Горстка людей

«Русская «Марсельеза», — сказала Натали с презрением. Вечером всенощная на Фонтанке: Вербное воскресенье.

27 марта 1917

Съезд партии кадетов. Мое первое выступление перед многочисленной и возбужденной публикой. В зале — министры, Ксения с Натали.

29 марта 1917

Весь день шли демонстрации женщин. Я видел, как они шагали тесными рядами и вдохновенно скандировали: «Режь, грабь, жги!» — размахивая красными флагами. Однако, проходя мимо собора святого Николы Морского, все перекрестились. И тотчас же снова: «Режь, грабь, жги!»

30 марта 1917

Чистый четверг. Мы причастились в церкви на Фонтанке.

31 марта 1917

Заутреня и всенощная на Фонтанке. Днем я имел беседу с эсером Керенским, тридцатипятилетним министром юстиции. Нашел его нервным, раздражительным и жаждущим популярности.

2 апреля 1917

Пасхальная служба в церкви на Фонтанке. Затем поехали разговляться к родителям Ксении. Мы все делали вид, что веселимся, и нам это почти удалось. Дети были в восторге. Мне хотелось бы подольше побыть с мамой, но неотложные дела призывают меня в Байгору. Мы с Натали уезжаем завтра. Мама и сама на этом настаивает. Позже она приедет с родными и привезет гроб Игоря, чтобы похоронить его в Байгоре, в родовой усыпальнице, рядом с отцом. Такова была воля Игоря, и мы должны ее исполнить.

12 апреля 1917

Байгора. Погода на редкость теплая, солнце и дождь. Я провел весь день в Галиче, в исполнительном комитете с уездным комиссаром. Интереснейшая смесь идей и лиц. Впечатление неплохое: много энергии и подлинное стремление работать на благо. Все очень быстро меняется.

14 апреля 1917

Заутреня в нашей церкви в Байгоре. Было много народу. В четыре часа ко мне пришли просить принять участие в сходке соседней деревни и посоветовать, кого выбрать в местный комитет. В деревне идеальный порядок. Пока голосовали, я наведался в школу и удостоверился, что детей учат превосходно. Затем я произнес длинную речь. После этого мне задали много вопросов. Обстановка самая теплая.

20 апреля 1917

В деревнях начинают создаваться комитеты для подготовки земельной реформы, в результате которой большую часть земли передадут крестьянам. Я участвую в создании этих комитетов и всячески их поддерживаю. Реформа безусловно необходима и народу, и помещикам. Весна, поля зеленеют, прилетели жаворонки и журавли.

1 мая 1917

Вчера крестьяне из соседних деревень пригласили меня отпраздновать с ними Первое мая. Обстановка по-прежнему самая теплая. Утром мы с Натали ходили к заутрене, затем был отслужен благодарственный молебен, произносились речи под открытым небом. После завтрака процессия из пятисот человек вошла в усадьбу, размахивая красными флагами. Мы с Натали вышли навстречу. Крестьяне смеялись и пели, радуясь, что мы оказываем им такую честь. Атмосфера всеобщего ликования. Фотографировались. Речи, объятия. Все в цвету; ужасная зима осталась далеко позади. Увы, Нева — одна из трех Мишиных борзых — побегав по лесу, вернулась смертельно раненная. Я отнес ее к ветеринару, но беднягу пришлось пристрелить. Две оставшиеся псины безутешны и всюду ходят теперь за мной по пятам. Натали взяла их к нам в дом, и они живут душа в душу с Натси и тремя ее щенками.

6 мая 1917

Уступая просьбам крестьянам, я продолжаю присутствовать на их сходках. Вот уже несколько дней пытаюсь организовать исполнительный комитет. Вчера предложил им значительную сумму денег на образование. Никакой враждебности, самая теплая обстановка. «Лучшего и желать нельзя», — говорит Натали; на людях она поддерживает меня во всем, но дома тревожится при мысли, что нашу землю придется делить. Она каждый день играет на фортепьяно. Всякая фальшь и жеманство противны ее природе; она способна проявить и незаурядную энергию, и удивительную чуткость. Я не устаю восхищаться ею.

8 мая 1917

Повсюду дебаты о земельной собственности. С реформой не торопятся, хотя следовало бы, наоборот, провести ее как можно скорей. Среди крестьян начинаются разговоры о том, что землю надо захватить немедленно. Большевистская газета «Правда», которую теперь распространяют в деревнях, всячески способствует этому. Я пытаюсь спорить с крестьянами. Уездный же комиссар вовсе не желает их слушать. Я считаю, что закрывать глаза на перемены столь же глупо, сколь и опасно. Но кто всех перещеголял, так это Миша! Когда я сообщил ему по телефону о смерти его борзой, он разрыдался, а затем накинулся на меня с упреками. Россия в огне и крови, а моего брата волнует одно: как и почему погибла его собака!

11 мая 1917

В волости появились какие-то агитаторы и подстрекают наших крестьян к бунту. У меня в усадьбе один такой горланил, забравшись на бочку: «Вы теперь свободные люди! Берите себе землю, а тех, кто ее не отдает, убейте!» Мне пришлось дать ему отповедь. Но, невзирая на откровенную враждебность моих крестьян, я рассказал им о грядущем справедливом и законном переделе земли. Под конец мне даже аплодировали, а Григорий, один из лучших батраков, заметил: «Хорошо говоришь, ваше сиятельство, стоит тебе рот открыть — и мы все с тобой согласные».

13 мая 1917

Волна агитации захлестнула губернию. Не знаю, кто эти агитаторы, но все больше крестьян слушают их. В Байгоре пока спокойно, но я на всякий случай телеграфировал маме, чтобы она не брала с собой никого из детей, кроме Дафны и Татьяны. Мой зять Леонид остается, чтобы присмотреть за детьми и защитить их в случае чего. Петроград превратился в пороховую бочку, рвануть может где угодно и когда угодно. Гроб с телом Игоря прибывает завтра, родные тоже. Натали расставляет в доме букеты цветов, возится с ланями и телятами как ни в чем не бывало. Она хочет расширить свой розарий и говорит, что неплохо бы поставить там беседку. Я же надеюсь в скором времени сделать ей сюрприз: вольеру.

Екатерина плакала не переставая с самого приезда в Байгору, вот уже несколько часов. В поезде ее рвало, и она грозила, что ей опять будет плохо, если ее заставят присутствовать на семейном обеде Белгородских. Миши не было — ему не удалось вырваться с фронта. Надеялись, что он приедет завтра-послезавтра, но, ничего не зная наверняка, решили хоронить без него.

Горе Екатерины пересилило сдержанность Марии, и она, прежде такая внешне невозмутимая, теперь лила слезы вместе с невесткой. Они сидели, обнявшись, на диване в большой гостиной, а дворецкий, заглядывая, спрашивал, «не прикажут ли отменить обед». «Нет, ни в коем случае», — устало отвечал Адичка.

Последние сутки дались ему тяжело. Крестьяне роптали, не желая, чтобы Игоря хоронили в усыпальнице. Адичка пытался договориться с ними, увещевал. Но все напрасно. Эти люди помнили кровавую расправу 1905 года и не забыли, что Игорь присутствовал при казни. Их решимость в конце концов поколебала Адичку, и он поделился своей тревогой с сестрой Ольгой, как только та сошла с поезда. «Что ты думаешь делать? — спросила молодая женщина. — Отправить гроб назад в Александро-Невскую лавру?.. Отложить похороны, пока все не уляжется?» Ольга едва не вспылила: «Нельзя поддаваться на угрозы каких-то смутьянов! Нельзя давать им потачку, это позор!» Она была настроена так решительно, что Адичка сдался. Однако напоследок сказал: «Тебе хорошо говорить, ты у нас, конечно, самая смелая. Но ты и вся родня — вы скоро уедете. А мы с Натали останемся, и расхлебывать все это придется нам». Эта фраза теперь не давала ему покоя. В нем шевельнулось предчувствие — но, может быть, виновата в этом была физическая усталость? — что его конфликт с крестьянами будет на руку всяким агитаторам и что это грозит опасностью для него и его близких. В то же время он корил себя за недостаток мужества и в душе одобрял Ольгину твердость. Гроб уже принесли в церковь, и состоялась первая, короткая, панихида; пока все обошлось, если не считать некоторой сутолоки в дверях.

Плач сидевших на диване женщин отвлек его от тревожных мыслей.

— Мама! Катя! Возьмите же себя в руки! — воскликнул он, изо всех сил стараясь сохранить тон главы семьи.

Ксения меж тем ходила кругами по гостиной, ломая руки, и все повторяла: «Как это ужасно! Бедный, бедный Игорь!» Адичка посмотрел на нее строгим взглядом, и она так и застыла с открытым ртом, точно статуя. Даже ее дыхания не было слышно.

Наталия сидела за белым роялем и тихонько наигрывала первые такты ноктюрна Шопена; лицо ее было бесстрастно, казалось, горе семьи не имело к ней отношения. Возле ног Наталии, спрятавшись под роялем, ее сестра Татьяна и Ольгина дочка Дафна играли с Канном, Ниццей и Ментоной, шустрыми, невоспитанными, но ласковыми щенками. Одной девочке было двенадцать лет, другой восемь, из всех детей только их взяли на похороны. Время от времени колокольчиком рассыпался Татьянин смех. От этих-то звуков Мария чуть-чуть приободрилась. Она вытерла слезы, свои и Екатеринины, и встала; ее прекрасное лицо снова было спокойно.

— Идем обедать, Катя.

Но Екатерина расплакалась еще горше. Лицо ее, шея и плечи пошли красными пятнами. Ольга решительно шагнула к невестке:

— Довольно, возьми себя в руки. Как ты завтра выдержишь похороны, если уже довела себя до такого состояния?

Она взяла было ее под руку, но Екатерина вырвалась с неожиданной силой.

Адичка подошел к Наталии, которая по-прежнему сидела склоненная над клавишами, с закрытыми глазами, вся растворившись в музыке Шопена.

— Прошу тебя, — сказал он, — отведи ее в спальню, кажется, с ней сейчас случится истерика. Сделай ей холодный компресс, уложи в постель и приходи обедать.

Наталия недовольно обернулась к нему:

— Это же Ольга у нас сестра милосердия, а не я…

Его лицо было усталое, осунувшееся от недосыпания и тревог. Глаза умоляли. Наталия впервые видела мужа таким, и еще она заметила у него седину — тоже впервые.

— Я все сделаю. Начинайте обедать без меня.

Ольга тем временем стояла у дивана и раздраженно увещевала Екатерину, взывая к хладнокровию и выдержке, фамильным качествам Белгородских. «Оставь ее. Ты что, не видишь, что только сильней ее нервируешь?» — прошептала Наталия. «А тебя кто спрашивает?» — отозвалась Ольга.

Но Наталия была уже рядом с Екатериной. Она обняла ее, стала гладить по голове, зашептала ей на ухо слова утешения. Это было что-то новое, удивившее всех: оказалось, что Наталия, подчас такая резкая, умеет быть и нежной.

— Иногда твоя жена меня просто поражает, — бросила Ольга брату.

Склонившись над тазом, Екатерина прикладывала к лицу мокрое полотенце. От холодной воды красные пятна зардели еще ярче, но ей немного полегчало. За дверью, в спальне, Наталия уже постелила постель, взбила подушки. Она ждала, сдерживая нетерпение, когда Екатерина соизволит наконец прийти и лечь. Екатерина поймала ее взгляд в зеркале, висевшем над умывальным столиком.

— Я беременна, — выпалила она. И, повернувшись к невестке лицом, продолжала: — Уже четыре месяца. Я пыталась избавиться, но ничего не получилось. Я не хочу второго ребенка.

Наталия отвернулась, пряча потрясенное лицо. На языке у нее вертелся вопрос, который она не смела произнести вслух, но Екатерина сама догадалась:

— Я беременна от Игоря. Мы не ладили, но я никогда ему не изменяла.

Она опять была на грани истерики, нервно теребила платье, не замечая судорожных движений своих рук. Ее пылающее лицо стало багровым. Черепаховая шпилька выпала из прически на ковер, и Екатерина в ярости раздавила ее ногой.

Из парка веяло запахом клевера и мяты. Еще несколько дней — и зацветет первая сирень. Не зная, чем еще помочь невестке, Наталия отошла к окну. Все было спокойно. На лужайке, отведенной для детских игр, она заметила Татьяну и Дафну — две прижавшиеся друг к другу фигурки раскачивались на качелях. Девочки смеялись так громко, что их было слышно издалека. Наталии стало обидно до слез, что ей нельзя разделить их забавы, как в тот день, накануне ее свадьбы, всего лишь год назад. Она отвернулась от окна и посмотрела на Екатерину:

— Игорь знал, что ты беременна?

— Нет, я ведь хотела избавиться.

— Какая жалость! Он был бы так счастлив!

Искренность, с которой вырвались у Наталии эти слова, вызвала у Екатерины новую вспышку гнева.

— Игорь умер! Какая разница, знал он или не знал! А я осталась одна с трехлетним ребенком на руках, и скоро появится еще один, которого я не хочу! Понимаешь, одна!

Она бросилась на кровать и снова залилась слезами. Наталия и рада была бы пожалеть невестку, но мысль ее неотвязно возвращалась к Игорю. Он так и стоял у нее перед глазами, играющий с сынишкой, спорящий о хозяйстве с братьями. Ей вспомнилось, как он смеялся в тот августовский вечер, когда они пели вместе с жабами. И при мысли, что больше она никогда его не увидит, горе, которое Наталия до сих пор старательно прятала, захлестнуло ее, грозя прорваться наружу. Она закусила руку, чтобы не заплакать. Ее взгляд стал жестким. Теперь ей были противны стенания невестки, эти слезы, которые она проливала не по погибшему мужу, а по себе.

— Ты не одна, — сказала Наталия. — У нас очень дружная семья. Ребенок Игоря — это свято. Все будут рады ему, будут его любить. Мы позаботимся и о нем, и о тебе, и о твоем сынишке.

— А если я не хочу, чтобы вы обо мне заботились? — вскинулась Екатерина.

Ее вновь охватила такая ярость, что она даже забыла о своем горе; вскочив, она бросилась к Наталии.

— Выдержка Белгородских! Достоинство и честь Белгородских! Их широкая натура! Их родственные узы! О да, в этой семье крепко держатся друг друга! Но мне-то что с того, если я беременна и не хочу этого ребенка! Ребенок Игоря — это свято, говоришь? А как же я? Я!

Екатерина говорила с таким напором, что Наталия не могла даже вставить слово, попросить ее замолчать. Она злилась, была голодна, ей надоело ссориться. Пусть Екатерина кричит, сколько душе угодно, но в одиночестве. Наталия хотела было уйти, но невестка загородила дверь, не выпуская ее из комнаты. Прекрасные зеленые глаза по-кошачьи прищурились, взгляд застыл. Красные пятна на шее и плечах исчезли. Внезапно она совершенно успокоилась.

— Вот как, ты мне расхваливаешь семью? Говоришь, что ребенок Игоря — это свято. А сама чего ждешь, у тебя-то почему нет ребенка? Ты уже год замужем — и ничего! Ни разу не забеременела! Как тебе удается? Как ты избавляешься от этого? Или скажешь, что ты еще девственница?

Рука Наталии взлетела сама собой, и затрещина пришлась Екатерине по виску. Наталия замахнулась снова, но тут из парка донесся детский визг, и она метнулась к окну. Ее сестра и Дафна бежали к дому, а пустые качели еще тихонько покачивались.

Еще много лет спустя Татьяна не могла удержаться от смеха, вспоминая эту сцену.

«Взрослые были сами не свои из-за всех этих угроз в связи с похоронами дяди Игоря, и на нас никто не обращал внимания. После обеда мы пошли играть в сад. У ворот в траве громко квакала большая жаба. Дафнушка тут же поймала жабу и вздумала покачать ее на качелях. Сказано — сделано. И вот мы качаемся втроем: я, Дафнушка и жаба. Раскачиваемся, вверх-вниз, все выше и выше, а жабу придерживаем с двух сторон коленками. И вдруг на нас как брызнет что-то зеленоватое, с таким неприятным запахом! Это жабу вырвало. Представляете, ее укачало на качелях! Увидев нас, Наталия расплакалась. Мы не понимали почему, и нас это сильно испугало. До того, что мы даже отправились спать без разговоров. А когда поднимались по лестнице, услышали, как она расхохоталась. Теперь-то я понимаю, что нервы у сестры были на пределе».

За столом Наталия рассказала историю про жабу на качелях и несколько развеселила всех. Стали вспоминать забавные случаи из детских игр с животными. Даже старый дворецкий Костя позволил себе вставить слово, подавая ей тарелку раков:

— Вот ваш муж в детстве — он бы никогда такого не сделал. Он природу очень любил и всякую живую тварь понимал. Бывало, целыми днями пропадал с биноклем и тетрадкой, все наблюдения свои записывал.

— Мы смеялись над ним и звали великим натуралистом, — подхватила Ольга.

— Но все восхищались его умом и широтой познаний. Он знал названия всех деревьев, всех насекомых и всех птиц, — добавила Мария.

Она с любовью смотрела на старшего сына, который по-прежнему был для нее средоточием всех на свете достоинств. Адичка застенчиво улыбался, как будто смущенный тем, что говорят о нем. На самом же деле он вовсе не слушал разговора. Мысли его то и дело возвращались к похоронам Игоря. Хоронить или не хоронить брата в усыпальнице? Несколько часов назад Адичка вместе с Ольгой принял решение, но теперь снова сомневался. В открытое окно он видел людей, столпившихся на краю большого луга. Лиц на таком расстоянии различить он не мог.

— Когда мама ляжет, приходи ко мне в кабинет, — шепнул он на ухо Ольге.

Та незаметно опустила веки в знак согласия и поднялась, давая понять, что обед окончен и можно встать из-за стола.

— Костя, — распорядилась она, — подай нам кофе в серо-желтую гостиную, там будет лучше, чем в малиновой. Ты затопил камин, как я тебе приказывала? — Взгляд ее встретился с внезапно потемневшими глазами Наталии. — Прости, дорогая, опять я забыла, что хозяйка дома — ты.

Ольга толкнула дверь кабинета и удивилась, застав у брата целое общество: священника, который служил панихиду, управляющего и Козетту и Николая Ловских — они только что приехали, и дворецкий провел их без доклада прямо сюда. Наталия стояла за креслом мужа. Окна были закрыты, гардины задернуты. Кабинет освещали несколько ламп.

— Здесь нечем дышать, — сказала Ольга, направляясь к окну. — Надо проветрить!

— Не надо, — остановил ее Адичка, и рука Ольги застыла на полпути.

Она вопросительно подняла брови, но возражать не стала и села в кресло, на которое он ей указал.

— Вокруг дома так и рыщут, я не хочу, чтобы нас увидели. Во дворе у коровника толпятся вооруженные люди.

Рука его машинально поглаживала бородку, а губы силились улыбнуться. В скудном освещении ламп стали заметнее круги под его глазами и бледность.

— Дело обстоит хуже, чем мы думали, и я не сразу сказал вам об этом только потому, что не хотел понапрасну тревожить маму, Катю и Ксению.

Лица, обращенные к нему, были серьезны и внимательны. Одна Козетта заметно нервничала. Несмотря на закрытые окна и задернутые гардины, можно было расслышать хор жаб, и от этих звуков на усталом лице Адички вновь появилась улыбка, на сей раз невольная. Затем своим ровным, мягким голосом он рассказал, что случилось сегодня под вечер.

После окончания бдения в церкви Адичка еще раз зашел туда. Ему не понравились сваленные в беспорядке у гроба букеты, да и зеленых веток было маловато. И вот, когда он распекал садовников, к нему обратился незнакомый человек, видно пришлый, с вопросом: «И где же вы думаете похоронить вашего брата?» Человек был молодой, высокого роста, в бескозырке. Дерзость его рассердила Адичку, и он сухо бросил в ответ: «В нашей церкви, в усыпальнице». Тут незнакомец сделал знак садовникам и крестьянам подойти поближе, чтобы все слышали его. И начал, повысив голос: «Вашего здесь больше ничего нет. И дом не ваш, и земля, и церковь. Попробуйте только похоронить вашего брата в усыпальнице, и мы выкинем его тело вон и всю вашу родню заодно!»

Адичка и матрос стояли лицом к лицу в окружении толпы крестьян — большинство из них родились в Байгоре. Никто не возмутился, никто не возразил. Адичка обвел взглядом жителей деревни, всмотрелся в каждого, словно призывая сказать хоть что-нибудь. Но ответа он не дождался. Все молчали, словно в оцепенении. Тогда он тоже повысил голос: «Я поступлю так, как считаю нужным! — И продолжил спокойно: — А теперь дайте мне пройти». Люди послушно расступились. Уходя, Адичка слышал, как незнакомец подстрекает крестьян: «Ничего его здесь больше нет!»

— Раньше я никогда этого матроса не видел, — закончил свой рассказ Адичка. И под бурное возмущение слушателей заключил: — Лично я думаю, что уступать нельзя. Крестьяне хотят получить нашу землю — ладно, но осквернять наши могилы — этому не бывать! Пусть даже придется пойти с ними на конфликт, чего мне до сего времени удавалось избежать.

— Лучше отправь гроб назад в Александро-Невскую лавру!

Николай Ловский был давним другом Белгородских. Тесно сошлись они еще в детстве. Он учился вместе с Мишей, затем, после смерти отца, оставил армию, чтобы заняться своим огромным поместьем. Он слыл человеком ровного нрава, спокойным и сдержанным. Поэтому сейчас, заговорив с несвойственной ему горячностью, Николай сразу завладел вниманием собеседников.

— Боюсь, что с них станется перейти от слов к делу. Мои крестьяне так же, как и твои, помнят восстание пятого года… Расправу… Казни… Никто не забыл об участии во всем этом Игоря.

— Вздор! Ему было восемнадцать лет! Он подчинялся приказу! Он всего лишь исполнял свой долг!

Это Ольга с неожиданной яростью ринулась на защиту брата. Не за одного Игоря заступалась она, а за них всех. Наконец-то прорвалась ее ненависть к большевикам. Будь ее воля, их истребили бы всех до единого, повесили бы немедленно агитаторов и их подпевал из крестьян и батраков. «Или они или мы! Нельзя уступать! Ни за что!» — твердила она.

Олег, управляющий, все время порывался что-то сказать. Когда Адичка обратился к нему, Олег, вслед за Ловским, принялся заклинать «его сиятельство» не хоронить Игоря в усыпальнице. Он тоже считал, что крестьяне могут привести свои угрозы в исполнение и выкинуть тело из церкви. К нему присоединился священник: лучше подождать, пусть страсти улягутся, а пока надо отправить гроб в Петроград. Но все эти речи только укрепили решимость Ольги. Она немного успокоилась, но продолжала отвергать все доводы друга детства, управляющего и священника.

Адичка обернулся к Наталии, отметив про себя, что она не сказала ни слова. Ее молчание не удивило его: Наталия часто думала о чем-то своем. Но сегодня ему было особенно важно услышать ее мнение. «А ты что скажешь?» — шепнул он. «Как ты решишь, так и будет правильно». — «Что бы я ни решил?» — «Что бы ни решил». И как бы в подкрепление своих слов она положила руку на затылок мужа. Но от ее доверия Адичке стало еще тяжелей. «Только бы не ошибиться, — подумал он. — Ради нее».

— Довольно спорить. Мой сын будет похоронен завтра в семейной усыпальнице. Я вообще не понимаю, как вам могло прийти в голову отложить похороны.

Мария закрыла за собой дверь и прислонилась к притолоке. Она была в гневе и настроена весьма решительно. Ольга так кричала, что, услышав ее, она встала с постели. Голоса и полоска света привели ее к кабинету. Минут десять Мария слушала, стоя в темноте за дверью.

Наталия потрясенно смотрела на нее. Это была не та ласковая и уравновешенная женщина, которую она знала уже год, — генерал, главнокомандующий, да и только. Ольге было далеко до ее властности, Адичке — до ее уверенности в своей правоте. Она не предлагала и не спрашивала совета. Она приказывала:

— Похороны пройдут так, как мы решили. Я буду стоять у гроба с Наталией, Ксенией, Катей и детьми. Вы, Адичка и Ольга, станете позади, ближе к дверям. Никто не посмеет нам помешать. Никто!

Глаза ее встретились с глазами сына и дочери; она прочла в них ту же решимость, и былое спокойствие отчасти вернулось на ее прекрасное измученное лицо.

— Не следует показывать этим большевистским агитаторам, что мы их боимся, уж лучше дать им привести их угрозы в исполнение… как бы это ни было ужасно для нас…

«С самого начала войны князь Игорь Белгородский командовал санитарной частью, которую сам организовал. Будучи слабого здоровья, он мог занять высокую должность в тылу. Но он, как всякий русский патриот, почитал своим долгом воевать за родину и был со своей частью в самом пекле боев, рисковал жизнью на передовой, зачастую под градом артиллерийских снарядов. Тысячи русских матерей, чьи сыновья остались в живых, обязаны этим князю Белгородскому, десятки тысяч детей благодаря ему не стали сиротами. В Двенадцатой армии, и в частности в рядах Одиннадцатого сибирского армейского корпуса, в Отдельной бригаде и в Семнадцатой кавалерийской дивизии, вряд ли найдется хоть один офицер, хоть один солдат, которому князь Белгородский ни оказал бы помощь. Пусть убитые горем потери родные найдут утешение в том, что имя князя Белгородского всегда будут произносить с благодарностью. Пусть его осиротевший сын, когда станет взрослым, с гордостью хранит память о мужестве и самоотверженности своего доблестного отца».

Обращаясь к толпе, теснившейся в церкви и за ее дверьми, священник зачитывал послание генерала Домитриева, легендарного героя японской войны. Гомон и сутолока первых минут сменились внимательным и почтительным молчанием. Вчерашний матрос опять надсаживал глотку неподалеку от церкви, но никто больше его не слушал. Двух других большевистских эмиссаров, присланных сеять смуту в губернии, попросту не пустили в церковь те самые люди, которых они агитировали за час до службы на общей сходке.

То здесь, то там слышались рыдания. О кровавой расправе 1905 года забыли. Зато все вспомнили о мужестве Игоря, о спасенных им раненых, многие из которых были здесь, в церкви. Послание генерала Домитриева произвело на этих людей и на их родных колоссальное впечатление. Придя сюда, чтобы помешать похоронам, теперь они стояли на страже, готовые костьми лечь, если потребуется. И против ожиданий религиозный и патриотический порыв мало-помалу передался всем собравшимся крестьянам.

Тем не менее Ольга и Адичка по-прежнему были начеку.

Стоя по обе стороны гроба, вполоборота к дверям, они сторожко следили за всеми, кто входил в церковь. Их напряженные, напоминавшие боевую стойку позы и решимость на лицах многих заставили присмиреть. Бдительность их не ослабевала ни на миг. Бывшие здесь соседи, давние друзья семьи — человек десять, тоже готовы были кинуться в драку, если кто-нибудь посмеет тронуть прах Игоря.

Отпевание закончилось; все как будто обошлось. Многие крестьянки плакали, да и мужчины сморкались. Когда настало время опускать гроб в усыпальницу, кое-кто из крестьян предложил свою помощь, и Адичка не отказался. Однако чувствовалось, что он все еще настороже. Наталия, не сводившая с него глаз, увидела в муже такой несгибаемый боевой дух, что навсегда уверовала в его неуязвимость. Этого она потом не могла себе простить всю жизнь. И Мария с Ольгой тоже корили себя за это. «Адичка имел на крестьян больше влияния, чем все большевики, вместе взятые», — говорила одна. А другая добавляла: «Как же мы ошибались, полагая, что если на сей раз он одержал верх, то всегда так будет».

Наверно, и Адичка думал то же самое.

Несмотря на свое горе, искреннее, глубокое и, надо полагать, безутешное, вечером того же дня Адичка был почти весел. В нем, обычно таком сдержанном и скромном, вдруг проявилось что-то вроде гордости.

— Я говорил и буду повторять всем дворянам, всем помещикам, что это безумие — поддаваться на угрозы и тем самым показывать, что мы боимся. Если большевики поймут, что нас не так-то просто запугать, — вот тогда ничего с нами не случится. Ускорить реформы и передел земли — да. Но уступать их непомерным требованиям — нет!

Они с Ольгой сидели на верхней ступеньке крыльца, как сиживали когда-то детьми. Напряжение последних дней сменилось расслабленно-блаженной усталостью. Адичка позевывал с довольным видом. Теперь, когда страх отступил, он, как и прежде, находил отраду в самых простых вещах: вечерней свежести, тенях больших деревьев на траве, прикорнувшей у его ног лохматой Натси. Присутствие Наталии, которая сидела двумя ступеньками ниже и спрашивала вслух, ни к кому не обращаясь, можно ли будет завтра покататься на лодке, усиливало это мимолетное ощущение вновь обретенного покоя.

Похороны Игоря прошли спокойно, никаких беспорядков не случилось. Весь день чередой шли в усыпальницу крестьяне и батраки. Многие женщины приходили в господский дом, чтобы выразить свои соболезнования семье Белгородских, особенно Марии, которую любили в округе. Она всех привечала, благодарила, приглашала поесть и выпить за помин души. Наталия, Ольга, Ксения и Екатерина не отходили от нее. Екатерина со всей серьезностью играла роль вдовы. Про себя она решила, что завтра же уедет в Петроград — с родными мужа или без них, все равно. После этого Екатерина успокоилась, только взгляд ее то и дело устремлялся на часы, которых в доме было много. Она машинально повторяла дежурные слова благодарности, про себя тем временем отмечая все, что было ей ненавистно в Байгоре, и, по мере того как день шел на убыль, список этот становился все длиннее. На этот счет у нее тоже все было решено: теперь, когда Игоря больше нет, ничто не заставит ее проводить лето в постылой усадьбе. Ее сынишка? Пусть им занимаются дядюшки и тетушки. Ребенок, который вскоре родится? Где один, там и двое. Екатерина не держала зла на Наталию за вчерашнюю затрещину, но хорошо запомнила ее слова: «Ребенок Игоря — это свято. Мы все о нем позаботимся».

Сидя рядом с братом на крыльце, как в былые времена, Ольга задумалась. На нее нахлынуло множество воспоминаний, одни счастливые, другие забавные. Она рассказывала случай за случаем, а брат согласно кивал головой или поправлял ее. Ему тоже взгрустнулось в этот вечер оттого, что сегодня с ними не было Миши, а Игорь ушел навсегда. Отрадно было вспоминать их общее детство, когда они подрастали вместе, неразлучные, как четыре щенка в одной корзине; те годы, похожие поначалу один на другой и все более разные, по мере того как они взрослели. Это было отрадно и так необходимо им сейчас.

— А помнишь, как бывало в пост? Вместо коровьего молока нам давали миндальное… Помнишь, как мы его любили? — говорил он.

— А карантины, как мама строго их соблюдала? — откликалась она. — Игорь у нас побил все рекорды, полгода просидел взаперти, когда болел подряд скарлатиной, корью, ветряной оспой и коклюшем.

— А ухаживал за ним Ваня. Мама заходила к Игорю только по утрам, вместе с доктором.

— Чтобы не заразить нас.

Для Наталии, слушавшей брата и сестру, им снова было восемь, десять, пятнадцать лет, и на время она даже забыла о войне и о смерти Игоря. Все отступило перед недолгой красой уходящего лета, неповторимо ослепительным восходом солнца, псовыми охотами в тумане ранней осени. Адичка первым вернулся из зачарованного мира детства.

— Теперь всему этому конец, — сказал он. — Вот увидишь, тебе придется растить своих детей на чужбине.

— Вздор! Эта революция — всего лишь случайность, каких было множество в истории нашей страны! Это так по-русски! Скоро все уляжется и жизнь пойдет как прежде!

— Как прежде уже не будет никогда. Даже в лучшем случае смута продлится не один год.

— Эта революция — змея! Она отпадет, как змеиная кожа!

«Ну вот, опять они за свое», — подумала Наталия. Слушать спор брата и сестры было скучно. И она стала глядеть на звезды и почти полную луну, на луг, тихонько шелестевший никем нынче не кошенной травой, на три их тени, которые отчетливо вырисовывались на песчаной дорожке перед крыльцом. Ей показалось, что повеяло запахом сирени, впервые, и этот аромат наполнил ее таким счастьем, что захотелось вскочить, убежать одной в парк и обнимать одно за другим любимые Адичкины деревья. Начиная с самого дорогого его сердцу большого старого дуба с неохватным стволом, который стоял темной громадой на краю луга, словно нес охрану.

17 мая 1917

Погода стоит солнечная и теплая. Миша все еще на фронте. Четыре дня от него нет вестей. Мама вернулась в Петроград с Ксенией, Екатериной и девочками. Ольга осталась ненадолго помочь мне разобраться со счетами. Скоро нам понадобятся деньги, и я хочу вместе с ней посмотреть, что мы можем продать. Они с Натали в первый раз купались в речке. Цветут ландыши. Повсюду благоухает сирень. Распускаются ирисы. Поляны в лесу голубые от незабудок. Кончаются облачные дни.

20 мая 1917

Ходили гулять к излучине реки, где пасутся мои табуны. Меня ждал неприятный сюрприз: потрава; крестьяне, оказывается, теперь выгоняют туда же своих лошадей, которые пасутся где попало. Когда я попросил крестьян покинуть мои владения, они в ответ пригрозили отравить мои луга.

21 мая 1917

Жена не на шутку поссорилась с моей сестрой. Ольга целые дни проводит в больнице. По вечерам она вместе со мной проверяет отчетность по имению. Натали же только и делает, что играет на фортепьяно, и это несказанно раздражает Ольгу. «У тебя есть множество куда более важных дел», — не раз упрекала она ее. Натали даже не удостаивала ее ответом, и Ольга вышла из себя: «Тысячи русских гибнут каждый день! Чего ты ждешь, почему не беременеешь? Долго еще будет продолжаться это затянувшееся детство?» Натали обиделась. «Я у себя дома и делаю что хочу!» Россия катится в пропасть, а невестки затевают бабьи свары!

25 мая 1917

Повсюду собрания и сходки. Вечерами я читаю «Историю французской революции» Мишле, а Натали — «Люсьена Левена» Стендаля. Ольга уехала раньше, чем собиралась. С Натали они помирились, но Ольга по-прежнему настроена к моей жене весьма критически.

27 мая 1917

Прислуга требует прибавки жалованья и грозит забастовкой. Имел долгие споры с ними, затем с садовниками. Поскольку они отказываются работать, сам выкосил большой луг перед домом. Натали хотела помочь мне, но сразу же порезала ногу. Теперь она хромает, но не унывает, возится в розарии, читает и играет на фортепьяно. Купаться в речке одной я ей запретил.

28 мая 1917

Николай Ловский приехал мне помочь, и мы с ним весь день косили в парке. Натали с Козеттой купались в речке.

29 мая 1917

Сорокинск, комитет по мобилизации. Тех, кто пытается комиссоваться, заставляют проходить медицинское освидетельствование. Они отказываются идти на фронт, кричат и скандалят. Это какой-то неописуемый хаос. Я уже не говорю о тех, что скрываются от мобилизации. В большинстве случаев их семьи им пособничают.

31 мая 1917

Во всех окрестных городах — скандал за скандалом. Крестьянки требуют утроить им поденную плату, а крестьяне — увеличить впятеро. По моей просьбе собрался комитет прислуги: они тоже требуют удвоить жалованье.

3 июня 1917

Долгие переговоры с комитетом прислуги. К согласию так и не пришли. Угрожают забастовкой. Я предложил, чтобы нас рассудил согласительный комитет. Потрава лугов в поместье продолжается. Пропали четыре моих лошади. Я заявил о краже.

4 июня 1917

Комитет прислуги готовится к забастовке, но я через Олега, управляющего, предложил компромисс. Ждем их ответа. Тревожные новости: многие солдаты дезертируют, а те, кто остался, братаются с немцами. Временное правительство совещается, советы прибирают власть к рукам, а больше никто ничего не делает. При виде моих крестьян, погрязших в безделье, я выхожу из себя.

6 июня 1917

Под вечер в Байгоре огромная толпа крестьян, вооруженных кольями и дубинами, ворвалась в имение. На дворе у коровников они устроили митинг. Олег, наш управляющий, перепугался, явился к нам с Натали и стал уговаривать нас бежать. Но я сам вышел к толпе узнать, чего они хотят. Зачинщики требуют, чтобы я выгнал Олега, и грозят расправиться с ним, если я не сделаю этого в двадцать четыре часа. Еще они велели нашим слугам, которые прекратили забастовку, после того как я повысил им жалованье, потребовать много больше. Паша отважно попыталась дать отпор одному из революционеров, но потерпела неудачу. Она вернулась на кухню вся в слезах под улюлюканье бунтовщиков. Сейчас одиннадцать часов, и толпа наконец согласилась покинуть имение.

7 июня 1917

Как и вчера, сотни крестьян весь день толпились вокруг дома. Они по-прежнему требуют выгнать управляющего. Я долго размышлял, наконец велел позвать зачинщиков и сообщил им, что Олег уволен. После этого толпа разошлась с песнями. Коротко переговорил по телефону с Мишей. Он смеется: «Я отражаю натиск со всех сторон. Вот это дело, я в восторге!» Сказал, что скоро приедет в отпуск.

11 июня 1917

Жара как в Сахаре. Мы провели день у Козетты и Николая. Сегодня ночью у них подожгли два овина. Козетта хочет уехать в Петроград, здесь ей страшно. Я настойчиво советовал Натали ехать вместе с ней. Натали отказалась наотрез. «Я не боюсь», — заявила она. Тогда Козетта решила отложить отъезд. На обратном пути — остановка в Воринке и долгая дискуссия с большевиками по поводу реформ, обещанных Временным правительством.

14 июня 1917

Ищу нового управляющего, но безуспешно. Вчера вечером, обходя парк, я застал крестьянок за кражей хвороста. Сегодня утром ко мне пришли крестьяне, человек десять, и потребовали шестьдесят десятин земли вместо сорока семи, о которых мы договорились. Нескончаемые споры. Я пытаюсь убедить их, что так нельзя. Затем напоминаю им, что земли под паром еще не удобрены, сев конопли и гречихи не закончен, заливные луга надо срочно выкосить. Под конец один из них мне заявляет: «Ты как хочешь, ваше сиятельство, но мы за Ленина и потому ни пяди не уступим». Миши все еще нет, поезда ходят все хуже и хуже. Если общая ситуация не изменится, через полгода движение замрет окончательно. Не сегодня-завтра все железные дороги России выйдут из строя. Мои садовники ленятся поливать огород; я не перестаю им повторять, что в такую погоду они не должны выпускать лейки из рук.

15 июня 1917

Вместе с Натали мы два часа напрасно прождали Мишу на вокзале в Волосове. Во что превратился красивый вокзал, гордость нашей губернии: крестьяне, солдаты, больные вповалку, горожане часами ждут поездов. Надо видеть, как они дерутся, штурмуя даже вагоны для скота!

16 июня 1917

Весь вчерашний день провел в Галиче с Николаем Ловским. Заседание комиссариата, совета солдатских депутатов, аграрного и продовольственного комитетов. Везде хаос и неразбериха. На перекладных, проделав часть пути на возах, часть автомобилем и часть по железной дороге, днем приехал Миша. Сейчас он отсыпается. Натали второй раз читает «Принцессу Клевскую» по-французски. По вечерам она переводит мне прочитанное на русский. Мы давно не музицировали вместе, но она упражняется на фортепьяно каждый день.

Наведавшись в винный погреб, Адичка заметно приободрился. Сотни бутылок, по большей части коллекционных, — целое богатство. Были там, разумеется, крымские вина, венгерские, но главное — лучшие марки бургундского и бордоского, которые три поколения Белгородских любовно и со знанием дела отбирали и хранили в погребах Байгоры. Продав все это, можно было выручить хорошие деньги даже в военное время, о чем он терпеливо толковал младшему брату.

Сначала Миша соглашался с ним, но по мере осмотра погреба им овладевала сентиментальность, вытесняя здравый смысл. Видя воочию все эти драгоценные бутылки, он вспоминал, сколько затрачено трудов, чтобы собрать такую коллекцию, и представлял, как счастливы будут их дети и внуки — да и они сами, — отведав этих вин. Он, собственно, уже взял на пробу коллекционную бутылочку красного бордоского шато-лафита, которую сразу откупорил. Так, со стаканом в руке, он и расхаживал по погребу, переходя от одной полки с бутылками к другой и громогласно выражая свои восторги. Две борзые, не сводя с него влажных влюбленных глаз, следовали по пятам.

— Шато-марго, тоже бордоское коллекционное! А вот еще леовиль, розан, монту! И красное бургундское — кот-де-нюи, кло-де-вужо, шамбертен, мюзиньи! А вот и кот-де-бон — кортон, вольнэ, савиньи, сантенэ, меркюрэ!

Казалось, будто он приветствовал живых и дорогих ему людей. Адичка при виде столь бурного проявления чувств не смог удержаться от улыбки. Как он мог наивно полагать, что братишка согласится пожертвовать тем, что составляло две его страсти: рысаками и винами? Надо было решить этот вопрос с Ольгой две недели назад.

Погреб хорошо проветривался, в помещении было прохладно и сухо. Под ногами поскрипывал речной песок. На столике стоял поднос с хрустальными бокалами для желающих отведать вина.

— Для вина самое главное — год, — разглагольствовал Миша. — Любая коллекционная марка бордоского гроша ломаного не стоит, если год неудачный. Но наш шато-лафит… король!

Он налил себе еще бокал, другой протянул Адичке.

— Неужели у тебя сердце не дрогнет, когда ты будешь продавать наше фамильное сокровище?

Миша нагнулся, разглядывая последние ряды бутылок. Электрический свет в погребе был слабоват, и он зажег свечу.

— Монтраше! Мерсо! Шабли! Пуйи! Я и не знал, что у нас есть белые бургундские!

Он поднес свечу к следующей полке.

— И красные божоле! Я, по-моему, никогда их не пил!

Он достал несколько бутылок и поставил их в ряд на песке. Лицо его озарилось алчной радостью. Таким оно бывало, когда он скакал верхом на своем любимом рыжем жеребце.

— Мулен-а-вен, флери, моргон, бруйи… Ни одного не пробовал. Давай их выпьем сегодня.

— Мы их не пить собираемся, а продавать, — мягко напомнил Адичка. — Урожай никакой прибыли не принесет, жалованье надо повышать всем, кого ни возьми, да еще и землю отдадим — скоро мы останемся совсем без гроша.

Но Миша его не слушал. Он приметил запертый шкафчик и направился к нему. Опустившись на колени прямо на песок, он со смехом стал пробовать один за другим все ключи из взятой у Паши связки. Наконец замок поддался.

— Заветные бутылочки, как говорят французы…

По наступившему затем почтительному молчанию Адичка догадался, что брат отыскал именно то, что составляло самую большую ценность винного погреба. И, давая понять, что содержимое шкафчика для него не тайна, он сказал просто:

— Шато-икем.

Дворецкий Костя и несколько горничных по-прежнему служили в господском доме. Глядя, как они спокойно и ловко управляются по дому, можно было подумать, будто воцарившийся повсюду хаос не коснулся Байгоры. Миша видел то, что хотел видеть, и радовался, что поместье осталось таким же, как во времена его детства. У Адички не хватило духу сказать ему все как есть. Он многое смягчил в своих рассказах, кое о чем и вовсе умолчал. Завтра брату снова на фронт, к чему тревожить его понапрасну?

За обедом Миша заразил своим весельем Наталию. Они наперебой рассказывали забавные случаи, состязаясь, чей рассказ смешнее, выдумывали истории из светской жизни — одна нелепее другой. Наталия впервые в жизни попробовала шато-икем и пришла в восторг. Адичка смотрел на них снисходительно, как на расшалившихся детей. Он еще успеет, попозже, вечером, поговорить о продаже — неизбежной, он это знал, — коллекционных вин и рысаков. Между взрывами смеха Наталия поглядела на мужа. По особому прищуру ее глаз он прочел, как дорог ей. Эти милые знаки любви ненадолго успокаивали тревогу, вот уже несколько месяцев не покидавшую его.

Но после обеда, в маленькой малиновой гостиной, настроение разом переменилось.

Миша откупорил третью бутылку шато-икема и ждал, чтобы драгоценное вино проветрилось. Он неотрывно смотрел в одну точку над камином из розового мрамора и молчал, словно в каком-то столбняке, а на вопросы Адички и Наталии отвечал односложно и невпопад. Тогда Наталия привычно взялась за «Принцессу Клевскую», а Адичка погрузился в какой-то труд по ботанике. И тут Миша заговорил.

Лишенным всякого выражения голосом он рассказывал об ужасах войны, в которой он не понимал больше, за что воюет; о мятежах, все чаще вспыхивающих в гарнизонах и почти неизбежно заканчивающихся убийствами офицеров. Затем он рассказал о том, что ему пришлось пережить на Западном фронте в те самые дни, когда хоронили Игоря:

— Шестнадцать дней Вторая стрелковая дивизия сражалась не на жизнь, а на смерть… Шестнадцать дней под адский грохот немецких пушек… Их огонь стирал с лица земли целые траншеи… Почти все мои солдаты погибли на моих глазах. Мы не отстреливались, потому что отстреливаться было нечем… Наши войска, выбившиеся из сил, голодные, атаку за атакой отражали штыками… Два полка были уничтожены одним только артиллерийским огнем… Шестнадцать дней продолжался этот ад.

Мишин голос слабел и под конец стал почти неслышным. Но Наталия и Адичка не решались перебить его просьбой говорить погромче. С болью в сердце они читали на измученном лице Миши рассказ об ужасах, которые даже в Байгоре, в счастливой обители детства, он не мог забыть.

Впервые в жизни увидев в отчаянии того, кто до сих пор в его глазах был ребенком, братишкой, Адичка был потрясен. Он вскочил с кресла и обнял Мишу. Стиснул пылко, по-мужски, почти грубо. И тогда Миша разрыдался. Бурные, судорожные рыдания душили его, перемежаясь торопливыми, бессвязными словами. Что-то об Игоре, нелепо погибшем от шальной пули; о сельской церкви, которую осквернила озверевшая солдатня, и никому не было до этого дела, а он даже не сумел их остановить; о стайках голодных и босых сирот, бродивших по окраинам города, — никогда ему не забыть их молящих глаз; о друзьях и боевых товарищах, погибших, раненых, лишившихся рук или ног; он перечислял имена и фамилии, будто хотел, чтобы Адичка и Наталия навсегда запечатлели их в своей памяти.

Мало-помалу рыдания стихли, слезы иссякли, и братья разжали объятия. Миша отвернулся, утирая лицо полой рубашки. Ослабев от выпитого вина и переживаний, он двигался неуклюже, как медведь. Наталия, глубоко потрясенная его рассказом, протянула ему свой носовой платок. Миша с любопытством повертел в руках крошечный кусочек батиста с вышитыми на нем инициалами и вернул невестке.

— Маловат, мне бы сейчас скатерку, — улыбнулся он и глянул на бутылку шато-икема и три бокала, которые дворецкий поставил на столик у камина. — Выпьем за то, что жизнь продолжается, что наши дети подрастают, за то, что эта война когда-нибудь кончится. Мы выпьем до дна, потом я принесу еще бутылку, а ты, Натали, сядешь за рояль. Только не вздумай играть своих любимых Шопена, Бетховена и Баха, уж слишком они торжественны на мой вкус. Хочется чего-нибудь русского, душещипательного, вот хотя бы «Отцвели хризантемы».

И он затянул зычным голосом:

— Совсем не тот мотив! — запротестовала Наталия, сев за рояль. — Ты поешь совершенно фальшиво!

— Не важно, играй! Последняя ночь моего отпуска будет русской — или никакой! А потом, когда рассветет, я вам спою то, что мы поем в окопах для поднятия боевого духа. Есть одна песня, революционная, но замечательная, я знаю ее наизусть. «Интернационал» — так они ее называют.

19 июня 1917

Повсюду беспорядки. У меня в поместье обстановка тоже скверная. Собираюсь попросить официально взять Байгору под военный надзор.

20 июня 1917

Воринка, съезд помещиков. Затем Галич. Заседание комиссариата, совета солдатских депутатов, аграрного и продовольственного комитетов по вопросу охраны Байгоры. Мою просьбу удовлетворили с легкостью. Байгора — одно из крупнейших поместий России, так что они не меньше меня заинтересованы в ее защите.

22 июня 1917

Уполномоченные четырех комитетов из Галича явились наводить порядок в Байгоре; они обнаружили толпу женщин и детей, разорявших мои фруктовые сады. Вечером — самум, буря, молнии и тучи пыли. Натали нервничает, но винит во всем грозу, «которая нависла и никак не разразится». Я подозреваю, что она кривит душой, чтобы не тревожить меня.

24 июня 1917

Визит полковника Водзвикова, прибывшего по поручению комиссара в главное управление конных заводов. Он заверил меня, что наши лошади остаются одними из лучших в России. При мысли о том, что их надо продать, у меня сердце кровью обливается. Однако придется.

28 июня 1917

С тех пор как солдаты охраняют усадьбу, спокойствие в Байгоре мало-помалу восстанавливается. Если так пойдет и дальше, жатву начнем вовремя. В больнице — новые раненые с фронта. Крестил внука Никиты, моего отставного квартирмейстера, социалиста из первых, которого Натали еще несколько месяцев назад защищала от каких-то глупых придирок полиции. Перевел скотину полностью на подножный корм.

1 июля 1917

Крестьяне опять подсыпают отраву в корма. Прислуга, напротив, успокоилась: никаких забастовок, все работают.

2 июля 1917

Розарий Натали частично разрушили. Я не знаю, сделали ли это здешние крестьяне или кто-нибудь из дальних деревень. Паша говорит, будто видела ораву подростков, и уверена, что узнала среди них Алексея, одного из лучших певчих нашего хора. Мы с Натали позвали его к себе. Алексей вошел в дом, не сняв картуза, с развязностью, какой мы прежде за ним не знали. Он все отрицал, и Натали, вне себя, дала ему пощечину. Его ангельское лицо стало дьявольским. Он позволил себе угрожать Натали, и я, тоже не сдержавшись, вышвырнул его вон и приказал больше никогда не показываться нам на глаза. Теперь я жалею, что мы оба так вспылили.

3 июля 1917

Начали жатву зерновых: ржи, озимого овса, пшеницы и ячменя.

7 июля 1917

Жатву закончили. Солдатам, что несут охрану, ни разу не пришлось вмешаться. У нас относительно спокойно, в то время как в Сорокинске царит анархия. Перевели лошадей на фураж, остальная скотина по-прежнему на подножном корму. Я приказал чаще поливать цветы и высадить гвоздики. Стараюсь выкроить хоть час в день для игры на скрипке.

9 июля 1917

Козетта и Николай Ловские, только что вернувшиеся из Петрограда, приехали к завтраку и привезли свежие новости из столицы. Рассказали, как столкнулись на Аничковом мосту с толпой вооруженных рабочих, объединившихся с кронштадтскими моряками, и оказались в самом центре перестрелки. Им чудом удалось укрыться от пуль. Перестрелка продолжалась весь день, толпа скандировала: «Долой министров-капиталистов!» В тот же вечер Ловские побывали на Фонтанке, у мамы, где собрались родственники. У них все хорошо.

12 июля 1917

Новый председатель земельного комитета по фамилии Земской — учитель, который никогда в жизни не был в деревне. Демагог, трус, хамелеон, вдобавок пьяница и эпилептик. Подобный выбор чрезвычайно опасен для уезда. Как же добиться его отставки? Мама пишет, что было бы разумнее всем нам уехать на несколько месяцев в имение родителей Ксении, в Крым. Но ведь, помимо многочисленных обязанностей в нескольких комитетах, мне приходится думать о будущем урожае, о потравах лугов, вырубке леса, голодной скотине, рысаках и коллекционных французских винах, которые мне никак не удается продать. Натали отказывается ехать без меня. Она, похоже, потеряла интерес к остаткам своего розария и почти все время проводит за фортепьяно. Вчера, впервые за несколько недель, мне удалось подыграть ей на скрипке. Музыка — наш отдых и утешение.

16 июля 1917

Сегодня ночью один из солдат, охранявших казенный спирт, проник в помещение через слуховое окно: хотел разжиться выпивкой. Час был поздний, стояла непроглядная тьма, и этот дурень не нашел ничего лучше, как чиркнуть спичкой. Цистерна взорвалась, и вспыхнул пожар. Солдата разнесло в клочья. Остальные часовые выбежали во двор и, решив, что на них напали, принялись палить во все стороны. Крестьяне и слуги, проснувшись от грохота, разбежались кто куда, боясь новых взрывов. Самые смелые остались тушить пожар и попали под огонь потерявших голову часовых. Я еле разобрался, что происходит и кто в кого стреляет, затем с большим трудом собрал разбежавшийся народ. Незадолго до рассвета с огнем удалось совладать. Результат: один человек погиб, несколько легко ранены, две постройки сгорели дотла, а мои газоны и клумбы совершенно вытоптаны. Я потребовал официального расследования.

17 июля 1917

Осматривал стада с новым управляющим. На обратном пути пришлось выгонять крестьянских лошадей с моих посевов кормовых трав. Мне сообщили, что Украина отделяется и провозглашает независимость.

20 июля 1917

Визит комиссара в главное управление конных заводов отложен на две недели. Садовники снова работают. Я приказал выкопать карликовые буксы, вытоптанные толпой, и посадить новые: они неприхотливы и хорошо укореняются. На клумбах вокруг дома заново посажены цветы.

22 июля 1917

Французские друзья прислали Натали подарок: четыре пары холщовых туфелек на веревочной подошве, разных цветов. Посылка, отправленная из Биаррица в декабре 1916-го, шла до нас восемь месяцев. Не так уж долго, принимая во внимание состояние почты, транспорта, короче говоря — России. Натали не помнит себя от радости и всем говорит, что случилось чудо.

Наталия сидела за роялем, разбирая партитуры, и даже не подняла головы, когда в гостиную вошел новый управляющий. Она не слышала, что он сказал Адичке. Но невольно поразилась, когда муж с яростью отшвырнул лежавшие перед ним папки, быстрыми шагами вышел и побежал куда-то по центральной аллее парка. Она кинулась к окну, позвала его. Тщетно. Адичка не слышал ее или не хотел слышать. Но прежде чем он скрылся за большим дубом, Наталия успела заметить, как в его правой руке блеснул револьвер. Не раздумывая, она побежала следом.

Позже она удивилась, что никого не встретила по дороге. Между тем был час, когда крестьяне и батраки возвращались домой. В последние дни немного моросило. После мелкого летнего дождика воздух стал свежее, ожили растения. Луга казались зеленее, а песок под деревьями был еще мокрым. Наталия прыгала через лужи, чтобы не намочить холщовые туфельки, которые только вчера обновила. Трижды она окликала Адичку.

Прогремевший выстрел указал ей, куда идти. Как раз в противоположную сторону от теннисного корта, куда она было направилась. Наталия развернулась и побежала напрямик, забыв о лужах, мокром песке и драгоценных французских туфельках. Она добежала до конца аллеи и увидела загон для ланей и Адичку, спиной к ней, опустившегося на одно колено. В руке у него еще дымился револьвер. У ног лежала окровавленная лань. Наталия завизжала от страха.

— Не подходи… Уйди…

Адичка обернулся. Взгляд его выражал отвращение, гнев и жалость одновременно. Он наклонился вперед, словно желая заслонить от нее мертвую лань. Метра три, не больше, отделяли его от Наталии. Она застыла, как громом пораженная, глядя на развалины загона.

Под сенью деревьев в розовом предвечернем свете Наталия отчетливо увидела семь мертвых ланей. Одним просто перерезали горло, других страшно изувечили. Повсюду была разбрызгана кровь, вся трава вокруг стала бурой. От домика, построенного прошлой зимой, ничего не осталось.

— Кто-то убил их с неслыханной жестокостью, — сказал Адичка. — Всех до одной. Можешь пересчитать. Восьмая была еще жива, но ей сломали позвоночник. Пришлось ее пристрелить.

Слезы потекли по исхудавшему лицу Адички, рука его гладила еще не остывшую мордочку лани с открытыми черными глазами, влажными и ласковыми.

— У этой должны были скоро родиться маленькие…

Но Наталия уже не слышала его. Она бежала, не разбирая дороги, не замечая хлеставших по лицу веток и царапавших колючек. Дважды она спотыкалась о корни и падала ничком у края дорожки. Поднималась и бежала еще быстрей. Впереди была река, река с быстрым течением, которая унесет ее далеко-далеко; там было забвение, которого она желала больше всего на свете. И когда она наконец добежала до реки, то увидела в ней ответ на свое отчаяние. Сейчас она прыгнет — и не будет ничего, ни крови на траве, ни зарезанных ланей, ни смертоносного безумия, овладевшего миром, жить в котором она больше не хотела.

Несколько часов спустя Наталия, которую все еще трясло от страха и холода, несмотря на жаркий огонь в камине, несколько одеял и неустанные заботы Паши, смогла наконец ответить на расспросы перепуганного мужа. «Наверно, я хотела умереть», — сказала она. И, увидев, в какой ужас повергло ее признание Пашу, да и Адичку тоже, прибавила: «Мне не хватило веры в жизнь. Простите меня».

25 июля 1917

Еще одно заседание совета солдатских депутатов, аграрного и продовольственного комитетов по вопросу усиления военной охраны в Байгоре. Зверское убийство ланей почти никого не возмутило, только немецкие военнопленные, которые работают у меня в конюшнях, искренне негодовали. Все теперь думают лишь о собственное шкуре или о деньгах. Каждый сам за себя. Натали играет на фортепьяно до изнеможения. Она отдается музыке со страстью, близкой к фанатизму.

26 июля 1917

Воринка. Конфликт с Земским, председателем земельного комитета.

27 июля 1917

Вчера родились два жеребенка. Натали отвлеклась от фортепьяно и проводит много времени в конюшне. Она учится ухаживать за малышами. Умерла после затяжной пневмонии тетя Козетты.

28 июля 1917

Воринка. Галич. Первое заседание союза землевладельцев. Восемьдесят человек. Все прошло прекрасно. Расследование дела об убийстве ланей не движется с места. Натали подозревает этого парня, Алексея, и его дружков. Но доказательств никаких.

1 августа 1917

Байгора. Дождь льет всю ночь и весь день. Повсюду грязь по колено. Мы не выходили из дому. Читали, немного музицировали. Натали становится превосходной пианисткой; рядом с ней я чувствую себя дилетантом. Я люблю манеру ее игры, ее силу и врожденное чувство ритма.

3 августа 1917

От дождя развезло все дороги. Приводить их в порядок некому. Тем не менее мы с Натали поехали завтракать к Козетте и Николаю. Они никак не могут решить, где похоронить тетю: опасаются нападений крестьян. Возмущенное послание от Миши в ответ на мое письмо, в котором я сообщил ему о рождении двух жеребят. Он не может простить, что с ним не посоветовались, выбирая имена: он ведь в семье главный специалист по лошадям. Придется напомнить ему, что это и наши жеребята, а не только его.

4 августа 1917

Уступив настойчивым просьбам Натали, я пошел с ней по грибы. После недавних дождей их видимо-невидимо. Мы долго ходили, выискивая грибные места в мокрых рощах, не встретили ни души и наслаждались дивным лесным покоем. При виде каждого боровика у Натали даже ноздри раздувались от удовольствия. Мы набрали четыре корзины. В усадьбе все спокойно.

5 августа 1917

Весь день в Галиче. Союз землевладельцев. Во второй половине дня — комитет по мобилизации.

6 августа 1917

Весь день с новым управляющим осматривали коров, телят, быков и лошадей. Созрело просо, начали молотьбу, открываем закрома.

10 августа 1917

Байгора. Пасмурно, моросит. Мама пишет мне из Петрограда, уговаривает оставить поместье и уехать на несколько месяцев к Ксении и ее родным в Ялту. Мой верный дворецкий вот уже несколько дней заводит со мной разговор на ту же тему. Он очень тревожится за меня и Натали. По его мнению, обстановка стремительно накаляется и уже не в моих силах что-либо сделать. Он боится за нашу жизнь. В ответ я говорю ему чистую правду: лично я полностью разделяю его опасения и тоже считаю, что было бы разумно и даже на благо всем уехать к маме в Петроград, но как предводитель дворянства и председатель комитета по мобилизации я обязан оставаться здесь до конца войны. Уехать, хотя бы на пару месяцев, было бы равносильно дезертирству. Однако нужно что-то придумать, чтобы удалить отсюда Натали. Рассчитываю, что в этом мне поможет мама, хотя я сильно смягчаю краски, когда пишу ей о том, что творится здесь. В постскриптуме мама сообщает, что Екатерина беременна на восьмом месяце. У меня сердце кровью обливается, когда я думаю, как счастлив был бы Игорь. Я сказал об этом Натали, она, оказывается, уже знала. О Екатерине она отозвалась очень нелицеприятно.

11 августа 1917

Пасмурно, весь день дождь. После чая мы с Натали прошлись по парку в непромокаемых плащах. Повсюду новые акты вандализма. Крестьянки воровали фрукты в саду. Мне не удалось их прогнать. Солдаты, призванные поддерживать порядок в Байгоре, похоже, бессильны что-либо сделать.

12 августа 1917

Рано утром мы услышали, как в соседней деревне бьют в набат. Затем тысячная толпа ворвалась в поместье: они явились по мою душу. Поручик Жержев уговаривал меня скрыться, однако я вышел к ним во двор. Агрессивность и сумятица. От меня требовали ответа: зачем я дал приказ солдатам стрелять в них той ночью, когда взорвался склад со спиртом. Пока я втолковывал им, что это было нелепое недоразумение, они припомнили старые счеты с моим отцом, а потом и обиды времен крепостного права. Договориться совершенно невозможно. Битых три часа я простоял с ними — и без толку. В конце концов они разбрелись, угрожая, что придут снова, числом поболе и с оружием. Солдаты, которым приказано нас охранять, были бессильны, теперь же они до смерти напуганы! Новая попытка отравить мои луга. Жаль сносить мост, но я буду вынужден пойти на это, чтобы крестьяне не могли им пользоваться. Тогда, чтобы пакостить мне, им придется проходить мимо дома.

13 августа 1917

Байгора. Пасмурно. Прошли ливневые дожди. Сильный ветер с юга. Почти не выходили, много читали и музицировали. Натали хочет, чтобы мы разучили Седьмую сонату Бетховена. Я обещал выкроить время и приступить к репетициям. Хорошо бы нам успеть подготовиться, чтобы исполнить ее дуэтом на Новый год.

(Крупный, четкий и ровный почерк Адички сменяется другим, мелким и неразборчивым; такой называют «как курица лапой». Это почерк Наталии. С некоторым трудом можно прочесть: «На этом заканчиваются записи, сделанные рукой Адички в «Книге судеб».)

Толпа тысячи в полторы человек собралась перед господским домом. В эти же минуты у заднего крыльца Адичка заклинал Наталию немедленно ехать к Козетте и Николаю Ловским. Кучер по собственному почину уже запряг коляску, чтобы отвезти барыню. Паша, дворецкий и горничные уговаривали ее поспешить. А солдаты — их было человек десять, это они подняли всех на ноги час назад — все повторяли: «Бегите отсюда, бегите!» Они больше всех поддались панике. «Вы здесь для того, чтобы охранять нас, и у вас есть оружие. Выполняйте свой долг, ведите себя как мужчины, — холодно бросил им Адичка. И обратился к Наталии, которая отказывалась садиться в коляску: — We are wasting time. Please, go, it will be much easier for me»[1].

Английская речь немедленно возымела действие: каковы бы ни были чувства Наталии, она обязана повиноваться мужу. Последний взгляд, очень долгий, жалкая, вымученная улыбка — и она села в коляску.

Но было уже поздно.

Часть толпы обогнула дом, и, увидев господскую упряжку, крестьяне загородили дорогу. Кучер заколебался: с помощью кнута он еще мог расчистить себе путь. «Вези княгиню к Ловским!» — крикнул ему Адичка. Но Наталия решила иначе. Так же проворно, как забралась в коляску, она соскочила на землю. Улыбка ее была почти веселой. «Будем воевать вместе», — шепнула она и вложила руку в его ладонь. Было ли тому причиной ее мужество? А может, страх, который испытывали не только солдаты, но и Паша и дворецкий? Или паническое бегство горничных, скрывшихся в кухне? К Адичке вернулось присутствие духа, изменившее ему несколько мгновений назад, когда он думал только об одном: чтобы уехала Наталия. «Будем воевать вместе», — повторил он. Держась за руки, Адичка и Наталия шагнули к толпе; в эту минуту могло показаться, будто они вышли навстречу гостям.

Во всех окрестных деревнях били в набат.

Князь Белгородский, желая закрыть крестьянам, отравлявшим его луга, доступ в поместье через мост, соединявший его восточные границы с соседними деревнями, распорядился снести этот мост. Решение князя вызвало сильнейшее недовольство крестьян, которые на деревенской сходке постановили воспрепятствовать его исполнению и отправились к князю с требованием отмены решения. Поручик патрульной роты Жержев и Константин, уполномоченный продовольственного комитета, назначенные уездными властями для обеспечения безопасности князя, присутствовали на этой сходке. Они призывали крестьян не прибегать к насилию, но те остались при своем мнении. Толпа была враждебно настроена не только по отношению к князю, но и в равной мере к поручику Жержеву, которому ставили в вину служение интересам помещиков и старому режиму. Оказавшись лицом к лицу с разъяренной толпой, вооруженной вилами и кольями, Жержев и Константин вскочили в двуколку, чтобы скорее предупредить князя о грозящей ему опасности. Толпа гналась за ними по пятам; чтобы уйти от преследования, Жержеву и Константину пришлось бросить двуколку и добираться до Байгоры вплавь через реку. Жержев дважды стрелял в воздух, чтобы позвать на помощь охранявших поместье солдат. Константин первым добежал до дома и посоветовал князю немедленно уехать. Тот отказался, пребывая в уверенности, что сможет договориться с крестьянами. Когда толпа ворвалась в поместье, он вышел навстречу вместе с княгиней, которая тоже отказалась покинуть дом. В отличие от предыдущих инцидентов, на этот раз князю не дали возможности объясниться. Ему пеняли на то, что он хочет снести мост, что не отдал всю свою землю и оставил для своего скота лучшие пастбища. Старожилы припоминали ему также всевозможные злодеяния, якобы совершенные его отцом и дедом. Крестьянки набросились на княгиню, за то что она ради своего розария лишила их дороги. Княгиню их нападки не испугали, и тогда ей накинули на шею веревку. Крестьяне, однако, велели женщинам веревку снять, что те и сделали.

Поставленный в известность о тревожных событиях в Байгоре, уездный комиссар собрал на заседание представителей комиссариата, совета рабочих и солдатских депутатов, а также начальника уездной милиции. Было решено послать на помощь поручику Жержеву отряд из двенадцати человек.

Наталия и Адичка не смогли бы сказать, как долго они выдерживали натиск крестьян. Толпа была взбудоражена, их то подталкивали вплотную друг к другу, то оттесняли. Врозь они чувствовали себя уязвимее и немало усилий прилагали, чтобы не потерять друг друга из виду.

Когда шею Наталии вдруг захлестнула петля, она не испугалась — скорее удивилась. Ни на мгновение ей не пришло в голову, что крестьянки собираются ее повесить. Она вообще не понимала, за что они на нее так взъелись. «Подумаешь, розарий, ну и что такого!» — несколько раз повторила им Наталия. Она скользила надменным взглядом по окружавшим ее людям, даже не пытаясь скрыть своего презрения. Никого она не узнавала, ни одного лица. В какой-то момент она попыталась потолковать с женщинами. Из каких они деревень? Чьи матери, чьи жены? Кто из них работал прежде в Байгоре? В ответ раздавалась брань, и Наталия, искренне возмущенная подобным непочтением, предпочла замолчать. Столько презрения было в ее молчании, что недовольство женщин быстро переросло в лютую злобу.

Потом, спустя годы, Наталия признала, что была в этих ошибках доля и ее вины. Ей, хозяйке Байгоры, следовало попытаться узнать и понять людей, живших на ее земле. Ведь Ольга не раз ей об этом толковала. Как это делали прежде золовка и Мария, Наталия должна была заниматься больницей, учить детей, помогать самым обездоленным. Но она не думала ни о чем, полагаясь на Адичку. И всю жизнь ей не давал покоя один мучительный вопрос: будь она не столь равнодушна, изменило бы это хоть что-нибудь, предотвратило бы трагический конец ее мужа? Конец, о котором она, даже под натиском озверелой толпы, с петлей на шее, не могла и помыслить.

Крестьяне же сразу смекнули, чем могло это закончиться. С поразительным единодушием они накинулись на женщин, и петлю немедленно сняли. Адичка, воспользовавшись минутой, пока они отвлеклись, протиснулся поближе к Наталии. Он тоже увидел веревку. Страх за жену заставил его энергично и властно растолкать людей. «Будем держаться вместе», — сказал он, крепко ухватив ее за руку. Но толпа уже напирала вновь.

В отличие от жены, Адичка знал многих. Заодно с крестьянами из дальних деревень было немало его работников. С ними-то он и пытался договориться. Называл каждого по имени. Вспоминал, называя точную дату, кто в какой семье умер, у кого случилось прибавление. Но на сей раз его замечательная память не помогла. Его крестьяне и батраки, казалось, оглохли. Они держались с вялым равнодушием, в котором не было ненависти, и Адичка упрямо бился в эту стену, ибо верил, что здравый смысл в конце концов одержит верх.

Его главным противником был низенький, тщедушный человек с ранней лысиной и в пенсне, называвший себя уполномоченным из Москвы. Адичка никогда не встречал его раньше, но, вероятно, он появился не вчера, потому что был знаком со многими крестьянами. С потухшей папироской во рту, сунув руки в карманы, он обращался то к толпе, то к Адичке. Барину угрожал смертной казнью, крестьянам пенял за равнодушие. Похоже, и господ и холопов он одинаково презирал и ненавидел, и чутье подсказывало Адичке, что хоть его и слушают, но не любят. Наталия, стоявшая за его спиной, была на грани истерики. «Раздави этого таракана», — шепнула она ему в четвертый раз. «Don’t talk, let me answer»[2], — отвечал Адичка.

Наталия вдруг почувствовала, как на нее навалилась безмерная усталость. Ей захотелось присесть прямо на обочину дороги, заткнуть уши, зажмурить глаза. Но она боялась, что ее растопчут. Лучше было оставаться на ногах. Чтобы отвлечься от ломоты в спине, плечах и затылке, она смотрела на небо, на листву деревьев. Впервые за всю неделю выдался ясный день без дождя. Зеленеющий парк сиял на солнце еще не просохшей влагой. Наталии казалось, будто сквозь неприятные запахи толпы веет ароматами резеды и лавра. Эти кусты, посаженные вокруг дома, сильнее запахли после дождя.

Рядом какой-то мальчишка залез на магнолию. Торопясь добраться до верхушки, он обрывал листья и цветы, ломал ветки. Адичка заметил его и машинально крикнул: «Слезь!» В голосе его на мгновение вновь зазвучали властные нотки хозяина Байгоры. Присмиревший мальчишка застыл в нерешительности. Стоявший под деревом батрак, которого в деревне считали социалистом, прикрикнул на него: «А ну слазь, дурень! Ты что, не слышал, что князь сказал?»

Слова вырвались у него невольно, в точности как только что у Адички. Это было так неожиданно, так неуместно, что хозяин и батрак в недоумении уставились друг на друга. Мальчишка между тем послушно слезал с дерева, стараясь ничего больше не сломать. Все разговоры смолкли, казалось, толпа задумалась над неожиданным оборотом дела. Этот трудный мыслительный процесс Наталия ощутила почти физически, и он вселил в нее надежду.

То же самое почувствовал, должно быть, и московский агитатор. Выставив вперед подбородок, приосанившись, точно деревенский петух, он накинулся на крестьян. Глаза его за стеклами пенсне смотрели злобно, слова хлестали наотмашь. Он крыл крестьян и крестьянок почем зря, называл их трусами, предателями. «Как были вы холопами, так до самой смерти холопами и останетесь!» — чеканил он. Толпа безмолвствовала, словно в чем-то уличенная. Когда же его обвинения наконец иссякли, от группы крестьян отделился мужчина в годах и подошел к нему вплотную. Адичка тотчас узнал его: это был один из лучших батраков, уже не работавший по старости. Он родился в Байгоре, здесь женился, вырастил детей. Отношения с семьей Белгородских у него всегда были душевные. В отличие от большинства своих сверстников, он умел читать и писать. Все его уважали.

— Так-то вот… — сказал он, — что поделаешь, привыкли: стоит князю свистнуть — и мы тут как тут. Но нынче времена не те, нам нужна его земля. Покуда жив, он нам ее не отдаст, стало быть, кончать его надобно.

Старик сделал короткую паузу. Толпа вокруг него всколыхнулась, а московский агитатор зааплодировал. Тогда старик поднял палку, на которую опирался, и указал на него:

— А ты не радуйся раньше срока. Придет время — мы и тебя кончим. Только с тобой — не то что с князем: расправимся безо всякого уважения.

Солнце уже скрылось за верхушками деревьев, когда кто-то решил посадить Наталию и Адичку Белгородских под арест. Толпа одобрительно загудела. Прошло несколько часов, в течение которых Адичка как мог отвечал на все обвинения — от самых нелепых до действительно справедливых. Однако ни мягкость, ни терпение, ни здравый смысл ему не помогли. Вряд ли его вообще слушали. Порой он подмечал на лицах некоторых крестьян что-то вроде сомнения. Он чувствовал, что они растеряны, — наверно, так оно и было. Но тут же находился человек, который предъявлял ему новые претензии, и Адичка был вынужден опять излагать свои доводы с самого начала.

«Куда вы нас ведете?» Вопрос потонул в гомоне толпы. Их подталкивали вперед без особой агрессивности, но неумолимо. Адичка держал Наталию за руку. Он так много говорил, что теперь был совершенно вымотан и только надеялся, что когда их приведут на место, то дадут хотя бы попить и поесть. Несмотря на усталость, ему казалось, что вокруг воцарилась атмосфера умиротворенности. Словно сам факт взятия их под арест успокоил страсти. Гнев толпы проявлялся пока только на словах. Ему не раз угрожали смертью, но никто еще не смел поднять на него руку.

Все это время солдаты опасливо держались в стороне. Адичка не мог бы с уверенностью сказать, была ли то военная тактика или равнодушие. Какие им дали указания? Они были вооружены, и освободить его и Наталию не составило бы для них труда. С одной стороны — винтовки, с другой — вилы и косы. Но наверняка были бы убитые и раненые; на возможности решить дело миром пришлось бы поставить крест. Адичка поймал отчаянный взгляд поручика Жержева, замыкавшего шествие. Он через силу улыбнулся ему, стараясь, чтобы улыбка вышла ободряющей. «Не вмешивайтесь, пока не надо», — сказал бы он, будь у него возможность перекинуться с ним хоть парой слов.

После новых бурных споров их заперли в доме учителя, который уехал на время каникул.

Это был примыкающий к школе деревянный домишко, построенный еще Адичкиным дедом, — всего одна комнатка да закуток с умывальником. Обстановка была под стать учителю: скромная, ничего лишнего. Узкая кровать, письменный стол, два стула и полки с книгами. В углу кнопками прикреплены к стене открытки с видами Ялты и крымскими пейзажами. Адичка показал на них Наталии:

— Смотри, где ты была бы сейчас вместе с Ксенией и ее детьми. Жаль, что ты меня не послушалась.

— Да, жаль, — отозвалась Наталия с наигранной веселостью. — Я бы купалась каждый день, плавала бы часами. А вместо этого…

Она не договорила. Снаружи, облепив единственное окошко, женщины отпихивали друг друга, чтобы получше разглядеть барина и барыню. На расплюснутых о стекло лицах читалась дикая смесь любопытства и мстительной радости. Чувствовалось, что каждая готова кинуться в драку, лишь бы не уступить другим свое место у окна.

Наталия без сил рухнула на кровать.

— Я этого не вынесу… Мы для них как звери в клетке!

Ее всю трясло. По щекам катились слезы, и она не пыталась ни утереть их, ни скрыть. «Поплачь, милая, поплачь». Адичка присел рядом с женой на кровать и обнял ее. «Поплачь, потом будет легче», — баюкал он ее, как дитя. Впервые за весь этот день он совершенно пал духом.

После продолжавшихся целый день препирательств князь Белгородский и его супруга, пожелавшая разделить участь мужа, были взяты под арест и заперты в байгорской школе. Поручик патрульной роты Жержев и десять солдат стали в караул у дверей, чтобы не допустить покушения на их жизни. Крестьяне, со своей стороны, выделили два десятка вооруженных мужчин для охраны, на случай, если арестованные попытаются бежать. Около полуночи крестьяне потребовали немедленного суда над князем и княгиней. Их препроводили под усиленным конвоем в классную комнату, где сидели старожилы окрестных деревень, представители бедноты и другие, пока не установленные лица. Согласно показаниям многих свидетелей, очень скоро стало ясно, что так называемые судьи крайне возбуждены. Обвинения выдвигались одно другого нелепее, а князю не дали сказать ни слова в свою защиту. Согласно тем же показаниям, было очевидно, что судьи все до одного пьяны. Следствие покажет, каким образом и как быстро был разграблен винный погреб Байгоры. В половине второго ночи суд был окончен, и арестованных вновь водворили в дом учителя. Там, однако, они подвергались нападкам и оскорблениям со стороны совершенно пьяного крестьянства. Поручику Жержеву с помощью отставного квартирмейстера Никиты Лукича, представителя народа, удалось навести относительный порядок.

До прошлого года я состоял на службе у князя и княгини Белгородских. Их обоих я весьма уважаю. По причине моих социалистических убеждений до революции я жил под полицейским надзором. Княгине я премного обязан тем, что она несколько раз улаживала мои неприятности с местными властями, которые только и ждали повода, чтобы засадить меня за решетку. Князь, хоть моих убеждений и не разделял, относился ко мне всегда с уважением. В июне он крестил моего внука.

В ночь на 14 августа все в округе были мертвецки пьяны. После судилища, позорного для дела, за которое мы боремся, князя и княгиню снова посадили под замок. Пьяная толпа принялась швырять в дверь учительского дома бутылки из разграбленного господского погреба. Когда же кто-то добрался до единственного окна и попытался его разбить, я собственноручно вызвался помочь поручику Жержеву и его солдатам. Товарищи меня корили и стыдили, мол, я предал революцию. «Неужто это и есть революция, о которой я так мечтал? — отвечал я им. — Да вы просто пьяные скоты!» Все же толпа прекратила бесчинства. Мне, однако, было ясно, что жизнь князя и княгини в опасности. Можете мне не поверить, учитывая то, что случилось потом, но я точно скажу: их любили и среди местных у них еще оставались защитники. Двоих крестьян могу назвать, одного конюха, одного садовника. Мы с ними и поручиком Жержевым решили так: пока все валяются пьяные, поможем князю и княгине бежать. А чтобы все устроить, попросим пособить графа Ловского. В четыре часа утра мы постучались в его дом…

Когда мы явились, граф Ловский еще не ложился, так как слух об аресте князя и княгини уже распространился по округе. Он был очень встревожен. Мы обрисовали ему ситуацию в общих чертах, так как нельзя было терять времени. Я лично попросил у графа разрешения оседлать двух его лучших лошадей для побега князя и княгини. Я полагал, что всеобщее пьянство нам на руку и что лучше рискнуть, чем оставить князя и княгиню озверевшей толпе. Граф Ловский решительно отверг мой план: он был уверен, что нас всех поймают и убьют. Мы с товарищами вернулись в Байгору ни с чем. Я теперь все время думаю: должно быть, мы совершили непоправимую ошибку. Эта пьяная толпа была нам, по крайней мере, знакома и, наверно, не так опасна, как тот отряд ехавших с фронта вооруженных дезертиров, которые позже растерзали князя.

Бледный утренний свет проник в комнату, и Наталия внезапно проснулась. Было свежо, и она натянула на себя английский непромокаемый плащ. Вторым таким же плащом они занавесили окно, чтобы укрыться от глаз толпы. Это Костя, дворецкий, вчера вечером ухитрился передать им корзину фруктов, воду и два плаща.

Адичка спал на полу у кровати. Наталия не решалась шевельнуться, боясь разбудить его. Эта ночь была ужасна. Мучительное ожидание взаперти, бесновавшаяся вокруг домика толпа; потом — нелепая пародия на суд, на который их притащили силой; невозможность как-либо защититься. Сколько это продолжалось? Наталия не знала. Не могла она понять и смысла всего этого балагана. Крестьяне издевались над ними, потом, словно игра им вдруг прискучила, спровадили обратно в домик. Она с содроганием вспомнила те долгие минуты, когда швыряли бутылки в дверь: звон бьющегося стекла и радостный рев мертвецки пьяных крестьян. Кончилось это, правда, так же внезапно, как и началось. «Мир обезумел!» — воскликнул Адичка, после чего опустился на колени и стал молиться.

Утренний свет, хоть и приглушенный плащом, уже освещал комнату. Тишина после ночного шума казалась странной. Можно было подумать, что все в округе спят непробудным сном. Наталия не слышала петухов, да и ранние птицы почему-то не спешили петь свои песни. Улетели они все, что ли, из этих мест?

Адичка вдруг застонал во сне. Сдавленным рыданием словно прорвалось наружу безмерное и безутешное горе. Рука Наталии потянулась разбудить его нежной лаской. Но пальцы ее застыли в воздухе. Только теперь, при утреннем свете, она увидела нечто ошеломившее ее: короткая бородка мужа и его волосы стали совсем седыми. За одну ночь.

Утром 15 августа ответственные лица, прибывшие из Галича, решили отправиться в поместье Байгора. Оставив взвод из тридцати трех солдат у церкви, подпоручик Воронов вместе с заместителем комиссара Зовским, представителями совета рабочих и солдатских депутатов и уездным уполномоченным по продовольствию отправились в школу, где содержались под арестом князь и княгиня Белгородские. По дороге они обнаружили, что винный погреб, в котором хранилось не меньше тысячи бутылок, был взломан и разграблен и что крестьянки занимаются мелкими покражами из господского дома. Толпа крестьян из соседних деревень собралась у школы. Когда они увидели взвод солдат, поднялся ропот, все спрашивали: «Зачем здесь солдаты?» На что заместитель комиссара ответил: «Солдаты здесь, чтобы доглядывать за вами, иначе вы друг другу кишки выпустите». Затем к толпе обратился уездный уполномоченный по продовольствию и потребовал освободить князя и княгиню. Тогда крестьяне накинулись на уполномоченного с криками: «Арестовать его тоже!» Тем временем, поднятые набатом, к школе стекались и жители более дальних деревень, вооруженные кольями и вилами. Когда к ним вышел заместитель комиссара Зовский, вокруг школы поднялся крик: «Арестовать его! Убить его!» Зовский велел подпоручику Воронову принять необходимые меры, но тот, подойдя к взводу, обнаружил, что большая его часть дезертировала и присоединилась к толпе. Оставшийся без солдат Воронов, встав на табурет, попытался договориться с толпой. Снова раздались крики: «Убить его вместе с князем!» Когда же Воронову удалось наконец докричаться до толпы, прозвучали обвинения в адрес князя, задумавшего снести мост, и в адрес поручика Жержева, стрелявшего в воздух. После чего подпоручик Воронов предложил отправить князя на фронт, думая этим спасти его от расправы, так как толпа в один голос кричала: «Убить его!» Предложение Воронова было поставлено на голосование и принято подавляющим большинством голосов, о чем составили протокол. Были избраны полномочные представители от окрестных деревень для препровождения князя под конвоем.

Я думал, что спасу жизнь князю, заставив его отправиться на фронт. Возглавлял на протяжении долгого времени комитет по мобилизации, он нажил немало врагов. Многие семьи, потерявшие родных, почувствовали себя отмщенными, узнав, что князю придется воевать, как и всем мужчинам. Мой замысел состоял в том, чтобы отвезти его на Волосовский вокзал и запереть там до прибытия московского поезда. Я знал, что в Москве ему ничто не будет угрожать. Князю не в чем было себя упрекнуть, он лишь исполнял свой долг и неукоснительно следовал всевозможным предписаниям Временного правительства. Князь охотно согласился проследовать с нами под конвоем, однако не смог совладать со своим гневом, когда ему сказали, что жена его пока останется в усадьбе под арестом. Он сначала приказал нам, а потом стал умолять освободить ее. На моей памяти это был первый и единственный случай, когда его всем известное хладнокровие изменило ему. Нам пришлось силой выволочь его из учительского домика. По дороге на вокзал он выглядел совершенно убитым. Я сказал ему, что в Москве он будет в безопасности. Но его заботила только судьба жены, и он взял с меня обещание сделать все, что в моих силах, чтобы княгиня смогла как можно скорее приехать к нему в Москву. Он назвал мне имена верных крестьян и батраков, которые, если потребуется, помогли бы мне устроить ей побег. Назвал также своего друга, графа Николая Ловского, которому я должен был затем препоручить княгиню. Я обещал от чистого сердца. В Волосове я передал его с рук на руки начальнику вокзала, и тот запер его в своем кабинете на третьем этаже. «Не забудьте, вы обещали» — это были последние слова, которые он сказал мне. Вокзал охранялся солдатами, и я счел, что князю ничего не грозит.

У Наталии перед глазами стояло искаженное отчаянием лицо Адички, когда его силой тащили прочь от домика учителя. До последнего мгновения он шел, обернувшись к ней и не сводя с нее глаз. Она видела, как он спотыкался о битые бутылки, слышала гогот и насмешки толпы. Что станется с ней, больше ее не волновало. Запрут ее или отпустят — все равно. Она перешагнула грань страха и усталости. Позже Наталия так и не смогла толком рассказать, как все произошло после ухода мужа. Она лишь запомнила, что после полудня за ней пришли, вывели ее из учительского домика и под конвоем препроводили в господский дом. Кроме полудюжины солдат да нескольких крестьянок, молча глядевших, как ее ведут домой, никого больше в парке не было. В прихожую, где поджидала ее Паша, она вошла одна. Паша что-то говорила ей, но Наталия не слушала: урожай слив, запасы муки и сахара — все это были вещи, ничего не значащие.

В столовой для нее было накрыто на обычном месте, и Костя стоял за ее стулом, ожидая, когда барыня соблаговолит сесть. Наталия отказалась есть, сославшись на усталость, но он принялся уговаривать ее. К чему было перечить ему? К чему тратить остаток сил на пустые споры? Наталия подчинилась. Напротив, по другую сторону стола, все так же стоял стул Адички, нелепо пустой. Наталия глянула на картины на стенах: сцены охоты, буколические пейзажи. Все они были на своих местах, висели ровно. На сервировочном столике красовались в серебряной вазе фрукты — настоящие вперемешку с фарфоровыми, фаянсовыми, нефритовыми. Все было цело. Это казалось до того нереальным, что она забыла об обеде.

Костя во второй раз напомнил Наталии, что ей надо поесть. Он как мог старался ее приободрить. Утром он успел переговорить с подпоручиком Вороновым. Тот уже вернулся с Волосовского вокзала, где оставил князя под надежной охраной. Подпоручик был настроен оптимистично: в Москве князь будет в безопасности, а она, Наталия, скоро приедет к нему. Чтобы окончательно ее успокоить, Костя дал ей записку от Козетты Ловской — несколько строк, торопливо нацарапанных на обороте какого-то счета. «Ложись спать пораньше. Завтра мы придем за тобой чуть свет. Ты уедешь первым поездом в Москву, где тебя будет ждать твой муж».

Только после этого Наталия почувствовала, что медленно, постепенно возвращается в реальный мир. Все опять стало настоящим. Она ощутила вкус хлеба, речной рыбы, жареных грибов; увидела угасающий день за окном; услышала свист стрижей. Заметив, что в доме темно, она удивилась вслух. Костя зажег свечи в канделябре и объяснил, что вчерашней ночью толпа разнесла электрогенератор. Наталия ничего на это не сказала. В Байгоре не стало электричества — ну и что с того? Главное — завтра она увидится с Адичкой. И она поблагодарила Костю за его спокойствие и рассудительность. «Дом я оставляю на тебя, — сказала она, вставая. — Я уверена, что так сделал бы мой муж».

В спальне она опять удивилась, на сей раз тому, что постель расстелена, шторы задернуты, на ночном столике стоит графин со свежей водой, а пеньюар и домашние тапочки лежат на своем обычном месте, на пуфе перед туалетным столиком. Бурные события последних суток ничего здесь не коснулись. Наталия сняла туфли на веревочной подошве и легла одетая под одеяло. Теперь, когда она ждала встречи с Адичкой, на нее навалилась усталость. Раздеться, принять ванну или хотя бы умыться было выше ее сил. Она тотчас провалилась в глубокий сон.

Среди ночи Паша без всяких церемоний разбудила Наталию. Властным голосом, чуть запыхавшись, она просила ее поторопиться. Наталия вскочила с кровати. В доме царила непроглядная тьма; выйти из комнаты, миновать коридор и спуститься по главной лестнице оказалось непростым делом. Внизу их поджидал Костя с зажженной свечкой в руке. Рядом с ним стоял совсем молоденький солдат. Он объяснил: «Вам надо сейчас же бежать, сударыня. Переоденьтесь, а утренним поездом уедете в Москву. Вам лучше подождать у Ловских, там безопаснее». Наталия кивала, не задавая вопросов, пока Паша укутывала ее в накидку горничной. «Вас не должны узнать, когда мы выйдем, сударыня. Надвиньте капюшон так, чтобы лица не было видно. У заднего крыльца ждет двуколка. Ваш кучер запряг лошадей. Если бы не он, мы не смогли бы увезти вас. — Он обернулся к Паше: — Если нас остановят и спросят о чем-нибудь, отвечать будете вы». Его решительный и спокойный тон подействовал на Наталию. Она почувствовала в себе готовность следовать за этим солдатом, повиноваться ему, всецело положиться на него. Он был такой молоденький, такой трогательно юный. Сколько ему могло быть лет? Шестнадцать? Семнадцать? Голос у него был еще по-мальчишески ломким.

Следуя за огоньком свечи, они прошли через столовую в кухню. За окном Наталия увидела темные очертания двуколки и силуэт кучера на облучке — он уже держал в руках вожжи. Паша надела такую же накидку, как у нее. Обе женщины пониже надвинули капюшоны, и Костя наконец отворил дверь.

Снаружи все было спокойно. Только огни там и сям говорили о присутствии людей. Но то были костры, у которых грелись крестьяне, а не разрушительное пламя. Видно, заходить в усадьбу никому теперь не возбранялось. Жабы, как всегда в эту летнюю пору, распевали вовсю.

Солдат бесшумно взобрался к кучеру на облучок, Паша села сзади. «Спаси вас Бог», — шепнул Костя, помогая Наталии сесть. Свечу он оставил в кухне, чтобы не привлекать внимания. Однако Наталия отчетливо увидела, как по лицу дворецкого, изборожденному морщинами, текут слезы. «Не убивайся так, — ласково сказала она. — Я скоро вернусь. Вместе с Адичкой». Но ее слова только пуще расстроили старика, и он ушел в кухню, рыдая в голос.

Лошади тронулись, стоило лишь кучеру негромко щелкнуть языком. До большой дороги ехали шагом. Только там можно было перейти на рысь, а потом и на галоп.

Дважды их останавливали. Солдат предъявлял фальшивый пропуск, который нельзя было отличить от настоящего. Наталия, закутавшись в накидку и спрятав лицо под капюшоном, притворялась крепко спящей. «Счастливого пути, товарищи!» — крикнул им вслед один крестьянин. «Доброй вам ночи!» — отозвалась Паша.

Копыта лошадей весело цокали по дороге. Легкий ветерок разогнал редкие облака, и небо мерцало мириадами звезд. Наталия смотрела на них в каком-то счастливом изумлении. Казалось, будто звезды светят ей, чтобы указать путь, будто говорят, что жизнь продолжается, где-то там, вдали от людского безумия. Она думала о Ксении и ее детях, которые были в безопасности в Ялте, и те же самые звезды светили им. Она сумеет убедить Адичку, что им необходимо уехать в Крым, где родные приютят их до лучших времен. Адичка, конечно, будет отказываться, а она — настаивать. Но в конце концов поступит так, как захочет он. Волнения и страхи, пережитые за эти дни, острое ощущение близкой и реальной опасности, непрочности окружающего ее мира — все это словно пробудило ее от сна. И впервые за время супружеской жизни Наталия искренне, всерьез и с радостью подумала о материнстве. Произвести на свет ребенка Адички — это вдруг показалось ей единственно возможным ответом тому, что она не могла назвать иначе как «людским безумием». Беда отступила, сама мысль о ней растворилась в ночи. Эта летняя ночь, теплая, напоенная ароматами, о многом напоминала и многое обещала. Пальцы Наталии, лежавшие на коленях, играли начало пятой «Весенней» сонаты Бетховена, которую так любил Адичка и которую они исполняли вдвоем рождественским вечером на Фонтанке. Ей казалось, будто она слышит плач скрипки. Охваченная сладким блаженством, Наталия не замечала ни странного молчания, воцарившегося в двуколке, ни удрученного лица Паши. Ее спутники за всю дорогу не обменялись ни единым словом; когда же она решилась наконец поблагодарить их, то не поняла, почему они вдруг сконфузились и отвернули лица.

Но искаженное горем лицо Козетты Ловской, когда та открыла им дверь, подействовало на Наталию как удар электрического тока. Она не успела еще выкрикнуть имя мужа, как Козетта в слезах кинулась ей на шею. «Адичка умер», — проговорила она.

«Вестник Воринки», 16 августа 1917

Волнения в поместье Байгора

Нам только что сообщили о серьезных волнениях в поместье князя Белгородского. Толпа из пяти тысяч крестьян разорила имение. Помещик и его жена были захвачены бунтовщиками. Крестьяне разграбили винный погреб и перепились. В Байгору был послан военный отряд. Поместье князя Белгородского считается одним из самых передовых в области разведения элитного рогатого скота и рысистых лошадей. По этой причине оно уже давно находится под охраной губернских властей.

«Вестник Воринки», 17 августа 1917

Сегодня утром мы получили телеграммы от уездного комиссара города Галича. Он сообщает, что толпа, взяв под арест Владимира Белгородского, поставила условием его освобождения немедленную отправку на фронт. Князь принял это условие и был препровожден на вокзал города Волосова, чтобы оттуда отбыть в действующую армию. В это время через город проезжал военный эшелон. Когда состав остановился в Волосове, солдатня, узнав об аресте князя, принялась избивать его, и князь, после жесточайших мучений, был убит разъяренной толпой.

Из полученных позже телеграмм нам стало известно, что Байгора, одно из крупнейших поместий России, принадлежащее князю Белгородскому, почти полностью разорена. Солдаты, которые по распоряжению губернских властей охраняли поместье князя Белгородского, играющее, как мы отмечали вчера, важную роль в развитии скотоводства, были избиты толпой и разбежались. Разорив поместье князя Белгородского, толпа, подстрекаемая солдатней и агитаторами, отправилась грабить соседние имения. В настоящее время толпа разоряет поместье графа Ловского.

(датировано 17 августа 1917 года)

Вечером 15 августа на Волосовеком вокзале Юго-Восточной железной дороги помещик Галичского уезда (Воринская губерния) князь Владимир Белгородский был убит солдатами.

Как явствует из свидетельских показаний, собранных в ходе предварительного следствия, 14 августа в Байгоре, поместье вышеупомянутого Белгородского, имели место волнения, в результате которых крестьяне взяли Белгородского под арест, обвиняя его в уклонении от военной службы.

Чтобы пресечь волнения, из Галича был послан отряд во главе с подпоручиком Вороновым. Последний, с конвоем из троих солдат и троих крестьян, избранных их товарищами, не доверявшими конвоирам, препроводил Белгородского в Волосово. Там Воронов препоручил Белгородского ответственному за охрану вокзала поручику Витебскому, который запер его в здании вокзала и приставил часовых.

В это время на вокзале остановился следующий на фронт эшелон, состоящий из двух войсковых частей, в том числе 152-го резервного пехотного полка. Когда среди солдат распространился слух об отправке князя на фронт, поднялся ропот: «К чему нам брать с собой на фронт пленного, лучше убить его сразу!» Переговоры ни к чему не привели, и толпа солдат, сметя часовых, охранявших арестованного, ворвалась в кабинет, где находился Белгородский, выволокла его оттуда и принялась зверски избивать. Его стащили по лестнице с третьего этажа на второй, а затем выбросили из окна на перрон вокзала, где он и был найден мертвым.

Вскрытие показало три ранения в сердце. Кроме того, челюсть и нос были сломаны, а лицо разбито. На теле обнаружены многочисленные следы побоев и раны от холодного оружия. Ребра и кости таза раздроблены.

Первые лучи солнца внезапно осветили товарный вагон. Бледно-серый рассвет потеплел и окрасился розовым. Наталия приподнялась на локте и вгляделась в лицо мужа. Ей хотелось запомнить каждую его рану. Осмелиться посмотреть на него означало разделить его страдания, его смертные муки. Поэтому она и легла с ним рядом, поэтому приникла губами к его окровавленной руке, к раздробленному запястью. Если б можно было всей своей кожей, каждым сантиметром прильнуть к нему, она бы сделала это. Тело Адички, уже остывшее, не внушало ей страха. Ее тепла хватит, чтобы согреть их обоих.

Молоденький солдат — это он привел ее к вагону, куда второпях уложили тело Адички, — отвернулся: ему было неловко присутствовать при столь интимной сцене. Он видел то, чего, казалось, не видела молодая женщина: обезображенное лицо, чудовищно изувеченное тело. Солдат хотел было накрыть его своей шинелью. Но женщина не дала ему этого сделать. Он не понимал, как она может вот так лежать рядом с мужем, то и дело целуя его лицо, грудь, руки. Что-то животное было, на его взгляд, в таком поведении. Эта молодая женщина напомнила ему суку. Но она была так прекрасна и трогательна, что он тотчас устыдился своих мыслей.

Откуда ему было знать, что перед ее глазами стояло живое лицо любимого человека, заслоняя эту маску, неузнаваемую от побоев. Наталия смотрела на мертвое тело и видела Адичку в разные моменты их недолгой супружеской жизни: вот Адичка просит ее стать его женой в тот зимний день, когда они катались на коньках по льду Невы; вот Адичка в Байгоре, показывает ей поместье и удивляется, что она не может отличить тополь от дуба; вот Адичка со скрипкой, играет Чайковского, так проникновенно, что и она начинает любить эту музыку, которую раньше считала «чересчур русской».

Наталия не теряла головы, не плакала. Она как будто вообще забыла, что такое слезы. В ней не осталось ничего, кроме ее любви. Мертвое тело, к которому она прижималась, было Адичкой, она знала это, но Адичка по-прежнему жил в ее собственном теле. Глаза ему закрыли, но она все еще чувствовала на себе серьезный, чуть встревоженный и бесконечно любящий взгляд мужа. Убитые лани были куда реальнее.

Солдат мягко, осторожно напомнил ей, что уже рассвело и ей нельзя здесь оставаться, он должен отвести ее к Ловским, где она будет в безопасности, после чего он сделает все необходимое, чтобы перевезти тело ее мужа в Петроград. До конца своих дней Наталия не забыла человека, которого ласково называла «мой солдатик». Она всегда вспоминала его с нежностью и благодарностью. Это был юноша-социалист из Киева, проникшийся жалостью к несчастной женщине. Без его помощи она никогда не отыскала бы Адичку в лабиринте железнодорожных путей, на этом кладбище товарных вагонов.

Наталия в последний раз погладила лицо и шею Адички. Под коркой засохшей крови разглядела поседевшую бородку мужа, и сердце у нее сжалось. Потом она заметила, что на нем нет медальона с прядью ее волос. Ей вспомнилось, что она видела на нем этот медальон, когда его силой уводили от нее; и еще вспомнилось, что это был талисман, хранивший их — Мишу и Адичку. И тогда она почувствовала, как из самой глубины ее существа рвется вопль такой силы, что сейчас он разорвет ей грудь и она тоже умрет, прижавшись к телу мужа.

Детские голоса, тихие, шепчущие, остановили этот крик. Наталия обернулась и увидела у вагона стайку детей. Их было с десяток, мальчиков и девочек, с ними пришли несколько матерей. Они держали в руках букеты цветов. Цветы были полевые, только что сорванные, еще влажные от росы. На всех лицах, обращенных к ней, она читала скорбь и сострадание. Одна из женщин протянула ей зажженную свечу. Затем перекрестилась и преклонила колени. Остальные последовали ее примеру, Наталия и молоденький солдат в вагоне тоже стали на колени.

«Только благодаря им я не лишилась рассудка», — скажет потом Наталия.

С Волосовского вокзала донесся стук колес первого поезда.

Стало быть, вот здесь, в Волосове, 15 августа 1917 года погиб Адичка Белгородский. Ровно семьдесят семь лет назад. День в день. Вокзал, построенный в конце прошлого века, «гордость нашей губернии», как пишет он в своем дневнике, мало изменился. Единственное здание из красного кирпича хорошо сохранилось. За стеклянной дверью видна лестница, ведущая наверх. В окнах второго этажа пышно цветут герани.

В одно из этих окон выбросили изувеченное тело Адички, об этот вот перрон оно разбилось. Следствие так и не установило, умер он до или после падения.

Итак, мое знакомство с этим уголком России начинается на том самом перроне, где оборвалась его жизнь. Выходя из московского поезда, я не была готова к такому резкому столкновению с историей. Василий Васильев тоже. А ведь мы о многом успели поговорить за время пути!

— Прошу вас, Мари… Нас встречают с цветами… Они почитают за честь принять прямого потомка Белгородских.

Василий Васильев по-дружески берет меня под руку и ведет к выходу. Четыре месяца переписки и почти пятнадцать часов в поезде сблизили нас. Тот документ, который он дал мне мартовским вечером в Париже, сделал свое дело: послужил приманкой. Прочитав «Книгу судеб», я захотела узнать больше. И даже попросила у Васильева разрешения присоединиться к нему, в каком-то смысле принять участие в его работе.

Вчера в этот час я была в самолете. Васильев встретил меня в московском аэропорту. Мы вместе пообедали и поехали на вокзал. В Волосове мы должны были оказаться через шесть часов, но поезд шел вдвое дольше. Сегодня в полночь тем же поездом мы поедем обратно, а затем я вернусь во Францию. Что же мы увидим? Что осталось от Байгоры?

Встречают нас четверо. Трое мужчин и женщина, представители местных властей. Им лет по сорок, все занимают какие-то должности в административном аппарате, ведают культурой. Позже Василий Васильев поймет, что один из мужчин был сотрудником госбезопасности, которого приставили следить за нами.

Женщину зовут Варвара. Светловолосая, ярко накрашенная, она настолько же общительна и разговорчива, насколько ее спутники чопорны и скупы на слова.

Это благодаря ей, ее поискам в архивах 1917 года, Васильеву удалось восстановить обстоятельства гибели Адички. Она же приготовила для нас программу на сегодняшний день: посещение краеведческого музея, затем прогулка по местам, где находилось имение Бай-гора. Под конец она, сияя улыбкой, сообщает, что обедать мы все приглашены в больницу, где главный врач даст банкет в нашу честь. А знаю ли я, что больница, основанная моим прапрапрадедом, до сих пор работает? И что она одна из лучших в области? Васильев переводит и подмигивает мне: дает понять, что все складывается наилучшим образом. «О, Мари… Вы увидите, что такое русское хлебосольство! Нас ждет настоящий пир!» — добавляет он. День только начинается, и я не знаю, что найду и что вообще здесь ищу. Впрочем, не важно. Я послушно усаживаюсь на заднее сиденье старенького чешского микроавтобуса и — в путь!

Что за места мы проезжаем — я не понимаю. Где кончаются города, поселки? Где начинается сельская местность? Поля пшеницы и овса, фруктовые сады, редкие чахлые рощицы внезапно сменяются огромными, обшарпанными многоквартирными домами, построенными по одному образцу: квадрат с узким, как колодец, двором в середине. И снова пустоши, только кое-где виднеются заброшенные деревянные домишки. Василий Васильев рассказывает мне, как коммунистический режим принуждал крестьян выезжать из частных домов, чтобы тесниться сотнями в этих башнях. Но добавляет с оптимизмом: «Скоро все изменится. Уже начинают реставрировать церкви, отстраивать дома. Настанет день, когда эти концентрационные башни будут снесены».

Да, но где же леса?

Лес я видела на многих фотографиях. Вернее, его опушку. Темная стена елей, на фоне которой проходит стадо швейцарских красавиц коров. И большой луг, где тренируют рысаков, об исключительных статях которых, о выигранных забегах и состязаниях напоминают медали, вывешенные напоказ. Что общего между Байгорой, богатым, изобильным поместьем, и этими пейзажами за окном микроавтобуса?

Выпив чаю и подкрепившись печеньем и сливами у гостеприимной хранительницы музея, мы идем осматривать ее владения, состоящие из двух комнат, где посетителям предлагают ознакомиться с недавним прошлым области. «Наш музей выполняет педагогическую миссию», — серьезно поясняет Варвара. Русские говорят между собой, я не понимаю их языка и тем временем рассматриваю фотографии на стендах.

Некоторые из них я узнаю. Они, видимо, сделаны в то же время, что и мои, из альбомов тети Елены. Другие, незнакомые мне, сняты за три месяца до гибели Адички.

На одной толпа крестьян размахивает флагами. Среди них — Наталия и Адичка, у них непринужденный вид, похоже, им весело. Окружающие их люди выглядят добродушными и дружелюбными.

На другой фотографии те же крестьяне торжественно несут Адичку на руках. Опираясь на плечи здоровенного детины в русской рубахе, он улыбается, словно извиняясь за то, что его так чествуют. Но в глазах читается пристальное внимание ко всему, что происходит вокруг него.

Еще одна фотография: Наталия, окруженная детьми, принимает букеты цветов.

Васильев тоже смотрит на эти фотографии.

— Они были сняты первого мая семнадцатого года. Ничто еще не предвещало грозы. Но посмотрите — на тех, других, снимках совершенно иная атмосфера. Дело в том, что после революции началась другая жизнь, Мари!

Он показывает на второй стенд с фотографиями двадцатых, тридцатых, сороковых, пятидесятых и шестидесятых годов. Сплошные открытия памятников Ленину и Сталину, военные парады, спортивные соревнования, праздники урожая. Я не задерживаюсь у этого стенда, как, впрочем, и Васильев. Он снова смотрит на фотографию Наталии в окружении детей.

— Она до самого конца осталась очень похожей на ту молодую женщину, которой была когда-то… Я каждый день думаю о ней. Если б вы знали…

Он не договаривает и, видно смутившись, что позволил себе разоткровенничаться, покашливает и хмыкает. Музей, говорит он, не представляет особого интереса, но из вежливости придется осмотреть его до конца. Это ненадолго.

Во второй комнате — она еще меньше — выставлены вещи: серебряный самовар прошлого века, две иконы, фарфоровые статуэтки, вышитая шаль, еще статуэтка — бюст девушки, и скрипка.

— Можете потрогать, — говорит мне Васильев. — Эти вещи уцелели после грабежей семнадцатого года, и теперь по ним судят о дореволюционной жизни. Как вы думаете, это скрипка Адички Белгородского?

— Да.

Моя догадка ни на чем не основана, мне просто хочется так думать. Скрипка была лучшим другом Адички. Мне кажется, что какая-то частица его впиталась в ее дерево, в струны. Я хотела бы украсть эту скрипку, увезти ее с собой во Францию. Забрать ее из этого патетичного и пыльного российского музейчика.

Василий Васильев видит мою задержавшуюся на скрипке руку и угадывает мои мысли.

— Хотите подать запрос о реституции? Эта практика только начинается, но у нее большое будущее! — Он ласково похлопывает меня по плечу: — Нет никаких доказательств, что именно эта скрипка принадлежала вашим родным. Русские вообще очень музыкальны.

По его просьбе хранительница открывает застекленную витрину, запертую на ключ.

На куске потертого бархата лежат рядышком карманные часы, стопки чеканного серебра, прелестная миниатюра с заснеженным пейзажем, два веера, еще какие-то безделушки, черепаховые и из слоновой кости, и несколько ювелирных украшений.

Среди этих украшений одну вещицу я узнаю сразу. Точно такую же подарила мне Ксения, моя бабушка, когда мне исполнилось восемь лет.

И я вдруг вижу ее как живую — старенькую, больную, совсем одинокую среди своих кошек, собак и кроликов в скромном домишке в Сент-Женевьев-де-Буа. Жила она бедно, муж фактически ушел от нее к другой, но бабушка благодарила Бога за его милости.

Ксению, как и многих иммигрантов, жизнь не баловала. Но она никогда не плакалась и никогда не сожалела о том, чтó покинула в девятнадцатом году. Она была доброй, любящей и простой женщиной. Делала мне, в ту пору маленькой девочке, взрослые подарки, что не очень нравилось моей французской родне, более консервативной и гораздо менее поэтичной. Так я получила и этот медальон с фамильным гербом Белгородских.

Микроавтобус катит теперь по ухабистой дороге. Василий и Варвара увлеченно о чем-то спорят. Время от времени кто-то из мужчин тоже вставляет слово. Тот, что сидит за рулем, то и дело цедит сквозь зубы какие-то слова, судя по всему, ругательства: действительно, машину нещадно трясет на рытвинах, и нас время от времени бросает друг на друга.

А я все думаю о бабушке Ксении, которую, увы, так мало знала и так плохо помню: она умерла через несколько месяцев после того, как подарила мне медальон. Я много бы дала, чтобы повернуть время вспять: я пришла бы к ней, примостилась бы у ее колен и сказала бы: «Расскажи мне, как вы бежали из Петрограда… Расскажи про Ялту, где вы жили сначала… Про корабль, который увез вас в Европу. Расскажи, как вам жилось на Мальте… в Лондоне… в Париже… Как вы искали место, где можно было бы начать все заново… Расскажи, каково это — быть выброшенными из одного мира в другой».

Я вспоминаю, как бабушка Ксения в тот день раскрыла мою детскую ладошку, положила на нее медальон и сжала пальцы. И прозвучали загадочные слова, которые стали понятны мне только теперь, в 1994 году. Ксения сказала: «Этот медальон хранил твоего деда на войне. Его подарила ему Наталия… с прядью своих волос». И я услышала похожую на сказку историю про молоденькую женщину, у которой были такие прекрасные волосы, что она не побоялась остричь их накануне своей свадьбы…

Стало быть, медальонов было два и в них две пряди волос. Один носил мой дед Миша, а другой — его старший брат Адичка.

Медальон без цепочки в музейной витрине — Адичкин. Наверно, его сорвали у него с шеи в Волосове. До или после того, как Адичку растерзали? В судебном протоколе никакие драгоценности не упомянуты.

— Судя по всему, мы находимся приблизительно на землях Байгоры, — сообщает мне Василий, закончив долгий спор с Варварой.

— «Приблизительно»?

— Варвара объяснила мне, что сегодня практически невозможно определить границы этого огромного поместья. Все так быстро поделили и разрушили…

Микроавтобус отважно штурмует пригорки, переезжает речку. Растительность здесь не сказать чтобы буйная, но получше. Зеленее и более ухоженная. Луга и поля не все в запустении, кое-где попадаются рощи.