет с всадником споткнулась юная компания с гитарой, и мы до рассвета слушали странный музыкальный микст, попытки идентифицировать который оказались безуспешны. Толку от этого сидения на площади не было никакого, но «суточная акция» — это звучало гордо, и, значит, приходилось сидеть.

Я не любила ночной летний Город с его поздними закатами и ранними рассветами, по сути — теми же белыми ночами, когда, по моим ощущениям, время вдруг разворачивалось и начинало течь вспять в те, «дотатищевские», темные времена, в которые и Город-то как таковой отсутствовал, а стояли тут непроходимые леса да текла сквозь них Кама, а до Петербурга можно было добраться только обозом за два — два с половиной месяца. По моим ощущениям, в эти белые летние ночи вся суетливость-современность отменялась, становилась бутафорской, не имела власти и выглядела лишь зыбкой декорацией, для чего-то оставленной на великой и древней земле. Казалось, строгие величественные боги этой земли однажды решат, что никакой цивилизации им здесь не нужно, взмахнут перстами — и цивилизация исчезнет вместе со своими переливчатыми огнями, выхлопными газами, ночными клубами и прочей чепухой. Я не любила эти ощущения и не смотрела в белые ночи. С наступлением дня все это проходило, забывалось, делалось смешным и неважным, днем время опять текло «правильно», и опасаться было нечего — до следующей ночи. С вступлением темноты в свои права, примерно к середине сентября, эти тревожащие настроения начинали слабеть, а к зиме, когда день истекал к пяти пополудни, исчезали, стирались совсем.

Даже сейчас, под сенью Башни смерти, знаковой городской достопримечательности и основного столпа его архитектуры, я ощущала этот трепет обратного тока времени, пронизанного взорами языческих богов. Не помогали ни мигающие светофоры, ни бодро прыгающие картинки рекламы — вместо постиндустриального потребительского и скоростного двадцать первого на дворе опять стоял «натуральный» и медленный восемнадцатый век. Время от времени я пыталась спрятаться от него в круглосуточном «Cafe Black», и это ненадолго помогало. Но когда голубоватую подсветку Башни со страшным и до конца не разгаданным названием поглотил зловещий багровый рассвет, как мне показалось, занявшийся раньше обычного, тревога стала нестерпимой, и я чувствовала то, что чувствовала всегда: неизбежность, бессильность, печаль. Правда, сейчас к этому примешивалось нечто, чему я не могла дать точного определения. Я знала, что это пройдет, что к утру от тревожных призраков не останется и следа, но не могла не признать очевидное: сейчас они подобрались вплотную.

2

Честно отбыв на площади сутки, истекающие минуты которых стояли на месте, как последние бастионы, мы поехали к городничему — разбрасывать камни. Долгожданное утро, против обыкновения, не принесло покоя, но бессонная ночь вместе с холодом сделали свое дело, и я уже не чувствовала ничего, кроме жуткой усталости. Усталость, в конце концов, заглушила на время ту непонятную тревогу, которая продолжала окутывать меня вкрадчивым и незримым туманом.

Городничий, кстати, бывший городовой, нестарый и бодрящийся мужчина, как только избрался на этот пост, стал жестко следовать неукоснительному правилу: он всегда и везде улыбался. Поносит его пресса — скрежещет зубами и улыбается, устраивает выволочку подчиненным — шипит и улыбается, вокруг говорят непонятные вещи — молчит и улыбается. Он и принял нас сразу, не желая давать врагу такие козыри, как отказ в личной встрече. И все время, пока неутомимая Глафира (ночное дежурство ничуть на ней не отразилось) наглядно объясняла ему преимущества всадника над пешеходом, мы видели радушную улыбку, за фасадом которой прочесть что-либо было решительно невозможно. Спектакль закончился — можно ехать домой.

— Ты что-то совсем бледная, бедная Лиза, — посочувствовал мне на улице Олег, но сочувственная его улыбка — не в пример бодрому оскалу городничего — вышла вымученной, как все это непонятное утро, которое уже, слава богу, было на излете. — Тебя подвезти?

Если бы у меня были силы, я бы изумилась вдруг прорезавшейся галантности Дуняшина, которая никогда не входила в список его добродетелей. Силы кончились: я помотала головой и побрела к трамваю.

Мой мобильник давно разрядился, но добравшись до дома, я не нашла в себе мужества привести его в чувство. И зачем? Все равно я сейчас никакая. Спать! Ну, а после — отписываться. Чуть отогревшись в душе и налив себе чаю, я забралась в постель и по инерции щелкнула пультом. Шел местный «Утренний вестник».

— .поздно вечером во дворе одного из домов по улице Петропавловской был найден труп Александра Водо- неева, известного актера и поэта, исчезнувшего несколько дней назад. Причина смерти выясняется.

Машинально допив чай и обнаружив, что у меня от холода и шока начинают стучать зубы, я опять поплелась в душ — согреваться. Через сорок минут сделала два звонка — редактору, затем Хусейнову — и на автопилоте отправилась на работу.

Бодрый шеф, для которого каждое утро, видимо, являлось началом новой жизни, потому что ночами он спал, указал мне на стул и поглядел выжидающе-весело.

— Молодец. Ну? Кто следующий? — резво выкрикнул он, весь подавшись ко мне, словно видел впервые.

Я вопросительно смотрела на редактора, изображение которого в моих глазах двоилось и прыгало.

— Звонил этот, как его. Ларионов. Ну, следователь по Крутилову. Говорит, ваша Кронина — ведьма: про кого ни напишет, все мрут. Это ж надо, какой наблюдательный! И жена моя тоже заметила.

— Нет, не все, только Гоша Крутилов. Да вы что. Это же совпадение! — наконец-то дошло до меня, и я, как ужаленная, подскочила на стуле.

— Не уверен. Но здорово, классно. Журналист, если он настоящий, должен задницей чувствовать тему. Тут не знаешь, как сделать тираж, как им выдать зарплату, а она — совпадение. Дудки! Молодец. Продолжай в том же духе.

Ответсек Юрий Иваныч тоже посмотрел на меня странно и все время, пока я рылась в завалах секретариата, пытаясь выбрать лучший Сашин снимок для завтрашнего номера, барабанил по столу пальцами левой руки и напевал что-то революционно-комсомольское.

— Когда сдаешь репортаж с площади?

— Часа через два. На последнюю?

— Нет, на первую.

— Да? Удивительно.

— Шеф сказал, что на первую. Лиза. Только ты никого не хвали. Ты уж так. да. пиши нейтрально.

Я взглянула на ответсека и увидела в его глазах то же, что и во взгляде редактора:

— Юриваныч, и вы. Это! Все! Совпадение! Это. — Не зная, что сказать, я опустилась на старую кипу газет, испокон века гнездившуюся в углу, и вдруг разревелась: с десяти фотографий одновременно смотрел на меня Саша

Водонеев и ничего не мог мне сказать.

***

В отличие от балетмейстера Крутилова, поэта Водонее- ва Город хоронить не собирался. Сашу провожала горстка тех, кто его знал, и до кого успела дойти страшная новость. На траурной церемонии были актеры «Другого театра» и несколько дам «от культуры», замеченных на всевозможных вечерах поэзии.

— Почему в филармонии? Почему не в театре, где он проработал всю жизнь? — шептались пожилые билетерши, поправляя венки возле гроба, установленного в скромном фойе.

— Говорят, не позволил Шапиро.

— Да и Хусейнов-то насилу согласился. А неоткуда больше хоронить. Вот так. Дожить до этаких-то лет и быть бездомным.

«Все состояние проел на леденцах».

Панихида уложилась в пятнадцать минут, все выступающие смотрели куда-то вбок, а на лицах читались бессилие и досада, и, видимо, чувство вины. В воздухе висели общая растерянность и смутное ожидание: наконец, придет кто- то всезнающий и компетентный и объяснит, что же это такое происходит и каков в этом истинный смысл.

Я не заметила, как вошла Маринович — мне показалось, она возникла возле гроба, будто из-под земли. Ухватившись за его край, долго и напряженно стояла у изголовья, словно боясь упасть. За ее, как мне показалось, надломленной спиной возвышался невозмутимый, всегда с одинаковым выражением лица Матвей Рольник, взявший на себя временное руководство Балетом Крутилова. С белыми окаменевшими губами, в чем-то черном и длинном, Маринович походила на простую деревенскую бабу, которая вот-вот начнет прилюдно причитать и голосить. Все расступились и не сводили с нее глаз, испуганно ожидая именно этого. Но ничего не произошло. Маринович наклонилась, поцеловала покойника в лоб и что-то вложила ему в руки со словами:

— Эх, вы, белые рыцари!

Задержавшись на несколько секунд, ни на кого не глядя, она взяла под руку Рольника и, тяжело ступая, направилась к выходу.

После этого все задвигались и вздохнули; стало понятно, что скоро вынос, но меня ожидало еще одно удивление. Словно на сцену, беззвучными шагами в фойе вошел иллюзионист Бернаро, возложил невероятных размеров букет белых роз и, с минуту постояв возле гроба, поднялся наверх, скрывшись в своих репетиционных апартаментах. На нем были солнцезащитные очки и все тот же камзол, что на площади. Я тотчас забыла про Маринович и смотрела в ту сторону коридора, куда ушел Бернаро, размышляя о том, что такие персонажи, как он, никак не монтируются с бездомными поэтами, которые спускают единственную недвижимость, чтобы издать свои стихи. Такие, как Бернаро, должны их отрицать.

Но, может быть, его цветы — просто вежливость? Долг перед коллегой-артистом?

Начался вынос, а я, торопясь в редакцию, не поехала на кладбище: до отъезда в Петербург-Ленинград нужно было сдать еще один материал.

Это, впрочем, оказалось невероятно сложно. Сидя совершенно одна в притихшей к концу рабочего дня редакции, я совершенно не могла сосредоточиться, то и дело сбиваясь на внутренний просмотр картинки Сашиных похорон с Ма- ринович у гроба. И эта ее странная фраза про рыцарей. К вечеру я уже стала сомневаться в том, что услышала: белые? бедные? бледные? Что она имела в виду? Отчего «вы», а не «ты»? Значит, рыцари — они? А кто они, если это «они»?

И стало понятно: я никуда не двинусь, не сяду ни в самолет, ни в поезд — я просто обязана это узнать.

***

Маринович я позвонила прямо с утра, пытаясь договориться о встрече, но правая рука Георгия Крутилова, всегда и везде действующая по собственным, ею установленным правилам, через десять секунд бросила трубку.

Вторая попытка была чуть успешнее.

— Что вам еще от меня нужно? — бесстрастно вопросила Ника. — Я рассказала все — и вам, и Ларионову, и всем, кто лез ко мне со своим любопытством.

Но, выслушав мой вопрос о «белых рыцарях», проговорила неожиданно спокойно:

— Елизавета Кронина, среди безграмотного стада журналистов я выделяю вас за вашу образованность, вы это знаете. И все-таки отказываю в комментариях. Прошу вас, больше не звоните!

Без всякой надежды я набрала Людмилу Стрельцову, и через час мы сидели в том же кафе, что и три недели назад. Как и тогда, Людмила с отвращением курила и тушила сигареты, задумчиво качая головой на все мои вопросы:

— Не знаю. Не припомню. Очень странно. Вы понимаете, ведь Маринович — фантазерка, назначит окружающих на должности героев и носится со всем этим: кто Сирано у ней, кто Дон Кихот, кто Зигфрид. А сама — «железный Феликс» плюс восторженная дура. В одном лице. А тут поэт, особая статья, они и говорили-то стихами.

Извинившись перед Людмилой за напрасное беспокойство, я поехала домой — собирать дорожную сумку. Провозившись до глубокой ночи, осознала, что за оставшееся до отъзда время не успею сделать и половины намеченного, как это всегда бывает накануне командировки. Заводя будильник на половину восьмого — время, которое ненавижу, — я с изумлением услышала телефонный звонок.

На часах была половина первого.

— Елизавета, я вас не разбудила? Слава богу. Это Стрельцова. Простите, что звоню среди ночи, но вообще- то я, кажется, знаю, кто такие эти рыцари. Встретиться завтра у меня не получится, так что рассказываю прямо сейчас.

— Я слушаю, Людмила. Говорите, — опустилась я на пол, вдруг почувствовав резкую слабость.

— «Белые рыцари» — это такое тайное общество. Нет, даже орден. Его Георгий и Саша Водонеев придумали, на первом курсе института. Звучит претенциозно, но ничего серьезного в этом «ордене» не было. Ребята собирались на студенческие пирушки и, чтобы пить не ради пития, решили вдохнуть в это занятие идею. Вроде бы тогда они поклялись во что бы то ни стало сильно преуспеть и стать знаменитыми. Причем не в Москве, не в Париже, а именно здесь, в Городе. Знаю я об этом мало, потому что Гоша крайне неохотно говорил на эту тему. Там был строгий мальчишник: провинившихся изгоняли без права восстановления. Я бы и вовсе об этом ничего не знала, но как-то подслушала телефонный разговор. Потом как-то Сашка обмолвился. Ну, кое-что у Гоши выпытала. Ничего особенного не помню, ведь больше двадцати лет прошло!

— То есть они хотели доказать, что прославиться можно и работая в провинции?

— Да, вот именно. Для них ведь, для всех почти, Город и был относительным центром, столицей. Они же все из маленьких городков и поселков понаехали, как сейчас говорят. Ну и решили, что это не случайно, судьба им дарит шанс, и нужно им воспользоваться. А вскоре и сами поверили в провидение, собравшее их в Городе.

— Понятно. А кто там был, кроме Георгия и Саши?

— Да всего двое-трое. Сначала-то их было гораздо больше, но кто-то ушел, кого-то прогнали, и, как я поняла, решили больше никого не принимать. Я так думаю, принимать было некого — не дотягивали кандидаты до гениальности.

— А кто отбирал-то?

— Сами и отбирали.

— Да, интересно очень. Кто же еще там?

— Художник Марк Фомин.

— Что вы говорите! Сегодня получила приглашение на его юбилей: двадцать пять лет творческой деятельности. Художник спорный, но талантливый, и, если бы не бесконечные пиар-акции имени себя, был бы очень симпатичен. Любопытно.

— Четвертый — пианист Вадим Арефьев.

— Да, знаю, в оперном театре.

— И что, хороший пианист?

— На два порядка выше остальных. Он ведь после института культуры еще в Гнесинке учился, аспирантуру окончил, потом неизвестно почему — хотя теперь-то понятно почему — вернулся в Город. Часто ездит за границу на гастроли. А пятый?

— Вот пятого не знаю. Он пришел к ним позже и вроде стал там главным.

— Я думала, что главным был Георгий.

— До какого-то времени — да. Но тот, пятый, принес нечто такое, с чем все они стали считаться. Не знаю, боюсь соврать, но, кажется, он увлекался эзотерикой и парапсихологией, и слушались его беспрекословно.

— Чем же они занимались-то, эти «белые рыцари»? — после паузы спросила я, ошарашенная информацией, которую еще предстояло переварить.

— Спорили, рассуждали, строили планы. Повторюсь, все они были приезжими, без связей, без родных и без жилья. Вот и сбились в стаю. Все бредили Серебряным веком, а там же сплошь и рядом литературные кружки и общества. Скопировали что-то и носились с этим.

— А потом-то, после института??

Людмила замолчала и задумалась.

— Ой, по-моему, они просто об этом забыли. Прошло столько времени. Но вот жили так, как задумали. Как договорились. Внешне словно бы ничем связаны уже не были, это я по Гоше знаю. Странно, сейчас вам рассказываю и сама поражаюсь тому, что не вспомнила сразу.

— Как вы думаете, а почему Маринович отказалась мне говорить про такие невинные вещи? И откуда-то знает же она об этом!

— Должно быть, Гоша все-таки рассказал. А почему не говорит? Где Ника, там всегда выкаблучивание и капризы.

***

Будильник я, конечно, не услышала — меня разбудил настойчивый телефонный звонок, и вместо «здравствуйте» я услышала:

— Отчего же вы мне не звоните?

— Оттого что я еду сегодня.

— Я знаю, что сегодня, но потому и спрашиваю: кто вас отвезет на вокзал?

Кто меня отвезет на вокзал. Во все мои здешние времена это был вопрос вопросов, и с тех пор, как из моей жизни исчез Бакунин со своей «Волгой», я всякий раз ощущала болезненный укол пустоты: как правило, провожать (и встречать! главное-то — встречать!) меня было некому, не считая, конечно, Жанетты. Но Бернаро своим невинным вопросом меня поставил в тупик и, окончательно проснувшись, я попыталась отшутиться:

— В Городе существует и ширится служба такси.

— Да вы что? Не заметил. Во сколько ваш поезд?

— Кажется, в полночь.

— Заеду в одиннадцать, — без паузы проговорил Бер- наро, и пока я размышляла, как ответить, он отключился и пропал.

Вернувшись в утреннюю реальность, которая всегда мне давалась с трудом даже после крепкого чая, я поняла, что не могу думать ни о чем, кроме сомнительного общества «белых рыцарей». И, несмотря на бесконечный список запланированных дел, меня так и подмывало прямо сейчас мчаться к Фомину, с которым я даже была относительно знакома. Тем более, повод был: приглашение, юбилейная выставка. После разговора со Стрельцовой меня просто распирало любопытство, и, поборовшись с ним минут десять, я все-таки позвонила по указанному в приглашении телефону.

— Марк Михайлович уехал в Москву, что ему передать? — промяукала секретарша и, пообещав мне встречу с ним не раньше, чем через три дня, просила прислать список (!) вопросов (!) моего интервью.

Я собралась было полюбопытствовать, не спутала ли она своего Марка Михайловича с президентом России, но, благоразумно решив не портить отношения с обслугой до поры до времени, сказала, что личных вопросов не будет.

Однако интересовал-то меня как раз личный вопрос, и если бы не «белые рыцари», из которых непонятным образом погибли двое, я только по приговору суда стала бы писать об этом его юбилее. Наскреб же где-то двадцать пять лет «творческой деятельности», а институт закончил двадцать лет назад! Но придется писать, чтобы узнать всю историю.

День разошелся на суету, перепалку с редактором, вычитывание в полосе материала о тюзовских гастролях во Франции, на чай с Жанеттой и Галкой, которая все-таки написала судьбоносное письмо своему Аркадию и теперь пребывала в анабиозе ожидания. А в конце дня был звонок Ларионова, следователя по делу Георгия. Я вспомнила, что видела его на Сашиных похоронах. Господи, неужели и тут убийство?! И чем я могу помочь? Узнав, что уезжаю, отложил встречу на потом. Однако к вечеру, когда за мной заехал Бернаро, в голове моей опять торчали гвоздем эти «гении-рыцари».

— Я видела вас на похоронах у Саши Водонеева, — сказала я, чтобы что-то сказать. — Вы были дружны?

— Знакомы. Город невелик. А когда в нем живешь двадцать пять лет, новых лиц остается все меньше. Разумеется, и вы, и я вращаемся в определенном срезе, который узок, как круг тех революционеров, далеких от народа.

— Мы вращаемся в разных кругах.

— Которые в известной степени накладываются друг на друга. Лично я предпочел бы в своем не вращаться.

— Да вы и не вращаетесь, по-моему. Ездите по миру или сидите в своем замке, пока не прискучит.

— Вы расстроены, Лиза.

— Нет, но как вам сказать. Сбита с толку. Три недели назад -Крутилов, почти следом за ним — Водонеев.

— Что поделать, все люди, все смертны.

— Но не в сорок же два года, на пике успеха! И за что было их убивать? Не политики, не бизнесмены, не банкиры!

— Разве Водонеева тоже убили? — не сразу спросил Бернаро.

— Ой, не знаю я.

— Поезжайте, забудьте об этом. Вы вернетесь, и все прояснится.

Маг молча проводил меня до вагона, на несколько долгих секунд задержал мою руку в своей и неожиданно мягко сказал:

— Прошу вас, непременно возвращайтесь.

***

«Прошу вас, непременно возвращайтесь» — эта фраза кружила в моей голове, когда поезд тронулся, вырываясь из плена Города, и застучал по железнодорожному мосту, его последней пограничной зоне. Как будто я и в самом деле могу не вернуться.

Минут сорок я стояла, прикованная к окну, хотя выучила наизусть и декорации промзоны, и пришпиленные к ней овраги и перелески. Изредка мелькали трогательные огоньки полустанков. Каждая знакомая картинка отдавалась отзвуком боли, словно я и в самом деле уезжала навсегда-навсегда. Это Город даже на расстоянии не желал отпускать от себя и выбрасывал свои сети.

Когда я с усилием отошла от окна, попытавшись укрыться в купе, о меня споткнулся Гена Матвеев, актер «Другого театра» — он играл там практически все главные роли.

— Елизавета, вот вы где! А мы вас потеряли. Идемте, быстро! Все в седьмом вагоне.

— Простите, Гена, но я так устала. Давайте, если можно, без меня.

— Без вас нельзя. Помянем Сашу.

Это был тот самый случай, когда проще согласиться, чем объяснить свой отказ, и я пошла вслед за ним. Я не любила шумные актерские компании, считая их в чужом пиру похмельем, их шутки мне казались неуклюжими, и попросту мне не хотелось тратить время. Мне хотелось залечь с книжкой в купе и вспоминать интонацию, с которой Бернаро просил меня возвращаться.

Разлили водку по стаканчикам, не чокаясь, выпили. И опять, как на похоронах, все смотрели куда-то вбок, избегая встречаться глазами. Чувство общей вины перед Сашей наполняло замкнутое пространство и, не находя выхода, сгущалось, стояло стеной. Казалось, сам воздух стал плотным и вязким.

— Ведь все знали, все видели, что происходит, и никто, никто не помог! — запинаясь и задыхаясь, горячо заговорила тонкая белокурая девушка. Она была мне незнакома — видимо, недавно появилась в труппе. — Жил практически на улице, ночевал по друзьям, занимал-перезанимал деньги. Его выгнали из театра — все промолчали. В театре абсолютная монархия. И еще он все время кашлял. Курил и кашлял, недоедал, наверное. Но на дворе- то двадцать первый век! И не война, не голод, всего в избытке.

— Ты просто очень молодая, Даша, простых вещей не понимаешь, — погладил девушку по голове Матвеев. — В том весь и парадокс: нельзя помочь другому, понимаешь? Притормозить процесс — возможно, да и то на время. Каждый сам пишет текст своей жизни.

— Но попытаться! Попытаться. Хотя б чуть-чуть, совсем немного. Никто не захотел!

— Последний год с ним говорить-то было невозможно. Писал, как сумасшедший, был одержим одной идеей — издавать свои стихи, любой ценой. Вот и издал ценой собственной жизни.

— Скажите, Лиза, он успел прочесть вашу статью?

— Не знаю, думаю, что нет.

— Пусть вон Шапиро лучше почитает!

Ребята высыпали курить в тамбур, и когда мы с Матвеевым остались вдвоем, он сказал:

— Перед тем, как продать квартиру, Шура перетащил ко мне весь свой архив: блокноты, диски и кассеты — сохрани, мол, до лучших времен. Ввалился выпивши, под вечер, без звонка. У меня был коньяк, посидели. Да, года полтора назад, весной. Вот тогда он и взял с меня слово: если что с ним случится, издать его книгу, последнюю. И много раз потом напоминал об этом. Теперь вот не знаю, что делать.

— Вы смотрели архив?

— Не смотрел.

— Если можно, то я бы взглянула.

— Нет проблем, да и Сашка. Он был бы не против.

— Можно написать заявку на грант, обратиться в министерство культуры.

Матвеев только рассмеялся:

— Он их замучил этими заявками! И их, и нас, и всех вокруг. Вы знаете, ведь я три года проучился в медицинском, хотел стать психиатром, между прочим. И я могу сказать: в последние три года у Водонеева была самая настоящая сверхценная, бредовая идея — издавать свои стихи. Он с ней ложился, с ней вставал, с ней выходил на сцену.

— Но что в этом странного? Любой, кто пишет, хочет опубликоваться, быть прочитанным, услышанным.

— Но не любой готов за это умереть.

— То есть вы думаете, что это было болезненное, неадекватное состояние?

— Я не знаю, теряюсь в догадках. Вон наш заслуженный, Игорь Шеронов, он, между прочим, тоже пишет. Прозу, и уже давненько. Что-то печатают в толстых журналах, что-то там ему заворачивают, но это, понимаете, часть жизни. В других частях своей жизни он играет в театре, растит дочек и ездит с женой на дачу.

Я представила дородного, добротного, более чем трезвого актера Игоря Шеронова, и опять до слез стало жаль Сашу.

— Не знаю, — продолжал Матвеев, — что это: сверхценная идея или навязчивая жажда славы, что тоже присутствовало, но свою жизнь Шура ценил и использовал только как возможность «производства» стихов.

Чуть подумав, я все же спросила:

— Вы ведь учились на актерском примерно в то же время, что и Водонеев. Что такое общество «Белые рыцари»?

Правильное и даже красивое лицо Матвеева выразило такую степень недоумения, что я поняла тщетность вопроса.

— Революционное общество? — переспросил он. — В девятнадцатом веке?

— Да вроде двадцать с лишним лет назад было в вашем институте студенческое общество с таким названием.

— Удивительно. Первый раз слышу.

3

— Лизавета! — закричала мне из толпы встречающих Ирка, и, расталкивая народ локтями, стала пробираться к дверям вагона.

В этой нетерпимости даже минутного ожидания и стремлении немедленно действовать она была вся. Ирка и на экзамены всегда ходила только в первой пятерке, и замуж тоже вышла раньше всех.

— Стой там, сейчас выйду, — попыталась остановить ее я, но она уже держалась за поручень вагона, пытаясь ухватить мою сумку.

— А чего поездом? — удивилась Верховская. — Самолетом быстрее. Так, сейчас едем ко мне, бросим вещи, и — в город.

— Может, я лучше в гостиницу?

Ирка встала как вкопанная:

— Что, в какую гостиницу? Я ее жду, дни считаю, не знаю, как встретить, куда посадить, а она мне какую-то дичь про гостиницу. Я тебе говорила: Костик у бабушки в Ярославле, мой в Финляндии и вернется через неделю. Да если б даже и был здесь! Не волнуйся, буду на это время твоим личным водителем, меньше часа от города, слышишь? — И гордо распахнула передо мной дверь черного джипа: — Как?

— Слу-ушай, какой зверь! И ты с ним управляешься?

— Я же тебе говорила, — почти обиделась подруга.

— Правда? Не помню.

— Лизка, выглядишь классно. Похудела и вроде бы выросла. Слушай, волосы длинные — здорово!

Не сводя с меня своих расширенных от радости глаз, она резко рванула с места и, лавируя между машинами, начала выбираться из города, на который я смотрела во все глаза, как будто видела впервые.

— Потерпи-потерпи, мы вернемся. Отдохнешь — и отправимся, по местам боевой славы. Только жаль, что былой. Лиза, Лиза. Ну, а я потихоньку толстею.

— Где? Не вижу, такая же точно, а мы виделись.

— Три года назад! Лизка, ведь целых три года! Вот тогда я была пятьдесят пять. А сейчас — шестьдесят, просто ужас.

— Не выдумывай, все хорошо.

— Мне ходить тяжело, понимаешь?

— Ну, худей.

— Не могу я худеть.

— Почему?

— Потому что собаке нужны впечатления.

— Ты завела собаку?

— Нет. Собаку завел наш сосед и носится с ней по всему околотку, говорит, что собаке нужны впечатления, чтобы она не зачахла. А поскольку у меня впечатлений ноль, то мои впечатления — это еда. Как же я похудею?

— А ребенок, муж, работа? У вас новый дом, наконец.

— Вот именно что дом, ребенок, муж. И всех нужно обслуживать. С работы я практически ушла, так, делаю отдельные заказы.

— Ушла? Ты — отличный дизайнер.

— Лиз, Костя несадовский, через год пойдем в школу. Да если ездить каждый день на службу, потратишь больше на бензин, и это не считая сил и нервов.

— А гувернантка, нянька?

— Агентствам я не доверяю, а чтоб таких знакомых — нет. У Вовы фобия к тому же: чтобы в доме не было чужих.

— А моет кто твои четыреста квадратов?

Верховская вздохнула:

— Угадай с трех раз. Ну, здесь уже не так печально: когда он уезжает, контрабандой вызываю тетеньку из службы, и тетка драит дом от цоколя до крыши.

Я не заметила, как мы добрались до небольшого коттеджного поселка, спрятанного в сосновом лесу. Ирина подъехала к одному из домов, нажала на пульт, ворота поднялись, и мы въехали в небольшой аккуратный двор особняка из желтого кирпича с ярко-синей крышей и целым набором причудливых окон, плодом дизайнерской фантазии хозяйки. По дорожке, вымощенной желтым кирпичом (привет «Волшебнику Изумрудного города», любимой детской книжки Ирки), мы прошли к главному входу и очутились в царстве белых, золотых и серебристых тонов обожаемого Ириной парадного классического стиля, в котором был отделан весь дом.

— Ну, ты даешь! Нет слов, — попыталась я выразить свой восторг, но Ирка его сразу пресекла:

— Место здесь — да, золотое. Дом тоже ничего, ломала голову. Но обои китайские, плитка дешевая, колонны — полиуритан. Иначе разоришься — площади! Есть, правда, мрамор на камине. Ну, мебель дорогая, итальянская. Купила, не сдержалась. Остальное — ширпотреб.

— Что ты говоришь! Да здесь, как в мини-Эрмитаже.

— Старалась. Понимаешь, не переношу я этот, как его, хайтек. Куда ни плюнь, везде хайтек, который устарел, когда родился. А все копируют, копируют, копируют! Что за радость тащить к себе штампы! Вот купишь себе дом — отделаю не хуже.

Проводив меня в ванную, она умчалась на свою фешенебельную кухню, посоветовав непременно воспользоваться громоздившимся в углу массажным креслом:

— Гарантирую: лучше всякого мужика!

Через два часа, причесанные и со свежим макияжем, мы уже бродили по Юсуповскому дворцу, внутреннее убранство которого на первый взгляд не сильно отличалось от красот Иркиного дома. Она по ходу пьесы что-то зарисовывала и фотографировала, а я не могла оторваться от вида Набережной Мойки, манящего меня из каждого балкона и каждого окна. Невероятное количество лет дворец имени Феликса Юсупова, как и Мойка, 12, как и храм Спаса на Крови, стоял на реставрации, затем, источающий агрессивные запахи ремонта, он все же открылся, и вот только теперь, изрядно проветрившись и задышав, стал приобретать первоначальный вид. Мне так хочется думать, что этот вид — первоначальный, что я мысленно населяю его всевозможными призраками, которые, должно быть, навещают его ночами, как всякое место, призванное консервировать время. Время и в самом деле отчасти поддается консервации, и в Юсуповском домашнем театре меня застала врасплох мысль о том, где будет «храниться» наше время, и я с ужасом поняла, что кроме торговых центров, получается, негде.

— Не выпить ли нам кофею? — устало поморщилась Ирина и потащила меня вниз, в кафетерий. — Программа сегодня большая, надобно набраться сил.

— А что у нас в программе? — встрепенулась я, и она рассмеялась:

— Ну, ясно дело, что. Сейчас мы, охая и ахая, потащимся по набережной — вздыхать по сторонам, пройдем через Исакий и станем падать ниц пред Медным всадником. Засим версты четыре вдоль Невы и в Летний сад — там можно посидеть, перекурить немного. Потом ты вспомнишь Инженерный замок, и я скажу, что это точка нашего маршрута на сегодня. Мы где-то пообедаем, а потом — танцевать в ночной клуб.

— Я не одета! Ты же не предупредила!

— Ну, если б я тебя предупредила, ты совсем никуда бы не пошла. Можно подумать, я тебя не знаю! Да не переживай, сегодня в клубы ходят как попало.

— Ладно, ладно, сходим, посидим немного.

— Не посидим, а потанцуем.

— Хорошо, совсем чуть-чуть. Ты лучше расскажи мне про Володю.

Ирина вздохнула, наморщила нос:

— А что. Володя как Володя. Всё как всегда, работает до ночи.

Повисла странная, многозначительная пауза, в течение которой Ирка, видимо, раздумывала, говорить или не говорить, и я ее поторопила:

— Не как всегда. Ты раньше так о нем не говорила.

Она опустила глаза, залпом допила кофе:

— Так, хорошо. Рассказываю один раз, и больше эту тему мы не обсуждаем.

— Да, конечно.

— На самом деле ничего хорошего. Понимаешь.— Ирка поерзала, зачем-то достала и выключила свой телефон, словно он мог нас подслушать, и, глядя мне прямо в глаза, начала тихо, но очень внятно:

— Ты помнишь, все вы помните, как он за мной ухаживал, да что там, просто бегал. Все говорили: да, немного рановато, но это партия, и все такое. Года три, может больше, все было чудесно, мы комнату снимали на Литейном. Потом родился Костик, неспокойный, я здесь одна, без бабушек, и молоко пропало. Вообще три первых года его жизни — какой-то мрак. Кормить, гулять и спать. Тебя как будто нет, ты просто дополнение к ребенку. Володька приходил и падал, тоже уставал ужасно. Потом мы переехали в квартиру — стало легче, и сразу повезло: случайно он попал в строительную фирму, очень быстро сделал там карьеру. Ну, вот, решили строить дом. Нарисовала его. Потом каждый день за руль, с собой ребенка — и командовать таджиками. На русских, ясно, денег не хватало. Стройку закончили за год. Потом — отделка, мебель-шторы. Не знаю, что бы было, если б я при этом еще и работала. Теперь подходим к главному сюжету. Переезжаем, у ребенка день рождения — четыре года, а муж оставил дома телефон, приходит эсэмэска, я ее читаю: «Любимый, ну, когда же мы увидимся?» Я в шоке. Да, забыла главное! А перед этим за неделю попалась мне статья с таким названием — «Пересидеть любовницу». Я левым глазом прочитала. Где-то в желтой прессе. Обычно я такое не читаю, ну, а тут взяла. А суть в том, что если у вашего мужа появляется любовница, то, оказывается, нужно сделать вид, что вы как будто этого не видите. Описаны все признаки: у мужа негатив, отлучки и «командировки», а, главное, он и жену пытается куда-нибудь спровадить, чтобы самому, значит, жить полной жизнью.

— Не верю, ерунда какая-то.

— Лиза, слово в слово. Ну, разве что мой дома ночевал. Он, понимаешь ли, в других местах не засыпает. Так вот, суть в том, что препятствовать ему не нужно, а нужно всячески спроваживать к любовнице, чтобы не быть помехой — это я цитирую тебе статью. Любовница, заполучив его на время, начнет принимать меры, чтобы оставить себе навсегда, качать права, и тут пойдут скандалы, и мужик вернется. Как говорят психологи, если не препятствовать, они сожрут друг друга сами. Представь, я все выдержала, я его не уличила, правда, стала мониторить телефон.

— Зачем?

Верховская вздохнула, помолчала:

— Ну, как зачем? Быть в курсе.

— А вдруг это ошибка?

— Если бы! Сначала писала какая-то Таня, через два месяца — Оля, после Оли — Марина и Дина. Блин, принцип одноразовой посуды! То есть вроде бы все несерьезно, но мужик точно съехал с катушек. Поняв и осознав весь ужас ситуации, я прошла и все стадии отношения к этому. Первая называется «кошмар», вторая гласит: «почему?», третья вопрошает: «кто виноват?», а четвертая успокаивает: «это удобно». Сперва рыдала, ела антидепрессанты, потом пошла к психологу, на тренинги и курсы, как все обманутые жены. Слушай, сколько же в нашей стране обманутых жен!

— Постой, а с Володей ты поговорила?

Ирка вытаращила на меня полные слез глаза и резко отодвинула тарелку.

— А зачем? Для чего? Ведь я точно знаю, что он изменяет. Ну, уличу его, и что, развод?

— Почему сразу развод-то?

Она посмотрела на меня и с тихим отчаянием проговорила:

— Уличают, Лиза, только тогда, когда люди готовы к разводу. То есть готовы к войне. Села я, стала взвешивать. Костя отца обожает, обожает наш дом, свою комнату. Для него это мир. И, получается, я должна этот мир сейчас взять и разрушить.

— Нет, конечно, нельзя. Да и куда ты пойдешь — в коммуналку?

— Воевать не могу: ни тылов, ни ресурсов, ни армии. Я в тюрьме, и выхода нет. Я не знаю, где выход. Не знала.

Но я думала, думала долго. И дожила до того, что в какой-то момент поняла: мне все равно! Понимаешь? Лиза, мне все равно, лишь бы мы соблюдали приличия! Теперь, когда я слышу бред о том, что ревность, мол, освежает чувства, что из нее вырастает любовь, меня тошнит физически. Кроме брезгливости, ничего не может вырасти. Я не люблю и не хочу своего мужа. Это ужасно. Чего бы я только не сделала, чтобы его полюбить и ценить так, как раньше! Не люблю. Не хочу. Хоть убей.

— Я понимаю.

— Есть еще социальный момент, — продолжала Ирка. — Мы сейчас не равны, это ясно. Тогда, когда он за мной бегал, я принимала решения. А потом, — грустно усмехнулась она, — из независимого и равноправного государства я превратилась во французскую колонию. Я зависима, ничего не попишешь. На мне ребенок, дом и быт, но зарабатывает-то он. И он свободен. Сейчас, когда мне надо в магазин или в аптеку, беру ребенка и поехала. А раньше, когда Костик был маленький, сижу и жду, когда приедет Вова. Получается, выход один: хочешь равноправия — опять становись независимым государством. А им становятся двумя путями: либо затевают войну, о чем мы уже говорили, либо бурно развивают экономику, крепят мощь страны.

— Ну, да, заводят собственное дело. Это сложно.

— А нет другого выхода, хоть тресни. А пока я буду крепить эту мощь, мою единственную и неповторимую жизнь, которая проходит, придется проживать частями.

— Как это, частями?

— Не частями, неправильно, — нишами. То есть с мужем мы дружим, мы с мужем соратники, у нас грандиозные совместные проекты — дом и сын. А любовь я найду и вне дома. Не нашла, но найду. Что же делать.

— То есть все-таки дружите, да?

— Слишком многое связывает, тут ничего не попишешь. Но своими танями-олями он сам мне дал зеленый свет. Не я захотела, а он.

— Не знаю. Мне это не нравится. Ты понимаешь, женщина, когда она влюбляется в мужчину и вступает с ним в связь, подсознательно воспринимает его как будущего отца своего будущего ребенка со всеми вытекающими. У тебя съедет крыша, короче.

— Ну, пока-то не съехала. Даже вроде забавно: он там гусарит и уверен, что никто об этих подвигах не знает. Ты видишь, я держу себя в руках. Ну да, сижу в засаде. И потом, — вернулась она в свое обычное деятельное состояние, — скажи, почему я должна своего мужа кому-то дарить? Он почти красавец, содержит семью — в общем, мужик что надо. Вот станет бесполезен — брошу. Так живет большинство.

— Не уверена.

— А потом, буквально на днях я додумалась вот до чего. Что Вова, в общем, и не виноват: ну, загулял, с кем не бывает. Ошиблась-то я, Лиза. И не я первая, не я последняя. Мы все очень часто делаем ошибку, когда выбираем, мы торопимся, оцениваем параметры. А искать нужно только одно — родную, родственную душу. Да, мы с Володькой любили друг друга, но он не родственная душа, и я ведь это чувствовала. Но — влюбленность, опять же параметры, партия! Я сама виновата во всем и теперь в наказание буду жить такой раскромсанной жизнью: одна часть там, другая — здесь. И поделом мне! Зато ты у нас молодец, не торопишься.

— А как ее узнать-то, родственную душу?

— Не знаю. Говорят, почувствуешь.

***

Придавленные Иркиной историей, мы вышли из дворца и действительно побрели к Медному всаднику — смотреть, как конь перебирает в воздухе передними копытами, если памятник быстро-быстро обходить по часовой стрелке. Первой эту особенность творения Фальконе заметила художница-пушкинистка, гениальный подросток Надя Рушева. Когда эта новость со значительным опозданием дошла до нас, первокурсниц, то мы, ни минуты не думая, побежали проверять — в феврале, на ночь глядя. Да, если бегать, то перебирает. Вот мы и бегали, потому что закрыли метро, а потом добирались до студенческого городка на «Парке Победы» пешком, пронизанные бло- ковской метелью. Отчего-то метель в Ленинграде — всегда блоковская, всегда петроградская, совсем не похожая ни на московскую, ни на какие другие.

Рассуждая об этом, мы дошли до Петра, сделали наш ритуал кругового обхода, но летом впечатление совсем другое, не такое волшебное, что ли.

— Твоя очередь открывать тайны, — взяла меня под руку Верховская и повела к Исаакиевскому собору.

— Ты будешь смеяться, но открывать нечего, — сказала я правду, и от этого не было грустно.

— Ну, тогда я спрошу по-другому: что тебя держит там, в этой дыре?

— Там не дыра, там миллионный город.

— Ой, началось! Скажи еще, балет, в котором переночевал наш Мариинский.

— Он там не ночевал, а спасался в войну! И школу оставил хореографическую, которых три на всю страну. Нет школы — нет и танца.

— Ну, хватит. Все, пустила корни.

— Ир, если честно, я не знаю что. Возможно, то, что во мне живет странная уверенность, будто я могу вернуться сюда в любой момент. Хоть завтра, хоть сейчас. Это как ленинградцы, которые десятилетиями не бывают в Эрмитаже, и ничего — живут. Ну, понимаешь, им достаточно возможности!

— Ну, так возьми и вернись. Знаешь, мы обсуждали с Володькой. Дом большой, приезжай и живи. И газет здесь тьма-тьмущая. Лизка, как же мне тяжело тут одной, ты бы знала! Ни поплакаться, ни поделиться. Как что — беги к психологу. Дожили! Как за границей.

— Подожди, почему ты одна? А Степанова? Ленка Истомина?

Верховская надолго замолчала.

— Когда мы переехали в коттедж, моя свекровь вздохнула и сказала: с этим домом вы потеряете всех друзей, потому что самая трудная вещь на свете — умение пережить чужой успех. Вот так-то, дорогая.

— Постой, но я-то здесь, на месте.

— Ты — да. Во-первых, это ты. А во-вторых, критерии успеха у тебя другие.

— Какие же, вот интересно?

— Ну, сохранить себя, наверно. А я не сохранила, я разрушена, неудачница в браке.

— Кто неудачник, кто удачник — неизвестно. «Когда закрывается одна дверь, то непременно открывается другая» — повторяй почаще.

— Ага, как говорит моя психологиня, движение вперед обычно является следствием пинка в зад. Вот я и двигаюсь.

И опять мы в молчании брели остроконечными линиями, держась направления Летнего сада, я по старой привычке ловила взглядом шпиль Адмиралтейства, и от этого мое сердце сжималось, а чувства опять можно было выразить в двух словах: неизбывность, печаль. Я вглядывалась в каждый угол, в каждый дом, и меня больно ранила двойственность ощущения: Ленинград, без мысли о котором я не жила в Городе ни одного дня, казался точно таким же, как в пору нашей первой встречи, и, в то же время, от него уже мало что оставалось. Как будто все было на месте: каналы, всадники, опознавательные знаки, мосты, толпы туристов. Не все ленинградские пирожковые еще превращены в бутики, и живы неподвластные новому буржуазному стилю оазисы доступного сервиса вроде гостиницы «от управления культуры» по Некрасова, 12. Но бездарный, растущий, как на дрожжах, новодел, заполонивший весь исторический центр, уже даже не прячется, не мимикрирует, а выступает в роли полноправного хозяина. Еще чуть-чуть — и он сожрет истинный Санкт-Петербург.

Нарочно петляя, мы вышли на Невский, и я была готова заплакать оттого, что там нет уже ни «Лягушатника», ни галантерейного магазина под народным названием «Три ступеньки», ни социальной, как бы сказали сегодня, пельменной на выходе из метро «Невский проспект».

— Ты ностальгируешь по юности, а не по той пельменной, — смеялась Ирка, стремящаяся поскорее проскочить культурную часть программы и перейти к развлекательной.

— Ир, этого безобразия нет ни в одном символическом городе мира: ни в Риме, ни в Вене, ни, тем более, в Праге.

— Ты была в Риме?

— Два раза.

— Что, правда? И как?

— Ну, первый раз он пришелся под занавес поездки, и я уже с трудом воспринимала. Гипервпечатления. Представь, стояла на римских форумах и рыдала, что не могу его переварить. Все причитала: хочу в Рим, хочу в Рим, хочу в Рим. Ты не поверишь — через год опять поехала, по случайной, горящей путевке.

— То есть желания, высказанные в экстазе, в аффекте, сбываются?

— Да, да, да. Но, видимо, не везде. Мне тогда еще подумалось: дело в «матрице города». Рим исполнил мою эмоциональную просьбу.

— Что такое матрица города? — помолчав, спросила Ирка.

— Некая сила данного места. Не знаю, как точно сказать. У городов-символов вроде Рима, Парижа она очень сильная. Но у других тоже есть, если только.

Смутная мысль, как-то связанная с загадкой «Белых рыцарей», — а в том, что здесь кроется загадка, я уже не сомневалась, — вдруг кольнула меня посреди моих же слов,

оставив смутное предчувствие, что отгадка совсем рядом.

***

Гастроли «Другого театра» проходили в «Театре на Литейном», и в первый же вечер я с изумлением обнаружила полный зал, намеревающийся смотреть «продолжение» чеховской «Чайки» в интерпретации Бориса Акунина, который «дописал» пятый акт в виде пародии на детективный жанр. Сюжет этой нью-«Чайки» состоит в том, что доктор Дорн (привет Фандорину) вдруг начинает расследовать смерть застрелившегося в финале Константина Гавриловича, и получается, что все без исключения персонажи имели и мотив, и возможность его убить.

Примерно то же самое мне говорил и Геннадий Матвеев, играющий Тригорина в этой пьесе-шутке, о смерти Водонеева:

— Все, начиная с черных риэлторов, которые занимались продажей квартиры, продолжая теми людьми, кому Шура был должен, и заканчивая родственниками Ирины Диннер, за которой он взялся ухаживать в обмен на завещание жилья, имели мотив.

Я смотрела этот, в общем, талантливый шапировский фарс, а мысли мои были о другом: чем дальше, тем явственнее меня беспокоило ни на чем не основанное ощущение того, что риэлторы риэлторами, квартиры квартирами, а эти две смерти, Крутилова и Водонеева, как-то связаны между собой, и жизнь эту связь нам предъявит.

После спектакля получила эсэмэску от Бернаро: «Возвращайтесь, вы обещали».

Подумала и написала: «Хорошо». Потом пожалела, что написала. Я никогда не умела дружить с мужчинами, а для романа с артистической богемой я малоподходящий экземпляр. Но дело даже не в этом. Ирка права, сто тысяч раз права, когда говорит о родственной душе и прочих вариантах. В сказках, чтобы отыскать эту самую родственную душу, Иванушки-дурачки и Иваны-царевичи слезали с печи, посылали в белый свет свои каленые стрелы, отправлялись неведомо куда на всяких там серых волках и коньках-горбунках. Сегодня никто никуда отправляться не собирается, даже самолетом — для этого есть сайты в Интернете. Но ни Ирка, ни, тем более, я не дошли еще до той степени безнадежности, чтобы броситься в их многообещающие сети. Вообще с Интернетом мы опоздали: в самом деле, когда выход в сеть могли себе позволить лишь образованные состоявшиеся люди, среди них, может, и водились искомые принцы. Но, сейчас, когда каждая продавщица заводит в Интернете свой блог, где и высказывается по всяким мелким поводам, обращаться туда в поисках судьбы было бы странным занятием.