Горстка людей

На очередном вираже нас опять бросает друг на друга. Микроавтобус сворачивает с дороги на каменистый проселок, едет еще километра два-три и останавливается.

— Варвара просит предупредить вас: вы увидите не совсем то, что было здесь при ваших родных.

Это верно.

Представшие перед нами развалины ничем не напоминают изящную белую церковь, сфотографированную в последний раз летом 1916 года. Нет больше трех куполов-луковок с золочеными крестами, кровля держится непонятно на чем. И все же остатки церковных стен видны над высокой травой и разбросанными камнями.

Мы молча обходим развалины. Земля здесь скользкая от прошедших накануне дождей, отлогий склон спускается к фруктовому саду, где играют дети. За ним — какие-то дома явно недавней постройки. Василий показывает на них Варваре и переводит мне ее слова:

— Это, надо полагать, новая школа. Та, что была построена вашим прапрапрадедом, сгорела в восьмидесятые годы. Как и домик учителя, в котором когда-то заперли Наталию и Адичку. На их месте, кажется, теперь будет молочная ферма.

Дети заметили нас и уже тут как тут. За ними — несколько взрослых. Нас быстро окружают тесным кольцом, задают вопросы. Вскоре между ними, Варварой и ее спутниками завязывается спор. Василий берет меня под руку.

— Пусть себе выясняют отношения, а мы посмотрим церковь поближе.

В бывшей церкви свален всевозможный мусор, дрова на зиму, мешки с цементом, куча камней и металлолома. Все плиты, покрывавшие пол, выломаны. Под ними выросла трава. Ее щиплют куры; своим приходом мы спугнули их, и они разбегаются. За ними снимаются вороны. Большие черно-серые вороны, которые гнездятся под полуобвалившейся крышей. Мое внимание привлекает какая-то яма в полу. Яма и остатки ступенек.

Эти ступеньки — начало каменной лестницы, которую мы не можем толком рассмотреть из-за полумрака. Василий светит огоньком своей зажигалки, и мы видим усыпальницу. Ту самую, в которой семья Белгородских похоронила Игоря в мае 1917 года.

Варвара, трое ее спутников и еще какие-то люди тем временем бесшумно вошли в церковь. Дождавшись, когда мы поднимемся, они начинают говорить. Очень быстро и все разом. Василий переводит мне в общих чертах.

— Местные жители подтверждают, что в усыпальнице находятся два гроба. По всей вероятности, Игоря и его отца. Но после каждого половодья в усыпальнице прибывает воды. Сейчас уровень — сантиметров десять. Нам запрещают спускаться туда.

Я думаю о Наталии, о ее кошмарном сне в первую ночь в Байгоре. Ей приснилось то, что я вижу сейчас: разрушенная церковь посреди бескрайней пустоши, два всеми забытых гроба в затопленной усыпальнице. Ее это был кошмар или мой? С тех пор как я прочла «Книгу судеб», я столько думала о ней и об Адичке, что уже не вполне разграничиваю, что я знаю о них, а что домысливаю, где чьи-то воспоминания, а где моя фантазия. Вот останки Игоря вполне реальны, они здесь, совсем рядом. Но как ни парадоксально, это и есть самое нереальное для меня. Что сталось с его детьми, с его женой Екатериной? Она ждала ребенка, но я даже не знаю, кто у нее родился — мальчик или девочка.

Мы выходим, и я в последний раз оборачиваюсь, чтобы посмотреть на церковь, которую снова облепили вороны. Они вовсе не тощие и не голодные, а, наоборот, жирные, раскормленные. Вокруг — почти что запустение, но деревья все же растут, и трава зеленеет. Стайка вполне живых ребятишек бежит за нами, следом идут взрослые. Среди них есть и старики в таких летах, что нетрудно представить их свидетелями августовских событий 1917 года. Свидетелями или действующими лицами? Василий оставляет меня, чтобы поговорить с ними. Я догадываюсь, о чем он их спросит. Что они знают об убийстве Владимира Белгородского? Где находятся развалины усадьбы?

Я решаю передохнуть и сажусь на траву в саду под деревом. Чуть подальше проселок между двумя рядами тополей ведет к речке. Та ли это речка, в которой Наталия купалась с Козеттой, женой Николая Ловского? А что сталось с Козеттой? Ее поместье было разграблено сразу после Байгоры. Николай, ее муж, ушел в Белую армию. Он погиб в Крыму, в сражении за Перекоп, когда красные наголову разбили белых. Тело его похоронено с сотнями других в братской могиле. Николаю Ловскому было двадцать четыре года.

Мне вдруг чудится, что я вижу его: он косит траву вместе с Адичкой. Оба голые до пояса, подшучивают друг над другом, неумело управляясь с косами. Если бы не забастовка садовников, они бы никогда не взялись за крестьянскую работу. Для них это забава, короткая передышка. Наталия с Козеттой купаются чуть ниже по реке, на излучине. Выйдя из воды, они нарвут цветов и сядут плести венки в тени деревьев. Жарко. Почти так же жарко, как сегодня. Смех двух молодых женщин доносится до меня, такой звонкий, такой юный.

Нет, это не Козетта с Наталией смеются под деревьями, это группка маленьких девочек, в которых мое молчание и мой серьезный вид, судя по всему, возбуждают любопытство. Очень быстро они обступают меня. Одна, набравшись смелости, протягивает мне сливу. Мальчики подойти опасаются и наблюдают за нами, держась поодаль. Я вытряхиваю из карманов и рюкзака все, что осталось после поезда: жвачку, конфеты, шоколадки. Мальчики тотчас присоединяются к компании.

— Когда вы закончите с вашим фан-клубом…

Василий Васильев подходит к нам мрачнее тучи.

— Что-то не получается найти общий язык с местными жителями. Мне ничего не удалось выяснить. Старики утверждают, что знать ничего не знают об убийстве Адички Белгородского… Их там не было, они ничего не видели… Те, что помоложе, подтверждают… И все уверяют, что понятия не имеют ни о какой усадьбе, даже разрушенной… Лгут, конечно! Но почему? Чего они боятся семьдесят семь лет спустя? Что Адичкины потомки явятся мстить за него? Я думал их растрогать, рассказал им, кто вы, сказал, что вы приехали из Франции… Молчат, и все тут!

Русские между тем уже спорят на повышенных тонах. Три чиновника чего-то добиваются от местных жителей, а те отнекиваются. Враждебность становится прямо-таки осязаемой. Затем, будто по команде, все умолкают. Упрямо набычившись, молчат даже дети. С одной стороны мы, с другой — сотня проглотивших языки. И довольно долго слышно только злобное карканье ворон, которые кружат вокруг развалин церкви, потревоженные затянувшимся сборищем.

«Обойдемся без них», — решил наконец Василий. Он считает, что надо идти и через километр-два, может чуть побольше, мы непременно наткнемся на еще какие-нибудь развалины: усадьбы, флигелей, коровников или конюшен. Несколько детей пошли за нами, держась на почтительном расстоянии.

Мы долго шагали через поля, но песчаные проселки, ухабистые, порой изрытые глубокими колеями, так никуда нас и не привели. Мы шли через рощи, вдоль реки. Несколько раз возвращались назад. И не нашли никаких следов, ни малейших признаков былых построек. Впору поверить, что местные жители правы и Байгоры никогда не было на свете. На западе солнце уже клонится к закату. Дети очень скоро уморились и отстали от нас.

— Варвара считает, что мы ничего не найдем, — говорит наконец Василий. — Некоторое время назад местные власти решили все здесь расчистить от развалин. Варвара сказала, что это сделано из эстетических соображений.

— Из эстетических?

Я смотрю на Варвару. Она вдруг отчего-то смущается и отворачивается. Василий улыбается кривой и не слишком дружелюбной улыбкой.

— Удобно, ничего не скажешь, уничтожать следы прошлого, прикрываясь эстетическими соображениями. Еще одно поколение — и свидетелей великолепия Байгоры совсем не останется и некому будет вспомнить, как ее сровняли с землей. Варвара права: мы ничего не найдем. Поедемте лучше в больницу и зальем горе водкой!

Я вижу, что он пал духом, понимаю, как ему хочется махнуть рукой на эту глухомань, которая ничего больше ему не откроет. Сама я еще надеюсь, чуть-чуть. Но ведь я приехала из такой дали.

— Мы можем найти хотя бы место, где стоял дом.

— Если ничего не осталось от фундамента, если нет даже развалин, как искать? По каким приметам?

Я напоминаю ему, как Адичка любил деревья: вокруг дома были посажены редкостные породы, составлявшие предмет всеобщего восхищения. Если мы отыщем место с необычной растительностью, то хотя бы будем знать, где стоял тот увитый зеленью кирпичный дом. Я вспоминаю большой дуб, что рос у самого дома, на краю луга.

— Уж его-то никак не могли уничтожить!

Василий смотрит на меня с жалостью:

— Мари, дорогая Мари, вы как с другой планеты! Здесь же не осталось ничего святого! Деревья-великаны, которые троим было не обхватить, срубили и пустили на дрова! Помните, какие огромные леса окружали Байгору? Посмотрите вокруг: ничего не стало!

Наши спутники выразительно поглядывают на часы. Варвара совсем выбилась из сил. Я, кажется, даже понимаю, что она говорит Василию: напоминает, что скоро стемнеет. Василий с минуту раздумывает и, переговорив с ними, обращается ко мне:

— Они говорят, что пора ехать, нас ждет главный врач. Если вы не забыли, он дает банкет в вашу честь в больнице, которая является детищем вашего прапрапрадеда и отнюдь не разрушена, наоборот. Я сказал им, чтобы возвращались к микроавтобусу и подождали нас там. Возможно, вы правы, и, если внимательно смотреть на растительность… Мы поищем еще немного… Идите вперед, я пять минут передохну и догоню вас. У меня опять разболелась моя злополучная нога… Кто же знал, что придется столько бродить! Ну почему я не взял с собой палку? Ступайте, Мари, не теряйте времени. Держите курс на запад, прямо на заходящее солнце!

Небо на западе заалело. Я смотрю на маленькие розовые облачка, и мне вспоминается фраза из дневника Адички: «Кончаются облачные дни». Я пытаюсь представить зеленый луг на месте этой иссохшей, каменистой земли. Ищу глазами высокие деревья как уцелевших свидетелей прошлого. Кое-где попадаются купы каштанов, заросли акации и орешника, дубки, липы, тополя. Но все это молодые деревца и вовсе не редких пород. Они выросли случайно, занесенные ветром, сами по себе. Как все обыкновенно, до ужаса обыкновенно… Кто бы мог поверить, что когда-то здесь простирались земли одного из самых богатых и передовых российских поместий? Можно еще представить, что разрушили дом, конный завод. Но чтобы вырубили под корень всю растительность?

Подоспевший Василий Васильев пытается мне что-то объяснить:

— Когда большевики пришли к власти, то парки в крупных поместьях постепенно полностью вырубали. Все происходило по одной и той же схеме: поместье захватывают, затем грабят, затем разрушают и, наконец, вырубают деревья.

Мы смотрим на солнце, исчезающее за горизонтом. Время от времени слышны крики птиц. Единственные признаки жизни. Василий ласково берет меня под руку. Видно, что он искренне огорчен.

— Я думал найти хоть что-то от Байгоры. Вечный мой чертов оптимизм… Я и представить себе не мог, что вас ждет здесь такая картина… как будто и не было ничего…

Чтобы заставить его улыбнуться, я декламирую:

— «До основанья, а затем…»[3] Только теперь я понимаю, что это значит. Хотя бы ради этого стоило приехать.

Сумерки размывают поля и рощицы, когда мы идем назад. Скоро стемнеет, и мы не увидим больше эту глушь, покинутую людьми. На сердце у меня и у Василия одинаково тяжело.

И вдруг высокий, сильный голос взмывает в тишине. Звучное пение на одной ноте повторяется несколько раз, и десятки других голосов подхватывают его. Это жабы и лягушки от души залились своими ночными трелями.

Следом за Василием Васильевым я шагаю через поле. Мы идем на голоса, они все ближе, их все больше… И чем дальше, тем пышней растительность: меньше камней, трава гуще, светлый песок. Жабы и лягушки так и прыгают из-под ног во все стороны, когда мы подходим к маленькому заросшему озерцу, которого не было видно за плакучими ивами. Мы, наверно, не раз проходили мимо и не заметили, не догадались…

— Знаменитые жабы Байгоры! — радуется Василий. — Вот кто выжил-то, чертяки!

Мы садимся в траву у самой воды, тихонько, стараясь не распугать их. Жабы и лягушки быстро успокоились и снова распевают вовсю. Эхо разносит их голоса, жизнерадостные, ликующие, и мне становится понятно, почему так изумилась Наталия, впервые услышав их в мае 1916 года.

— Я уверен, что мы находимся на берегу того самого пруда, где ваши родные катались на лодке, — шепчет мне Василий.

— Пруд? Это болото?

Все так же шепотом он делится своей догадкой: пруд пересох, зато трава и деревья вокруг, в отличие от тех мест, по которым мы ходили, буйно разрослись. Он говорит что-то о климатических условиях средней полосы России, об истощении почвы, об испарении воды. Но я его уже не слушаю.

Крестьянин по имени Ваня толкал лодку в окружении детворы. Он умер от разрыва сердца где-то вот здесь, в траве. Те дети выросли за границей, на чужбине. Они стали французами, англичанами, американцами. Большинство из них в Россию так и не вернулись.

Сладковатый запах трав смешивается с ароматом дикой мяты. Серебристые листочки ив трепещут в сумраке. Одна за другой загораются звезды: начинается дивная, чудесная летняя ночь.

Четверо молодых людей были здесь августовской ночью 1916 года, в точности такой же, как эта. Три брата и жена одного из них. Им хотелось провести беззаботно хотя бы один этот вечер. Война, смута, тысячи погибших на время забылись. Если об этом и думали, то вслух никто не говорил. Им хотелось просто жить, и еще — они берегли друг друга. Поэтому старший брат так тщательно скрывал свои мысли. Задолго до остальных он предчувствовал грядущие катастрофы и понимал, что надо все менять, начиная с себя. Его жена и братья вторили жабам, а он думал о неминуемом крушении мира — их мира. Но один взгляд жены, одна-единственная ее улыбка — и страх тотчас рассеивался. Знавшие их люди — те, что выжили, — будут потом вспоминать: «Эти двое любили друг друга».

Адичка и Наталия Белгородские. А что, если их тени здесь и хотят открыть нам тайну? Передать нам что-то еще, то, что важнее скрипки и разрушенной церкви?

Сквозь оглушительный лягушачий концерт до нас доносятся чьи-то крики. Крики? Да это же нас зовут.

Сколько времени мы просидели здесь в молчании, погруженные каждый в свои грезы, в свои думы? Поднявшись, мы видим движущиеся в темноте огоньки. Где-то в километре от нас медленно, осторожно едет микроавтобус с зажженными фарами. Наши спутники ищут нас, волнуются. Теперь мне почти хочется побежать им навстречу. Василий напоследок удерживает меня за локоть:

— Адичка Белгородский был первым помещиком, которого убили вот таким зверским образом, а Байгора — первым разрушенным поместьем. Потом это, увы, случилось во всей России. Всегда было одно и то же. То, что пережила ваша семья, пережили и многие, многие другие. Знаете, какие слова приписывают Ленину? «Разрушайте гнезда, чтобы птицы не вернулись». А вы вернетесь сюда когда-нибудь, Мари? Построите новое гнездо?

— Нет.

От Байгоры действительно ничего не осталось. Но и места, и люди существуют, пока кто-то думает о них. Какая-то частица их, прежних, еще трепещет жизнью, и это делает их загадочным образом близкими мне. Благодаря «Книге судеб».

Я с признательностью вспоминаю Пашу. Эта женщина, за всю свою жизнь ни разу не покидавшая Байгору, отправилась в разгар Гражданской войны через всю Россию к Белгородским в Ялту, в Крым. Откуда она узнала, что семья уезжает на чужбину? Некому теперь ответить на этот вопрос. Дневник она нашла в разоренном кабинете Адички. Растащили все, что было можно. Но никто не позарился на скромную тетрадь в коленкоровой обложке. Паша знала, что в ней — все, что осталось от Адички, и, наверно, почувствовала необходимость как можно скорее передать ее в руки Наталии.

Если бы не она, если бы не ее мужество, я так и не узнала бы ничего о них, о горстке людей, брошенных вместе со многими и многими другими в водоворот истории, — о моей семье.

Роман «Горстка людей» — первое знакомство русского читателя с прозой Анны Вяземски, однако ее имя наверняка знакомо многим, по крайней мере любителям кино. И в самом деле, у этой француженки с русской фамилией за плечами — блестящая актерская карьера, и на ее творческом счету куда больше ролей, сыгранных в кино (около двадцати) и в театре (двенадцать), чем вышедших книг (шесть).

Свою карьеру в кино Анна Вяземски начала рано. Известный режиссер Робер Брессон, любивший работать с непрофессионалами, заметил семнадцатилетнюю девушку и предложил ей роль в своем фильме «Случайно, Бальтазар». Тогда же произошла встреча, сыгравшая еще более важную роль в судьбе Анны Вяземски, — с легендой французского кино Жан-Люком Годаром, который снял ее в главной роли в фильме «Китаянка» и женился на ней. Брак их через некоторое время распался, однако именно благодаря Годару Анна Вяземски состоялась как актриса. Она сыграла еще в трех его фильмах — «Уикэнд», «Один плюс один», «Ветер с востока», снималась у таких прославленных мастеров, как Пазолини («Теорема», «Свинарник»), Феррери («Семя человеческое»), успешно выступала и на театральных подмостках.

Однако, по собственному признанию Анны Вяземски, она, хотя с детства мечтала стать актрисой, в глубине души всегда чувствовала и другое призвание — писательское. Это и неудивительно: ведь ее родным дедом (по материнской линии) был великий французский писатель, нобелевский лауреат Франсуа Мориак. Еще девочкой Анна любила сочинять истории, которые ее бабушка, отвлекшись ненадолго от рукописей мужа, перепечатывала на машинке. Уже будучи актрисой, в промежутках между съемками, во время «простоев» она стала писать рассказы, и однажды ее друг, сценарист Жак Фиеши, посоветовал ей показать их издателю. Так появилась первая книга Анны Вяземски — «Воспитанные девочки». «Я не принимала решения стать писательницей и бросить театр, — признается Анна Вяземски. — Все произошло как-то само собой, постепенно».

Все романы Анны Вяземски в той или иной мере автобиографичны. Она писала о своем детстве («Мариме»), о первых шагах в мире театра («Клыки»), о сложных отношениях отца и матери («Гимны любви»). В романе «Горстка людей» писательница впервые обратилась к русской ветви своей семьи. Ее отец, потомок старинного княжеского рода Вяземских, родился в России, но России не знал: он был еще ребенком в 1918 году, когда его родители, подобно многим соотечественникам, покинули родину, и, как оказалось, навсегда. Впрочем, нет нужды рассказывать историю семьи Вяземских: она в точности воспроизведена в романе, и не приходится сомневаться, что под рассказчицей Мари Белгородски автор подразумевает себя. Действительно, несколько лет назад писательница, поддавшись на уговоры дальнего родственника, рассказавшего много нового о семье Вяземских, совершила вместе с ним «паломничество к истокам», и в России ее, как и героиню книги, постигло разочарование: от родового имения Лотарева ничего не осталось. Прошлое, о котором француженка Анна Вяземски никогда прежде не задумывалась и к которому впервые захотела прикоснуться, сгинуло безвозвратно, и следы его стерты с лица земли «из эстетических соображений». Но «и места, и люди существуют, пока кто-то думает о них», полагает писательница. И не стоит считать роман Анны Вяземски историческим произведением и пытаться отыскать в нем подлинную «Россию, которую мы потеряли». Канувший в Лету мир Анна Вяземски воссоздала в своем воображении. Ее Байгору не найти на географической карте. Но «горстка людей», о которой она так мало знала, ожила и обрела реальные черты под ее пером.