Город в песках

Глава пятая

В напряженном труде прошел месяц. Я постепенно включилась в ритм работы, но еще не во всем хорошо разбиралась. Сетон был уверен, что добрался до самого раннего периода, до слоя, где находились остатки здания, расположенного рядом с дворцом. Толстые стены больше не встречались, а ниже рабочие-шергати обнаруживали лишь фрагменты случайных построек или нетронутую почву.

Тем временем на холме Джейк с Хэлом удаляли верхние слои, рыли траншеи и шахты. Весь холм вырос в результате последовательного напластования древних строений. В то время как древние правители располагали средствами и рабочей силой, чтобы полностью выровнять площадь бывшего дворца, прежде чем строить на его месте новый, их подданные не могли себе этого позволить. По мере того как дома в черте города разрушались или сносились, поверхностный слой лишь слегка разравнивался и новые дома воздвигались на развалинах старых. Шли века, и в результате систематического напластования древних строений уровень города все повышался, пока не вырос целый холм. В дальнейшем новые дома возводились уже на склонах холма, вследствие чего Джейк и Хэл столкнулись с удивительным явлением: здания более позднего периода нередко оказывались гораздо ниже, чем постройки более раннего периода — в центре холма.

Уже в верхних слоях обнаружились дома более древние, чем самый старый дворец, относившиеся к периоду между 2400–2200 годами до н. э., времени, когда страной правили аккадцы. Даже при отсутствии иных доказательств, а их имелось множество, постройки можно было датировать по керамике. В настоящее время наука располагает настолько обширными сведениями о керамике всех стран древнего мира, что точно определить возраст слоя по найденным в нем черепкам сравнительно легко. Это объясняется тем, что керамические изделия, являясь предметами домашнего обихода, часто бьются и поэтому черепки их обычно лежат в том же культурном слое, к которому они относятся.

Ганс работал то с Сетоном, то с Джейком; ему просто не терпелось, чтобы Сетон поскорее закончил эту работу и начал раскопки на территории за жилыми кварталами к северу от холма, где, как предполагали, должны быть более крупные и более древние сооружения.

Теперь, когда Сетон добрался до самых нижних слоев здания, они с Гансом убедились, что их предположения оказались правильными. Это определенно был храм. Правда, верхние слои порождали сомнения в правильности такого вывода. Последние правители, вероятно, расширили за счет храма площадь прилегавшего к нему дворца. Но теперь, когда археологи добрались до самого грунта, отчетливо выявился план храма, с его богато украшенным центральным входом, двором, вокруг которого располагались комнаты, и дверью в углублении, которая вела во внутреннее святилище. Напротив двери стоял алтарь, а на нем постамент для статуи некоего божества, которому поклонялись в то время. Перед алтарем возвышалась платформа с отверстиями, в которые стекала кровь приносимых в жертву животных. Культурный слой, расположенный под слоем иноземца Кирикири, который пересекал площадь храма и вел к дворцу, Ганс приписывал правителю по имени Нурахум. Ниже, в самом храме, Сетон уже расчистил два еще более ранних слоя и дошел до древнейших строений.

— Эти здания, — сказал Ганс, — по-видимому, воздвигли Илушуилия и Итурия. Похоже на то, что самый ранний дворец построен Итурией, подчинявшимся царю Ура Гимилсину.

Все эти умозаключения казались надуманными — ведь они строились на такой шаткой основе, как надписи на кирпичах. Можно ли поверить, что эти голые, осыпающиеся стены, среди которых то тут, то там попадаются ниши, опорные камни, слои пепла или кусок дренажной трубы, хранят следы деятельности определенных правителей именно в той последовательности, в какой они упомянуты на древних табличках, обнаруженных в совершенно другой части страны? Спору нет, следы пожара в середине холма позволяют строить некоторые предположения, но не слишком ли рискованно считать их неопровержимым доказательством контрнаступления шумеров на захваченный эламитами город? А под слоем, носящим следы пожара, якобы следует слой Билаламы, далее — Кирикири, а еще ниже — Нурахума! Мало этого, теперь еще самые нижние слои приписываются Илушуилии и его отцу Итурии. Просто не верилось, что полевая работа в лабиринте стен способна дать такие точные результаты.

Сетон продолжал очистку нижних слоев храма. Двое рабочих-шергати работали внизу, по обе стороны дверного прохода, что вел во внутреннее святилище. Мусор, который следовало удалить, по внешнему виду ничем не отличался от древней стены, которую следовало очистить. И то и другое было из одного материала- высохшей глины. К тому же значительная часть мусора образовалась из осыпавшихся верхних слоев тех же стен. За тысячелетия под воздействием дождя и ветра стены и щебень превратились в сплошную массу. Но у шергати выработалось феноменальное чутье — они безошибочно отличали самое стену от посторонних наслоений. Казалось, в заостренном конце их маленькой кирки заключен особый нерв, и она служит продолжением их пальцев. Тук, тук, тук — под легкими, скользящими, но настойчивыми ударами кирки куски щебня отлетали прочь, высвобождая гладкую облицовку стены. Для шергати нет большего позора, чем совершить ошибку при очистке стены; Сетону однажды стоило немалого труда вернуть самоуважение одному из них, когда тот, очищая большую наружную стену, нечаянно пробил дыру в контрфорсе из кирпича-сырца, слишком поздно осознав свою ошибку.

Двое шергати добрались до пола у входа в святилище. По обе стороны дверного проема, в котором некогда помещалась дверь, Сетон заметил небольшие квадратные сооружения из кирпича-сырца. Он велел шергати расчистить немного глубже. Рабочие высвободили два плоских хранилища. В них под слоем пыли и мусора виднелось что-то большое и тяжелое. Отбросив кирки, шергати принялись руками разгребать мусор. Сквозь пыль блеснул белый камень; шергати стали сдувать пыль, пока не очистили его поверхность. На дне каждого хранилища лежало по большому круглому камню диаметром около фута; в центре камней были выдолблены отверстия, Сетон понял, конечно, что перед ним опорные камни, на которых некогда покоились огромные двойные двери, ведущие в святилище. Но не эта интересная архитектурная деталь заставила его сердце биться от волнения: камни опоясывала длинная, хорошо сохранившаяся надпись!

Немедленно к Джейку был послан мальчишка. Вскоре тот явился вместе с Гансом. Взяв в руки один из опорных камней, Джейк несколько минут поворачивал его то в ту, то в другую сторону, а вокруг все замерли в ожидании. Затем, вращая камень, он начал медленно читать:

«Во славу божественного Гимилсина, царя с чистым сердцем, правителя страны, могущественного царя Ура и его бога, его слуга Итурия, правитель Эшнунны, воздвиг сей дом».

De profundis clamavi[2]… Все стояли молча, и им слышался, вероятно, глухой, призрачный голос самого Итурии, вырвавшийся на свободу после четырех тысяч лет молчания; из глубины руин собственного храма он говорил им о своем последнем достижении и об их сегодняшнем триумфе. Это был подлинный триумф филолога Джейка, необычайно талантливого практика Сетона и Ганса, который, используя результаты деятельности обоих ученых, выработал определенную теорию и неукоснительно следовал ей. И вот теперь наконец правильность ее блистательно подтвердилась на практике. Эти опорные камни доказывали, что каждый культурный слой, лежащий над ними, был назван правильно и что в пожаре действительно были повинны восставшие шумеры. Они к тому же говорили о том, что Итурия не только признавал власть Гимилсина из Ура, но даже воздвиг в его честь храм и что богом, которому поклонялись в храме, был сам обожествленный царь — «божественный Гимилсин».

Из частных домов непрерывно поступали находки. Теперь я проводила почти все вечера вместе с Рэчел в комнате для хранения древностей. Открывая коробку, я каждый раз гадала: что-то я увижу на этот раз? Находки были не похожи на все, что я видела раньше. Они были гораздо реалистичнее, чем маленькие фигурки глиняных богов, жрецов и жертвенных животных, составлявших большую часть находок из храма. Здесь попадались наконечники булав, изготовленные на четыре тысячи лет ранее тех, что носили за поясом наши мальчишки — переносчики корзин; некоторые из них напоминали по форме большую грушу и были изящно отделаны. Отдельные булавы имели ребристую поверхность с рельефными выступами в верхней части, что делало их, вероятно, особенно опасным видом оружия. Деревянные рукоятки, к которым прикреплялись наконечники булав, конечно, истлели, и мы их ни разу не видели. С интересом подносила я булавы к свету и разглядывала спиральные насечки наподобие желобков, сделанные металлическим сверлом. Камень применялся самый разнообразный: мрамор — совершенно белый или крапчатый, серый или розовый; черный стеатит, красный, зеленый и белый известняк. Булав оказалось такое множество, что порой казалось, будто бы все мужчины носили их.

Однажды вечером я достала из коробки предмет, напоминавший маленькую зеленую катушку ниток; как и катушка, он имел сквозное вертикальное отверстие в центре. На боковой поверхности было что-то высечено: я различила неясные контуры животного, стоявшего на задних лапах. Это была первая цилиндрическая печать, к которой я прикоснулась.

Ганс находился здесь же, в комнате, рассматривая какие-то находки; он молча наблюдал, как я в недоумении вертела в руках печать.

— Смотрите, — сказал он и взял ее у меня из рук; отыскав на полке кусок зеленого пластилина, он положил его передо мной; затем, прижав цилиндр к пластилину, он стал осторожно поворачивать его. Казалось, будто крохотная машина для стрижки газонов катится по миниатюрной лужайке. Потом он отнял цилиндр, и я увидела гладкую поверхность, на которой появился фриз с четким и ясным изображением крошечных фигурок высотой менее дюйма.

На печати было изображено единоборство льва с каким-то рогатым животным; они стояли на задних лапах, а пространство между их телами заполняло небольшое деревцо; за спинами животных виднелось по фигуре — одна изображала человека с длинными кудрями и шапкой на голове, а вторая — какого-то получеловека-полуживотного.

Работа поражала мастерством, особенно если учесть не только миниатюрность сцены, но и то, что мастеру приходилось делать зеркальное изображение. Выделялся каждый мускул застывших в напряжении ног. Поза двух борющихся животных казалась очень знакомой: лев изогнул хвост и оскалил пасть, а рогатое животное встало на дыбы.

— В точности как животные, держащие геральдические знаки, — сказала я.

— Да, это так, — отвечал он. — Такие печати с борющимися животными послужили им прототипом. Даже единорог, возможно, обязан своим происхождением какому-нибудь рогатому животному вроде этого; быть может, это каменный козел — ведь изображение дано в профиль и нам виден только один рог. Но хотя сам рисунок каким-то образом проник в Европу и применялся там в геральдике, вы впадете в ошибку, если подумаете, что и здесь он имел то же значение.

— А какое же значение он имел здесь? К какому времени относится эта печать, Ганс?

— Это типичная аккадская печать, она только что найдена кем-то из людей Джейка на полу одного из аккадских домов. Семиты-аккадцы научились искусству изготовления печатей у побежденных ими шумеров, так же как они обучились у них письму. Но поскольку у них был иной образ мышления, их печати отличались от шумерских не только по технике изготовления, но и по расположению фигур и даже по выбору сюжетов. Перед нами известный мифологический сюжет — герой, защищающий стадо от нападения. Вас это заинтересовало? Я охотно дам вам что-нибудь почитать по этому вопросу.

Мы отправились в контору, где стоял огромный шкаф, забитый до отказа книгами. Ганс извлек из него объемистую книгу.

— Это обширная область, — сказал Ганс, — печати не только проливают свет на художественные достижения за период, охватывающий три тысячелетия (они изготовлялись и были в ходу приблизительно с 3500 по 500 год до н. э.), но открывают нам доступ в область изучения религиозного мышления древнего мира. Вас это заинтересовало? — спросил он снова. — Мне хотелось бы вовлечь вас непосредственно в раскопки; до сих пор это как-то не получалось.

— Это довольно нудная книга с отвратительными иллюстрациями, — продолжал Ганс. — Но она снабдит вас первоначальными сведениями о печатях. Прежде всего научитесь определять стиль периода. Спрашивайте у меня обо всем, что вам захочется узнать. Конечно, мы в конце концов издадим свой труд о печатях, найденных этой экспедицией, и иллюстрируем его фотоснимками Ригмор; кроме того, когда-нибудь я напишу обобщающую книгу на эту тему, не связанную с материалами данных раскопок. А вы почаще, лучше всего ежедневно наведывайтесь на раскопки и задавайте вопросы. Кстати, как обстоит дело с этими проклятыми счетами?

— За первый месяц итоги сходятся, если вас интересует именно это.

Он посмотрел на меня с недоверием.

— Сходятся? Наши итоги сходятся?! Джейк, ты только послушай, наши итоги сходятся! — окликнул он Джейка, который в этот момент проходил мимо открытой двери, намереваясь, как всегда вечером, принять ванну. — Джейк, итоги сходятся!

Джейк просунул в дверь свое милое, улыбающееся, перепачканное аккадской грязью лицо.

— Слава аллаху! — воскликнул он, вспоминая, должно быть, кошмарное прошлогоднее путешествие в поезде. — Отныне нас навсегда полюбят в Чикаго!

— Угощение за мной, сегодня же вечером, — сказал Ганс.

Постепенно я начала разбираться в цилиндрических печатях. Мне посчастливилось найти то, чего, как я поняла, мне до сих пор не хватало на этих огромных раскопках — какой-то мелкой конкретной детали, которая помогла бы мне перенестись в далекое прошлое, к таинственным обитателям этой древней земли.

Цилиндрическая печать — блистательное изобретение очень раннего шумерского периода. Позднее, когда были проложены торговые пути в соседние страны, подобные печати были обнаружены очень далеко от Шумера. Но родина печатей — Месопотамия; первые печати были обнаружены среди развалин периода Урука, то есть второго периода доисторических культур. Народ, живший в ту эпоху, первым научился применять металл и изготовлять режущие инструменты, без которых невозможно было бы ни вырезать цилиндрическую печать, ни придать ей форму.

Первоначально ею пользовались для опечатывания предметов личной собственности. Если, например, владелец кувшина хотел его запечатать, то он сначала покрывал тряпкой горлышко кувшина и перевязывал его веревкой, поверх которой накладывал толстый слой глины и прижимал к ней свою личную печать, пока глина не затвердевала. Печать обычно носили на запястье или на груди вместе с ожерельем, а иногда приделывали к головке длинной булавки, которой скрепляли одежду. Преимущество цилиндрической печати перед плоской заключалось в том, что ее оттиск можно было сделать любой длины. Таких глиняных оттисков обнаружено очень много, и их обратная сторона нередко хранит след веревки, которую они когда-то скрепляли.

На смену периодам Урука и Джемдет-Насра пришел раннединастический период. По мере развития письменности для печати находится новое применение: ее стали употреблять вместо подписи под юридическими и коммерческими документами; ею делали оттиски на глиняных табличках под словами, написанными клинописью на шумерском языке. Но практическое применение цилиндрической печати — наименее интересное из всего известного нам о них. Бесконечное разнообразие стилей и сюжетов, разгадка того, что они означают, — все это порождает интерес к ним и желание заняться их изучением. На некоторых печатях имеются надписи, проливающие свет на значение рисунка. Ганс показал мне снимок великолепной печати с надписью, найденной за год до этого во дворце. Вся она была сделана из лазурита, а края — из золота. На ней изображен жрец, которого некая богиня представляет богу, возводимому на престол. За троном на табличке сохранилась часть выгравированной надписи:

«О Тишпак, всемогущий царь! Кирикири, правитель Эшнунны, приносит в дар сию печать своему сыну Билаламе».

Однако большая часть печатей не имела надписей, поскольку тем, кто их вырезал и кто ими владел, содержание рисунков было абсолютно ясно и никаких объяснений не требовалось. Поэтому, если на печати изображены выходящее из хлева стадо или люди, кормящие животных, пахари в поле или же человек, который, сидя в помещении, взбалтывает огромный кувшин с пахтаньем, в то время как над его головой, на полках, сушатся бруски готового масла, не всегда возможно определить, что это — просто бытовые сцены или же они имели какое-то более важное ритуальное значение, связанное со священными животными, принадлежавшими храму. Когда же на рисунке фигурируют боги и богини, содержание его также порой нелегко, а то и невозможно объяснить, но по крайней мера в этом случае не вызывает сомнения его религиозный характер. И наряду со сценами на религиозные темы встречаются печати, на которых отображены древнейшие профессии человека, различные эпизоды, связанные с его борьбой за существование, а также его представления о смерти и возрождении, нашедшие символическое воплощение в близком ему природном цикле — прорастании зерна и жатве; при этом символом хлебного злака является бог, который умирает во время жатвы, но оживает вновь через год в виде прорастающего зерна.

Иногда попадались печати, где изображена богиня-мать, а из ее плеч прорастают стебельки; она ищет своего сына, умершего бога, который лежит в могиле на горе. На некоторых рисунках она, положив ему руку на корону, плечо или ступню, помогает выйти из могилы, а в это время на склоне горы, где он был похоронен, прорастает молодое деревцо.

Теми же раздумьями о смерти, утратах и надеждой на бессмертие проникнута знаменитая поэма о легендарном царе Урука Гильгамеше. У него был друг — получеловек-полуживотное Энкиду, и они вдвоем совершали богатырские подвиги. Но Энкиду умирает, и его смерть — кара Гильгамешу со стороны разгневанных его дерзостью богов. Полный скорби, в одиночестве Гильгамеш пытается открыть секрет бессмертия. Он говорит: «Я тоже умру и не стану ли я таким, как Энкиду? Скорбь заполнила мне душу, и из-за охватившего меня страха смерти я скитаюсь по стране». В своих скитаниях он встречает Утнапиштима, который говорит, что ему не избежать смерти и что Утнапиштим единственный из смертных, кому даровано бессмертие. Боги оказали ему особую милость. Утнапиштим рассказывает Гильгамешу, как боги однажды решили уничтожить жизнь на земле, наказав людей за их грехи. Боги ниспослали на землю всемирный потоп, а когда увидели, что один лишь Утнапиштим спасся в ковчеге, который он соорудил собственными руками, они даровали ему бессмертие.

В конце концов Утнапиштим сжалился над Гильгамешем и назвал ему место, где на дне огромного озера растет трава бессмертия. Повесив на шею тяжелый груз, Гильгамеш отважно нырнул на дно и сорвал траву. Но все его старания пропали зря: однажды, купаясь в пруду, он оставил траву без присмотра. К ней подползла змея и проглотила ее. Надежда Гильгамеша на бессмертие разлетелась в прах.

Как ни странно, особенно если учесть, что Гильгамеш — герой величайшей легенды той эпохи, его изображение ни разу не удалось опознать на цилиндрических печатях. Весьма возможно, что человек и получеловек, расположенные сбоку от борющихся животных на первой аккадской печати, которая попалась мне в руки, — это Гильгамеш и Энкиду, но нет никакой возможности доказать это. На другой печати изображен человек, на плечах которого видны два тяжелых предмета, похожие на гири: возможно, это Гильгамеш готовится нырнуть в воды озера за травой. Имеется еще печать с изображением фигур людей, сидящих в лодке, причем одна фигура протягивает растение другой, с короной на голове. Кто знает, быть может, это Гильгамеш и бессмертный Утнапиштим — Ной.

Однажды вечером, когда Рэчел пересказывала мне по частям поэму о Гильгамеше, явился Ганс с находками.

— В одном из домов найден небольшой горшок, доверху забитый предметами, — сказал он. — Скоро его принесут. А пока определите-ка, что это за печать? Вот вам пластилин. — С этими словами он подал мне цилиндрическую печать из розоватого известняка.

Отказавшись от пластилина, я несколько раз повернула печать. Постепенно я уже научилась читать надписи на печатях. Я увидела вытянутых в цепочку маленьких животных с изогнутыми рогами. Ногами им служили три или четыре крохотные, соприкасающиеся друг с другом углубления. Задача не из трудных!

— Джемдет-Наср, — сказала я.

— Правильно, — ответил Ганс. — А что еще вы можете сказать, — спросил он. — Ее только сегодня нашел Хэл.

— Вас удивляет, как она попала в аккадский дом? — спросила я.

— Вот именно, — воскликнул он, — предмет такого раннего периода и вдруг в аккадском слое! Ведь она, должно быть, минимум на шестьсот лет старше. Многими печатями, изготовленными из прочного материала, пользовались гораздо позднее.

— У меня дома хранится печать моего прадеда, — сказала я, — наши инициалы совпадают, и поэтому отец отдал ее мне.

— Правильно, то же самое и здесь! Но вот и горшок!

Вошел Хэл, а следом за ним молодой рабочий осторожно нес большую коробку. Из нее извлекли маленький глиняный горшок и поставили на скамью. Сквозь трещины сыпалась земля. Внутри под слоем пыли лежали неровные металлические полоски и тонкие прутья. Мы принялись осторожно извлекать их. На скамью выкатилась цилиндрическая печать, но ее поверхность была гладкой.

— Что это? Смотрите! — воскликнул Ганс, беря в руки маленький железный стержень с заточенным концом, — Незаконченная печать, а вот и законченная из лазурита. Да тут целый набор инструментов резчика печатей!

Он продемонстрировал нам, каким образом стержнем с заточенным концом просверливались вертикальные отверстия на печатях. Второй конец стержня имел в сечении квадратную форму. Ганс объяснил нам, что он раньше был вставлен в деревянную рукоятку, с помощью которой вращали заточенный конец. В Китае отверстия для заклепок и по сей день делаются таким способом.

Кроме этого в горшке имелось несколько медных инструментов для гравирования и бусины без дырок.

Я все стояла, разглядывая эти еще не очищенные от многовековой пыли предметы, как вдруг в дверях появился Джейк и стремительно приблизился к Гансу. Его обычно такое спокойное лицо горело от еле сдерживаемого возбуждения. Он только сказал:

— Посмотри-ка, Ганс! — и передал ему еще одну цилиндрическую печать. В напряженном молчании прошла минута. Потом Ганс произнес:

— Рэчел, взгляните на это!

Рэчел посмотрела, вскрикнула и схватила кусок пластилина. О моем существовании забыли.

Маленький цилиндр прокатили по пластилину. Мы все в изумлении уставились на странную процессию, двигающуюся по пластилину: слон, носорог, крокодил…

— Хэл, — попросил Ганс, — будь другом, сходи за Етти. Хэл выбежал из комнаты.

— Мохенджо-Даро, — сказал Джейк.

— Да, — подтвердил Ганс.

— Ступни слона, — добавила Рэчел.

— Абсолютно идентичны, — заметил Ганс.

Все были страшно взволнованы. Лишь я, ничего не понимая, готова была кусать локти от досады. Прибежала Етти и тоже очень взволновалась. Внезапно Ганс повернул голову и заметил меня. Глаза у него горели.

— Да знаете ли вы, что это означает? — воскликнул он. — Эти животные не были известны здесь, а эта печать почти идентична той, что найдена в Индии, в Мохенджо-Даро. Манера изображения животных та же, уши у носорога и ступни слона точно такие же. Вероятно, эта печать изготовлена где-то в долине Инда и привезена сюда. Она служит неопровержимым доказательством того, что между городом Эшнунной и Индией имелись связи более чем за две тысячи лет до н. э.

Я взглянула на маленький запыленный предмет, который Ганс держал между большим и указательным пальцами, затем на стол. Эта печать дала нам нечто значительно большее, чем оттиск крохотного фриза с шагающими животными. Она раскрыла перед нами еще одну страницу истории.