Город злодеев. Королева зеркал

Глава третья

– Доброе утро, – напевает Джия. На ней спортивные штаны и свитер цвета фуксии, а рыжие волосы заплетены в две косы. Она идёт прямиком к чайнику и наполняет его водой. Утро Джии – это вечер для всех остальных. Она начинает свою работу по продаже косметики тогда, когда остальные заканчивают свою.

На улице темнеет, и на площади начинается очередное собрание «#Бойсязлодеев». Я стараюсь не обращать на него внимания.

– Хорошо спалось? – спрашиваю я.

– Да, милая. Как дела в школе? – Джия спала, поэтому не знает, что сегодня мои занятия длились всего час. Я была дома уже в десять утра.

– Как обычно.

Она поднимает бровь.

– В самом деле? В первый же день после возвращения?

– Ну, там были дозорные, и это странно, но они хотя бы не пускали прессу. Всё остальное, да, прошло как обычно.

– Там был Лукас Аттенборо?

– Да, он бродил по школе. – Я вспоминаю о его странном поведении, о том, что рядом с ним не было друзей, что он был по-другому одет; и мне показалось, что Лукас беспокоился обо мне или что-то в этом роде. – Мы не разговаривали.

– Не ожидала. Ты же будешь держаться от него подальше, да?

– Да. Он ничего мне не сделает у всех на виду.

Джия кивает и берёт пару кусочков хлеба.

– Видела ещё кого-нибудь?

– Я видела Морджи. Выглядит неплохо. Она скучает по Урсуле, но, похоже, у неё есть друзья, так что я думаю, с ней всё в порядке.

– Хм, – говорит Джия. – Тогда отлично. Я позвоню её матери на неделе, но выйти из дома пока не смогу. Репортёры звонят до сих пор, и я не хочу, чтобы кто-нибудь из них меня поймал. Они тебя не беспокоят, нет?

– Только по телефону, и я их игнорирую. Я думаю, они просто сдались, Джи. Я уверена, журналисты до сих пор слоняются возле дома Урсулы, но они не собираются бессмысленно сидеть здесь под дождём. Я почти уверена, они поняли, что ничего от нас не добьются.

– Возможно, ты права. – Джия закидывает хлеб в тостер и включает его. Ей нравятся подгоревшие тосты. – Не знаю, смогу ли я сдержаться, если встречусь с ними. Они напоминают мне о том, как… ну, ты понимаешь… мы не могли отделаться от них несколько месяцев.

Да, я и правда понимаю. Я была маленькой девочкой, когда мою семью убили, но я помню вспышки камер, попытки журналистов войти в квартиру и наши попытки выйти, и то, как Джия на них кричала. Она попала в вечерние новости как «неуравновешенная сестра жертвы», и к нам пришли из Службы защиты детей.

– Не торопись, Джи, – говорю я. – Нам некуда спешить.

– Значит, так и было? В школе хорошо и всё прошло гладко?

– Ммм, – уклончиво тяну я, надеясь заставить Джи сменить тему.

Достаточно скоро мне придётся рассказать Джии о том, что меня отстранили от школы, но не сейчас, через пять минут после её пробуждения, когда у меня ещё не было возможности осознать, что я чувствую по этому поводу. Джия может отмахнуться, а может прийти в ярость, потребовать встречи с суперинтендантом и устроить ему ад на земле. Я чувствую облегчение, когда Джия снова поворачивается к плите и склоняется над чайником.

– Я заказала пару обогревателей. Должны доставить сегодня. Если погода не изменится, нам придётся решать проблему как-то иначе, – говорит она. – Я достала одежду, в которой ходила много лет назад, когда работала в Центре. Хорошо, что я сохранила коробку, иначе замёрзла бы до смерти. Похоже, в конце концов, нам придётся установить отопление.

Я так привыкла к нашей квартире, что иногда не замечаю, какая она убогая, но она убогая. Бытовая техника старая, мебель шаткая, и ей определённо не помешал бы слой новой краски.

Я собиралась окончить среднюю школу и устроиться на работу в полицию, продвинуться по служебной лестнице и занять достойное место в иерархии Королевского города. Тогда я смогла бы помочь Джии деньгами.

Теперь придётся искать другой способ.

– Включи телевизор, – говорит Джи. – Скоро начнутся новости.

Я тереблю ожерелье, которое Джеймс подарил мне в прошлом году. Сердечки на чёрной коже. Я помню, как он был взволнован, когда его дарил. Ещё я помню его взгляд, когда я вытащила ожерелье из мешочка и держала на весу, а оно переливалось на свету, будто было сделано из бриллиантов, а не из серебра.

– Сердечек много не бывает, – сказал тогда Джеймс, застёгивая подарок на моей шее.

– Какая безвкусица, – ответила я. – Тебя нужно посадить в тюрьму для людей без чувства стиля.

– Эй, – возмутился Джеймс, – давай не будем шутить про тюрьму? Это болезненная тема.

На секунду мне показалось, что он действительно расстроен тем, как бесчувственно я упомянула тюрьму, где его отец сидел ещё до нашей встречи, но потом Джеймс начал смеяться.

– Ты права, я совершенно теряю чувство стиля, когда дело касается тебя. Должно же быть у мужчины слабое место.

Я легонько ударила его в живот.

– Ага, и оно явно не здесь.

А потом Джеймс притянул меня к себе, чтобы поцеловать, и это было настолько прекрасно, что я почти забыла, что должна спешить в участок Королевского города, и меня чуть не уволили на второй неделе стажировки. Может быть, если бы я тогда вылетела, мы бы не попали в такую ситуацию. Я бы обращала больше внимания на то, что происходит с Джеймсом. Я бы не была так поглощена собой.

Тогда я не могла часто носить ожерелье. Массивное серебро не подходило для того, кто всерьёз пытался пройти стажировку на должность полицейского, но я надела его в ночь битвы и с тех пор не снимала. Тяжесть украшения напоминает мне о том, что меня когда-то любили.

Я открываю приложение для заметок на своём телефоне, пока Джия болтает с кем-то на кухне.

«Противоядие?» – печатаю я. Я не учёный, поэтому раздобыть его – непростая задача. Первое, что мне нужно сделать, – найти своих друзей. Нужно поговорить с каждым, кто мог бы помочь найти ребят до того, как это сделает Дозор. Я печатаю: «Джек Сент, Дэлли Стар, Белла Лойола».

Джек Сент – отец Малефисенты. Они с Малли были очень близки, поэтому она вполне могла дать ему знать, где находится, или, по крайней мере, сообщить, что с ней всё в порядке.

У Джека Сента может быть какая-то зацепка. Попробовать стоит. Дэлли владеет «Страной чудес», баром, где мы все тусовались. Туннель, который вёл из лаборатории, где Кайл Аттенборо держал Джеймса, Малли и Урсулу, заканчивался в задней части бара. Вероятнее всего, Дэлли знал о нём, хотя мне трудно поверить, что он способен на что-то гнусное. Дэлли – один из моих самых любимых людей, а у меня хорошее чутьё на негодяев.

«О, правда? – спрашивает голос. – Ты ведь даже не подозревала свою начальницу, не так ли? Может, ты не так проницательна, как думаешь».

И последнее, но не менее важное: у меня есть Белла, моя напарница из полиции, которую уволили сразу после битвы. Думаю, она меня ненавидит. Я не прислушалась к её предупреждениям, и, конечно же, мы вляпались в огромные неприятности, всё полетело к чертям, и она потеряла работу, которая была центром её вселенной, самым важным делом в жизни. Белла строила вокруг работы всю свою личность. При этой мысли у меня сжимается горло. Я чувствую себя ужасно.

Тётя Джия суетится на кухне. Она достаёт из шкафчика кружку. Чайник закипает, его резкий свист разносится по кухне, заставляя нас обеих подпрыгнуть. Джия наливает воду в заварочный чайничек и с удовольствием вдыхает поднимающийся пар, а следом звенит тостер.

Снаружи доносятся рёв и крики толпы протестующих.

– Долой Капитана Крюка! Долой Капитана Крюка! Долой Капитана Крюка!

– Заткнитесь, чёрт возьми! – кричу я в окно, но шум не умолкает ни на секунду.

Раньше я считала, что нам очень повезло жить рядом с Чудо-озером, даже несмотря на то, что оно смертельно опасно. Оно красивое, окружено фонарями – это место, которое привлекает людей. Но теперь из-за того, что битва произошла недалеко от Чудо-озера, оно вполне ожидаемо стало местом сбора протестующих.

– О, Мэри, ради Фантазии, почему ты продолжаешь на это смотреть? Выбрось их из головы, – говорит Джия, дуя на чай.

– Не могу, – говорю я.

Толпа окружила фанерную фигуру Джеймса с кинжалом в сердце, ухмыляющимся лицом и окровавленным обрубком вместо левой руки. Даже в этой примитивной карикатуре я узнаю очертания его лица, его острый подбородок. Это безжизненная фигура, но она так похожа на Джеймса, что я невольно вспоминаю, как он меня обнимал, вспоминаю его дыхание, когда он наклонялся, чтобы сказать мне что-нибудь на ухо, пространство наших отношений, которое принадлежало только нам двоим. Толпа набрасывается на фигуру, разрывает на части, ломает на куски и поджигает. Люди вопят, пока она горит.

– Тут Калеб Ротко! – восклицает Джия, указывая на телевизор. – Новости начинаются.

Я захлопываю окно, хватаю пульт и увеличиваю громкость. Полиция Королевского города арестовала Калеба в день битвы. Сначала его обвинили в убийстве Урсулы и Малли, но как только стало очевидно, что они живы, полиция выдвинула против него новый список обвинений. Калеб Ротко, он же Безумный Шляпник, печально известный преступник, смотрит с экрана с нечитаемым выражением лица. Поверить не могу, что сидела напротив него всего неделю назад.

Только на прошлой неделе, когда мы с Беллой ещё занимались расследованием, мы нашли на запасном телефоне Урсулы информацию о какой-то ссоре между ней и Калебом Ротко. Мы отправились в его тату-салон в Шраме, чтобы провести расследование, и обнаружили, что Калеб сделал на бедре Урсулы татуировку гигантского осьминога как раз перед тем, как она исчезла. Учитывая это и то, как себя вёл Калеб, мы подумали, что он может быть причастен к исчезновению. Он настаивал, что видел Урсулу всего один раз, когда делал татуировку, но я так и не поверила ему до конца.

Тогда я ещё не знала, что он был самопровозглашённым Безумным Шляпником и оставлял части расчленённого тела по всему городу. Когда мы с Беллой почти добрались до Кайла и Лукаса Аттенборо, шеф Ито заявила, что Калеб убил Урсулу и Малефисенту. В этом случае она могла бы аккуратно закрыть дело об их исчезновении, и никто не стал бы искать их снова. Но план сорвался, когда обе девушки оказались живы и устроили эпическую битву в нашем квартале.

Калеб признался в убийстве нескольких предателей-Наследников, и теперь, когда выяснилось, что он пытался свергнуть местное правительство, окружной прокурор выдвинул против него дополнительные обвинения в подстрекательстве к мятежу. Это измена, и если Калеба осудят, ему придётся попрощаться с головой.

Как выяснилось, расчленение людей осуждается не так сильно, как политический экстремизм.

Журналистка на экране телевизора стоит спиной к зданию суда, а за ней – толпа репортёров, смотрящих в камеры своих новостных станций. Все одеты в тёплые пальто и шарфы и спасают руки от холода в кожаных перчатках пастельных оттенков.

– Кристи, что ты можешь рассказать нам о мире таинственного Безумного Шляпника? – спрашивает ведущий новостей – выходец из Элит в повседневном пиджаке, с зачёсанными назад волосами и неестественным оранжевым загаром.

– Здравствуй, Боб. Здесь, в здании суда Королевского города, сегодня по-настоящему незабываемый день. Калеб Ротко, он же Безумный Шляпник – монстр, наиболее известный тем, что оставлял части тела в подарочных коробках по всему Королевскому городу и терроризировал местных жителей, теперь делает имя своей склонностью к драматизму. Он не разочаровал нас в первый же день заседания суда, на котором, ошеломив всех неожиданным поворотом событий, потребовал от свидетелей немедленно дать показания или пригрозил уволить своих адвокатов. Он забрался на стол, показывал окружному прокурору фокусы с иллюзиями и производил впечатление экстравагантным костюмом. К зданию суда стеклись его поклонники, пытаясь передать Калебу записки и подобраться к нему поближе. В народе говорят, что он… осмелимся ли мы это сказать? Очень привлекателен! Сегодня так называемый Безумный Шляпник наделал много шума своими показаниями и заставил зрителей задуматься, кто он – народный герой или сумасшедший. Если сегодня вы, как и многие граждане Королевского города, не провели весь день перед экранами телевизоров, телефонов и компьютеров, вот вам запись самых ярких событий.

«Я слышала про быстрое правосудие, – говорит Она в моей голове, – но оно какое-то подозрительно быстрое, тебе не кажется?»

Изображение меняется. Калеб стоит за трибуной в бордовом бархатном костюме с чёрным галстуком с блёстками и в цилиндре. На его руках перчатки, а везде, где видна кожа, проглядывают татуировки. Волосы Калеба немного отросли со времени нашей встречи, и он избавился от своей острой бородки. Его скулы очерчены сильнее, а глаза подведены тёмными тенями.

«Он просто нечто, не так ли?» – говорит Она.

– Тсс, – огрызаюсь я.

– Я ни слова не сказала, – бормочет Джия.

Адвокат задаёт вопрос, и Калеб расправляет плечи, возвышаясь над прокурором, который выглядит слабым и напыщенным рядом с жёстким и уверенным Калебом. Думаю, с определённой точки зрения его можно назвать привлекательным, но в нём есть что-то изменчивое и нестабильное, словно атомы и частицы его тела склеены вместе не так крепко, как у других людей, и постоянно перестраиваются.

Калеб сжимает кулаки и наклоняется вперёд.

– Что даёт вам право допрашивать меня? Вот что вам всем нужно обдумать с философской точки зрения.

На секунду кажется, что окружной прокурор собирается возразить, но затем он оглядывается на присяжных, вероятно, пытаясь решить, сработает ли эта выходка в пользу обвинения. Очевидно, он решает, что так и будет, бросает на зал суда взгляд, говорящий: «началось», и улыбается, как будто собирается подыграть Калебу.

– Это суд, и вы находитесь под следствием, мистер Ротко, – говорит окружной прокурор. – Вы стоите перед судом, а не я. Я задаю вам вопросы, а вы на них отвечаете, разве не так всё должно происходить? Такова природа судебных разбирательств.

Калеб пристально смотрит на окружного прокурора, его лицо – бесстрастная маска. Затем он растягивает губы в усмешке. В свете ламп поблёскивает золотой зуб, щёлкают и вспыхивают камеры. В зале воцаряется напряжённая тишина – Калеб полностью контролирует публику.

– Вы думаете, что поймали меня, – медленно тянет Калеб. Он осматривает присяжных одного за другим и поворачивается к камере, затем, наконец, вновь останавливает взгляд на окружном прокуроре. – Вы меня не поймали. Я выше вас и ваших клеток. Я выше ваших извращённых законов, ваших лидеров, выше добра и зла. Я выше вашего осознания. И вы думаете, что сможете удержать меня взаперти, вы думаете, что сможете надеть на меня наручники и увести, и я останусь там, куда вы меня посадите? Я задержался здесь так долго только потому, что хочу донести, насколько на самом деле вы беспомощны, – Калеб издаёт пронзительный смешок. – Вы понятия не имеете, с чем столкнулись. Вы как мыши, которые грызут кусок сыра, не подозревая, что мышеловка вот-вот переломит им хребет.

Окружной прокурор поправляет пиджак, безуспешно пытаясь скрыть нарастающую бледность.

– Так вы говорите, что собираетесь исчезнуть?

Калеб откидывается назад, всё так же контролируя зал и тех, кто в нём.

– Я хочу сказать, что всё происходящее происходит по моей воле, даже тот факт, что я сейчас здесь.

Окружной прокурор пытается рассмеяться. Он пытается собраться с мыслями. Но самообладание уже потеряно, и он бормочет:

– Я так не считаю, мистер Ротко, потому что вы стоите тут в кандалах на ногах, отвечая за свои подлые поступки. Я не считаю, что вы выше чего-то. Я думаю, что вы просто мелкий никчёмный преступник, и как только вас упрячут навсегда, этот город вернётся к привычной жизни, и о вас забудут.

– Возражаю, – говорит адвокат Калеба с другого конца зала.

– Поддерживаю. Подсудимый невиновен, пока его вина не доказана, – соглашается судья. – Мы не будем учитывать ваши личные суждения и мнения в этом разбирательстве, господин прокурор.

Волна смешков прокатывается по залу, но Калеб смотрит только на окружного прокурора. Я обхватываю себя за плечи. Отсюда глаза Калеба кажутся чёрными, будто у них нет радужки, будто он не человек.

– Прошу прощения, ваша честь, – говорит прокурор.

– Я знаю, где вы живёте. – Калеб постукивает пальцем по виску. – И я никогда не забываю лица.

Окружной прокурор замирает.

– Вы мне угрожаете, мистер Ротко?

– Просто предупреждаю, чтобы вы не удивлялись, когда мы встретимся снова.

Поднимается волна комментариев. Прокурор смотрит на судью, но она остаётся бесстрастной и такой же очарованной Калебом, как и все остальные.

– Вы решили, что я преступник, только потому, что хочу защитить своих людей, жителей Шрама, – говорит Калеб. – Всё ваше правительство погрязло в коррупции. – Его речь одновременно плавная и цепляющая. – Всё, что вы пытаетесь поставить мне в вину, не имеет для меня значения. Я не делал половину того, в чём вы меня обвиняете, но я сделал вторую половину, и если это приведёт меня на электрический стул, так тому и быть. У меня нет желания стоять здесь и отвечать на ваши бессмысленные вопросы о том, где я был и что делал в такой-то день. – Калеб смотрит в камеру, и я могу поклясться, что он уставился прямо на меня. – Я сражался за свой народ. Я всегда сражался за свой народ. – Он поднимает запястье и показывает залу суда метку Наследия. – Верность Наследию. Верность – это честь. Верность на всю жизнь. Мы ещё восстанем, попомните мои слова. Но ты… – Калеб усмехается и снова смотрит прямо в камеру. – Ты просто несчастная жалкая душа.

Погодите, разве женщина на митинге не сказала, что Урсула называла так свой сад душ? Несчастные жалкие души. Меня мутит от внезапно наступившей уверенности, что даже если я не знаю, где мои друзья, слухи откуда-то идут, и они на чём-то основаны. Я смотрю на телефон в руке и добавляю Калеба Ротко в список. Я должна с ним поговорить. Хотя и не знаю, как это сделать.

«Он сидит в одиночной камере в полицейском участке Королевского города, Мэри. Всего в одной поездке на метро отсюда».

В Её словах есть смысл. Я знаю, как там всё устроено. Я точно знаю, как попасть в эти клетки.

Я вспоминаю ночь битвы, тяжесть топорика в руке и жажду снова испытать эти ощущения: возбуждение от приключения и движения к цели.

«Не лги себе, Мэри. Тебе понравилось держать оружие в руке. Тебе понравилось ощущение, когда топорик вонзается в плоть».

И я снова оказываюсь в той ночи. Джеймс лежит на грязном асфальте, ночь жаркая и пахнет потом. Я слышу шум вертолётов над головой, пока Королевский город изо всех сил старается справиться с беспрецедентной угрозой: драконом, летящим в небе, и морским монстром размером с небоскрёб, бродящим по кварталу. Но монстры, которых они ищут, больше не в том облике, за которым они охотятся. Они выглядят как люди и стоят на улице рядом со мной. Мы видим, как Джеймс умирает от отравленного дротика, попавшего в левую кисть, которую он поднял, защищаясь. Теперь рука усыхает, начиная с пальцев, начинающих чернеть на кончиках. Шум вертолётов и вой сирен вдалеке сливаются в единый гул, затем разделяются; редкие стоны как лезвия рассекают густой воздух. Мир замедляется, секунды растягиваются, пока я пытаюсь придумать, что делать дальше.

Малефисента нависает над Джеймсом и говорит, что не сможет отсечь конечность магией, и я понимаю, что мне самой предстоит спасти своего парня. Я тысячи раз проходила мимо хозяйственного магазина по соседству и знаю, что манекен на витрине одет в жёлтый жилет, клетчатую рубашку и зелёные ботинки и что в пластиковой руке он держит маленький топорик с красной ручкой.

Я больше не слышу, что говорят Малли и Урс. Я вижу только Джеймса, распростёртого на тротуаре с закрытыми глазами. Если кто-то не отрубит ему эту руку, он умрёт, когда яд дойдёт до сердца.

Я говорю, что сделаю то, что нужно, и бегу. Сильным ударом ноги быстро разбиваю стекло и выдёргиваю топорик из руки манекена. Бросаюсь обратно к Джеймсу, встаю над ним, и тогда слышу девушку из зеркала. Её голос такой же, как мой, но весёлый и лихорадочный.

«Да, – подталкивает она меня. – Отруби её».

И я это делаю. Поднимаю топорик над головой и с силой опускаю. Он рассекает плоть Джеймса, кости, мышцы и сухожилия, а затем сморщенная кисть катится по тротуару. Я выдёргиваю ремень из петель брюк и как можно сильнее затягиваю его вокруг предплечья Джеймса, пока Малли прижигает рану и наколдовывает повязку.

Я падаю на колени перед Джеймсом, кладу руку ему на щеку, пытаясь успокоить своё дыхание, которое становится быстрым и отрывистым.

«Да, Мэри, – шепчет голос. – Отлично. Руки больше нет».

Я подпрыгиваю, когда раздаётся громкий стук в дверь. Выпуск новостей закончился, и Джия выключает телевизор.

– Кто пришёл? – спрашиваю я.

– Ты что? Сегодня вечер понедельника! – раздаётся громкий голос.

– О, феи-крёстные, это натуралисты, – говорю я.

– Эй, – Джия выглядит оскорблённой. – Ты можешь быть немного любезнее? Они тебя любят.

Джия спешит к двери. Женщины-натуралистки влетают в квартиру, как стадо гусей следом за Джинни и Синди, и все говорят одновременно.

– Ты можешь поверить? – начинает Джинни. – Снаружи бродят дозорные. Они пытаются притворяться Наследниками, но это так очевидно.

– Полное, тотальное вторжение в частную жизнь, – возмущается Синди.

– Ладно, ладно, – говорит Эвелин. – Не стоит приносить сюда негативную энергию, дамы. Найдите минутку, чтобы сконцентрироваться.

Беспорядочный шорох курток прекращается, и женщины закрывают глаза. Мэтти держится за опаловое ожерелье, висящее на её шее. С натуралистками квартира наполняется теплом. Эвелин добродушная и милая, Мэтти строгая и проницательная, Джинни щедрая и по-матерински тёплая, а Синди – прирождённый яростный лидер. Все вместе они приносят сюда мир и мудрость, но всё-таки их слишком много.

Синди вздыхает и, махнув рукой, сдаётся. Все снова начинают болтать. Натуралистки целуют друг друга в щёки и развешивают куртки на вешалке у двери. Их объятия действуют как успокоительное лекарство.

– Джия, я знаю, ты что-то испекла, так где же оно? – требовательно спрашивает Синди.

Женщины тут же начинают разбирать тарелки, пока Джия ставит чайник, чтобы вскипятить воду, и достаёт из холодильника кексы. Их разносит Мэтти.

– Значит, на улице были дозорные? – спрашивает Джия, глядя на меня.

– Были, были, – говорит Мэтти.

– Должны же они что-то делать. Пятеро детей пропали, – говорит Эвелин, задумчиво жуя. – Нельзя винить дозорных за то, что они хотят хоть как-то защитить Шрам. Может, их действительно волнуют наши интересы.

– О, не смеши меня, – возражает Мэтти, направляясь на кухню за чайником. – Им нужен контроль.

– Им нужна Мэри Элизабет, – произносит Синди, и в комнате воцаряется тишина.

– Я?

– Ну да. Ты – одна из немногих ниточек, которые ведут к Джеймсу и остальным. Разумеется, они будут следить за тобой и их семьями. И, конечно, к нам будут относиться так же. Иначе им остаётся только бегать по городу как безголовым цыплятам, появляясь только тогда, когда исчезает очередной подросток-Наследник, и какой в этом толк? Поэтому дозорные следят за тобой и за нами, просто на всякий случай.

– Я слышала, – говорит Мэтти, разливая чай по чашкам, – что отец Джеймса Бартоломью сделал заявление из тюрьмы, – она понижает голос до шёпота. – Он говорит, что гордится своим сыном и поддерживает его, что бы он ни задумал. Говорит, что Джеймс всегда был умён и всегда выступал за интересы Шрама. Верность Наследию и всё такое, – говорит она.

– Пятеро наших драгоценных малышей пропали, – подхватывает разговор Эвелин. – И никто не знает, где они. Это жутко, жутко. Безответственно поощрять такое. Ему должно быть стыдно за себя, но, с другой стороны, он же Бартоломью…

Она замолкает на середине предложения, возможно, только сейчас заметив, что я притихла, а Джия так сильно сжала ручку своей чашки, что та дрожит. Мне не нравится, когда люди сравнивают Джеймса с остальными членами его семьи. Он совсем другой. Он хороший человек.

Или, по крайней мере, был таким.

– Она не хотела сказать ничего плохого, – говорит Синди, сжимая моё плечо.

– Не понимаю, почему я до сих пор беру тебя с собой, – смеётся Джинни.

– Ну, – говорит Мэтти, пытаясь улыбнуться. – У тебя в запасе есть какие-нибудь новые трюки, Мэри, или та левитация вышла случайно?

Все взгляды устремлены на меня, и я чувствую, что они прожигают меня, как лазеры.

Что я могу сказать? Нет, нет, дамы, левитации больше не будет. Это было всего один раз. Теперь остался только странный голос в моей голове.

– Думаю, я всё-таки последую твоему совету, – говорю я Джии.

– Какому совету? – нервно переспрашивает она. – Что я говорила? – Тётя ставит свою чашку на стол.

– Ты говорила, что мне стоит сходить повеселиться с друзьями.

– Когда я это сказала?

– Когда мы разговаривали в прошлый раз.

– Я этого не помню. И дозорные, и журналисты из новостей…

– К чёрту дозорных, – говорю я. – Пусть ходят за мной, если хотят.

– Ты можешь хотя бы сказать мне, куда собираешься, чтобы я не волновалась?

– Конечно, – я оглядываюсь на женщин в разноцветных шарфах и с надушенными маслом запястьями. Я люблю их и благодарна за то, что они остаются прежними, как бы ни менялись обстоятельства, но больше не могу оставаться здесь ни минуты, чувствуя нарастающую тяжесть в груди.

Поэтому я лгу.

– В «Страну чудес», – говорю я.