ГОРОД НА ТРЯСИНЕ (Воспоминания об освобождении Будапешта)

Я возвратился сегодня в Будапешт после не столь уж длительного пребывания на периферии. Не знаю, как это бывает с другими, но я сравнительно быстро отвыкаю от шумной сутолоки большого города, озаренного многоцветным мерцающим светом броских реклам и уличных фонарей, от суетливо-лихорадочного темпа городской жизни. И каждый раз, возвращаясь в большой город после даже непродолжительного — недельного или двухнедельного — отсутствия, как бы заново открываю его для себя, обнаруживаю что-то новое, доселе не замеченное. И, делая неожиданное открытие, неизменно изумляюсь: какой громадный, величественный город, полный кипучей жизни, до чего неповторимо прекрасен наш родной Будапешт! Мне довелось видеть много больших городов, широко известных мировых центров, но такой чудесный, как наша столица, вряд ли найдешь. И как она преобразилась, помолодела за последние годы! Будапешт похорошел не только благодаря новым жилым кварталам, вновь принарядившимся старинным зданиям, обилию яркого неонового света, роскошным витринам и все растущему потоку легковых автомобилей. Жизнь в столице становится день ото дня полнокровнее, кипучее, веселее, и люди становятся жизнерадостнее, бодрее.

И на этот раз я отсутствовал не больше двух недель, находясь всего лишь в каких-нибудь 120—130 километрах от столицы, в одной из глухих деревушек, затерявшихся в лесах Матры. И, несмотря на это, я вернулся в Будапешт из далекого далека́, если измерять расстояние временем. А соответствует оно двадцати восьми годам… Меня перенесла в прошлое и вновь вернула к настоящему отнюдь не какая-нибудь фантастическая машина времени, а мое писательское воображение. Я вернулся к нашим дням, оторвавшись от событий, которые найдут отражение в моем будущем романе. Там я пытаюсь воссоздать картину зимы 1944/45 года — осады Будапешта и освобождения его советскими войсками.

Резкий контраст, представившийся моему взору, почти не поддается описанию. Никогда картина не была столь впечатляющей, а эмоции, вызванные открытием нового, столь сильными, ошеломляющими.

Мои переживания, пожалуй, нетрудно объяснить.

За две недели, проведенные в лесной глуши, я мысленно воспроизвел в памяти, творчески переосмыслив, как бы еще раз пережил памятные события суровых дней, недель двадцативосьмилетней давности. Я как бы снова оказался в убогом темном подвале одного из домов на улице Барош вместе с людьми, для которых весь белый свет сузился до пределов этого мрачного и тесного подземелья. Немало натерпелись люди тогда, забившись в темный угол подвала или закуток для дров. Озабоченных обитателей подвала-убежища мучили тревожные мысли: на сколько варок осталось фасоли или гороха? Можно ли выйти во двор за водой? Будет ли сегодня облава? Дадут ли нынешней ночью уснуть голодные крысы? Куда угодила только что взорвавшаяся фугаска? Не иначе в дом по соседству… Оттого, видно, подвал закачался, словно утлый челн на зыбких волнах, а с отсыревших стен посыпалась какая-то странная едкая пыль, от которой люди задыхались. С исписанных листов бумаги на меня глядели их окаменевшие лица с глазами, выражавшими неподдельный ужас. Постепенно люди свыклись с нависшей над ними угрозой гибели, всюду подстерегающей их смертью…

И когда я вновь переживал все эти ужасы и воспроизводил их на бумаге, мне приходилось яростно спорить с моими героями, развеивая ложные иллюзии, разбивать их точно так, как я делал это в свое время и в самой жизни. Мне пришлось доказывать всю бессмысленность этих иллюзий, бесславно похороненных под развалинами города, объяснять, насколько несбыточны мечты, вынашивавшиеся в ту пору многими людьми даже там, в душных подвалах с крысами. Они лелеяли призрачную шовинистическую мечту о «тысячелетней Венгерской империи». Они упорно цеплялись за несостоятельную идею незыблемости до основания прогнившего строя, ввергшего нас, венгров, в этот кромешный ад. Они наивно воображали, что, выйдя из подвалов, смогут и впредь вести прерванный войной привычный образ жизни… Они строили столь же ложные, сколь и опасные иллюзии об «окончательной победе», о том, что вот-вот на выручку гарнизону осажденного города подоспеют немецко-фашистские войска… У многих в памяти еще живы тщетные надежды этих незадачливых мечтателей.

В своем уединении, снова и снова мысленно переживая тревожные дни осады Будапешта, я вдруг глубоко осознал: отнюдь не необходимость скрываться в сырых и темных подвалах, вовсе не лишения, не страх больше всего терзали меня, хотя это тоже было пыткой. Мои терзания усугублялись жгучим чувством стыда, страшными угрызениями совести: как мы, венгры, могли докатиться до края бездны? Жители огромного города, вся страна, целый народ! Неужели настолько глубоко проникла в сознание и сердца людей за двадцать пять лет своего господства растлевающая зараза хортистского режима? Каким образом удастся вылечить народ от этого тяжкого недуга? Правда, мало осталось таких, кто еще вынашивал призрачные мечты. Но зато куда больше уцелело горемык, которые ничего не понимали, ни во что не верили, впали в состояние апатии и духовно опустились в темные, мрачные подвалы. Как и чем удастся выманить этих поддавшихся унынию людей из их глубоких духовных убежищ?..

Не мудрено, что и сам я несколько пессимистически относился тогда ко всему происходившему вокруг, и в этом ведь нет ничего удивительного: в ту мрачную пору было еще мало людей, осмеливавшихся верить в грядущий рассвет. Но помнится, именно эта вера, эта страстная убежденность заставила меня взяться за перо еще там, в подвале, и приступить к работе над книгой воспоминаний, названной мною «Город на трясине». Вот почему в книге этой лейтмотивом проходит ожесточенный спор с безвозвратно канувшим прошлым во имя грядущего…

Но хватит об этом!

Я хочу рассказать о другом, и даже не о моем возвращении из мира той книги. Мне хочется поделиться впечатлениями еще об одном памятном возвращении в Будапешт.

Это было 13 февраля 1945 года. В тот день — было это двадцать восемь лет назад — благодаря очередному замечательному подвигу Советской Армии Будапешт был полностью освобожден от немецко-фашистских захватчиков. Я проехал в Будапешт из Дебрецена. В тот раз я отсутствовал тоже недели две. В день, когда я уезжал, в Буде еще кипел ожесточенный бой. А в Дебрецене? Там жизнь уже налаживалась, била ключом, обретала новые черты, новые краски. В резиденции временного Национального собрания — бывшем дворце финансового управления на улице Лайоша Кошута, где в невообразимой тесноте, в одной небольшой комнатке, размещался аппарат целого министерства, одни посланцы народа сменяли других. В барашковых шапках, в сапогах, в грубых башмаках, в бекешах сновали, спешили куда-то люди. Но теперь они, пожалуй, держались не так робко, как несколько недель или месяцев назад, когда обращались с просьбами к господам чиновникам комитатской или городской управы. На этот раз посетителями правительственных учреждений были рабочие фабрик и заводов, крестьяне — люди, прибывшие из городов и сел освобожденных районов страны. Они приходили, чтобы сообщить, что закипела работа, что созданы национальные комитеты на местах, чтобы узнать, как быть с фабриками и заводами, с шахтами и рудниками, с помещичьей землей. Управившись с делами, они непринужденно рассаживались в коридорах, на лестничных площадках и ступеньках и, достав из сумки или котомки скудную еду, неторопливо закусывали, оживленно делясь между собой новостями, рассказывая, как и что делается у них в родных краях… То было невиданное доселе, новое, подлинно национальное собрание страны!..

Возможно, оттого, что в памяти у меня еще свежи были яркие картины, полные кипучей жизни, Будапешт произвел на меня особенно угнетающее впечатление. Меня встретил мертвый город. Уже не слышно было грохота орудий, трескотни пулеметов, оглушительного уханья бомб. Но мертвая тишина не успокаивала. Напротив, она еще резче оттеняла ужасные картины разрушения. По пустынным, почти безлюдным улицам изредка пройдет одинокий прохожий, да и тот спешит поскорее выбраться из мертвого города. На самодельных, наспех сколоченных санках измученные, исстрадавшиеся люди тащили свой убогий домашний скарб… Горожане уходили из разрушенного города, чтобы вырваться из костлявых рук голода, спастись от подстерегавшей их опасности эпидемии. Но большая часть жителей продолжала укрываться в подвалах полуразрушенных сгоревших домов. Улицы представляли собой сплошные развалины, кругом громоздились руины, руины, руины, где попало лежали непогребенные мертвецы и скелеты лошадей, с которых изголодавшиеся люди содрали все съедобное… Дунай был еще скован льдом. А мосты, чудесные ажурные пештские мосты, варварски взорванные гитлеровскими фашистами, все до одного рухнули в Дунай. Пустынные набережные также были погружены в безмолвие: оттуда уже не доносился зловещий треск автоматных очередей нилашистских бандитов, до последней минуты зверски убивавших ни в чем не повинных мирных граждан. Огромный полуразрушенный город напоминал смертельно раненного исполина, безжизненно распростертого на земле. Но на обуглившихся, изрешеченных пулями и осколками снарядов стенах домов уже виднелись воззвания Коммунистической партии Венгрии: «Выходите из подвалов!», «Дружно приступим к расчистке руин!», «Восстановим Будапешт!».

…С тех пор минуло двадцать восемь лет…

Нарисованная мною картина кажется ныне столь неправдоподобной, что ее можно принять за плод писательской фантазии. Сейчас даже трудно поверить, что описываемые мною события разыгрались именно в этом городе, что пережиты они нашим, а не каким-нибудь другим поколением. Теперь я шагаю по нарядным улицам, смотрю на бурливый, неумолчный людской поток. И как смешны и жалки теперь пророчества реакционеров: «Даже через полстолетия здесь не возобновится жизнь…» До чего приятно видеть сейчас этот живой, помолодевший город! Но, признаться, я придаю больше значения не тому, что Будапешт действительно стал краше, чудеснее прежнего. Несравненно важнее, на мой взгляд, то, что, подняв из руин свой город, народ возрожденной столицы сам поднялся, преобразился, стал неузнаваемым. Особую значимость приобретает то обстоятельство, что задуманная писателем книга о временах почти тридцатилетней давности стала теперь уже историческим отчетом-исповедью, причем не только в том смысле, что ложные иллюзии уступили место реальному видению мира, но и в том, что отчаяние сменилось разумной верой, а разочарование и ощущение безысходности — новым, социалистическим сознанием. Даже трудности и заботы — и в наши дни пока еще неизбежные — теперь совсем иного свойства: они зиждутся не на зыбкой почве «города на трясине», а на прочном фундаменте уверенно возводимого здания лучезарного будущего.


Вечер 20 января 1945 года.

За последние три недели я впервые наконец выбрался на воздух, на улицу. Целых двадцать дней единственным и последним убежищем от устраивающих облавы жандармских сыщиков, осколков мин, от беспрерывного пулеметного огня и авиабомб служил мне темный и сырой подвал. И не только мне одному, но и всей семье. Жене — первому моему товарищу по скитаниям, двум нашим ребятишкам — дочке Жужике и сыну Мате. Бедные малыши весьма скоро познали горькую жизнь «скрывающихся куруцев»[1]. Одной — три, другому — четыре с половиной года, а у каждого за спиной уже по десять месяцев бродячей жизни. Чуть ли не целый год переездов из одного конца страны в другой, из города в деревню, и опять в деревню, и опять в город, а здесь, в Будапеште, с одной чужой квартиры на другую. Перед глазами у меня до сих пор стоят их заплаканные лица, я словно наяву ощущаю, как ребята жмутся ко мне поплотнее, ища у меня защиты, как делали всегда, когда пугались незнакомых людей. И это у того, кто стал для всех притчей во языцех и только мог навлечь на них беду! В ушах у меня до сих пор звучат их плачущие голоса: «Папочка, когда мы поедем домой?..»

Домой… Дом… Книги, письменный стол и две детские кроватки в соседней комнате. Сейчас вместо всего этого темная и сырая подвальная дыра в полуразрушенном войной чужом доме, куда забросила нас судьба два месяца назад. Все, что у нас было, мы растеряли в нелегком бегстве от шпиков, преследовавших нас по пятам.

Вот она, улица Барош!.. Конечно, это она, я обосновался здесь, в подвале дома номер 41, среди крыс, справедливо обозлившихся на пришельца, вторгнувшегося в их владения. Прибудь я сюда издалека, вряд ли поверил бы, что попал по нужному адресу.

Сохранилась только половина дома с пьяной, скособочившейся крышей. Другая половина уничтожена взрывом бомбы чуть ли не до самой земли. Прямо передо мной на мостовой зияет огромная воронка. За ней вторая, третья. Пятиэтажный дом напротив, казалось, кто-то растягивал в стороны: штукатурка обвалилась, тяжелые железные жалюзи, закрывающие витрины магазинов, покореженные и разорванные на куски, сброшены на мостовую, во вздыбившихся стенах виднеются проломы, из которых над самым тротуаром свесились обломки мебели. Здание по соседству разрушено до второго этажа, а следующее — до самого фундамента, четвертое зияет своим обвалившимся подвалом, точно уродливо вспоротым желудком. Под обломками, очевидно, много трупов… Здесь не осталось ни одного уцелевшего дома. Переломленные, точно спички, балки, разбитые в щепки массивные двери парадных, сгоревшие квартиры, обвалившиеся стены… Я, точно в снег, иногда по самые щиколотки проваливаюсь в кучи рассыпавшегося пуха. Люди здесь нередко погибали не от взрыва бомбы, а захлебнувшись в воде, задохнувшись в дыму пожаров, либо были засыпаны в подвалах пухом распоротых подушек и перин, угольной пылью. Смерть собрала здесь богатый, разнообразный урожай, и страх перед нею был столь велик, что даже те, кто еще пока оставался в живых, не имели сил радоваться тому.

Низко-низко над самыми развалинами, точно небесный свод оказался разбитым, нависли мрачные черные тучи, похожие на отяжелевших орлов-стервятников с распростертыми крыльями. Над Бульварным кольцом поднимались вверх клубы черного дыма, расплываясь во все стороны длинными языками. Тихо, до безумия тихо… Штурмовики и истребители сегодня уже улетели на покой, пушки и минометы молчали, и лишь со стороны площади Калвина изредка доносился треск автоматных очередей. Вечер уже начал опускать свой занавес, чтобы положить конец сегодняшнему представлению и прикрыть мглою кошмарные декорации.

Я стоял и слышал, как бьется мое сердце. Временами оно замирало, но тут же резким толчком посылало в сосуды кровь, и это чуть ли не болью отзывалось во всем теле. Сердце у меня работало отлично. Теперь оно питалось тяжелыми впечатлениями последних дней войны; столь же болезненно воспринимали мы, прятавшиеся в глубине подвала, как бьется сердце земли, когда с утра до вечера прилетали самолеты и сбрасывали бомбы. Ужасно было сознавать, что каждый снаряд, каждая бомба может обернуться смертью, что придется умереть как раз тогда, когда на пороге уже стучится долгожданная свобода. Подвал ходил ходуном, точно утлая ладья, с пропитанных сыростью стен сыпалась штукатурка, дом над нами разваливался прямо на куски, и при каждой бомбежке казалось: вот он, последний удар сердца, вот-вот оборвется жизнь…

И все-таки я здесь, все-таки я живой.

Перелезая через развалины, ступая по пыльным обломкам, я, точно подвыпивший гуляка, пробираюсь к Бульварному кольцу. Спотыкаюсь об обрывки проволоки, наступаю на вывалившиеся внутренности разорванной на куски лошади, обхожу разбитые кузова сгоревших автомашин. Баррикада на углу была сооружена по приказу гитлеровцев задержанными на улице и выгнанными из подвалов людьми. Много дней работали они, согнанные в группы по сорок — пятьдесят человек, под пулеметным огнем. И вдруг не успели они глотнуть воздуха, как одна-единственная бомба воздвигла рядом перемычку, в два раза большую, чем та, которую они сложили своими руками.

У основания баррикады лежали трупы двух гитлеровских солдат. Одного из них я знал. Всего несколько дней назад они вчетвером или впятером расположились на нашем дворе. Один из гитлеровцев, долговязый парень со скуластым лицом и черными глазами, вел себя точно шаман. Он непрестанно что-то бубнил до появления на губах пены и визжал, потрясая кулаками: со стороны казалось, будто он беснуется и всех поносит, однако в действительности вся его речь состояла из жалких причитаний. Раз по десять на день он рассказывал, что дома, в Германии, у него умерли мать, отец и остальные родственники, в живых из всей семьи, кроме него, никого не осталось. Он побывал под Сталинградом, потом в Крыму, теперь попал в окружение в третий раз, но на сей раз чувствует, что живым ему отсюда уже не выбраться… Когда он говорил: «Я умру», в голосе его звучал какой-то животный страх. Низенький белобрысый солдат пытался его успокоить. Круглое конопатое лицо солдата выражало чванливую самоуверенность и спесь. Он постоянно твердил, что германские войска, посланные на выручку, уже прибыли, что Гитлер-де не оставит их в беде, победа им обеспечена, новое чудо-оружие вот-вот прибудет и через несколько недель русские снова окажутся за Карпатами. Говорил он все это, хихикая и присвистывая, — надувшийся германский петушок на мусорной свалке истории. А сейчас его труп лежит у моих ног и на его искаженном гримасой лице, казалось, застыл полный испуганного удивления вопрос: «Неужели возможно и такое?..»

Перекресток Бульварного кольца с улицей Барош похож на громадную груду развалин. Здесь два или три дня шел бой, после которого осталась одна каменная пустыня, как в Добердо, только поменьше размерами. Искореженные орудия, разбитые танки, горы кирпича, воронки, трупы людей и вокруг разрушенные дома. «Героические защитники столицы», сооружая баррикады, вытащили на улицы даже мебель из соседних кафе: повсюду валялись разбитые мраморные столики, стулья, кресла — точно кто-то специально накрывал здесь столы для безумной оргии опустошения. Несколько в стороне, на старой табачной фабрике, все еще полыхал пожар, и раскалившиеся фабричные стены зловеще светились в надвигавшихся зимних предвечерних сумерках. Нигде ни одной живой души, лишь на искаженных лицах мертвецов да на покрытых дымом и копотью обломках плясали мрачные отблески кроваво-красного пламени. Апокалипсическая сцена. Видимо, так же выглядела в свое время опустошенная Помпея. Да, это была новая Помпея — но где же тогда Везувий?

Неподалеку от меня шли несколько русских солдат. Кроме них и меня, поблизости больше не было никого. Может быть, еще вообще нельзя выходить на улицу? Я прошел мимо, они меня не остановили и даже не окликнули. Наблюдая за моей робкой, неуверенной походкой, они, наверное, думали, что я искал среди развалин кого-то из своих близких…

В стороне животом вниз лежал раздетый догола ребенок, подложив под щеку сжатую в кулак тоненькую ручонку, точно заснув. Его окоченевшее тщедушное тельце отсвечивало восковым блеском. Нилашисты вытащили его из соседнего дома, тут же раздели и пристрелили. До этого момента я перешагивал через трупы с каким-то странным безразличием, но здесь меня всего передернуло, я еле удержался, чтобы не повернуть назад и не броситься домой, в подвал, к своим детям. Я еще не знал, как выглядят другие районы города, но картина опустошения, представшая перед моими глазами во время этой короткой прогулки, достаточно ярко говорила об апокалипсисе Будапешта. Остался ли вообще хоть один целый дом, и сколько всего народу погибло? Этого я не знал. Но главным обвинением в моих глазах был этот трупик ребенка. Жизнь и смерть, преступление и невиновность, фашистские и нилашистские злобные убийцы и советские воины-освободители — кругом бушевало смешение столь крайних полярных понятий, оно бушевало и в моем сознании, я искал букву закона, под которую можно было бы все это подвести. Вглядываясь в небо, я хотел увидеть звезды, убедиться, что они по-прежнему есть и по-прежнему сияют, что на свете есть нечто неизменное, вечное, на что еще можно опереться. Но, кроме искр горевших вокруг зданий, ничего не было видно… Дым и тучи закрыли небо, я был наедине с этим хрупким трупиком. А вокруг лежал в руинах город…

«Нечего искать какого-то неизменного шаблона для своих суждений, — уговаривал я себя, — все меняется, рушится, а потом заново отстраивается. Взгляни на убитого мальчика, он тоже был надеждой и отрадой для своих родителей, как твои дети для тебя. Найди виновных и осуди их».

Я шел по Бульварному кольцу, которое было похоже на поле битвы. Мне вспоминался туманный октябрьский день двенадцать лет назад, когда я, еще не оперившийся юнец, задорный и робкий, впервые приехал в Будапешт. Моим кумиром был тогда Деже Сабо[2], и я на все смотрел его глазами. Пешт в моих глазах был «преступным и развратным городом», который с изощренностью опытной сводницы расставил свои сети, чтобы поймать и проглотить нетронутую, невинную душу деревенского юноши… Это был «чужестранный» город, которому чуждо было все венгерское. Страна для него являлась жалкой колонией, и, будучи непримиримым противником эксплуатируемой деревни, он развалился вдоль берегов Дуная, точно ожиревший иностранный тиран… Казалось, даже простое любование его достопримечательностями граничит с позорным предательством.

Но потом город все-таки мне понравился, и мы с ним помирились. Странное дело: мне, выходцу из деревни, из крестьян, только здесь и удалось до конца познать деревню и наше крестьянство. Здесь я научился видеть в крестьянине не просто борющегося с нуждой бедняка, не олицетворение «природной силы» и «идеального здоровья», а особую социальную категорию, подчиненную требованиям определенных закономерностей. Социалистическое мировоззрение, которое я разделял, и рабочее движение, в котором участвовал, сформировали у меня новый взгляд на все. С моих глаз спала романтическая пелена привезенных из дома разрозненных представлений, в голове словно из отдельных кирпичиков сложилось единое прочное здание, и я понял, что можно и что именно нужно делать, чтобы помочь моим братьям по классу — крестьянам. Столица сделала из меня писателя, и именно здесь я по-настоящему понял, что я венгр.

Я узнал Будапешт. Не только бульвары, сверкающие своими витринами, но и темные окраины, где на подпольных сходках в бедных пролетарских клетушках, ветхих бараках впервые встретился с мужественными и сознательными рабочими. Познакомился с музеями, библиотеками, тюрьмами и тюремными камерами, с «народными кухнями», трущобами, населенными люмпенами, познакомился с пустым и бесцветным, лишенным народных традиций образом жизни мещанского сословия. И чем больше я узнавал этот город, тем больше любил — вместе с его дикими и непримиримыми противоречиями. Мне было известно, например, что архитектурный стиль здания парламента не имеет ничего общего с национальным венгерским стилем, но я уже без опаски признавался себе, что оно мне все-таки нравится. И когда весенней лунной ночью я, остановившись посредине моста Маргит, долго всматривался в силуэты старинных зданий королевского дворца, вырисовывавшиеся на фоне темного неба, глядел на ярко освещенную набережную Дуная и на огоньки, разбросанные по склонам гористой Буды, мне начинало казаться, что на свете, видимо, не так уж много городов, которые были бы красивее Будапешта…

И все-таки здесь меня никогда не покидало ощущение какой-то странной робости, а порой охватывало необычное, чуть ли не животное, чувство страха. Бежать, бежать отсюда, пока не поздно, пока не обрушилась серьезная опасность! Не раз мне казалось, что это всего лишь навязчивый кошмар забитого жизнью бедного крестьянского парня, который до самой своей смерти не поверит, что и он может жить в собственной квартире с электричеством, ванной и другими благами современной цивилизации. Мне казалось, что кто-то может появиться и прогнать меня. Может, это был своеобразный протест напряженной до предела нервной системы, протест против провалов, арестов и пыток.

Но сейчас при виде картины столь страшного опустошения я наконец понял, что причина моих страхов заключалась в другом. Мне всегда казалось, что этот город построен на зыбком месте, что в любой момент может разразиться землетрясение и на город обрушатся тяжкие испытания…

И вот такое землетрясение разразилось, разверзлись недра, заколебались горы — и что с тобой, красавец Будапешт, стало? Ты повергнут наземь и наполовину разрушен. Да, действительно, эти твои огромные дворцы, вереницы домов вдоль бульварных аллей, широкие проспекты, мосты, заводы и фабрики оказались воздвигнутыми на зыбком месте.

С этими словами я обращаюсь к трудовому народу Будапешта, к вам, поверженные в нищету соотечественники, к тем, кто, как и я, до конца испил чашу трехнедельной осады, чьи жилища превратились в груды обуглившихся развалин… Сейчас, не успев еще оправиться от пережитого ужаса, вы отсиживаетесь в глубоких подвалах, сидите в темноте, без электрического света и воды, сбившись в душных, темных помещениях. Возможно, вы еще не совсем отдаете себе отчет в том, что с вами произошло; может быть, радость по поводу того, что вы остались в живых, оказалась выше перенесенных испытаний; возможно, у вас сохранились еще скудные запасы еды и вы не задумываетесь над тем, что через несколько недель к вам с мольбой и слезами будут тянуть свои худые ручонки изголодавшиеся по куску хлеба ваши собственные дети. Но если вы уже прозрели, то спросите себя и друг друга: кто это сделал? Кто должен за все это отвечать?

Ответ найти нетрудно: венгерские нилашисты, гитлеровские фашисты и те, кто их пригрел. Те, кто вовлек нас в эту войну, абсолютно чуждую интересам венгерского народа, те, кто, после того как уже целиком сгорели Затисский край, все междуречье Дуная и Тисы, когда даже глупцу было ясно, что война проиграна, с дьявольским цинизмом принес в жертву Будапешт. Вы будете вершить над ними суд, но вершить отнюдь не в духе христианского всепрощения, а с болью кровоточащих ран, с беспощадной непреклонностью обманутых, ограбленных людей: ведь бывает момент, когда добродетель всепрощения равнозначна тяжелому преступлению.

Но потом вы оправитесь от потрясений и вынесете свой приговор, и наступят трудовые будни. Город — его дома, мастерские, заводы, школы, мосты — нужно восстановить, отстроить заново. Отстроить для себя, для своих детей и внуков. Вы должны очень внимательно следить за тем, как идет закладка фундамента нового Будапешта, чтобы опять не построить его на зыбком месте. Извлекая уроки из прошлого, не ограничивайтесь ближайшими датами. 15 октября 1944 года? 19 марта 1944 года? 26 июня 1941 года (день объявления Венгрией войны Советскому Союзу)? Нет-нет, надо смотреть в самый корень, ибо грехи тут застарелые, проступки и преступления серьезные. Все надо расставить по своим местам, взвесить еще раз случившееся, чтобы в будущем на головы наших детей и детей их детей не стали опять рушиться горящие крыши, проломанные стены.

Судьба этого города была уготована уже при его рождении…


Будапешт, тот самый Будапешт, который лежит сейчас полумертвым, без сознания, истекая кровью от многотысячных ран, родился в 1867 году. Отцом его была венгерская реакция, заключившая компромисс с Габсбургами, а родной матерью — тысячелетняя «счастливая Венгрия».

Подавив освободительную борьбу венгерского народа, озверевшая мстительная австрийская реакция двадцать лет правила Венгрией как своей провинцией. При этом прибегала к наиболее варварским и вместе с тем самым примитивным формам колонизации: как можно больше эксплуатировать экономически, беспощадно карать все прогрессивное, отовсюду вытеснять венгров и править страной через своих, присланных извне, чиновников. Разумеется, рано или поздно такая политика должна была потерпеть крах. Против нее восстали даже те слои венгерского населения, которые в свое время отнюдь не одобряли мятеж Кошута. Такая политика вынудила подавляющее большинство венгров перейти на позицию пассивного сопротивления. А это не сулило ничего хорошего Австрии. Из-за неопределенности внутреннего положения топталось на месте производство, венгры занимались саботажем, а тем временем обнаружилось, что нацменьшинства, проживающие в стране, которые были удачно использованы реакцией для нанесения удара в спину освободительной борьбе венгров, тоже не слишком благонадежны по отношению к императорскому двору.

А вслед за верхушкой венгерского общества, за помещиками-феодалами, большей частью все еще преданными Габсбургам, постепенно разорявшиеся средние слои населения начали понимать, что дальше так продолжаться не может. Тем более что в воздухе опять запахло не раз оправдывавшей себя в прошлом политикой Марии-Терезии и Иосифа II, характеризующейся заигрыванием и обещанием уступок крестьянству, с тем чтобы сломить сопротивление венгерского господствующего класса. На смену неприязни, пассивному сопротивлению пришел дух мудрого согласия. Вместо изгнанного Кошута образцом, олицетворением «мудрости родины» стал Ференц Деак[3]

Поражение при Кёниггреце сделало венский двор еще уступчивее, да и венгерский господствующий класс увидел, что представляется удобный случай заключить сделку повыгоднее. В результате на свет появилось компромиссное соглашение 1867 года. На его основе развернулась реставрация венгерского феодализма. И если целиком ликвидировать последствия освобождения крепостных оказалось уже невозможным, то, во всяком случае, был поставлен прочный заслон на пути дальнейшего укрепления крестьянства. Венгерский феодализм вышел из этого затяжного кризиса более сильным, чем был до 1848 года. Своими угодьями ему, правда, пришлось немного поступиться, но оставшуюся часть он прочно закрепил за собой как юридически, так и фактически.

К этому времени и Венгрия оказалась захваченной восходящим потоком бурно растущей мировой хозяйственной конъюнктуры. В консолидированную «колонию» обильно поступал иностранный, главным образом австрийский, капитал, прокладывались новые шоссейные и железные дороги, приводились в порядок и расчищались для судоходства реки, развернулась широкая индустриализация. На первый взгляд, для страны наступила счастливая «золотая эпоха».

Но это только на первый взгляд, ибо миллионам венгерских трудящихся пользы этот подъем принес мало. Подвизавшаяся на политической арене венгерская феодальная прослойка, чтобы обеспечить себе получение новых займов, закрывала глаза на прожорливость иностранного капитала. Огромные сделки и бесстыдная коррупция порой приводили к смене правительств, в то время как помещичье общество от этого только выигрывало. Джентри[4], разбазарившие свои поместья, приобрели себе новую «родовую вотчину» в виде должностных окладов, сохранив при этом дух жестоких законов Вербеци, земских судов и палочных наказаний. А только что ассимилировавшийся средний класс, пропитанный немецким духом, и еврейская крупная буржуазия с прилежным усердием неофитов копировали все, что замечали у венгерского господствующего класса.

Феодальное ярмо и отсутствие демократических преобразований сильнее всего давили на крестьянство, которое в силу этого первым пришло в движение. Именно в это время могучим символом для венгерского крестьянства стало имя изгнанного из страны Кошута. С этим именем крестьянство связывало свои требования земли и свободы. Повсюду создавались кружки Кошута, крестьянство целиком перешло в оппозицию, а помещичья Венгрия для острастки усиленно обхаживала национальные меньшинства, пытаясь создать себе некую политическую базу из этого материала. На послабления и уступки феодальный режим не шел, волнение крестьянства нарастало и принимало все более активные формы. Крестьяне, прозрев политически, требовали земли, демократических свобод, равноправия и человечного обращения.

Ответом на эти требования явились произвол джентри на местах и усилившийся жандармский террор. Революционный подъем рос, но всей стране одно за другим вспыхивали волнения: в Орошхазе, Бекошчабе, Баттонье, Ходмезёвашвархейе, Зенте, Элемере, Надьудваре, Алпаре, Топоваре… Правительство со всей беспощадностью выступало на защиту режима. Оно потопило в крови все выступления, заставляя солдат стрелять даже в мирных демонстрантов, разгоняло земледельческие стачки. Венгерские крестьяне-бедняки праздновали тысячелетие основания государства, столкнувшись лицом к лицу с сорокатысячной армией штрейкбрехеров из числа словаков, румын и сербов, собранной в Мезёхедьеше…

Помещичья Венгрия огнями фейерверков отмечала юбилей «золотой эпохи», а шваб Ене Ракоши[5] разглагольствовал о тридцатимиллионной Венгрии; предпринимались попытки огнем и мечом овенгерить нацменьшинства, у которых начало пробуждаться национальное самосознание; подогревалась ложная и неумная иллюзия создания «Венгерской империи», а тем временем сотни тысяч обездоленных, страдавших под помещичьим ярмом крестьян начали эмигрировать в Америку… Революционные волны, опять уйдя на глубину, умножались и крепли, чтобы в удобный момент вновь выплеснуться наружу.

Вот на этой зыбкой почве и был воздвигнут Будапешт — колониальная столица «Венгерской империи», витрина тысячелетия. Точно на раскаленной сковороде, срочно пеклась «вторая Вена»: вместо Пратера — Варошлигет с тенистыми аллеями проспекта Стефани, с кавалерами, которые, гарцуя верхом на лошадях, сопровождают своих дам в колясках, с парком аттракционов; вместо Бурга был построен крепостной дворец, вместо Ринга — Бульварное кольцо с множеством ночных кафе и кабаре, а вместо благодушного венского бюргера на залитых асфальтом проспектах появилась будапештская золотая молодежь с ее показным и фальшивым лоском… Это был Будапешт «доброго мирного времени». Он жил, торговал, обсуждал политические события, танцевал, любил и никоим образом не хотел замечать, что стоит на зыбком месте. Волнения жителей дальних сел, хуторов и поместий сюда не докатывались — да и как иначе? Зачем тогда существуют жандармы, полицейские приставы и вообще благородное земство?..

Столица была поражена на миг только тогда, когда в первые годы только что наступившего XX века словно из-под земли на политическую арену неожиданно вынырнул второй Будапешт — люд закопченных заводских окраин, который тоже потребовал для себя человеческих прав и свобод. Но и это показалось властителям нестрашным. Национальный феодализм и международный капитализм объединились и на этот раз, чтобы, отразив сперва волнения крестьянства, отбить атаку и посягательства «бродяг без роду и племени». Каким образом? Да по старому рецепту: был отдан приказ открыть огонь по колоннам демонстрантов. Зато не было приказа стрелять, когда в июле 1914 года буржуазный сброд прошествовал по улицам столицы, провозглашая здравицу войне…


Сохранение власти феодалов, слияние феодализма с капитализмом, финансировавшим войну, ложные иллюзии о возможности «Венгерской империи» — вот основные причины, которые с железной неумолимостью вынудили Венгрию, как составную часть Габсбургской монархии, вступить в войну на стороне гитлеровской Германии, представлявшей интересы оголтелого прусского милитаризма и унаследовавшей идеи Фридриха Великого, вступить в войну, которая была абсолютно чужда интересам венгерского народа. Словом, это было все то, на чем стояла Венгрия 1867 года.

Говорят, что Иштван Тиса[6], представлявший интересы венгерского феодализма и помещичьей Венгрии, до последнего момента выступал против войны. Если это было действительно так, то это еще отчетливее подтверждает вышеуказанный тезис. Он выступал против войны, но в решающий момент все-таки не осмелился сказать «нет». Почему? Да потому, что открытый разрыв с Австрией подорвал бы компромиссное соглашение 1867 года, умалил руководящую роль феодализма, — словом, разрушил бы ту жизненную основу, на которой покоилась помещичья Венгрия. К тому же порвать с Австрией можно было, только опираясь на широкие народные массы, а феодализм на этот шаг никогда бы не пошел, так как опереться на трудовой народ для помещичьей Венгрии было равнозначно затягиванию веревки на собственной шее. Конечно, такая политика была бы подлинно венгерской, национальной, однако патриотическое рвение помещиков не выходило за пределы их земельных угодий и родовых поместий.

Точно так же невозможно было обрезать и пуповину, связывавшую феодализм с капитализмом. Капитализм как-никак финансировал государство и спасал погрязших в долгах крупных земельных магнатов отнюдь не для того, чтобы те бросили его на произвол судьбы в момент, когда ему захотелось заключить заманчивую сделку, заключавшуюся в развязывании грабительской войны.

И наконец, третья причина — иллюзорная мечта о создании «Венгерской империи». Ради этой нереальной и неумной иллюзии, ради создания государства «тридцати миллионов венгров» Венгрия 1867 года, осуществляя насильственное овенгеривание, проводила наиболее преступную и самую бесславную политику в отношении проживавших в стране нацменьшинств. Участники национального движения пробуждавшихся к самосознанию словаков, румын, сербов, несмотря на все уступки, воспринимали венгерскую государственную власть как своего поработителя. А сказать войне «нет» и порвать с Австрией можно было только в союзе с этими нацменьшинствами. Иначе могли повториться события 1848 года, когда Вена натравила нацменьшинства на нас. Не случайно стремление столкнуть нас с соседними народами было одним из главных средств, к которому неизменно прибегал в борьбе с нами германский империализм. Малые нации Дунайского бассейна были в его руках простыми пешками, которые он всегда использовал в своих собственных интересах.

Таким образом, становится ясно, что феодально-помещичья Венгрия, чтобы не покончить самоубийством, не могла поступить иначе, как только втянуть венгерский народ в войну. Иштван Тиса был солидным, дальновидным политиком. Он, несомненно, понимал, чем кончится война, и знал, что проигранная война будет означать конец помещичьей Венгрии. Потому-то он и тянул время. Так уж водится — если есть выбор, каждый предпочитает умереть завтра, а не сегодня…

По этой причине Иштван Тиса и выбрал войну, не смущаясь тем, что за каждый день своего существования феодальной Венгрии придется расплачиваться кровью тысяч венгров…

Так прошлое рождает настоящее, а настоящее — будущее, так возникают новые звенья в цепи преступлений… И когда вечером 20 января 1945 года человек, очутившись в центре горящего города, задыхающимся от гнева и ужаса голосом взывает к мщению, переворачиваются в гробу даже те, кто ушел из жизни двадцать пять, тридцать или даже пятьдесят лет назад. Ведь ответственность лежит и на них!

Вот так, с лозунга «Отомстим за престолонаследника! Долой Сербию!» и с провоенной демонстрации будапештского сброда, началась в 1914 году та ужасная пирушка, в ходе которой смерть закружила в жуткой пляске миллион несчастных венгров. Тогда еще не было слышно призывов: «Даешь тысячелетние границы!», «Долой большевистскую напасть!», «Защитим западную цивилизацию и христианскую культуру!». Тогда достаточно было провозгласить лозунг: «Отомстим за престолонаследника!» Разумеется, и это был один из этапов на роковом пути, приведшем к тому, что сегодня нам приходится восклицать: «Отомстим за Будапешт!»


Иштван Тиса ясно предвидел будущее. Война действительно была нами проиграна. Не в результате какого-либо предательства, а потому, что перевес сил оказался не на нашей стороне. Казалось бы, что поражение должно было похоронить феодально-помещичью Венгрию. Но маленький, предоставленный самому себе народ, окруженный кровожадными врагами, вряд ли мог после проигранной войны осуществить победоносную революцию. Поэтому и завершились поражением венгерские революции 1918 и 1919 годов. За империалистическую национальную политику «Венгерской империи» пришлось расплачиваться еще не окрепшей венгерской демократии и молодой пролетарской революции. Национальные меньшинства, обретя самостоятельную государственность, теперь уже без всяких понуканий со стороны Вены накинулись на нас, и, несмотря на весь героизм венгров, целую серию блестящих военных подвигов, особенно в Словакии, возрожденный и прикрытый демократическими одеждами алчный империализм в конце концов все же сокрушил нас. Конечно, этому способствовали саботаж и контрреволюционные действия венгерской реакции, сохранившейся в стране, а те, кто бежал за границу, объединились с нашими врагами. Честные люди называют это предательством, но сами беглецы полагали, что страна, где правят не они и где народ сам взял в свои руки право распоряжаться своей судьбой, отнюдь не является их родиной.

Революция потерпела поражение, и следом за всегда презиравшимися, обзываемыми лапотниками румынскими королевскими войсками в Будапешт тайком возвратились и представители феодальной реакции. Правда, пока еще не в своем прямом обличье. Ненависть масс к прежнему режиму, к феодально-графскому государству, ввергнувшему их в войну с ее невыносимыми страданиями, была столь велика, что пришлось вывести на сцену новых людей, в новой роли, в новых костюмах, а то, что они играли, называлось контрреволюцией. Игра эта была грязная и кровавая. Началась расправа над сотнями честных демократов, стойких революционеров, которые были казнены с садистской жестокостью. Тысячи рабочих и крестьян оказались за тюремной решеткой. Джентри, покинувшие свои села, конторы, чиновничьи кресла, превратились теперь в карателей. Вместо охотничьей шляпы они напялили себе на голову каску с журавлиными перьями, сапоги со шпорами, сохранив лишь символ своей помещичьей принадлежности: плетку или бич. Ими они избивали до кровавого месива крестьян-коммунистов. С рабочими, революционерами из числа интеллигенции они расправлялись по-иному, крестьян же пороли кнутом, как неверных, продажных, взбунтовавшихся рабов, которые предали своего господина. Господин ведь не станет бить хлыстом никакое другое животное, кроме своей же собаки…

В виде одного из главных пунктов программы контрреволюции выплыл лозунг защиты расы. У джентри помоложе память о промотанных, прокученных, попавших в чужие руки родовых поместьях моментально отозвалась болью в душе, и лозунг защиты расы, под которой, естественно, подразумевалась не защита венгерских крестьян или рабочих, а травля другой расы, был осуществлен в виде массовых убийств, совершенных в Шиофоке и Орговани.

В контрреволюции участвовали почти исключительно джентри и представители швабского среднего сословия. Массовую базу для себя силы контрреволюции нашли прежде всего среди зажиточных слоев крестьянства, будапештской мелкой буржуазии и в чиновничьей прослойке.

Среди крестьянства пролетарская революция довольно ощутимо подорвала свои позиции негибкой и однобокой политикой в решении земельного вопроса. В результате неправильного, догматического толкования марксистского учения безземельные крестьяне причислялись к пролетариату, а тот, кто владел хотя бы клочком земли, безоговорочно относился к частным собственникам, то есть к представителям враждебного лагеря либо, в лучшем случае, к числу нейтралистов. Не учитывался и тот факт, что в силу своеобразия развития Венгрии из-за отсутствия демократических преобразований в стране венгерское крестьянство в своем большинстве представляло собою прогрессивную силу и могло быть использовано как союзник в борьбе против своего извечного врага — феодализма. Вместо того чтобы сразу раздать землю безземельному и малоземельному крестьянству, упор делался на внедрение крупнопроизводственных форм в сельском хозяйстве.

Контрреволюция попыталась воспользоваться этой ошибкой и в целях создания массовой базы заявила для виду, будто поддерживает требования крестьян о проведении земельной реформы. А против рабочего класса, изолированного таким образом от крестьянства, были приняты самые жесткие меры. Контрреволюционеры не удовлетворились тем, что уничтожили или бросили в тюрьму руководителей пролетарской революции, загнали в подполье коммунистическое движение. Они старались разгромить и другую организацию рабочего движения — социал-демократическую партию. На нее сыпались обвинения в предательстве, в сионизме. Контрреволюция разгромила типографию; двое сотрудников газеты «Непсава» товарищи Шомоди и Бачо были убиты.

Однако в конце концов феодальная реакция решила, что гастроли контрреволюционной «труппы» пора прекратить. Опасались, как бы членам «труппы» не слишком понравились политические подмостки и как бы они со свойственным джентри легкомыслием не наобещали чего лишнего. Пора было уже приводить в порядок хозяйственную жизнь, разрушенную в результате поражения в войне и революций, налаживать производство, заполучить новые рынки, заняться бизнесом. Ведь сколь бы ни был хорош контрреволюционный запал, сколь бы красивой барской забавой ни выглядела карательная деятельность «активистов», особенно расправы над коммунистами и евреями, в конечном счете рано или поздно нужно было возвращаться к «трудовым будням», так как бизнес, что ни говори, превыше всего.

Однако для нормализации всей хозяйственной жизни в стране, где уже не существовало Габсбургской монархии, требовались иностранные займы, а иностранный капитал с недоверием взирал на контрреволюционный хаос. Ему нужны были солидные, надежные партнеры, землевладельцы и капиталисты с прочным положением, а не суетливые джентри. Одним словом, надо было срочно завершить контрреволюцию, тем более что она успешно справилась с тем, что было ей поручено. Как говорится, мавр сделал свое дело, мавр может уйти…

Прежде всего следовало урегулировать отношения с имевшими крепкие связи за рубежом наполовину запуганными, а наполовину обиженными крупными фабрикантами из числа евреев. Это оказалось не столь уж трудным делом. Стоило только предстать перед ними в виде ангелов консолидации и прошептать на ухо волшебные слова, милые сердцу капиталиста: «Порядок, безопасность, преемственность прав, свобода предпринимательства», как примирение тотчас же состоялось. Снова между феодализмом и крупным капитализмом был заключен союз, удалось достигнуть согласия и по еврейскому вопросу. Все это было скреплено печатью «христианской Венгрии» и названо «сегедской идеей». А затем Иштвану Бетлену[7] было поручено реализовать эту договоренность и политически.

Лучшего выбора нельзя было и придумать. Бетлен приступил к делу с политической изощренностью, выработанной венгерским феодальным строем на протяжении своего тысячелетнего господства, и к тому же с некоторой долей трансильванской хитрости. Кое-кого из актеров контрреволюционной «труппы», прежде всего Гембеша и Экхардта, которые чересчур серьезно отнеслись к своей роли и не хотели замечать, что занавес уже опущен, а спектакль окончен, он ловкими ударами сбросил со сцены. С крестьянством дела обстояли потруднее. Вокруг Иштвана Надьатади Сабо[8] за последние два года образовалось солидное массовое движение, которое объединяло, правда, главным образом довольно зажиточных крестьян (в это время появился термин «мелкий хозяин»), но тем не менее требовало себе места за политическим столом под лозунгом борьбы с феодализмом и проведения земельной реформы. Это был противник посерьезнее. Его следовало обезоружить с помощью хитрости, а не грубой силы. Прекрасная идея — организовать «историческое рукопожатие» крупных венгерских землевладельцев и крестьянства… И чтобы сделать это рукопожатие еще значительнее, еще торжественнее, надо произвести крестьянского лидера в министры, в «его превосходительство». Насколько хитрее поступил бы Вербеци, если бы предложил Доже бархатное кресло, а не заставлял его мучиться на железном тропе…

Иштван Надьатади Сабо принял протянутую ему руку, а также согласился занять бархатное кресло, своим именем, своим авторитетом оказав давление на крестьянство и прикрыв малокровную, незначительную земельную реформу, представляющую собою не то чтобы жертву, а просто постыдную подачку со стороны крупных помещиков, а если приглядеться внимательнее, то даже бизнес, так как они отделались от самых плохих земельных угодий, получив за них солидный выкуп.

«Ну, кто следующий?» — оглядел Бетлен сцену, вытирая руки после «исторического рукопожатия». Промышленные рабочие! Они и после поражения революции оставались серьезной массовой силой. К тому же, оглядываясь на заграницу, надо следить за сохранением хотя бы вывески демократизма. Естественно, промышленные рабочие в консолидированной буржуазной Венгрии должны иметь свою партию и организацию для защиты своих собственных интересов. Но не менее естественно и то, что рабочее движение в целом нужно заставить отказаться от мечты о какой-либо новой революции, ввести его в парламентские рамки… В результате с помощью продажных социал-демократических лидеров на свет появился известный (вернее, пресловутый) пакт, который обеспечивал социал-демократической партии кое-какие организационные права, однако в качестве компенсации требовал, чтобы партия отказалась от крестьянства, от организаторской деятельности на селе…

Великое произведение, таким образом, было создано, но его автор на этом не успокоился. Чтобы упрочить столь блистательно реставрированную власть, он насадил самую мощную за все времена бюрократию, начиная от министерств и кончая сельскими управами. Все местное самоуправление Бетлен низвел до уровня аппарата по проведению выборов и с его помощью принялся ломать хребет венгерскому народу. Бетлен создал «партию единства», в которой, как в хорошей лавке, можно было найти все: и земельного магната, и джентри, и фабриканта, и банкира-еврея, и поборника христианства, и буржуа, и кулака. Он развернул жестокую войну против политической принципиальности венгерского народа, прежде всего против рабочих и крестьян.

Введя для «политически незрелого» крестьянства систему открытого голосования, терпимо относясь и даже поддерживая самые наглые, самые неприкрытые злоупотребления, покупая голоса, подкармливая и спаивая своих сторонников, создавая новый безобразный крестьянский тип — платного вербовщика голосов, преследуя непокорных в административном порядке и пуская с аукциона имущество оппозиционно настроенных крестьян, доблестно действуя по принципу: когда надо — подкупом, когда надо — жандармским штыком, он произвел страшное опустошение в умах. Бетлен пытался низвести венгерские народные массы до уровня забитой, зажатой в тиски, страшащейся кнута и тянущейся за заработком кучки избирателей. «Подоспели бы какие-нибудь выборы, выпили бы как следует, да и деньжата завелись бы на селе», — говорит деревенский бродяга, герой новеллы Жигмонда Морица, написанной во времена Бетлена. Вот до чего опустились многие десятки, сотни тысяч представителей того народа, который еще недавно клялся в верности Кошуту и аграрному социализму, смело идя на жандармские штыки, так как жандармская оплеуха, штык и приклад либо устрашают, либо ожесточают; но деньги выборщиков, коррупция доводят человека до самого подлого состояния.

Задумываешься ли ты, пущенный по миру в своем собственном городе, превращенный в бездомного оборванца и голодного нищего будапештский рабочий, живущий своим трудом гражданин, над тем, что в твоем несчастье виноваты все пороки эпохи? А ты подумай об этом и не забывай! Ответственность за то, что некоторая часть венгерского народа, подобно политической шлюхе, легла в постель с фашистской «эпохальной идеей», поставившей под угрозу само существование нации, и что у этой части общества не хватило ни прозорливости, ни сознательности, ни смелости выступить в защиту подлинно народных интересов, в значительной мере несет вину режим Бетлена, пытавшийся восстановить помещичью Венгрию.

На этом же режиме лежит вина и за другое. Не только за разложение венгерского народа, создание сети шпионов и провокаторов в рабочем движении, за аресты, казни и зверское уничтожение стойких социалистов и коммунистов. Этот режим сыграл крупную роль и в формировании других факторов, которые привели нас к сегодняшней трагедии.

На внешнеполитической арене феодальная реакция разжигала и постоянно подогревала мечты о реванше, продолжала политику венгерского великодержавного империализма 1867 года. И здесь изменилась только вывеска: вместо слов «Венгерская империя» появился термин «Венгрия святого Иштвана»…

Вместо того чтобы с помощью разумной и реальной внешней политики взять под защиту интересы венгерского нацменьшинства, проживающего в государствах, отколовшихся от старой Венгрии, бетленовский режим своей реваншистской пропагандой только ухудшил его положение. Низкопробные ирредентисты из пекущегося об интересах венгерской нации среднего класса ежедневно рвали на себе одежды и посыпали голову пеплом, оплакивая трианонскую Венгрию. Они твердили другим, а потом и сами уверовали в эту свою ложь, что за пределами трианонских границ каждое слово, произнесенное по-венгерски, якобы карается тюремным заключением, что для венгров там не жизнь, а каторга. Им никак не хотелось взять в толк, что земельная реформа, проведенная в Чехословакии или Румынии, отдавая явное предпочтение основной нации, тем не менее предоставила венгерским крестьянам, проживавшим в этих странах, больше земли, чем ее было у крестьян в самой Венгрии, что не менее шовинистическая чехословацкая демократия дала венгерскому рабочему больше прав, больше свободы и больше хлеба, чем «сегедская идея».

И когда бедный Жигмонд Мориц после одной из своих поездок в Словакию осмелился заявить даже не об этом, а всего-навсего о том, что как-никак и там живут венгры и спокойно работают, а не только тоскуют, что там подрастает венгерская молодежь, более реально мыслящая, чем в самой Венгрии, его слова вызвали бурю, охватившую всю страну. Этот великий писатель, наиболее венгерский из венгерских умов, был заклеймен как предатель и решениями комитетских властей лишен всяких прав на венгерство.

Средний класс, который перед мировой войной грезил о «тридцати миллионах венгров», теперь погрузился в траур. Нашел он и своего Ене Ракоши в лице Ференца Херцега плюс Нандора Урманци, и стоило в Англии одному газетному королю произнести несколько слов насчет ревизии Трианонского договора, как средний класс тут же увидел их имена на троне Венгрии, возвысившейся до «времен святого Иштвана»… И за дымкой своего прекраснодушия средний класс, как и его предшественники, мечтавшие о «тридцати миллионах венгров», не хотел замечать, что прежде всего следовало бы создать человеческие условия для десяти миллионов венгров в своей собственной стране.

Впрочем, одна из задач официально инспирируемой, постоянно подкармливаемой реваншистской пропаганды как раз в том и заключалась, чтобы отвлечь внимание от необходимости решения внутренних проблем. Империалисты, прикрывшиеся вывеской ирредентизма[9], искусно сыграли на трауре по Трианону, выхолащивая реформы, необходимость в которых назревала все сильнее. В ответ на требования проведения демократических преобразований, предоставления земли и прав подсунуть массам ирредентистские лозунги, в ответ на требование реформы с траурным видом, ссылаясь на «тысячелетие границы», произнести: «Трианон!» — это выглядело не так уж неуклюже.

Так ревизия превратилась в центральную, чуть ли не единственную проблему для прежнего венгерского политического строя. Дальнейший путь вырисовывался со всей определенностью: через несколько лет с помощью гитлеровского режима пристегнуть колесницу страны к Германии, вступившей на путь самого разнузданного империализма, и вместе с нею броситься в пропасть на верную гибель. Вместо поиска путей к примирению с соседними народами и к сплочению против германского империализма, угрожавшего независимости каждого из нас, мы позволили ему использовать себя в качестве пешек в игре. Так, германский империализм сначала осуществил раздел Трансильвании, затем тайком пообещал отдать ее всю целиком и нам, и румынам, а сам злорадно смотрел, как оба «претендента» посылают на верную гибель сотни тысяч людей к берегам Дона и за Днестр.

На площади Свободы в Будапеште мы поставили безвкусные памятники, вместо того чтобы воздвигнуть там величественный, красивый монумент в память об освободительной борьбе малых народов Дунайского бассейна и высечь на нем незабвенные строки из стихотворения Ади: «Скорбь венгра, валаха, славянина всегда будет единой скорбью». Тогда не лежали бы сейчас в развалинах городские кварталы вокруг площади.

Дворцовая гостиница в Лилафюреде. Домская площадь в Сегеде, институт ихтиологии в Балатонфюреде, раздувание престижа университетского обучения вместо широкого развития народного образования и проведения демократической культурной политики, рост числа иностранных туристов, посещающих Хортобадь, Бугац и Мезёкевешд, строительство «потемкинских деревень», показное «культурное превосходство», возведение венгерской отсталости в ранг ярмарочной экзотики — все это очень наглядно показывало действительное лицо бетленовской реакции. Новая эпоха, сверкающая фальшивыми и лживыми блестками, сдобренная отголосками трианонского траура. Этот мир необарокко, раболепного преклонения перед сословными и должностными авторитетами породил дух сплошного «Чего изволите?», создал новую форму, новый стиль общественной жизни, хотя и с прежним содержанием. Скачки, блестящая охота, барские пиры, волшебные замки в Лилафюреде, «избушки на курьих ножках» в окрестностях Буды на фоне жуткой народной нищеты — все это якобы служило интересам нации, так как давало возможность заманивать в Венгрию больше иностранцев, которые, поддавшись на эту рекламу, могли стать поборниками интересов венгерской нации, поборниками попранной справедливости… Ради «интересов нации» шли на укрывательство коррупции и грязных спекуляций. Что сказали бы за границей и что сталось бы с мрачной торжественностью трианонского траура, если бы вдруг выявилось, что в стране хозяйничает оголтелая армия спекулянтов, темная компания лиц, расхищающих общественное имущество? Даже уголовных преступников и фальшивомонетчиков обнаглевшее общественное мнение превратило в национальных героев, патриотов, которые-де любой ценой мстят теперь за Трианон…

Так все и шло как по маслу. С помощью превосходно отлаженной административной машины можно было держать народ в узде до той самой минуты, пока мировой кризис, разразившийся в 1928 году, не вскрыл загноившейся раны.

Ну а против него бетленовская хитрость была бессильна. Мнимое «культурное превосходство» взвалило на плечи страны несколько десятков тысяч оказавшихся не у дел бедствующих дипломированных специалистов — безработных пролетариев умственного труда. Возле остывших заводских труб, вдоль пустынных городских окраин бродили сотни тысяч безработных — одичавших, в лохмотьях, голодных и, разумеется, не получавших никакого пособия по безработице, поскольку это, как тогда утверждалось, вело к разложению, коррупции. В деревнях без работы и хлеба остались миллионы сельскохозяйственных рабочих и батраков. Они жестоко конкурировали между собой, готовы были сцепиться друг с другом, как только подвертывался случай немного заработать. Резко упавшие цены на пшеницу грозили гибелью значительной части зажиточного крестьянства. Ему было не под силу погасить кредиты, взятые для своих нужд, и уплатить беспощадно взимавшиеся налоги; не переставая стучал аукционный молоток, и мелкие хозяева один за другим пополняли ряды люмпен-пролетариата. Наряду с жандармом самой ненавистной фигурой на селе стал судебный исполнитель…

А какое же было предложено лекарство от всего этого? Принудительный умственный труд, бурда на «народных кухнях», сезонные работы на селе, меры по спасению крупных поместий и в довершение всего жандармская расправа в Бачке, чтобы взять под защиту существующий строй и судебного исполнителя.

Однако, несмотря на террор правящей верхушки, революционная волна распространялась, точно степной пожар, а запуганный, доведенный до грани разложения, гонимый нищетой народ вдруг осмелел. Социал-демократическая партия опять призывает к борьбе широкие массы народа, необычайно быстро растет влияние загнанного в подполье и теряющего тысячи своих участников коммунистического движения. Под тревожный колокольный звон буржуазной печати один за другим разоблачаются «коммунистические заговоры» среди интеллигенции и студенчества. Говоря словами Милотаи, снова «на селе появляются Марксы», и волнения крестьянской бедноты кое-где принимают революционный характер. В Балмазуйвароше жандармы огнем из винтовок разгоняют тысячи демонстрантов.

Грозный гул охвативших весь мир волнений, кошмарный призрак всеобщей экономической катастрофы породили неуверенность в кругах внутренней реакции. Она все еще судорожно хваталась за старые методы, ввела в стране чрезвычайное положение, расправлялась с коммунистами. Однако всего этого было недостаточно. В целях сохранения старого строя нужны были новые лозунги, новые имена и новое оружие. И реакция с головой окунулась в фашизм, причем сделала это на манер помещичьей Венгрии…

Всенародным ликованием встретила страна отставку Бетлена — этого деспотичного тирана. Вскоре, сменив пробравшегося на короткий срок к руководству умеренного реакционера Каройи, к власти приходит Гембеш[10], а с ним «конституционный» фашизм. Он является в ореоле кометного сияния контрреволюционного радикализма, под приветственные вопли до смерти запуганных призраком революции среднего класса, чиновничьей прослойки и мелкой буржуазии. И разумеется, с молчаливого согласия крупнопомещичьей верхушки и класса капиталистов — ведь за политическими кулисами все уже ясно.

В результате этой ясности Гембеш публично пересматривает свою позицию по еврейскому вопросу, что, по сути дела, означало не что иное, как успокоительный жест по отношению к крупным капиталистам, на добрую половину состоявшим из евреев. А затем краснобайством пустых, никчемных 95 параграфов были прикрыты альфа и омега венгерской жизни — вопрос о земле, и феодализму тоже осталось только прочувствованно пролепетать цитату из Библии: «Это мой любимый сын, свет очей моих…» Радикальные лозунги, «местная революционность», ораторские гиперболы — все шло в дело: с их помощью оказалось возможным спустить паруса революции.

Важно было не говорить, а делать. А что касается дел, то здесь все шло нормально. Гембеш отнюдь не покончил, как обещал, с «перегибами капитализма» и согласился признать, что вопрос о земле нельзя решать с наскоку.

Другое дело — левые движения. Первоочередной задачей Гембеша было разгромить социалистические организации крестьян-бедняков, запретить народные кружки, беспощадно выбить «Марксов из деревни». Объяснение этому цинизму было такое: нельзя же допустить, чтобы международный марксизм заразил патриотически настроенное венгерское крестьянство! Он пытался терроризировать промышленных рабочих, обвиняя их в отсутствии патриотизма, грозил распустить профсоюзы, всеми силами поддерживал «патриотический» штрейкбрехерский, действовавший вопреки интересам рабочих «трудовой центр» Мартона и его подручных.

Приход Гитлера к власти, а также временный спад международного рабочего движения заметно облегчили задачу Гембешу. Радуясь, что встретил родственную душу, Гембеш сразу же потянулся к Гитлеру, принялся плести такую внешнеполитическую сеть, с помощью которой можно было бы привязать Венгрию к Германии, а отведенный ему жизнью остаток лет посвятил делу примирения двух ревнивых соперников — Муссолини и Гитлера, — а также подготовке создания оси Берлин — Рим. Он был первым, кто открыто вынес стране смертный приговор: «Место Венгрии на стороне Германии!» С помощью методов внутренней фашизации он и экономически все теснее привязывал Венгрию к Германии, причем для Венгрии эти «связи» означали полную капитуляцию.

Он охотно стал бы делать то же самое, что и Гитлер: подвергать все подряд ревизии; расправляться в расовой горячке с евреями; не только бросать социалистам в парламенте: «Вы исчезнете с политической арены!», но и осуществлять это практически, по доброму немецкому рецепту, с помощью убийств из-за угла, тюрем и концлагерей; не просто кричать на митингах: «Стране хватит одного умного человека!», но и на деле подрывать даже видимость конституционности. Действуя по принципу: одна партия, один вождь, он хотел встать во главе венгерского народа. И все-таки сделать всего этого Гембеш не смог. Преисполненный болезненного честолюбия и безудержной жажды власти, он, чтобы удержаться на месте, со многим был вынужден мириться, насаждал в стране дух преклонения перед немцами. Может быть, в нем говорила немецкая кровь? Символично и то, что умер он не дома, а за границей, в Германии…

Деже Сабо писал о нем после его смерти:

«Это был незначительный человек, обладавший звонким голосом и еще более звонкой амбицией. История хранит его имя только потому, что ему удалось сделать одно крупное дело: в союзе с немцами привести Венгрию на грань катастрофы…»

Возможно, Деже Сабо тогда и сам еще не подозревал, какую роковую правду он высказал.

Разумеется, виноват во всем был не только Гембеш. Соучастницей его преступления была вся феодально-капиталистическая реакция, которая, испугавшись революционных выступлений венгерского народа и стараясь удержать власть в своих руках, как за спасительную соломинку, ухватилась за эту ядовитую политическую пиявку. И Гембеш вернулся с политических задворок не один: он прихватил с собой, снова вызвав к жизни, целую плеяду контрреволюционных карателей, которые во времена Бетлена оказались не у дел. Упрямый Бела Мартон, гроза социалистов и евреев Ласло Эндре, Андраш Мечер с компанией и другие могильщики нации, крестные отцы нилашизма, немецкие квартирмейстеры — все они вслед за Гембешем прокрались обратно в политику. Политическая жизнь опять превратилась в арену свободной охоты для всяких тайных и полулегальных обществ.

Итак, над общественной жизнью Венгрии нависли черные тучи. Распоясавшиеся «петухи» — участники подозрительных заговоров, которые плелись средним классом, или члены боевых кружков «Орговань», авантюристы провинциального толка оккупировали главные фронты политической и культурной жизни. Сегодня Иштван Антал клянется в вечной преданности честному доброжелателю Байчи-Жилински[11], а завтра он становится начальником службы печати при правительстве Гембеша. Журналист ограниченных способностей Михай Коложвари-Борча в один присест превращается в столп печати. Вышедший из среды золотой молодежи составитель передовиц легитимистского толка Иштван Милотаи начинает, подобно подсолнуху, поворачиваться лицом к новому солнцу — Гитлеру и одновременно к его бледной луне — Гембешу. Вслед за хвалебными выступлениями Гембеша в адрес Гитлера зараза лести начала проникать и на страницы печати…

Активизация деятельности тайных обществ была не единственным признаком все более усиливавшегося процесса разложения венгерского общества. Болезнь охватывала и глубинные слои. В устрашающих масштабах стали множиться секты — «неизбежные признаки немой революции» — безжалостно сломленного в своих устремлениях и лишенного возможности выбраться из нищеты бедного крестьянства. Обманутые крестьяне-бедняки, отстраненные от участия в политической и социальной борьбе или разочарованные в ней, искали спасения в библейском мистицизме. Они выражали свой беспомощный протест в мазохистских обрядах различных сект — субботников, трясунов, заклинателей — и в вере в потусторонний мир искали спасения от житейского ада. Массы людей хлынули туда, где еще недавно искали удовлетворения своих извращенных желаний лишь отдельные лица с больной психикой. Тысячные толпы душевно надломленных бедняков бесновались в ужасной пляске святого Витта, сбившись в покосившихся хибарах на околицах сел или на заброшенных хуторах солончаковой степи. В деревнях появились проповедники и разные шаманы. Народ тянулся к пророкам и, поскольку в жизни его политические и экономические выступления постоянно терпели неудачу, искал защиты против жандармских затрещин и прикладов в религиозном экстазе.

Вряд ли можно встретить на земле большего реалиста, более трезво мыслящего человека, чем венгерский крестьянин, но теперь он, уйдя от политической борьбы, стал искать спасения в мире мрака, тайных обрядов, устрашающих клятв. Вот почему в некоторых районах Затисского края быстро разрослось движение «косцов-христиан» во главе с Бёсёермени. Политический авантюрист и пройдоха, венгерский Распутин в миниатюре, Золтан Бёсёермени поднял и объединил тысячи безлапотных затисских бедняков, связал их воедино смертельной клятвой, и они у себя, в долине Кёрёша, уже ковали в страстном порыве штыки и кинжалы, точили косы, как вдруг на них обрушился удар властей.

Мне в жизни довелось видеть не много более потрясающих картин, чем картина судебного процесса в области Бекеш, на котором судили сотни этих несчастных, введенных в заблуждение крестьян. С высохшими лицами — одна кожа да кости, — задавленные нищетой, одетые в лохмотья люди стояли перед судом и с обреченным видом ждали, что с ними сделают. Они не понимали, в чем состоит их вина, поскольку хотели сделать всего-навсего то, о чем весьма просто говорилось в правительственной газете, которая, славословя Гитлера, заявила: «Необходимо следовать примеру немецкой революции, разгромить помещиков и арендаторов из числа евреев, ну и заодно, разумеется, и неевреев, поскольку их гораздо больше…»

Бедняги, они всерьез восприняли то, о чем никогда не думали ни Гитлер, ни его венгерские подражатели. За это им и пришлось теперь расплачиваться. Правители эпохи Гембеша, дополнившие террор демагогическими, фальшивыми и ядовитыми лозунгами, успешно завершили то, что в основном уже было достигнуто жестоким террором бетленовской реакции: перебили хребет самосознанию венгерского народа, абсолютно дезориентировали его, приглушили в нем память о Ракоци и Кошуте, путем соответственных противоядий ослабили силу его сопротивления, разложили его политически.

Деже Сабо оказался прав. Гембешу все-таки удалось совершить нечто «великое» — довести Венгрию до катастрофы.

За это и воздвигли ему памятник верные пособники.

И по той же самой причине группа мужественных венгерских демократов-коммунистов, как бы предупреждая о грозящей катастрофе, взорвала этот памятник в день годовщины смерти Гембеша — 6 октября 1944 года.

Все, что было после Гембеша, можно было уже уподобить сдвинутому с места возку, который, набирая скорость, мчится под уклон вниз, в пропасть, грозящую гибелью всей стране. Дарани, Имреди, Телеки — каждый из них взбирался на козлы, словно именно ему было предназначено остановить мчащийся возок. Во всяком случае, с этим связывали свои надежды консерваторы, опасающиеся всяких крайностей, однако в конечном итоге все они только еще сильнее подгоняли лошадей.

Мощь Германии становилась все ощутимее для Европы. Гитлер уже начал выпускать свои хищные когти. Прибегнув к страшному террору, он с большим перевесом в голосах одержал победу на выборах в Саарской области, порвал, точно простой клочок бумаги, международное соглашение о демилитаризованной зоне вдоль Рейна, с молчаливого согласия английской и французской реакции, прикрываясь убийственно лживым лозунгом невмешательства, помогал топить в крови молодую испанскую демократию. С помощью кровавых хмельных паров расистского мифа он растравил живущих за границей фольксдойче, чтобы тем самым подготовить аннексию, и в марте 1938 года обрушился на Австрию.

Теперь, подступив к границам Венгрии, германский фашизм стал еще сильнее. В части венгерских фольксдойче взыграла кровь их германских предков. Более того, «арийское сознание» начало пробуждаться даже у значительной части ассимилировавшихся немцев из среднего класса. Как ни говори, было бы неплохо оказаться членом подобной группы народов… И скрыто — пока еще только в глубине души — начал развиваться процесс диссимиляции.

Симпатии к Гитлеру у части среднего класса, мелкой буржуазии возрастали не по дням, а по часам: кое у кого восхищение этим «замечательным деятелем» пробудило расовое самосознание, а кое у кого — жажду подвигов, тягу к преследованию евреев, антисемитизму, заставляло учащенно биться сердца джентри и мелких буржуа. А поскольку все это легко увязывалось с иллюзорными мечтами о возможности, выступая на стороне могущественной Германии, сбросившей с себя цепи Версаля, разорвать и кандалы Трианона, то большего представителям среднего класса, пожалуй, и желать было нельзя… Оказалось, что наш сумасбродный средний класс, который всегда называл себя носителем исторического сознания нации, страдает хроническим расстройством координационных функций, не способен правильно ориентироваться, а его историческое сознание не идет дальше отмежевания от евреев. Он в своей значительной части всегда был преданным, примерным служакой, всегда вопреки интересам народа верно служил венгерской реакции, но теперь, заметив появление за пределами страны более сильного и могущественного господина, закапризничал и перестал слушаться.

Создаваемые одна за другой реакционные организации овенгерили свастику, заменив ее скрещенными стрелами. Они вербовали себе членов из рядов среднего класса и мелкой буржуазии. Вожаками этих организаций, множившихся не по дням, а по часам, становились бывшие армейские и жандармские офицеры, областные предводители, оплакивавшие старые сословные времена, опустившиеся графы, а за кулисами в качестве невидимых вдохновителей действовали испытанные контрреволюционеры, выдвинутые Гембешем на важные административные посты, типа Милотаи, Иштвана Антала, Андраша Мечера, Ференца Райниша и Ласло Эндре. Только с помощью гораздо более активной псевдореволюционной демагогии Салаши и его пособникам удалось привлечь на свою сторону люмпен-пролетариев, а также кое-где незначительные слои неграмотной, откликавшейся на любые радикальные лозунги, сбитой с толку крестьянской бедноты. Салашисты долго выглядели «недостаточно салонными» в глазах графско-джентри-мелкобуржуазных нилашистов. Конечно, считали они, обещать массам надо побольше, но играть с огнем все-таки не следует. Да и Гитлер обратил на них внимание в самую последнюю минуту, хотя до этого в них, собственно говоря, и нужды-то не было, так как и официальная венгерская реакция служила ему верой и правдой. Сотрудничать с «законной» контрреволюцией было надежнее, солиднее.

Феодальная реакция легко нашла способ поладить с нилашизмом. Можно представить себе такой ход мыслей: «Вы разжигаете антисемитизм, и мы разжигаем, вы восхваляете гитлеровскую Германию, и мы восхваляем, вы требуете проведения внешней политики дружбы с державами оси, мы ее проводим и вожжи из рук выпускать не собираемся, даже если нас вместе с возком понесет прямо в ад…» Паруса псевдорадикализма были обезветрены.

Более трезвому, бетленовскому, ортодоксальному крылу, главным образом из-за его тесных связей с крупным капиталом и боязни экономической силы германского империализма, не слишком нравилось такое «обезветривание», но еще более оно страшилось использовать свое влияние для создания демократического фронта, опирающегося на широкие народные массы. Вместе с народом, содействуя укреплению партий, представлявших подлинно народные интересы, да против нилашистов? Нет, этого не будет. Уж лучше попытаться играть в политическую игру «обезветривания» и попробовать убедить Гитлера, что здесь нет необходимости опираться на головорезов с нилашистским гербом: мы и сами в состоянии служить не хуже…

Характерно, что даже Бетлен, который выступал против Гембеша и его последователей, находясь на левом фланге феодально-капиталистической реакции, долгие годы вплоть до самого последнего времени ратовал за союз с Германией. Почему? Да потому, что это позволяло торговаться с Гитлером: не надо вмешиваться в венгерские внутренние дела, не восстанавливайте с помощью нилашистов народ против господствующего строя… Ведь гитлеровский фашизм пользовался испытанным методом германского империализма, — разумеется, в еще более изощренной форме: Габсбурги, когда им не хотелось уступать, натравливали на помещиков крепостных крестьян, а гитлеровцы — нилашистов. Рецепт, как мы видим, пригодился: реакция уступила и стала торговаться.

А торговаться с гитлеровцами было можно. «Так и быть, вашу власть мы трогать не будем, но для этого вам надо поступиться частью национальной независимости…» А тайком они, разумеется, продолжали поддерживать и нилашистов, чтобы при случае снова использовать их как средство шантажа.

Конечно, одно из непременных условий сделки состояло в том, что левые демократические партии или партии, выступавшие под демократическими лозунгами, должны были истребляться огнем и мечом. Правда, оно было абсолютно излишним, так как венгерская реакция и прежде делала для этого все возможное. Но теперь, чтобы избежать доноса со стороны нилашистов и не прослыть «негодницей» в глазах гитлеровцев, она старалась прыгнуть выше собственной головы. Дарани, пытаясь обезветрить нилашистские паруса, обрушил на страну кошмарные полчища садистов-жандармов, действовавших под вывеской «следователей по внутренним делам».

Эти следственно-карательные отряды, за которые стало бы стыдно даже средневековым инквизиторам, прочесывали деревни и города, точно ищейки, выслеживая коммунистов. Напав на след какой-либо коммунистической ячейки, они, не брезгуя самыми изощренными пытками, старались вырвать у арестованных признание, чтобы уничтожить всю организацию. Не обнаружив таковой, они прибегали к фальсификации, объявляя коммунистической деятельностью даже чтение марксистской литературы, и, прослеживая путь одной переходившей из рук в руки книги, арестовывали в крупных селах, городах и, естественно, в Будапеште сотни активных, тянущихся к свету, сознательных рабочих и крестьян.

Прежние методы допроса выглядели по сравнению с их садистской изобретательностью милой и безобидной игрой. Подошвы, превращенные резиновыми дубинками в кровавое месиво, отбитые почки, ногти с загнанными под них гвоздями, вздергивание на дыбу, доводящие до умопомрачения удары электротоком… Сразу резко возросло число лиц, которые, находясь под следствием, «по неосторожности» вываливались из окон верхних этажей либо, если не было окон, вешались, «когда их на несколько минут оставляли одних»… Подобными методами кончали с теми, кого в садистском остервенении уродовали настолько, что их уже было невозможно считать нормальными людьми. А перед судом, разумеется, с невинным видом клялись, что и пальцем не трогали никого из обвиняемых, что те давали показания без всякого принуждения, и «беспристрастный и независимый» суд, естественно, принимал их заверения как должное…

А что предпринимали легальные левые партии? Многие рядовые члены Социал-демократической партии из-за оппортунистической, предательской политики своих лидеров и вследствие физического и морального террора все больше деморализовались, партийные организации на периферии одна за другой распадались, наиболее стойкие объединялись в узкие секты, собирались небольшими читательскими группками на частных квартирах, чтобы затем подвергнуться репрессиям со стороны палачей. Был выдвинут соглашательский, трусливый лозунг: «Продержаться, сохранить связи, пережить трудные времена…»

Террору подверглась и Независимая партия мелких сельских хозяев. Было бы правильнее, если бы крестьянские массы, состоявшие в партии, заключив политический союз с рабочими из Социал-демократической партии и образовав единый демократический фронт, воздвигли заслон на пути правых и избрали не оппортунистическую тактику выжидания, а борьбу. Однако Экхардт и его сообщники, больше чумы опасаясь, как бы на них не навесили ярлык левых, сделали сногсшибательный ход — поддержали правительство в борьбе против нилашистов… Они даже отказались от участия в оппозиции, чтобы не мешать правительству в этой его «работе».

Не удивительно, что в итоге даже те крестьянские массы, которые шли за партией, потеряли к ней интерес, отошли в сторону или перешли к нилашистам, потрясавшим своими радикальными лозунгами. Крестьян в первую очередь интересовала земля. И на них уже не действовало, что Экхардт, поняв провал своей политики, снова начал разглагольствовать о необходимости проведения земельной реформы и даже заявил: «Если правительство в течение ближайшего года не представит парламенту предложенный мною законопроект о подготовке раздела трех миллионов хольдов земли, я выйду из руководства партии…» Сказано это было очень хитро, просто не верилось, что феодальная реакция пожертвует тремя миллионами хольдов земли, чтобы заплатить Экхардту гонорар за его лояльную оппозиционность, означавшую не что иное, как поддержку существующего правительства. Речь как раз и шла о том, чтобы не жертвовать ни одним хольдом…

Как всегда в самые тяжелые, решающие часы жизни нашего народа, в венгерской литературе появилась в этот период тенденция, свидетельствовавшая о лихорадочной агонии больного организма, о кошмарных, бредовых снах и судорожной тяге к жизни. В целом нельзя сказать, чтобы венгерская литература в эти годы с честью выдержала испытание. Казалось, что в растущей неразберихе, в идейно-политическом хаосе, распространявшемся, точно круги по воде, разум, подобно потерявшей чувствительность магнитной стрелке, заметался то туда, то сюда. Извечный порядок, положение стран света, север и юг, восток и запад, правда и ложь, гуманизм и бесчеловечность — все это потеряло всякое значение. Сильное притягательное и отталкивающее влияние чужеродного явления — гитлеровского фашизма — нарушило равновесие магнитного поля духовной жизни. Что стало с прямым и открытым призывом Петефи бороться за прогресс, с пророческой прозорливостью Ади, умевшего правильно ориентироваться среди опасностей, подстерегавших в феодальных джунглях? Лучшие люди долгие годы отсиживались в сложенной из слоновой кости башне «литературы, независимой от политики», и, будучи изгнанными оттуда ударами, потрясшими всю венгерскую жизнь, создали «новый духовный фронт», надеясь руками Гембеша провести земельную реформу, осуществить социальные преобразования и духовное обновление — построить новую Венгрию…

Измена, соглашательство, блуждание в потемках — вот что характеризовало литературную жизнь в первую очередь. Правда, из рядов рабочего класса поднялся наиболее крупный, наиболее стойкий и революционный венгерский поэт своего времени — Аттила Йожеф, но многим ли было известно его имя?

Затем из глубин венгерской действительности, из солончаковых затисских степей, из батрацких хижин, из сельских хибар, из окостеневшего крепостного мира задунайских поместий, более того, даже из рядов среднего класса, закружившегося в предсмертной пляске с фашизмом, все-таки вышли писатели — хотя их было немного, — которые пытались разобраться в сложившейся обстановке. А если и не пытались, то по крайней мере инстинктивно тянулись к свету и робко, нерешительно, забредая кое-где в тупик, все же пробивали дорогу в нужном направлении. Это были так называемые народники.

Выглядело все это чуть ли не как анахронизм. В момент, когда повсюду — в стране и за границей — как в политической, так и в культурной жизни главной силой, идеей, определяющей лицо эпохи, был фашизм, эти писатели шли совершенно иной дорогой, ориентируясь на полузабытое наследие аграрной демократии. Вместо нилашистской партии они создали «мартовский фронт», который выдвинул демократическую программу, и в противовес германскому проникновению и вновь ожившему венгерскому империализму культивировали дух примирения соседних малых народов.

Были, конечно, у них и чрезмерное увлечение романтизмом, и путаные, принципиально неправильные установки. Причем не только потому, что группа писателей, издавшая общую программу, сложилась из самых разнородных элементов, но и потому, что взгляды отдельных писателей представляли собою мешанину из самых противоречивых теоретических концепций. В своем подавляющем большинстве это были бунтари и искатели, причем их деятельность относилась к периоду, когда самая варварская, самая темная реакция прикрывалась революционными фразами, а прогресс зачастую оказывался в загоне. Это, разумеется, не оправдывает, а только объясняет растерянность отдельных писателей.

Главная их трагедия состояла в том, что они в своем подавляющем большинстве не признавали, даже не хотели признавать, считали пройденным этапом революционность рабочего класса. А без этого в наши дни уже нельзя последовательно, без ошибок бороться за дело социального прогресса.

Их историческая роль была бы значительнее, если бы они сумели указать правильную дорогу бродившей в потемках и во многом еще заблуждавшейся интеллигенции, если бы кое-кто из них, делая вид, что находится между левыми и правыми, своим лозунгом «третьего пути» невольно не помогал распространению фашистской заразы и если бы другая их часть, выступив с резкой критикой, проявляя твердую принципиальность, оказала на первых порах нужное влияние, сохраняя единство всего лагеря и его четко выраженный демократический характер.

Но те, кто сумел до конца остаться чистым в грязном потоке фашизма, все-таки сделали большое дело. В период, когда левые, теряя сторонников, сдавленные на узком плацдарме, вели тяжелые оборонительные бои, а правые, сосредоточив огромные силы, штурмовали их позиции, эти люди, пусть даже не создав освободительной армии, все же сумели сколотить и послать на выручку отряд смельчаков из числа крестьян, интеллигенции и студенчества… И если все-таки не все венгры целиком покорились гитлеризму, если в истекшие годы все-таки имели место выступления в защиту независимости, если из рядов внутреннего Сопротивления вышли пусть не армии, а хотя бы отдельные герои, то немалая заслуга в этом принадлежала прогрессивным писателям.

Реакция обладает острым чутьем. Она попыталась обезвредить этих писателей уже в самом начале их деятельности, заранее предвидя все ее последствия. Уничтожение произведений, скамья подсудимых, тюрьма, преследования…


«1938 год станет нашим годом!» — провозглашали миллионы нилашистских листовок, отпечатанных на немецкие деньги. Феодально-капиталистическая реакция, взгромоздившись на козлы, яростно щелкала бичом, так называемая «левая» печать прятала свой испуг под маской ехидного пренебрежения — и все же 1938 год был их годом, годом нилашистов. Им удалось просунуть ногу в дверную щель и потом с каждым месяцем, с каждым годом приоткрывать дверь все больше, пока наконец, целиком ее распахнув, они не пропустили сквозь нее опустошительную нацистскую армаду.

«Обезветрить паруса» — таков был их лозунг. Сильнее всего нилашисты раздували еврейский вопрос. В самом деле, что стоило крупному помещику или фабриканту выгнать с работы несколько тысяч или десятков тысяч каких-то евреев? И вот был издан первый закон о евреях — «на строго конституционной основе» и с красивым названием: «закон по обеспечению равновесия хозяйственной жизни». Кость небольшая, но изголодавшимся волкам было пока что погрызть.

К этой воистину драматической картине, которая явилась первым действием кошмарных испытаний, обрушившихся на венгерских евреев, примешался и элемент трагикомизма. Закон был предложен тем самым Белой Имреди, который, как впоследствии оказалось, сам был выходцем из евреев.

Впрочем, на венгерской почве упоение властью, по-видимому, развязывало языки всем премьер-министрам. И Имреди, этот черствый и осторожный банкир, оберегавший «равновесие» народного хозяйства страны с помощью архиконсервативной финансовой политики, теперь вдруг разом на высоких и звонких тонах заговорил об «удивительной революции», хотя даже для контрреволюции случившееся отнюдь не было ни удивительным, ни новым. За дымовой завесой антинилашистских призывов опять свил себе гнездо гитлеризм. «Чудо-олень» галопом мчался вперед, но за ним гналась не жалкая кучка чистокровных венгров, распаленных охотничьим азартом, а германский империализм, с его холодным расчетом и алчностью.

И делал пока еще обманные ходы.

Одновременно с судетским вопросом на повестку дня встал и вопрос о Словакии. В случае если «мирная» угроза и вооруженный шантаж не дадут результата, гитлеровцы предложили венгерскому правительству вместе напасть на Чехословакию. Осторожная венгерская реакция робко топталась на месте. Впутываться в вооруженный конфликт ей никак не хотелось, и она поглядывала назад, на Англию и Францию, чтобы посмотреть, как будет встречен этот германский «народный» шантаж.

Однако все ее раздумья и осторожность были просто-напросто ни к чему. Она уже не в состоянии была отречься от своей двадцатилетней ирредентистской политики, от ревизионистской пропаганды, причем в момент, когда представилась наконец возможность для ревизии. Настроение общественности можно было, естественно, изменить, но только порвав со всем тем, что делалось на протяжении двадцати, даже тысячи лет, то есть со всей феодально-помещичьей Венгрией, и развивая внутренние и международные отношения на новой основе. Но ожидать этого от феодально-капиталистической реакции было бы наивно.

Поэтому, хотя и робко, пришлось бряцать оружием, и, когда жаркой осенью 1938 года после хинной пилюли мюнхенского сговора военная лихорадка, достигшая было кризиса, пошла на убыль, мы, пристроившись возле ног упоенной новой победой Германии, тоже протянули руку за причитающейся нам долей. Последовал первый венский арбитраж, по которому мы получили обратно часть Словакии. Чуть ли не всех охватила лихорадка расширения границ, у торжествующей страны в хмельном угаре кружилась голова — и если бы кто-нибудь осмелился в этот момент испортить праздник, поставив вопрос о том, чем же придется за все это платить, он наверняка был бы смят и растерзан.

Каждый был убежден, что платить не придется. Гитлер почитался за бога, носителя высшей справедливости, которому, мол, хочется хотя бы частично возместить Венгрии ущерб за миллион венгров, погибших в прошлой войне. Наиболее нетерпеливые ворчали по поводу того, что «пока» Гитлер не вернул нам всю Словакию. Характерно, что даже легальные левые отваживались перебирать антинемецкие струны только под новый мотив — они вели речь не о цене «подарка», а о том, что подарок просто маловат, и при этом упоминали Братиславу, Лигетуйфалу…

«Гусь должен быть пожирнее!» — считали эти левые или, по крайней мере, некоторые из них. Эта логика породила появившуюся в «Мадьяр немзет» пресловутую статью Тибора Экхардта, в которой Гитлеру предлагалась сделка: отдайте нам и Закарпатье, а мы станем для вас трамплином в захватнической войне против Советского Союза.

Однако Гитлер пока на это не пошел и не потребовал за Словакию ничего, кроме признания за венгерскими немцами права организовываться по законам фольксдойче. Словом, помимо нилашистов, еще одним троянским конем стал фольксбунд — очередное ущемление национальной независимости. Позже гитлеровцы опять не потребовали за Закарпатье и Трансильванию ничего, кроме присоединения к антикоминтерновскому пакту, предоставления большей свободы нилашистам и фольксбунду, развертывания пронемецкой пропаганды, — и все это для того, чтобы в будущем при необходимости предъявить счет. В ходе обоих венских арбитражей наше правительство предоставило немцам «открытый счет». Ликующая и торжествующая венгерская общественность даже не подозревала, что 19 марта и 15 октября 1944 года этот счет будет предъявлен к оплате, которая приведет к разорению и разграблению страны, обойдется в миллионы убитых, раненых и депортированных венгров, а полуразрушенный, испытавший ужасные страдания Будапешт тоже будет платой по этому счету.


«Удивительная революция» Имреди[12] вскоре сомкнулась с нилашистским движением. Таким образом, потребовался новый кучер, чтобы обуздать обезумевших лошадей. Таким кучером оказался Пал Телеки, у которого мудрость гуманитарного ученого переплеталась с консерватизмом, реакционностью венгерского помещика-феодала с примесью довольно редкого в этом возрасте христианского пуританства. Но наиболее укоренившимся его идеалом была аристократическая Венгрия, а образцом ее правителя — образованный магнат, правящий своим народом точно заботливый отец. Соединить в брачном союзе кафедру и замок, править, поучать и, в первую очередь, при необходимости наказывать подданных, словно детей, — такова была его программа. Таким, как он, мог бы быть лет двести — триста назад добропорядочный венгерский аристократ…

Я принимал участие в подготовке «Выставки по изучению родного края и народа», которую осенью 1938 года от имени Телеки организовали его ученики. Выставка с ее народническим запалом оказалась настоящей демонстрацией против феодальной Венгрии и вызвала скандал на всю страну. И Телеки со слезами на глазах отрекся от своих учеников — помещик-феодал одержал в нем верх.

Таким был человек, занявший место кучера в повозке страны, чтобы в пламени вспыхнувшего тем временем пожара мировой войны попытаться сохранить нацию и — что в его глазах означало одно и то же — прежний государственный строй. Он, правда, был соучастником второго венского арбитража, но потом до него дошло, что цена такого крупного «приращения территории» может оказаться слишком высокой. Но самое важное — он был сторонником английской ориентации, даже, возможно, понимал, что Гитлер войну проиграет, и потому не хотел полностью связывать страну обязательствами. Трианон с помощью Гитлера еще можно было исправить за счет района Бачки. И Телеки, пока не был предложен новый подарок, срочно заключает договор о вечной дружбе с Югославией.

Но, увы, остановить посредине склона горы коней, несущихся все быстрее, было уже невозможно. Через несколько месяцев после заключения договора гитлеровцы обратились с предложением пропустить немецкие войска и вместе с Германией выступить против Югославии — в обмен на Бачку… Произошло это 5 апреля 1941 года, и в газетах появилось короткое сообщение:

«Премьер-министр Венгрии граф Секи Пал Телеки в результате неожиданного нервного припадка покончил жизнь самоубийством».

А через несколько часов сотни гитлеровских танков, тысячи автомашин уже двинулись на юг, заполнив весь будайский берег Дуная. Адская гитлеровская военная машина была пущена в ход, чтобы задушить свободу югославского народа. В воздухе гудели сотни фашистских самолетов, а по земле ползли танки, грохотали моторизованные артиллерийские соединения, тяжелые грузовики, в которых с холодной надменностью германских скульптурных изваяний сидели гитлеровские солдаты. Все это было похоже на кадры из немецкой кинохроники. Жители Будапешта, убаюканные легендой о непобедимости Германии, махали платками, кричали «ура», хлопали в ладоши, даже не подозревая, что приветствуют своих будущих убийц…

А на горе в Королевском замке стоял гроб с телом Пала Телеки. Неожиданный нервный припадок? Тогда шепотом передавали даже слухи, что он погиб от рук гитлеровцев. Обе версии были неправдой. Получив фашистский ультиматум, он, как при свете молнии, увидел пропасть, в которую неудержимо влекло Венгрию, и виноваты были в этом преступный эгоизм класса феодалов и он сам, всячески его поддерживавший. В политике он не был циником, на сделку с совестью пойти не мог и нашел спасение в самоубийстве. Может быть, этим он надеялся предотвратить надвигавшуюся трагедию?

В этом он заблуждался, как и во многом другом. В день его похорон венгерское оружие в Югославии уже было пущено в ход. Напрасной была елейная, полная самооправданий лживая аргументация в регентском манифесте, будто мы выступили с оружием не против югославского народа, а в защиту подвергшихся опасности наших венгерских братьев. Наши руки оказались в крови, и мы навлекли на себя гневный приговор.

Уже чуть ли не само собой подразумевалось, что, когда через несколько месяцев гитлеровская Германия коварно нападет на Советский Союз, с которым она заключила договор о ненападении, наша господствующая верхушка первой станет соучастницей этой захватнической войны. Какое имело значение, что среди наших соседей Советский Союз был единственным государством, к которому даже по Трианонскому договору мы не имели никаких территориальных претензий? Но в конце концов существует и идеологическая война — «священная война», новый крестовый поход против «большевистской заразы»… А поводом для вступления Венгрии в войну послужила спровоцированная гитлеровцами бомбежка Кошицы…

За политическими кулисами Бардоши оправдывал эту спешку тем, что нам-де необходимо опередить румын и словаков, чтобы таким образом заслужить особое расположение Германии. Неужели это и явилось подлинной причиной вступления в войну? Неужели это произошло потому, что венгерская реакция, которая до сих пор любой свой шаг предпринимала только под давлением со стороны Гитлера и его нилашистских наймитов, на сей раз, проявив необычное проворство, с головой погрузилась в войну? Вовсе нет! Это была та самая война, подготовка которой вполне пришлась ей по вкусу. Растущий и крепнущий Советский Союз — свободная родина трудящихся — на протяжении двадцати лет искушал, расстраивал все мечты венгерской реакции, и теперь она ретиво ринулась на помощь Гитлеру в надежде, что Германия уничтожит этого врага. Она не нуждалась ни в давлении со стороны Гитлера, ни в понуканиях нилашистов. В «святом и прекрасном» деле войны против СССР вся венгерская реакция выступала единым фронтом, и в этом ей не мешали даже те, кто ради своей собственной материальной выгоды с беспокойством пытался оградить национальную независимость страны от поползновений со стороны гитлеровцев.

И венгерские войска двинулись на восток, чтобы помочь союзной «великой Германской империи» уничтожить «власть сатаны», «родину антихриста». Пропаганда опять взяла на вооружение преступный и глупый лозунг: «Бастион Запада в борьбе с Востоком». «Оградить христианскую культуру и западную цивилизацию от большевистского варварства!» — кричала она во всю глотку, распространяя невероятнейшую ложь о положении дел в Советском Союзе в тот самый момент, когда гитлеровцы подвергали зверскому, варварскому опустошению цветущие земли Украины.

К сожалению, в некоторых частях венгерской армии фашистские варвары нашли себе верных сообщников. В истекшие двадцать лет наша армия была главным носителем контрреволюционного духа, удобной средой для восприятия гитлеровско-фашистской заразы, включая даже прививку ее наиболее звериных инстинктов. Передо мной лежит книга под заглавием «Военный дневник», изданная группой Зрини из ордена Витязя в 1942 году и отмеченная конкурсной премией. Автор одной из записей взводный Шандор Криштоф подробнейшим образом рассказывает, как он со своим взводом помогал гитлеровцам истреблять в селах евреев. Он описывает, какое наслаждение доставлял ему расстрел женщин и детей, пытавшихся спастись бегством, а в заключении воздает хвалу господу богу за то, что он, Шандор Криштоф, смог принять участие в уничтожении заразы.

Это не просто пример того, что пропаганда фашистских варваров превратила наших солдат в соучастников подобных зверских расправ. По-видимому, имели место десятки еще более страшных эпизодов. Потрясает самый факт — эта книга издана, и ей присуждена конкурсная премия. Не означает ли это крайнюю степень маразма? Вряд ли можно признать смягчающим то обстоятельство, что через некоторое время правительство Каллаи[13] изъяло эту книгу из продажи.

Гитлеровская пропаганда, уже беспрепятственно распространявшаяся по всей стране, под знаком призыва к «священной войне» против Советского Союза кое-кого вдохновила на «славные подвиги». Пресловутый случай в Нови-Саде в январе 1942 года в Воеводине впервые показал, какими гнойниками покрыла тело нации фашистская зараза, какие омерзительные инстинкты всколыхнул венгерский империализм, когда он, прикрывшись ширмой «идей святого Иштвана», породнился с гитлеризмом.

В январе 1942 года садисты из группы следователей по внутренним делам устроили в Воеводине охоту за коммунистами и сербскими четниками. Они схватили и замучили до смерти сотни людей, особенно зверствовали в сербских селах Бачки. Однажды погранохрана в Обече доложила, что сербские четники открыли огонь по венгерским жандармам. До сего времени так и осталось неясным, соответствовало это действительности или нет. Во всяком случае, командир сегедского корпуса, немец по происхождению, генерал-лейтенант Ференц Фекетехалми-Цейднер предпринял против Бачки карательную экспедицию.

Сперва была прочесана так называемая Шайкашвидек. Четников искали в Жабье, Дюрдево, Чуроче и Сентиване. Под подозрением находился каждый серб, и, конечно, подозрительными заранее объявлялись все евреи. В этих селах тут же на месте было казнено около трехсот человек. Экономя патроны, палачи обезглавливали свои жертвы просто топором…

Но этого им показалось мало. Заявив, что четники пробрались в Нови-Сад, они провели облаву и там. Населению было запрещено появляться на улице; жандармы, воинские патрули обыскивали каждый дом. Специально подготовленные люди устроили ужасающее кровопролитие. Богатых сербов и евреев приканчивали, врываясь в их дома, беспощадно расправлялись с их семьями, все имущество подвергалось разграблению. Часть людей согнали на берег Дуная, мужчинам и женщинам приказали раздеться чуть ли не догола. Они были оттеснены на середину замерзшей реки и все до единого — и матери с детскими колясками, и еле передвигающие ноги старики — расстреляны. Затем во льду вырубили проруби, туда сбросили трупы убитых. В итоге за два дня было убито три тысячи пятьсот человек…

Помнится, передаваемые из уст в уста слухи об этих невероятных ужасах расползлись по всему Будапешту. Подавляющее большинство населения осуждало совершенное злодеяние, но не нашлось никого, кто осмелился бы публично выступить против этой зверской расправы, которая стала навечно позором для венгерской общественности. В парламенте не нашлось ни одного депутата, а на церковной кафедре — ни одного священника, который посмел бы во всеуслышание заявить, что венгерский народ не отождествляет себя с людьми, совершившими эти ужасные преступления, и не желает иметь ничего общего с Фекетехалми-Цейднером, Кароем Граши, Мартоном Зольди и их соучастниками в массовых убийствах. «Безумство храбрых» проявил только Эндре Байчи-Жилински — он направил правительству памятную записку протеста, но нилашисты и Райниш пригрозили, что прикончат и его как «изменника родины»…

Официальная общественная нравственность пала настолько низко, что обезумевшие злоумышленники, гнусные убийцы провозглашались национальными героями, а того, кто осмеливался выступить против, объявляли изменником родины. Даже Каллаи, защищаясь от обвинений мировой печати, квалифицировал карательную экспедицию в Нови-Саде как необходимую самооборону, назвал все сведения о ней сильно преувеличенными и признал только, что «могли иметь место достойные сожаления и осуждения перегибы, которых, однако, не всегда удается избежать в угаре разбушевавшихся страстей». В общем, он прибег к дипломатической фразеологии, вместо того чтобы от лица венгерского народа осудить преступников и их вдохновителей. Но тогда пришлось бы говорить и о тех, кто несет ответственность за «разбушевавшиеся страсти», посадив на скамью подсудимых рядом с Гитлером и его венгерскими наймитами также и представителей своего собственного класса феодалов.

Каллаи пообещал провести строгое расследование и проявил мудрость, достойную царя Соломона, в результате один из главных преступников, Фекетехалми-Цейднер, был втихомолку отправлен на пенсию, а другому, Карою Граши, пожалован чин генерал-майора… Это неплохая иллюстрация к пресловутой «политике качелей».

Только спустя полтора года — осенью 1943-го — новисадское дело снова всплыло на поверхность, когда этого потребовали интересы уже не справедливости, а внешней политики. В этом был какой-то циничный, дьявольский расчет. У порядочного человека пробуждалось скорее возмущение, чем надежда, что преступники все же понесут достойную кару. Попытки вписать в хитроумные рубрики политических расчетов извечные законы человечности и морали выглядели весьма нечистой игрой.

Каллаи устроил в парламенте и в верхней палате импозантное зрелище под названием «совесть нации возмущается», но, разумеется, и на сей раз это был лишь закрытый спектакль для избранной публики, прежде всего для представителей иностранной печати. И ораторы высказывали то, что им следовало бы высказать полтора года назад. Епископ Ласло Равас, например, назвал события в Нови-Саде одним из тяжелейших поражений венгров, и, к сожалению, он не преувеличивал…

Судебный процесс начался в весьма безрадостной атмосфере. По ходу следствия в числе прочего было выявлено, что главные обвиняемые являлись не просто инициаторами массовых убийств, но также и бандитами, грабителями и ворами, так как отобранные у несчастных жертв «в пользу государственной казны» огромные суммы денег, драгоценностей и другое имущество они разделили между собой в виде вознаграждения за хорошо выполненную работу. И все-таки их не арестовали. Они получили возможность вести свою защиту, находясь на свободе, так как дали офицерское слово чести, что не убегут, да и нельзя же, в конце концов, всякими там тривиальными тюремными историями подрывать авторитет армии, офицерского корпуса… Убийство, воровство, грабеж и офицерское слово чести — эти понятия могли оказаться совместимыми только в помещичьей Венгрии, где жандармы избивали любого батрака, укравшего курицу, заковывали его в кандалы, а преступники из среды господствующего класса вместо тюрьмы оказывались в санатории для нервнобольных, вместо обвинительного акта получали медицинское заключение, а вместо кандалов и тюремного надзирателя отделывались офицерским словом чести. Ведь среди «настоящих господ» негодяев и быть не могло. Среди них были только люди, допустившие ошибку или неожиданно оказавшиеся в состоянии нервного расстройства. И наивысшей гарантией у «настоящих господ» считалось честное слово…

А господина Фекетехалми-Цейднера, господина Граши и других господ отнюдь не смутило данное ими честное слово, и они на машинах светлейшего князя Албрехта сбежали от суда в Германию. Никто не потребовал от них ответа за нарушение офицерского честного слова, когда после 19 марта 1944 года они в качестве страдальцев и изгнанных национальных героев вернулись обратно в Венгрию, чтобы при Стойяи, а особенно при Салаши с еще большим рвением вновь играть ту ужасную кровавую драму, генеральная репетиция которой состоялась в Нови-Саде. Честь нации, многострадального венгерского народа, оказалась из-за них запятнанной, но своей чести они не потеряли!..

Таким образом, остатки венгерской независимости превратились в предмет купеческой купли-продажи. Столкнулись между собой две торгующиеся стороны: Гитлер и венгерская феодально-капиталистическая реакция. А чтобы дразнить правительство, предлагая все более высокую ставку, и шантажировать его с помощью всякого рода обвинений, вокруг них увивался подкупленный немцами провокатор-«маклер» — венгерские крайние правые, компания явных или тайных нилашистов.

Для каждого честного венгра, обеспокоенного судьбой своего народа и нации, самый больной вопрос тогда состоял в том, как положить конец этой торговле, грозящей гибелью всей стране. Как спасти еще не проданные остатки венгерской независимости и вернуть то, что было разбазарено нашими господами в ходе политического аукциона? Как остановить безрассудный и бешеный галоп, который, после того как мы стали соучастниками развязанной Гитлером захватнической войны, безусловно, должен был привести страну на грань катастрофы?

Ответ напрашивался почти сам собой. Объединить под знаменем национальной независимости и свободы все силы, выступающие против фашизма, гитлеровской Германии и войны. Создать такое массовое движение, которое будет достаточно сильным, чтобы повернуть официальную политику против гитлеризма; возможно, даже заменить старое правительство новым, способным вернуть Венгрию на путь независимости, и стать ему надежной опорой…

Как я уже сказал, ответ напрашивался сам собой, но чего стоит самый разумный, самый правильный план, если его невозможно осуществить? Легко выдвинуть лозунг борьбы за независимость национальную, но кто будет бороться и как? Как создать такое массовое движение в стране, где свободой слова пользуются только предатели дела национальной независимости, где многолетняя безудержная пронемецкая и прогитлеровская пропаганда окончательно разложила массы, оглушила и ослепила их своими крикливыми лозунгами и диким шумом! Стоило произнести слово «независимость» — и тут же тысячи лиц искажались в ухмылке, из тысячи человеческих глоток выплескивался рев: «Предатель! Продался, чтобы служить чужим интересам!» И люди, несчастная, ослепленная толпа, даже не воспринимая ни твоих, ни сказанных против тебя слов, была уже готова забросать тебя камнями. Можно было сколько угодно произносить имя Кошута, но и тогда тебе не удалось бы поднять тысячи и десятки тысяч людей на новую освободительную борьбу, зато нилашистские борзописцы вроде Фиделя Палфи из «Уй мадьяршаг» могли открыто поносить память Кошута и других национальных героев. Национальная независимость? Свобода? Гуманизм? Одни слова, пустые, безответственные слова, их стоимость была девальвирована, а золотое обеспечение их растранжирено и в буквальном смысле слова перепродано внутренними спекулянтами за рубеж. Невозможно было даже взвесить, что правильно, а что неверно, где правда и где ложь, так как эти понятия превратились в фетиш. Достаточно было про кого-нибудь сказать, что он подкуплен евреями, — и его уже считали живым трупом, прокаженным. Достаточно было назвать что-нибудь делом, состряпанным евреями, и каждый причастный к нему тут же становился врагом народа, изменником родины…

И все-таки не было иного пути, кроме как снова оживить в нашем народе то, что уже считалось умершим: боевые традиции венгерской свободы и независимости. Невероятно трудная задача, так как приходилось вести борьбу на два фронта. Левым сектантам (ибо, к сожалению, есть и такие), легко чувствовавшим «целесообразность новых терминов», необходимо было разъяснить — а сделать это путем разъяснения было необычайно трудно, — что речь здесь шла не о тактике, и даже не о новых терминах, а о том, что историческая миссия левых сил, прежде всего рабочих, как коммунистов, так и социалистов, состоит в том, чтобы в борьбе против господствующего класса, предавшего родину, открыто и гордо поднять знамя патриотизма и освободительной борьбы. А нашей интеллигенции, зараженной фашизмом и проникнутой безразличием к массам, оглушенным фашистской пропагандой, надо было на старых идеалах, на великих исторических примерах показывать, в чем состояли подлинно венгерские интересы и кто был нашим настоящим врагом…

Что касается борьбы левых сил, то она развертывалась значительно легче и успешнее. Оно и понятно — у колыбели зарождающегося движения за независимость стояли представители левого крыла, прежде всего коммунисты. Однако даже часть левых рабочих, пытавшихся отмежеваться от идей официального патриотизма, замаскированного под своеобразный «интернационализм», вскоре потеряла правильную ориентировку. Помнится, еще в последнем предвоенном году на страницах одной буржуазной газеты развернулась длительная и азартная дискуссия об отношении рабочих к «патриотизму». В ответ на свои статьи я получил массу писем от левых рабочих, из которых было ясно, что венгерский рабочий класс понимает свою историческую миссию, что левые рабочие, якобы не ведающие «ни роду ни племени», ни «патриотических чувств», бесспорно, будут играть решающую роль в борьбе за новую, свободную родину.

Таковы были обстоятельства, в которых часть левых сил выступила инициатором первой акции нового движения за независимость — нашумевшего в свое время возложения венков, породившего небывалую бурю.

31 октября 1941 года несколько прогрессивных писателей, ученых и деятелей искусства, представители демократических партий, вожаки ряда студенческих кружков на глазах многотысячной массы людей возложили на кладбище Керепеши венки к могилам Кошута и Танчича. Эта немая демонстрация, чествование памяти великих предков, должна была пробудить историческое самосознание венгерского народа, раскрыть ему глаза, показать, чему учит прошлое и чем угрожает будущее, к чему приведет панибратство с извечным врагом — немцами. Подавляющее большинство многотысячной толпы составляли сознательные, левые рабочие; интеллигенцию представляли только отдельные видные деятели культуры и несколько сот студентов. Пассивность масс поколебать пока не удалось. Гитлеровская армия, упиваясь своими победами, продвигалась все дальше к Москве, а в Будапеште весь средний класс и заодно с ним значительная часть многомиллионной массы устраивали облавы на евреев, умилялись, слыша мотив «Марика, моя дорогая», и млели в надежде на близкую победу. Только несколько тысяч рабочих, а также несколько сот студентов и представителей интеллигенции в мрачную годину духовного разложения и в момент, когда венгерская нация, не сознававшая приближения собственной гибели, отдавалась похотливым наслаждениям, в разгар бесчинств вооруженных отрядов полиции и тайных детективов все же осмелились почтить и отметить память умерших.

Мрачная символика заключалась в том, что движение, поставившее своей задачей спасти венгерскую нацию от гибели, развернуло свои знамена на кладбище…

Правые, разумеется, сразу почувствовали, чем здесь пахнет. Пламя этой кладбищенской лампадки еще только-только засветилось, а реакция уже ударила в набат, завопив о пожаре. Церемония возложения венков не нашла бы, пожалуй, сколько-нибудь серьезного отзвука, если бы на нее не откликнулся сам противник, пусть даже в форме грубых наскоков. Во всех своих газетах — начиная от «Уй мадьяршаг» и кончая «Вирадат» — реакция, включая клерикальную католическую печать, развернула широкую пропагандистскую кампанию, прибегнув к угрозам, клевете, обвинениям в предательстве, принадлежности участников церемонии к Коммунистической партии. Заговорила и «тяжелая артиллерия» в лице Милотаи. Он написал большую передовую статью «Октябрьские лампады» и, пугая призраком революции 1918 года, угрожал, что придет «новый октябрь», если со всей беспощадностью не сломить тех, кто зажигает лампады на могилах Кошута и Танчича.

«Открытая демонстрация против нашего великого немецкого союзника!» — вопили нилашистские листки, требуя, чтобы полиция занялась расследованием дела «поджигателей». Больше месяца на страницах газет не унималась буря, велась травля, делались открытые и скрытые намеки на «советских агентов Народного фронта». Райниш и его группа даже внесли запрос в парламент, требуя расследования дела Венгерского народного фронта, упоминая об измене родине, а сами тем временем, открыто предав свою родину, пытались пересмотреть историю. Они уже не довольствовались тем, что заглушили, умертвили в душе народа прежние, подлинные идеалы, они старались теперь их фальсифицировать.

Делали они это, правда, осторожнее, чем «брат» Фидель Палфи. Они не сбрасывали памятник с пьедестала, а пробовали перекрасить его в современные тона. Они не отрицали историческое величие Кошута, но всячески доказывали, что сегодня и он искал бы благополучия для Венгрии в ее переходе на сторону Германии и, будь он жив, вместо Дунайской конференции, сплочения малых народов для борьбы против экспансии германского империализма, несомненно, предложил бы Дарани, Имреди, Бардоши присоединиться к антикоминтерновскому пакту и тройственному союзу… Зато Танчича они не щадили, поскольку «красный» цвет было весьма трудно перекрасить в «зеленый». Как только они его не называли! И взбалмошным, сумасшедшим стариком, и осквернителем религии, безбожником, и анархистом, подстрекающим людей против церкви, — словом, инкриминировали ему все то, от чего с ужасом отворачивалась любая венгерская христианская душа. Не обвиняли его только в одном — в принадлежности к евреям…

Так или иначе, одного результата эта пропагандистская буря достигла: она припугнула осторожных и удержала в стороне от событий равнодушных. Но само движение независимости продолжало расти и крепнуть. На рождество вышел «независимый» номер «Непсавы», в котором была широко освещена прогрессивная интеллектуальная жизнь Венгрии; в журнале фигурировали Дюла Секоф, Эндре Байчи-Жилински, Ференц Эрдеи и другие. Это событие вызвало новую сильную бурю.

Теперь уже можно сказать полную правду: движение за независимость, первой акцией которого было возложение венков, возглавляла подпольная Коммунистическая партия Венгрии. Несмотря на двадцатипятилетнее преследование, многочисленные жертвы и жестокие лишения, она продолжала жить и бороться, хотя реакция после очередного ареста нескольких сот коммунистов сразу же крикливо заявила, что на сей раз с коммунистическим движением в Венгрии покончено навсегда. В новых и нелегких условиях партия научилась давать правильную оценку внутренним и международным событиям, не прибегая к политическому или тактическому маневрированию и соглашательству. Будучи глубоко правдивой, партия безоговорочно поставила себя на службу подлинным интересам венгерского народа.

По инициативе Коммунистической партии Венгрии прошло возложение венков и в октябре. Небольшая группа людей подняла на активные действия широкие массы общества, которые, возможно, были обеспокоены судьбой венгерского народа, внутренне готовы к вступлению в освободительную борьбу, понимали, что надо наконец что-то делать, надо помешать этому безрассудному маршу смерти, но либо проявляли робость и колебания, либо не знали, с чего начать. Многие из тех, кто в туманный октябрьский день пришел на кладбище Керепеши, — писатели, журналисты, ученые, представители различных партий — даже не подозревали, кто именно направлял их шаги. А если бы знали, то, возможно, не пришли бы. Подготовка рождественского номера «Непсавы» тоже была организована таким образом, что о том, кто и что напишет в газете, кое-кому было известно даже раньше, чем самому редактору… И когда в январе 1942 года в отдельном зале кафе «Савой» впервые собрались писатели, журналисты, артисты, ученые, чтобы в целях пробуждения духа независимости и освободительной борьбы создать Комитет по празднованию исторических памятных дат, опять-таки многие не подозревали, кто их туда пригласил. Помнится, например, многие недоумевали, что от них нужно Ференцу Фёльдешу[14], почему в разговоре о писательских и научных планах он делал упор на необходимость более определенно формулировать свою политическую позицию.

Что это — «нелегальная подрывная работа»? Что ж, если активно добиваться осуществления правильно понимаемых национальных задач, рисковать ради этого жизнью, привлекать как можно больше видных людей, а через них — широкие народные массы значило проводить «подрывную работу», тогда так оно и есть. Коммунистическая партия может по праву гордиться такой «подрывной работой».

Движение за независимость всколыхнуло уже довольно значительные массы. В газетах и журналах демократического направления одна за другой стали появляться статьи и даже целые серии статей о великих традициях нашей освободительной борьбы, о национальном единстве и национальной независимости, о революционном союзе крестьянства, рабочих и интеллигенции. Под вывеской «литературных вечеров» в консерватории, театре комедии и в других местах состоялись самые настоящие массовые демонстрации. В рабочих организациях закипела новая жизнь, на периферии один за другим возрождались распавшиеся или разгромленные кружки Кошута. Погода истории потеплела. Наступление гитлеровской армии под Москвой захлебнулось, планировавшаяся полуторамесячная прогулка по России превратилась в затяжную войну. Гитлеровская армия впервые встретилась с настоящим противником, более того, уже стал намечаться решающий перелом в войне — то, во что верили, на что надеялись лишь немногие на Западе.

15 марта 1942 года Комитет по празднованию исторических памятных дат организовал возложение венков к памятнику Петефи. Предательское руководство социал-демократической партии решило обойти это торжественное событие и не допустить участия в нем рабочих. Призывы «Непсавы» к организованным рабочим не принимать участия в торжественном возложении венков, так как «следует опасаться нилашистских провокаций», не помогли. Когда мы, члены Комитета по празднованию исторических памятных дат, подошли к памятнику, вокруг нас в считанные минуты выросла многотысячная толпа. Рабочие, которые до этого группами по десять — двадцать человек прогуливались по близлежащим улицам и набережной Дуная, разом, точно по сигналу, заполнили площадь перед памятником. Детективы и шпики — а их было больше чем достаточно — потонули в людском потоке. Громко раздавались призывы, звучали строки из стихов Петефи. «Хватит нам быть рабами!», «Да здравствует независимая, демократическая, свободная Венгрия!», «Порвать с Германией!», «Верните домой наших солдат!», «Долой войну!» слышалось всюду на площади.

Удивительное и чудесное было зрелище! Многотысячная толпа во весь голос скандировала то, о чем до сих пор предпочитали молчать, а если и говорить, то иносказательно, полунамеками… Впервые за долгие годы люди сбросили с себя тяжелое бремя страха. Душу всколыхнула вера, что наш народ, чуть было не превратившийся в своего собственного могильщика, все-таки поднимется и двинется по пути Кошута и Петефи… Много говорится и пишется об ответственности перед обществом писателей, интеллигенции. С тех пор как я стал писателем, я особенно остро воспринимаю эту проблему. Идея искусства ради искусства, беспартийной литературы никогда меня не привлекала. Из слишком глубоких низов я вышел, слишком много лишений, мук, страданий, бедности, тянущейся к добру и красоте, видел, слишком многое испытал, чтобы когда-нибудь предпочесть поиск истины, справедливости голой абстрактной красоте. Но и у меня часто возникал вопрос: «Где граница ответственности писателя? Где межа, на которой он может остановиться и сказать: вот мой участок, моя вотчина, здесь я творю в меру своих способностей и честности, а то, что находится вне ее, за межой, уже не моя забота, не моя боль и радость?»

Мартовская демонстрация на многие вопросы дала мне ясный ответ.

В то ветреное мартовское утро площадь Петефи запомнилась мне как луч света, вдруг вспыхнувший в непроглядной тьме, в мире организованного с дьявольской планомерностью во всеевропейском масштабе разбоя и грабежа, массовых ужасов развязанной Гитлером грабительской войны, предсмертного крика тысячных толп, гибнущих в Нови-Саде, безответственного и коварного легковерия сотен тысяч одураченных людей в нашей стране, произвола палачей и доведенной до палаческого состояния толпы, в мире беспросветной свинцовой мглы. Даже в столице, где всегда можно было встретить добропорядочных людей и никогда не забывалось слово «справедливость», на ее узких улочках, в сумрачных доходных домах, точно густой, липкий туман, всюду лежал отпечаток леденящего могильного холода, судорожного страха, упрямого безразличия, везде таилось преднамеренное или непреднамеренное предательство. И только одна эта площадь, только она излучала какой-то свет, точно прожектор, неожиданно вспыхнувший в густом октябрьском тумане… Это был обнадеживающий свет, указывающий путь вперед. Вот что может дать встреча нескольких писателей с несколькими тысячами сознательных, стойких борцов! Неважно, кто и кого сюда привел, — здесь воссоединились интеллект и труд. Лица рабочих, казалось, светились каким-то внутренним светом; они осмелились говорить громко, красиво, искренне, на языке, от которого их почти совсем отучила многолетняя, насильственно навязанная им немота. И писателей не узнать! Они чувствуют прилив небывалых сил. «Писателю не пристало заниматься политикой! Писатель — это особый мир, у него особая конституция, особые законы!» Какая ерунда! Только бесчестные люди, глупцы, преступники могли не прийти сюда, могли испугаться масс, жаждущих правды.

У каждого в руках была брошюрка Комитета по празднованию исторических памятных дат, называвшаяся «По пути Петефи», у каждого на груди блестел значок с изображением Петефи.

«Идемте к памятнику Кошуту!» — прокричал кто-то, и огромная толпа, сдвинувшись с места, поплыла к зданию парламента. По пути она все разрасталась, заполняя узкие улицы; появились транспаранты с лозунгами, требовавшими свободы и независимости.

Когда колонна подошла к площади Франца-Иосифа, сотни полицейских бросились на нее из ворот управления полиции, избивая демонстрантов дубинками. Они окружили группу людей, подходивших к площади, и грубо затолкали их во двор управления. Люди, находившиеся в задних рядах, остановились, а затем стали быстро рассыпаться по близлежащим улицам. Но потом опять собрались — несколько тысяч рабочих, студентов, горожан — и дошли до памятника Кошуту. И вновь звучали призывы: «Долой войну!», «Долой фашизм!». Это был победный день. Хотя он и не принес нового 15 марта, не родил на свет ни нового Петефи, ни Кошута, не собрал революционных масс, которые в свое время освободили из тюрьмы Танчича, все-таки этот день был лучом света в тяжелом мраке многих лет. На улицах, где пестрели предательские лозунги нилашистов, обманывающих народ, прозвучали насущные требования венгров. В то время как на берегах далекого Дона сто тысяч венгерских солдат стояли на пороге бессмысленной смерти, здесь, на берегах Дуная, несколько тысяч человек громко требовали покончить с преступным кровопролитием.

В тот момент на мгновение мы поверили, что, быть может, все-таки удастся что-то сделать… И вероятно, удалось бы, если бы рядом с тысячами участников движения за независимость встали другие тысячи, десятки, сотни тысяч. Но они не встали. Движение за независимость было серьезным испытанием для всех венгров, и, к сожалению, выдержать его им не удалось. Духовное влияние борцов за независимость не могло распространиться широко. Задачи и цели движения понимали только тысячи, а не сотни тысяч человек. Это звучит не оправданием, а скорее — обвинением и приговором.

Сильнее всего откликнулась на призыв к борьбе за независимость сознательная часть рабочего класса. Крестьянские массы, многократно обманутые, сбитые с толку лживыми политическими программами, отброшенные в темноту прозябания и получавшие к своему хлебу идеи антисемитизма и германской военной славы, которые проповедовал «Венгерский курьер», не подняли даже головы, услышав имена Кошута и Петефи. Крестьянство забыло — его заставили забыть наши господа — смысл старого марта. А в пробуждении духа нового мира большинство крестьянства на основе доходивших до него сведений видело только праздничную кокарду… Оно продолжало заниматься своим обычным делом, невозмутимо принимало то, что приносила ему военная конъюнктура. Крестьяне только тогда на мгновение представляли себе весь ужас корчащегося в военных муках мира, когда им приносили призывное свидетельство или похоронку, когда война переступала порог их дома. Но и это они воспринимали как неотвратимый удар судьбы — вроде сильного града, падежа скота или опустошительной засухи.

А как же интеллигенция, средний класс, те, кто всегда считал и провозглашал себя носителем «национального сознания»? В своем подавляющем большинстве они были верными прислужниками, помощниками реакции, спасавшей себя и обрекавшей страну на верную гибель. Более того, наверно, среди них самым лучшим был слой, который представлял собой верного, послушного слугу, потому что другая часть верила и восторгалась гитлеровским фашизмом — «строителем цивилизации». Мечта о ревизии государственных границ частично сбылась. Втайне можно было даже надеяться, что потом, «после победы», венгерское знамя будет развеваться над вершинами Карпат… Антисемитизм, всегда подогревавший сердца представителей среднего класса, принес свои плоды. Кто же осмеливается сомневаться в победе Германии, в «нашей» победе? Только пораженцы, предатели родины… К тому же в мире, который наступит в случае поражения Германии, что само по себе просто невозможно, не стоит и жить. Наоборот, мы должны все наши силы напрячь для достижения победы…

Часть среднего класса, именуемого интеллигенцией, того самого среднего класса, который провозглашал себя носителем «национального сознания», не имея собственного классового сознания (он всегда заимствовал его, выступая в качестве передатчика чужих идей и опасных затей под разного рода фальшивыми лозунгами), обвиняла правительство в мягкотелости по отношению к евреям и аристократии.

Среди интеллигенции была также и другая группа, которая видела угрозу со стороны германского империализма, но и она не смогла выдержать испытание. Эта группа была по своему характеру антигерманской, в то же время и антисемитской. Представители этой группы считали, что венгры страдают между «двумя язычниками», и выбрали для себя «третий путь», по крайней мере об этом они заявляли в своих лозунгах. В действительности представители этой группы не только с удовольствием наблюдали за истребительным походом гитлеровцев и их наемников против одного «язычника» или ничего не предпринимали против этого похода, но своим пассивным поведением, отходом от движения за независимость способствовали росту и распространению в среде интеллигенции крайне правых идей. На различных банкетах и собраниях они заявляли о том, что включают в понятие венгерской нации промышленный пролетариат, что они готовы к союзу и единению с ним, хотя сами заранее делали это единение невозможным, и постоянно выдвигали на передний план еврейский вопрос. Под предлогом решения еврейского вопроса от сознательных рабочих требовали отказа от основных положений своего мировоззрения… Напрасно провозглашала себя эта группа социалистической, в действительности же ее «венгерский социализм» или «качественный социализм» таил в себе отвращение к трудящимся массам и упрямое утверждение руководящей роли среднего класса. К тому же эта группа не решилась войти в демократический фронт, может быть не такой радикальный в лозунгах, но реальный на деле. Эти люди противопоставляли проникновению «германского духа» некую романтическую «восточную ориентацию». Опасаясь за существование среднего класса, они содрогались при мысли, что германское духовное и тем более физическое господство непременно приведет к гибели страны, и видели только один выход: встать на сторону Советского Союза.

В общем, среди венгерских интеллигентов было сравнительно мало таких, кто, отбрасывая в сторону обвинения в предательстве и все опасения представителей среднего класса, ратующих за «третий путь», осмелился вступить на единственно правильный путь, провозглашенный в свое время Петефи.

Однако без вдохновляющей поддержки Коммунистической партии Венгрии даже эти люди не могли бы прийти к такому решению.

Любое выступление за независимость страны, медленно перерастающее в массовое движение, пугало реакцию, и она, в ответ на истерические требования нилашистов и крайне правых, под давлением гитлеровцев и — не в последнюю очередь — для собственного успокоения, приступила к беспощадному разгрому этого движения так же, как на протяжении тысячелетней истории страны она каждый раз подавляла любое народное движение.

А ведь в то время в кресле премьер-министра уже сидел Миклош Каллаи, которого именно для того туда и посадили вместо усердно прислуживавшего гитлеровцам Бардоши, чтобы вернуться на путь осторожной реставрации национальной независимости. Конечно, это решение было продиктовано отнюдь не опасениями за судьбу нации, так как более дальновидная часть реакции уже начала сомневаться в победе гитлеровской Германии. Блицкриг против Советской России не удался. Немцы не смогли захватить Москву, более того, в зимние месяцы 1941 года Красная Армия развернула мощное контрнаступление. Каллаи начал проводить свою политику балансирования.

В узком кругу реакционеры не без удовольствия сравнивали эту тактику со старой трансильванской политикой Мартинуцци и Телеки, когда в схватке Габсбургов и Османской империи Трансильвания хранила независимую венгерскую мысль, заключая сделки то с одной стороной, то с другой, не предавая, однако, венгерских интересов. Какое лживое и фальшивое сравнение! Речь шла теперь не о сохранении независимости Венгрии — ее уже давно продали. Осторожная в действиях реакция прикидывала, как она сможет в обстановке надвигающегося краха спасти свой капитал, сохранить буржуазно-помещичью Венгрию. Наши господа оседлали и перепробовали всех лошадей, пока они не передохли. Может, нужна контрреволюция? Что ж, мы готовы к ней! Фашизм? А отчего бы и нет? Но это будет наш собственный фашизм. Возврат к видимости демократии? Игра в либерализм? Пожалуйста. Мы это можем. Движение за независимость? Хорошо. Только возглавлять его будем мы. Наверно, они сделались бы и коммунистами, если бы могли ими стать…

Каллаи взял на вооружение даже лозунг о необходимости независимости и свободы, а Иштван Антал, обычно державший под уздцы каждую запряженную лошадь, уже вел разговоры и ломал голову над тем, как с разрешения власти организовать движение за независимость.

Старый исторический закон требовал (и примеры Бочкаи, Бетлена, Ракоци и Кошута свидетельствуют о том) проводить политику независимости, даже на таком полном чудес островке феодализма, каким была Венгрия, опираясь на широкие народные массы. Каллаи и его сторонники не хотели этого понимать. А ведь было ясно, что тот, кто действительно хочет встать против гитлеровцев и их армии, против их пособников, должен способствовать росту и развитию народного движения. Однако венгерские господа по-прежнему больше боялись народных масс, чем национальной катастрофы.

Качели судьбы сначала качнулись влево. Снова принялись за работу полицейские следователи и особые группы военной контрразведки, началась самая настоящая охота за людьми. Были схвачены и брошены в тюрьмы руководители движения за независимость, прежде всего коммунисты, сотни честных сознательных рабочих. Следствие тянулось месяцами в казармах Андраши, а затем в Шорокшаре, в тюрьме на горе Чилаг. Тюремные камеры были переполнены арестованными, превращенными побоями в калек, доведенными пытками до сумасшествия. Каждый день исчезали друзья, знакомые, и нельзя было узнать, где они и какова их судьба. Каждый вечер приходилось ложиться с мыслью: вдруг сегодня ночью и перед твоим домом остановится полицейский автомобиль?.. Число арестованных уже превысило несколько сот человек. Те, кому посчастливилось вернуться из тюремных застенков домой, никому ничего не говорили, уклонялись от встреч с людьми. Затравленный вид, постаревшее лицо и изуродованное тело свидетельствовали о том, что человек перенес.

Трудящиеся Пешта, социалисты и коммунисты, старые борцы! Помните вы эти месяцы — май, июнь и июль 1942 года, когда один за другим исчезали ваши друзья, коллеги, товарищи — с заводов, из мастерских, из редакций? Большинство из вас, будучи глухими и немыми, не слышало и не видело, что вокруг страдают и гибнут в мучениях люди. На фронте, в излучине Дона, за тысячи километров от родины, погибали двести тысяч молодых венгров — напрасная жертва. Несколько месяцев назад на фронт их провожали сам регент, премьер-министр, епископ, представители печати, радио, вся опьяненная кровью «общественность нации». Произносились высокопарные речи, что-де ради защиты Европы и всех венгров на земле они, как рыцари архангела Михаила, идут на фронт, чтобы одолеть «семиглавого красного дракона»… Их бросили на произвол судьбы, не послали помощи, пополнения и подкрепления, то есть реакция проводила свою политику независимости, разумеется и не подумав порвать с немцами или — больше того — выступить против них… В это же время в стране вовсю бурлила мирная жизнь. Будапешт сиял рекламами, бары и рестораны были забиты богачами, сколотившими на войне целое состояние. А в это самое время сотни тысяч венгерских солдат грелись у костров горящих городов в далеких русских землях. Вспомните же это!

Те, кого волокли на пытки и виселицы, знали, чем придется расплачиваться за все это. Шёнхерц[15] и его товарищи попали на эшафот и умерли на нем как «предатели родины», а в своих последних словах перед смертью они провозглашали независимую, свободную Венгрию. Они хотели сделать так, чтобы не лежал в развалинах ваш прекрасный Будапешт, чтобы не были разрушены ваши заводы, а на месте ваших домов не оставались одни обгорелые стены. Ференц Вида и многие сотни других борцов были брошены в тюрьмы Сегеда, Ваца, Балашшадьярмата, Шопронкёхида, которые после ужасных пыток показались им чуть ли не санаторием. Они были осуждены на пожизненное тюремное заключение только за то, что не хотели, чтобы ваша родина стала ареной войны, чтобы не умирали с голоду ваши дети и бессмысленно не погибал бы миллион венгров. Ради этого они пожертвовали своей молодой жизнью, оставив своих стариков родителей, жен и детей.

Теперь же вокруг разрушения, смерть и страдания… Я не хочу сказать, что все это послано нам в наказание. Ведь среди нас было и есть много невиновных. Правда, и в Содоме не все были грешники, однако господь бог все-таки уничтожил его.

Я думаю о том, что пришлось вынести и пережить за многие годы не только тем, кто сидел в тюрьмах, но и их близким, оставшимся дома, старикам, женам, маленьким детям, оставшимся без кормильца. А среди тех, за кого погибли или томились в тюрьмах борцы движения Сопротивления, среди сотен тысяч и миллионов равнодушных нашлись очень немногие, кто хотел помочь им. Сейчас я вспомнил жену одного рабочего из Кёбани. Ее мужа и старшего сына арестовали и приговорили к нескольким годам тюрьмы, а она, больная, осталась одна с тремя маленькими детьми, без денег и куска хлеба. Сколько лишений пришлось ей вынести, чтобы их не выбросили из квартиры, чтобы хоть чем-то накормить детей, чтобы в нетопленой комнате пережить с детьми зиму… Нелегальная рабочая организация оказывала ей, как и многим сотням других нуждающихся, посильную помощь. Я много раз бывал у этой женщины, видел, как тяжело ей приходится, и ни разу не слышал, чтобы она в чем-то обвинила своего мужа или сына или пожаловалась на них…

Сотни тысяч жителей Пешта! Я не знаю, какое будущее ждет вас и с вами вместе меня и моих близких, а настоящее — дымящиеся развалины, неубранные трупы. Но, вероятно, все-таки в тех, о ком вы тогда не знали или не хотели знать, вы должны видеть героев и мучеников, истинных патриотов своей страны.

Военный трибунал при начальнике генерального штаба, этот чрезвычайный суд, представлявший собой злую насмешку даже над видимостью конституции, целыми группами истреблял истинных венгерских патриотов. Однако армия, как бастион контрреволюционного духа, как главный рассадник нилашистских идей, помогала гитлеровцам не только в этом. Втайне, без ведома правительства, проводившего политику балансирования, она не только перебрасывала на Восточный фронт новые дивизии, но и выполняла особые задачи, дабы заслужить признательность своего «великого союзника».

В армии регента, адмирала Хорти, которому войска присягали на верность, считали «старым боцманом», а правительство — компанией еврейских наемников. Армия требовала по-военному прямолинейной и открытой позиции в решении всех вопросов, — естественно, в контрреволюционно-фашистском духе, — а не какого-то дипломатического маневрирования то в одну, то в другую сторону.

Может быть, так думал не весь офицерский корпус, но весьма значительная его часть. Офицеры не любили гражданских политиков с их осторожностью и начисто отвергали гибкую политику. Армейские уставы спрессовали для них в своих параграфах, не терпящих никакого возражения и не требующих от них никакого мышления, всю всемирную историю. Они рассуждали так: идет война, которую развязали большевики и евреи, рвущиеся к мировому господству. Те и другие хотят уничтожить и Венгрию. Следовательно, нам нужно участвовать в войне на стороне борющейся за правду Германии. И мы победим или погибнем. Нет, мы не погибнем, мы должны победить! Следовательно, долой всякое лавирование. Все силы фронту! Заодно надо покончить и с внутренними врагами — с евреями и коммунистами, под какой бы маской они ни скрывались. А самое главное — долой всякую сентиментальность. Никакого гуманизма! Нужно сделать то, что Гитлер сделал в Германии, а затем в Польше и на Украине: уничтожить всех евреев.

Однако сделать это по рецепту Гитлера было нельзя, по крайней мере пока: все-таки существует конституция, и с ней нужно как-то считаться. В то же время представлялись великолепные способы для использования возможностей, заложенных в «конституционной форме». И фашиствующая часть хортистской армии, то есть та, которая отвергла гуманизм из принципа, полностью использовала эти возможности…

Какие же это были возможности? Ненадежные элементы можно было призывать для отбытия трудовой повинности. Чтобы из трудовых лагерей сделать лагеря смерти, надо только не мешать индивидуальной инициативе, изуверской жестокости и сведению личных счетов, не говоря уже о специально организованном садизме.

В такой обстановке весной 1942 года на Украину были отправлены эшелоны обреченных. На мобилизационных пунктах в Надькате, Ясберенье и других местах собрали евреев, профсоюзных руководителей, функционеров социал-демократической партии и вообще «ненадежных лиц». Пригоден призванный по состоянию здоровья или возрасту к несению службы или нет — на такие мелочи не обращали внимания.

Большинство начальников призывных пунктов посылало эти «трудовые роты» прямо в мясорубку. Во главе почти каждого такого пункта стояли офицеры, руководствовавшиеся чувством «патриотического долга» и без малейшего зазрения совести и излишней чувствительности выполнявшие программу истребления «внутренних врагов». Странно, но факт, что почти все начальники этих пунктов были немцами по национальности…

Конвоирам перед отправкой «трудовых рот» говорили, что из их подопечных никто не должен вернуться живым домой. Это гарантировалось подборкой конвоиров.

В большинстве случаев конвоиры оправдывали доверие. Их подбирали из унтер-офицеров, известных склонностью к садизму, из уголовников, чуждых всякой гуманности и сентиментальности. Уже в пути к месту назначения конвоиры грабили несчастных, обреченных на гибель людей. По прибытии на Украину их гнали проделывать проходы в минных полях под огнем противника. Конвоиры разворовывали деньги, выдаваемые для питания роты; людей не кормили; голодных, их заставляли работать до тех пор, пока они не падали замертво. За малейший проступок грозили наказанием вплоть до расстрела.

Так ужасы самой войны дополнялись совершенно особыми ужасами.

Оставшиеся дома — те, кто, несмотря ни на что, воспринимал мир отнюдь не через армейские уставы и не называл гуманизм и человечность вражеской пропагандой, — со страхом и даже недоверием встречали слухи о такой расправе с людьми. Значит, мы действительно были «заражены» гуманизмом, раз не хотели поверить, что люди способны на подобное варварство.

А в стране в это время по-прежнему проводилась политика балансирования. Отсутствие поддержки народных масс, которые могли бы стать опорой политики независимости, Каллаи пытался восполнить различными дипломатическими комбинациями и закулисной игрой. Ничего серьезного предложить западным державам он не мог и пытался заверить их в своих симпатиях только кокетливыми ужимками. Немцы и их верные слуги вроде Имреди, Райниша и нилашистов, как хорошие ищейки, внимательно следили за каждым шагом премьер-министра. Постепенно и он сам попал в такое трагикомическое положение, что, обладая властью, по крайней мере номинально, был вынужден прибегать к конспирации.

Большинство министров кабинета Каллаи, за исключением его самого и, пожалуй, Керестеш-Фишера, шпионило в пользу гитлеровцев. Собственно говоря, они даже и не шпионили вовсе, так как для посвященных их игра была открытой. Это напоминало, скорее всего, политические прятки — смертельные и кровавые прятки, поскольку ставкой в этой игре была судьба целой нации. Большая часть партии Каллаи в открытую дружила с Имреди и его сторонниками, а также с нилашистами. Командование армии откровенно саботировало его распоряжения: в то время как премьер всячески хитрил, стараясь придвинуть своих солдат, находившихся на Восточном фронте, поближе к границам Венгрии, начальник генштаба Сомбатхейи и его офицеры посылали туда новые полки без ведома Каллаи. Повсюду в министерствах сидели агенты фашистов. В министерстве иностранных дел такую роль играла дочь Андраша Ташнади Надя, председателя палаты депутатов, которая все известные ей дипломатические секреты продавала гитлеровцам. Более того, после 19 марта 1944 года выяснилось, что главный детектив, приставленный для охраны самого регента, ярый антикоммунист Петер Хайн также был платным агентом гестапо.

В стране было много фашистских шпионов. Видимо, гитлеровцы не вполне доверяли своим венгерским слугам, они буквально наводнили страну своими людьми. В то время в Венгрии проживало 15 тысяч имперских немцев, в основном в Будапеште. Напрасно осторожничал Каллаи: даже его мимолетные взгляды в сторону западных держав не могли остаться в тайне.

Обстановка в стране была странной. Венгерская общественность как слова Священного писания воспринимала все новые и новые заявления Каллаи о том, что «мы будем вместе с нашим великим германским союзником до окончательной победы», принимала всерьез пронемецкие статьи продажной официальной печати. Однако сами фашисты уже знали, что что-то в Венгрии не в порядке, как это бывает с любовницей, которая по-прежнему клянется в верности, а тем временем уже заигрывает с другим… Ведь до ушей агентов Гиммлера доходили не только дипломатические секреты, но и сплетни из светских салонов. А Будапешт всегда был городом сплетен. Даже то, что в политике делалось за самыми секретными дверьми, становилось достоянием нескольких сот или тысяч людей спустя пару часов…

Господин Брунхоф, пресс-шеф немецкой дипломатической колонии и одновременно руководитель СС, был отцом германской шпионской сети в Венгрии. Имредисты, нилашисты, правое крыло правительственной партии обсуждали с Брунхофом все вопросы, сообщали ему все политические новости, соревнуясь друг с другом, чтобы добиться его поощрения, получали от него необходимые инструкции. Он был главным дирижером, по его сигналу в палате депутатов вспыхивала заранее спланированная «буря негодования», а в комиссиях звучали выступления, прямо смахивавшие на предательские.

Длинные руки Брунхофа дотягивались до всего, а его уши слышали все. Собственно говоря, благодаря ему, а также германскому посланнику Гиммлер и Гитлер смогли стать господами в этой стране. Небольшой части венгерских министров и правительственных органов, которые оставались на стороне Каллаи, как уже отмечалось, приходилось работать по образцу конспиративных обществ. И это в стране, которой якобы управляли сами венгры! Никто не знал, кто — начиная от швейцара и кончая статс-секретарем, даже министром, кроме уже известных — является платным гитлеровским шпионом.

Случалось, например, и так, что секретные инструкции, посланные в венгерскую миссию в Швейцарии, попадали сначала не в Женеву, а в руки Брунхофа. Был случай, когда венгерская миссия в Стокгольме получила инструкции министра иностранных дел в искаженном виде. Разыгрывались десятки шпионских историй, весьма подходящих для детективных романов. Гестапо шпионило даже за своими людьми. Оно еще «уважало» венгерскую независимость и не арестовывало подозрительных, по его сведениям, лиц, но тесно сотрудничало с венгерской полицией и военными карательными органами. «Тесное сотрудничество», как это хорошо известно, в словаре нацизма означало требование полного подчинения германским интересам.

Имредисты и нилашисты открыто предавали родину. Они не только докладывали о маневрах Каллаи Брунхофу, германскому посланнику или непосредственно Гиммлеру — в парламенте или на заседаниях различных комиссий они публично выдвигали обвинения и говорили о таких вещах, за которые в стране, если исходить из венгерских интересов, полагалось бы привлечение к судебной ответственности или вынесение смертного приговора за шпионаж и предательство. Самое печальное состояло в том, что у значительной части венгерской общественности притупилось чутье, и это не давало ей возможности понять истинный смысл этих пронемецких речей. Действия, граничащие с предательством, выдавались за тревогу о судьбе нации…

На что же полагались Каллаи и его сторонники в такой обстановке? Надеялись ли они обвести фашистов вокруг пальца, время от времени прикладывая руку к сердцу и заверяя рейх в своей верности, чтобы потянуть время, которое могло принести им чудо? Может быть, они верили в свою армию? Разве они не знали, что большинство офицерского корпуса — нилашисты по убеждению или, по крайней мере, находятся под влиянием гитлеровцев? Вероятно, они ждали, что в один прекрасный день англичане или американцы (но, упаси боже, только не русские!) высадятся на территории Венгрии… Или же они надеялись просто на счастливую звезду господствующего класса — продержались же тысячу лет до этого, может, и сейчас продержатся… Ясно одно — в народ, в миллионы крестьян и рабочих они не только не верили, но боялись их больше, чем немцев. В декабре 1942 года министр пропаганды Иштван Антал созвал писателей на конференцию в Лилафюреде. На ней присутствовали многие члены кабинета, в том числе и премьер-министр Каллаи. С докладом выступил и начальник генштаба Сомбатхейи. Речь шла о вопросах, решающих для нации, о ее настоящем и будущем, о войне и мире. Более тягостное впечатление, чем реакционная ограниченность, отсутствие каких-либо концепций и политическая близорукость государственных мужей, производили трусость, лакейское угодничество и лесть подавляющего большинства присутствовавших на конференции писателей.

Каллаи, заядлый охотник, гуляка и джентри, сидел среди писателей с чувством чванливого превосходства. Подобно школяру, он бубнил по шпаргалке свой урок: «Интересы всех венгров требуют от вас…» Затем следовало то, чего, по его мнению, требуют интересы нации. Напрасно некоторые из нас пытались придать делу более серьезный оборот, хотели дать понять, что, вероятно, интересы данного политического строя, господствующего класса нельзя отождествлять с интересами нации, всех венгров… Намекали, что писатели не могут согласиться с тем, что «эту войну нужно довести до конца», что «сейчас важнее всего добиться внутреннего равновесия, обеспечить порядок в стране, так как если в решающий момент придется преодолевать анархию, как это было в 1918 году, то все будет потеряно». Каллаи даже не соизволил принять во внимание наши замечания. Он или не хотел понимать, или действительно не понял, на что именно мы намекаем.

С каким-то странным упрямством он повторял, что обсуждение вопросов, связанных с земельной реформой, национальной независимостью и ведением войны, сейчас совершенно излишне и даже вредно, так как это помешает планам политиков… О немцах он не сказал ни плохого, ни хорошего, движение за независимость обозвал подрывными акциями во имя чуждых интересов и все время твердил о каком-то «решающем моменте», когда «в полном единении с нашей боеспособной армией мы должны защитить и даже исправить наши границы». Осторожные замечания писателей о том, что путь, по которому идет страна, вряд ли правилен, он назвал писательским заблуждением, результатом мрачного мировосприятия. Каллаи говорил: «наша война», «наша особая война», с циничной улыбкой отмахивался от наших вопросов, словно говоря: «Положитесь на меня, желторотые птенцы!» Затем, когда ему надоело выслушивать всяческие замечания, он закрыл дискуссию.

Начальник генштаба Сомбатхейи был более тактичен и хитер. Он сказал, что ему понятно стремление писателей к индивидуальной свободе. Он часто употреблял выражение «решающий момент», неустанно повторял, что все будет в порядке, что мы выиграем «нашу особую войну», если ничто и никто не нарушит внутри страны порядка, дисциплины, единства и атмосферы доверия. Он не требовал от писателей безоговорочной поддержки, стихов и романов, прославляющих войну, он всего лишь просил, конечно, весьма категорично: если кто-то не может одобрять действия правительства, пусть хотя бы помолчит, разумеется, тоже в «интересах венгров». Странным было то, что подавляющее большинство писателей аплодировали ему.

Я помню, как вечером после дискуссии гулял вокруг дворца. Светила луна, сверкал снег, вокруг, как огромные сказочные сахарные головы, высились горы, а здесь внизу, в долине, здание дворца с его башнями, все в кружевах лепки, возвышалось под холодным чистым лунным сиянием, как волшебный замок. Род Бетленов выбрал неплохое место, знал, где и что строить. Я чувствовал, что словно брожу в сказочном мире, далеко от жестоких законов и грубой реальности жизни.

Будапешт уже бомбили, а здесь не было даже затемнения, яркий свет лился из всех окон. Казалось, что нет никаких трудностей, а проблем, которые некоторые из нас принесли сюда как тяжелый груз, вовсе не существует — с такой легкостью сняли их с наших плеч руководители страны. «Эту войну мы должны довести до конца!» «Мы в любом случае выиграем свою войну!» Те, кто рисовал себе ужасы грядущего опустошения страны и шел на смерть и в тюрьму, чтобы не допустить этого, просто ошибались! Ведь здесь же сидит Каллаи со своими министрами, которые так уверены в будущем страны. Они знают верные ходы. По-видимому, они правы. И большинство добропорядочных венгров, членов демократических партий, за них. Да и мы, писатели, в общем поддерживаем их… Зачем думать о худшем? Как красиво сияют освещенные окна замка в Лилафюреде! Будапешт только попугали, сбросив на него несколько бомб, а пока война дойдет до наших границ, произойдет какое-нибудь чудо… Обязательно произойдет…

И хотя Сталинград явился поворотным пунктом в войне против гитлеровской Германии, венгерское общественное мнение усомнилось в действиях фашистов только после катастрофы в январе 1943 года под Воронежем, где 2-я венгерская армия, сражавшаяся на Дону, была разгромлена Красной Армией и, бросая убитых, раненых и обмороженных, начала беспорядочно отступать.

Об этом можно собрать целый сборник документов, и каждый из них будет обвинительным актом против определенной части политиков, управлявших страной, и генералитета. Венгерские солдаты, вооруженные одними винтовками, были вынуждены воевать против советских танков. Значительная часть солдат даже в январе была одета в летнее обмундирование, хотя в Венгрии с большим шумом проходила кампания по сбору теплых вещей для армии: пышногрудые патриотки усиленно вязали теплые наколенники и пуловеры. Впоследствии стало известно, что все наиболее ценные вещи «уплыли» — начальники военно-хозяйственных ведомств пустили их в оборот. На тыловых складах лежали десятки тысяч зимних ботинок и меховых сапог, а во время отступления тысячи солдат отморозили ноги. Имеются письменные свидетельства о том, что начальники складов вели переговоры с гитлеровским командованием о продаже этой обуви.

Большая часть офицеров вела себя позорно и трусливо. Военная тюрьма на проспекте Маргит была заполнена «воронежскими беглецами» — офицерами. Усевшись в автомобили, они бежали до Киева, а то и до самого Будапешта. Гитлеровцы сбрасывали с грузовиков несчастных солдат, нанося им удары штыками и лопатами по рукам. Приказ командующего 2-й армией генерала Густава Яни, который не был опубликован в печати, стал приговором венгерскому офицерскому корпусу.

За решетку сажали не только дезертировавших офицеров. В течение многих недель в изолированных лагерях содержались целые части, которые с трудом добрались до дома, потеряв порой до трети и более половины личного состава. На фронт их провожали с цветами и музыкой, а сейчас вернувшихся домой ждали лагеря за колючей проволокой. Официально это называлось «санитарный карантин», но наши правители боялись распространения не столько тифа, сколько совсем другой «заразы». И это беспокойство не было лишено оснований, так как действительно каждый солдат, вырвавшийся из когтей смерти и добравшийся домой, был «бациллоносителем» ненависти к гитлеровцам и активным проводником антивоенных настроений…

Каллаи и его сторонники начали понимать, что надвигается беда, тот самый «решающий момент», когда под серьезной угрозой оказывается «наша собственная война», в которую они по-прежнему, как маньяки, верили. Они не хотели больше посылать солдат на Восточный фронт, а остававшиеся там части намеревались вернуть на родину.

Недоверие гитлеровцев к режиму Каллаи росло изо дня в день. Обстановка особенно обострилась в первые месяцы 1944 года, когда части победоносно наступавшей Красной Армии заняли Буковину и подошли к Карпатам. Гитлеровцы никоим образом не желали, чтобы в районе непосредственно за линией фронта политическая обстановка продолжала оставаться неясной. Это могло перечеркнуть их военные планы. Они хотели внести полную ясность в обстановку в стране. 12 марта венгерский консул в Вене сообщил в Будапешт, что на западных границах Венгрии дислоцируются пять немецких дивизий. Посланник в Загребе также доложил о концентрации войск в долине реки Мура.

Правительство с младенческой наивностью запросило германского посланника в Будапеште Ягова о том, что все это значит, но тот отказался отвечать на вопросы. Одновременно он передал «приглашение» Гитлера регенту срочно прибыть в его ставку. Хорти вначале колебался, словно надеясь, что за это время произойдет какое-нибудь чудо. Однако чудо почему-то запаздывало: не было ни англо-германского перемирия, ни высадки воздушного десанта англо-американских войск. Пришлось ехать к фюреру.

Для тех немногих, кто знал, в чем дело, потянулись тяжелые, полные волнений часы. Огромное же большинство ничего не знало и даже не подозревало. Вероятно, ничто другое не может столь ярко свидетельствовать о том огромном разрыве, который существовал между салонной политикой и миллионными массами. Народ, чья судьба решалась в те минуты, ничего не знал. Не замечал он и некоторых тонких отклонений печати и радио Каллаи от германской линии. Все происходило без его участия. «Политика независимости» Каллаи была подобна карточной игре в казино — в ней участвовали только господа. Если они замечали, что кто-то мошенничает, то поступали в таких случаях по правилам дворянского этикета.

Гитлеровцы и их пособники вели фальшивую игру, а венгерский народ о том ничего не знал — он был лишен возможности следить за событиями. Даже 19 марта он не знал, что за карточный стол сели новые игроки, стремившиеся замять скандал.

Даже демократические элементы, настроенные против Гитлера (я это хорошо помню), не хотели и не могли понять в те часы, к чему идет дело. В пивной «Хангли» и других «политических» кафе с утра до вечера в пятницу и субботу, а в некоторых домах даже ночью, сидели и ждали последних новостей журналисты, писатели, руководители различных левых группировок. Гадали, что будет, если все-таки Германия оккупирует страну, однако никто не хотел верить в то, что это может случиться. Болели за Каллаи, надеялись на чудо и еще на какой-нибудь компромисс, с помощью которого, возможно, удастся избежать кризиса…

А в это время в ставке фюрера шли переговоры Гитлера с регентом. Гитлер сообщил Хорти, что немцы не могут больше терпеть политику Каллаи и, чтобы раз и навсегда положить конец этому своеволию, они оккупируют Венгрию.

Хорти пытался протестовать и заверял фюрера в союзнической верности, но тот холодно отклонил все его заверения. Гитлер, настаивая на военной оккупации, требовал, чтобы регент не уходил в отставку, угрожая, что в противном случае в оккупации Венгрии примут участие румынские, словацкие и хорватские части. Неизвестно, эта ли угроза вынудила Хорти не противиться притязаниям Гитлера и, вместо того чтобы остаться пленником в Германии, вернуться домой «почетным главой государства» в сопровождении Везенмайера, полномочного представителя рейха, или вновь подействовал старый прием — натравливание малых дунайских народов друг на друга. Или же Хорти вспомнил о своем давнем позоре? Когда чехи и румыны помогли ему разгромить пролетарскую революцию в 1919 году и захватить власть, он считал это вполне допустимым. Но чтобы сейчас венгерская реакция из-за них потеряла свой трон? Нет, только не это!..

Очевидно, здесь проявил себя вечный оппортунистический дух реакционных классов: ради того чтобы остаться и выжить, можно было пожертвовать всем, даже честью и будущим целой нации. Так у реакции оставалась по крайней мере надежда, что можно будет опять захватить власть.

Но какова бы ни была настоящая причина этой сделки, ясно одно: 19 марта не прозвучало ни единого приказа о сопротивлении гитлеровцам. Этот день не родил героев. Никаких массовых выступлений не было. Вероятнее всего, сопротивление не увенчалось бы успехом, а приказ о нем также остался бы пустым звуком, не найдя отклика. Мы видели, что большая часть армии была нилашистской или пронемецкой. Движение за независимость было разгромлено, массы введены в заблуждение. Откуда могли появиться ярость и желание бороться за свободу? Ведь только немногие понимали, в чем заключается эта борьба за свободу и независимость, понимали преступный характер войны на Восточном фронте.

Самое позорное заключалось в том, что оккупация страны прошла в полной тишине, так спокойно, что многие ее и не заметили. Части СС, дислоцированные в столице, уже в ночь на воскресенье заняли важнейшие правительственные здания, однако даже в воскресенье в полдень лишь немногие знали о том, что же именно произошло. Те, жизни которых не угрожала никакая опасность, восприняли это событие с полным безразличием. Для них вообще не произошло ничего особенного; слово «оккупация» вряд ли значило что-то, ведь и до этого здесь были немцы — друзья и союзники. Некоторые даже были в восторге: наконец-то будет покончено с подрывной работой евреев, нелояльностью по отношению к славному союзнику, предательством венгерских интересов и чести!

Услышав о действиях гитлеровцев, я ушел из дому и целый день бесцельно пробродил по улицам. Жизнь большого города в это туманное воскресенье была такой же, как обычно. По улицам текла праздная толпа людей; смеясь и беззаботно болтая, жители Пешта гуляли по бульварам. Все выглядело так, как будто ничего не произошло. Только на улицах появилось больше танков, орудий, грузовиков с солдатами, которые в любой момент были готовы открыть огонь по жителям. Большинство равнодушно смотрело на передвижение войск, а если кто и останавливался, то из чистого любопытства. Некоторые, смеясь, весело махали солдатам в касках, мрачно застывшим у пулеметов. Наверно, если бы были цветы, их бросали бы гитлеровским солдатам… Я видел, что готовые открыть огонь немцы чувствовали себя неловко…

Мне было до боли стыдно, когда, глядя на невозмутимо праздничную пештскую улицу, я вспомнил старый газетный репортаж о захвате немцами Чехословакии. Когда немцы точно так же, с танками, орудиями, с установленными на грузовиках пулеметами, вошли в Прагу, стотысячные толпы пражан стояли на улицах и, рыдая, пели свой гимн «Еще будет у нас родина». И хотя они тоже не встали на пути танков, но, во всяком случае, они хоть знали, что потеряли родину, и оплакивали ее утрату.

Отряды гестапо, давно находившиеся в Будапеште, без всяких помех провели заранее подготовленные облавы. Арест «подозрительных» антигерманских элементов действительно походил на облаву, а не на подавление серьезного сопротивления. Сопротивление при аресте оказал лишь Эндре Байчи-Жилински. Когда рано утром нилашисты ворвались к нему в квартиру, он встретил их револьверными выстрелами. Его ранили автоматной очередью и схватили. В тот день, кажется, больше выстрелов не прозвучало. Почти вся столица считала естественным, что подданные чужой державы арестовывают тысячи венгерских граждан, загоняют их в подвалы гостиницы «Астория», бросают в камеры тюрем, хватают и бьют министров, генералов, депутатов парламента, политиков и писателей. Во всяком случае, не было ни малейших признаков того, чтобы кто-то считал это противоестественным. И так было не только в столице, но и по всей стране. Характерно, что даже те, за кем шла эта охота, прежде всего прятались от гитлеровских полицейских ищеек, но отнюдь не пытались возражать: «Не трогайте меня, я нахожусь в своей стране!» События 19—20 марта были восприняты как неотвратимый удар судьбы, а не как возмутительные действия, против которых нужно бороться…

Этот день был мрачным, полным позора испытанием для народа, утратившего свою внутреннюю свободу. Пример одного-единственного смелого человека, героя, стал как бы приговором для целой нации. Казалось, что взломали дверь в доме целой нации, жизни ее угрожали вторгшиеся бандиты, а защищался только один человек.

Еще раньше Байчи-Жилински уже указал нам на одно постыдное и печальное явление в нашей жизни, и в тот день оно обозначилось особенно ярко. Речь идет о страшной деформации сознания венгерского общества. Двадцать пять лет назад этот человек находился в правом лагере венгерской политической жизни, а за эти годы перешел в левый. Но неужели только он изменился за четверть века? Он-то действительно изменился, двигаясь упрямо, последовательно и честно в направлении, которое диктовали жизненные интересы Венгрии. Однако большая часть венгерского общества эволюционировала в противоположном направлении, куда ее толкала контрреволюционная реакция. Стрелки часов двигались в разные стороны, и, когда угол между ними составил 180°, пробил роковой час…

История нашего народа знает очень тяжелые, мрачные дни, которые не освещает даже сияние славы мучеников, потому что величие их подвига не уменьшает тяжести жертв. Но 19 марта нельзя отнести к таким траурным дням. В трагедии всегда есть что-то возвышенное, какая-то мрачная величественность. Вспоминая же события 19 марта, чувствуешь лишь гнетущее чувство стыда.

Мы обычно называем Мухи и Мохач самыми темными событиями нашего исторического прошлого. Упоминание о них вызывает прежде всего чувство горечи и досады, а не благоговейный трепет перед памятью о погибших. В 1241 году страна, правители которой погрязли в раздорах, разврате и междоусобной грызне, стояла на пороге опустошительного татарского нашествия и народ с безнадежным равнодушием взирал на приближающееся бедствие. Но все-таки нашелся один правитель, который бросил по стране клич и из дворянства, губящего родину своими раздорами, набрал несколько десятков тысяч воинов, для того чтобы в степи Мухи противостоять дикой орде, обрушившейся на страну. Мохач? Поражению венгров под Мохачем предшествовала своего рода «контрреволюция» — жестокое подавление восстания под руководством Дожи. В ходе карательного похода Вербёци было уничтожено примерно сто тысяч крепостных, и венгерское крестьянство, как израненная скулящая собака, уползло в сторону, затаив в душе месть и ожидая того часа, когда можно будет вцепиться зубами в ногу хозяина. Если бы эти сто тысяч убитых, распятых на крестах и посаженных на кол крестьян двенадцать лет спустя можно было выставить у Мохача и если бы вообще можно было поднять крестьян на борьбу против турок, так, как, например, Хуняди защищал с босыми крепостными крестьянами Нандорфехервар, тогда, возможно, исход Мохачской битвы был бы другим. Вероятно, тогда эта битва не осталась бы в нашей памяти мрачным памятником, не было бы стопятидесятилетнего турецкого гнета, да и вся дальнейшая судьба венгерского народа сложилась бы по-другому.

Пусть все это произошло именно так, но, во всяком случае, на поле битвы у Мохача проявил себя весь цвет феодальной Венгрии: и крупная феодальная знать, и высшие сановники, и придворные чины, и дворяне. Они, по крайней мере, выступили против опасности, угрожавшей стране, и вместе со своим королем полегли на поле битвы.

А 19 марта? Представители лагеря реакции, которая своим двадцатипятилетним правлением довела страну до этого позора, отчасти аплодировали новым завоевателям, отчасти трусливо притихли, спасая свою шкуру. На примере представителей правящих классов, которые попали в одну тюрьму и один концлагерь с теми самыми людьми, которых они недавно преследовали, мы видим горькую иронию судьбы, мрачный парадокс истории, а отнюдь не величие трагического поражения…


События 19 марта 1944 года во всей своей неприглядной наготе показали не только ничтожество господствующего класса, не только состояние отупения, слепоты и равнодушия, в котором пребывала вся нация, но и слабость демократических групп и партий, настроенных против гитлеровцев. Теперь стало ясно даже тем, кто убаюкивал себя иллюзиями, что нельзя уклоняться от борьбы, если они серьезно хотят добиться того, что прежде провозглашали на словах. Стало ясно, что говорить, писать, открыто выступать в стране, ставшей одной огромной тюрьмой, невозможно. За свободу нужно сражаться самим или же… ждать, когда ее кто-нибудь принесет нам.

Сражаться? Сразу же выяснилось, что за этим словом стоит меньше реальных сил, чем могло показаться. Сами левые довольно робко вели себя. Они в лучшем случаи создавали всевозможные секты и группировки, клубы, общества, собирались в салонах, пивных, кафе, помещениях партии и на частных квартирах, дискутировали, иногда распространяли листовки. Они отнюдь не занимались тем, что нужно было делать в первую очередь: организовывать и мобилизовывать на борьбу массы. Конечно, этому мешал террор правых. В этих условиях самой активной и целеустремленной силой по-прежнему оставалась Коммунистическая партия Венгрии.

Компартия в тот период действовала под названием Партии мира. 19 марта обстановка для Партии мира сложилась так, что в качестве руководящей силы подлинно национальной политики она должна была расширить базу антинемецкого движения в стране и вместе с другими партиями, также ушедшими в подполье, прежде всего с Социал-демократической и Партией мелких сельских хозяев (ПМСХ), создать единый демократический, антинемецкий, антивоенный фронт. Коммунисты искали контактов с этими партиями, но находили лишь отдельных руководителей, которые представляли их. Получилось так, что партии, ушедшие в подполье, превратились в действительно запрещенные партии.

Социал-демократическая партия в организационном смысле полностью развалилась. Она понесла большие потери — значительная часть ее руководителей и средних кадров была арестована. Те из руководителей, которые не были угнаны гитлеровцами или арестованы венграми, скрывались. Лишь в отдельных отраслевых профсоюзах теплилась какая-то искра жизни. Во всяком случае, в течение многих месяцев Социал-демократическая партия почти полностью бездействовала.

Положение Независимой партии мелких сельских хозяев было не лучше. Даже в период своего расцвета эта партия являлась прежде всего «партией для проведения выборов», а не боевым штабом массового движения.

Таково было положение левых сил после 19 марта 1944 года. Только Партия мира, позднее вновь переименованная в Коммунистическую, проявляла какую-то инициативу и оказалась способной на проведение некоторых акций. Члены этой партии изготовляли и распространяли листовки. Несколько социал-демократов и руководителей ПМСХ позднее принимали участие только в «дипломатических» мероприятиях по установлению контактов с Хорти и его сторонниками, склонявшимися к попытке заключить перемирие.

Не для укора, а, скорее, в порядке иллюстрации отсутствия опыта нелегальной работы следует рассказать один почти юмористический случай. Несколько членов одной запрещенной партии в середине лета 1944 года после долгих дискуссий решили издать от имени своей партии пропагандистскую листовку. Ее написали, отредактировали, отпечатали в типографии в селе. Оставалось только распространить эту листовку. Но в тот день в селе была свадьба. Пьяные парни затеяли драку, в ход пошли ножи, и тогда жандармы начали проверять дом за домом, разыскивая скрывшихся виновников драки. Лица, отпечатавшие листовки, боясь возможного обыска, спешно уничтожили весь запас и больше не занимались изданием листовок…

Представители Партии мира в начале мая приступили к переговорам с руководителями социал-демократов и Партией мелких сельских хозяев. В результате был создан Венгерский фронт, символизировавший сплочение демократических партий. В первых числах июня фронт обратился к венгерскому народу со следующим пространным воззванием.

«Мы обращаемся к нации в самый грозный час нашей истории. На нашу родину напали немецкие захватчики. На карту поставлены наша жизнь и свобода, само существование венгерской нации и судьба ее будущих поколений.

Ни угроза тюремного заключения, ни изгнание, ни даже смерть не в силах заставить нас отказаться от выполнения своего долга — открыть глаза нашему народу на истинное положение вещей…

Красная Армия освободила почти всю территорию Советского Союза и полна решимости гнать немецкого хищника дальше, продвигаясь навстречу войскам союзников, наступающим с Запада… Порабощенная фашистами Европа, народы которой поднимаются на борьбу за свое освобождение, превратилась в пороховую бочку для захватчиков.

То, что гитлеровская Германия проиграла войну, стало очевидно не только ее врагам, но и ее сторонникам. Поэтому немецкий хозяин перестал доверять даже Каллаи, своему верному прислужнику.

Оккупация нашей родины — признак не силы немцев, а их слабости…

Они захватили нашу страну, чтобы, превратив в груды развалин наши города, дотла разорив нас, ценой нашей крови удержать подальше от своих границ Красную Армию, вышедшую к Карпатам и уже вступившую на территорию Румынии.

Уже начинают сказываться первые последствия оккупации страны фашистской Германией. Из-за нее наши города стали мишенью для кошмарных воздушных бомбардировок. Под угрозой заточения в тюрьму наших рабочих принуждают к каторжному труду на военных предприятиях, обрекают на гибель под развалинами заводских корпусов и жилых зданий. Они грабят нашу страну, пожирают скудные запасы продовольствия, необходимые венгерскому народу. Наших дочерей угоняют на принудительные работы, наши школы превращают в казармы, учащуюся молодежь загоняют в трудовые лагеря. А чтобы никто и пикнуть не посмел, немецкие и венгерские гестаповцы изо дня в день хватают одного за другим руководителей рабочих, крестьян и мелкой буржуазии. Тысячи честных венгерских патриотов томятся в застенках, концентрационных лагерях или вынуждены скрываться от преследований…

Все 25 лет господства контрреволюции ее группировки, независимо от политических оттенков, становились предателями национальных интересов… Фашистские партии и группировки ревностно соревнуются между собой: кто из них поставит больше венгерской крови, пота, хлеба, того из них поработители больше вознаградят за их кровавые услуги.

Мы не можем сидеть сложа руки и безучастно взирать на то, как кучка фанатичных авантюристов и продажных ренегатов толкает нас к гибели вместе с немцами… Мы не можем мириться с тем, чтобы на предстоящей мирной конференции Венгрия оказалась на позорной скамье… Время торопит. В нашем распоряжении всего несколько недель, в лучшем случае несколько месяцев… чтобы вместе с югославским, польским, французским и другими порабощенными народами бороться за свою свободу. Предстоящее наступление против фашистской Германии предоставляет нам последнюю благоприятную возможность спасти свою родину.

Мы сознаем всю тяжесть ответственности каждого венгра перед историей, перед лицом всей свободной Европы за судьбы страны и спасение нации. Поэтому мы, загнанные в подполье демократические партии страны, предательски отданной на произвол чужеземным захватчикам, объявляем о новой освободительной борьбе, о новой народной войне. Создадим широкий боевой союз венгерских борцов за свободу — Венгерский фронт.

Программа Венгерского фронта: изгнание немецких захватчиков и их венгерских приспешников, заключение мира со странами антигитлеровской коалиции и закладка фундамента для строительства подлинно демократической, свободной Венгрии.

Ожидаемое с часу на час общее наступление союзников создает для нас… благоприятные возможности для открытого выступления против немцев и выхода из войны. Ни ничтожная банда террористов Стойяи, ни немецкая оккупация не смогут помешать нам в этом.

Рабочие! Венгерский фронт призывает вас к борьбе. Вы представляете самую значительную и сознательную организованную силу в стране. Рабочие — социал-демократы и коммунисты — уже многие годы борются против гитлеровского фашизма и словом, и делом… Теперь в борьбу должен включиться каждый рабочий. Иного выхода нет. Нельзя бездействовать. Авиабомба, повестка о призыве в армию, гестапо настигнут и покорных.

Рабочие! Вы производите военное снаряжение и боеприпасы, добываете уголь, водите паровозы и корабли. В ваших руках судьба фашистов и предателей родины! Не работайте на немцев! Отказывайтесь идти на военные предприятия! Работайте медленно, ведь вы работаете не на себя, а на гитлеровских бандитов. Выводите из строя оборудование, занимайтесь саботажем!

Крестьяне и сельская беднота! Венгерский фронт и вас призывает к борьбе. Не сдавайте продукты, доставляйте их непосредственно венгерским потребителям. Если это невозможно, прячьте или уничтожайте продукты. Лучше пусть никому не достанется, чем немцам! Укрывайте дезертиров и преследуемых патриотов! Боритесь за землю, за мир, за хлеб, за свободную человеческую жизнь!

Горожане! Венгерский фронт рассчитывает и на вас! Вы должны порвать с предательской фашистской реакцией и… стать в ряды борцов национального сопротивления! Используйте против немцев занимаемое вами положение в производстве, в торговле, в административном аппарате.

Работники умственного труда! Отказывайтесь быть пособниками, соучастниками этого преступного прогнившего режима. Вы — духовные руководители нации. Будьте в первых рядах борцов за нашу свободу!

В этот полный скорби и печали роковой час иноземной оккупации лица духовного звания, служители культа своим поведением, как мы надеемся, заслужат признательность своих прихожан, не бросят их в беде на произвол судьбы, думая лишь о собственном спасении, а, как и подобает истинным пастырям, хранящим верность учению Христа, разделят судьбу своей паствы.

Гонведы! Поверните оружие против немецких захватчиков! Переходите на сторону Красной Армии! Не проливайте свою кровь за немецкие интересы!

Долой немецких оккупантов!

Смерть предателям родины!

Да здравствует сепаратный мир!

Да здравствует Венгерский фронт!

Да здравствует свободная, независимая, демократическая Венгрия!

Партия мира,

Независимая партия мелких сельских хозяев, сельскохозяйственных рабочих и городских аграриев,

Союз двойного креста (легитимисты),

Социал-демократическая партия.

Прочитай и передай другому!»[16]

С таким историческим воззванием выступил Венгерский фронт. Все положения этого документа были правдивы, он давал правильную оценку настоящего и довольно точно представлял будущее. Если бы предложения и боевой призыв Венгерского фронта приняли широкие народные массы, все пошло бы по-другому. К сожалению, лозунги о развертывании «новой борьбы за свободу» и «новой народной войны» не смогли поднять десятки тысяч людей на борьбу и поэтому привели к гибели сотни тысяч, а наша страна стала местом ожесточенных боев, в ходе которых многие села, города и наш красавец Будапешт превратились в печальные груды развалин.

Однако воззвание все-таки сыграло свою роль. Все, что было сделано за следующие полгода, вплоть до освобождения всей страны Красной Армией, явилось результатом усилий Венгерского фронта.

Сопротивление постепенно крепло. Несмотря ни на какие трудности, нашлось довольно много рабочих, которые саботировали, срывали производство и вопреки самым диким угрозам отказывались уезжать в Германию, не давали грабить заводы и демонтировать их оборудование. В результате пропагандистской работы Венгерского фронта крестьянские массы не поддавались уловкам фашистов, не бежали из родных мест от наступающей Красной Армии и не подчинялись приказам местных властей об эвакуации. Деятельность Венгерского фронта привела к тому, что к концу лета — началу осени в стране стали преобладать антинемецкие настроения, а события, происшедшие 15 октября, раскололи лагерь реакции. Хотя поднять венгерский народ на активную борьбу не удалось, безумному террору режима Салаши тем не менее противостояла молчаливая пассивность широких масс. Заслуга Венгерского фронта заключается и в том, что многие венгерские подразделения переходили на сторону Красной Армии. В последние месяцы войны в стране развернулось партизанское движение, участники которого проводили военные операции против гитлеровских войск.

Мы, разумеется, не можем отрицать того, что оказались карликами сравнительно со стоявшими перед нами большими задачами. За преступления, совершенные другими, и за свою собственную слабость мы расплатились страданиями, но то, что нам удалось сделать, вероятно, хоть в какой-то мере делает нас достойными дарованной нам свободы…


Очень скоро после 19 марта выяснилось, что Стойяи, Имреди, Ярош, Баки и им подобные являлись не только верными слугами, но и хорошими учениками гитлеровских фашистов. Они отлично усвоили преподанные им уроки и сразу же начали их претворять в жизнь.

Первый пункт: уничтожение евреев. И разумеется, не как-нибудь, а главным образом законным путем: нельзя же вдруг взять да и отказаться от древнего венгерского конституционного духа! Нужно издавать постановления, указы, один за другим, по возможности по штуке в день, чтобы народ ежедневно получал какое-то развлечение в виде душеспасительной инъекции антисемитизма. Ввести для евреев отличительный знак — желтую шестиконечную звезду. Лишить их права пользования радиоприемниками, чтобы они не могли распространять панические слухи. Закрыть и изъять у них магазины, мастерские, запретить им посещать места развлечений, выгнать их с рынков, ввести специальный вагон трамвая только для евреев. Определить часы, когда они могут выходить на улицу, запретить им поездки.

В то время по Будапешту прокатилась первая большая волна военной истерии. Буквально каждый день, ночью и днем, повторялись воздушные налеты. Свершилось то, чему ранее не хотело верить большинство населения: и к нам пришла война со всеми ее ужасами. Толпы эвакуируемых осаждали вокзалы; оставшиеся в столице искали возможности для бегства. Рестораны, бары, кафе были переполнены людьми, считавшими, что живут на вулкане. Это было время дикого разгула страстей и животных инстинктов. Правительство гитлеровских ставленников превратилось в кучу оголтелых садистов, и искусно замаскированные профашистские идеи Имреди казались теперь на этом фоне почти гуманными. Массы рабочих ждали своей судьбы отупело и безучастно.

Уже шел процесс переселения евреев в гетто. Распространялись слухи о расправах над евреями. Поезда депортированных и газовые камеры концлагерей в Польше вызывали всеобщий ужас. Шла дикая охота за скрывающимися евреями. Жандармские роты наводнили весь город по приказу Ласло Баки. С молниеносной быстротой распространялись истерические слухи о готовящихся громадных облавах и погромах. Разгорелся торг из-за имущества евреев, угнанных в гетто.

Иллюзия о Венгрии как единственном «мирном островке в безумной Европе» рухнула. Пламя войны все быстрее приближалось к государственным границам. В воздухе раздавался рев сотен смертоносных самолетов.

Возможность гитлеровской победы казалась далеким и несбыточным сном. А большинство венгерского общества, пробуждаясь ото сна, отнюдь не пыталось оглядеться по сторонам. Оно разочаровалось в том, чему верило до сих пор. И теперь еще больше, еще безответственнее хотело верить новой, самой беспардонной лжи.

Более трезвые рассуждали так: если бы Каллаи и его группа не занимались политикой лавирования, война не подошла бы так быстро к нашим границам, не было бы в стране немцев. Но теперь обратно уже не повернешь. Стоит немцам проиграть войну, как евреи вернутся на свои места и жестоко отомстят всем венграм. Следовательно, остается единственный путь: «Победа или смерть! Только вперед!»

Такие рассуждения подводили к выводу: необходимо провести новую мобилизацию и отправить на фронт новые части… Одурманенная, введенная в заблуждение часть населения пустилась в эти месяцы в дикий танец смерти под аккомпанемент лжи, истерии, безответственности, животной злобы, трусости, соглашательства и аморальности.

Гитлеровцы к этому времени с холодной расчетливостью делали свое черное дело, Постановления и указы, направленные против евреев, были приняты по их приказу, однако это не помешало им снять фильм об ужасах венгерского гетто и показать его в Швейцарии: смотрите, мол, как варварски расправляются с евреями в Венгрии… Депортацию они осуществляли с суровой деловитостью. Произведения искусства, ценности, собранные в подвалах резиденции гестапо на горе Шваб, вагонами вывозили в Германию. Поезда, нагруженные мебелью и другими вещами, везли как «подарки венгерского народа германским городам, пострадавшим от бомбардировок». Расходы по транспортировке узников записывались на счет венгерского государства — уж не хотят ли эти венгры, чтобы их бесплатно освобождали от евреев? Подобные методы применялись некогда и в Словакии.

Все это, разумеется, проходило за кулисами. Народ не понимал истинного смысла событий. Лживая официальная пропаганда ослепила его и ожесточила. Удивляться здесь нечему: двадцать пять, сто или даже тысячу лет господствующий класс воспитывал, приучал народ слепо следовать указке, А если кое-кто все же иногда пытался свернуть в сторону, всегда находились плетка, кнут, винтовка и штык, чтобы повернуть его на «правильную дорогу».

Голос Венгерского фронта был единственным голосом правды в злобной, самоубийственной сумятице тех дней. К сожалению, этот голос слышали немногие и еще меньше людей последовали за ним. Одна за другой появлялись листовки, разъяснявшие обстановку и призывавшие народ к саботажу и борьбе против фашистов. Все это происходило в условиях, когда была острая нужда в оружии, когда требовались смелые и самоотверженные бойцы, а этого не было. Трудно рождаются герои там, где общественное мнение усматривает смертный грех в следовании настоящей идее и где большинство людей трусливо и безразлично уходит в сторону от борьбы. Да и смелости отдельных героев оказывается явно недостаточно, если ее не поддерживает боевая решимость масс.

Один из выдающихся борцов Коммунистической партии Венгрии Эндре Шагвари пал смертью храбрых 27 июля. Когда гестаповцы ворвались на явочную квартиру, он застрелил троих, пуля четвертого оборвала его жизнь. Шагвари погиб как герой. Если бы за ним стояло боевое массовое движение, то его пример, вероятно, мог бы послужить сигналом к вооруженному восстанию. Но он остался только мучеником, погибшим за правое дело.

К середине лета настроение в стране значительно изменилось, что отчасти было результатом широкого распространения антигерманских листовок, а также деятельности Венгерского фронта. Опьянение преступлениями и ложью постепенно проходило. Внешне это походило на то, будто кончалось действие инъекции, сделанной гитлеровцами и нилашистами 19 марта. Все больше людей стало сомневаться в победе Германии; была прекращена депортация евреев, а оставшиеся могли чувствовать себя несколько спокойнее. Вокруг Венгерского фронта создавались различные нелегальные группы «свободных венгров», главным образом в буржуазных кругах и среди молодой интеллигенции. Зачастую в составе этих групп оказывались ненадежные, авантюристические элементы. Появлялось все больше антинемецких листовок и газет, отпечатанных на ротаторе.

Столь значительная смена настроений была вызвана изменением военной обстановки. Напрасно нацистская пропаганда долгое время твердила о том, что на западе, где построен Атлантический вал, союзникам не удастся высадиться на берег. Союзники, однако, не посчитались с «неприступными» оборонительными сооружениями и все-таки произвели высадку. Нашлись, конечно, и такие, кто и на сей раз увидел в этом немецкую хитрость — немцы, мол, хотят заманить противника в глубь страны, а затем разбить. Многие поверили в это, но, когда гитлеровцам удалось «заманить» войска союзников на значительную часть территории Франции, этим людям пришлось задуматься над происходящим…

А затем развернулось мощное наступление на Восточном фронте. Красная Армия прорвала фронт в Румынии. Румыния вышла из войны, а потом перешла на сторону союзников. Вслед за ней то же самое проделала и Болгария. К переговорам о перемирии приступила Финляндия.

Выход Румынии из войны создал совершенно новую обстановку в Венгрии, в первую очередь для правящих классов. Уже раньше, под влиянием высадки союзников на западе, начался определенный процесс переориентации в высших правительственных и военных кругах. Вновь по различным каналам началось дипломатическое зондирование за границей. Одновременно с этим внутри страны отдельные люди из непосредственного окружения регента начали искать контактов с различными антигерманскими группировками, прежде всего с Венгерским фронтом. Это были неуверенные и робкие попытки. Их предпринимали сын регента Миклош Хорти-младший и еще несколько человек из ближайшего окружения регента и из армии. Встречи, переговоры велись постоянно то с одним, то с другим лицом. Определенные круги реакции чувствовали неотвратимую гибель и торопились предпринять какие-то меры по спасению…

Высокопоставленные офицеры генштаба, сын регента, его адъютант, несколько доверенных лиц беспрестанно вели переговоры с кем только было можно — и с представителями Венгерского фронта, и с руководителями Союза венгерских патриотов, и даже с совершенно подозрительными группами. Они пытались вступить в контакт то с Югославией, то с Советским Союзом. Это были судорожные попытки найти выход из положения. Эти господа знали одно: нужно действовать так, чтобы остаться у власти. Они по-прежнему исходили не из интересов нации, а пеклись о своей судьбе. Выйти из войны? Да, это было бы самое лучшее, но как? Гитлеровские войска стоят в столице, нельзя поручиться, что венгерскую армию можно будет повернуть против них, а другой силы нет. Да, ведь есть еще рабочие! Венгерский фронт обещает, что сможет вооружить значительные массы рабочих, но кто даст гарантию, что они не выступят… против нас? А Советский Союз… Если бы английские или американские войска стояли у наших границ! И если бы эти немцы не проигрывали войну! Если бы помирились англичане и немцы, тогда бы…

Они с надеждой ждали прихода американцев… Только бы протянуть время до их прихода! Только бы не подошли советские войска!

На всякий случай они приступили к робким экспериментам на манер политики Каллаи — вместо Стойяи к власти пришло правительство Лакатоша.

В атмосфере этих робких поисков выход Румынии из войны прозвучал как взрыв бомбы.

Красная Армия обошла Карпаты. Рухнула еще одна иллюзия — советские войска не удалось остановить на линии Карпат. Крайне правые задыхались от восторга: наконец-то прояснился вопрос о Трансильвании! Румыния предала Германию, значит, вся Трансильвания будет наша! Вперед, до Карпат, пока не подошла Красная Армия! Хортисты более трезво подходили к этому вопросу. Они знали, что наступление — дело не такое простое, и колебались. Они не предпринимали ни того, чего хотели крайне правые представители «национального общественного мнения» и германское военное командование, ни того, чего требовали истинные интересы нации: немедленного выхода из войны вслед за Румынией.

После долгого раздумья было решено: венгерские войска вступают в Южную Трансильванию; объяснялось это не как территориальный захват, а всего лишь как шаг, продиктованный интересами обеспечения подходов к нашим границам. Одновременно продолжались поиски неофициального контакта с Советским Союзом, сопровождавшиеся, однако, усилением лживой антисоветской пропаганды.

В день выхода Румынии из войны Венгерский фронт через командира охраны регента направил Хорти следующий меморандум.

«…Следует немедленно перейти на сторону союзных держав. Взаимодействуя в военном отношении с Красной Армией, отбросить или разоружить дислоцированные у нас или отступающие сюда из Румынии германские войска.

Дискуссии о необходимости и неотложности этой задачи совершенно излишни. Подобным же образом не следует углубляться в военный и политический анализ обстановки. Ясно, что дальнейшее военное сотрудничество с немцами или выжидание стало невозможным. Вопрос, который необходимо решать немедленно, заключается в следующем: может ли венгерский правящий класс пойти на сотрудничество с Советским Союзом, войну с которым он начал с беспричинной злобой и по требованию Германии? Может ли этот класс сотрудничать с венгерским народом, придавленным режимом?

Поведение Советского Союза предельно ясно. Советские условия, предъявленные Румынии, вновь со всей очевидностью подтвердили, что Советский Союз не стремится ни к каким территориальным захватам, он не собирается изменять с помощью силы или без оной общественного строя других стран и готов сотрудничать и поддерживать также и капиталистические правительства, если они своим демократическим устройством и антифашистскими военными выступлениями доказали свои мирные и добрые намерения по отношению к Советскому Союзу и собственному народу. Если руководители реакционных правящих классов Румынии и Болгарии сумели перейти на сторону союзников, то и руководители Венгрии смогут найти способ сотрудничества с Советским Союзом даже в том случае, если это будет связано с отказом от некоторых привилегий. Ваши колебания уже привели к тому, что Трансильвания принесена в жертву. Дальнейшее промедление повлечет за собой в первую очередь вашу собственную гибель и, помимо этого, ужасные испытания для всей страны.

Позиция венгерского рабочего класса является не менее ясной. Для венгерского народа становится все более понятной срочная необходимость перехода на сторону союзников. Но народ, связанный по рукам и ногам, с посаженными ему на шею немцами, придавленный двадцатипятилетним реакционным строем, до сих пор мог отстаивать свои интересы только путем пассивного сопротивления, саботажа и отдельных изолированных боевых акций. Всего этого слишком мало в решающую для нашей родины историческую минуту. Ключи на сегодня еще находятся в руках правящего класса, прежде всего его военных руководителей.

Таким образом, рабочий класс, исходя из своих собственных интересов и интересов всей страны, заявляет о своем желании сражаться вместе с руководителями страны, с власть имущими против немцев. Рабочий класс надеется, что правящий класс также понимает свои жизненные интересы и примет участие в этой борьбе. Соглашение возможно только на основе учета взаимных интересов и полной искренности. Именно поэтому помимо немедленного разрыва с немцами мы хотим определить наши дальнейшие цели. Отношение рабочих к нынешнему правящему классу будет определяться не горьким опытом последних 25 лет, а тем, как придется вести борьбу против фашизма: вместе или же врозь.

Венгерский народ, в первую очередь венгерский рабочий класс, полон решимости, уничтожив фашистский террор, после 25 лет контрреволюционного правления создать и у себя на родине, как и во всей Европе, демократический строй. Только такой строй может послужить гарантией против возможного фашизма и политики военных авантюр.

На основании вышеизложенного становится ясным, что сотрудничество как с Советским Союзом, так и с рабочим классом вполне возможно и необходимо. Более того, необходимо именно это. Однако если венгерский правящий класс пожелает, чтобы сегедский режим остался у власти, тогда всякое сотрудничество будет невозможным. В этом случае приближающаяся к границам Венгрии Красная Армия и венгерский народ будут считать правителей страны такими же врагами, как и германских военных преступников.

Неотложной задачей нашей страны является избавление от немцев и проведение демократических преобразований. Советский Союз и его союзники, а внутри нашей страны — венгерский рабочий класс, крестьянство и та часть буржуазии, которой дороги интересы нации, выполнят эту задачу. Как это будет сделано (сравнительно легко или тяжело, с участием правящих классов или одновременно с их крахом), зависит от самих правящих классов.

Время торопит.

Мы выступаем с конкретными предложениями.

Нужно безоговорочно вступить в борьбу против немецких оккупантов. Если руководители согласны на эту борьбу, то без всяких предварительных соглашений и организационных мер они могут рассчитывать на нашу полную поддержку. Однако в интересах успешного исхода этой борьбы мы считаем важным завязать соответствующие политические отношения с руководителями страны. Самым главным внутренним условием нашего успеха мы считаем перевод всего Сопротивления на широкую народную базу. Ее отсутствие послужило одной из причин провала заговора против Гитлера в Германии. И наоборот, опираясь на народную базу, французы смогли обеспечить освобождение Парижа и других крупных городов. Таким образом, мы должны активизировать венгерских рабочих и крестьян, отвыкших за 25 лет от открытых сражений. Для этого необходимо:

1. Создать демократическое правительство с привлечением подлинных представителей рабочих и крестьян.

2. Немедленно прекратить деятельность германского и венгерского гестапо.

3. Освободить арестованных участников рабочего движения и борьбы против немцев.

4. Государственные власти не должны препятствовать организационной и агитационной деятельности, направленной на демократическую и антигерманскую мобилизацию масс.

5. Вооружить венгерских рабочих исходя из опыта восстания в Париже.

6. Главное условие успеха — военное взаимодействие с Красной Армией.

Демократическое преобразование правительства повысило бы не только боеготовность нашего народа, но и доверие к нему со стороны Советского Союза. С помощью военного взаимодействия мы сможем достичь того, что Советский Союз из нашего противника станет главнейшей опорой нашей борьбы за независимость».

За этим документом скрывалась уже не только пропагандистская, но и действительная сила. В то время Венгерский фронт, и прежде всего Коммунистическая партия Венгрии, начали выходить за свои прежние узкие рамки; складывались возможности для мобилизации на борьбу значительных масс рабочих. Антигерманские и антивоенные настроения внезапно охватили всю страну, особенно сильными они были среди рабочих Будапешта. Оживилась работа профсоюзов, рабочие стали действовать смелее, особенно после бомбежки заводов. Начались акции саботажа, аварии, поджоги. Рабочие Чепельского завода магнезитов, воспользовавшись ночным воздушным налетом, подожгли все наличные запасы магния на заводе. Росла готовность к боевым выступлениям. Таким образом, можно было вооружить хотя бы часть организованных рабочих. Демократическое преобразование правительства могло бы всколыхнуть в стране самые широкие массы.

Однако в ответ на это предложение Хорти заявил: нет!

Усилия германских и венгерских войск были тщетными: Красная Армия вступила на землю секейев, в Трансильванию. Десятки тысяч венгров, поднятые с мест немцами, ринулись на территорию собственно Венгрии. Они ехали в поездах, на телегах, шли пешком. Радио и печать, с одной стороны, призывали к выполнению долга, убеждали оставаться на своих местах, а с другой стороны, пропаганда расписывала в красках «большевистские ужасы», еще более взвинчивая панику, поощряя людей к бегству из родных мест. 10 сентября регентский совет высказался за выход из войны, совет министров на другой день проголосовал против. Все это было какой-то дикой пляской святого Витта, когда полностью отказали нервы, когда все заслонил страх перед расплатой за собственные преступления, накопившиеся за 25 лет. Упрямо цепляясь за власть, правящий класс не осмеливался взять на себя ответственность принять какое-то твердое решение.

Одна за другой, но независимо друг от друга, были направлены две делегации к русским. Они не имели официальных полномочий и были скорее проявлением частной инициативы, смешанной с авантюрой. Разумеется, такие делегации были и встречены соответствующим образом. Окружение регента знало о них и как бы не знало, хотело и как бы не хотело принять к сведению этот факт. Господа поступали так, как картежник, который чуть-чуть посматривает краешком глаза в сторону партнера, чтобы узнать, какая карта у него.

Уже весь Будапешт говорил о сепаратном мире, то есть о перемирии, об этом чирикали даже воробьи на проводах, но окончательное решение все не принималось. Политические и военные деятели, склонявшиеся к выходу из войны, проводили совещание за совещанием, беспрестанно анализировали обстановку, которая тем временем ухудшалась с каждым днем. Самый благоприятный момент, связанный с развалом фронта в Румынии, был упущен. Немцы постепенно начали приходить в себя. Они, естественно, знали все о венгерских планах и, поскольку во внешнеполитическом и стратегическом плане выход Венгрии из войны был бы для них роковым, решили предпринять необходимые контрмеры. Основные немецкие части, расположенные в Венгрии, концентрируются за Дунаем, танковые дивизии СС окружают Будапешт. Почти вся венгерская армия в это время находится на фронте. В Будапеште насчитывается всего 40 тысяч венгерских солдат, к тому же без танков и тяжелого вооружения. А немцы уже мобилизуют и свою «пятую колонну»: начинают вооружать замаскированные нилашистские отряды внутри «Боевого союза друзей Восточного фронта», а также членов фольксбунда в селах вокруг Будапешта. Немцы были готовы использовать последнюю козырную карту — готовые на все бандитские легионы Салаши. Об этом, разумеется, были проинформированы и сторонники Хорти. Но вместо того чтобы действовать без промедления, они все больше страшатся принять решение. Хотя министр внутренних дел Бонцош распускает «Боевой союз друзей Восточного фронта», но одновременно, следуя старой традиции, он наносит удар по левым силам — закрывает клуб профсоюза металлистов, который мог стать центром активизации рабочих.

Переговоры, совещания «информационного» характера не прекращаются ни на один день. Дорогое время уходит. Регент встречается с буржуазными политиками из числа руководителей Венгерского фронта, но и эта встреча имеет только «информационные» цели. Никакой политической подготовки, о которой говорил Венгерский фронт двумя неделями раньше, не ведется, хотя только такая подготовка явилась бы главной гарантией усиления антивоенных настроений в обществе и выступлений со стороны народных масс. Тайно, без шума, освобождаются несколько политзаключенных и интернированных, главным образом буржуазных политиков, однако лучшие борцы рабочего движения и движения за независимость все еще томятся в тюрьмах и лагерях; продолжает действовать не только немецкое, но и венгерское гестапо. Военные руководители обещают вооружить рабочих, говорят о необходимом для этого количестве оружия и боеприпасов, а когда заходит речь о том, чтобы посмотреть это оружие, они всячески уклоняются. Рабочие пугают их больше, чем немцы и катастрофа, грозящая стране… Что ж, они верны своей сути!

Руководители Венгерского фронта, прежде всего коммунисты, выдвигают новые и новые предложения. В Будапеште по мере возможности следует сконцентрировать крупные военные силы. Если военные смогут и готовы к отражению сил немцев, то пусть они делают это самостоятельно. Если же имеющихся у них сил недостаточно, то Венгерский фронт вновь и вновь напоминает: рабочие готовы помочь. Дайте только оружие. Уже есть договоренность с отдельными руководителями профсоюзов, можно мобилизовать значительное число людей, началась организация различных партизанских групп. После соответствующей военной и политической подготовки следует объявить о перемирии. Надо призвать солдат на фронте переходить на сторону Красной Армии. Гитлеровцы, видимо, начнут штурмовать город, но Будапешт в любом случае следует удерживать до подхода венгерских и советских частей с фронта.

Однако хортисты даже в тот момент не осмелились приступить к этому плану. Они боялись за Будапешт, за свой Будапешт… Но если бы даже после стольких упущенных часов страна вышла из войны, то тогда наш Будапешт не превратился бы в груду развалин, по всей стране не прокатился бы ураган войны и нация могла бы с большей честью предстать перед судом истории.

6 октября партизанская группа из Обуды организует взрыв памятника Дюле Гембешу. Многие увидели в этом не только выражение протеста и предупреждение, но и сигнал к действию. В городе нарастает волнение, накопившееся в течение последних недель напряжение ждет выхода. Ползут слухи один невероятнее другого: в Анкаре, Стокгольме, Москве уже идут переговоры о перемирии… Затем начинают говорить, что соглашение уже подписано. Роммель с двадцатью пятью свежими танковыми дивизиями приближается к Будапешту. Через несколько недель будет освобождена вся Трансильвания, потому что гитлеровцы-де применят свое чудо-оружие. А русские тем временем подошли к Сегеду.

Газеты полны душераздирающих описаний «большевистских зверств». Милотаи в «Уй мадярорсаг» предлагает нации «лучше честную смерть на поле боя, чем трусливую капитуляцию». Официально распущенный «Боевой союз друзей Восточного фронта» еще более открыто проводит свои организационные мероприятия, еще более вызывающе занимается пропагандой, чем до своего роспуска. Гитлеровские самолеты сбрасывают над городом листовки, призывающие к борьбе, всячески поносящие регента.

Я вспоминаю еще один октябрь, когда дни были так же наполнены невыносимой тревогой и напряжением, — октябрь 1938 года. Он был тоже очень теплый, тоже напоминал август. Его душная предгрозовая атмосфера возвещала о приближавшейся исторической буре. Мы находились накануне Мюнхена, накануне войны.

Каждый вечер люди ложились спать с мучительным чувством, что, наверно, утром прорвутся все плотины и шлюзы и на них обрушится шквал бомб, мин, снарядов. И в то же время все жили иллюзией, надеялись, что человечество не сможет пойти на такое самоубийство, что в конце концов все-таки верх возьмет здравый смысл…

С того времени мы усвоили, что путь разрушения и организованных форм уничтожения — более медленный, изощренный и жестокий, чем это нам представлялось раньше. Мы постигли и то, что гуманизм, победа здравого смысла — фальшивая иллюзия, если оружие попадает в руки организованных варваров, творящих зло из «идейных соображений».

С октября 1938-го по октябрь этого года каждый из нас был свидетелем лжи, видел зарождение многих преступлений и позорный крах многих иллюзий, почти каждый прожитый день служил уроком, однако сколько еще встречается людей, верящих в старые сказки!..

Октябрь дышит на нас жарой, и кажется, что мы ощущаем жар от приближающегося к нам огня войны: город во власти нервной истерии. Тихими прохладными ночами слышны тупые звуки орудийной канонады, доносящиеся с юго-востока. И все-таки никто не хочет верить, что завтра, или, может быть, послезавтра, или в любой другой момент сюда донесутся злобные порывы дикой бури. А в небе кружат утром, в полдень, вечером, ночью немецкие самолеты, разбрасывая листовки. Мы уже ходим по щиколотку в бумажках, смотрим на самолет, почти задевающий крыши… Почему, думаем мы, это происходит здесь, в Будапеште, в Венгрии, где находится резиденция венгерского правительства? Почему молчат зенитные орудия, почему не собьют они эту железную птицу, разбрасывающую пока только бумагу? Но если мы примем то, что написано на этих бумажках, на нас обрушится еще более разрушительный, чем до сих пор, поток снарядов и бомб. «Фронт национального сопротивления», — написано на листовках, но сквозь эти строки зияет оскал черепа — подлинного лица предателей родины. Каждая буква текста — это открытое предательство, каждое слово — кровавая угроза:

«Если потребуется, мы разрушим все деревни, все хутора на пути озверелых большевистских орд. Отравим все колодцы, сожжем все! У нас всех один выбор: победа или смерть!»

В нижнем углу каждой листовки бесстыдное клеймо предательства — печать нацистского ведомства пропаганды в Вене.

Уже и слепой мог видеть, что здесь замышляется. Немцы и их пособники — «патриоты» — едва ли стали бы изводить напрасно такое количество бумаги. Газеты по-прежнему расписывают «преступления красных». Гестапо уже не довольствуется простыми арестами и облавами, оно приступает к зверским убийствам.

Распространился слух, что наконец начались официальные переговоры о перемирии — венгерская делегация находится в Москве. Однако этому мало кто верит. По улицам движется все больше и больше фашистских танков. Некоторые мои коллеги писатели не выдерживают этого напряжения, этих безумных скачков от паники к надеждам и бегут в провинцию. Ждут прихода мессии, не думая о том, что, наверно, и им нужно что-то сделать ради нашего освобождения. Целыми днями они ловят новости по радио, изучают карту, высчитывают тот день, когда придет Красная Армия. Нилашисты и пронемецкие элементы притихли, а самолет по-прежнему рассыпает над городом листовки.

В воскресенье 15 октября в полдень внезапно обрываются передачи радио. Все ждут обычного объявления: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!», но диктор чуть дрожащим, неуверенным голосом произносит: «Сейчас мы зачитаем обращение его высокопревосходительства господина регента к венгерской нации». После небольшой паузы диктор читает дальше:

«С того времени как волей нации я был поставлен во главе государства, важнейшей целью венгерской внешней политики являлась хотя бы частичная ликвидация несправедливых положений Трианонского мирного договора путем его ревизии в условиях мира…»

Я проходил по улице и услышал голос диктора, доносившийся из открытых окон. Улица, заполненная по-воскресному одетыми людьми, сразу стала похожей на озеро с прожорливыми рыбками, когда им бросают крошки хлеба. После первых же слов диктора толпа на улице пришла в неописуемое волнение. Люди облепили открытые окна первых этажей.

«В момент начала нового мирового кризиса Венгрия руководствовалась не стремлением приобретения чужих территорий, у нее не было и агрессивных планов в отношении Чехословацкой республики, не путем войны хотела она возврата части ранее отнятых у нее земель… — продолжал читать текст обращения диктор. — Венгрия была втянута в войну против союзных держав вследствие нашего географического положения и германского давления…»

Я не думаю о том, сколько здесь лишних слов, сколько клеветы и обмана, хотя больше всего хотелось бы услышать: «Мир! Прекращение огня!» — только эти желанные слова. Я не думаю о преступлениях минувших двадцати пяти лет. Жизнь — это вечный спор памяти и забвения. Есть мгновения, когда, как бы трудно это ни было, нужно приказать себе забыть, не оглядываться назад — этого требуют насущные интересы настоящего и будущего. И вот настало именно такое мгновение…

«Сейчас каждому здравомыслящему человеку уже очевидно, что германский рейх проиграл эту войну. Правительствам, ответственным за судьбы своих стран, необходимо сделать надлежащие выводы, потому что, как сказал великий государственный деятель Бисмарк, народ не может принести себя в жертву на алтарь союзнической верности…»

Эти слова громко, отчетливо раздаются на улицах Будапешта, волны радио далеко разносят их. Везде, где понимают по-венгерски, слышат то, что раньше говорилось украдкой и только в самом узком кругу: немцы проиграли войну! Захват Польши, оккупация Дании, Норвегии, Бельгии и Голландии, разгром Франции, Югославии, нападение на Советский Союз, занятие немцами Киева, битва под Москвой, немцы на Кавказе, Сталинград… Какая кровавая дорога вела к тому, чтобы открыто, громко сказать: фашисты, душители свободы народов, подлые убийцы миллионов невинных людей, проиграли войну. Я смотрю на лица людей и убеждаюсь еще раз в том, что знал и раньше: пропаганда, распространявшаяся за эти годы, сделала свое дьявольское дело. На лицах большинства людей, слушающих по радио обращение регента, я вижу странное замешательство, как будто они не знают, как отнестись ко всему происходящему.

«Я с огорчением вынужден констатировать, что со стороны Германской империи уже давно была нарушена союзническая верность по отношению к нам. Уже долгое время вопреки моему желанию и воле все новые и новые венгерские воинские части бросаются в бой за пределами границ нашей страны. В марте, этого года вождь Германской империи именно в связи с моим настоятельным предложением об отзыве с фронта венгерских войск пригласил меня на переговоры в Клесхейм, где сообщил, что немецкие войска незамедлительно оккупируют территорию Венгрии…»

Почему все еще нужно ссылаться на союзническую верность и почему нужно «с огорчением» констатировать, что ее нарушили немцы, когда этот союз толкнул нас к катастрофе? Но ладно, послушаем дальше.

«Под защитой германской оккупации гестапо с помощью методов, практикуемых им и в других местах, взялось решить еврейский вопрос и решило его известным образом, противоречащим требованиям человечности…»

Почему так мягко, так дипломатично говорится о беспримерных массовых убийствах, проводимых нацистами и их венгерскими пособниками? Мы хотим резких, суровых слов о «наших союзниках» и о самих себе, хотим, чтобы с наших глаз была сорвана пелена многолетней лжи, чтобы все мы увидели, что стоим у самого края пропасти…

«В ходе немецкого отступления страна превратилась в арену грабежей и разрушений… Я получил достоверные сведения о том, что силы, придерживающиеся германской политической линии, в ходе насильственного переворота путем свержения назначенного мною законного венгерского правительства намеревались привести к власти своих людей, превратив тем временем территорию страны в арену арьергардных боев Германской империи…

Я решил защитить честь венгерской нации от посягательств бывшего союзника, который вместо предоставления обещанной надлежащей военной помощи намеревается полностью лишить венгерскую нацию ее величайшего достояния — свободы и независимости. Поэтому я поставил в известность здешнего представителя Германской империй о заключении предварительного соглашения о перемирии с нашими противниками и о прекращении с нашей стороны всяких военных действий против них…

Я соответствующим образом известил руководителей армии. Издан военный приказ, согласно которому воинские части, сохраняя верность своей присяге, обязаны подчиняться назначенным мною командирам. Я призываю всех честно мыслящих венгров следовать по благословенному пути спасения Венгрии…»

Большинство людей даже после этих слов оставалось стоять молча. На лицах отражалось какое-то нерешительное раздумье, как будто люди взвешивали смысл и ценность услышанного. Радости на лицах не было — было беспокойство.

Затем зачитывается военный приказ регента.

«Солдаты! Принимая во внимание соотношение противостоящих сил, я уже не ожидаю решающего, благоприятного для нас исхода в опустошительных боях, проходящих в центре нашей горячо любимой родины. Поэтому я принял решение просить о перемирии. Как верховный главнокомандующий вооруженными силами, призываю вас в соответствии с военной присягой с верой и безусловным повиновением выполнять мои приказы, отданные через ваших командиров. Наше дальнейшее существование зависит от того, как в этой тяжелой обстановке каждый из нас будет выполнять свой долг, насколько окажется дисциплинированным».

Я спешу по Большому кольцу, мне хочется видеть ликующие толпы людей. Ведь пришел настоящий праздник! Перемирие! Мир! Но мало кто открыто осмеливается выражать свои чувства. Я принадлежу к этим немногим. Мы, небольшая группа, хором скандируем: «Да здравствует сепаратный мир!» Большинство жителей столицы ведет себя нерешительно, неуверенно.

По радио передают марши. Трагикомично то, что звучат те же самые немецкие мелодии, и не просто мелодии, а военные марши, как и раньше. Может быть, просто под рукой не оказалось ничего иного. И этот факт становится символом. Он бросает тень на весь этот день, на весь Будапешт и, вероятно, на всю страну. Под рукой не нашлось ничего другого, не нашлось венгерского марша! Кто знает, может быть, наши музыканты и не написали настоящего венгерского марша? Ведь в течение ста, двухсот и кто знает скольких сотен лет мы мыслили немецкими категориями, а в последнее время уже и чувствовать начали так, как приказывали немцы…

Из домов с желтыми звездами вырываются на улицу евреи и начинают срывать с дверей ненавистные вывески и знаки. А рядом перед зданием какого-то германского военного учреждения стоят немецкие посты в полном боевом снаряжении. Солдаты стоят спокойно и недвижимо, будто ничего не произошло. Недалеко от них расположен венгерский сторожевой пункт.

Люди окружают венгерских солдат и объясняют им последние события. Перемирие! Мир! Радость вспыхивает в глазах солдат, но они не двигаются с места. Упрямо повторяют, что не получили никакого приказа. Конечно, приказу, как бы он ни звучал, надо подчиняться…

В небе появляется все тот же знакомый немецкий самолет и начинает разбрасывать листовки. Зенитные батареи по-прежнему молчат…

Вновь заговорило радио, повторяя текст воззвания. Текст тот же самый — ни слова больше, ни слова меньше. А ведь так нужно было бы еще что-то сказать… Вновь гремят марши. Потом передача прерывается: объявляется воздушная тревога в южных районах.

Тревогу объявляют только по-венгерски, по-немецки — нет. И этот маленький знак о чем-то говорит. Наконец-то какой-то сдвиг. Волнение на улицах нарастает, люди ведут себя смелее. Немецкому самолету грозят кулаками, а где-то начинает трещать автомат. Может быть, стрелять начали те самые венгерские солдаты, не дождавшись приказа…

Я чувствую, что если сейчас заговорит радио и помимо неоднократно повторенного официального заявления передаст еще что-то, — например, обращение с призывом к выступлению, — то это поможет преодолеть настроение нерешительности и колебания. Но, как видно, наши господа эту самую последнюю партию опять играют без народа, не оставив ему ничего иного, как заниматься догадками и пребывать в бездействии.

Дан отбой воздушной тревоги, вновь заговорило радио, повторяя воззвание и военный приказ регента. А затем опять звучат марши. Повсюду в городе мирно стоят рядышком немецкие и венгерские караульные, патрули. Только шум разъезжающих по городу немецких военных машин означает какую-то перемену. По Большому кольцу длинной колонной тянутся со скрежетом и ревом танки и орудия. Картина напоминает 19 марта: нарастающие толпы народа почти безразлично смотрят на это движение войск, некоторые приветливо машут солдатам. И не находится никого, чтобы дать по морде тому, кто приветствует немцев. Что это — трусость или подлость?

На улицах появляется все больше народу. Но воодушевления особого нет. Я слежу за лицами, словно пытаясь разгадать какой-то кроссворд. Разгадка кроссворда — общая разочарованность.

Опять объявляют воздушную тревогу в южных районах, но в этот раз и на немецком языке. Затем от имени начальника генерального штаба Яноша Вёрёша зачитывают приказ, в котором указывается, что перемирие еще не подписано, — следовательно, армия должна сражаться и дальше… Я на ходу вскакиваю в трамвай, будто надеясь, что так мне удастся уйти от надвигающихся на меня смятения и тревоги, сжимающих грудь. В трамвае человек в гражданском платье рассказывает своему соседу о воззвании регента. Рядом стоящий жандармский офицер грубо обрывает его: «Не распространяйте панических слухов, а не то немедленно передам в полицию». Гражданин в замешательстве пытается объяснить, что это не слухи, это передавали по радио. Жандарм начинает еще больше распаляться. Я ввязываюсь в их спор и встаю на сторону гражданина. В итоге офицер в гневе обрушивается на меня, требует наши документы и намеревается снять нас с трамвая. А весь вагон в это время молчит как могила. Как будто, кроме нас двоих, никто действительно ничего не слышал о воззвании регента…

Мы слушаем радио, все время с волнением ожидаем чего-то. А ничего не происходит, и это ужасает и гнетет больше, чем самые ужасные события. Гремят один за другим марши, иногда этот треск и вой прерывается, и тогда зачитывают приказ начальника генштаба. О воззвании регента теперь уже никто не вспоминает. Затем какой-то замогильный голос повторяет: «Генерал-полковник Берегфи, немедленно направляйтесь в Будапешт!» Кто же такой этот Берегфи? Кто его вызывает и зачем?

Вместе с моим другом направляюсь к одному из участников Венгерского фронта. Он ничего не знает, кроме того, что в первой половине дня прямо на улице гестаповцы ранили сына регента и арестовали его. Наверняка немцы подготовили путч, поэтому обращение регента было обнародовано в такой спешке. По плану его должны были опубликовать только в среду. Что будет теперь? Посмотрим. Может быть, армия… От нее зависит все, так как рабочие не получили никакого оружия.

Иногда звонит телефон. Кто-то сообщает, что в Городской роще собираются вооруженные нилашисты. Еще одно сообщение: то же самое наблюдается в Народной роще и Английском парке.

«Этого можно было ожидать, — успокаиваем друг друга. — Немцы так легко не позволят своему последнему союзнику стать неверным. Но погодите, вот наша армия…» Мы с надеждой произносим эту последнюю фразу, повторяем ее не один раз и объясняем друг другу, что, наверно, у окружения Хорти хватило ума хорошо подготовиться в военном отношении. Ведь они всегда ссылались на то, что в должный момент армия… Да и военный приказ регента содержал намеки на какие-то распоряжения. Словом, они, наверно, подготовили переворот! Наверняка подготовили.

Все это мы объясняем друг другу и, чем больше повторяем, тем меньше верим собственным аргументам. Наши господствующие классы за 25 лет не сделали ничего, что служило бы интересам нации. Неужели именно сейчас они способны сделать это?!

Наступил вечер, за окном смолк гул улицы, город погрузился во мрак. По радио упрямо громыхают медные трубы оркестра, разнося по-немецки твердые, рваные звуки марша. Внезапно передача прерывается, и торжествующим голосом диктор объявляет: «Сейчас мы зачитаем военный приказ Ференца Салаши…»

В квартире, расположенной над нами, начинают кричать, прыгать, плясать так, что на нас сыплется штукатурка с потолка. А из громкоговорителя льются высокомерные фразы, выдающие преступное недомыслие и циничное предательство родины. Наверху над нами после каждого предложения беснуются все сильнее. Чем больше глупости, лжи и злобы в каждой фразе, тем больше разгорается торжество и веселье наверху. Кто же они, эти люди? Впрочем, все равно. Мы сидим у радио побледневшие, безмолвные, избегая смотреть друг на друга. Господи, да все это можно было предвидеть заранее!..

Стены как будто раздвинулись, и перед нами встал весь дом, весь город. Одни задыхаются от бессильного гнева, другие орут от восторга, беснуются, как у нас наверху…

Тихими обезлюдевшими темными улицами я пробираюсь домой. На улицах всюду стоят вооруженные немецкие патрули. Везде царит устрашающая тишина. Может быть, она такая же, как в любое другое время, но сейчас я за этой тишиной чувствую притаившуюся смерть, разрушение. Если бы звучали выстрелы, стрекотали автоматы и пулеметы, бухали орудия, это был бы знак жизни. Иногда откуда-то с юго-востока, видимо из района Кечкемета, осенний ветер доносит неясный гул. И это, наверно, единственный обнадеживающий сигнал в этот полный ужасных предчувствий вечер…

Утром все-таки раздался грохот орудийных выстрелов, застучали автоматы, то тут, то там зазвучали винтовочные выстрелы. Что-то все-таки произошло? Телефон молчит, нет передач по радио. Предрассветный туман клубится в воздухе. Отсюда, с вершины Холма роз, весь город представляется огромным молочного цвета облаком. Сейчас вот прогремел орудийный выстрел со стороны Крепостной горы, затем с востока, и одновременно разносится слышный на километр скрежет и лязг танковых гусениц. Кто стреляет и в кого?

Рано утром я поднимаю всю семью, начинаем укладывать вещи. В чемодан только самую необходимую одежду — и пошли. Всего несколько дней назад в предчувствии надежд на перемены мы приехали сюда после скитаний в провинции, а сейчас приходится уезжать опять.

Люди идут на работу, как обычно, словно ничего не произошло. Даже бранятся из-за того, что не ходят трамваи и перекрыты мосты. Раздающиеся временами выстрелы не вызывают у них особых эмоций.

Что будет с ними, если они вовремя не придут в учреждение, на завод? Их скорее волнует именно это, а не те крупные события, которые происходят вокруг…

Я вспоминаю незабываемый очерк Ильи Эренбурга о Венском восстании. В то время как вооруженные рабочие на улицах из-за углов и импровизированных баррикад стреляли последними патронами в палачей Дольфуса, рядом сотни, тысячи равнодушных спешили на заводы и фабрики, спешили, чтобы не опоздать, чтобы не потерять из заработка ни одного пфеннига.

Мост охраняют немецкие солдаты, но вскоре появляются и венгерские солдаты, офицеры, унтер-офицеры, рядовые — все с нилашистской повязкой на рукаве. Потом приходят полицейские и жандармы, также с нилашистской повязкой на рукаве. Позже прибывают студенты с ружьем за спиной и нилашистской повязкой на рукаве. Еще через некоторое время приезжают грузовики, набитые стреляющими и орущими допризывниками. У всех на шапках череп, на рукавах нилашистская повязка.

Высокопоставленные венгерские офицеры разъезжают на автомашинах с нилашистским флагом. Проходит маршем колонна солдат — все с нилашистской повязкой.

Солдаты, полицейские, жандармы, допризывники, студенты, одетые в зеленые форменные рубашки рабочие — все с нилашистским знаком. Но кто это стреляет и в кого? Неужели опять группа честных и сознательных рабочих проливает свою кровь ради блага десятков и сотен тысяч равнодушно, а то и враждебно настроенных собратьев?

Раскаты пушек и перестрелка временами умолкают, потом раздаются вновь. К полудню все полностью прекращается. Мост снова открыт для движения. Жизнь в городе принимает прежний вид, и как будто ничего и не произошло — вот только нилашистские повязки мелькают всюду. Они у солдат, полицейских, жандармов, кондукторов и даже у почтальонов. Наступившую тишину нарушают лишь громыхающие грузовики с подростками, орущими песни, стреляющими в воздух, призывающими к еврейским погромам. На шапках у них изображение черепа. На стенах домов красуются плакаты с приказом Салаши. Его текст несется из громкоговорителей, призывая всех приступить к работе.

Очевидно, закончилось… Взятие власти сторонниками Салаши прошло гладко. Пожалуй, более гладко, чем он сам или же немцы полагали. Будапешт, значит, снова выдержал экзамен. Это еще трагичнее, чем 19 марта.

Стою в городском круговороте с женой и двумя маленькими детьми. Куда же теперь, в какую сторону, к кому?

Я боюсь воздушных налетов: всякий раз, когда нужно спускаться в подвал, меня преследует навязчивая картина того, как на нас обрушивается дом и мы гибнем в страшных муках. Сейчас же мне до боли хочется, чтобы прозвучали сирены и прилетели сюда тысячи самолетов и сбросили бомбы, обрушили огонь, чтобы уничтожить, стереть с лица земли всю заразу, которая только еще начинает распространяться. Гада нужно уничтожить в зародыше! Сейчас не до логических рассуждений наподобие того, что «невиновных больше, чем преступников», сейчас не до всем известных тезисов вроде того, что «народ ни при чем», сейчас заявляют о своем праве на существование стыд, гнев и горечь. Долой этот разбойничий порядок! Прилетайте, самолеты, падайте, бомбы, бушуй, море огня! Никаких оправданий тем, кто помог этой сатанинской банде!


15 октября, собственно говоря, путч совершили не гитлеровцы и не салашисты. Это попытались сделать сами хортисты. Это странно звучит, но это так. Пожалуй, впервые в истории Венгрии группа, стоявшая у власти, сама совершила путч. Но, как показали события, это вовсе не было каким-то чудом. Хорти и его сторонники сохраняли лишь видимую власть. Настоящими же хозяевами страны были гитлеровцы и их приспешники. Даже те небольшие остатки национальной независимости и свободы, о которых регент в своих воззваниях говорил как о неприкосновенном сокровище, были уже давно потеряны. Потеряны, поскольку жили лишь в сердцах немногих. У большей части населения вместо них появились равнодушие, лакейская покорность, глупость и злоба.

Иначе, как могло случиться, что армия, жандармерия, приведенные в свое время к присяге, столь легко ее нарушили и покинули в беде тех, кому они присягали? Безразлично, было ли это сделано из трусости и боязни противоречить новому главнокомандующему или же из-за слепой веры в Салаши. Может быть, приказы прежнего руководства выполнялись только из чувства долга, а вернее всего, из трусости. Во всяком случае, вряд ли какой-нибудь другой строй мог потерпеть крах таким образом. Не только армия не откликнулась на призыв своего верховного главнокомандующего, но даже созданные для поддержки режима различные легальные, полулегальные и секретные организации не стали на сторону своего вождя.

Нет нужды перечислять здесь все созданные на военной основе «верные регенту» общества. Режим, сторонники которого приходят к власти не в результате собственных усилий, а по головам других, который не имеет своих настоящих героев и мучеников, а лишь провозглашает ими своих слуг, неизбежно терпит крах при первом же серьезном испытании.

Такое случилось и с режимом Хорти. В 1919 году хортисты пришли к власти отнюдь не в результате собственной борьбы. Когда же нужно было бороться за сохранение власти, они проявили малодушие. Правда, была сделана робкая попытка удержать власть, но без должной решительности и серьезных намерений. И скорее всего, лишь для сохранения остатков престижа. Не удивительно поэтому, что лишь немногие откликнулись на призыв регента.

В действительности воззвание регента было отнюдь не воззванием, а только осторожным сообщением. В нем не указывался единственно правильный для нации путь. Оно лишь отразило страх руководящей группировки перед неразрешимой дилеммой.

Решение о выступлении подготовлялось в течение нескольких недель, но все время, видимо, с тайной надеждой, что удастся избежать его и особенно сопутствующих ему борьбы и риска. Именно по этой причине рабочим не давали в руки оружие, именно поэтому правители хотели все решить «между собой». Удивительно, что у хортистов все-таки хватило храбрости ворваться в здание радиокомитета и зачитать перед микрофоном воззвание регента. Однако этой порожденной безысходностью положения храбрости уже не хватило на то, чтобы после прочтения воззвания вывести из строя радиостанцию, так как нилашисты знали, что из этой же студии через несколько часов прозвучит приказ Салаши.

15 октября хортисты поистине выбились из предначертанной им историей роли, но после короткой интермедии было восстановлено их обычное состояние. Регент после гибели своей личной охраны отдал себя во власть гитлеровцев и подписал предложенный ему документ об отречении. Бывшего верховного главнокомандующего и вождя в течение нескольких часов поносили по радио. Таков был позорный конец его контрреволюционного режима.

Несомненно, что в это время уже большая часть армии считала войну безнадежной, такого же мнения придерживалась и значительная часть государственного бюрократического аппарата. И все же было очень мало людей, которые не присягнули Салаши. Тем, кто перешел на службу к Салаши, по душе пришлась и его игра в конституционность, и известие об отречении регента, и разговоры о «правовой преемственности». Все это послужило им своеобразным мостиком, по которому они ловко перешли через узкую пропасть.

15 октября провалилась не только попытка добиться прекращения огня. Этот день стал днем падения существовавшего 25 лет контрреволюционного строя, более того, он стал днем падения тысячелетнего венгерского феодализма.

Впоследствии, несомненно, будут обнародованы секретные бумаги, различные неопубликованные документы, которые и расскажут обо всех секретах закулисной игры 15 октября. Некоторые лица напишут мемуары, выступят с признаниями, а кто участвовал в круговороте тех событий, расскажет о том, что и как произошло. Многие впоследствии будут исследовать вопрос об ответственности, прольется свет на роль многих людей, а потом, естественно, последуют заключения: если бы, мол, этот тогда-то сделал то-то или не сделал того-то… Это будет впоследствии. А когда стоишь среди развалин опустошенного города, всякие «если бы» и «кабы» кажутся фальшивыми.

То, что произошло в жизни несчастной страны после 15 октября, было уже процессом распространения заразы, исходящей от разлагающегося трупа.


Ночью 15 октября нилашисты ворвались в дом по улице Непсинхаз, помеченный желтой звездой, из которого якобы стреляли в немецкого солдата, и уничтожили всех жителей этого дома. После этого провели облаву по всему району и обыскали все еврейские квартиры. Участвовали в операции штурмовики нилашистской партии, полицейские-нилашисты, хулиганы с площади Телеки, недавние уголовники, сопляки из легиона «Мертвая голова» и им подобные.

Грабеж называли обыском. Людей уводили во двор находившейся поблизости казармы пожарников и там расстреливали. В дальнейшем нилашисты начали стрелять в людей прямо на площади Телеки, среди многочисленных лавок и на улицах.

Кровь лилась, как в Варфоломеевскую ночь. Но ведь чем-то необходимо было оправдать это кровопролитие! «Они прятали оружие! Они стреляли!» — звучали обвинения.

Озверевшие от запаха крови и безнаказанного разбоя, вооруженные нилашисты и молодчики с эмблемой черепа на шапках носились на грузовиках по городу, стреляя по сторонам: они искали новые «очаги сопротивления». Но Салаши приказал им вернуться в казармы. «Верные нации» офицеры требовали, чтобы «предавший родину регент» был расстрелян. Еще день-два маршировали под бой барабанов подразделения молодчиков, после чего эти бандитские отряды были распущены. Евреям снова разрешили выходить на улицу. Словом, салашисты попытались сделать вид, что они во всем соблюдают законность, что-де никаких бесчинств не было, все делалось на законных основаниях.

А между тем с юго-востока все явственнее слышался гром пушек, а по ночам на горизонте, как далекие молнии — предвестницы приближающейся бури, уже видны были багряные блики бушующего огня. «Усилить борьбу против большевизма!» — и пропаганда изрыгала потоки несусветной лжи. Плакаты, листовки, радио, газеты взвинчивали общественное настроение. И это давало свои результаты. Вновь возросло число тех, кто хотел во что бы то ни стало победить. Хорти ругали точно так же, как после 19 марта ругали Каллаи. Говорили, что, если бы он не саботировал тотальную мобилизацию нации, русские не дошли бы до Карпат! Ну ничего! Мы еще им покажем! Салаши и его сторонники приказали полностью очистить от войск Кечкемет, Надькереш, Лайошмиже и другие города и села, находившиеся в районе между Дунаем и Тисой, чтобы гитлеровцы могли применить новое загадочное чудо-оружие, разрекламированное фашистской пропагандой.

Берегфи — теперь мы уже знали, зачем его в тот вечер призывали по радио, — на скорую руку подписал приказ о тотальной мобилизации. Конечно, вскоре выяснилось, что организовать призыв в армию в таких огромных масштабах невозможно. Приказ отменили.

Вообще салашисты в первые недели любой приказ оглашали дважды: первый раз — когда он появлялся на свет, второй раз — когда его отменяли.

Опять вспомнили про евреев. Целый городской квартал Будапешта превратили в гетто — гнездо нищеты, голодной смерти и эпидемий. Нилашистские газеты с гордостью сообщали о крупном успехе Хунгаристского государства: сделано то, что предательский режим Хорти считал невозможным, — создано будапештское гетто!..

Других «успехов» пока не было. В первые дни ноября фронт приблизился непосредственно к Пешту. Первоначальный политический успех, складывавшийся из поддержки крайне правых групп и различных нилашистских и полунилашистских фракций, а также симпатий довольно-таки значительных слоев среднего класса и мелкой буржуазии, за пару недель растаял. Те, кто в отчаянии слушал воззвание регента и как спасителя нации приветствовал Салаши, увидев, что не произошло ожидаемого поворота событий и нет никаких признаков того, что военная обстановка коренным образом меняется, вскоре стушевались. Они, естественно, не выступили ни против гитлеровцев, ни против нилашистов, а героическому сопротивлению предпочли (как более безопасное) бегство в Задунайский край.

Нилашисты, не располагая серьезной поддержкой в массах, превратились в террористическую организацию. В верхах Салаши и его правительство еще пытались вести игру в политику, дипломатию, в парламент, а внизу уже вовсю бушевал нилашистский террор.

Если бы историки попытались двухмесячное господство нилашистов расчленить на исторические периоды, то ноябрь, несомненно, нужно было бы назвать периодом коррупции и разбоев. Декабрь и первая половина января вплоть до освобождения были периодом убийств; этот период включал два этапа — организованных и анархических убийств… Но пока речь идет только о ноябре. Число нилашистских штурмовиков резко возросло: вооруженные отряды хунгаристов превратились в сборище люмпен-элементов, всякого рода отбросов уголовного мира. И хотя пушки грохотали уже под Будапештом, эти «славные» отряды предпочли широко пропагандируемой фронтовой героике «укрепление внутреннего фронта», что означало грабежи и мародерство.

Все происходившее в те недели было не чем иным, как диктатурой организованных преступников. Воронье торопилось завершить дележ добычи над начавшим разлагаться трупом издохшего режима…


События тех дней снова и снова со всей серьезностью и безотрадностью, свидетельствовали о развращенности, растерянности и беспомощности венгерского общества, о том страшном опустошении, которое произошло за минувшие двадцать пять лет в духовной жизни венгерского народа.

Я уже писал выше, что попытки Салаши представить пришедшую к власти клику как истинных руководителей страны потерпели явную неудачу. Хмель первых дней у тех, кто не был нилашистом, но был настроен прогермански и готов был заключить союз против победоносной Красной Армии хоть с самим чертом, вскоре улетучился. Правда, нилашистская пропаганда сделала все, чтобы описанием «большевистских зверств», превзошедшим в своей фантазии сочинения низкопробных бульварных писак, оживить и подстегнуть боевой дух населения. Но теперь уже не действовали никакие пропагандистские инъекции. Сопровождаемая все усиливавшимся громом пушек, нилашистская пропаганда рождала не мужество и стойкость, не готовность сражаться, а лишь ноющее чувство страха, летаргию.

Воззвание от 15 октября хотя и не привело к переориентации армии, но все же повлекло некоторое разложение в армейских кругах. Уже в первые часы, последовавшие после воззвания, разбежались целые воинские части. Даже после приказа Салаши число дезертиров продолжало расти. После того как был отменен приказ о массовой мобилизации, Берегфи и его сторонники попытались пополнить ряды армии за счет добровольцев, но, несмотря ни на что, число тех, кто не подчинялся приказу, росло день ото дня. Салашисты пытались предотвратить распад армии обещаниями прощения и амнистии тем, кто вернется в свою часть, а затем был подписан драконовский приказ о борьбе с дезертирами — смерть грозила даже их семьям. Находились, правда, и такие, кого угрозы, скорее всего страх, удержали от дезертирства. Однако становилось все очевиднее, что остановить Красную Армию невозможно, и по мере того, как число приказов о призыве в армию увеличивалось, число дезертиров и лиц, избегавших призыва, росло.

Возникло чуть ли не серийное производство фальшивых документов, свидетельств о непригодности к военной службе, фальшивых солдатских книжек, чистых бланков приказов, отпускных свидетельств. Во время облав сотнями задерживали тех, кто, даже не имея документов, предпочел бегство, связанное с риском быть расстрелянным, бессмысленной войне. По улицам разгуливали тысячи людей, в карманах которых были целые коллекции фальшивых документов. Каждый третий человек был работником военного предприятия с правом брони или дружинником противовоздушной обороны. Число мясников, пекарей, бакалейщиков — они не подлежали призыву — настолько увеличилось, что казалось, будто в городе не осталось людей с другими профессиями.

В конце ноября нилашисты попытались организовать добровольную эвакуацию населения Будапешта. Незавидная судьба постигла воззвание нилашистов, в котором они пытались уговорить население столицы покинуть город и переселиться за Дунай. Были районы, в которых никто не отозвался на воззвание, в других же в списки добровольных переселенцев внесли свои имена не более двадцати — тридцати человек. Добрая часть представителей состоятельных слоев и без воззвания покинула город. На запад двигались колонны автомобилей с имуществом нилашистов и правых руководителей, но простой народ, даже если он и верил официальной пропаганде и боялся прихода русских, с места не трогался.

Пассивное сопротивление, таким образом, принимало большие размеры; на активное же сопротивление, которое могло стать единственным спасением от ужасов и лишних жертв, очень мало кто был готов. Лишь немногие верили в победу, в возможность отражения наступления Красной Армии. Имели место иллюзии другого рода: «Будапешт будет открытым городом!», «Немцы не будут удерживать Будапешт!», «В конце концов, мы только союзники Германии, которая даже по политическим мотивам не посмеет поставить под угрозу уничтожения полуторамиллионный город!». Многие верили столь наивным заверениям.

Несбыточные иллюзии и тщетные надежды, как правило, появляются тогда, когда не хватает смелости, чтобы действовать. Малодушие является обычной почвой для подобных настроений. Кто боится страданий, но боится и жертв, могущих предотвратить или уменьшить эти страдания, тот ударяется в пессимизм. Большинство населения Будапешта боялось судьбы Сталинграда, но в то же время не верило в то, что гитлеровцы устроят здесь решающую битву, пытаясь изменить ход войны. Каждый понимал (об этом предупреждали грохочущие поблизости пушки), что теперь речь идет о сохранении самой жизни. Но так как за жизнь нужно было сражаться, то большинство предпочло забыть, отмахнуться от сталинградского примера и слепо поверить в иллюзию: немцы не будут удерживать Будапешт!

Так что наряду с массовым дезертирством из армии очень много было таких, кто подчинился приказам и пришел на призывной пункт, и только некоторые из числа скрывающихся ушли в партизаны. На призыв о добровольном переселении откликнулись немногие, но когда правительство стало планомерно эвакуировать в Задунайский край и Германию целый ряд учреждений, предприятий и институтов, то лишь немногие посмели не подчиниться такому приказу. Если и было какое-то сопротивление, то в основном со стороны рабочих промышленных предприятий.


После прихода к власти салашистов Венгерский фронт был преобразован в Венгерский национальный фронт независимости. К трем демократическим партиям, входившим в Венгерский фронт ранее, присоединилась Национально-крестьянская партия, отдельные члены которой и до этого принимали участие в организации внутреннего сопротивления. Венгерский национальный фронт независимости сделал выводы из событий 15 октября. До этих событий своей главной задачей фронт считал политическую подготовку выхода страны из войны, заключение соглашения о прекращении огня; теперь же первоочередной задачей была признана организация вооруженного восстания, мобилизация масс, и в первую очередь рабочего класса. Переворот 15 октября окончательно рассеял иллюзии у отдельных руководителей фронта и не в последнюю очередь способствовал пониманию того, что никакие переговоры и соглашения с политическими и военными руководителями не могут привести к серьезным результатам без организованной поддержки масс.

В изменившейся обстановке возможностей для ведения таких переговоров осталось не так уж много. Правильнее будет сказать, что после 15 октября стали возможны переговоры в другой плоскости. Политическое руководство в стране находилось в руках салашистов, то есть через них оно полностью сосредоточилось в руках гитлеровцев. На более низких постах, особенно в рядах чиновничьей бюрократии, было немало людей, которые хотя и присягнули Салаши, но в действительности оставались сторонниками Хорти. Видя неотвратимый конец, они, чтобы спасти собственную жизнь, были готовы к более смелым поступкам, чем до 15 октября. С их помощью можно было попытаться организовать прежде всего саботаж различных распоряжений, затормозить ход тотальной мобилизации, воспрепятствовать демонтажу заводов и фабрик, предотвратить грабежи в столице и еще не освобожденных районах страны, спасти рабочих от преследований и арестов. Эти попытки дали кое-какие результаты.

То, что под рождество кольцо замкнулось не вокруг совершенно пустого, эвакуированного Будапешта, частично и явилось результатом таких попыток.

В армии же сложилась обстановка, в результате которой большая часть кадровых офицеров заклеймила воззвание регента как постыдное предательство, в то время как меньшая часть была настроена несколько иначе: она стыдилась той трусливости, с которой венгерская армия уже второй раз в течение полугодия спасовала перед гитлеровцами. И так как эти люди оценивали события с военной точки зрения, они уже распрощались с иллюзиями: они знали, чем грозит каждый новый день войны, если ее не прекратить. Так что и среди высшего офицерства находились такие, кто, чтобы смыть позор 15 октября, был готов взяться за организацию вооруженной борьбы.

Руководители Венгерского национального фронта независимости, однако, не забывали уроков недавнего прошлого. Они начали организовывать партизанские группы и, пользуясь своими связями с солдатами и офицерами армии, доставали для этих групп оружие. В то же время они внимательно следили за изменявшейся обстановкой, предостерегали от возможных серьезных ошибок.

«Наибольшей опасностью, — писал в те дни нелегальный орган Коммунистической партии Венгрии газета «Сабад неп», — является прежде всего то, что значительные слои общества, особенно интеллигенция и офицерство, организацию вооруженной борьбы и расширение ее до масштабов всеобщей смешивают и отождествляют с организацией вооруженного путча. Они представляют себе дело так, что достаточно-де будет нажать кнопку — и по единому сигналу во всей стране в один и тот же момент вспыхнет восстание, поскольку необходимые для этого силы заранее втайне подготовлены, роли и боевые задачи точно и планомерно распределены, а все отряды предварительно вооружены.

Этот путь неприемлем, он в корне неправилен. Неправилен, поскольку основная ставка делается не на испытанные в боях силы, а только на условные силы; неправилен этот путь еще и потому, что трудно себе представить, чтобы тайное вооружение многотысячной массы народа, организация сопротивления на основе заговора ее не были бы своевременно обнаружены полицией. Всякий путч и заговор, таким образом, уже в принципе несет в себе свой смертный приговор и может привести лишь к напрасным жертвам.

Освободительная вооруженная борьба венгерского народа примет всеобщий характер не за счет организации путчей и заговоров, а в результате ежедневных вооруженных выступлений народных масс, сведенных в небольшие боевые группы.

Пассивное сопротивление приняло общенациональный характер. Пора переходить к следующему этапу! Пусть разгорится во всех ячейках общества — на предприятиях, в казармах, на фронте и в тылу, в городах и селах — активное сопротивление. Вставайте на путь организации боевых партизанских групп! Организуйте забастовки и небольшие боевые выступления! Через партизанскую борьбу — вперед к всеобщей национально-освободительной борьбе!»

Мелкие вооруженные выступления в ноябре и начале декабря действительно участились, особенно в столице и ее окрестностях. Были совершены нападения на колонны немецких военных автомашин и танков. В течение нескольких дней перед гостиницей «Астория», на Бульварном кольце, на улице Алкотмань, перед гостиницей «Вена», на бульваре Музеум, на улице Юллёи, в Обуде, Уйпеште, Ракошпалоте и у поселка Мария-Валерия в воздух взлетали гитлеровские грузовики, перевозившие боеприпасы и солдат. В окрестностях Пештуй и у Келенфёльда были взорваны железнодорожные пути. В конце ноября у чепельского железнодорожного моста партизанские группы одновременно в восемнадцати местах подорвали железнодорожное полотно. В Обуде несколько раз взрывали линию электропередачи.

Одно за другим следовали нападения на нилашистские центры, особенно в пригороде, был произведен взрыв и в нилашистском «Доме верности». Партизаны Уйпешта, пока у них не было оружия, употребляли самодельные палицы: к концу железной палки приваривали тяжелый железный набалдашник. У убитых нилашистов отбирали оружие: так появились у партизан первые винтовки. Один из отрядов подрывников произвел взрыв в городском театре во время торжественного собрания нилашистов. Был взорван также и книжный магазин нилашистов на улице Лайоша Кошута.

Все эти выступления можно было бы считать действительно успешными, если бы вслед за ними разгорелось массовое вооруженное сопротивление.

Группа здравомыслящих венгерских офицеров приступила к организации вооруженного восстания в армейских кругах, но в их среду проник предатель. 22 ноября вечером жандармский капитан нилашист Радо с двадцатью сыщиками ворвался в квартиру Вильмоша Тарчаи, отставного капитана генерального штаба, и по телефону от его имени обманом вызвал туда руководителей групп Сопротивления — офицеров и гражданских. В это же время вновь арестовали Эндре Байчи-Жилински, который был освобожден из заключения в день, когда регент обратился к стране со своим воззванием. Со времени своего освобождения Байчи-Жилински занимался организацией внутреннего сопротивления.

В течение двенадцати дней подряд нилашистские жандармы допрашивали арестованных, применяя зверские пытки. Из камеры пыток их доставили в чрезвычайный военный трибунал. Шесть руководителей были приговорены к смертной казни, но пересматривавший приговоры министр всеобщей мобилизации Эмиль Коварц троих помиловал. Смертные приговоры, вынесенные Яношу Кишу, полковнику Ене Надю и капитану Вильмошу Тарчаи, были приведены в исполнение.

Байчи-Жилински тогда еще не был приговорен. С ним разыграли комедию, так как он был депутатом Национального собрания: сначала его нужно было лишить депутатской неприкосновенности. А для этого Байчи-Жилинского из Будапешта перевезли в Шопронкёхид. Перед отправкой он еще смог переговорить с женой. Он сказал ей: «Перед будущими поколениями совесть моя чиста. С жизнью я уже рассчитался. Да и нет у меня желания жить после казни моих боевых товарищей, мужественных и стойких».

Нилашистские палачи приговорили его к смертной казни и 24 декабря, когда войска Красной Армии полностью окружили Будапешт, казнили во дворе тюрьмы в Шопронкёхиде.

На пештской стороне линия фронта в течение нескольких недель неподвижно застыла на подступах к столице. Изрядно испугавшись в начале ноября, нилашисты вновь приободрились, однако, когда советские войска форсировали Дунай южнее Будапешта и, описав огромную дугу, двинулись на север, чтобы окружить столицу, среди нилашистов вспыхнула паника. Их руководители, неоднократно твердившие, что ни в коем случае не покинут столицы, без лишнего шума переместили свои резиденции в Западную Венгрию. Началась эвакуация правительственных учреждений. В спешном порядке проводились демонтаж и эвакуация заводов и фабрик, в армию срочно призвали рабочих, имевших до этого броню. Государственные ценности увозили на запад, десятки тысяч людей перекочевывали в Задунайский край, а потом в Германию. Все будапештские мосты были заминированы, вдоль набережной Дуная возводились противотанковые укрепления, оборудовались артиллерийские позиции, устанавливались проволочные заграждения, минные поля. Все крупные промышленные предприятия были заминированы. Ждали только сигнала для их взрыва, а жители Пешта все еще подбадривали себя тем, что немцы-де не будут оборонять Будапешт и сдадут его без боя.

Кто оказался посмелей, тот не подчинился приказу и не явился на призывной пункт, но серьезного сопротивления гитлеровцам оказано не было, хотя те уже начали сплошную эвакуацию городов и сел, находившихся по соседству с Пештом. Под угрозой расстрела население Юлли, Шорокшара, Дунахараста и других местечек должно было в считанные часы покинуть свои дома. По шорокшарскому и крепешскому шоссе с утра до ночи в течение нескольких дней двигался сплошной поток людей, изгнанных из своих домов. Многие из них толкали впереди себя самодельные тележки или детские коляски, нагруженные кое-какими вещами, поверх которых сидели маленькие дети.

И снова пример показал рабочий класс.

4 декабря утром на здании управы в Чепеле было вывешено объявление, требовавшее, чтобы рабочие всех чепельских заводов собрались в указанном месте вместе с родственниками для эвакуации в Комаром. Чепельцы несколько дней назад своими глазами видели, как гитлеровцы грабили и мародерствовали в эвакуированном Шорокшаре. Они знали, что то же самое ожидает и их дома: все, что они нажили своим трудом, будет расхищено фашистами, а им достанутся только страдания, бездомная жизнь и тяготы холодной зимы.

Рабочие сорвали объявления, толпой направились к зданию и потребовали отмены нелепого распоряжения.

Солдаты и полицейские, которые должны были разогнать толпу, встали на сторону рабочих. Тогда на грузовиках прибыли вооруженные нилашисты, но большая часть их даже не посмела сойти с машин. Дабы как-то успокоить рабочих, на собственной машине прибыл один из нилашистских вождей, но ему даже слова не дали произнести, забросали его камнями. Толпа немедленно освободила восьмерых рабочих, которые были арестованы нилашистами. Несколько жителей поселка подчинились было приказу об эвакуации, но все их вещи разбросали, а повозки перевернули.

Демонстрации продолжались и на второй, и на третий день. На сторону бастовавших перешли два ответственных чиновника управы. Нилашисты арестовали обоих. Народ стал требовать их освобождения. Вскоре разнеслась весть о том, что в Королевском лесу венгерские солдаты раздают оружие рабочим, а гитлеровцы отменили приказ об эвакуации.

Весть о чепельских событиях, хотя газеты о них молчали, приобрела широкую огласку и явилась примером для жителей других районов столицы, которые тоже отказались выполнить гитлеровский приказ об эвакуации.

Нилашисты чувствовали, что массы все больше и больше отворачиваются от них. Предчувствие конца они пытались утопить в оргиях и садистском угаре. Нилашистские центры, где проводилось все больше допросов, превратились в центры разврата и насилия.

Жандармские сыщики и подразделения нилашистского и фашистского гестапо преследовали группы Сопротивления. В «Доме верности», в Королевской крепости и других местах полным ходом шли заседания трибунала по привлечению к ответственности лиц, занимающихся «антинациональной» деятельностью. Для членов трибунала было вовсе не важно, совершил ли на самом деле арестованный то, что они квалифицировали как преступление. Они арестовывали известных политиков, общественных деятелей, которые не разделяли нилашистских взглядов. И как только стало ясно, что Будапешт вот-вот будет окружен советскими войсками, всех политических заключенных вывезли в Задунайский край.

В один из декабрьских дней рано утром ко мне заявился один из студентов колледжа Дьёрфи с разбитым лицом, серьезными ранами на голове и обеих руках. Я знал, что месяца два назад он был задержан гестапо, и вот теперь он все же стоит предо мной и даже чуть улыбается.

Студент рассказал мне, что он убежал из эшелона заключенных вместе с несколькими товарищами. Когда проехали Келенфёльд, они вырвали из стенки вагона несколько досок и выпрыгнули в темную ночь. Часовые обнаружили побег и открыли по ним огонь. Он не знал, что случилось с остальными. Его, во всяком случае, пули не задели, только вот ушибы получил, когда упал на землю. Всю ночь бродил, а теперь вот пришел ко мне, чтобы установить связь с какой-нибудь партизанской группой… С улицы доносился грохот пушек стоявшего около самой столицы фронта, иногда с треском разрывался снаряд. Вот взвыли сирены, и сразу же затараторили батареи ПВО, а этот парень, только что вырвавшись из объятий смерти, ищет связь, чтобы вновь включиться в борьбу. Было что-то обнадеживающее в том, что он появился здесь, и на какой-то момент я поверил, что все же найдется у венгров сила, которая хоть в последний момент, но сможет изменить судьбу целого народа.


Рождественский вечер в чужой квартире. Сжимаясь в комок, слушаем хлопанье разрывающихся мин и грохот снарядов. Прикидываем, куда же, на какую улицу только что упал снаряд, от взрыва которого чуть не вылетели стекла в наших окнах. Очевидно, ко всему можно привыкнуть, даже к игре со смертью. Я сидел бы более спокойно, если бы рядом со мной не было двух ребятишек. Они играли на полу в свои игрушки. При каждом сильном взрыве они вздрагивали и смотрели на меня: им казалось, если я рядом, то ничего страшного с ними не случится, Я видел это на их лицах, и от сознания ответственности становилось тяжело на сердце.

Вдруг один знакомый принес весть, что русские окружили Будапешт! Со стороны Буды они уже в Хьювёшвельде. Потом другой приятель сообщил то же самое. Артиллерийская канонада, во всяком случае, слышалась все ближе и ближе, а разрывы на улицах становились все чаще. Словом, началось…

Меня охватывает какое-то пьянящее чувство. Разумом я понимаю, что ведь еще ничто не кончено, более того, только сейчас начинается самое трудное. Раздающиеся сейчас взрывы — это лишь робкие предвестники того, что последует потом.

Всю ночь не могу заснуть, но слежу не за взрывами, а слушаю непрекращающийся гул машин на улице под нашими окнами. По-видимому, отступают в Буду…

Подходит к концу второй день рождества, гитлеровское отступление продолжается. Возможно, что они все же не собираются оборонять Будапешт и где-нибудь там, в Буде, готовятся к прорыву кольца окружения. В то же время по направлению к мостам двигаются только конные повозки: ни танки, ни пушки, ни грузовики за ними не следуют. В общем довольно тихо.

Число мертвых на улицах увеличивается. Нилашисты продолжают бесчинствовать — они ревностно выполняют приказ расстреливать на месте скрывающихся и подозрительных лиц, дезертиров, евреев и, конечно, разных левых. Улицы и площади стали местом казней.

Однажды утром воздушной волной меня сбросило с кровати. В окнах не осталось ни одного целого стекла. Оказалось, что гитлеровские фашисты взорвали чепельский железнодорожный мост. Минометный и артиллерийский огонь участился. Может быть, начался штурм города? Ничего не поделаешь — теперь нужно переселяться в подвал, в сырую, грязную, полную крыс нору, сидеть взаперти с сотней других людей. До сих пор я соприкасался в основном с людьми вроде меня — с ними у меня были общие мысли и надежды. Сюда же набилась черт знает какая публика — каждую минуту один хватает другого за горло, отвоевывая себе лучшее, более безопасное место. Так дерутся звери, запертые в клетке.

С удивлением обнаруживаю, что есть еще такие, кто упорно верит в победу гитлеровцев (в основном это состоятельные люди и торговцы, которые поднялись на гребне волны военной конъюнктуры). Они никак не хотят понять, что советские войска действительно окружили город, а если с трудом и сознают это, то все еще надеются на приближение деблокирующих немецких армий. В подвале самое громкое слово принадлежит им, большинство же молча поддакивает, тем более что издан приказ, согласно которому виновных в «малодушных заявлениях» надлежит истреблять на месте.

Один за другим появляются приказы о призыве в армию. Если бы все подчинились этим приказам, то в городе совсем не осталось бы мужчин. Жандармы, полиция, нилашисты устраивают на улицах бесконечные облавы: фальшивые удостоверения не внушают доверия, ведь почти каждый третий мужчина — дезертир. Нилашисты с таким усердием разыскивают скрывающихся, что обыскивают даже подвалы. Что ж, в этой последней игре нилашистов на карту поставлена их собственная жизнь. Вероятно, и они не верят в то, что дополнительные десять или двадцать тысяч солдат, которых они даже и вооружить не смогут, способны будут удержать Будапешт. Но стремление как можно больше людей втянуть в это кровавое действо и тем самым поделить ответственность с наибольшим числом его участников понятно. Жандармы же и полицейские со старательностью ищеек выискивают «преступников». Они и в самом деле верят, что те, кто не подчиняется приказам о призыве, являются преступниками. Верят и с усердием хороших сыщиков пытаются их изловить.

Трамваи уже не ходят, и пешеходы торопятся, бегут, прижимаясь к стенам домов, чтобы быть хоть немного защищенными от осколков снарядов. А здоровенные двуногие животные с металлической бляхой на груди, свидетельствующей, что ее владелец является жандармом, спокойно прогуливаются, впиваясь глазами в каждого мужчину. А ведь почти все они выходцы из крестьян! Наблюдая их в этой неприглядной роли, я вижу, что они стали безжалостными врагами народа, из которого сами вышли. С ними уже невозможно найти общий язык.

Всякий раз когда встречаюсь с ними, я боязливо проскальзываю мимо, сжимая в кармане фальшивое удостоверение. Придает смелости лишь то, что, даже поймав, сейчас они уже не смогут вывезти меня из этого полумертвого города.

Если не считать участившихся разрывов снарядов, в городе стоит тишина. Временами пролетает какой-нибудь самолет, но бомб не сбрасывает. Уже и сирены не воют. А кроме того, все население и так уже в подвалах. Но чего же ждут русские? Уже почти неделю длится это напряженное ожидание. Сейчас, именно сейчас настал последний момент для того, чтобы у нас здесь вспыхнуло восстание. Куда девались сладенькие иллюзии об «открытом городе» и наивные утверждения, что немцы не будут оборонять Будапешт?

Число трупов на улицах все увеличивается. Кто знает, падающие ли мины и артиллерийские снаряды убивают людей или нилашисты? Нилашисты во время этой временной паузы в боевых действиях все больше звереют от напряженности и ожидания, по ночам они наведываются в гетто и истребляют евреев, хотя там и без них смерть косит людей. Голод, болезни и нилашистские пули соревновались в уничтожении обитателей гетто.

В предновогоднее утро наступает конец глубокой тишине. Итак, начался штурм города. Мы в подвале. Гаснет свет, прекращается подача воды. Над нами трещит и качается весь дом: нам кажется, что отсюда мы уже не выйдем живыми. Некоторые не выдерживают ужаса, нагнетаемого темнотой и непрерывными взрывами бомб, и выбегают во двор, но рев самолетов, треск автоматов и пулеметов загоняют их назад в подвал.

Вечером, когда прекращаются налеты и бомбежки, мы поверить не можем, что живы. Весь двор в развалинах и усеян листовками. В этих листовках русские сообщают о том, что гитлеровцы подло убили советских парламентеров, которые следовали в штаб с предложением о сдаче города, дабы избежать ненужного кровопролития и сохранить Будапешт от разрушений.

Теперь мы уже чуть ли не ждем, чтобы завтра снова начался штурм города. Он и в самом деле начинается, длится целый день и продолжается на следующий.

Темноту еще можно кое-как вынести, тем более что в подвале мигает несколько керосиновых ламп, но к концу подходят наши запасы воды. Или мы умрем от жажды, или нужно где-то доставать воду. Выйти на улицу в поисках воды — почти верная смерть, но это все же лучше, чем смерть от жажды. Под свист пулеметных очередей мы (а таких набралось несколько человек) пробираемся на соседнюю улицу, где имеется колодец, и, когда счастливо возвращаемся в подвал с водой, нам кажется, что мы были где-то очень-очень далеко, на краю света.

Дни проходят словно в бреду. Мы уже почти не различаем дня и ночи. Ход времени мы чувствуем, пожалуй, только по тому, что крысы в основном почему-то ночью начинают громко пищать и прогуливаться у нас под ногами в поисках хлеба. Мы даже не знаем, стоит ли еще над нами дом, не превратился ли он в руины.

В одну из ночей приходят полицейские и у всех мужчин подряд проверяют документы. Мое фальшивое удостоверение не помогает — меня и еще нескольких человек отделяют от остальных.

Ведут нас в академию Людовика: там помещается вербовочный центр легиона хунгаристов. Так происходит вербовка: нилашисты, полицейские, жандармы хватают в подвалах сотни людей и доставляют их сюда. Нилашистские руководители и офицеры с повязкой на рукаве, распухшие от пьянства, проводят отбор доставленного «материала». Кто был солдатом или хоть как-нибудь умеет обращаться с оружием, сразу же получает винтовку и уже может идти в окопы, вырытые где-то на соседней улице. Того же, кто не умеет стрелять, на несколько часов отправляют в подвал для обучения.

Во двор академии согнано свыше двух тысяч человек. Царит страшная неразбериха. Под утро, присоединившись к одному из отправлявшихся на фронт отрядов, мне удается бежать за ворота.

На один-два дня наступает пауза в воздушных налетах, но теперь из-за нилашистских сыщиков никто не решается выходить на улицу. Никаких исключений ни для кого: все должны вступить в легион хунгаристов, воевать или строить заграждения. Пожалуй, в городе сейчас больше дезертиров, чем солдат. А хоть кто-нибудь ведет справедливую борьбу?

Таких людей немного, и действуют они не в самом городе, а на окраинах. Почти все они рабочие.

Довольно успешно действуют уйпештцы. У них мало оружия, и они почти голыми руками достают себе его. По ночам, переодевшись в военную форму, с фальшивыми документами, они группами ходят по городу. Чем попало убивают нилашистов, разоружают солдат и таким образом достают себе оружие и взрывчатку. Жители Уйпешта выводят из строя телефонные линии и тем самым нарушают связь. Гитлеровцы вынуждены будут вскоре покинуть город, но при отступлении намереваются взорвать водопроводную станцию, электростанцию, военные заводы и ряд других предприятий — партизаны срывают эти подлые намерения фашистов, в результате чего удается почти все спасти, Они бесстрашно и ловко проникают в нилашистские центры, освобождают политических заключенных.

Патриоты из Ракошпалоты пробираются к линии фронта и выводят из строя несколько фашистских батарей. Смелые акции совершают и партизаны Обуды и Кёбаньи: они спасают ряд заводов от взрыва, помогают продвижению частей Красной Армии. Саботаж осуществляется и на периферии; на улицах появляется все больше убитых нилашистов — это по ночам «работают» партизаны.

Однако все это результат героических действий немногих. В основном же население полуторамиллионного города в страхе и трепете забилось в подвалы.

Зенитные пушки ухают почти без перерыва. Вслед за взрывами зажигательных бомб вспыхивают пожары, огненные языки причудливой формы лижут небосвод, а над пожарами поднимаются клубы дыма от пальбы зениток. Но ни один снаряд в цель не попадает. Разве это противовоздушная оборона? Зенитные батареи — только приманка для самолетов, которые обстреливают и бомбят их. По ночам гитлеровцы перемещают зенитки на новые огневые позиции. Жители подвалов ругаются на чем свет стоит: завтра их район привлечет к себе внимание летчиков. И действительно, рано утром в небе появляются самолеты. Они делают два-три круга, обнаруживают гитлеровские батареи и начинают бомбить их.

Под землей в подвалах копошатся люди, из-за каждого пустяка громко ругаются между собой. Нервы у всех взвинчены до предела. Подвалы набиты битком. Люди сидят чуть ли не друг на друге. Здесь же играют в карты, спорят и слушают рассказы вновь прибывших. Говорят, что фронт проходит в нескольких кварталах отсюда и, возможно, через день-два удастся «проскочить». Состав слушателей смешанный, есть в их числе и фашисты, и нилашисты. Кто-то из последних опровергает утверждение пришедшего и кричит, чтобы тот не распространял панических слухов, что паникеров надо расстреливать. Другие слушатели вступаются за рассказчика. Спор разгорается. Разбушевавшиеся страсти приводят к ссоре. Каждая из спорящих сторон имеет своих сторонников. Ссора заканчивается взаимными угрозами.

В одну из ночей снова приходят полицейские и поднимают мужчин. Нас выгоняют на улицу расчищать дорогу от развалин. Нехотя поднимаемся. Мы еще не начали работу, как кто-то распространяет слухи, что приближаются наши «спасители», имея в виду гитлеровцев, которые утром пройдут по этой дороге.

Нилашистски настроенная публика сразу веселеет. Я тоже потихоньку радуюсь, но по другой причине. Я хорошо понимаю, к чему такая спешная расчистка, и жду своих спасителей — солдат Красной Армии.

Нилашисты все чаще устраивают облавы по подвалам. На что они надеются?

Кто-то из только что пришедших рассказывает, что нилашисты заставили воевать даже пятнадцатилетнего мальчугана, дали ему в руки винтовку и оставили одного на углу улицы. Мальчишка случайно спустил курок, и отдачей больно ударило маленького новобранца в плечо. Тот испугался, побежал домой и заявил матери, что на фронт больше не пойдет.

В последние дни штурма города мины падают совсем рядом с нашим домом.

По ночам на выходе из подвала я слышу звуки из громкоговорителя, раздается русская речь: это работает военная радиостанция русских. Я впервые по-настоящему чувствую, что наступает конец всем нашим испытаниям. Радостно слушаю доносящиеся издали голоса и считаю, сколько же еще часов осталось сидеть здесь, в подвале. Неожиданно обнаруживаю, что шум боя переместился куда-то в сторону, а это значит, что через несколько часов мы уже будем свободны.

И вот появилась армия-освободительница. Настал момент, о котором столько мечтали! Со слезами радости прижимаю к себе первых советских солдат. Вот они, эти люди, преодолевшие многие тысячи километров, чтобы принести венгерскому народу свободу и мир.

Рядом со мной жена и ребятишки. Жена плачет и никак не может успокоиться. Ребятишки не понимают, что происходит, но, видимо, хотят понять.

Трехлетний сынишка спрашивает меня:

— Это что за дядя?

— Русский дядя, солдат, — отвечаю я ему.

— А он какой, хороший? — спрашивает сын.

— Хороший, — отвечаю я.

Ребенок, довольный, успокаивается. И мы вместе с другими простыми людьми радуемся великому событию, очевидцами которого являемся.

И теперь, 20 января, я стою здесь, на Бульварном кольце, в сердце большого полуразрушенного города, как бы высматривая в развалинах преступления прошлого.

Со стороны площади Ракоци доносятся звуки музыки. От нее веет чистотой, она вызывает благоговение. Это музыка пуританских реформатских церквей. «Верши суд, господи, над виновниками, борись с моими врагами…» Звучит старый псалом, призывая бога вершить суд.

Подхожу ближе к площади. Вижу — хоронят. Свежевырытая могила среди оборванных кустов на изрытой бомбами площади, несколько человек стоят вокруг могилы и поют. Похороны на площади Ракоци? Что ж! Весь город — сплошное кладбище. Поразительно, скорее, то, что здесь вокруг могилы стоят люди и поют. Кого же они хоронят?

В руке у одного из мужчин вижу сколоченный из простой доски крест. На нем черными буквами написано: «Деже Сабо».

Деже Сабо! Одинокий странник, выразитель венгерского духа, рыцарь без страха и упрека, революционный борец, постоянно подвергавшийся преследованиям… Значит, и он оказался в числе тысяч мертвых, которых промчавшийся вихрь уничтожения оставил под грудами развалин?

С именем Деже Сабо была связана самая горячая пора моей молодости. Он был выдающейся личностью. И вот эта могила, гроб, имя на кресте, разрушенный город… Горящие и обугленные развалины придают Будапешту апокалипсический вид. И как раз сегодня хоронят Деже Сабо…

Здесь, у этой могилы, я чувствую, что на многострадальной венгерской земле что-то окончательно кануло в прошлое. Под руинами лежат не только тела невинных людей, женщин и детей. В руины превращен и господствовавший в течение целой эпохи политический строй — строй венгерской контрреволюции, который родился двадцать пять лет назад. Эти роды принял человек, которого теперь здесь хоронят.

Правда, он не хотел этого дитяти и, может быть, в колыбели удушил бы его, если бы мог предвидеть его преступное, гибельное для нации будущее. В течение двадцати пяти лет он иным и не занимался, как только предавал его анафеме, боролся с ним оружием проповеднического гнева, страшных проклятий и убийственного сарказма. Он не представлял себе, что Венгрия может стать троянским конем германского империализма. Он никогда не хотел, чтобы наш национализм перерос в плоский, дешевый ирредентизм, во имя которого можно втянуть целый народ в бессмысленную, преступную, служащую чужим интересам войну.

Он ничего не хотел из того, что случилось…

Со стороны Буды еще грохочут немецкие пушки, снаряды, как лиловые шары, пролетают над развалинами и исчезают в сгущающихся сумерках. Там еще идет бой, взрываются бомбы, рушатся дома, а в подвалах люди сжимаются точно так же, как мы два дня назад…

Я смотрю на руины и вижу на лице этого многострадального города признаки больших изменений. Я вижу во всем этом не только опустошение и свершение неотвратимого исторического возмездия, но и начало новой жизни, не похожей на старую, начало новой эры.

Я пришел сюда, чтобы, читая по развалинам, подвести итог прошлому, и теперь, когда я медленно бреду назад, мое воображение рисует обнадеживающую картину будущего.

Загрузка...