Город Солнца

*14*

Я проснулся от приступа боли в животе; я лежал скорчившись в спальном мешке, в позе эмбриона, упираясь спиной в твердую гранитную стену. Антонио сидел на корточках у потухшего костра и лепил на завтрак шарики из юкки и кукурузного теста. Я втихомолку сжевал пару таблеток бактрима, молясь, чтобы не подвел желудок и не доконали снующие повсюду tourista. Очертания незнакомого аltiplano расплывались и исчезали в утреннем тумане. Было холодно; я пожалел, что не взял с собой свитер. Однако Солнце, поднявшись над зазубренным горизонтом, скоро разгонит туман и холод, а немного еды и длинный обратный путь приведут мой желудок в порядок.

После быстрого завтрака из юкки, кукурузы и ломтиков сушеного манго мы отправились в Куско той же дорогой, которой шли сюда. Антонио нес свою теsа, завернутую в скатерть и перекинутую через плечо, как колчан со стрелами. Мы пришли на сельскую железнодорожную станцию в полдень и еще два часа ожидали поезда; мне уже не удавалось скрывать свои страдания. Кишечник сводило судорогой, и я едва вынес двухчасовую поездку в Куско в вагоне третьего класса.

Изо всех сил я старался заснуть, утихомирить лекарствами желудок и беспокойство, но поезд останавливался везде, где у колей стояли люди. В стране аltiplano поезд похож на городской троллейбус: его пассажиры, фермеры и дети, менялись на каждой остановке. Вместе с собой они тащили коз, свиней, цыплят, джутовые и нейлоновые мешки с зерном и кукурузой, старые упаковочные ящики из-под содовой, грудных детей, укутанных и привязанных к матерям разноцветными mаntas. Антонио настаивал, чтобы мы каждый раз уступали наши места женщинам или старикам. Я чувствовал, что потеряю контроль над собой раньше, чем мы доберемся до Куско; видимо, я был бледен, несмотря на загар, когда Антонио сказал, что мы выйдем на пригородной станции за одну или две остановки до центрального вокзала.

— Я знаю, мой друг, что вам плохо, — сказал он, когда поезд уполз, оставив нас на убогой полугородской окраине, — но мы должны увидеть одну женщину, прежде чем двинемся дальше. Она вылечит ваш желудок и очистит нас обоих перед завтрашним отъездом. Наш совместный путь далек, и мы пройдем его постепенно. А сейчас нам нужно одолеть около полумили.

— Куда мы отправимся завтра?

— В Пуно, — сказал он. — На берег озера Титикака. Там есть одно место, которое вам необходимо увидеть, прежде чем мы пойдем искать Эдем. — Он улыбнулся. — Но я должен просить вас очистить свой ум перед этой встречей. Моя знакомая родом из lа сеjа dе sеlvа, «маковки джунглей», области между Паукартамбо и Мадре де Диос. Она «длинноволосая», из индейского племени кьеро. Я знаком с ней с детства. Она дочь hatun laika…

— Погодите, — сказал я и остановился посреди пыльной улицы. — Вы тоже кьеро?

— Да.

Это было новостью для меня. Мало того, что он был кечуа, единственным коренным индейцем на весь факультет в Национальном университете в Куско; оказывается, он кьеро, «длинноволосый». Это меня ошеломило.

В 1955 году группа перуанских антропологов, этнографов, географов и других специалистов совершила экспедицию в район между джунглями и высокогорьем для изучения забытых историей местных племен, которые не соприкасались с современной цивилизацией. Я был знаком с руководителем этой экспедиции, Доктором Оскаром Нуньесом дель Прадо, и его главным археологом, доктором Мануэлем Чавезом Беллоном; я слышал, как они рассказывали о племени, которое живет «на маковке джунглей» и обрабатывает землю между высокогорными лесами на высоте 5000 футов и ледниками на высоте 14000 футов. Их жизнь состоит из бесконечных подъемов и спусков между верхней границей лесов И снежными вершинами: они обрабатывают и убирают урожай во всех этих зонах. Их язык — чистый кечуа, без испанского влияния. Их шаманская Практика легендарна; она основана на Принципе аупi — своеобразной взаимности между человеком и Природой.

Это самодостаточное общество живет изолированно в отдаленном и диком районе Перу. Невидимый для остального мира, этот народ беден по всем современным стандартам. Доктор Нуньес дель Прадо «открыл» их случайно: на фиесте в городе Паукар-Тамбо в 1949 году он обратил внимание на нескольких бедных крестьян; они вели себя с величественным достоинством, которое выделяло их среди остальных. Спустя шесть лет он организовал экспедицию в опасную cejа dе sеlva. Результаты публиковались в газетах и антропологических журналах и сейчас забыты всеми, кроме нескольких ученых. Итак, Антонио был кьеро.

— Я не знал этого, — сказал я.

— Разве это так важно? — Он улыбнулся и пожал плечами.

— Как вы попали в Куско?

— Пришел пешком. Эта женщина, — он кивнул в ту сторону, куда мы направлялись, — велела мне пойти в город, найти священников и изучить то, что они знают.

Мы молча шли мимо tiепdаs, открытых дверей, собак, цыплят и голых играющих детей. Этими несколькими словами Антонио сказал больше о своей жизни, чем за все время нашего знакомства. Я знал, что он обучался у старшего шамана, чтобы самому стать hatun laika. Я присутствовал при смерти El Viejo в простой саманной саsita на опушке соснового леса где-то на аltiplanо. Я хотел знать больше. Он продолжил рассказ без моего напоминания.

— Один из священников, отец Диего, путешествуя по аltiplаnо, часто брал с собой историю Христа. Именно с ним я встретил Еl Viejо. Мне тогда было пятнадцать или шестнадцать лет. И я пошел в школу в Куско… — Он замолчал, вспоминая далекие годы. Прошлое так мало влияло на его настоящее, что мне казалось, что он не вспоминал о своей юности уже много лет. — Так вот, — продолжал он, — мне нечем было платить за учебу.

Святые отцы научили меня всему, что требовалось для поступления в университет.

— Как вам удалось не стать католиком?

— Все свободное время я работал по дому, чистил и подметал церкви в Куско. Иногда уходил на несколько месяцев. Священникам я говорил, что должен повидать свою семью, но вместо этого шел к Еl Viejо. Я всегда возвращался, и священники доверяли мне. Я был индейским мальчиком, но я был честным и любознательным. Они присматривали за моим общим образованием и преподавали мне учение Христа. Еl Viejо открыл мне то, что помогло мне осознать свое индейское происхождение и взглянуть на священников как на пересказчиков не ими написанной истории — истории Божественного опыта одного человека.

Он зашагал медленнее. Я так напряженно слушал его рассказ, что на время забыл о своем недомогании. Я всегда воспринимал Антонио как старшего — как воспринимают родителей или учителей.

— Я понял, — сказал он, — что религии — это просто концепции духовности: ценности, стандарты, истины, принципы, передаваемые в виде притч, с использованием поэзии и метафор для иллюстрации их мудрости. Эти притчи рассказывались и пересказывались до тех пор, пока даже преувеличения не приобрели глубокого смысла и метафорическое не стало восприниматься буквально. Но при этом была утеряна суть. Мои друзья-священники были преданными хранителями чужой истории. — Он улыбался, глядя в землю.

— А шаманы сами творят предания и мифы. Вера Еl Viejо основана на его собственном опыте Божественного в Природе. Одна нога шамана пребывает в этом мире, другая — в мире духов. И у священников, и в школе я изучал чужие уроки — У Еl Viejo я изучал собственные.

— Еl Viejo показал мне то, что вы также знаете: сознание, которое творит воспринимаемую нами реальность, является универсальным сознанием, безбрежным судоходным морем. Большинство людей довольствуются жизнью на суше и знакомы с этим морем лишь настолько, насколько оно открывается им у берега. Но его можно познать все полностью, уйти в него, пересечь его, погрузиться, дать ему омыть тебя всего, изведать его глубины. Шаманы научились плавать и ходить по нему, они знают, как в нем ориентироваться и вернуться к родному берегу - И как рассказать о его чудесах своему народу. Мы свернули в узкую улочку с открытой сточной канавой и пошли по неровному тротуару из гладких каменных плит.

В длинной саманной стене, изъеденной временем и стихиями, одна за другой мелькали раскрашенные двери. Антонио остановился и обернулся ко мне.

— Как видите, я всю свою жизнь веду двойную жизнь.

— Одна нога здесь, другая там?

— Как вам угодно. — Он положил руку мне на плечо. — Эту женщину зовут Ла Маскадора де ла Кока. Она тоже живет в двух мирах. Она очень мудра и очень… искусна. Вы с ней встречались. Она сидела рядом с вами той ночью у Еl Viejo. Помните старуху, которая передала вам курительную трубку? — Я кивнул. — Сейчас она, конечно, намного старше, но, думаю, вы ее узнаете. Она не говорит по-испански. La Маsсаdora dе lа Соса, «жующая коку», жила в самом конце улицы, где все двери были раскрашены, в невзрачном побеленном саманном домике с простой деревянной дверью. Мы с Антонио провели у нее ночь, а на рассвете нашли такси, бездельничавшее на краю пригорода и в пять часов утра были уже в Куско, в Гостинице Лос-Маркесес. Мне пришлось стучать дорожным посохом Антонио в двойную деревянную дверь, чтобы разбудить швейцара. Я принял душ, бросил несколько теплых вещей в рюкзак, чтобы дополнить дорожный гардероб, и оставил чемоданы у двери хозяйки с запиской, в которой просил, чтобы их тщательно хранили, и сообщал, что оплачу счета по возвращении.

Поезд в Пуно отправлялся в семь утра. Это то, что нужно. Я устал, как пес, но не позволил себе отдохнуть, пока не записал события последних трех дней и двух ночей. Что-то происходит. Такое чувство, словно все ускорилось, часы тикают быстрее, чем обычно. Поезд Куско-Пуно — самый отвратительный способ передвижения в Перу. Мы, разумеется, едем третьим классом. Пишу в студенческой тетради, купленной в Куско, так как дневник я забыл в Калифорний. В вагоне нет никаких столиков, пишу на колене. Впервые появилась возможность осмыслить то, что произошло и происходит.

Три дня тому назад мы с Антонио возвратились туда, где хранится его tesа, — на холм на краю аltiplanо. Я не догадывался, что у него на уме. Я решился пойти налегке — привязал спальный мешок к рюкзаку, где было только самое необходимое да пара чистых носков.

Мы достигли руин перед закатом, разожгли костер, Антонио приготовил теш и совершил незамысловатый обряд обращения к духам. Итогом нашей работы этой ночью был рассказ о моих приключениях. Я рассказал ему обо всем, что происходило в каньоне Шелли, о Пути Инков, Хуайна Пикчу, джунглях. Он прервал меня лишь однажды, чтобы уточнить, что именно сказал мой попутчик, прежде чем покинул меня в Мачу Пикчу.

Я завершил рассказ поздно ночью, мы оба устали. Антонио подвел итог, на этом наша ночь закончилась. Я Улегся спать под стеной в углу. Я чувствовал удовлетворение, какого мне еще не приходилось испытывать: мой рассказ как будто избавил меня от необходимости Понимать его смысл, от ответственности за его истолкование, за осмысление опыта моих чувств. Когда я засыпал, у меня не было представления о том, как Антонио воспринял все это, я знал только, что он меня слушал и что для него это было важно.

Я проснулся от боли в животе. Чувствовал себя отвратительно. Возвращение в Куско заняло целый день, но мы не доехали, а сделали остановку, чтобы повидать друга Антонио — индианку из племени кьеро (я узнал, что Антонио тоже кьеро), Ла Маскадору де ла Кока, шаманессу, которая живет в обыкновенном домике на окраине Куско, но «существует» также в хижине на заснеженной вершине одной из великих арus.

Это была древняя старуха, с которой я встретился лет десять-двенадцать тому назад, когда умирал Еl Viejo. Она же была старухой из моего времени-сновидения на Хуайна Пикчу. (Подсаживаются новые пассажиры. Проезжаем ухабистый участок дороги — индианка огромных размеров сама перегораживает проход да еще тащит две сумки quiпоа и шестилетнюю девочку с привязанным к спине младенцем — они приближаются — Антонио смотрит на меня, и я чувствую приближение… Меня спасает маленький мальчик в третьем ряду. Он уступает мне место. Антонио улыбается.)

Ла Маскадора лишь мельком взглянула на меня, открывая двери. Пряди седых волос, одна из которых сбоку заплетена в косичку, стянуты лентой, невероятно сморщенное лицо, редкие брови и горящие черные глаза. Да, несомненно, это она. На ней была простая хлопчато-бумажная одежда, выглядевшая нелепо, — она гораздо лучше смотрелась бы в нескольких шерстяных юбках и платках среди снегов или в оранжевом свете сделанных ею же свечей из топленого жира. Ее губы и зубы были испачканы llibtа (она улыбалась Антонио), и если он был знаком с ней с тех пор, как по ее совету покинул сejа dе sеlvа, то она должна быть старше его как минимум лет па десять. То есть ей совсем недалеко до ста. Ее жилище состояло из двух комнат — большой гостиной и кухни. На утрамбованном земляном полу лежали циновки из пальмовых ветвей, стояла какая-то деревянная мебель. В доме явно не было электричества, лишь керосиновые лампы да свечи, которые зажигаются вечером. В кухне был столик, заваленный пучками лекарственных трав и уставленный разнообразными бутылками и флаконами.

Там же стояла старая армейская раскладушка и большая глиняная печь — она называла ее huаtia, — похожая на печи для приготовления картофеля — шарообразная, с отверстием в верхней части. Антонио принес с собой бутылку рisсо и небольшую сумочку с листьями коки в качестве традиционного подарка. Ла Маскадора приняла его, откупорила бутылку, наполнила доверху кружку и плеснула несколько капель на земляной пол как радо — жертву Пачамаме. Затем предложила кружку Антонио; он выпил за наше здоровье и передал кружку мне. Сладкая, прозрачная жидкость обожгла внутренности, я почувствовал, как она достигла желудка, и с трудом подавил возникшую рвотную судорогу. Я передал кружку Ла Маскадоре. Она выпила и принялась заворачивать глиняные батончики в листья коки — готовила llibta. Потом мы сидели вокруг стола, жевали коку и попивали рisсо; они с Антонио беседовали на чистом кечуа. От горького сока коки и llibtа мой рот онемел, а желудок взбунтовался.

Я почти не поспевал за их беседой, все же понял несколько слов, в том числе «Титикака». Несколько раз, когда она бросала на меня взгляд, я замечал ярость в ее горящих глазах. Когда рisсо несколько раз обошел круг, хозяйка отправилась на кухню и начала разжигать маленький примус.

Антонио объяснил, что она собирается подготовить нас к путешествию и очистить, попутно вылечив мой желудок. Далее я помню, что меня втиснули голым в глиняную печь, где я сидел скорчившись, прижимая колени к груди, а моя голова торчала из верхнего отверстия. Хозяйка поставила на примус скороварку, от патрубка которой внутрь печи тянулась резиновая трубка. Скороварка засвистела и печь наполнилась едким паром, в котором я узнал tое — кроме воды она положила в скороварку ветки, листья и цветки дурмана. Печь выполняла роль сауны.

Я сижу на корточках в печи около часа, а Антонио с хозяйкой за столом жуют коку и болтают. Густота пара, его температура и въедливый запах, клаустрофобия тесной печи почти невыносимы. Я чувствую, что пар toe очищает мои поры, понимаю, что поглощаю экстракт растения кожей, глубоко вдыхаю пар, и у меня начинает кружиться голова. Затем хозяйка входит в комнату, наливает немного прозрачной жидкости из стеклянной бутылки янтарного цвета. Входит Антонио и объясняет, что это настойка tое для внутреннего и внешнего очищения.

Это то, что мне нужно. Начинаю понимать, что наступает самый главный момент. Я обильно потею, и пар пощипывает кожу, как будто я катаюсь в постели из ядовитого плюща. В любой момент я могу потерять контроль над своим желудком, — и тут мне дают настойку дурмана. Помню, что я выпил ее. (В этом поезде холодно. Утренний туман или дымка все еще стелется призраками над аltiplanо.) Проходит ещё десять минут, Ла Маскадора стоит возле меня, держит мою голову в руках и нежно напевает на незнакомом диалекте. Ритм напоминает песни джунглей, которые обычно пел Рамон. Возможно, это влияние toе, но скоро я оказываюсь в самой чаще джунглей: влажный воздух, мои глаза закрыты, я слышу журчанье ручья, её песни и голоса птиц сливаются. Затем она легонько дует мне на макушку, я чувствую запах ее дыхания, благоухающего кокой и llibta. Слышу ее слова «Иди со мной» по-испански — не Антонио ли говорил, что она не говорит по-испански? Не важно. Я позволяю своему телу и мыслям идти за ней, моя шея расслабляется, я откидываю голову назад в ее руки и начинаю парить.

Это было самое короткое из ощущений, такое неожиданное, что оно вернуло меня на землю. Я открыл глаза и увидел, что в комнате темно, единственным источником света был отраженный медью огонек примуса. Антонио сидел напротив, опустив подбородок на грудь, и медитировал под звуки ее песен. Но в следующий момент я уже снова лечу над джунглями, над хижиной Рамона, снижаюсь к лагуне и вижу там себя стоящим и пристально глядящим в воду. (Еще одна остановка поезда — нет, пожалуйста. Антонио хочет подняться и — ложная тревога.) Опять у Ла Маскадоры. Хозяйка проводит ладонями по моему лицу, закрывая глаза. Она все еще дует мне на голову, медленно выдыхая, — ее дыхание напоминает низкий равномерный свист. Я снова закрываю глаза и вижу, чувствую, полностью ощущаю овал, разделенный посередине и раскаленный добела, с золотистым нимбом или аурой вокруг. Он возникает совершенно отчетливо там, в абсолютной темноте. Кажется, что его свет льется изнутри, как маленькое солнце, и я совершенно уверен, что вижу его. Хозяйка все еще рядом, моя голова у нее в руках, и неожиданно у меня возникает уверенность, что я вижу свою голову, свой мозг со стороны ее глазами.

Снова слышу ее голос, она что-то одобрительно говорит Антонио. Даже в состоянии рассредоточенности я вижу этот раскаленный предмет, и когда наклоняю голову вперед, то он тоже перемещается. Хозяйка убирает руки, и я открываю глаза. Антонио все еще сидит напротив, а Ла Маскадора погружает деревянную миску в ведро с ледяной водой. Она подходит и выливает воду через отверстие на мою потную спину. «Дыши!» — говорит Антонио, и я с трудом вдыхаю вместе с воздухом свой собственный крик. Еще трижды меня подвергают этой пытке, и я еле сдерживаюсь, чтобы не вскочить на ноги и не разрушить при этом глиняную печь. Затем я вылезаю из печи и хозяйка передает мне старое чистое полотенце, которым я обертываю поясницу. Она указывает мне на раскладушку, укрытую шерстяным одеялом, велит лечь и заснуть. Я закрываю глаза и вижу другие глаза, глаза животного, пристально глядящие на меня. Я открываю глаза, когда Антонио и хозяйка выходят из комнаты.

Говорю Антонио, что на меня пристально смотрят чьи-то глаза, и он объясняет, что это глаза совы, а сова — птица силы toe. Затем он велит мне отдыхать. Под шерстяным одеялом великолепно. Мое тело вибрирует; ощущая приятную теплоту сауны и контрастность обливания, я начинаю засыпать и с закрытыми глазами продолжаю вглядываться в бесплотные прищуренные глаза с желтой каймой у своей постели. Не помню, как долго я дремал, пока не был разбужен сидящей рядом хозяйкой: ее правая рука лежит у меня на голове, а левая — на тазовой кости. Ее пальцы давят с постоянной силой, губы почти касаются моего живота и дуют в него со знакомым тихим свистом. Я чувствую, что она проникает в меня — странное ощущение, — затем напевает прямо в живот мелодию в ритме джунглей. Она переходит от одной чакры к другой и каждой напевает свою особую песню. Меня наполняет ее дыхание и радостное удовлетворение. Боль в желудке исчезает. Хозяйка снимает крышку со скороварки и ставит во все еще горячую воду бутылки со столика. Одну она вытаскивает из воды — бутылку из-под кока-колы с полужидким белым веществом. Капает несколько капель на мой живот и втирает их пальцами. Антонио объясняет, что это сеbо dе tigrе — жир пятнистого ягуара. Остальные бутылки также наполнены жиром, тающим в горячей воде: сеbо de сопdоr,dе аquillа rеal, de jaguar, даже крошечный прозрачный пузырек с сebо dе bоа. Каждый по очереди втирается в одну из моих чакр, сепtros. Я снова уснул и проснулся от запаха табака. Я неуверенно поднялся — что-то во мне было не так — и направился к двери в жилую комнату. Они сидели на полу друг напротив друга перед разложенной на грязном полу tеsа — большого куска циновки из каких-то растительных волокон с ткаными геометрическими знаками. На ней при помощи длинных ниток разноцветных бус были обозначены четыре направления. Здесь были когти орла, череп птицы, различные камешки и керамические вещицы, несколько раковин и маленьких бутылочек, кроме того, каждое направление отмечено кучкой самых превосходных, какие я когда-либо видел, желто-золотистых зерен кукурузы — они отчетливо сияли в свете дюжины свечей, мерцающих во всех углах и закоулках комнаты.

Но они были не одни. В комнате находились и другие существа, я их видел и ощущал, призраки существ, колеблющиеся в густом табачном дыму, но я же не мог оставаться в помещении — я так и не успел разглядеть, что они собой представляли, потому что в следующее мгновение мне пришлось выбежать через кухню и заднюю дверь в маленький сад, где я освободился от всего, что терзало мой желудок и кишечник.

Звуки моих страданий привлекли внимание Антонио. Он помог мне войти, я умылся и присоединился к ним. Воздух немного очистился. Я пропустил их личный обряд, но мне удалось увидеть, как Ла Маскадора молча очертила свой круг, жестами приветствуя Четыре Направления, Землю и Небо. Я видел также, как она втирала свои жиры в чакры Антонио и липкую оранжевую мазь в его суставы — лодыжки, колени, локти, плечи, запястья и пальцы.

Затем они принялись очищать меня, обдувая мои чакры спереди и сзади дымом из курительной трубки хозяйки — я видел эту трубку двенадцать лет тому назад: удлиненная чаша из твердого дерева, вырезанная в форме головы совы, рукоятка и мундштук из оленьих рогов.

Мое физическое состояние улучшилось. Я чувствовал себя совершенно спокойным, полным радостной свежести, и снова начал дремать, наблюдая, как Ла Маскадора де ла Кока чистит Антонио дымом своего табака. Еще я помню, как Антонио разбудил меня перед рассветом и велел одеваться. Пора было уходить. Я закрыл блокнот с карандашом и уставился на пустынное аltiplanо, пробегающее мимо со скоростью пятьдесят миль в час.

Антонио проснулся и с улыбкой глядел на мой дневник. Он ни за что не попросит, поэтому я сам протянул ему дневник. Через двадцать минут он вернул его мне и сказал:

— Помню, как я впервые посетил жилище Ла Маскадоры в горах.

— Так это место действительно существует?

— Конечно.

— И вы ходили туда?

— Так же, как и вы, — ответил он, — хотя я был гораздо моложе. — Ваш способ описания ощущений очень удачен — он отражает все, словно поверхность сферы. Это удивительное чувство и серьезное испытание намерений сохранить состояние бытия. Для меня большую роль играл также цвет, некая изумрудная зеленость моего бесплотного «Я». Я считал, что это цвет мудрости.

Он ласково улыбнулся своим воспоминаниям.

— У меня тогда все перепуталось. Я видел сон. Я был болен, бредил, и в этом лихорадочном состоянии спал на раскладушке в задней комнате церкви. Я сновидел Кондора Канча — инки называют его Мачу Пикчу. Конечно, тогда я еще не знал точного местонахождения — я никогда там не был — и я сновидел заоблачный город. Но это и был Кондор Канча; и в этом сновидении я устал и искал убежища, чтобы уснуть. В конце концов я нашел такое место; и я уснул в своем сне. Вот тогда я впервые попал в мир за пределами сна. Я увидел моих старых друзей в ее маленькой хижине среди снегов. Она пригласила меня войти, и я был напуган всем, что увидел и ощутил. Когда я увидел теплые огоньки свечей, почуял их запах, ощутил их тепло, я был сбит с толку. Помню, что пытался сосредоточить внимание на бабочке, сидящей на грязной стене, но тут, — он щелкнул пальцами, — я вернулся в свой сон. — Он взглянул на меня. — Я спал в руинах заоблачного города, в одном из разрушенных залов Кондора Канча — Мачу Пикчу. И я слышал ее голос, он звал меня прийти к ней, принять перемену видения, научиться спокойствию, научиться бывать у нее. — Он отвернулся и стал глядеть в запыленное оконное стекло.

Я следил за его отражением. — И я стал возвращаться к ней, я начал понимать, что целостность тела сновидения, всей этой сферы сознания, зависит от моего намерения. Если я являлся туда, чтобы изучить и отбросить все свои предубеждения, то мне удавалось приводить к спокойствию мое тело сновидения. Я научился сохранять сознание при отсутствии самосознания, и это было очень важным уроком, так как позволило мне уходить с ней в ночь, быть очевидцем и изучить искусство воплощения своих намерений в животном — побывать диким котом из джунглей, летать, как большая хищная птица, бродить по тундре со стадом лосей…

— Лосей?

— А однажды я был волком, — кивнул он. — Видите ли, вместе мы путешествовали очень далеко. Однажды забрались далеко на север, наверное на Аляску, кто знает? Это было очень давно, я не делал ничего подобного уже много лет.

Он снова замолчал. Мне хотелось продолжить разговор, но я сдерживал себя. Я не привык к такой откровенности этого человека. Что-то было не так. Он никогда раньше не излагал свою философию. Свою науку и мастерство в форме автобиографии. — Иногда она приходила в мои сны и приглашала сопровождать ее туда, за пределы сна. Так случалось всегда, когда я осознавал, что сновижу. И тогда я ощущал касание перьев, блеск круглого черного глаза, вспышку твердого желтого клюва — она всегда являлась в образе птицы, и я покидал свое сновидение и уходил с ней. И все, чтобы мне ни снилось раньше, не выдерживало никакого сравнения с опытом в тех просторах сновидений. Их богатства, их общий смысл, описанный тобой, опьяняли меня. Но как только я ощущал эту силу, как только я начинал осознавать удивление, как только мои мысли и чувства отклонялись от цели, — он сжал кулак, — я был тут как тут, опять в своем теле, спящим мертвым сном.

— Сколько вам было лет тогда?

— Я думаю, пятнадцать или шестнадцать.

— Кто эта женщина?

Он взглянул на меня; он повернул голову назад так, чтобы хорошо видеть мое лицо, так как мы сидели друг за другом.

— Да, вы правы. Она — нечто большее, чем знахари и ауаhuаsсегоs, которых вы хорошо знаете. — Он немного повернулся на сиденье, чтобы лучше видеть меня. — Она — шаман Северного Пути, — сказал он. — Она овладела искусством целителя и духовного воина, заклинающего страх и побеждающего смерть — это дело Южного и Западного Пути; она отлично владеет энергетическим телом и знает песни джунглей, растений и животных. Она посвятила последние сорок лет жизни Урокам Северного Пути. Она наследница Еl Viejо. Она освободила себя от течения времени. Она научилась быть невидимой и подтвердила достоверность тайны, которая столь грандиозна, Что мы храним ее в секрете даже от самих себя.

— Три урока?

— Не считайте их Работа всей жизни не должна сводиться к формулам. Я поспешно кивнул и спросил его: — А вы? — Он поднял на меня брови. — Однажды вы сказали мне — я это записал и всегда повторяю, — что мало кто завершает Волшебный Круг; многие довольствуются остановкой на полпути…

— Те, кто овладел Юным Путем, часто становятся знахарями-целителями, — сказал он. — Ауаhuasceros — это шаманы Западного Пути…

— Но существует несколько настоящих людей знания, — продолжал я. — Ваша работа…

Он вежливо перебил меня:

— Да, я завершил работу на Северном Пути. Я знаю то, что знает Ла Маскадора, но она занимает особое, почетное место среди моего народа и несет ответственность, которую я не могу брать на себя. Различия между нами заключаются в нашем видении будущего и нашей работе в качестве учителей — это наша работа на Восточном Пути. Давным-давно она решила посвятить себя изучению наших обычаев непосредственно на земле Инков. Она действительно живет большую часть года в горах среди снегов в маленьком домике с небольшой группой учеников — некоторые обучались у нее в течение почти пятидесяти лет. Она служит своему народу — нашему народу, — согласно старым обычаям. — Он протянул руку, как бы предлагая мне пример для иллюстрации. — Когда отмечают праздник Тела Христова, она спускается с ари и приносит глыбу льда со священной вершины, где находится ее жилище. И так получается, что при праздновании Святого Причастия Тела Христова люди имеют возможность вкусить от тела священных гор. Это лишь один из путей ассимиляции традиций наших предков с традициями наших завоевателей.

— Свою жизнь она посвятила сохранению ритуалов и обычаев предков. Это ее выбор, ее понимание Восточного Пути. Однако я давным-давно понял, что новые шаманы, новые смотрители земли никогда не начнут свой путь отсюда. Они придут с севера. Их породит ваша культура, те, кто уже управляет физическим миром. Я изучил все, что возможно, в области философии и традиций, теперь таких далеких от моего народа, понял суть каждой из них и пытался обучить этому своих студентов, тех, кому посчастливилось поступить в университет. Я разрываюсь между городом и деревней, между обязанностями профессора и долгом индейца. Но я никому никогда не открывал того, что знаете вы.

Я надолго задумался над его словами. Над их глубоким смирением, над скрытым в них комплиментом. Никогда ранее я не ощущал так остро всей важности сказанного, того, что знал он и что все это могло значить.

Мы приехали в Пуно в семь часов пополудни.

*15*

В ста двадцати милях юго-восточнее Куско плодородные поля аltiрlano на высоте двенадцати с половиной тысяч футов над уровнем моря сменяются безжизненным терракотовым ландшафтом. Земля здесь имеет цвет толченой керамики, а небо — ляпис-лазури, и в этой разреженной атмосфере сияет бело-горячее Солнце. Это земля El lаdо Sаgrаdо, священного озера-моря Титикака, самого высокогорного судоходного водоема на Земле.

Титикака в Южной Америке то же самое, что Виктория в Африке. Оно покрывает площадь 3200 квадратных миль между Перу и Боливией; его считают истоком Амазонки. Его «Лунные горы» называют также Согdillerа Rеаl, Царскими Кордильерами в Андах, на вершине мира. Эту выжженную землю, место рождения самых древних культур обеих Америк — племен вари и тиагуанако, ассимилированных инками, — унаследовали индейские племена аймара, а воду — племена урос. Аймара обрабатывают богатую минералами почву и выращивают основные продукты питания, открытые и окультуренные их предками: кукурузу, картофель, quiпоа и кiwichа.

А индейцы урос «культивируют» воды легендарного озера. Меньше ста семей этого коренного народа живут на двадцати-тридцати рукотворных плавучих островах из тростника, дрейфующих по поверхности Титикаки. Люди робкой и суеверной культуры, они уже более тысячи лет косят тростник над озером, строят свои серповидные челны и ведут жизнь на плаву. Пожалуй, они лучше всех приспособились к духу непостоянства, который царит повсюду в атмосфере этих полумифических мест. Этот дух чувствуется и в разлагающихся под их ногами островках, и во временном поселении аймара в Пуно, городе-гавани на перуанском берегу озера.

Мы прибыли во время пик. Привокзальный рынок был переполнен людьми. Выйдя из вагона, мы очутились в толпе, нам ежеминутно приходилось увертываться от такси сhоlos — рахитичных трехколесных повозок-велосипедов с рикшами — это самый распространенный способ передвижения в городе. Уже смеркалось, тени становились непривычно длинными, и местность окрасилась в тот обманчиво теплый оранжевый оттенок, за которым сразу следует холодная ночь. Антонио сделал несколько покупок; каждый из нас приобрел себе пончо.

Когда Солнце скрылось за Царскими Кордильерами и на рынке зажгли газовые фонари, Антонио взял такси до Силлустани.

То, что можно узнать, но о чем нельзя рассказать, не ограничивается абстрактной эзотерикой. Я знаю, чем стало для меня пребывание в Силлустани: она заострило мои чувства, и ночь, проведенная там вместе с Антонио, навсегда останется в моей памяти, как остаются сновидения, и в старости я не перестану изумляться и гадать, действительно ли это происходило или это был сон, — если я еще способен буду ощущать разницу. Конечно, Антонио с этим не согласился бы, что он и сделал два дня спустя. Он сказал, что если шаман что-то знает, то его долг об этом рассказать, так как опыт шамана — это источник сказки; именно шаман и должен рассказать ее.

До Пуно оставалось миль пятнадцать. Мы ехали по безлюдной грунтовой дороге; косые лучи автомобильных фар не высвечивали ничего особенного, как вдруг наш водитель с беспокойством перегнулся через руль. Он что-то высматривал впереди, но я так и не понял, что именно.

Какой-то ориентир или знак конца дороги? Что бы это ни было, но он наконец решительно остановил машину и сказал что-то Антонио, сидевшему рядом с ним на пассажирском месте. Затем повернул ключ зажигания, и мотор заглох.

— Мы пойдем пешком, — сказал мой друг и открыл заскрипевшую дверцу такси. Я вышел из автомобиля и осмотрелся.

Мы попали, видимо, на Луну. Вокруг не было ничего, кроме разбросанных по поверхности грунта камней. Справа начинался небольшой подъем. Антонио глубоко вдохнул свежий воздух и улыбнулся мне. При свете луны его лицо казалось мертвенно-бледным.

— Дальше он не поедет, — сказал он. — Он будет нас ожидать.

Антонио взглянул налево, дал мне знак следовать за ним и тронулся в путь. Я был уверен, что скрип наших ботинок был единственным звуком на несколько миль вокруг; внезапно двигатель автомобиля чихнул раз, другой, завелся, переключилась передача; мы остановились, провожая глазами красные габаритные огни, удалявшиеся в сторону горизонта. Мы переглянулись, и Антонио пожал плечами.

— Мы потом отыщем его, — сказал он, повернулся и пошел дальше.

Мы достигли гребня косогора, и я впервые увидел Силлустани. После подъема занавеса сцена остается во мраке. Постепенно свет становится ярче и возникают декорации. Видеть Силлустани в серебристых тенях от черного до белого, быть очевидцем алхимических превращений серебристых красок в золотые по мере восхода солнца — значит видеть нечто незабываемое. В этих местах дни окрашены в белое золото, а ночи в цвет полированного серебра; к Силлустани лучше всего приближаться ночью, при свете луны.

Мы стояли на широком плоском мысе полуострова на высоте двухсот футов над черным зеркалом небольшого озера, в котором среди ослепительной ряби серебристого цвета отражалась почти полная луна. Посреди озера на фоне искрящегося лунного света вырисовывалось что-то нереальное — остров, вздымающаяся из воды усеченная скала, гора, чью вершину когда-то снес один молниеносный удар небесного серпа, — она была идеально плоская и совершенно гладкая. Но не от вида этой географической аномалии у меня перехватило дыхание, а от того зрелища, которое постепенно очерчивалось в моем периферийном поле зрения.

Круглые мегалитические колонны, гигантские памятники из огромных блоков идеально высеченного и тщательно подогнанного гранита. Восемь из них находились в непосредственной близости друг к другу. Их даже не с чем сравнивать, так они просты, массивны и внушительны.

Перевернутые, более широкие у вершины, чем у основания, высотой от тридцати до сорока футов, они поднимаются из каменистого красного грунта, являясь в то же время его неоспоримой собственностью. Они господствуют над полуостровом и затмевают все, что оказалось Рядом. Это не лишенные туловищ монолиты острова Пасхи, слепо глядящие в океан, а функциональные сооружения, созданные для определенной цели. Есть ли в них что-либо внутри? Если да, то что? И почему именно здесь?

— Это кладбище, — сказал Антонио.

Я взглянул на него, но мое внимание снова переключилось на сhulраs — так их называют индейцы племени аймара — lаs сhulраs dе Sillustani. Если здесь кладбище, то это надгробные памятники, а Силлустани, стало быть, — место захоронения царей или гигантов, возможно, самих правителей мира…

Мы подошли к месту вблизи центра арены, инстинктивно избегая лунных теней, отбрасываемых высокими гробницами. Антонио указал налево, затем его рука медленно описала дугу направо, и я увидел, что они были везде. Насколько я мог видеть в ночи, вся местность, безлюдная и пустынная, как лунный ландшафт, была заполнена такими же каменными башнями. Больше здесь не было ничего. Ничего, кроме каменистою красного грунта, серого ночью, и неба с яркими звездами и серебристо-белой луной. Он кивнул головой на озеро, окружающее столоподобный остров.

— Это Умайо, — сказал он. — Это слово означает «голова» или «исток». А это остров с таким же названием. Его вид изумителен.

Он повернулся лицом к башням, закрывающим звезды. Я заметил, что некоторые из них частично разрушены: гигантские гранитные блоки размером четыре на четыре фута и весом как минимум десять тонн выпали из своих мест и лежали полузасыпанные грунтом, будто вогнанные в землю мощным ударом. Внутренняя часть этих наполовину поваленных башен была открыта. Некоторые из них были заполнены камнями и булыжниками.

— Вон они, эти сhulраs, — сказал Антонио.

— Надгробия смотрителей Земли. Силлустани — место захоронения древних шаманов Перу.

7 июля.

Антонио ушел на поиски дров. Я предлагал свою помощь, но он захотел сделать это сам. Над обрывом растут кусты и редкие пучки травы. Сижу на скале у края обрыва, гляжу на сhulраs, равномерное стрекотание сверчка временами нарастает, подчеркивая, почти усиливая пронзительную тишину, царящую вокруг. Освещения достаточно для записей. Я хочу зафиксировать впечатления.

Время здесь остановилось. Оно висит, парит в воздухе. Почти удается видеть его мерцание, воздух потрескивает от чего-то, напоминающего статическое электричество. Атмосферу этого места можно пощупать и она способна сбить с толку. Мое внимание постоянно отвлекается от того, на что я гляжу. Я веду себя как пес, который смотрит туда, где не на что смотреть. Я неожиданно оглядываюсь налево и ничего не вижу. Что это бы-ло? Ничего, — или что-то невидимое, витающее в воздухе.

Я спросил Антонио, что мы будем здесь делать. Он ответил, что мы здесь для того, чтобы закончить работу, которую я начал, возвратившись в Перу.

— Это место Севера, — сказал он. Я наблюдал, как он сооружает маленькую четырехугольную пирамидку из веточек и сухой травы. Он опустился на колени, поглощенный своим занятием. Его теsа все еще была свернута и прислонена к гранитному блоку справа. — Здесь спят вечным сном тела наших предков, здесь почитается их вечная память. Они были хозяевами Четырех Ветров, и я молюсь о том, чтобы вся работа, проделанная тобой, стала прелюдией к изучению основ их искусства. Вот для чего мы прибыли сюда. Только те, кто уже умер, могут прийти сюда с той же целью, с которой пришли мы.

Антонио засунул руку в складки двух своих пончо и вытащил оттуда маленький гладкий кусочек дерева, напоминающий плавник, и ровную палочку длиной десять дюймов. Он поместил их рядом с кучкой веточек и травы, а затем кряхтя присел на корточки.

Я никогда не чувствовал себя комфортабельно па кладбище, и предупреждение Антонио — насколько я его понял — прозвучало весьма зловеще. Что ж, приготовь себя сейчас, раз тебе не повезло попасть сюда своевременно. Я ошибочно посчитал себя только компаньоном Антонио, пассивным свидетелем его работы, невинным очевидцем. Мне следовало бы быть более проницательным. Мне больше не хотелось новых впечатлений, еще более жутких, чем смерть. Образ рisсhако, «безжизненного» из Саксайхуамана, еще не истлел окончательно в моей памяти. Ночь отчаяния в джунглях все еще не давала мне покоя.

И все же я готов, решил я, сознавая в то же время, что моя решимость является скорее выбором, чем оценкой готовности.

— Есть ли у меня иная причина быть здесь? — спросил я, удивляясь звучанию своего голоса в абсолютной тишине, нарушаемой лишь звуками сверчка. Мне казалось, что я говорю про себя, и в то же время, я слышал свой голос.

— Возможно, — ответил Антонио. — Может быть, мы узнаем об этом завтра или третьего дня.

Я невольно вздрогнул и плотнее закутался в пончо. Я спросил, когда он собирается зажечь костер. Антонио всегда был последовательным: огонь он зажжет в самый нужный момент. Сейчас он просто наклонился вперед и молитвенно сложил руки.

— Инки, построившие эти мавзолеи, — сказал он, — были практичными людьми; они усвоили опыт всех тех, кто жил здесь прежде. Отсюда вышли народы вари и тиагуанакос. — Он поднял лицо и окинул взглядом простиравшуюся перед ним местность. — Но были и другие, затерянные и отсталые, и такими они и остались. Для того чтобы объединить эти непохожие народы — все племена, населяющие равнинные джунгли, наивысшие вершины и морские побережья — и построить империю, инки создали новую мифологию, миф о первопричине, который определяет их Эдем с точностью до точки на карте… Те, кто воспитывал в себе мужество, возвращались сюда с определенной целью…

Он замолчал, поднял голову и прислушался. Только через мгновение я понял, что его насторожило: умолк сверчок и наступила полная тишина. Антонио взглянул на меня, поднял брови и озорно улыбнулся. Его лицо было чрезвычайно радостным, и на мгновение передо мной промелькнул молодой, сорокалетний Антонио Моралес.

Это произошло в тот момент, когда уголки его рта приподнялись в улыбке и в глазах блеснул лунный свет. Мне стало не по себе. Ранее, принимая участие в ритуалах вместе с этим человеком, я был учеником, а он учителем, и в его глазах светилась уверенность, которая придавала мне силы. Сейчас радость в его глазах лишила меня мужества: я осознал, что сегодня он участник и что нами никто не руководит.

Антонио занялся костром, как будто молчание сверчка послужило ему сигналом. Он достал из кармана комок чего-то пушистого, подергал, распушивая его, положил рядом с гладким куском дерева; затем вставил конец прямой палочки в углубление в дереве и начал вращать ее между ладонями с такой скоростью и проворством, что его руки превратились в расплывчатое пятно. Теперь вместо стрекота сверчка раздались звуки трения дерева о дерево. Я не верил глазам — ведь мы всегда пользовались спичками. Маленькая палочка вертелась без остановки добрых пять минут, а Антонио возобновил речь там, где остановился:

— Во всех странах севернее экватора — обратите внимание, что великие культуры возникали севернее экватора, — Бог всегда нисходил к людям. Вспомните о греках, римлянах, христианах, мусульманах. Божественное появлялось с неба и спускалось на землю. — Он наклонился ниже, рассматривая льняной комочек. — Но для инков, единственной великой культуры, возникшей к югу от экватора, божественная сила всегда восходила от Матери Земли.

Его глаза следили за маленькой струйкой дыма, поднимающейся от кончика палочки и углубления в древесине. Он вращал палочку в ладонях все быстрее и быстрее. Затем наклонился и начал дуть на льняной комочек.

— Она поднимается от Земли к небесам в виде золотистых кукурузных зерен. — Антонио остановился, отложил палочку, взял комочек большим и указательным пальцами, наклонился над ним и продолжал дуть.

Несколько искорок упало на землю; я увидел оранжевое пятнышко, пробивающее себе дорогу среди волокон, воспламеняя их и разгораясь от дыхания, затем оранжевый свет перешел в желтый, появилось пламя и Антонио положил комочек в середину сухой травы. Он опять присел на корточки и следил за тем, как разгорается, потрескивает и лижет воздух пламя. — От Земли к небу, — сказал он и взглянул на меня. И по мере того как пламя разгоралось, он подбрасывал туда веточки, палочки, длинные сучковатые ветки и продолжал:

— Здесь, в Силлустани, погребены мужчины и женщины, которые посвятили свои жизни овладению знаниями; они взращивали и скрещивали свою мудрость и кукурузные зерна, открывали и постигали силы Природы и взаимосвязь Солнца, Земли, Луны и звезд. Они применяли способы познания, которые можно назвать… алхимией жизни. Алхимия твоих европейских предков заключалась в том, чтобы взять мертвое вещество — основные элементы, такие, как сера и свинец, — поместить их в тигель и нагревать, тщетно пытаясь получить золото. А мой народ использовал живую материю, помещал ее в тигель под названием Земля и под пламенем Солнца создавал кукурузные зерна, живое золото. — Он сложил руки вместе и склонился, приближаясь к огню. — Землепашцы улучшали почву при помощи алхимии, а шаманы использовали алхимию души, но не для того, чтобы получать аurum vulgaris, обыкновенное золото, а чтобы получать аurum рhilоsорhus. — Он отодвинулся от огня и его лицо стало невидимым. — Шаман не занимался этим в одиночку. Он должен был обращаться к будущему, чтобы иметь свидетелей к моменту заключительного действия силы.

Вот почему я просил вас сопровождать меня. — Отблески пламени опять осветили его лицо. — Когда древние, погребенные здесь, достигли вершин мастерства, когда они научились быть невидимыми, влиять как на прошлое, так и на будущее и хранить тайну даже от самих себя, — только тогда эта тайна им открылась.

Теперь костер горел ровно, освещая все, что попадало в полусферу его влияния: красновато-коричневый грунт, красные и коричневые краски на пончо моего друга, черты его лица цвета красного дерева, седые волосы.

— Вы участвуете в этом путешествии не только для того, чтобы утешить старика, — сказал Антонио и его глаза сверкнули в лучах костра. — Вы вернулись в Перу потому, что мы связаны вместе нашей работой, знаниями и страстью к человеческому разуму. Я хотел, чтобы вы вернулись таким, как есть — одиноким и ищущим то, чему должны научиться. А вы совершили новый оборот Волшебного Круга. Вы столкнулись с вашим прошлым и с накопившимися надеждами на будущее, и вы сбросили их по дороге в Мачу Пикчу. В джунглях вы снова столкнулись лицом к лицу со смертью, и на этот раз более отчаянно, так как вас отравлял страх не только собственной смерти. И все это время знание шепотом говорило с вами. Вы испытали состояние невидимки во сне. Вы были правы, утверждая, что совершенная сфера отражает все во вселенной. Все, кроме себя, друг мой, все, но не вас. — На некоторое время он замолчал, чтобы я мог подумать над услышанным, и затем продолжил: — Вы были невидимым, когда воплотились в кондора.

Сейчас вы знаете, что это за ощущение. Поскольку вы научились концентрироваться на своем намерении и овладели равновесием тела сновидения, то теперь вы сможете узнать еще более удивительные вещи. — Он махнул рукой, как бы прекращая разговор. — В состоянии невидимости сокрыто больше, чем в этом красивом примере, но вы должны знать, что это одно из фундаментальных понятий мастерства — в течение тысячелетий невидимость используется для приобретения знаний и передачи их другим. — Он подбросил в костер еще одну ветку.

— Время, — сказал Антонио и, закрыв глаза, глубоко вздохнул. — Древние люди этой земли знали о зависимости между временем и светом. Что свет существует вне времени. Ничто не может двигаться со скоростью света, кроме самого света. Если мы достигнем скорости света, то мы должны превратиться в свет. Когда мы становимся светом — Iпса, детьми Солнца, — то время исчезает. — Он подбросил еще маленький кусочек валежника. — Все мы знаем, что наши поступки сегодня влияют на будущее, что наше наиничтожнейшее действие влияет на судьбу, что будущее нашего рода постоянно меняется из-за любого действия всего живого на земле.

— Он переломил ветку пополам и, казалось, колебался, какую из половинок первой бросить в огонь, затем бросил обе сразу. — Но можешь ли ты представить себе, что сегодняшний опыт также зависит от чего-либо, что случится завтра? Что ты и я могли бы не оказаться здесь из-за того, что случится через месяц?

Второй урок мастерства заключается в том, что время и полихронно, и монохронно. Оно движется не только как стрела. Оно может также возвращаться. Как колесо. — Кончиком пальца он описал окружность в воздухе. — Когда эти два вида времени пересекаются, наступает священное время, время обряда, когда можно влиять на прошлое и вызывать судьбу из будущего.

Он замолчал, глядя в темноту, затем посмотрел в небо, так усыпанное звездами, что не они, а темнота между ними притягивала взгляд: было ли это черное небо со звездами или сверкающие небеса, испещренные вкраплениями темноты?

— В чем же тайна? — спросил я, когда он опустил голову и наши взгляды встретились над костром.

— Тайна возникает из умения быть невидимым и владеть временем. Важна не сама тайна, а наше умение хранить ее. То, как мы ею владеем. Знание тайны равносильно знанию будущего, и кто, как не те, кому дано понимать, что время обращается, подобно колесу, смогут узнавать будущее и не допускать нарушения равновесия? Если вера в реальность основана на уверенности, что время движется только в одном направлении, то основы этой веры будут разрушены опытом будущего. Это не относится к шаманам, поскольку им не нужна вера — у шамана есть опыт. Как бы то ни было, но для того, чтобы, зная будущее, не позволить этому знанию исказить ваши действия или намерения, требуется большой опыт.

— Те, кто здесь похоронен, это знали. Они, проскользнув сквозь время, испытали нашу судьбу. Они понимали важность жизни на Земле. — Вот почему они поклонялись Солнцу и Земле. Они знали, что на Земле исчезнет жизнь, если не будет Солнца, что жизнь есть прямой результат этого союза. Они знали об этом до того, как были открыты формулы фотосинтеза и установлена связь между энергией, массой и скоростью света. Они были практичны и непосредственны. Для них Солнце было отцом, Земля — матерью, а их родителями было единое — Илла Тицы Виракоча — ни мужчина, ни женщина, энергия в чистом виде. Они чтили своих мать и отца, творя обряд аyni Пачамаме, Матери Земле, она довольна и возвращает твой дар в виде плодородия и изобилия. Ты совершаешь аупi Солнцу, и оно возвращает твой дар в виде тепла и света. Вершины великих гор, арus, дают тебе силу трудиться; небеса дают гармонию.

Твори аупi всем людям, и они также будут почитать тебя.

Это прекрасный принцип.

— Говорят, что шаман живет в совершенном аупi, — вселенная откликается на каждое его действие, зеркально отражает его намерения, как и сам он является зеркалом для других. Вот почему шаман живет в согласии с Природой. Мир шамана отражает волю, намерения и действия шамана.

— Мы начинаем с того, что творим аупi из-за первобытных предрассудков — «чтобы умилостивить богов». Потом мы творим аупi по привычке, как часть ритуала. Эти формы аупi творятся из-за страха или по обычаю, но не из-за любви. В конечном счете мы творим аупi потому, что должны, потому что мы чувствуем его здесь, — и он прикоснулся к груди. — Говорят, только тогда аупi совершенно. Но я верю, что аупi совершенно всегда, что наш мир всегда является подлинным отражением наших намерений, нашей любви и наших действий. Это мое мнение, однако я знаю, что оно верно. Состояние нашего мира зависит от состояния нашего сознания, наших душ.

Костер сильно прогорел. Антонио стал медленно подбрасывать в него сухие палки и куски древесины. Потом развязал и свою tеsа, развернув квадратную индейскую скатерть, разложил на ней по своим местам несколько предметов. Наблюдая за ним, я подумал: почему сейчас? Почему он так долго ждал, чтобы рассказать мне все это? Именно тогда в мой мозг впервые закралось подозрение. Я его впустил, хотя и отказался анализировать. Вместо этого я довольствовался тем, что слова его, которые привели бы меня в восхищение в аудитории или на холме на аltiрlапо, здесь, в Силлустани, среди сhulраs, воспринимались как откровение. Своего рода завет.

— Сегодня — продолжил он, когда я додумал последнюю мысль, — мы сотворим аупi нашим предкам, сказителям, смотрителям Земли, тем, кто сеял и возделывал Божественное сознание во все времена. Они жили в горах и джунглях и покинули этот мир живыми — они умерли, зная: дети их будут говорить за них, и они будут говорить через своих детей.

— Мы почтим их уважением и благодарственной молитвой, ведь именно на их плечах стоим мы сегодня ночью, и завтра, и следующей ночью. Именно к их мудрости и опыту обращаемся мы. Если нам предстоит продолжить путешествие, то появится знак. Не сомневайтесь. Просто закройте глаза и разрешите тем, чьи тела покоятся здесь, говорить с вами.

Вместо этого я следил за ним. Я наблюдал, как он стоит у костра, черты его лица блестели в отсвете невысокого пламени — негативный силуэт на фоне сверкающего черного неба. Он долго стоял с опущенной головой, так долго, что могло показаться, будто он заснул стоя. Однако спина его была совершенно прямой, а осанка выдавала состояние сосредоточенности и… смирения.

Затем он поднял голову и открыл глаза. Он говорил ровно, доверительно, чуть громче шепота.

— Ветры Юга, Амару, великий змей — древние, благородные целители прошлого. Я призываю вас. Вас, которые первыми предложили нам плоды древа познания… Оберните нас кольцами своего света. Узнайте, что мы сбросили свое прошлое точно так же, как вы сбросили свою кожу. Воды, что текут в глубинах Земли, омойте и очистите нас, ибо пришли мы с почтением и уважением — по древнему обычаю.

Его рука нырнула в складки пончо и извлекла полную пригоршню чего-то, что он положил на землю, в южном углу тesa, — крошечную кучку блестящих золотых зерен кукурузы и ярко-зеленых целых листьев коки. Затем он повернулся на запад, став спиной ко мне.

— Ветры Запада, мать-сестра ягуар, мост между мирами, древние распорядители жизни — дважды умершие и дважды рожденные. Мы приветствуем вас сердцами нашими и нашими простыми дарами и приглашаем вас сегодня ночью сидеть здесь, в нашем Волшебном Круге. Узнайте, что мы тоже дважды рожденные. Мы уже умерли. Мы не оставляем следов, и смерть не может больше предъявлять на нас свои права.

Он положил еще одно подношение на землю и повернулся лицом к северу. В голосе его появилась новая нотка.

— Ветры Севера, многоликий дракон, прародители — вы, кто свил спиральные нити времени в покров тайны и можете передвигаться невидимым… Вот мы пришли с любовью и благодарностью и просим, чтобы вы приветствовали нас. Благословите нас в работе нашей и придите сегодня ночью держать с нами совет. Дайте нам взглянуть в ваши глаза. Пируйте с нами, пройдя сквозь время, и узнайте, что те, которым еще только суждено родиться, когда-нибудь встанут на наши плечи так же, как мы стоим на ваших.

И снова крошечный холмик маиса и листьев коки. Когда он повернулся на восток, я заметил, что щеки его мокры, глаза блестят. Он моргнул раз, другой, сорвалась слеза и скатилась со щеки на твердую красную землю.

Прекрасная аупi.

— Ветры Востока, Агвила Реал, великий орел, который летит с горных вершин к Солнцу и назад, великие провидцы и визионеры, творцы мифов и сказители, мы здесь, чтобы видеть вас и прославлять предвидение ваше. Высоко летайте сегодня ночью над нами, чтобы научились мы воспарять к великим вершинам, которых вы когда-то достигли и о которых мечтаем мы. Направляйте и охраняйте нас, чтобы мы всегда могли лететь рядом с Великим Духом.

Одна слеза повисла на конце его уса, когда он, наклонившись, приносил подношение Востоку. Затем он вынул из теsа старинную стеклянную флягу с серебряным колпачком — флягу, в которой всегда хранились снадобья для ритуалов и видений — грязно-зеленая смесь из кактуса Сан Педро и очищающих трав.

— Отцу Солнцу. Матери Земле, — он отвинтил колпачок и вылил содержимое на землю, все до капли. — А Великий Дух Виракоча знает: все это мы совершаем во имя ваше.

Он закрутил колпачок, отставил флягу и сел напротив меня с западной стороны теза. Я пристально смотрел на него, следя за его состоянием. Он вытащил из пончо сложенный носовой платок и вытер щеки. Я знаю, рука его дрожала. И снова от подозрения у меня перехватило дыхание.

— Закройте глаза, друг мой. Существует вид времени, созвучный Природе. Это — священное время, когда творится и взаимодействует аупi, когда к нам возвращается отраженное чистое намерение, когда действия наши очищаются. Мы попросили разрешения продолжить начатое. Закройте глаза, и пусть предки говорят с вами.

Но я слышал его слова. Пламя погасло, оставив после себя лишь несколько сверкающих угольков, погребенных в белом пепле. Тело мое содрогалось, голова шла кругом от всего, что он сказал, и от того, что он подразумевал.

Я не знаю, как долго я сидел на твердой земле, прислушиваясь к словам и заклинаниям моего друга; они как эхо проносились и повторялись в моей голове. Это продолжалось около десяти или пятнадцати минут. Смогу ли я когда-нибудь понять их значение? То, что было так ясно и с такой страстью изложено, — смогу ли я все это запомнить? Смогу ли в это поверить?

А затем возник звук, тонкое трепетание низко над землей. Небольшая, похожая на воробья птичка кружит вокруг нас. Я чувствую вибрации ее маленьких крыльев, хлопающих рядом… в отдалении… рядом; она все время летает вокруг, а затем… Я открываю глаза и вижу ее стоящей позади Антонио. Она стоит за его плечом. Маленькая птичка продолжает кружить, но я никак не могу ее увидеть. Я пристально гляжу на его старого друга, шаманессу кьеро, Ла Маскадору де ла Кока, стоящую здесь, позади него. Его глаза закрыты в медитации, а она глядит на меня. Пока я смотрю, она поворачивает голову в направлении сhulраs слева от меня и справа от нее. Я с трудом слежу за ее сверкающими глазами, смотрю вверх и вижу отвратительное создание, сидящее на верхнем крае башни, — кондора, того самого vultur gryphus Анд, размером с человека; он сидит сгорбившись со сложенными крыльями, его морщинистое «лицо» свисает между… плеч. Он напоминает урода, горбуна в перьях. Неуклюже перемещая свой центр тяжести, он вздрагивает, его перья взъерошиваются… Ла Маскадора улыбается мне, и эта улыбка — приглашение к полету. Я могу перенести свою волю в это создание, которое она доставила сюда. Я могу продемонстрировать то, чему она меня научила, и сейчас слетать на Амазонку.

Но я не буду этого делать. Лицо Антонио, пассивное и спокойное в свете костра, напоминает мне о моем выборе, моей подготовке. И я улыбаюсь ей, киваю головой, закрываю глаза и уже понимаю, что она — с Антонио, любит его как сестра, испытывает меня, чтобы убедиться, что он путешествует с надежным другом, настоящим сотраdre…

— Соtраdrе, — шепчет Антонио.

Я поднимаю веки и встречаю его сияющий взгляд; он сидит напротив, над теsа, и никаких следов женщины; фактически, я не открывал глаз, пока он не окликнул меня. По мне пробежала дрожь; Антонио вопросительно поднял брови. Я кивнул головой, мол все в порядке. Он улыбнулся и показал мне глазами вверх; мы вместе посмотрели на небо.

Над Силлустани падали звезды. Светлые белые точечки чертили следы во все стороны на ночном небе, сгорали белым огнем, взрывались, падали в тишине. У меня перехватило дыхание, я был ошеломлен.

— Ох, — вырвался невольный возглас у Антонио.

Я взглянул на него: он не отрываясь смотрел вверх, как будто хотел поймать капли чистого белого света, которые лились дождем на маленькое озеро, полуостров и молчаливые мавзолеи его предков. Антонио Моралес смотрел на небеса, а они отражали его экстаз в прекрасном аупi.

*16*

В три часа ночи мы отыскали наше такси и спящего на заднем сиденье водителя почти в миле от репinsula епсапtada.

Мы поселились в готеле в Пуно и проспали восемь часов, после чего в слепящий глаза полдень вышли на берег Титикаки. Солнечный свет здесь такой чистый и интенсивный, что отражается от любой поверхности, из-за чего приходится постоянно жмуриться, поэтому очертания предметов размыты и неясны.

Озеро лежало перед нами, как позабытое море. Его длина сто двадцать миль, максимальная ширина тридцать семь миль, измерения эхолотом показали глубину более девятисот футов, хотя местное население утверждает, что (dicen quе) священное озеро бездонно. Даже на улицах Пуно ощущается в воздухе что-то особенное; оно обостряет чувства, внушает тревогу и беспокойство. Это хорошо известное ощущение характерно для высоты 12 тысяч футов, но здесь прибавляется еще что-то, какая-то хрупкая напряженность.

Мы позавтракали озерной форелью с желтоватым рисом и жареным картофелем у уличного торговца на длинной бетонной дамбе, где швартуются рыбацкие лодки и грузовой корабль, курсирующий между Пуно и Ла-Пасом.

Корабль представлял собой сущий реликт; это бесхозное, заброшенное командой судно в 40-х годах было куплено у торгового флота какой-то страны, расснащено и поднято в Анды на высоту двенадцати тысяч футов над уровнем моря.

Антонио очень хотел попасть в Копакабану, поэтому около часа пополудни мы сели в автобус и затряслись по изрытой колеями грунтовой дороге вдоль болотистого побережья Перу. Через двадцать километров от Пуно находится полицейский контрольно-пропускной пункт, и молодой человек в униформе с автоматом через плечо поднялся в автобус и попросил предъявить документы.

Тут я обнаружил, что оставил паспорт в Куско. Мне и в голову не приходило, что мы можем покинуть пределы страны. Это усложняло дело. Я сделал вид, что путешествую один, чтобы не впутывать Антонио. Сказал офицеру, что я американский врач, еду в Джули в двадцати пяти километрах от боливийской границы. Мы находились в двух часах езды от Юнгуйо, перуанского пограничного города, и неожиданно все наше предприятие оказалось под угрозой.

Но водитель автобуса слышал мои объяснения и успокоил меня тем, что у него есть приятель на пограничном пункте и при наличии пятидесяти долларов все будет в порядке.

К несчастью, его приятель как раз в этот день отсутствовал, мне пришлось договариваться с угрюмым пограничником; в накрахмаленном хаки, солнечных авиационных очках и с намащенными бриллиантином волосами, он выглядел как Эрни Ковач. За восемьдесят пять долларов мне удалось добыть salvосопducto, разрешение на пересечение границы. Через пятьдесят ярдов боливийские коллеги изучили этот документ вдоль и поперек и потребовали еще пятьдесят долларов за сорокавосьмичасовое пребывание в их стране.

Возвращение в Перу становилось проблематичным. Мы прибыли в Копакабану под вечер. Город расположен на маленьком мысу, нацеленном на Остров Солнца, и дышит заброшенностью и белизной. Полуостров Копакабана — одно из самых древних мест на территории Америки, остановка на пути паломничества во всеми забытую Мекку Западного полушария. Под терракотовой почвой в пластах скальных пород и глины погребены другие города и загадочные культуры, существовавшие еще до древней культуры тиагуанакос, которую унаследовали инки. Копакабана является священным местом, преддверием тайны, Эль Мединой Мекки. Важен не город сам по себе, а место, которое он занимает, и роль, которую он выполняет. Бетонные и саманные строения внушают чувство непостоянства, как будто их строили с уверенностью, что в один прекрасный день все будет разрушено. Поэтому здания и муниципальные службы функциональны, но не эстетичны: строения угловатые, окна квадратные, стены везде осыпаются. Этот город уверен в своей смерти и осознает свою длящуюся веками недолговечность. В этой уверенности есть что-то жуткое.

Мы поднялись по крутой, вымощенной булыжником, улице к zоса1о, городскому скверу перед собором — Базиликой де Копакабана, миновали выкрашенные в пастельные тона дома и открытые двери магазинов, торгующих шляпами, орехами, конфетами, мукой, кукурузой, вином, пивом и газированной водой.

Прокаленный прямыми и отраженными лучами горячего белого солнца, собор стоит с выражением открытого и бесстыдного пренебрежения к спокойному смирению этого места. Это аванпост католицизма на бесполезном плацдарме в двух шагах от места рождения доколумбового язычества. Внутри собора, как бы в отместку за неудачное место, позолоченный алтарь демонстрирует невероятное смешение стилей: классического, барокко и несочетаемых первобытных лейтмотивов. Его богатство неуместно и отвлекает взгляд излишними деталями. Соединение христианства с языческой символикой и практикой в Копакабане представляет собой золотое дно для антропологов, социологов, этнографов. Это заброшенное на край света святилище католицизма дышит безнадежностью среди людей, чья религия обращается за вдохновением к Солнцу и Земле.

Базилика стоит на месте святыни инков, а возможно, и тиагуанако. Мы с Антонио спустились в холодные катакомбы под алтарем Девы Копакабана, где ряды восковых свечей освещали черные сырые камни, и зажгли свечку на помин души моего отца.

Мы поужинали в баре ресторана гостиницы и спустились по улице на берег, так как Антонио страстно хотел увидеть закат солнца. Справа бухта заканчивалась длинной каменной пристанью или дамбой, возле которой были пришвартованы рыбацкие лодки — тридцатифутовые посудины, выкрашенные в ярко-красный или голубой цвет.

Слева бухта загибалась к скудной эвкалиптовой роще у основания вулканоподобной горы красного цвета с неправильными террасами. Берег был усыпан скатившимися к воде круглыми, гладкими и шероховатыми камнями, хаотично разбросанными по утрамбованному песку. Озеро протянулось до горизонта, то тут, то там разорванного отдельными островами, а справа, в четырех милях от полуострова, виднелся Остров Солнца. Легкий бриз колебал прозрачный воздух, и еле заметная рябь пробегала местами по темно-серой поверхности озера, в котором отражалось багровое небо. Подобно закату на море, весь горизонт пылал и вода искрилась оранжевым светом. Мы не могли оторвать взгляд от линии, где встречались вода и небо, чтобы не пропустить зыбкий миг перехода от дня к ночи, который здесь кажется неземным, как закат на планете, рожденной в воображении писателя-фантаста. Такой ландшафт могли бы создать Берне или По, или Г. Уэллс — это беззвучное море и выжженную солнцем землю, где воздух мерцает, а небеса окрашены простыми красками: красной, желтой, зеленой и голубой.

Именно там и тогда я осознал грандиозность и неизбежность нашего путешествия с Антонио. Это не было результатом исследования самосознания ради того, чтобы удовлетворить свое профессиональное любопытство. Я был умышленно втянут еще в чью-то драму и не уверен, что достоин этой роли или желал этого. Смерть отца, хотя и тяжелая, была неизбежна, даже желательна, как освобождение от потерявшего жизненную силу тела и ради близости между нами. Отец присутствовал при моем рождении, а я — при его смерти.

Расставание с Антонио — если он действительно собирается это сделать, и не важно, какое мистическое объяснение или какие извинения от бы выдвинул — стало бы бременем, которое я не хочу взваливать на себя.

Пусть свидетелем его самопожертвования будет другой, более подходящий человек, поскольку я не хочу, чтобы Антонио покидал меня.

В тот момент, когда я собирался что-то сказать, Солнце скрылось за горизонтом, и мое намерение исчезло вместе с ним. Подобно уверенным широким мазкам кисти художника на холсте, небо было раскрашено красным, желтым, зеленым и голубым цветами; они не переходили из оттенка в оттенок, как цвета радуги, а ложились четкими полосами один за другим.

Именно тогда мое воображение определило, что происходит в воздухе. Я понял, что воздух гудит, вибрирует с такой частотой, что если бы мы могли услышать эти вибрации, то они бы звучали, как устойчивое эхо, бесконечное крещендо, отражающееся in saecula sаесulоrum.

Мы оставались на берегу в течение часа и наблюдали за невероятным небом до полной темноты. Я решил последовать за Антонио везде, куда бы он ни направился.

Я не стану отговаривать его отказаться от своей цели, чего бы мне это ни стоило. У меня достаточно средств, чтобы вернуться самому и доставить, если потребуется, его тело обратно в Перу его народу.

Мы еще долго наслаждались закатом Солнца и приходом ночи. Затем пробрались между камнями к дамбе; там Антонио договорился о нашей предутренней поездке на Остров Солнца. По вымощенной булыжником улице мы поднялись к гостинице и разошлись по комнатам. Я завел будильник ручных часов на полтретьего, улегся одетым в постель, укрылся всем, что было на моей и соседней койке, и через минуту заснул. Я был разбужен спустя мгновение. Тонкое пикание будильника в прохладной чистой темноте комнаты напоминало предупредительный сигнал перед взрывом. В панике я вскочил, наощупь выключил будильник и глубоко вдохнул холодный, обжигающий легкие воздух.

Кто-то постучал в дверь. На пороге стоял свежий и жизнерадостный Антонио. Он вручил мне бутылку родниковой воды и горсть поджаренных семян kiwichа. Было три часа утра, и поверхность озера напоминала стекло, которое разрезал нос нашей моторной лодки. Капитан предложил мне серое шерстяное пончо.

Холодный воздух обжигал лицо; я представлял себе, как мы выглядим с высоты, куда, отражаясь от поверхности, высоким жалобным воем долетает звук подвесного мотора, а волна от носа лодки образует длинную узкую букву V, направленную углом к Острову Солнца.

Я плохо помню, как, окоченевший от холода, брел, спотыкаясь в темноте, от гостиницы к пристани, но воздух, вода и мальчишеское ожидание приключения подействовали возбуждающе. Я наконец полностью проснулся и блаженно прислушивался к голосу Антонио, который объяснял капитану достоинства жареных семян кiwichа.

Я повернулся, скрестил руки на планшире лодки и лег на них подбородком. Я ощущаю вибрацию мотора, прислушиваюсь к плеску волн, разбегающихся от носа лодки, вглядываюсь в чернильную темень бездонного озера. Антонио перебрался ко мне.

— Мы можем идти быстрее? — спросил я.

— Он отказывается, — ответил Антонио. — Он использует двигатель на одну треть мощности, бережет его от износа. — Скупость капитана вызвала у него улыбку. — Он боится. Нужно было нанять индейца аймара с Острова Солнца. Они не боятся ни воды, ни острова ночью. — Он указал глазами на капитана. — Этот тоже аймара, но с материка, и к тому же суеверен. Ничего, скоро рассвет, все будет в порядке.

Через час мы были уже в двадцати ярдах от берега и прислушивались к звукам нашего мотора, которые отражались от крутых вертикальных скал юго-восточной части острова.

Мы высадились в небольшой бухте и пришвартовались к каменному пирсу, который делил бухту пополам. Лодка находилась у причала ровно столько, сколько необходимо было для выгрузки. Антонио шепнул что-то капитану посудины, и мы пошли по узкому пирсу, приблизились к роще деревьев, вероятно эвкалиптов, и свернули направо вдоль береговой линии.

Было еще холодно, озноб пробирал до костей; это не был сухой холод, — ветерок нес влагу с поверхности моря. Заросшие кустарником крутые склоны и косые пласты слоистых скал поднимались над узким берегом. Антонио поднялся футов на двадцать вверх, чтобы собрать дров.

До восхода Солнца оставалось два часа. Судя по внешнему виду холма, Антонио не найдет ничего, кроме щепок и травы, поэтому я вернулся в бухту и там, у подножия огромной каменной лестницы, уходившей в темные своды смешанного хвойно-дубового леса, насобирал полную охапку дров. Антонио уже построил каменное кольцо вокруг небольшой квадратной кучки щепок и травы. В этот раз он зажег траву спичкой. Вместе мы соорудили некоторое подобие пирамиды из обломков бревен и веток. А затем он попросил достать сову, золотую сову из моего кармана.

Я отчетливо помню звуки этого утра: влажные шлепки озерной волны о каменный берег, шипящий треск костра, характерный низкий с акцентом голос Антонио. Он произносит знакомые заклинания, от которых у меня перехватывает горло, я не могу шевельнуться. Я слежу за его лицом, а он время от времени поглядывает на крошечную фигурку в своей руке, и его слова свободно рождаются в совершенно прозрачном воздухе, взлетая к небесам вместе с горячим дыханием нашего костра.

— Еl ого, — начал он, — золото родилось из жгучей слезы Солнца, когда она стекала к центру Земли и охлаждалась в расщелинах скал, долинах, ручьях, бегущих к середине Земли. И вскоре после того, как на Земле родилась жизнь, здесь, в этом месте, Дети Солнца вышли из вод земной утробы. — Он смотрел в огонь, и пламя костра плясало в его глазах. Ни один из нас не взглянул ни вверх, ни на темное ночное море, воды которого в течение тысячелетий ласкали эти берега — настоящие воды истории. Мне казалось, будто я слушаю книгу Бытия, звучащую под сенью дерева знания, в центре Рая. Ни до того, ни после я не слышал предания, рассказанного в более подходящей обстановке, у самих его истоков. Я не сводил глаз с Антонио, а он смотрел то в огонь, то на меня, то на маленькую сову в своей ладони.

— И как новорожденный младенец знает, где искать грудь матери, — продолжал он, — так Дети Солнца знали место своего происхождения. — Антонио кивнул головой. — Вот почему это самая первая когда-либо рассказанная сказка.

Это самое первое знание. Мы рассказываем эту легенду у костра, потому что, зажигая костер, мы прославляем жизнь: мы напоминаем о том времени, когда Солнце уронило слезу радости, и она упала на Землю.

— Да, Дети Солнца догадались о происхождении Золота на Земле, поняли древнюю алхимию, создавшую его в плавильне в центре Земли. И они восславили и освоили эту алхимию: они использовали огонь Солнца и живительную почву Земли для создания нового, живого золота. Это была кукуруза. Она росла из Земли и несла в себе Солнце, кормила Детей Земли и Солнца и ценилась дороже всего. Выращивание кукурузы — это повторение алхимии Солнца и Земли, и этой алхимией до сих пор пользуются их потомки.

— А золото на поверхности Земли и в ее глубинах Дети Солнца собрали, чтобы носить около сердца и украшать им места поклонений.

— Но те, кто родился в долинах, далеко от Солнца, забыли своих родителей и поверили, что они — дети человека. Эти люди страстно желали золота, которое редко встречалось на их землях; оно имело магическую способность поглощать и хранить огонь свечей или Солнца и светиться так, будто этот огонь пылает внутри. И они пришли в этот Эдем, землю Детей Солнца, нашли здесь в изобилии золото и стали претендовать на эту землю и ее золото именем человека, которого они звали своим создателем.

— Ради этого они убивали. И кровь Детей Солнца текла по золоту, которое они носили на своем сердце. Поэтому инки, Дети Солнца, бежали от ярости этих людей, не признававших Солнце своим создателем. И они дали знать, что направляются в Вилкабамбу, город золота, источник того, во имя чего эти люди убивали. И это была правда. Они действительно ушли в Вилкабамбу.

Держа золотую сову между большим и указательным пальцами, он медленно поворачивал ее в разные стороны; на ней играли отблески пламени костра.

— Эльдорадо, — прошептал он. Затем по очереди посмотрел на берег, в сторону холма, и снова на предмет в своей руке, будто искал истинный источник света. Но найти его было трудно, потому что всходило Солнце.

— А другие, измерявшие свое богатство количеством золота… сходившие с ума из-за золота, пытались преследовать, догнать их, и многие погибли в поисках Вилкабамбы, Эльдорадо. В сущности, их оставили в дураках. Они искали место в глубоких долинах между великими арus. Но Вилкабамба — это не место. Это Вилкабамба, Священная Долина.

— Инки, кто смог, скрылись в Священной Долине, так как многие из них были мудры и знали туда дорогу. Они покинули свои тела, и эти тела пытали и вырывали сердца из груди, но они ушли из этой жизни живыми. Они ушли в Вилкабамбу.

В это мгновение Солнце взошло над горизонтом и поднялось над Иллимани, самой высокой вершиной Царских Кордильер, заснеженным, обледенелым пиком высотой восемь тысяч футов над поверхностью озера, — сейчас совершенно спокойного в ожидании рассвета.

— Следовательно, развалины города в джунглях около Эс-пириту Пампа…

— Именно это место, — сказал он. — Видите ли, мой друг, мы действительно Дети Солнца. Путешествуя Восточным Путем, мы не только возвращаемся в свой дом — свою общину — для того, чтобы осуществить предвидения и употребить знания и мастерство, добытые нами в Путешествии на Четыре Стороны Света; это и в буквальном смысле слова возвращение домой, на то место, откуда мы вышли, к источнику жизни и созидательному началу. Это путешествие в Вилкабамбу, Священную Долину. Туда, куда человек не может пойти, как на экскурсию…

— Таким образом, — сказал я, когда мы поднялись на 137 шагов по эвкалиптовому и сосновому лесу и остановились среди покрытых мхом камней, — инки ушли туда, где испанцы не могли их настичь; они никогда и не смогут найти это место.

— Потому, что они не знают, как идти, и не видят пространства между вещами. — Антонио улыбнулся. — Это самая лучшая версия легенды о Детях Солнца и мифическом Золотом Городе, не так ли?

Да, это так. Но я не могу удержаться от мысли, что первая из когда-либо рассказанных легенд будет последней, которую я услышу из уст Антонио.

Согласно легенде, источник, питающий Титикаку, раkarinа, «отверстие, из которого льется жизнь», находится в гранитной стене у верхней ступеньки на Острове Солнца.

Здесь высечены в камне три поросшие водорослями и мхом желоба, по которым в течение более тысячи лет постоянно течет вода, знаменитая во всей Южной Америке своими лечебными свойствами. Сюда хотя бы раз в жизни приплывают на тростниковых лодках или плотах коренные жители этой земли испить из первого источника первой воды, которая питает их Эдем.

Самые дальние желобы символизируют противоположные начала — мужское и женское, разделение единого источника на два. Антонио совершает радо, приношение в виде кукурузы, коки и небольшого количества рisсо, затем входит в узкий бассейн у основания источника, набирает воду в ладони, касается ими лба, горла, сердца, живота, и пьет воду из каждого желоба. Я следую его примеру, и ледяная вода заставляет меня вздрогнуть. Мы наполняем фляги и начинаем медленный подъем на гору.

Остров Солнца представляет собой необычное образование из скал и хрупкого грунта — не красного грунта Силлустани, а песчаного с розовым оттенком, похожего на розовое золото. Тут и там видны отдельные скальные выходы гранита и вулканических пород, свидетелей извержений. Земля усыпана обломками камней с идеальными полукруглыми углублениями, как будто там находились пузыри — ископаемый воздух…

И чем выше мы поднимаемся, тем больше встречается разбросанных и втоптанных в землю маленьких керамических черепков, остатков доколумбовых гончарных чаш, урн и фигурок. Я наклоняюсь, чтобы подобрать и рассмотреть некоторые кусочки. Одни очень старые, другие новые. Антонио объясняет, что коренные жители со всех уголков континента совершают паломничество на Остров. На протяжении 5000 лет они приплывают для возложения радоs на месте рождения Детей Солнца. — Возвращение на место рождения своего народа есть завершение круга, — говорит он. — Это лучшее место для совершения аyni в Западном полушарии.

Я замечаю, что такое паломничество невозможно для жителей Запада, чья легенда о происхождении начинается с изгнания из Рая. Существует ли лучший способ возглавить людей, чем скрыть место их первородства, держать Божественное на расстоянии вытянутой руки и призывать следовать за собой?

— Но, — сказал Антонио, — христианские традиции служили для объединения культуры в течение 2000 лет.

Действительно, высокомерие вашего народа принесло много страданий и разрушений. Тяжелее всего понять лицемерие веры, нарушение заповедей во имя бога.

Подъем идет круто, а Солнце припекает все сильнее. Мы постепенно сбрасываем одежду, и я впервые обращаю внимание на возраст Антонио. Он идет медленно и методично, тщательно выбирает путь в обход скалистых неровностей, осторожно поднимается по крутым слоистым скальным образованиям, выступающим из твердого грунта.

В полдень мы поднимаемся на вершину острова. Последние два часа Антонио молчит и не произносит ни слова. Затем он указывает на скальное образование на расстоянии пятисот ярдов, и его лицо кажется мне расстроенным.

— Наша цель, — говорит он. — Мы останавливаемся и оглядываемся по сторонам. Справа остров снижается к травянистой равнине с небольшой фермой; там живет несколько семей аймара, которые обрабатывают землю, — выращивают quiпоа, kiwiсhа, картофель, фасоль и прекрасную кукурузу. У них есть ламы, которые дают им шерсть, удобрения, мясо; даже их жилы используются для плетения веревок. На небольшом расстоянии от берега — два островка: один лесистый, сосны равномерно покрывают его плоскую вершину, а другой совершенно бесплодный. В пяти или шести милях на востоке виден остров, похожий на гигантский валун, плывущий по поверхности озера. Налево простираются террасы — широкие неровные ступени с аккуратными рядами зеленых растений. Там же находится небольшая бухта; я вижу только часть ее: песчаный пляж, уходящая под воду каменная дамба…

Я прикинул, что мы поднялись на пять тысяч футов. Мы начали восхождение от уровня озера, следовательно, сейчас мы на высоте около 13000 футов. Воздух великолепен и в нем ощущается… огонь — вот оно, особое качество внушающей суеверный страх атмосферы этого места — то, что мерцает в воздухе и отражается от воды. Солнце. Его можно пощупать руками, кажется воздух насыщен огнем. Я пытаюсь описать это Антонио, но он уже удаляется от меня, направляясь к намеченному им ранее месту. Я следую за ним. Он движется медленно, и когда мы спускаемся по пологому склону по направлению к холмику высотой футов двадцать, я задерживаюсь, чтобы не догнать его.

Неожиданно я оказываюсь в одиночестве. Я понимаю, Антонио пошел дальше, зная, что я последую за ним. Я иду один, и голая белая вершина Иллимани, доминирующая на горизонте справа, служит мне ориентиром, так как я ничего больше здесь не знаю.

— Идемте со мной в Эдем, — сказал он. — Я хочу совершить это путешествие вместе с вами, хотя должен бы отправиться один.

Я вспомнил эти его слова, когда увидел Антонио впереди; его пончо, вместе с завернутой в него теsа, висело через плечо, белая рубашка пропиталась потом и пылью; этот почти девяностолетний старик одолел небольшой гребень и скрылся за Спустя несколько минут я стоял около него. Но не с ним.

Место рождения Детей Солнца представляет собой ровную бесплодную, усыпанную камнями площадку в центре острова. С первого взгляда нет ничего особенного в этом наисвятейшем месте обеих Америк — никаких следов деятельности человека. Я взглянул на Антонио и увидел, что он пристально смотрит на образование, которое я издалека лишь мельком окинул взглядом.

Вблизи оно оказывается удивительной монолитной стеной из вулканической породы; стена покрыта глубокими впадинами и пустотами, образованными еще в расплавленном состоянии, и имеет форму полукруга. Я взобрался на нее и взглянул вниз. Ее задняя сторона плавно спускается вдоль берега острова; похоже, что волна лавы выплеснулась на него и, достигнув вершины, образовала гребень, а затем, отступая, закристаллизовалась.

Я оборачиваюсь и смотрю на Антонио. Он стоит лицом на запад, спиной ко мне; и я вижу еще одну достопримечательность этого места. Это каменный стол.

В тридцати ярдах от священной скалы на четырех гранитных блоках, погруженных в землю, лежит гранитная плита. Ее толщина равна двум футам, и она имеет неправильную форму, зато идеально гладкая. Еще четыре каменных блока лежат возле стола — они, очевидно, обозначают четыре направления; да, так и есть, притом с высокой точностью.

Час дня. Я спускаюсь со скалы и подхожу к каменному столу. Антонио смотрит на Солнце.

Его голос слышен словно издалека:

— Давайте встретимся здесь после захода Солнца. — Какое-то время он покачивает головой, затем цитирует популярное изречение теоретической физики: — Если долго путешествовать (он говорит, ни к кому в частности не обращаясь), то в конце концов возвращаешься туда, откуда начал свой путь.

*17*

Второе утро на Острове Солнца. Один на берегу в нескольких сотнях футов ниже места благородной драмы, происходившей прошлой ночью.

Солнце только что взошло с другой стороны острова. Через несколько минут оно достигнет каменного стола и озарит мое любимое место — песчаную бухту в западной части острова. Небо загорается, по нему плывут несколько оранжевых предрассветных облаков.

Наша лодка пришвартована в пятидесяти футах от берега, ее якорь укреплен на берегу. Она заберет нас отсюда, когда мы завершим то, ради чего приехали. Наш капитан, должно быть, обошел вокруг острова; ночевал он на борту. Его голова торчит над рубкой, он энергично машет рукой. Вчера я плавал здесь; вода была ледяной даже в знойный полдень. Наверное, я повторю заплыв, если будет время…

Скоро мне придется возвращаться на гору. Вчера в полдень мы добрались до священной скалы и каменного стола, а затем расстались. Я спустился сюда, а Антонио скрылся в развалинах первобытного Храма Солнца, прилепившегося к западному склону в ста футах от каменного стола. Он хотел побыть один. Это его путешествие, и он знает, что я об этом тоже знаю. У него свой план, и он знает, что, несмотря на мое любопытство и подозрения, я беспрекословно последую за ним.

Итак, я поплавал, улегся на пляже и заснул. Проснулся, когда Солнце окрасило в четыре цвета мир вокруг меня. Свой сон я не помню.

Прошедшая ночь не была слишком темной, так как через час после захода Солнца взошла полная луна и залила всю местность ярким серебристым светом.

Антонио разложил свою теза на восточной стороне. Он сделал четыре dеsрасhоs — приношения в виде кукурузы, коки, рiscо и семян kiwichi на маленьких кусках коры, которую ему дала Ла Маскадора де ла Кока. Он разложил их вокруг стола по всем четырем направлениям, приблизительно в десяти футах за каждым из четырех каменных «стульев».

После восхода луны Антонио обратился к Четырем Сторонам, Матери Земле, Отцу Солнцу, Виракоче. Это было обычное обращение, не такое эмоциональное, как в Силлустани, но произнесенное с чарующей глубиной.

Мы только что медитировали. Мы сели на каменные стулья вокруг стола. Нагретый за день каменный стол постепенно остыл, и в конце концов стало прохладно, затем холодно. Это была его церемония, я ничего не делал, лишь сосредоточился, очистил ум и следил за Антонио. В сущности я просто сидел на этом острове на вершине мира и наблюдал за движением луны и звезд по небу.

Произошло два события. Антонио несколько раз пересаживался с места на место. Он вставал и поджигал dеsрасhо спичкой, затем садился на новом месте. Хотя его место не соответствовало определенному dеsрасhо, мне удалось понять, что существовал определенный порядок занятия мест, но объяснить его я не могу.

Необычное состояло в том, что в течение ночи в ярком свете луны мне не раз казалось, что вокруг стола нас четверо. Иногда я видел Антонио сидящим напротив меня и ощущал двух других с обеих сторон; иногда мне казалось, что я смотрю на себя самого, сидящего напротив. Это было трудноуловимо и фантастично, но незабываемо.

Там было еще что-то. Кажется, я испытал чувство сопереживания. Были мгновения — такие естественные, что об этом трудно писать, — когда я был переполнен чувством свершения и благодарности. Временами, и неоднократно, когда мое сердце так переполняла благодарность, что грудь распирало от чувств и у меня вырывался вздох, я поднимал голову и видел в том месте, где останавливался мой взгляд, падающую звезду. Меня это удивляло, и я долго смотрел в небо, ожидая очередного падения. Но ни в одном из четырех квадрантов неба ничего не происходило. Однако позже, когда я снова был полон чувств и поднял глаза к небесам, еще один метеорит врезался в атмосферу и прочертил в ней след. Это повторилось снова, когда мы уже завершали обряд. Если аупi можно ощущать, то я теперь хорошо знаю, что это такое.

Взошло солнце. Плавать некогда. Я должен снова подняться на остров. Надеюсь, мой друг встретит меня там. Он действительно там, сидит на краю стола. Несмотря на усталость, душевные переживания и бессонные ночи, он выглядит лучше, чем в последние годы. Он сидит прямо и улыбается, его белая рубашка тапta аккуратно заправлена в походные брюки, лицо потемнело от солнца, белки глаз, ровные зубы, седина и усы с проседью выделяются на великолепной загоревшей коже. Вчерашняя отрешенность исчезла бесследно. Это переродившийся человек восьмидесяти с лишним лет.

Он тепло приветствует меня и глядит с нежностью, которая всегда незримо присутствовала в наших отношениях.

— Спасибо, — говорит он, — что вы были со мной прошлой ночью.

— Благодарю, что вы предоставили мне место.

Он уже приготовил завтрак. Еда тщательно разложена на восточном стуле — куске гранита. Холодный чай из коки, маленькие кучки жареных семян kiwichа со вкусом пивного солода, семена quiпоа, бананы и светло-желтые полоски высушенного манго, — очевидно, он нес с собой это всю дорогу из Куско.

— Прекрасно! — Я сажусь рядом с ним и начинаю с чая.

Он чистит банан.

— Прошлая ночь была очень важной для меня. Вы должны были понять… вероятно, вы поняли?

— Нет. Объясните. — В течение тысячелетий мужчины и женщины приходили сюда перед смертью. Вы видели здесь террасы — он сделал жест бананом — большинство из них пустынны.

Когда-то остров принимал тысячи пилигримов, которые приплывали сюда для совершения аyni. Сейчас… в течение последних нескольких сотен лет… сюда приплывают только шаманы, чтобы совершить аупi Четырем Направлениям и освободить расhа — разорвать все, что связывает их с Четырьмя Сторонами Света. Это величайшая аупi, когда ты отдаешь все свое, когда ты сознательно возвращаешь свою жизнь стихиям без какой-либо надежды на взаимность. И существует ли лучшее место для выражения твоего единства с четырьмя стихиями, где встречаются земля, воздух, огонь и вода?

Есть ли более подходящее место, чтобы отпраздновать освобождение от них? — Он разломил банан и дал мне половину.

— Четыре стихии…

— Волшебный Круг приводит к осознанию Природы, гармонии… тесной взаимозависимости со стихиями и всем мирозданием. — Он глотнул чаю.

— Следовательно, сжигание dеsрасhоs…?

— Было символическим актом выражения моей признательности тому, что принадлежит Земле.

Все мои подозрения подтверждаются. Но я все еще не хочу им верить.

— Вы не пришли сюда умирать, — заявил я категорически. Он доел банан и взял высушенное манго.

— Мой друг, вы знаете, что проходит много жизней на протяжении нашего существования. Очень важно осознать момент, когда одна заканчивается и можно начать другую…

— Антонио… — Я жил очень долго в двух мирах. Сейчас я выбрал один. Как Маскадора де ла Кока, я буду использовать свое невидимое состояние.

— Я не понимаю.

— Вы поймете, — сказал он. — Потому что мы вышли из одного источника, наша генеалогия одна и та же.

Психолог, шаман, рассказчик, лекарь, колдун, художник.

Наша власть происходит из опыта, а не социального положения или убеждений. Мы ищем одно и то же. Я изучал философию и религию и исследовал области, где они впервые возникли. И я знаю, что с того мгновения, когда мы впервые увидели свое отражение в лесном озере и осознали нашу смертность, мы начали искать нашего создателя. Род человеческий тратит время своей жизни на поиски творца, изучая его творение. Но в творении нельзя увидеть его творца. Вы не обнаружите рассказчика в сказке, которую он рассказывает, и композитора в музыке, которую он пишет. Создателя нельзя обнаружить, препарируя то, что он создал.

— Невидимость… — начинаю я, не зная, чем закончу.

— И время, — добавляет Антонио. — И способность хранить тайну даже от самого себя — вот уроки мастерства, они дают ключ к тому, чем мы становимся и что начинаем осмысливать в процессе роста. Вы наелись?

Я киваю. Антонио сгребает остатки семян, разбрасывает их вокруг и обметает вершину камня. Что-то должно произойти, это ощущается как электричество в воздухе, мерцающий резонанс, потрескивающее напряжение… вот-вот это случится…

— Ложитесь здесь, — говорит он. — Снимите рубашку и лягте на стол. Здесь есть то, что вам, я надеюсь, удастся почувствовать… лучше понять…

Я снимаю рубашку и взбираюсь на камень, все еще холодный после ночи. Я ложусь на каменный стол головой к Солнцу (оно уже поднялось на 30 градусов над горизонтом). Руки Антонио на моей голове, пальцы на висках, он покачивает мою голову, находясь между мной и Солнцем.

— Дышите, — шепчет он, и я долго лежу совершенно неподвижно, дышу равномерно и глубоко животом, мои мышцы расслаблены. Антонио все еще держит мою голову, как жертву Солнцу, призывает ко мне силы, которые он отпустил прошлой ночью; он говорит шепотом, но я отчетливо слышу, как он призывает духов Иллимани и четырех духов арus: Аусангейта, Салкантая, Хуанакаури и Саксайхуамана, «голову ягуара» Куско.

Затем он осторожно кладет мою голову на камень и уходит, а Солнце проникает сквозь мои веки, заполняет все красным светом, и я продолжаю дышать насыщенным тонким воздухом, чтобы очистить ум и подготовить себя.

— Дышите.

Я выдыхаю. Что-то происходит. Свет меняется, и я не должен думать — одна мысль, и все исчезнет… Красный свет, заполнивший поле зрения, превратился в оранжевый, затем желтый. Он наполняет меня… Я лежу долго, и его слова, произнесенные шепотом, отражаются в сияющей пустоте моей головы. Он рассказывает мне все. Он нашептывает мне правду.

До сих пор он говорил намеками о тайне, которую мы храним даже от самих себя; сейчас он рассказывает мне все, что знает. Он срывает пелену загадочного, которая скрывала простую правду его существования. Прав он или не прав, но он в это верит, а я знаю, что как буддист он верит лишь в то, что знает.

Он шепчет мне:

— Когда Солнце плакало и его слеза упала на Землю, оно Дало своим детям завет, кем они должны стать… То, что началось как солнечный свет, проникающий сквозь мои веки, превратилось в желто-бело-горячее Солнце; оно прожигает дыру в голубом небе, я смотрю на него, а затем опускаю взгляд в песок, в котором мои ботинки утопают на каждом шагу.

Антонио шепчет мне, и я иду на восток к песчаному гребню, его ферма привлекает меня. Я не думаю ни о чем конкретном, просто храню память об Острове Солнца; как всякая память, она где-то размещена, ее нужно вызывать, но я не сознаю этого отчетливо, я продолжаю идти.

Мои ноги обнажены и загорели; толстые белые носки прикрывают верхнюю часть новых высокогорных туристических ботинок; промежутки между шнуровкой забиты песком. Прошел год после моего возвращения из Перу, где я в последний раз видел Антонио Моралеса.

И вот его последние слова возвращаются ко мне. Мои любимые и горько-сладкие воспоминания. Я знаю, это будет то, что я испытал на каменном столе, когда мой друг показал мне Вилкабамбу, когда все мое существо наполнилось светом и на какое-то мгновение я стал невидимым. Песчаная дюна прямо передо мной. Мне интересно, что я увижу за ее гребнем…

А затем он вернул меня обратно. Он коснулся моего плеча, и я открыл глаза; в голове звенело, и я ничего не видел, кроме неба над озером Титикака. Затылком, лопатками, локтями и кончиками пальцев я чувствовал твердую теплую поверхность камня. Я зажмурился и оттолкнулся от плиты; голова кружилась, фосфины, маленькие яркие точки света, носились перед моими глазами. Я опустил ноги с края стола и оказался лицом к лицу с Антонио.

Я удивился, увидев Антонио. Его голова наклонена вперед, лицо тревожно нахмурилось. Он не знал, что я пережил, что видел, но то, что он надеялся мне дать, значило для него очень много, и я знал, что это ему удалось. Я никогда не забуду выражения его лица: я просто никогда раньше не видел его встревоженным. И пока я восстанавливал дыхание — неожиданно я осознал, что перестал дышать и не знаю, как долго был бездыханным, — и пытался выдохнуть подобие изумленного смеха, он тоже первый раз вдохнул. Требовалось время, чтобы разобраться, что же случилось и что я знаю об этом.

Потому что я спонтанно перенесся вперед, во время, где все, что он хотел мне сказать, было памятью.

— Антонио…

Он поднял руку и остановил меня. Я теперь знаю, что он должен был меня прервать. Хотелось сказать много, очень много. Понадобились все мои способности, вся моя воля, чтобы сконцентрироваться на его словах, а не на явлении, которое я пережил, чтобы слушать его слова и игнорировать все, что я знал о цели нашего пребывания здесь.

А потом он что-то сказал. И вместо того, чтобы нарушить мерцающую между нами тишину, его слова прозвучали как часть этой тишины.

*18*

Он сказал:

— Это начинается с детей.

Я смотрел на него, жмурясь от нестерпимой яркости полуденного солнца на Острове Солнца. Это начинается с детей. Он сказал мне это еще пять лет назад, в эхо-комнате в задней части Храма Полета Духа в Мачу Пикчу. Там есть такая комната, прямоугольная камера, где слова, произнесенные шепотом в одном конце, хороню слышны в другом и даже за стеной, на кафедральном возвышении. Это начинается с детей.

Пять лет назад мы там беседовали с ним о судьбе; мы говорили тихо, и наши голоса разносились, отражались от стен комнаты. Не надо пытаться управлять судьбой, сказал он. Управление судьбой есть бессмыслица, оксюморон, внутренне противоположное понятие. Он сказал тогда, что человек силы может влиять на судьбу, может «научиться танцевать с ней, вести ее через танцплощадку времени». И я спросил его, откуда начинать.

«Начинать с детей», — ответил он. И тогда же он постучал себя по темени указательным пальцем и сказал, что расщелина между мирами — это источник, родничок в черепе, мы с ним рождаемся, но вскоре он заростает…

Затем он махнул рукой, как бы прекращая нашу беседу, и добавил, что мы умеем расщеплять атомы и сращивать цепочки генов, что нити судьбы в наших руках, что у нас есть способность найти дорогу в благородное будущее, но нам недостает мудрости.

«И это начинается с детей?» — спросил я, и он кивнул.

А потом он взял меня за руку и сказал мне, что мы еще встретимся, что нам хорошо было путешествовать вместе и что есть места, куда он не может пойти один. И вот теперь он стоит передо мной. Его тело обнажено до пояса — он снял рубашку, когда я лежал на столе, — и его темная кожа загорает под жестокими лучами, приближаясь к цвету открытого треугольника под горлом.

Серебристо-седые волосы откинуты со лба, небольшие усы прячутся под крючковатым носом кечуа, в распутинских глазах появилось что-то новое — какая-то нешуточность.

— Вы подумали, что я имею в виду, что мы должны учить детей, — произнес он медленно, отвечая моим невысказанным воспоминаниям. — Что мы должны научить их питаться от Земли. Вы подумали, что я имею в виду, что хотя расщелина между мирами находится здесь, — он поднял руку и сделал жест, будто собирается постучать себя пальцем по голове, — и заростает вскоре после рождения, мы все же должны настойчиво работать, чтобы держать их души открытыми, научить их смотреть во все глаза, с тем чтобы в свое время они смогли пристально взглянуть на мудрость, которая нам не далась, — которую вы и я увидели лишь на мгновение. Я не отрываясь смотрел на него, хотя глаза мои были почти зажмурены от Солнца.

— Вы подумали, что с детей начинается наша обязанность учить. И вы не ошиблись. Но дело в том, что это не все.

Он помолчал. Обычно во время беседы он держал голову слегка набок, словно внимательно наблюдая за действием каждого слова; теперь он выпрямился и смотрел мне прямо в глаза.

— С детей начинаются и наши уроки. Вы можете учить правдиво, только если вы найдете правду. Вы можете найти правду, только если вы ее ищете сами, — ибо правда истории есть правда других людей. Наша способность постичь правду не постоянна, потому что непостоянны мы, и мы должны искать правду для себя и для наших братьев.

— Но правда подобна миражу в пустыне. Для нас задача состоит не в том, чтобы догнать и поймать правду, а в том, чтобы создать ее. Правда — это позиция, это акт силы, которую вы вносите во все свои действия. Правда — это то, что человек знания вносит в каждое мгновение.

Он замолк и едва заметно наклонился вперед: он ожидал, что я скажу. Я опять был студентом, и не хватало времени. Именно таким было мое ощущение: не хватает времени. Я знал, откуда это ощущение. Я знал теперь, почему часы, как мне казалось, тикают быстрее, чем обычно. И все же я должен был быть здесь все это время и полностью присутствовать теперь. Было огромное искушение просто слушать последовательность, запоминать диалог. Я все еще старался сосредоточиться на его словах, а не на своей будущей памяти о том, что я запоминал сейчас. Мне хотелось протянуть руку и коснуться его, убедиться в его реальности. Я не могу избавиться от своей привязанности — я таки не нахожу лучшего слова — к реальному. Я должен был забыть и не знать ничего из того, что я знал о последовательных вопросах, ответах и событиях.

— Как… — я запнулся, — как нам это делать? Он закрыл глаза и кивнул с облегчением.

— Это начинается с детей, — сказал он. — Еще не рожденный ребенок не знает ничего о мире, он знает только мир утробы, которая окружает, защищает и питает его; если бы у него был выбор, он мог бы оставаться в идеальном комфорте и полной безопасности привычного ему существования. Но ритмы Природы толкают его на неизведанный путь, в эпическое странствие: воля матери заключается в том, чтобы привести его в следующий, новый мир. Каждый ребенок начинает жизнь как эпическое путешествие от известного, безопасного и удобного в неизвестное, неопределенное, враждебное. Неизвестное больше всего страшит нас, и наше общество и культура защищают нас то него; и все же мы начинаем нашу жизнь с прямого с ним столкновения — а затем проводим всю эту жизнь, стараясь избежать его. Мы совершаем путешествие из одной утробы в другую, и счастливы в ней оставаться — потому что у нас есть выбор.

Я открыл рот, чтобы что-то сказать; я не помню, что именно, зато помню, что он не стал ждать, пока я заговорю.

— Земля — наша мать. Ритмы Природы толкают нас, поощряют идти напрямую, оставить комфорт утробы, встать лицом к лицу с неизвестным, — и тогда мы найдем мудрость. Таков урок. И он начинается с детей.

Я взглянул на него, и меня поразила его совершенная красота. Я отвернулся и стал смотреть на великое озеро, окружавшее нас. Я медленно оборачивался, впитывая в себя блеск воды, загадочные острова, странные формы вулканических скал над сверкающей поверхностью моря, перистые облака на горизонте, мерцающий воздух, — я описал полный круг, чтобы напомнить себе, где я нахожусь: я стою на вершине Острова Солнца, среди обломков коричнево-серых камней и мелких черепков, в заброшенном, бесплодном месте, наедине с этим человеком, моим другом. Мы единственные живые существа на какой-то странной планете, стоим и смотрим друг другу в глаза в этой высшей точке земли, камней, воды и солнечного света.

Я помню, что было дальше. К счастью, волнение захлестнуло меня и подавило хаос рассуждений.

— Вам пора уходить, — сказал он.

— Что?

Вся его фигура исказилась, лицо и руки, и озеро, и небо над ним, — все поплыло в моем поле зрения; мои глаза наполнились слезами, я вытирал их пальцами.

Он повернулся и пошел к столу. Обойдя его вокруг, он вернулся со своей теsа, завернутой в скатерть и обвязанной веревкой, которая служила также наплечным ремнем.

— Пожалуйста, окажите мне милость… — Он протянул мне сверток. — Возьмите это с собой в Куско. Выберите день и поезжайте поездом к аltiplanо. Поднимитесь на холм. Когда Солнце зайдет, обратитесь к Четырем Сторонам; держите теза вот так и через нее брызните изо рта душистым маслом на юг, запад, север и восток, подуйте, пусть ее жизненная сила, расhа, летит обратно к ариs — Аусангейту, Салкантаю, Хуанакаури и Саксайхуаману. После этого похороните в земле — пусть вернется на свое место.

Я смотрел на него и испытывал нечто большее, чем жуткое предчувствие. Это была моя любовь к старику. Я ощущал ее так же сильно, как ощущал ранее переполнявшую меня благодарность, когда поднимал глаза к небу и видел падающие звезды.

Я сказал:

— Вы просите меня, чтобы я оставил вас здесь? — Лодочник отвезет вас обратно в Копакабану… Я повторил вопрос. Он кивнул утвердительно.

Это было похоже на повторение вопросов и ответов, которые мы отрепетировали заранее. Но это уже ничего не меняло. Он сказал:

— Чем я был, как не тенью, которая следовала за вами всюду, где бы вы ни были? Мы — мысли; мысли, которым дана форма. Вы начали это новое путешествие в Перу благодаря вашему сновидению. Мой друг, у меня тоже были сновидения. Две ночи в апреле я сновидел себя вместе с вами, я шел с вами рядом по горам и рассказывал сказки об истории и легендах. А когда вы были в джунглях, я провел всю ночь во времени сновидения. Я бежал рядом с вами и ощущал ваш страх.

Кампас увидели ягуара с вами: я всегда мечтал вселиться в эту форму, и мне это удалось. Именно в ту ночь. Но вы увидели того юношу. — Он пожал плечами, посмотрел на искрящуюся воду и снова обернулся ко мне. — Я не претендую на то, что я понимаю вас, что испытываю. Я слишком стар, чтобы быть таким глупым. Но все-таки я думаю, что это был я. Возможно, это тот я, которым я стану. — Он дважды резко выдохнул, как бы задувая свечу. — Теперь вы все это знаете, правда?

— Да, — согласился я. — Понадобится еще время, чтобы с этим разобраться.

— Конечно.

Он посмотрел под ноги, на землю между нами, потом перевел глаза на гранитный стол, туда, где он провел ночь и где только что лежал я.

— Быть может, — сказал он, — в один прекрасный день вы приведете сюда ваших детей. Вы покажете им, где встречаются земля, воздух, огонь и вода. Покажете четыре стороны света и сами станете невидимым, рассказывая им первую из когда-либо рассказанных сказок. Я глубоко вздохнул и спросил:

— А вы?

Его лицо светилось улыбкой:

— Я иду в Вилкабамбу.

*19*

Пустыня — ступа, время — пестик, а жизнь — зерно.

Зачерпни горсть песка, и увидишь доказательства того, как время растирает частицы, еще не разрушенные до первоэлементов. Крошечные кристаллы, крупинки окаменелых древних лесов, обломки ракушек из давно исчезнувших морей, кусочки копыт первых млекопитающих, резвившихся на вольных равнинах, микроскопические частицы костей, пылинки вулканических камней, агата, нефрита и обсидиана, крошка угля из докембрийского пожара. Растения, животные, минералы, все живое и мертвое, когда-то двигавшееся под поверхностью коричневатого моря, еще не тронутого веслом человека. Зрелище чарует, как чарует перемена, как чарует постоянство, потому что оно постоянно переменяется. Если священными являются места, где встречаются разум и ландшафт и один занимается описанием другого, то пустыня, конечно, всегда была священным местом, ландшафтом души, где может быть записано все, что угодно. Был февраль 1991 года, и я сидел на песке в дюнах посреди Долины Смерти.

Полтора года назад я простился с Антонио возле каменного стола на Острове Солнца, спустился вниз к бухте и вброд добрался до нашей лодки. Лодочник привез меня в Копакабану, где мне ничего другого не оставалось делать, как дождаться первого автобуса на Пуно.

На границе мне досталось. Мой sаlvосоnductо где-то намок и так раскис, что я боялся, как бы мне не пришлось ехать в Ла-Пас и там, в посольстве США, испрашивать паспорт для возвращения в Перу. Боливийская сторона препятствий не чинила — я был перуанец, возвращавшийся домой; я назвал свой номер паспорта по памяти, сунул двадцать долларов и был пропущен. Но через пятьдесят ярдов, на перуанской стороне, мне не удалось изобразить перуанца. Когда дым рассеялся, мы пришли к соглашению относительно хрустящей стодолларовой банкноты, моего раскисшего salvосоnductо и обещания, что в следующий приезд я стану крестным отцом сына лейтенанта, — все это завершилось нахальной улыбкой, шлепком по спине и пожеланием счастливого пути до самых Штатов.

Я вернулся в Куско двадцать четыре часа спустя, в шесть часов вечера, съел легкий ужин и спал до пяти часов утра. Утром я перекинул теза через плечо и первым же поездом отправился на аltiplanо.

В Калифорнию я возвращался через полгода. С тех пор произошло много событий: вышла моя книга «Четыре ветра» и написана значительная часть этой книги. Моя жена закончила свою работу в больнице Стэнфордского университета, а сыну стукнуло три.

Тремя месяцами раньше я узнал, что сендеро разорили усадьбу Рамона, а джунгли вокруг нее вырубили и выжгли. Антонио был прав: моя (или наша) последняя ночь там не была галлюцинацией, так что я тоже попробовал будущее на вкус.

Я продолжал вести лабораторную работу и принимать клиентов; дважды я проводил семинары в Долине Смерти. Оба раза я пытался осуществить свои намерения; но оба раза, несмотря на, казалось бы, самые благоприятные обстоятельства, я не смог добиться видения Острова Солнца и так ничего, кроме дюн, и не увидел. Как можно знать, что нечто произойдет, и не изменить настоящего так, что это повлияет на ожидаемое событие? Это то же самое, во что верил Антонио: знать направление нашей эволюции и не позволять этому знанию извращать наши намерения и превращать нашу настоящую жизнь в жалкое клише, подобие человеческого бытия. Вот почему эту тайну мы скрываем даже от самих себя.

Мои друзья, с которыми я приехал в Долину Смерти, разошлись по своим делам, и я в одиночестве сидел на песке под пылающим Солнцем. Я выпил несколько глотков воды и встал на ноги, чтобы размять спину. В момент осознания я фактически размышлял о том, как далеко мне возвращаться домой. Дюны никак не изменились, они все так же тянулись цепью передо мной, разве что сместилось Солнце, и то едва заметно. Я слышал свое сердце — оно забилось учащенно. Я показывал на дюну. Я был один, но я показывал на нее рукой, сам себе. Deja vu, но теперь я знал, где я видел ее раньше. Внезапно я поймал себя на том, что пытаюсь ответить на вопрос: возможно ли влиять на прошлое? Мы воздействуем на будущее каждым нашим дыханием, каждым взглядом, каждым мгновением бытия, но как насчет прошлого? Мысль о том, что то, что происходит сегодня, может зависеть от каких-то событий, которые произойдут через полтора года… И я вспомнил, что Антонио упоминал об этом в Силлустани, среди могил тех, кто овладел временем. А затем я вспомнил то, что он шептал мне на ухо, когда я лежал на каменной глыбе стола на Острове Солнца.

«Когда Солнце плакало, и его слеза упала на Землю, оно дало своим детям завет, кем они должны стать, — прошептал я. — Помните, что все мы дети от брака Земли и Солнца».

Все эти слова теперь возвращаются ко мне.

«Вся жизнь рода человеческого проходила в воспроизведении, мутациях и развитии. Выживание и воспроизведение. Наблюдая Природу на протяжении нашей жизни, мы делаем заключение, что вся Природа — это спряжение глагола есть. Жизнь зависит от поедания другой жизни; поедать и быть съеденным, уроборос, змея, пожирающая свой собственный хвост…»

«Неразборчивый жизненный круг, неотделимость жизни от смерти, жизни в смерти от смерти в жизни. Это не бессмертие — на этом уровне нет такого понятия, — это бесконечность. Кольцо никогда не разорвется. До тех пор пока существует жизнь, будет существовать смерть — и обновление, без которого жизнь не может обойтись. Но мы должны смотреть дальше, мы должны видеть, что на протяжении того мгновения, когда мы живем и умираем, нам открывается вкус бесконечности — и мы растем».

«Истина в том, что Природа — это спряжение глагола расти. Мы находимся в пути. Мы начинаем просто как свет от Солнца, а сейчас мы — я, вы и весь род человеческий — стали сложными существами, мы способны думать, рассуждать и сновидеть, и мы все еще пользуемся нашими мускулами, мы все еще — и надолго — останемся хризалидой, куколкой, из которой возникнет что-то новое. И мы снова отправляемся в путь по Волшебному Кругу, но каждый раз это бывает иначе, потому что иными становимся мы. Мы растем, изменяемся. Постоянно. Чувствуете ли вы это?» «Видите ли вы, в чем заключается тайна? Тайна, которую мы храним даже от самих себя? Мы знаем ее как факт, как вы знаете первую из когда-либо рассказанных сказок, как ее знаю я и знает тот юноша, с которым вы шли в Мачу Пикчу. Дышите глубоко…»

«Мы можем думать, мой друг. Мы можем сновидеть с открытыми глазами. Мы можем путешествовать по вселенной, свободные от времени и пространства, от необходимости понимать».

«Мы можем держать целую вселенную в нашем сознании».

«Наше воображение — вот то, чему мы должны позволить развиваться; дать ему свободу, вскармливать и выращивать его, потому что из всех созданий, которые являются Детьми Солнца и Земли, мы — те, кто может сновидеть и, благодаря воображению, держать вселенную в своем сознании. И мысль может обретать форму. Есть мысли, которые дают форму матери, как магнит создает порядок из кучки опилок на бумаге. Вселенная — это Божественная мысль, принявшая форму».

«Мы можем вообразить бесконечность, и мы можем держать вселенную в нашем сознании, и священное время — это то время, когда мы можем дать форму нашим мыслям».

«Тайна, которую мы храним даже от самих себя, заключается в том, что мы становимся богами».

И затем он коснулся моего плеча, и я открыл глаза и увидел его, встревоженного; он стоял в потоках солнечного света.

— И это начинается с детей, — сказал он.

Теперь, полтора года спустя, я принес сюда, в пески, память об этом. Шнуровка моих ботинок была забита песком, но она была уже не новой…

А затем я взобрался на дюну и увидел то место, куда меня все время тянуло. Это было такое прекрасное место, что я засмеялся, и смех слетел с губ, как теплый ветер. Если бы я мог следить глазами за звуком моего смеха, я увидел бы, как его чудная форма несется, прыгает по песку и скрывается далеко в дюнах.

Передо мной, среди пустыни, открылась огромная воронка с плоским дном, покрытым песчаной коркой, сухой, потрескавшейся, с прожилками соли; со всех сторон она была окружена высокими дюнами. Арена. Я подумал: агепа, по-испански песок. Песчаная арена, круг для представлений, как в театре. Я сбежал вниз по склону, песок струился впереди меня в виде V-образных волн, ботинки оставляли углубления на поверхности дюны. Потрескавшаяся от жары корка ломалась и хрустела под ногами, когда я пересекал круг. Шестьдесят шагов, почти двести футов в диаметре. Я обошел круг по периметру и тщательно отметил четыре направления. Со дна этой чаши в любом направлении можно было увидеть только песок. Мое уединение было полным.

Я направился к центру окружности, к оси большого волшебного круга, который я начертил среди пустыни, и я сидел там длительное время.

Я думаю, что Антонио был прав. Это то место, где вырастают боги. Экстраполируем нашу эволюцию. Начертим кривую роста человеческого осознания и человеческого потенциала, проведем ее дальше, мимо настоящего, дальше того места, где она делает скачок вверх, за край чертежа… Она будет возрастать всегда.

Я убежден, что неокортекс — это мозг предвидения, что наша история — это история роста, увеличения и развития именно этой части нашего сознания. И сейчас пришло время, когда человечеству надлежит обратить этот инструмент на себя.

Мы алхимики. Мы можем расщеплять атомы и сшивать цепочки генов. Мы можем улавливать энергию Солнца и топить ею наши машины. Мы можем кормить мир. А что же наша духовная эволюция, наша ответственность, которую мы еще не взяли на себя?

Вновь и вновь идем мы по кругу жизни и смерти, и каждый раз это иначе, потому что мы становимся иными, мы уже переросли старые мифы, которые когда-то вдохновляли нас на свершения. Человеческая драма на рассвете двадцать первого столетия — это не драма последнего столетия. Новые мифы и сказки, по которым будут учиться наши дети и черпать в них волю к эпической жизни, должны быть выкованы — прожиты и рассказаны — нами.

Природа есть спряжение глагола расти, и самодовольство и апатия всегда будут жертвами перемен. Те, кто выбирает свою судьбу сознательно, станут героями, пионерами, акушерами и родителями будущего. Антонио был прав: все начинается с детей — уроки для них и уроки для нас.

Сцепив пальцы и поставив локти на колени, я сижу здесь, у самого конца моей сказки, сам ребенок, и вспоминаю тот год, когда я узнал моего отца — моих отцов: того, кто дал мне свое имя, того, кто взял меня за руку, и того, кто пролил слезу, которая упала на Землю. И я представил себе время — через десять лет? — когда я возьму сына за руку и мы пойдем к морю на вершине мира, пойдем туда, где сходятся земля, воздух, огонь и вода.

Сердце стучало в тишине, отмечая время. Жгучая волна подступала к моим глазам, и у меня вырвался вздох чистой радости, когда слеза, которую я не уронил, — слеза, которую я вытер пальцами на Острове Солнца, упала на запекшийся песок под моими ногами.