Горы и оружие

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Сеси вела «ситроен», а Мак-Грегор глядел, как влажный английский ландшафт скользит, утекает на обе стороны к расплывчатым английским горизонтам. Колени и локти Сеси работали вовсю и внушали Мак-Грегору доверие, хотя руль у французских машин и расположен слева, неудобно для левостороннего движения. И Мак-Грегор спокойно любовался английской весной, повсюду подступавшей к обочине дороги. Садики лондонских окраин пестрели камелиями, ломоносом, форзициями. Проехали Рочестер, и зарозовел яблоневый цвет. А затем замелькали мокрые от дождя ягнята и низко летящие вороны.

— Я забыла купить еще одну канистру бензина, — сказала Сеси. — А во Франции ни одна бензоколонка не работает. Надо будет в Дувре не забыть.

Франция была охвачена всеобщей забастовкой. Мак-Грегора встречала вздыбившаяся страна. По словам английской прессы, все в ней полностью разладилось. В Париже хозяйничают студенты. Все застопорилось, в стране не покупают и не продают, не получают и не производят. Даже реактивному лайнеру, мчавшему Мак-Грегора в Париж, пришлось приземлиться в Лондоне. И там, в доме на Бэттерси, оказалась не Кэти, а Сеси, смотревшая по телевизору, как горит Париж. Кэти объяснила Мак-Грегору по телефону из Парижа, что она вернулась туда присмотреть за детьми, а отослала затем Сеси в Лондон потому, что слишком бурными были уличные стычки студентов с полицией, сама же осталась в Париже с Эндрю и тетей Джосс. Когда Мак-Грегор сообщил ей, что привезет с собой в Париж и Сеси, Кэти сверх ожидания не стала возражать, сказала только:

— Что ж, привози. Так или иначе, она не собирается сидеть покорно и все равно вернется.

Сеси, слушавшая разговор по второй телефонной трубке, подтвердила:

— Мама совершенно права. Я и дня не собиралась дольше оставаться в Лондоне. Вот клянусь тебе.

— Ты хоть матери не говори этого, — сказал отец. — Я ведь беру тебя, и вопрос исчерпан. Не раздражай ее.

— Ее теперь все раздражает, — сказала Сеси.

Паром, перевозивший их с машиной через Ла-Манш, был пуст: никто не рисковал ехать во Францию. Сеси указала отцу на заголовок в «Ивнинг стандард»: «Возможна отставка де Голля еще до плебисцита».

— До какого плебисцита? — спросил Мак-Грегор.

— Что-то там за или против конституции. Теперь каждый день на улицах сражения.

Дороги Франции опустели настолько, что Сеси вела свой старенький «ситроен» прямо по средней линии автострады с семидесятимильной скоростью и не сбавляла ее, даже проезжая через притихшие селения. Париж был весь в обломках баррикад, в обгорелых киосках, в неубранном мусоре, в поваленных деревьях, в целых сугробах грязных газет и картонок.

Ворота открыла им Кэти.

— Где вы пропадали? — тревожно спросила она. — Я вас жду уже несколько часов.

— Паром опоздал, а потом мы в Булонском лесу плутали, — сказал Мак-Грегор, распахивая вторую створку ворот и пропуская Сеси в «ситроене».

— А зачем было делать крюк через Булонский?

— Мы не рискнули ехать центром, — сказал Мак-Грегор.

Кэти быстро поцеловала его в щеку, он запер ворота. Подымаясь по наружной лестнице, спросил Кэти:

— Ну, как ты тут?

— Все в порядке.

— Я о здоровье твоем…

— Я совершенно здорова, — ответила Кэти, и он неловко замолчал.

Умывшись и садясь за ужин, который Кэти держала для них разогретым, Мак-Грегор спросил, где Эндрю.

— Я послала его проводить Жизи Марго и побыть у нее — она там одна с прислугой. Прошлой ночью у нее в доме разбили все окна фасада. Муж ее теперь в Риме, пережидает события.

Поужинали молча, затем Сеси ушла спать, и они без слов посидели друг против друга за ореховым столом, чувствуя, что сейчас не время и не место выяснять отношения после десятидневной разлуки.

— Почему ты не телеграфировал мне из Тегерана? — спросила Кэти.

— Хотел, чтобы в Иране поменьше знали о моем присутствии… Необходимо было, чтобы мой приезд туда и отъезд прошел как можно незаметнее.

— Виделся ты с Джамалем Джанабом в ИННК?

— Нет, я не заходил к ним.

— А дома у нас ты был?

Мак-Грегор молча качнул головой.

— А знали персы, что ты в курдских районах?

— Не думаю. Я в основном автобусами добирался.

Он чувствовал: ей хочется узнать, с чем он вернулся от курдов, — и ждал напряженно. И вот наконец тревога пересилила в Кэти сдержанность.

— Они и теперь рассчитывают на тебя, не правда ли? — произнесла она. — И даже больше прежнего. Опять они тебя опутали?

— Это все ненадолго, — сказал он.

Кэти сидела прямо, чуть выставив подбородок, и в этой осанке ее так и сквозила врожденная властность и сила духа.

— Итак, ты намерен и дальше упорно вести ту же линию, не считаясь ни с чем? — сказала Кэти.

— Разумеется.

Ему хотелось спросить, чем занята была она эти десять дней. Но он промолчал, сознавая, что готов принять все, почти все на свете, даже Ги Мозеля, лишь бы Кэти сохраняла спокойствие и здравомыслие, пока он не выполнит порученного дела.

— Спать иду, — сказала Кэти.

— Я подожду Эндрю, — сказал он и остался в столовой; он был так измотан, что уснул, сидя в старом кожаном кресле.

Через полчаса его, мягко потормошив, разбудил Эндрю:

— Ты бы лег в постель.

— Я тебя ждал: хотел услышать, что тут происходит, — сказал Мак-Грегор, вставая.

— В данный момент происходят, видимо, две вещи одновременно и порознь, — сказал Эндрю. — Что касается студентов — происходит фантастическая революция; что же касается профсоюзов и всех прочих — всеобщая забастовка.

— А разве это не две составные части одного и того же?

— Внешне как будто составные, и так все это и трактуют. Но, по сути дела, они совершенно раздельны.

— И что же последует дальше? — спросил Мак-Грегор, гася свет.

— Понятия не имею. Да и никто не знает… Кстати, говорила тебе мама? Мы прочли в «Монд», что в кази опять стреляли. Как раз когда ты был там в горах.

— Нет, мама не говорила.

— Она места себе не находила от тревоги.

Они стояли на лестничной площадке и переговаривались вполголоса. Вспомнив, что Эндрю вернулся сейчас от Жизи Марго, Мак-Грегор спросил сына, как она там поживает.

— Весь вечер просидела в кухне, — ответил Эндрю. — Прислугу всю отпустила, и мы до ночи проговорили об Иране, курдах и о тебе. Из всего населения Франции, наверное, у нас одних разговор шел не о положении в стране. Я подумал, она не ложится из-за разбитых окон. Стал убеждать ее не тревожиться, идти спать. А она в ответ сказала, что ей безразлично, пусть хоть весь дом разбивают. Тут мама позвонила, спросила, не страшно ли ей будет без меня. Жизи ответила, что нет. Встала, свела меня вниз и отослала домой.

— Она была нагримирована?

— Нет. По-моему, нет. А что?

— Так, ничего, — сказал Мак-Грегор и ушел в спальню.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Утром его поразил вид Парижа. Париж напоминал осажденный город военной поры. Магазины заперты, автобусы не ходят, метро не работает, и у входов в метро, у почтовых отделений, в воротах, в подъездах, даже на немытых ступенях магазина «Сто тысяч сорочек» стоят пикеты. Красные флаги развешаны на балконах, домах, на деревьях, свисают на автостоянках со штанг, согнутых, как сломанные лилии.

Бульварами и безмолвными набережными Мак-Грегор дошел до министерства внутренних дел. Предварительно он позвонил туда, и хотя не дозвонился до Кюмона, но был тем не менее приглашен явиться. И у въезда и во дворе расставлены были солдаты-автоматчики; Мак-Грегор смог пройти в здание, лишь предъявив свой паспорт. Там его провели не наверх, в кабинет Кюмона, а в затхлую канцелярскую комнатку, в каких сидят и дожидаются просители во всех французских министерствах.

— Присаживайтесь, — сказал француз за канцелярским столом, взглянув на Мак-Грегора и усиленно опять залистав бумаги. — Мосье Кюмона нет, мосье Кюмон отсутствует. Быть может, помочь вам смогу я. Моя фамилия — Форэ.

— Дело со мной ведет мосье Кюмон, — сказал Мак-Грегор. — Скоро ли он будет?

— Затрудняюсь вам сказать. Но у меня здесь вся информация, — коснулся француз пальцами папки. — Я в курсе вашего с ним дела.

Мак-Грегор бросил взгляд на папку, сказал:

— Не думаю, чтобы я мог обсуждать вопрос с кем-нибудь, кроме мосье Кюмона.

— Уверяю вас, — сказал француз, — что я вполне компетентен и в курсе вашего дела, связанного с Курдистаном. Оно все здесь, — постучал Форэ по папке, и Мак-Грегор подумал, что в вопросе постукивания пальцами господин Форэ, бесспорно, компетентен.

— Дело весьма сложное. Обсудить его я могу лишь с самим мосье Кюмоном, — сказал Мак-Грегор. Он тотчас разгадал эту канцелярскую уловку. Он вспомнил, как двадцать три года назад наставлял его лорд Эссекс: «Если какой-либо дурак из министерства захочет умалить ваше значение, переадресовав вас подчиненному, то не обсуждайте дела — тут же откланивайтесь».

— Это неосуществимо теперь, — сказал Форэ.

Мак-Грегор встал.

— В таком случае говорить больше не о чем.

Форэ раскрыл папку, чтобы удержать Мак-Грегора.

— Мне поручено… — начал Форэ.

Но Мак-Грегор прервал его:

— Нет. Au revoir, мосье Форэ.

— Минуточку. — Встав из-за своего стола, Форэ поспешил к Мак-Грегору. — К сожалению, мосье Кюмона нет сейчас. Я собирался информировать вас, собственно, о том, что он, возможно, и вовсе не сможет увидеться с вами.

— Я был бы крайне огорчен подобной информацией, — взвешивая слова, отвечал Мак-Грегор. — Вот все, что я могу сказать.

— Но минуточку, — не отставал Форэ. — Вы ведь понимаете, мосье Мак-Грегор, что в настоящий момент во Франции все, так сказать, набекрень.

— Понимаю.

— Всех нас теперь обременяют другие трудные проблемы.

Через несколько дней, когда эта сумятица придет к своему разрешению…

— Тогда, возможно, будет уже поздно, — возразил Мак-Грегор. — Мосье Кюмон сам указал предельный срок. Конец месяца.

— Да, я знаю. — Форэ помялся. — Я посмотрю завтра, что можно сделать. Но ничего не обещаю.

Мак-Грегор поблагодарил, обменялся с Форэ рукопожатием и быстро вышел, чувствуя, что еще минута — и прорвется из-под любезных фраз досада, а обнаруживать свою досаду было бы ошибкой.

Но на улице досада овладела им вполне — было ясно, что Франции теперь не до курдской проблемы, слишком занята страна своими собственными проблемами. Это явствовало из лозунгов вокруг. Transparence, opacite, etouffement (ясность, туманность, подавление (франц.)) — мелькали слова из лексикона свободы. Минуя Сольферино, он увидел, как студент с вещевым мешком, полным аэрозольных баллончиков с краской, дописывает на стене станции метро: «Un seul privilege — celui du travail. Une seule aristocratie — celle de l'intelligence et du courage» (Единственная привилегия — привилегия трудиться. Единственная аристократия — аристократия ума и отваги (франц.)). Распыляемая краска кончилась, парень достал из мешка новый баллончик, но тут на него накинулся испитого вида старичок с пластиковой сумкой в руках. На ногах у старичка были холщовые домашние туфли, брюки пузырились на коленках. Старичок стал вырывать у студента краску, сердито крича: «Иезуит!» Студент продолжал писать. Старик хотел размазать лозунг руками, но краска уже высохла.

— Это скандал! — выкрикивал он, отталкивая студента. — Зверинец настоящий!

Явно опасаясь ушибить старика, парень подхватил свой мешок и ушел, бросив весело через плечо:

— Не сердись, старина. Для тебя же это все делается. Не понимаешь ты.

Старик попытался размазать буквы с помощью сумки, но опять попытка не удалась, и, взбешенный, он закричал вслед студенту:

— Все вы ошалели от слов, а слова-то пустые. Сказать-то вам нечего!..

Мак-Грегор не знал, чью ему взять сторону — старика или студента. На всех перекрестках французы препирались о Франции. Мак-Грегор прошел мимо Высшего архитектурного училища; его новый, светлого камня фасад был перекрашен студентами — разделан под красный кирпич в насмешку над училищным буржуазным формализмом, и стоявший у ворот студент-пикетчик в помятом цилиндре с кокардой иронически подмигнул Мак-Грегору: «Питер О'Тул!» Это определенно к чему-то относилось, но к чему, Мак-Грегору было неясно. Он не понимал этих летучих обрывков, которые у всех тут были сейчас на уме. Он знал только, что никто во Франции не может сказать теперь от имени Франции даже нескольких необходимых курдам слов. В данный момент Франции вообще не было.

Зато был Ги Мозель — сидел в кожаном кресле в столовой у тети Джосс и читал «Монд». Он пожал руку Мак-Грегору и снова сел, а Кэти поспешила сказать, что Ги заехал к ленчу.

— Шрамм вам расстроил дело, — сказал Мозель. — Жаль, жаль.

— И поэтому, значит, Кюмон не захотел со мной встретиться? — спросил Мак-Грегор, беря из рук Кэти рюмку аперитива.

— Я виделся вчера с Кюмоном, — сказал Мозель, — и он мне сообщил, что, по словам Шрамма, Комитет ваш разбит в прах и вряд ли сможет уже подняться. Так что, считает Кюмон, сейчас нет больше смысла связывать себя с ним обязательствами.

Сели за ленч, состоявший из холодного мяса, салата, бокала вина (Мозель омочил в вине губы, поставил бокал и больше к нему не прикасался), и Мак-Грегор сказал Мозелю:

— Шрамм не способен понять положение дел в Курдистане. Он оценил все по чисто внешним признакам.

— Вот вы и убедите в этом Кюмона.

— Как я могу убедить Кюмона через посредство его писарей?

— Понимаю, — сказал Мозель и стал расспрашивать о Комитете и о том, в самом ли деле Комитет так разобщен и обессилен, как полагает Шрамм. — Если, по-вашему, это может принести пользу, — заключил Мозель, — то я устрою вам новую встречу с Кюмоном.

Мак-Грегор покосился на Кэти, но та не подымала глаз, бесшумно хозяйничала: разливала кофе, пододвигала сахар, меняла тарелки ему и Мозелю, ловко оставляя «ничейное» пространство между ними на столе. И все это молча, как бы предоставляя им самим решать проблему своих странных взаимоотношений.

— Разумеется, помощь была бы кстати, — проговорил Мак-Грегор.

— Тогда я договорюсь и позвоню Кэти, — сказал Мозель. Кэти вышла, оставив их вдвоем. — Но что, если вам все же не удастся заполучить те вагоны?

— Тогда их взорвут, — сказал Мак-Грегор.

— Это будет глупо, — сказал Мозель, поморщившись.

— Не спорю. Но глупа сама ситуация.

— Если вы способны повлиять на этих глупцов, то скажите им, пусть подождут. В министерстве по-прежнему еще сильна фракция, которая охотно передала бы это оружие вашему Комитету. Если вам удастся сдвинуть Кюмона с мертвой точки, убедить его в том, что Шрамм неправ, то вы еще, возможно, добьетесь успеха.

Вернулась Кэти — уже в плаще.

— Я в «Одеон» собралась, — сказала она Мозелю. — Уж очень завлекательную вы, Эндрю и все прочие нарисовали мне картину того, что там происходит.

— Я подвезу вас, — сказал Мозель вставая.

— И я с вами, — сказал Мак-Грегор и вышел следом, надев в холле свой плащ. — Собственно, мы с Кэти можем и пешком, — сказал он Мозелю на лестнице. — Это ведь недалеко.

Вышли из ворот. Мозель сел в свой малолитражный и малоприметный «рено» и уехал, а Мак-Грегор с Кэти молча пошли по Барбе-де-Жуи под мелким дождиком.

— Куда теперь нам повернуть? — спросил Мак-Грегор.

— Я думала, ты знаешь дорогу.

— «Одеон» — это за Сен-Жермен-де-Пре, — сказал Мак-Грегор, пряча руки в карманы плаща.

— Так далеко! У меня нет желания промокнуть дорогой, — сказала Кэти останавливаясь.

— Но такси сейчас не найдешь.

— Тем более следовало ехать с Ги. Зачем тебе понадобилось идти пешком?

Мак-Грегор почувствовал, что вот и приходит конец безопасному холодку отношений.

— Ах, да идем же, — проговорила Кэти раздраженно. — Ты явно решил прочесть мне нотацию. Итак, приступай.

Мак-Грегор поравнялся с Кэти.

— Темой нотации будет, конечно, Ги Мозель, — продолжала она. — Он как терновый венец у тебя на челе. Но настоящей ссоры ты не хочешь, не правда ли? Хочешь лишь вызвать меня на откровенность. Чтобы я сама тебе все на ладони поднесла.

— Что ж, — сказал Мак-Грегор. — Лучше откровенность, чем теперешние наши отношения.

— И одного себя вини. Если я стала равнодушна к твоим проблемам, то из-за тебя же самого. Меня упрекать нечего.

Они шли рядом, застегнувшись наглухо в свои плащи и стараясь не сталкиваться, не касаться друг друга.

— Я предупреждала тебя, что если опять поедешь в Иран, то я не отвечаю за последствия.

— И как это расшифровать?

— Тебе моя расшифровка нужна? Ты хочешь, чтобы я тебе объяснила?

— Хочу, — сказал он. — Говори.

— Но глупо ведь. Лучше уж не касаться.

— Тогда зачем эти твои вызывающие слова?

— Я хочу встряской, шоком разбить твое упрямство.

Они обошли группу студентов, под черным анархистским флагом шагавших кто по панели, кто по газону бульвара.

— Да, для меня это шок — проговорил Мак-Грегор. — Но зачем ты так, я все же не пойму.

— Затем, что ты похож на глупого пса миссис Фавзи. — (Миссис Фавзи была их тегеранская соседка; пса ее, если уж вцепился во что, не принудишь разжать челюсти, сколько ни бей, ни пинай и ни окатывай водой.) — Я, видно, так и не заставлю тебя бросить этот курдский безнадежный кавардак. А ты и не знаешь всей его безнадежности.

«Должно быть, Мозель рассказал Кэти что-то сверх того, что сообщил мне», — подумал Мак-Грегор.

— Бросить я не могу, Кэти, — сказал он. — Нельзя еще пока.

— Айвр, я пытаюсь открыть тебе глаза на цену, которую ты платишь за свое упрямство. Опомнись…

— Но я ведь сказал тебе, что кончу дело и останусь в Европе навсегда. Почему тебе этого мало? Для чего настаивать на том, чтобы я скомкал, бросил все теперь, когда близок уже конец? Две-три недели еще…

— Ты прекрасно знаешь, что между нами встало не одно лишь это.

— Знаю. Но ведь я уже согласился остаться в Европе. Чего же еще от меня нужно?

— Нужно, чтобы ты постарался меня понять.

— Но я понимаю.

— Нет, не понимаешь.

Они прошли мимо «Двух обезьян», где, густо обсев столики, люди тратят массу денег и энергии — доказывают этим свою значимость.

— И если для того, чтобы вывести тебя из смехотворного повиновения курдам, требуется, чтобы я спала с Ги Мозелем, то я буду с ним спать.

— Ну, ты попросту губишь все, — сердито сказал Мак-Грегор.

— Да, гублю. А чем тебя иным пронять?

— Но какой бес тебя толкает? Чего ты от меня хочешь, Кэти? Чего?

— Лишь одного, — ответила она. — Хочу, чтобы ты снова стал тем, кем был когда-то: просто человеком, индивидуумом, личностью. Тогда и я снова стану, какой была.

— Ох, мутит меня от этих индивидуумов. Я никогда не стану здешним, — взмахом руки указал он на город.

— Очень жаль, — сказала Кэти сухо.

Они взошли по ступеням под колоннаду театра «Одеон». При входе их остановила девушка с «конским хвостом» и с красной нарукавной повязкой.

— Если вы из числа зевак-иностранцев, — сказала девушка, — то советую не вмешиваться в споры. Даже Саган на днях освистали. Глазейте и помалкивайте.

И вслед за Кэти Мак-Грегор вошел в этот красивый красно-плюшевый старый театр, который Жан-Луи Барро передал теперь студентам в пользование. Красные ковры «Одеона» были усеяны мусором. В поисках места, где встать, они прошли по круговому коридору за ложами, втиснулись в одну из них и из глубины ее стали глядеть вниз, на битком набитый, тускло освещенный амфитеатр.

Сцена была наглухо закрыта пожарным занавесом, и поперек шла матерчатая полоса с надписью: «Бывший «Одеон» — ныне «Свободная трибуна». Трибуны, как таковой, не было, прения о революции велись прямо из партера и со всех ярусов. Спорщица кричала: «Остерегайтесь провокаций!» Другая откликалась среди свиста: «Все равно они нас пулеметами, если что. Я знаю. Я с матрацной фабрики». В переднем ряду Мак-Грегор увидел Сеси, она сидела рядом с Тахой и то и дело кричала: «Правильно!», «Нет, неверно!» Мак-Грегор указал на нее Кэти.

— Вижу, — сказала Кэти. — Я ее сразу заметила.

Но где же Эндрю? Поискав глазами, Мак-Грегор обнаружил и сына. Эндрю сидел, облокотись о сцену и другой рукой непринужденно обняв за плечо девушку, а та нежно к нему прислонялась и слегка подергивала за волосы сзади.

— Вы не курили бы, — сказала бородатому тридцатилетнему студенту, дымившему в ложе трубкой, его соседка. — Еще пожар наделаете.

— Interdit d'interdire! — («Запрещать запрещается!») — ответил бородач.

Простояв с полчаса тут в тесноте, Мак-Грегор потерял уже нить словопрений, потому что с каждой сменой оратора менялась и трактовка революции. Но Кэти внимательно вслушивалась. Наконец она пожаловалась, что устала стоять, и через запасный выход они выбрались на улицу.

— Придется тебе хоть на этот раз побеспокоиться о Сеси, — сказала Кэти. — Таха непременно ее впутает.

— Да нет же, Кэти.

— Не возражай, Таха — рьяный заговорщик. Он, не колеблясь, использует Сеси, он кого угодно рад использовать. А Сеси все еще неравнодушна к нему.

— Она уже излечилась от прошлогодней блажи, — сказал Мак-Грегор, идя машинально к улице Мабийона по бульвару Сен-Жермен. Весь город, казалось Мак-Грегору, был насыщен враждой и раздором, и не хотелось глядеть по сторонам.

— Излечилась, по-твоему? Не знаешь ты их. Разве понять тебе, какая мучительная чушь владеет умом и душой восемнадцатилетней девушки? Особенно такой, как Сеси.

— Я сам попросил ее разыскать Таху — мне нужно повидаться с ним. Вот и вся подоплека их встречи.

— Боже, боже, — вздохнула Кэти. — Завидую я твоей слепой и безграничной вере.

Они повернули на кривую улочку — Рю-де-Ренн; Кэти замолчала, но он знал, что ему дана лишь краткая передышка. Дождь кончился, было уже шесть вечера, и опустевшие улицы оживились, в этот час зрители «свободных трибун» шли домой досматривать события по телевизору.

— Ты и не спросишь, изменила я тебе или не изменила, — сказала Кэти вдруг.

— Эти слова напрасны, Кэти. Все равно ты меня ими не раскипятишь.

— А ты бы спросил, — настаивала Кэти. — Ты спроси.

— Если изменила — все равно не скажешь. Для чего и спрашивать.

— И это вся твоя гневная реакция?

— «Пусть каждую ночь проводишь ты на ложе с любимой, — процитировал Мак-Грегор по-персидски, — но если она замыкает свой сад от тебя, то неминуемо роза увянет и от страсти останутся лишь черепки, как от разбитого кувшина».

— Как можешь ты говорить мне эти страшные слова?

— Однако в них правда. Ведь ты теперь не желаешь, даже чтобы я коснулся тебя.

— Что ты можешь знать о моих желаниях? Ты и не заговариваешь больше со мной об этом.

— А лишь заговорю, ты меня тут же уничтожаешь насмешкой. И если бывает редкий миг, когда тебя тянет к ласке, то и ласка ведь уже не помогает.

— Черт возьми!.. — сказала Кэти. — Прямо не верится. После двадцати трех лет супружества у моего стеснительного мужа наконец-то развязался язык. Я делаю немалые успехи!

— Что верно, то верно.

— Поймешь ли ты когда-нибудь, что я не могу иначе, — сказала она, и в голосе ее послышались слезы. — Я прямо всей кожей ненавижу тебя иногда. Это ты… из-за тебя…

— Я понимаю все. И сожалею, — сказал Мак-Грегор. — Но зачем ты колешь меня, дразнишь всякими ги мозелями?

— Затем, что есть срок и предел всему, даже супружеству. И ты заходишь за этот предел. Я хочу, чтобы ты осознал это. Пойми же, наконец.

Они почти подошли уже к дому, и у ворот спор полагалось прекратить — по издавна укоренившейся привычке прятать ссору от детей и от прислуги-персиянки.

— Пойми, что ты нуждаешься в помощи, во встряске, — сказала Кэти. — И до тех пор пока ты не вспомнишь о себе, я так и буду злить тебя и выводить из равновесия. Со мной ли, без меня ли, но ты нуждаешься в помощи…

— Не в этом смысле.

— И даже в сексуальном смысле не нуждаешься?

— Я совершенно нормален.

— Значит, во всем я виновата.

— Да, Кэти. Ты хочешь того, чего я не могу тебе дать. И не смогу, пока ты такая.

Входя в ворота, она проговорила сквозь опять подступившие слезы:

— Ненавижу это холодное, скрытное, странное, упрямое твое нутро. Ненавижу просто… Ненавижу.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Под гул обуревавших Францию раздоров Кюмон встретился с Мак-Грегором на Пийе-Виль, в одной из богатых и стерильных комнат банкирской конторы Мозеля. Кюмон извинился, что не смог тогда принять Мак-Грегора в министерстве.

— Но ситуация успела уже сильно измениться со времени нашей последней встречи, — сказал Кюмон.

— Поэтому я и хотел, чтобы вы меня выслушали, — ответил Мак-Грегор.

— Я уже говорил со Шраммом. Так что теперь я осведомлен гораздо полнее, чем прежде. Шрамм убежден, что ваш курдский Комитет не представляет собой реальной силы.

— Сведения Шрамма могут быть ошибочны.

— Естественно, могут, — согласился Кюмон.

— У Шрамма не было возможности судить, является ли Комитет реальной силой в Курдистане. Он оценивал вещи лишь с точки зрения солдата, и к тому же при крайне тяжело сложившихся обстоятельствах.

Мак-Грегор был разгорячен, Кюмон же потягивал апельсиновый сок, по-стариковски терпеливо обводя взглядом стену, стол, бокал с соком, свои изящные желтые пальцы.

— Я знаю, что Шрамм судит с военной точки зрения, — сказал Кюмон. — Но именно эта его точка зрения и важна теперь, поскольку дает единственный эффективный критерий для оценки перспективности вашего Комитета.

Мак-Грегор понимал, что не способен втолковать Кюмону разумность и справедливость курдского дела, потому что не знает, какие доводы по-настоящему весомы для европейца.

— Прошу учесть, — сказал Мак-Грегор, — что решение, которое вы примете сейчас, на долгие годы запомнится в Курдистане.

— Естественно, — сказал Кюмон, — но Франция никак не может связывать себя обязательствами по отношению к тому, что проявит себя, возможно, лишь через десятки лет.

— Почему же не может?

— Потому что это неделовой подход. К тому же… — Кюмон встал, подошел к столику у окна, налил соку из кувшина и вернулся. — Есть и другие, конкурирующие стороны, и Франция их игнорировать не может. Обращаю на это ваше внимание.

— Какие стороны вы имеете в виду?

— Нам теперь яснее обрисовалась сила того контроля и влияния, каким американцы и британцы еще обладают в данном районе даже среди самих курдов.

— Вы говорите об ильхане?

— Я говорю о том, что Франция при данных обстоятельствах не смогла бы одна пойти далеко. Риск превышал бы результаты.

У Мак-Грегора вырвался персидский жест досады.

— Думаю, вас вряд ли заинтересует аспект справедливости курдского дела… — сказал он.

— Он мог бы заинтересовать меня, — мягко ответил Кюмон. — Но справедливость, увы, плохой аргумент в международной политике. Я думал, вам это известно.

— Хорошо, — сказал Мак-Грегор. — Займемся другим аспектом. В Марселе у вас находится это оружие. Оно в ваших руках. Если вы допустите, чтобы оно досталось ильхану, Комитет навсегда заклеймит Францию как государство, вооружившее вражескую группировку.

— Оружие лишь проследует через Францию, — возразил Кюмон. — Не более того.

— Вот вы и конфискуйте его или уничтожьте, — предложил Мак-Грегор, ощутив вдруг, что такого рода торг звучит вполне уместно и естественно в этой голубовато освещенной банкирской комнатке.

— Для подобных действий у меня нет никаких законных прав, — сказал Кюмон.

— Как видно, у всех и для всего здесь есть законные права, у одних лишь курдов нет их, — сказал Мак-Грегор. — Европейское безумие какое-то…

— Единственные права, принимаемые здесь мной во внимание, — это права Франции.

Мак-Грегор встал.

— В таком случае курдам остается лишь по-своему распорядиться этими вагонами.

— Позвольте мне ваши слова оставить без ответа.

— Как вам угодно.

— Я крайне сожалею, мосье Мак-Грегор, — сказал Кюмон. — Непритворно сожалею. Но мы не можем идти на такой риск наперекор гораздо более сильным интересам других сторон, более свободных в своих действиях.

— Прощайте, — сказал Мак-Грегор.

— Не торопитесь, — сказал Кюмон. — Остался еще способ помочь делу.

Твердо взяв Мак-Грегора за локоть, он провел его через устланную толстыми коврами небольшую комнату заседаний правления мозелевского банка в примыкавшую к ней небольшую гостиную. Она предназначалась для отдыха в перерывах между заседаниями; в ней стояли кушетки, глубокие кресла и стеклянные столики с напитками, кофе и фруктами. Мак-Грегор увидел там прежде всего Ги Мозеля, поднявшегося и идущего ему навстречу. А затем увидел лорда Эссекса. Эссекс сидел на солнце у окна, откинув голову, точно загорая на взморье. По соседству с ним американец Кэспиан погрузился чуть ли не до пола в кресло; на коленях у Кэспиана была разостлана карта. Кэспиан поднял от карты глаза, подмигнул Мак-Грегору. Слегка на отлете, в позе готовых к услугам экспертов, сидели два незнакомых Мак-Грегору человека, положив перед собой на кофейный столик папки.

— Не вышло дело? — справился полушепотом Мозель и сочувственно пожал плечами. — Ну, не беда. Быть может, наша альтернатива лучше.

Эссекс приветствовал Мак-Грегора вяло поднятой рукой, и Кэспиан не без иронии скопировал Эссекса — тоже лениво поднял свои сытые пальцы.

— Это мингер ван Клоп и гелл Дойтлер, — представил Мозель незнакомцев. — Они из фондового секретариата Международного банка.

Мак-Грегора усадили в красное кожаное кресло у стеклянного длинного столика — под молчаливыми взглядами присутствующих. Перед ними стояли уже бокалы с мартини, Мозель подал и Мак-Грегору запотевший холодный бокал. Помолчали; Кэспиан посвистал в назидание Мак-Грегору персидскую песенку: «Стужа в горах, и голодные волки глядят на меня ледяными глазами…»

— Полагаю, — начал Эссекс, — что нам с вами, Мак-Грегор, разумнее всего будет приступить к делу без обиняков. Итак, мы желаем знать, обладаете ли вы по-прежнему полномочиями от курдского Комитета. Вправе ли вы говорить от его имени?

— Разумеется.

— Чем вы можете подтвердить это право?

— Письмом от кази, если вам угодно.

— Написанным на персидском языке?

— Нет. На французском.

— Да побоку все эти мелочи, Гарольд, — проговорил Кэспиан. — Могу лично поручиться вам за подлинность полномочий Мак-Грегора. Переходите к сути дела.

— Отлично, идем дальше, — сказал Эссекс. — Нам всем известна, Мак-Грегор, нынешняя обстановка в горах, и мы здесь разработали начерно план некой первичной федерации для курдов…

— Разработали план?..

— Да. И если вы согласны будете повезти нашу идею своим друзьям, и если они примут ее в принципе, то мы будем готовы организовать существенную финансовую помощь и инвестиции в качестве составной части соглашения.

— А конкретно — чей это план? — спросил Мак-Грегор и обвел взглядом гостиную.

Шестеро сидевших в ней молчали, как бы уступая друг другу право ответа.

— Вы ведь шотландец-кашеед, — произнес Кэспиан. — Вам известно, как такую кашу варят.

— Кэспиан несколько утрирует, — сказал Эссекс. — Мы все здесь являемся заинтересованными сторонами.

— А где иранцы и турки? Я их не вижу.

— Они согласятся со всем, нами здесь предложенным, — сказал Эссекс.

— И что же вы предлагаете?

— План весьма прост, — сказал Эссекс. — Он предусматривает учреждение вашим курдским Комитетом этакой не жесткой федерации, которая охватила бы всех или большинство курдов в Ираке, Иране и, возможно, Турции. Конечно, как всегда, непросто будет решить, откуда должна управляться такая своеобычная федерация, но мы думаем, что организационным и административным центром ее мог бы явиться какой-либо курдский город в Иране. Прошу дослушать… — (Мак-Грегор открыл было рот для вопроса.) — Нам мыслится договоренность, которая позволит курдам иметь двойной статус…

— Напрасный это разговор, — сказал Мак-Грегор.

— С одной стороны, — продолжал Эссекс, — все курды останутся на положении меньшинств в государствах, чьими подданными они ныне являются; курды будут и далее соблюдать законы и установления этих государств. Но в то же время они получат свой собственный независимый центр, который сможет ведать экономическими и политическими проблемами и говорить от имени всех курдов. И вот тут-то мы и могли бы оказать весьма значительную помощь, как техническую, так и финансовую.

— Вы хотите, чтобы это предложение я повез Комитету?

— Говоря по существу, да.

— Я прибыл в Европу прежде всего для розыска украденных у курдов денег. С этого предмета нам и следовало бы начать.

Эссекс взглянул на Мозеля, затем на Кэспиана.

— Предмет бесплодный, Мак-Грегор. Говорить не о чем.

— Тогда оставим его, — продолжал решительно Мак-Грегор, — и поговорим о двух вагонах с оружием, оплаченным этими деньгами.

— И этот предмет бесплоден, — сказал Эссекс.

— В таком случае бесплоден и ваш план так называемой федерации. К тому же курды уже сто раз слышали все это.

— Погодите-ка, — остановил Кэспиан собравшегося отвечать Эссекса. — Кого мы морочим, Гарольд? Правда заключается, Мак-Грегор, в том, что свинские, как эта, ситуации требуют свинских решений. Оружие достанется старому ильхану, потому что все здесь хотят этого. Чем пытаться шантажировать вас лживыми посулами, не лучше ли дать вам взглянуть в лицо правде?

И вместе с благодарностью к Кэспиану Мак-Грегор почувствовал, что вот и наступил конец целой эпохи в его жизни.

— Это все, что я хотел знать, — сказал он Кэспиану. — Так что, думаю, тема разговора исчерпана.

— Ну, ну, не ударяйтесь в обиду, — сказал Кэспиан дружеским тоном. — Поразмыслите над нашим предложением. При всей своей грубости и компромиссности оно более чем возместит вам эту горстку доставшихся ильхану скобяных изделий.

— Возможно. Но оно не отвечает чаяниям курдов.

— Согласен, высоким здесь не пахнет, — сказал Кэспиан. — Но по крайней мере мы предлагаем обделать дело с вашим Комитетом, если он согласится делать дело с нами. Это не так уж плохо, Мак-Грегор. Совсем не так уж плохо.

— На кази это не произведет впечатления, — возразил Мак-Грегор.

— Но почему же?

— Потому что вы предлагаете всего лишь «сайгонское» решение проблемы.

— Но погодите, — воззвал Кэспиан к здравому смыслу Мак-Грегора. — Вы сами видите какую-либо иную альтернативу для курдов? Спросите-ка самого себя честно.

— Не знаю… Но никакой курд не сочтет себя независимым, если над ним будет ваша направляющая рука, если ему и впредь придется подчиняться турецким или иранским законам, всегда подавлявшим его. Курды и слушать не станут таких предложений, и вы это знаете.

— О'кей. Пусть это не бог весть что. Луны мы не подносим на тарелочке. Это всего лишь начало.

Мак-Грегор потянулся к пустому бокалу, но, когда Мозель наполнил его, Мак-Грегор уже раздумал пить. Он бросил взгляд на Мозеля — вот тоже честный человек вроде Кэспиана. Все они, возможно, честные. Но так или иначе, решающим весом здесь обладает один Кэспиан, и приятно после всех этих долгих лет увидеть, как Эссекс наконец-то оттеснен и умален историческим своим преемником.

— Знаете ли вы, в чем коренной изъян вашего предложения? — сказал Мак-Грегор Кэспиану. — Вы рассчитываете, что курды сядут за один стол с волками — пожирателями кур, выклевывающих глаза детям, — процитировал Мак-Грегор по-персидски.

— Я и забыл это присловье, — засмеялся Кэспиан.

— Разве же не так?

— Конечно, так, — сказал Кэспиан. — Беда только, что вы все еще предаетесь мечтаниям, Мак-Грегор. Полная независимость курдов практически неосуществима. Предприятие в данный момент безнадежное, и вы знаете это не хуже меня.

— Да, но мы никогда с этим не примиримся, — сказал Мак-Грегор, чувствуя, что ему по душе этот американец, с ним можно говорить честно. — Проблема выходит за рамки практической.

— Так ли, этак ли, но вам бы стоило по крайней мере съездить с этим предложением к старине кази.

— Не могу, — покачал Мак-Грегор головой.

— Почему?

— Я знаю, что оно реально означает.

— Вы делаете ошибку, — убеждал Кэспиан. — Возможно, они его примут.

— Возможно. Но я в этом не участник.

— Взгляните трезво, — напирал Кэспиан. — Этим ли, другим ли путем, но мы добьемся своего. Нам нетрудно изолировать, запереть кази намертво в голых горах.

— Не будьте в этом чересчур уверены, — возразил Мак-Грегор. — Теперь им туго, но вы не сможете занять там каждую ложбину и каждый склон, даже располагая людьми ильхана.

— Есть и другие способы. — Кэспиан повернулся к Мозелю и спросил: — Где этот грек или кто он там?

— Одну минуту, — сказал Мозель, отворил боковую дверь, позвал. Явился «грек» — низенький и толстый головастый человечек явно не греческой наружности.

— Мосье, мосье, мосье, — закланялся он, как болванчик, на все стороны.

— Это Сулейман, — сказал Кэспиан, не глядя на Сулеймана. — Он один из подписавших соглашение о концессии, которую ваш Комитет предоставил компании «Леанко», он уплатил Комитету те деньги, розыском которых вы занимались. Вам о нем известно?

— Известно.

— Так вот, — продолжал Кэспиан, — мы купили у него долю участия в этом соглашении, дающую контроль над всей концессией. С соблюдением всех формальностей…

— Даже так? — проговорил Мак-Грегор.

— Да-аже так, — протянул с преувеличенным американским акцентом Кэспиан.

Мак-Грегор поднялся с кресла.

— Там у меня где-то плащ, — сказал он Мозелю.

— Но послушайте, Мак-Грегор, — сказал Эссекс. — Нельзя же так вот просто взять и уйти.

Мак-Грегор надел плащ.

— Уж извините, — повернулся он к Кэспиану. — Но нам с вами… Хотя что уж…

Мозель проводил Мак-Грегора к дверям, негромко сказал:

— Мне жаль, что оказалось невозможно избежать этого финала. Но вы держались стойко, Мак-Грегор. Очень стойко.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Когда Мак-Грегор сообщил Кэти, что дело кончено и он потерпел неудачу, Кэти глубоко вздохнула:

— Вот и слава богу. — А затем прибавила: — Все же правы китайцы. Если курдам когда-либо удастся изменить свое положение, то лишь в том случае, если они будут действовать собственными силами, без посторонней помощи. И твоя удача или неудача все равно мало что значит.

— Китай освободился, — возразил Мак-Грегор, — только после того, как японцы были разбиты с посторонней помощью, и помощь оказана была немалая.

— Ладно уж, — сказала Кэти. — Я не собираюсь начинать политический спор. И никогда не стану снова заводить об этом деле речь, раз с ним покончено.

Был восьмой час вечера, они одевались, готовясь ехать к Жизи Марго. Кэти подняла к свету чулок, требовавший пристального осмотра, но вместо этого пристально всмотрелась в мужа.

— Ведь ты с ним полностью покончил?

— Нет. Не совсем, — ответил Мак-Грегор после длинной паузы, решив быть честным до конца.

Она перестала одеваться, подошла к нему.

— Что же ты можешь теперь? Что тебе тут осталось?

— Не знаю еще, — ответил он. — Но мне это слегка напоминает обстановку во Франции. Весь народ на улицах, но у студентов с языка не сходит слово «революция», но положение остается в точности таким, как прежде.

— Не вижу, при чем тут Франция.

— Похоже, что все мы боремся с незримым противником, с каким-то недосягаемым врагом.

— Ты потерпел неудачу — и вопрос исчерпан, — сказала она твердо и опять занялась одеванием. — Упакуем чемоданы и вернемся в Лондон. Завтра же.

— Нет. Уехать я еще не могу.

— Но почему же? За что тут осталось цепляться?

— Не в цеплянии дело, а в том, что оружие еще в Марселе и достанется ильхану, если я просто уеду и брошу все. Не могу я…

— Нет, можешь, — прервала Кэти, натягивая и дергая чулок так свирепо, точно он был не из нейлона, а из стали. — Знаю я твои планы. Но ты и думать об этом забудь.

— У меня нет никаких планов, — заверил он.

— Им прекрасно известно, что задумал Таха, — предостерегающе сказала Кэти. — И ты не впутывайся, слышишь. Уж этого я не позволю.

— Пусть так, — сказал он. — Но я не вижу иного выхода.

Однако Кэти не намерена была вступать в дискуссию.

— Нет и нет, — отчеканила она. — И говорить об этом не хочу. Дело кончено, и не желаю я больше волноваться.

— Хорошо, — сказал он и, сойдя вниз, стал дожидаться Кэти во дворе. Там, в бывшей конюшне, в железной бочке, у Сеси хранилось полсотни литров нормированного бензина, и Сеси занята была сейчас переливанием его через трубку в бак.

— Тьфу, гадость, — выплюнула она попавший в рот бензин.

Она все еще отплевывалась и откашливалась, когда Кэти сошла к ним.

— Ей бы мальчишкой быть, — сказала Кэти Мак-Грегору.

— Ничего, и девчонкой сойдет, — ответил он, понимая, что лучше поддерживать нейтральный разговор, подстраиваться к Кэти.

Сеси повела машину пустыми левобережными улицами. Вид у них был по-прежнему осадный, ждущий катастрофы; весь район был точно пустырь после ярмарки. Ветер мел мусор и бумажные клочья по воскресным бульварам, народ бродил, сбивался в спорящие кучки, как бы не зная, на что решиться и чего ожидать.

— Я буду в мастерской у себя, — сказала насупленно Сеси, и «ситроен», фырча, скрылся. Сеси была сердита — она из-за них задержалась, а ей не терпелось вернуться в свой collectif, притом Сеси видела, что отец и мать держатся друг с другом молчаливо-настороженно, а это, считала Сеси, зря и глупо.

В доме на улице Жана Гужона у клетки лифта их встретила Жизи. Поднеся руку к своему освобожденному от грима лицу, Жизи сказала Мак-Грегору:

— Видите?

На Жизи было простое черное платье, в оторочку которого, в раскос, в линию талии было вкроено и вшито целое состояние. Приложившись щекой к щеке Кэти, Жизи взяла Мак-Грегора под руку и, поднимаясь в свой японский салон, шепнула ему по-английски:

— Этот ужин — не моя затея. Я не терплю французского трапезованья сообща. Это Ги затеял — он хочет, чтобы все вы остались друзьями, несмотря на то, как они сегодня с вами поступили. Ги говорит, что хочет сгладить. Но я им не верю. Глядите. К нам идет мой муж.

Аристид Марго был сухопарый, слегка алкоголической наружности француз с прищуренно-внимательным взглядом и походкой враскачку. Он небрежно пожал руку Мак-Грегору, а затем новоприбывших присоединили к остальным гостям: к Мозелю, лорду Эссексу, Кюмону и мадам Кюмон. Перед ними стояли уже бокалы с коктейлями; Жизи усадила Кэти между супругами Кюмон, а Мак-Грегора — рядом с Мозелем. Горничная внесла на подносе бокал с сухим мартини, но Жизи сказала ей:

— Мосье не будет пить мартини. Налейте ему вермута.

Мозель поднял брови. Эссекс вынул изо рта незажженную новую трубку.

— Я вижу, Жизи оберегает вас от злого джинна, — сказал Эссекс.

— Видимо, да, — отозвался Мак-Грегор.

Девушка поставила на столик перед ним рюмку вермута, и Мак-Грегор молча стал слушать, как французы толкуют о своей раздираемой распрей стране. Он слушал Кюмона, Мозеля, слушал сипловатый голос Аристида Марго и думал о странных и разных личинах Франции. Каждый говорит о Франции, и устами каждого Франция говорит о себе. Армия, по их словам, взяла Париж в кольцо. Миттеран — глупец. Мендес-Франс ждет, когда ему подведут белого коня.

— От коммунистов все зависит, — говорил Кюмон.

— Но почему такую роль играют студенты? — допытывался Эссекс.

— Потому что они уже годами борются за реформу нашей архаической системы высшего образования, — отвечал Мозель.

Жизи пригласила к столу, и Мак-Грегор увидел, что опять взят ею под защиту. Она посадила его справа от себя. Напротив был помещен Эссекс, дальше — Кэти, Кюмон и с краю Аристид Марго, а по эту сторону стола — мадам Кюмон и Ги Мозель. Марго молчал со скучающим видом.

— Я Кэти с Ги рассадила, им придется вести разговор через весь стол или совсем не говорить друг с другом, — шепнула Жизи.

— Кэти не из слабеньких, — ответил Мак-Грегор. — Не беспокойтесь о ней.

Для начала подали авокадо, и Жизи вонзила свою заостренную ложечку в этот тропический плод, точно в кусок дерева.

— Кэти тоже нуждается в защите, — сказала Жизи. — Именно присутствие мужчины действует всегда растлевающе. Вам бы вернуться в Лондон, увезти ее отсюда.

— Не могу. Должен задержаться пока в Париже.

— Только прошу вас, не слишком задерживайтесь. Я чувствую: Ги приготовился к чему-то.

Она говорила, подавшись к Мак-Грегору, ограждая его глазами, лицом, телом, а остальных гостей полностью оставив без внимания. Мак-Грегор покосился на Эссекса — тот беседовал с бронзово-загорелой женой Кюмона, а сам заинтригованно глядел на Жизи. Мак-Грегор понимал: Эссексу хочется выяснить, высмотреть, что общего между ним и этой недоступной французской красавицей. Как на всякого увидевшего Жизи, на Эссекса сильно подействовала ее необычная красота, и он недоумевал — почему Мак-Грегору оказано такое предпочтение?

— Сейчас они вас станут мучить, — говорила Мак-Грегору Жизи. — Будьте начеку.

— Незачем им, теперь уже ничего не осталось, — ответил Мак-Грегор.

— Найдут что-нибудь, — сказала Жизи. — Они ждут лишь момента, паузы. А вы не давайте им, говорите со мной. Говорите.

— О чем же? — усмехнулся он.

— Все равно о чем.

— У персов есть пословица: «Говоренье говоренья ради делает человека слабей бабочки».

Жизи рассмеялась.

— Вон мой муж сидит, молчит. Его-то бабочка с ног не собьет… Представляю, как вы будете рады уехать от дурацкой нашей здешней жизни, — обвела она жестом стол.

— Напрасно вы, Жизи, — сказал Мак-Грегор. — Слишком вы к ним суровы.

— Вам не понять, — ответила Жизи. — Завтра я все это кончу. Вы убедили меня. Я сразу поняла, что вы меня убедите.

Мак-Грегор видел, что Эссекс без зазрения совести ловит ухом их разговор.

— Чем же я мог вас убедить? — спросил Мак-Грегор. — Какими словами?

— Без всяких слов. Вам я верю, этого достаточно. Завтра я и с этим распрощусь. — Длинными пальцами она коснулась своих искусно уложенных волос.

— Неужели обрежете? Что вы, Жизи!

— Нет, просто никаких больше куаферов и укладок. Никаких, никогда. Да мне их и не надо, правда ведь?

— Правда. Хоть остригитесь вовсе — все равно останетесь такая же.

Жизи порывисто протянула руку, тронула его обрадованно за рукав.

— Как восхитительно слышать это от вас. А от другого было бы противно.

— Но ведь это правда, — сказал он.

— О чем вы там беседуете? — спросила наконец Кэти, и Мак-Грегор очнулся.

Все за столом повернули головы: ждали, что он скажет. А он уперся взглядом в рыбу, лежавшую перед ним на тарелке. Как она сюда попала? И где несъеденное авокадо?

— Беседуем на политические темы, как и все здесь, — отозвалась Жизи.

— О чем же именно? — спросила Кэти.

— О моих политических убеждениях.

— Вот не знал, что у тебя они есть, — проговорил Аристид Марго.

— Не глупи, Аро.

— А кто вы по убеждениям, Жизи? — полюбопытствовала Кэти.

— Жизи, как и ее брат, роялистка, — добродушно промолвил Кюмон.

— Ни в чем я на Ги не похожа, — возразила Жизи. — Ни в чем решительно.

— Жизи абсолютно вне политики, — пояснил Ги. — И прежде и теперь.

— Вовсе нет. Но я, во всяком случае, не роялистка, как все вы.

— Tiens! Тогда за кого же ты была на прошлых выборах?

— Не за де Голля.

— Месяц тому назад, Жизи, ma chere, вы осуждали Кон-Бендита, — напомнила мадам Кюмон. — Разве это не голлистская позиция?

— Не смешите меня, Мари-Жозе. Мне противен Кон-Бендит. Да и кому он приятен? Но дело в том, что все вы рядитесь в политические тоги, а я хожу нагишом.

— Очаровательный наряд, — сказал Эссекс, — и я уверен, что Мак-Грегору он нравится.

Все засмеялись, и Мак-Грегор понял, что Жизи отвлекала от него общее внимание, а Эссекс намеренно опять нацелил на него разговор.

— Сам-то Мак-Грегор не гол политически, — сказал Ги Мозель. — Английские нонконформисты, приверженцы шотландской знаменитой камеронианской ереси, всегда морально ангажированы.

— Нет, нет, — запротестовал Эссекс, — Мак-Грегор в душе презирает политику. Не правда ли, Мак-Грегор? Ну-ка. Отвечайте нам.

— Я отнюдь не презираю политику, — сказал Мак-Грегор.

Слушатели молча ожидали продолжения.

— И это все, что мы от вас услышим? — спросил Кюмон. — Ну а…

— Я политику не презираю, — твердо повторил Мак-Грегор, стараясь сохранять спокойствие. — И все вы прекрасно это знаете.

— Требуются объяснения, Мак-Грегор, — сказал Эссекс. — Не отмалчивайтесь!

— Что вы такое говорите! — почти закричала на Эссекса Жизи. — С какой стати ему давать здесь объяснения?

— Но ведь слова — не пустой звук, Жизи, и требуют обоснования, — сказал Эссекс, неожиданно для себя вынужденный перечить прелестной женщине и огорченный этим.

— Еще Паскаль сказал, что честному человеку всегда лучше молчать о своих политических взглядах.

Мозель уронил нож и вилку на тарелку.

— Жизи! Ничего подобного Паскаль не говорил, — укорил он сестру.

— Ну, значит, Ламартин.

— Чепуха.

— Да кто бы ни сказал, какая разница?

— Разницы никакой, дорогая, — мягко сказал Эссекс. — Я пытаюсь лишь выяснить политическую позицию Мак-Грегора. Как-никак в Париже теперь воздух насыщен политикой.

— Мак-Грегор делает то, что должен делать, — ответила Жизи Эссексу. — И в этом его позиция.

— Что же именно он делает? — спросил с улыбкой Эссекс.

— Делает то, чего вы не можете, — ответила Жизи. — Уж это ясно.

— То есть турок стреляет? — весело уточнил Эссекс.

— Что ж! — презрительно сказала Жизи. — Если стреляет, то не промахивается и не болтает об этом потом до одурения.

— И тем не менее, — возразил Эссекс, явно задетый за живое, — такие вещи требуют объяснения. Вы согласны, Мак-Грегор?

Жизи не дала Мак-Грегору ответить.

— Всякие объяснения на званых ужинах неминуемо сводятся ко лжи, — отчеканила она.

— Вот и дайте ему лгать самому за себя, — возразила ей Кэти, и Жизи встрепенулась, готовая оборонять Мак-Грегора даже от Кэти, защищать его всем своим арсеналом копьевидных пальцев, разгримированных век и быстрых узелков французской речи. Но Мак-Грегор опередил ее.

— Я, собственно, не знаю, о чем тут спор, — обратился он к Эссексу.

— О тебе, милый, — не без ехидства проговорила Кэти. — А ты и не слушаешь?

Опять все засмеялись, кроме Марго, проявлявшего полное невнимание.

— Не давайте им объяснений, — сказала повелительно Жизи. — Никаких и никогда.

— Но скажите на милость, зачем ему ваша защита, Жизи? — воскликнула Кэти. — У него есть собственный язык. Айвр сам за себя может постоять.

Подали тушеную говядину — поставили перед каждым изящную, плотно закрытую медную кастрюльку, еще скворчащую от тугого жара.

— Они просто дразнят меня, Жизи, — сказал Мак-Грегор. — Пусть их.

— Я отнюдь не дразню, — заверил Эссекс. — Я вполне серьезно спрашиваю.

— О чем?

— Я не шутя хотел бы знать, как происходит в вас деление на половину восточную и половину западную. Или, скажем, на ученого и на истребителя турок. Какая из этих вечных половинок выражает вашу суть, Мак-Грегор? В частности, какая ваша половинка займется теперь вагонами с оружием для курдов? Что вы предпримете? Ведь вы как-никак затем и приехали в Европу.

— А что я должен предпринять?

— Этот вопрос не вы мне, а я вам адресую. И ваш ответ даст нам ключ к вашим действительным взглядам.

Мак-Грегор посмотрел на Кюмона, опять на Эссекса.

— Вагоны у нас отняты. Вы об этом позаботились, — сказал он Эссексу. — Это ваших рук дело.

— Моих?

— Ваших или Фландерса. Что одно и то же. И говорить тут больше не о чем, — сказал Мак-Грегор, подавляя в себе гнев.

— Но поскольку кое-кто из ваших курдских друзей замышляет взорвать вагоны, то не поделитесь ли вы с нами этим планом?

— Я ничего о нем не знаю, — сказал Мак-Грегор, — а если бы и знал, то вряд ли стал бы здесь разглагольствовать. Так что делиться мне нечем.

— Рад слышать, — сказал Кюмон с усмешечкой, и Жизи опять вскипела:

— Правда не на их, правда на вашей стороне. Не говорите им — ничего и никогда.

— Но, Жизи, — резко вмешалась Кэти. — Ведь Айвр и не может сказать то, чего не знает. Он ничего не знает о вагонах.

— Лично мне, — сказал Кюмон, — все равно, что вы сделаете с этим злосчастным грузом оружия, но только, прошу, никаких эксцессов на французской земле.

Тут бы разговору следовало и кончиться — по виду Жизи все поняли, что продолжать сердить пантеру в клетке опасно. Но Эссекс упорно не желал расстаться с темой.

— Насколько я могу судить, — сказал он Мак-Грегору, — вам остается либо принять меры к ликвидации вагонов, либо возвратиться в Иран с поджатым хвостом.

Мак-Грегор уже дважды обжег себе язык горячим мясом; он сосредоточился всецело на своей вилке, а окружающие ждали, как он будет защищаться.

— Вы совершенно правы, — сказал он Эссексу.

— Ах, но это смехотворно, — сердито вскинулась Кэти. — Айвр даже и не думает возвращаться в Иран. С Ираном навсегда покончено.

— Разве? Неужели?

— Мы остаемся жить в Европе, и говорить тут не о чем, давайте переменим тему.

Жизи сделала вид, что поражена известием.

— Да вы шутите, Кэти!

— Нисколько не шучу.

Кюмон поднял бокал с бургундским.

— Итак, за окончание увлекательного и романтического эпизода!

И опять на этом разговор следовало бы кончить, но Эссекс, видимо, твердо решил защитить от Мак-Грегора что-то свое жизненно важное, глубоко личное.

— Я двадцать с лишним лет знаю Мак-Грегора, — произнес он, — и знаю, что не в его привычках так легко уступать.

— На этот раз он уступит, — сказала Кэти.

— Полно, Кэти. Вот и вы тоже боитесь дать ему говорить за себя, — сказал Эссекс.

— Кэти информировала вас правильно, — сказал Мак-Грегор. — Мы остаемся в Европе.

— И давайте переменим тему, — повторила Кэти. — Зачем касаться наших домашних дел?

— Грешен — и приношу извинения, — сказал Эссекс.

— Да, грешны, — сказала Кэти. — Вы словно испугались, как бы Айвр в чем-то не победил вас наконец.

— Все вы, я вижу, глупите… — начала Жизи. Но Мак-Грегор тронул ее за локоть, и она, вскинув плечами, сказала: — Не думаю, чтобы черта уже была подведена. И Ги не думает. Он говорил мне.

— Ничего я тебе не говорил, — жестко сказал Мозель. — И черта подведена — по крайней мере разговор наш окончен. Довольно, Жизи.

— Приказание Кэти, — насмешливо шепнула Жизи Мак-Грегору. А тот, обведя Мозеля, Кюмона, Эссекса медленным взглядом, решил уже, что завтра разыщет Таху и наметит вместе с ним самый действенный план уничтожения вагонов.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Но Таха исчез. Ни Эндрю, ни Сеси не знали, где он. Его не оказалось и у курдского студента-медика, где он приютился; Мак-Грегор побывал там на следующий день, но узнал от медика лишь то, что Тахи нет в Париже. Не выяснил Мак-Грегор ничего толком и у курдов, продававших брошюрки в запруженном народом внутреннем дворе Сорбонны.

— В Женеву уехал, по-моему, — сказал один.

— Да нет. Готов поклясться, он в Париже, — опроверг другой.

Догадываясь, что Таха в Марселе, Мак-Грегор вернулся домой к двум часам дня, к последним известиям. Если Таха уже взорвал вагоны, то, быть может, сообщат по радио. Но известия были заполнены одним: политическим кризисом, охватившим страну. В Тулузе нет хлеба, Гавр объят забастовкой, и двадцать тысяч рабочих устроили шествие к центру города, французские футболисты отказались признавать государственные органы руководства спортом, по всей Франции бастует теперь девять миллионов человек. Ожидается, что сегодня на стадионе Шарлети на студенческом митинге объявит наконец свою позицию Мендес-Франс.

Когда Мак-Грегор после обеда вышел прогуляться по гравию двора, из каретника прошаркал шлепанцами Марэн и подал ему конверт.

— Под воротами нашел, — сказал Марэн.

В конверте была записка на персидском языке от Тахи, назначавшего Мак-Грегору встречу. В Сорбонне, в пять часов, под статуей Виктора Гюго. По очень важному делу.

Мак-Грегор не стал возвращаться в дом объявлять Кэти, куда уходит, а торопливо вышел со двора и, лишь дошагав до улицы Вано, вспомнил не без удивления, что за воротами ни на кого не наткнулся. Видимо, они уже так уверены в победе, что сочли дальнейшее изматывание и провокации лишними, оставили его в покое.

Пройдя по безлюдной улице Ренн, он взял наискосок к Сорбонне, через сад. Во дворе Сорбонны ему пришлось проталкиваться сквозь толпу студентов, шумевших, споривших, теснившихся у сотни размещенных вдоль стен книжных лотков, — у каждой фракции свой лоток. Он подошел к статуе Гюго и увидел в сгибе локтя у каменного старика красный флаг. Терпеливо дожидаясь на ступеньках, Мак-Грегор смотрел, как среди двора группа революционных студентов предает что-то сожжению.

— Дядя Айвр!..

Вид у Тахи усталый, но в глазах по-прежнему затаена насмешка, адресованная всему, что духовным калибром мельче его, и даже потрепанная одежда все больше начинает смахивать на небрежное облаченье борца за идею.

— Мне сказали, тебя нет в Париже.

— Да, я уезжал… Вот что. Давайте, дядя, пройдем через зал, чтобы, если за вами наблюдают, сбить их со следа.

Он повернулся, быстро прошел через двор в здание, а Мак-Грегор за ним — в шумный старый Большой амфитеатр, до отказа набитый бунтарями-студентами, иностранцами, зеваками, агентами полиции. На возвышении, у видавшей виды кафедры, сидел бородатый студент в бордовом джемпере, держа микрофон и сося сгущенное молоко из тюбика. Он прокричал в микрофон:

— А теперь зачитаю вот это. — (Взмахнул листом бумаги с гектографированным текстом.) — Эту декларацию только что выпустил Комитет Разгневанных, она гласит (Тут бородач далеко отнес от глаз руку с текстом.): — «Революция кончается, как только становится необходимо жертвовать для нее собой. Говорить о революции и классовой борьбе… — (он метнул на слушателей многозначительно-сердитый взгляд, проорал: «Требую тишины!») — …вне четкой связи с повседневной жизнью, без понимания того, что и в любви содержится ниспровержение, а неприятие принуждения заключает в себе утверждение, могут лишь живые мертвецы». Подписано Комитетом Разгневанных, а также Интернационалом Ситуационистов.

Аудитория забурлила. Мак-Грегор с Тахой незаметно пересекли зал, вышли под темные своды. Вооруженный дубинкой студент, знакомый Тахи, пропустил их вниз, в подвальный этаж. Они сошли по неметеным ступенькам, направились грязными коридорами мимо ротатора, пощелкивающего, пошлепывающего, выдающего листы печатной продукции (стены коридоров были сплошь ею оклеены), мимо уборных и статуй и наконец очутились в большом чулане — в сорбоннском морге для мебельного хлама, старых книжных шкафов, столов, стульев и никому не нужных бюстов забытых ученых. Таха закрыл дверь и подпер ее стулом, включил свет, достал из пиджака какие-то бумаги.

— Ну как, дядя, — проговорил он со своей сухой усмешкой, — удалось вам убедить их?

— Нет, — ответил Мак-Грегор. — Вагоны, как и деньги, достались ильхану. Мне ровно ничего не удалось.

— Я знал, что этим кончится, — сказал Таха, дернув плечом.

— Это ты так или действительно знал?

— Знал, конечно. Да и все знали.

— Тогда у тебя, полагаю, есть какой-то свой план действий, — сказал Мак-Грегор.

— В каком смысле план?

— Не знаю. Тебя спрашиваю.

— План у нас, конечно, есть. А вы готовы, значит, нам помочь?

— Что ж, — сказал Мак-Грегор. — Ничего другого мне теперь не остается.

Таха поглядел пристально.

— И вы согласны полностью на то, о чем мы просили вас?

— Нет.

Таха коротко усмехнулся.

— Но я сделаю все, что в пределах разумного, — сказал Мак-Грегор. — Так что не надо иронии, Таха.

— Наконец-то вы к нам прислушались, — сказал Таха.

— Допустим.

— Но вы согласны теперь с нами…

— Нимало не согласен, — прервал Мак-Грегор. — Понимай это скорее как жест отчаяния, поскольку я ничего не смог сделать. А что-то сделать надо.

На лестнице, ведущей в подвальный этаж, зашуршали по мусору шаги. Кто-то толкнулся в дверь.

— Занято! — крикнул Таха по-французски. Шаги ушли.

Сев за старый железный стол, Таха развернул вынутые бумаги.

— К сожалению, теперь поздно — насчет вагонов вы уже не сможете помочь, — сказал он севшему рядом Мак-Грегору. — Их опять перегнали на новое место.

— Так я и думал. А куда именно?

— В Тулонский порт.

— Тулон — порт военный, — сказал Мак-Грегор. — Туда вам не проникнуть.

— Может, нет… может, и да…

Таха пододвинул Мак-Грегору бумаги, и тот пробежал глазами тусклые, на папиросных листках, копии грузовых манифестов и погрузочных инструкций, данных портовыми властями капитану греческого судна «Александр Метаксас».

— Груз доставят в Эшек, турецкий черноморский порт. А оттуда переправят ильхану сушей.

— Через Турцию?

— Ну да. Теперь вам ясно, что за старый пес этот ильхан? Какой курд не побрезгует иметь дело с турецкими чиновниками? А теперь они ильхану оружие дадут переправить.

— Трудно этому поверить, даже когда речь идет об ильхане. Верны ли твои сведения, Таха?

Таха подергал, колюче нащетинил свои жесткие усики. Он никогда не тратил времени на горькие излияния — не давал себе такой поблажки. Но сейчас горечь едва не прорвалась наружу. Он сдержался, однако; опять усмехнулся.

— Разве способны курды держать язык за зубами? Вы не знаете этих женевских курдов, это сборище болтливых дураков, бегающих за Дубасом как собачки.

Мак-Грегор знал: сейчас Таха что-то еще предложит, попросит о чем-то, что-то затеет.

— Ваша помощь нам нужна не здесь, а на другом конце маршрута, — сказал Таха.

— В Турции?

— Нет. Я имею в виду кази и Комитет.

— Неужели вы хотите, чтобы я снова туда…

— А вот слушайте, — сказал Таха. — Нам известно, что оружие повезет через Турцию сам Дубас. По новой дороге Эшек — Шахпур. Причем проследует в Иран долиной реки Котур. Там-то мы и хотим устроить ему засаду.

— А какими силами? С полудюжиной студентов? — сказал Мак-Грегор. — Ведь ильхан соберет там в долине всех своих вооруженных людей до единого.

— Вот потому нам и нужна ваша помощь.

— Чем же я могу помочь?

— Вы поезжайте, уговорите кази и моего отца, чтоб напали на ильхана и не дали ему выйти навстречу Дубасу — чтобы отвлекли ильхана.

— Они и слушать меня не станут, — возразил Мак-Грегор.

— Но почему же?

— Потому что именно того и хотят европейцы: стравить опять курдов с курдами. Мне ни за что не убедить кази. Оттого он и прячется в иракских горах, что избегает столкновений с ильханом.

— Вы сможете уговорить наших, — стоял на своем Таха.

— Нет, не смогу. И так или иначе, они слишком слабы сейчас для такой крупной операции. Они там вконец измотаны, Таха.

— Но послушайте, дядя Айвр. Они прекрасно знают, что если ильхан получит это оружие, то перебьет нас всех запросто, как мясник режет коз. Какой же у нас тут выбор? Ну, сами скажите…

Мак-Грегор ощущал, как гнетуще действует на мозг этот грязный чулан. Сверху из зала невнятно пробивались сквозь потолок бунтарские крики и возгласы.

— Ты прав, пожалуй, — сказал Мак-Грегор. — Разумеется, прав. Но только почему ты думаешь, что они меня послушают и атакуют ильхана? Я ведь не солдат и не курд.

— Кази доверяет вам не меньше, чем моему отцу. Если вы объясните кази обстановку, он поймет. По сути, вы один способны убедить их.

— Я не согласен с тобой. Да и что, по-твоему, они там смогут сделать? Атаковать автоколонну?

— От них требуется одно: с помощью всех наличных сил отвлечь ильхана, связать ему руки на те два дня, когда грузовики будут проходить район границы. Остальное сделаем мы. Детали согласуем на месте. План проще простого.

— Для тебя-то, может, и просто… — начал Мак-Грегор и не кончил.

— Я знаю, дядя. Знаю, как для вас непросто.

— Знаешь ли? Сомневаюсь.

— Тетя Кэти будет против. Это мне отлично известно. Она запретила Сеси общаться со мной, а теперь запретила и Эндрю. Но даже и тетя Кэти поймет.

— Понять-то поймет, но отношения не изменит. Ей омерзело насилие, Таха, и винить ее нельзя.

— Само собой, — дернул плечом Таха. — Уж это привилегия европейцев. Вот и французы тоже. — Таха указал глазами на потолок. — Насилие. Не насилие. Для них все это интеллектуальная игра. Но для нас — не игра, дядя.

— Именно потому что тетя Кэти понимает всю серьезность дела, она и будет глуха теперь к доводам, — сказал Мак-Грегор, не вдаваясь в дальнейшие объяснения.

— Но ведь это вы в последний раз. А после поедете себе домой и сможете забыть о нас на всю остальную жизнь.

— А что останется от моей жизни без семьи? — проговорил Мак-Грегор. Прислушался к шагам, доносившимся сверху. Окинул взглядом помещение. Не место для ломающих судьбу решений этот угрюмый чулан. Но где оно, другое место? Парадные паркеты — не для него; ему открыт лишь черный ход и тусклые подвалы. — Ладно, — сказал он. — Еду, так уж и быть. — Он поглядел на объедки в углу — следы пребывания катангских наемников, нашедших здесь у студентов приют. — Другого выхода, видимо, нет. Я, во всяком случае, не вижу.

— Ну, поздравляю! — сказал Таха по-курдски.

— Не поздравляй и не вербуй, — сказал Мак-Грегор. — Раз из-за моей неудачи так вышло, то приходится мне как-то поправлять положение. И это все, что меня тут интересует.

— Повлиять на исход вы никак не могли.

— Возможно, если бы я действовал умнее…

— Не в вас дело, — усмехнулся Таха.

— Так или иначе, но теперь моя забота лишь о том, чтобы не дать ильхану завладеть этим оружием. Здесь все так уверены в успехе ильхана, что для меня разрушить их игру теперь — вопрос чести.

Таха убрал от двери стул, и они направились наверх, к выходу, по шершавому от сора камню коридоров. Выйдя из-под сводов на резнувший глаза дневной свет улицы, они увидели кучку студентов — четырех девушек и двух парней — под транспарантом, гласившим, что группа идет отбивать у полиции здание почты на улице кардинала Лемуана. Мак-Грегор с Тахой постояли, поглядели, как студенты шагают с красным флагом.

— Идут под полицейские дубинки, — сказал Таха.

— Тем не менее цель их будет достигнута.

— Какая цель? Что они, воображают — здесь Смольный, а Кон-Бендит — Ленин?

— Однако храбрости им не занимать.

— И Ахмеду Бесшабашному тоже не занимать храбрости, — ответил Таха, идя по бульвару Сен-Мишель в сотне метров позади студентов. — Но Ахмед — известный курдский шут гороховый, и в нем примерно столько же настоящей революционности, сколько в этих студентах.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Возвратясь домой, Мак-Грегор с удивлением увидел, что в кабинете у телевизора, который Кэти взяла напрокат, сидит Жизи Марго. Передавали репортаж о митинге на стадионе Шарлети, заснятый «желтым» оператором. Мак-Грегор вошел — Жизи взглянула на него и снова на экран, точно ей хотелось того и другого сразу. Затем выключила телевизор.

— Не понимаю, почему анархисты ходят в черном, — сказала Жизи.

— Это их традиционная форма, — сказал Мак-Грегор. — Почему бы им не ходить в ней?

— Но ведь они против форм и традиций.

Мак-Грегор выжидательно молчал; Жизи сказала:

— Я приехала за вами, едемте ко мне.

— Мне надо дождаться Кэти, — сказал он.

— Нет, не надо, — сказала Жизи и вышла в холл, и Мак-Грегор волей-неволей последовал за ней.

— Но погодите, — сказал он. — Мне в самом деле нужна Кэти.

— Ее нет. Они с Ги улетели в Канн. На его самолете. Тетя Джосс, мы уходим! — крикнула она в глубину холла.

— Хорошо, Жизи, душенька.

Взяв под руку, Жизи потянула Мак-Грегора к выходу.

— Не тревожьтесь. К утру они, наверное, вернутся.

Кэти позвонила мне, сказала, что весь день пыталась разыскать вас по телефону. Не знает, где вы. Просила передать вам, что они в Канне. И накормить вас просила — Кэти знает, что я это сделаю avec empressement (с готовностью, с охотой (франц.)).

У дверей Мак-Грегор уперся.

— А она не сказала, зачем они отправились в Канн? — спросил он, ощущая на локте теплые пальцы Жизи.

— Они с Ги явно заняты чем-то серьезным. Иначе бы не улетели так. Но я ведь вас предупреждала…

Он неуклюже поправил галстук; Жизи сняла с вешалки его плащ.

— Знаю только, что устроил все Ги, — продолжала Жизи. — И затею свою они уже несколько недель обсуждают.

— Но погодите, — опять остановился он. — А Сеси?

— Сеси уехала к себе в мастерскую — за всем своим имуществом. Днем она участвовала в демонстрации, снова была задержана, и полиция велела ей завтра к вечеру покинуть Францию. И на сей раз Кэти не захотела, чтобы Ги хлопотал за Сеси.

— Бог мой, что это творится… А Эндрю где? Он должен бы уже прийти из города.

— Тетя Джосс скажет ему, где вы. И Эндрю с Сеси, если захотят, тоже явятся ко мне следом за вами. Так что, пожалуйста, без возражений.

Он не стал дольше противиться, надел плащ. Сойдя во двор, она остановилась у подножия лестницы, на свету.

— Вы и не взглянули еще, — сказала она, приблизив лицо и указывая на свои волосы. Он поглядел — с волос смыто и устранено все парикмахерское, и они теперь ворохом осенних листьев венчают осеннюю прелесть ее лица, поражающую даже при этом бледном свете. Жизи подняла пальцы, демонстрируя, что начисто остригла ногти.

— Ну как? — спросила, стоя к нему вплотную.

— Д-да, я заметил, — сказал он растерянно, ибо, сдирая с себя красоту, Жизи становилась лишь прекрасней.

— Ну нет, не заметили. И это в вас и хорошо, что не заметили. А теперь, отбросив оболочку, буду учиться не думать о себе. Как вы. — Они вышли за ворота, сели в ее «рено», и Жизи продолжала сдержанно-рассудительным тоном: — Начало у меня, конечно, получилось глупое, и даже очень, но как начать иначе, я не знаю.

— Нет, — сказал Мак-Грегор. — У вас хорошо получилось.

— Это потому, что вы раскрыли мне суть самоотречения, — сказала Жизи. — Теперь я понимаю…

Мак-Грегор старался не слишком приглядываться к тому, как Жизи лавирует в потоке машин.

— Какой уж я вам учитель, Жизи, когда я сам не верю в самоотречение.

— Вам и незачем. Оно у вас врожденное, вся ваша жизнь насквозь им пронизана.

Он ничего не сказал. Снова они поднялись в сверкающую кухню — чинно и рядом, как буржуазная супружеская пара, отпустившая на вечер прислугу.

— Как же им удалось улететь? — спросил он. — По-моему, все аэропорты закрыты.

— Частные взлетные полосы в Орли работают, и аэродром под Манделье открыт.

— А он так просто может взять и улететь из Парижа, когда тут все под угрозой?

— Интересам Ги ничто не угрожает, — сказала Жизи, накрывая на стол. — Ни сейчас, ни в будущем. Не спрашивайте о них больше. Они вернутся. Вот единственное, на что вы твердо можете надеяться, — единственное. Но пусть это вас не огорчает.

— Непонятные вещи творятся, — проговорил Мак-Грегор.

Жизи поставила перед ним тарелку с семгой, коснулась пальцем фарфорово-чистой кожи его щек.

— Как чудесна эта чистота, — сказала она. — Разве не жаль, что люди так легко ее теряют, так охотно с ней расстаются? А зачем? Какая уж такая чудо-радость в нечистоте?

Мак-Грегор попытался заняться едой и не смог.

— Жизнь в наши времена, по-видимому, сводится к постепенному и безвозвратному расставанию с тем, что тебе дорого, — сказал он.

— Пусть так, но не смейте говорить жалкие слова.

— Отчего же?

— Оттого что вы — хранитель врат. Вы тот, кому навеки охранять la forteresse de la vie (крепость жизни (франц.)). Что угодно делайте, только не смейте впадать теперь в отчаяние. Слушать не желаю от вас жалких слов.

— Вы придаете мне преувеличенное значение.

— Напротив, это вы себя недооцениваете.

— Да нет… Какая уж во мне сила? И какую там крепость жизни я охраняю?

Она встала, подошла сзади, коснулась его плеч легким касаньем рук, но он сидел, не оборачиваясь к ней.

— Попытка ведь не пытка, — проговорила Жизи. — У нас так хорошо бы получилось. От меня бы вам не было ни обид, ни огорчений никогда.

Он сидел неподвижно, положив ладони на стол.

— Бесцельно это, Жизи.

— Но разве у всего должна быть цель? Да и предательства тут нет — если вас тревожит эта мысль.

— Как же так нет?

— Теперь ведь между вами не осталось ничего такого, что можно было бы предать.

— Не знаю, — произнес он. — У меня осталось, и зачеркнуть это я не могу. Иначе всему гибель.

— То есть вы не хотите поверить, признать мрачную правду.

— Я верю. И мрачному и светлому. Но тому и другому — лишь наполовину.

— А знаете, в чем вся беда у вас с Кэти?

— Не надо об этом, Жизи.

Жизи сняла руки.

— И верно, не надо. Да я и сама не хочу об этом. Ну, раз вы ужинать не собираетесь, то я повезу вас сейчас за город.

— Сейчас?

— Ехать недалеко. Движения на дорогах никакого. Я позвонила сторожу, мосье Моро, чтобы не запирал там калитки.

Жизи надела жакет. Они спустились по винтовой лестнице. В машине Мак-Грегор спросил ее, куда они едут.

— В Пор-Рояль-де-Шан, — ответила она и включила стартер.

Зачем они туда едут, он спрашивать не стал. Жизи повела свой «рено» по оголенным улицам города без полиции, надзора, управления. Париж был размыт сумерками, открыт всем ветрам. Миновали мост Сен-Клу, на дорожных указателях мелькнуло «Мант», и под колеса легла Западная автострада. Жизи держала курс и скорость твердо, как пилот на важном боевом вылете. Свернув затем с автострады, взяли слегка назад к Версалю, и в лесистой долине Жизи остановила машину. Вокруг синел прозрачный сумрак французской загородной ночи. Шли лесом, пока справа и слева не очертились смутно здания. Войдя в калитку, Жизи остановилась. Тут с четырех сторон сплошной оградой вставали липы.

— Что здесь? — спросил он.

— Некогда здесь был монастырь Пор-Рояль, — ответила Жизи. — В семнадцатом столетии в этой обители цистерцианок жили еретики-янсенисты под заботливой опекой преданной аббатисы — Марии-Анжелики.

В темноте были видны только обступившие их липы; влажная ночь кропила землю звездной росой.

— Почему вы привезли меня сюда? — спросил он.

— Я хотела показать вам мое заветное, чего не показывала никому. Да и зачем им? Они бы не поняли. А я этот уголок с девичества, с детства люблю и понимаю душой.

— Вы янсенистка? — спросил Мак-Грегор.

— Нет. У меня не так совесть устроена. По-моему, я августинка — по существу, и сам Янсен был августинцем. Но не в этом дело, а в том, что Мария-Анжелика до конца была с ними. До конца пеклась о пор-рояльских доблестных мужах; hommes de valeur — так их называли. В их числе был Паскаль. По настоянию иезуитов король сжег Пор-Рояль дотла, сровнял с землей. Но аббатиса до конца была верна им.

Невидимый монастырь молчал. Откуда-то из придорожного кафе или гостиницы доносилась поп-музыка — но шла поверху, не касаясь. А здесь, в отдалении от мира, Жизи отчаянно пыталась раскрыть свою душу Мак-Грегору.

— Живи я в семнадцатом веке, — говорила она, — я наверняка была бы здесь монахиней. Ни к какому другому месту во Франции я не тянусь так сердцем. Я ведь всегда в душе была монахиней. А может, и пуританкой, еретичкой к тому же. Не сбивчиво я говорю? Вы понимаете?

— Да, — сказал он, чувствуя, что в самом деле понимает. Взял ее под руку, и они вышли из квадрата лип по аллее, обсаженной шиповником, пахучим и неразличимым в темноте.

— Вы в моей жизни первый человек, которого я понимаю, — говорила Жизи. — Я знаю, что вы думаете и что чувствуете. Без слов знаю. Но сама я даже для себя — горестная загадка. Ги говорит — горе в моей отчужденности. А разгадки тому никто никогда не доискивался. Но знаю, если бы вы захотели, вы доискались бы. Я знаю.

И сам Мак-Грегор знал, что смог бы доискаться, ибо ощущал в себе всю жизнь сходную замкнутость. Сходную разительно, даже тревожно. Но разительная была и глубина непонимания, окружавшего эту женщину.

— Возможно, вы и правы, Жизи, — грустно сказал он. — Но все равно я не смог бы помочь вам.

— Ну и пусть, — отмахнулась она. — У каждого есть свое тайное и мучащее — и у вас, и у меня. Но разница в том, что вы живете, действуете, а моя жизнь тратится глупо и попусту. Должно быть, я теперь одно лишь и могу — сорвать весь этот красивый покров. Вот так!.. — свирепо отбросила она волосы со лба. — А что еще могу — не знаю. Одна я не способна. Стара уже, наверное. Только и способна, что разрушить свою оболочку. А затем… — Жизи спокойно пожала плечами, как спокойно заравнивает озеро ветровые рытвины. — Затем наблюдать за вами — и ждать…

Она не стала длить попыток близости и объяснений, и лишь на обратном пути, на Западной автостраде, Мак-Грегор отдал себе отчет в том, что начисто забыл о Кэти. Жизи сумела так обезболить раны и обиды, что в памяти померк даже неожиданный и непонятный отъезд в Канн. И стоит ли ломать голову над его причиной?

— Затормозите на минуту, — попросил он.

Она свернула на зеленую обочину. Он стал мысленно подбирать слова; она ждала.

— Мне нужно ехать, — начал он по-французски. — Вернуться…

— Не надо. Пожалуйста, не продолжайте. Раз уезжаете, то не хочу и знать, куда и зачем, потому что там вас ждет опасность и я не хочу терзаться бессильно.

— Я это к тому лишь, что поздно в моем возрасте зачеркивать жизнь и начинать снова.

— Быть может, Кэти зачеркнет за вас.

— Даже и тогда я ничего не смогу изменить, Жизи. Поздно. Начни я перестраивать себя заново — и тут же весь рухну, попросту распадусь на куски. Я могу лишь, не мудрствуя лукаво, сохранять себя таким, каков я есть. Может быть, я слишком безнадежно нацелен на одно. Не знаю. Но, по-моему, какую-то верность надо хранить, а иначе о чем вообще хлопотать? Что останется в жизни?

— То, что вы прибегаете к разъяснениям, означает, что вы сомневаетесь, — прозвучал сердито-ласковый французский говорок Жизи. — И сомневаетесь не в себе, а в Кэти.

— Мне просто хочется положить конец чему-то, что еще не началось. И не хочется уезжать от вас не объяснив.

— Вы опоздали. Уже началось. И к тому же у меня ваша черта, — продолжала она, перейдя на английский. — Я могу ждать, и ждать, и ждать!

— Но ждать-то незачем и нечего. Поверьте мне, Жизи.

— Не знаете вы, в чем женская сила и слабость. Я гораздо сильней Кэти, потому что не хочу ничего. Решительно ничего. Я только буду наблюдать и ждать.

— Но ведь бесполезно.

— Nous verrons (посмотрим (франц.)), — сказала она и тронула машину с места.

Дома у Жизи, на кухне, их сонливо дожидался Эндрю. Жизи хотела накормить его, но оказалось, что он уже взял себе из холодильника цыпленка и помидор. А посуду после себя вымыл и убрал. За это Жизи поцеловала его в щеку.

— Аккуратный английский мальчик! — похвалила она.

Внизу у двери она задержала на момент Мак-Грегора (Эндрю уже вышел на улицу).

— Никому — даже Кэти — не давайте сломить ваш дух, — приказала она свирепым шепотом. — Навсегда запомните: «Крепость твоей жизни гибнет, только если дашь чужой руке ее разоружить». И это в самом деле сказал Эдмон Ростан.

Минут пять они с Эндрю молча шли по панели Елисейских полей. У площади Согласия свернули к Сене, и Мак-Грегор спросил сына, возвратилась ли уже с Ривьеры Кэти.

— Да. Мама звонила, когда я был у мадам Марго. Она не спит, ждет тебя, — ответил Эндрю.

Было около двух часов ночи; Мак-Грегор глядел, как извилисто темнеет кромка синей реки в недужном ртутном свете, в бетонных тенях. Но вода взблескивает, зыблется, как листва прикаспийских ив. И словно о том же напомнила река и Эндрю.

— Я уже принял решение, — сказал он отцу. — Решил вернуться домой.

— В Лондон?

— Нет. В Иран.

— А за каким чертом тебе возвращаться туда?

— Определенно еще не знаю, — ответил Эндрю. — Но больше не хочу оставаться в Европе.

Пауза, только шаги звучат, как отходная всем минутам, часам, годам жизни Мак-Грегора.

— И что же ты намерен делать в Иране?

— Рассчитываю поступить в Тегеранский университет.

— Возможно, и поступишь. Но это неразумно, Энди. Попросту глупо даже.

Перешли пасмурный мост и теперь, на асфальте бульвара, пошли в ногу.

— И все же я решился. Я теперь убежден, что я не европеец. Я и в Англии уже так думал, а во Франции лишь сильней убедился. А стоит мне пожить дольше в Париже, и я вообще студентом не захочу быть…

— Подожди минуту… — Мак-Грегор сел на скамейку. Сыровата, но надо же еще до прихода домой разубедить сына. — Это совершенно на тебя не похоже. Ты с чьего-то голоса говоришь.

— С твоего, — сказал Эндрю. — Ты единственный, кто в самом деле на меня повлиял.

— Мне не до парадоксов. Объясни толком свои мотивы.

— Я не желаю стать профессиональным политиком. Вот и все. Ты тоже в свое время не пожелал.

— Но зачем из-за этого уезжать из Европы? Да и Оксфорд зачем бросать?

— Мне и Оксфорд опротивел, и Европа. Дайте мне изучать что-нибудь совсем другое в Иране — там проблемы подлинны и ясны. А потом, если придется, вступлю в борьбу, как ты, — не ради себя, а ради того, за что действительно надо бороться. Кому нужны все эти individuality и volonte (индивидуальность, воля (франц.))?

— Так, так, — сказал осторожно Мак-Грегор, понимая уже, что Эндрю не разубедить сейчас. — Но тебе придется гораздо четче определить свою образовательную цель в Иране, а без этого и не мечтай о моем согласии.

— Я могу специализироваться по персидскому языку и по иранской истории, — сказал Эндрю. — Цель достаточно четкая, верно?

— Мама и слышать об этом не захочет. Она намерена порвать раз и навсегда все связи нашей семьи с Ираном.

— И ты сам тоже намерен порвать?

Мак-Грегор почувствовал, как у него не спеша отнимают все укромные уголки умолчаний — его всегдашние и верные прибежища.

— Всем нам время уже возвратиться в Европу — здесь наше место, — сказал он вставая.

— Допустим, Сеси здесь и в самом деле место. И маме. Но не мне и не тебе, — возразил Эндрю, шагая рядом с отцом.

— Все, что ты говоришь, настолько полно противоречий, что почти лишено убедительности, — сказал Мак-Грегор.

— А бывают ли мои, твои или чьи-либо действия свободны от противоречий? — ответил сын спокойно, рассудительно, неоспоримо. — Приведи мне хоть один пример.

— Пусть так, — сказал Мак-Грегор. — Но это в данном случае не довод.

Они уже подошли к дому и с минуту глядели на обезображенные кислотой ворота.

— Я думаю над тем, что ты сказал мне, — невесело проговорил Мак-Грегор. — А сейчас мне самому необходимо съездить в Иран, и ты не предпринимай ничего до моего возвращения оттуда. Хоть это обещай мне.

Эндрю помолчал.

— Ладно, — сказал он.

— И не говори маме ни о своем решении, ни о моей поездке в Иран. Я сам все объясню ей.

— Не беспокойся. Я понимаю, — сказал Эндрю, от природы склонный помочь всякому в беде — будь то случайный встречный на вокзале или подбитый голубь, трепыхающийся в уличной канаве.

Наверху Кэти, сидя в постели, занята была писаньем письма, хотя время близилось уже к трем часам ночи. В свете настольной лампы пышная французская мебель ложилась округлыми грузными тенями на стены, лица, портьеры. Вид у Кэти был устало-напряженный, точно она решила и сейчас не делать себе скидки на изнурительность дня.

— Почему ты так поздно? — спросила Кэти.

— Ездил с Жизи в Пор-Рояль, а от Жизи с Эндрю шли пешком.

— Я ведь отправила за тобой машину Мозеля.

— Я предпочел пешком, — ответил Мак-Грегор, поняв, что Эндрю сам догадался отослать машину.

Она глядела, как он молча раздевается.

— Ты и не спросишь, почему я летала с Ги Мозелем в Канн.

— Если пожелаешь сказать, то и так скажешь. Притом время вопросов уже, кажется, миновало.

— Выходит, боишься спросить?

— Выходит, — сказал он, понимая, что Кэти намеренно выбрала момент, когда он, смешной в своих подштанниках, носках, туфлях, стоит и не может снять с себя французскую рубашку.

— Дай расстегну, — сказала Кэти.

— Я сам, — сказал он, продолжая безуспешную, как всегда, возню с запонками.

— Так вот, — спокойно вела Кэти речь дальше, — придется тебе все-таки спросить, а иначе не скажу, зачем летала. А тебе знать полезно, поскольку дело касается и тебя.

«Снять, пожалуй, носки и кальсоны, а потом уж кончить с запонками», — решил он. Она безжалостно глядела.

— О чем же спрашивать? Что ты в Канн летала — знаю. Что с Ги Мозелем — знаю. Что еще положено мне знать?

— А ты спроси.

Мак-Грегор молчал.

— Как всегда, боишься, — сказала она презрительно. Сложила написанное письмо, сунула в конверт, лизнула клейкий краешек — словно запечатывание было главным делом, а разговор велся так, между прочим. — Ах, да бога ради, дай расстегну.

Он протянул руки, она выстегнула запонки из манжет.

— Не имею ни малейшего понятия, зачем ты ездила в Канн. Вот весь мой комментарий, — сказал он.

Кэти порылась в бумагах, накиданных на кровати, отыскала нужную, бросила Мак-Грегору. Это был рекламный проспект и при нем цветной снимок: небольшая провансальская вилла с оливковыми деревьями по бокам, со сводчатой дверью и красными стенами; широкий дворик вымощен плиткой.

— Решила купить этот дом, — сказала Кэти.

Мак-Грегор скользнул глазами по описанию.

— Где это? — спросил он.

— За Манделье, неподалеку от усадьбы Ги. Близ Пегомаса. Я побывала там сегодня.

В описании дом именовался старым mas (сельский домик в южноафриканском стиле), снабженным современными удобствами, центральным отоплением. Участок в четыре гектара, речка, оливы, сосны…

— А зачем это? Собираешься жить во Франции?

— Буду убегать сюда от английского климата, когда уж слишком будет невтерпеж.

Он вернул ей описание и фотографию.

— Ну как? — спросила она.

— Весьма недурно, мысль удачная.

— Знаю, что тебе все это глубоко противно, тем более что участок расположен невдалеке от мозелевского, и не нужно мне твоих учтивых поддакиваний. Если тебе не нравится, можешь не бывать там. Я для себя покупаю.

— Мне нравится. Выглядит очень мило.

— Но речь ведь не о том. Почему ты во всех спорах ускользаешь от меня вот так?..

Мак-Грегор пошел в ванную чистить зубы. Вернувшись в спальню, увидел, что все бумаги и письма уже сброшены на пол.

— Собственно говоря, нам полезно будет иногда побыть не вместе. Тебе Ривьера отвратна. Но я ее люблю и, возможно, стану поспокойней, если смогу уединяться там.

— Я не возражаю, — сказал он. — Тебе нравится — о чем разговор? Покупай.

— В прошлом мы слишком редко разлучались. Провести время от времени неделю-другую врозь нам не повредит.

— Да, пожалуй.

— Ты все же хочешь отмолчаться. Ускользнуть, как обычно.

— Ты так или иначе сделаешь по-своему, зачем же нам ссориться, Кэти? Делай по-своему. Покупай.

— Этот патологический страх ссоры перерастает у тебя уже в манию. Ведь все равно мы ссоримся, так не лучше ли высказать то, что ты чувствуешь и думаешь, чтобы и я знала.

— Ссорься со врагом своим, а не с любимой, — произнес он по-персидски.

— Никогда больше не говори со мною по-персидски. Никогда!

Они сидели в постели бок о бок. Рука ее плашмя лежала на голубом одеяле, и Мак-Грегор заметил, что концы пальцев дрожат.

— Если бы ты хоть какую-то малость дал мне взамен, хоть чем-то обнадежил, я отказалась бы от покупки.

Он понял, что не сможет сейчас сказать ей о своей поездке.

— Тема ведь не нова. Камень преткновения между нами — дело, за которое я взялся и которое заканчиваю. К чему же споры? Просто дай мне его кончить.

— Да разве кончишь ты когда-нибудь? Ну каким образом, скажи?

Он молчал.

Кэти тяжело откинулась на подушку, выключила лампу на ночном столике.

— Если я куплю этот дом, — сказала она в темноту, — то что-то между нами оборвется. Кажется, понятно говорю?

— Да, — сказал Мак-Грегор.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Утром проводили в дорогу Сеси — Сеси в гневных слезах. Даже тетя Джосс вышла из своего убежища, обутая в сабо, и постояла в дверях, помахала рукой, точно Сеси отправлялась на веселую прогулку с друзьями. Сеси уехала в своем «ситроене», провожавшие вернулись в дом. И тогда Мак-Грегор вышел за ворота и направился через Сену на Елисейские поля, в агентство Британской авиакомпании — узнать, летают ли самолеты в Тегеран.

Клерк авиакомпании сказал ему, что английские лайнеры летают на Тегеран из Брюсселя; до Брюсселя же ходят автобусы.

— Заказать билет можете, но полет не гарантируем. Если не сможете использовать билет, стоимость вам, вероятно, полностью вернут.

— Понятно.

На стене, над головой у клерка, рекламный плакат изображал индонезийскую куклу-марионетку, надпись поперек изображения гласила, что Британская заморская авиакомпания доставит вас и туда, и оттуда. Плакат брал логикой и лаконизмом.

— Итак, бронировать вам место? — спросил клерк.

— Да.

— На какое число?

— Если можно, на пятницу.

— До пятницы у нас с вами три дня…

За зри дня Кэти, быть может, поймет правильность его действий. И уж за три дня представится удобный случай сказать ей о поездке.

— На пятницу место, думаю, будет, — сказал клерк и задал обычные вопросы: гражданство, фамилия, имя, адрес, — есть ли иранская виза.

— Есть, — ответил Мак-Грегор. Назвал себя. Адреса в данный момент не имеет, укажет его завтра, когда зайдет за билетом.

— Если завтра, то с утра приходите, — сказал клерк. — На полдень здесь назначена большая манифестация, все улицы будут забиты. Сегодня — коммунисты на площади Бастилии, а завтра — голлисты здесь, на Елисейских полях. И на этот раз решится, кто в нашем хозяйстве босс.

Мак-Грегор поблагодарил и ушел. Вернувшись домой, он услышал голос Кэти, оповещавший из кухни тетю Джосс:

— Сейчас я сама займусь ленчем.

Мак-Грегор торопливо предупредил в холле Эндрю:

— Я еще не говорил маме, что уезжаю в Иран, так что ты молчи пока.

— А ты скажи ей не откладывая.

— Нельзя, — покачал головой Мак-Грегор. — Она сейчас и без того расстроена.

— Тебя хочет видеть Таха, — сказал Эндрю. — Он сегодня днем будет участвовать в манифестации, которую проводит ВКТ с профсоюзами. У него к тебе дело. Я знаю, где Таху искать, пойдем вместе.

— Хорошо, — сказал поспешно Мак-Грегор, видя, что из кухни выходит Кэти.

Кэти словно чутьем угадала, о чем у них разговор.

— Ты на сегодняшнюю демонстрацию не пойдешь, — сказала она сыну.

— Но ведь сегодня и завтра — решающая конфронтация. Все прежние не в счет.

— Ги предостерегал меня вчера: ты якшаешься с Тахой, с курдами, с иранцами. Если тебя поймают, как поймали Сеси, то, как и ее, выдворят из Франции. И я теперь пальцем о палец не ударю. Понесешь наказание полностью.

Эндрю наклонился, поцеловал мать.

— Не тревожься, мама. Я не так красив, как Сеси, и не привлекаю такого внимания.

— Я с ним пойду, — сказал Мак-Грегор.

Кэти поглядела на мужа с подозрением и за ленчем подчеркнуто молчала.

По дороге на площадь Бастилии Эндрю читал вслух газету. Сегодня, говорилось там, один из решающих для Франции дней. Даже Кон-Бендит тайно переправлен обратно во Францию. «Но все студенты, включая кон-бендитовское «Движение 22 марта», бойкотируют сегодняшнюю манифестацию ВКТ, — читал Эндрю, — поскольку профсоюзы отвергают лозунги студентов».

— Нет, студенты бойкотировать не станут, — сказал Мак-Грегор. — Профсоюзы им больше нужны, чем они профсоюзам.

— «Передают, — продолжал читать Эндрю, — что де Голль покинул вчера Париж в 11.30 утра, а у себя в Коломбé появился лишь в 5.30 вечера. Никто не знает, где он провел день. Армия уже взяла Париж в кольцо и ждет».

Дойдя до бульвара Бомарше, они остановились — путь преградили густые колонны демонстрантов, двинувшиеся уже от площади Бастилии к площади Республики с пением «Прощай, де Голль, прощай!»

— Постоим здесь, дождемся курдских студентов, — сказал Эндрю. — Они где-то ближе к хвосту будут, и с ними Таха.

Транспаранты и знамена служили как бы пояснениями к шествию, сжатыми и меткими. Длинен был перечень манифестантов: шли врачи, медсестры, учителя, шли парижане… Наконец, дождались Тахи; выйдя из рядов, он подбежал к Мак-Грегору и Эндрю и за руку потянул их в колонну.

— Нет, — сказал Мак-Грегор.

— Но у меня к вам разговор есть, дядя Айвр. А где безопасней вести разговор, чем в колонне?

Демонстранты приняли их в свою гущу. Здесь шли курды, персы, арабы, даже турки, всеми средствами скрывая свою чужеземность, ясно отпечатанную на лицах. Прошагали мимо афиши Зимнего цирка, и кто-то выкрикнул: «Де Голля — в цирк!» Все засмеялись, но Таха и не улыбнулся — не для улыбок он здесь шел.

— Вы когда едете? — спросил он Мак-Грегора.

— В пятницу.

— Послепослезавтра?

— Раньше не могу, — сказал Мак-Грегор коротко.

— Значит, с отцом, с кази увидитесь в понедельник или во вторник.

— Если не будет задержки.

— Кто же вас задержит?

— Иранцы, стоит лишь им узнать, с какой целью еду. Кто угодно может задержать. Даже и в Европе. Все тут сейчас насторожились, Таха.

— Никому пока не известно, зачем вы едете.

— Выведают непременно. Сам знаешь.

— Это верно. — Таха помолчал, дожидаясь, пока студенты впереди кончат скандировать лозунги. — Мы узнали, что те ящики с оружием выгрузят в турецком порту седьмого июня и что ильхан будет встречать грузовики десятого числа в долине Котура, но не там, где я думал, а у летних пастбищ. Так что Затко нужно туда прибыть к девятому июня.

— Но насколько достоверны ваши сведения? — спросил Мак-Грегор. — Я не хочу везти кази сомнительную информацию. Ты тщательно проверь.

— Наши турецкие друзья подтверждают.

— А может быть, намеренно дают ложные сведения?

— Нет. Они нам не лгут.

— Хорошо, верю тебе. Но как удастся Затко добраться до Котура? Это ведь почти на самой турецкой границе, и ему придется пройти вдоль целой цепи пограничных постов.

— Ему просто надо будет взять Кемийским хребтом, по турецкой территории.

Мак-Грегор отвел рукой плещущий в лицо флаг.

— Затко слишком слаб теперь для такой дерзкой операции. А другого выбора нет?

— В том-то и дело, — сказал Таха. — Но это еще не все. Я вот что хотел вам сообщить. В Тулон сейчас пригнали еще три вагона с оружием и боеприпасами. Доставили из Бельгии для ильхана. И все вместе повезут на этом судне.

— От них такого трюка и следовало ожидать, — горько заметил Мак-Грегор. Переждав, когда доскандируют, допоют призывы, он спросил Таху: — А ты когда поедешь?

— Завтра или послезавтра.

— Но как ты доберешься?

— Не беспокойтесь, дядя Айвр. Доберусь и сразу же свяжусь с отцом. Вы только постарайтесь убедить их, чтоб десятого были у Котура. А дальше уж отец будет знать, что делать.

Возле ресторана «У Женни» шествие остановилось, возник затор. На балконе небольшого дома появился человек с 16-миллиметровой кинокамерой и навел ее на иностранных участников манифестации. Мак-Грегор поднял глаза — камера была нацелена именно на него с Тахой.

— Salaud! (сволочь (франц.)) — крикнул кто-то.

Таха метнулся в подъезд, как ныряющий за рыбой зимородок; человек с камерой и заметить не успел. Таха взбежал на второй этаж, выскочил на балкон, и после короткой борьбы пленка, выхваченная из камеры и засвеченная, повисла с перил, точно серпантин. Не успели снова тронуться, как Таха невозмутимо вернулся в ряды, встреченный одобрительными возгласами.

— Вам же постоянно грозит опасность, — сказал Таха, переводя дух. — Остерегаться надо, дядя Айвр.

— Ты уж молчал бы…

— Что ж, молчу, — пожал плечами Таха. — Но Эндрю я предупреждал — Эндрю должен бы оберегать вас.

— А я тебя предупреждал, чтобы ты не впутывал Эндрю, — сердито сказал Мак-Грегор.

— Никто его не впутывает. Но если с вами что-нибудь случится по его недосмотру, разве не будет он потом каяться всю жизнь?

— Со мной ничего не случится. Во всяком случае, в Париже.

Они достигли уже площади Республики — конца маршрута. «Служба порядка» в зеленых нарукавных повязках размещала прибывающих на площади, стараясь сбить двести тысяч участников в сплоченную массу. Кругом зазвучали призывы Народного фронта, затем пение, и над пением снова взлетали скандируемые лозунги и язвительные выкрики в адрес президента.

— Вот что… — Вынырнувший откуда-то Эндрю тронул отца за рукав. — Пойдем-ка, а то застрянем надолго.

Таха остался, сказав, что побудет еще, послушает «дас-а-бас» (по-курдски это означает «новости», а буквально «шум и говор»). До отъезда, сказал Таха Мак-Грегору, он еще наведается к ним. Мак-Грегор с Эндрю выбрались из поющей толпы. Из чьего-то транзистора донеслось до них, что Мендес-Франс наконец-то сел на белого коня: объявил, что если де Голль уйдет завтра в отставку, то он, Мендес-Франс, готов будет внять призыву нации.

Эндрю засмеялся, но задерживаться у радио не стал. Проталкивались дальше сквозь тесноту на тротуарах; за спиной глохли обрывки новостей: «Сегодня де Голля видели прогуливающимся в парке в Коломбé… Наготове стоял вертолет. Пилот в защитной форме держал в руке карту… Но по какой причине…»

— Завтра французы вынут затычку из бочки, — произнес по-французски Эндрю, когда они вырвались наконец из пыли и давки проспектов, сходящихся к площади.

«Завтра, — подумал Мак-Грегор, — придется сказать Кэти о поездке».

День начался не с этого. Мак-Грегор прежде дождался звонка из Лондона, от Сеси. «Доехала благополучно. Так все это глупо…» Позавтракали. Затем Мак-Грегор просмотрел газеты этого судьбоносного для Франции дня. Де Голль вернулся в Елисейский дворец; федерация левых сил созывает совещание без участия коммунистов; по мнению коммунистов, не может быть возврата к политике третьей силы или к правлению мага-чудотворца. Эндрю прочел вслух из «Комба», из вложенных туда полос «Канар аншене», что последним, решающим шагом явится выбор между де Голлем и коммунистами. Все же прочие, по существу, лишь союзники первого или вторых.

— В понедельник я возвращаюсь в Лондон, — объявила Кэти и встала из-за стола.

Переглянувшись с Эндрю, Мак-Грегор последовал за ней наверх. Закрыл за собой дверь спальни, как бы отрезая себе отступление.

— У тебя деньги есть? — спросила Кэти.

— Во французской валюте?

— Да.

— Франков двести.

— Дай их мне. Нужно уплатить тете Джосс за купленные вина и напитки. А больше у тебя нет разве?

— Я возьму сегодня.

— Надо еще по меньшей мере сто франков.

— Хорошо.

— Уж эту малость мы просто обязаны.

Тон у Кэти такой, словно он отказывался до сих пор платить; но ясно, что этим тоном Кэти хочет заставить его перейти к обороне еще до начала разговора. Он помедлил, глядя, как Кэти ищет туфли в одутловатом гардеробе.

— Я заказал билет на завтра — улетаю в Тегеран, — проговорил он. — Надо ехать спасать, что еще можно спасти. Я должен объяснить кази, что произошло здесь.

Кэти застыла — на одно лишь мгновение. И вышла, хлопнув дверью ему в лицо. Он пошел за ней.

— Послушай, Кэти, — сказал он. — Мне ведь пустяк остался, дай мне спокойно кончить, а затем я рад буду распроститься с ними навсегда. Они должны воспрепятствовать доставке оружия. Я еду лишь затем, чтобы разъяснить им это. Иначе все мои прошлые усилия там, все насмарку…

Не отвечая, не останавливаясь, она спустилась во двор. Он шел следом молча, беспомощно. Она вышла в ворота, он сунулся было за ней, но она оттолкнула его. В лице, во всех движениях ее была не жестокость и не жесткость, но окончательность. Глаза заплыли слезами.

— Не хочу больше и быть с тобой в одном доме. И говорить не хочу.

— Но бога ради…

— Из гор, — гневно, сквозь слезы рубила она слова, толкая на него створку ворот, — из гор оттуда ты сейчас живым не вернешься… — У нее перехватило голос. Сильным толчком она закрыла ворота. — И поделом тебе будет, — донеслось сквозь старую ограду. — Сам напрашиваешься!

Он постоял, послушал ее быстрые уходящие шаги. Потом направился обратно в дом. Навстречу ему сбежал с лестницы Эндрю.

— А я за тобой. Из Лондона звонят.

Мак-Грегор вошел в кабинет, взял трубку. Сеси, наверное. Но нет, телефонистка из Лондона спрашивает мистера Айвра Мак-Грегора.

— Слушаю вас.

Телефонистка объяснила, что его вызывает Тегеран и вызов пущен через Лондон, потому что связисты бастуют, автоматическая же линия Лондон — Париж работает.

— Алло, это я. — Звонил Джамаль Джанаб из Тегерана, из управления ИННК; слышно было, как он надсаживает горло в своем стеклянном кабинете, отдавая дань важности и дальности разговора.

— В чем дело, Джамаль? Что случилось?

— Обрадовать тебя хочу, — кричал Джамаль. — Ты меня слышишь?

— Да-да.

— Ты назначен на пост постоянного представителя ИННК в Женеве, в Комиссии по мировым запасам и ресурсам.

— Так. Когда назначен?

— Сейчас, сегодня. Ну как, рад?

— Конечно.

— А что еще важней, — возбужденно продолжал Джамаль, — мы выставляем твою кандидатуру в директорат комиссии. И поскольку все знают тебя и твои теоретические работы, ты без труда получишь директорский пост, клянусь тебе. И это, хабиби, будет наконец вознаграждением твоих многолетних заслуг.

Мак-Грегор бросил взгляд на своего стройного сына, стоявшего у окна. Поглядел на вазу с увядшими листьями, сохнувшими на подоконнике лет двадцать.

— Алло, ты слушаешь?

— Да. Новость прекрасная, — воскликнул Мак-Грегор по-персидски. — Великолепная! И я знаю, кому обязан ею. И сто, тысячу раз обнимаю тебя, Джамаль.

В ответ Джамаль стал цветисто превозносить заслуги Мак-Грегора.

— Друг мой, друг мой, — взволнованно повторял он, и Мак-Грегор чувствовал, как переполняет Джамаля горячая вера в семью, дружбу и преданность другу. — Но… — произнес драматически Джамаль и длил паузу, пока Мак-Грегор не спросил:

— Но что?

— Прошу, хабиби. Не делай ничего, что может погубить радость. Не огорчай никого. Не давай себя ни во что впутать… у нас в горах. Ты меня понимаешь.

«У нас в горах». Мак-Грегор невольно с грустью усмехнулся. Не одному ему, а тысяче подслушивающих сейчас ушей понятен намек Джамаля.

— Я тревожусь за тебя, — продолжал Джамаль.

— Я приеду, повидаемся, — сказал Мак-Грегор. — Не слишком тревожься, Джамаль. Все будет хорошо.

— Прошу тебя! — снова воззвал Джамаль. — Береги себя, прошу.

— Ну, разумеется. «Пройду, не смяв и лепестка», — пообещал Мак-Грегор.

Поделились семейными новостями, и Джамаль сообщил, что дочурка его лепит чудесных зверюшек из английского пластилина.

— У меня на окне целый зоопарк, да только у слонов хоботы все отваливаются, а у обезьян — хвосты, — со смехом сказал Джамаль. Опять повторил поздравления, и опять, и наконец после многократного обмена персидскими изъявлениями взаимной любви, уважения, веры Мак-Грегор положил трубку.

— Ну, ничего такого? Все в порядке? — спросил Эндрю.

— Да. Все в порядке, — кратко ответил Мак-Грегор.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Это был последний день его в Париже; он отправился в агентство Британской авиакомпании за билетом, и Эндрю пошел вместе с ним. Ночью дважды гремели взрывы в конце улицы, и на левом берегу не улеглись еще ночные гулы.

Вручая Мак-Грегору билет, клерк сказал, что автобус отправится в Брюссель в девять утра от гостиницы «Континенталь».

— Но советую — поменьше багажа, — предупредил клерк. — Места в автобусе мало.

Возвратились домой, и Мак-Грегор написал Сеси короткое письмо, велел слушаться маму. Подошло время ленча, а Кэти не было, и Мак-Грегор спросил сына, молчаливо наблюдавшего за ходом родительской ссоры:

— Куда бы нам сходить поесть?

— Дожидаться выступления де Голля лучше всего будет в «Ротонде».

Но оказалось, что «Ротонда» теперь — полуресторан-полукинотеатр. Пошли поэтому в «Купол», сели там на кожаных банкетках. Было начало третьего, а речь де Голля — в четыре, но «Купол» уже перекипал от ожидания.

— Ты читал роман Золя «Париж»? — спросил Мак-Грегор сына.

— Нет, только предисловие Гюго, нам его в лицее задавали.

— Золя, должно быть, вдохновлялся здесь, в «Куполе», — сказал Мак-Грегор.

Принесли заказ. Мак-Грегор успел уже забыть, что заказал, и удивился, увидев перед собой на тарелке форель. Вокруг ели, разговаривали, спорили. Эндрю все поглядывал на часы, и вот официант включил радио. Шансонье допел «Мари», затем торжественным предвестием прозвучала классическая увертюра, и наконец раздался старозаветный, гневный, металлический голос де Голля, обращающийся к француженкам и французам.

Президент объявил, что не уйдет в отставку. И что правительство не уйдет в отставку. Выбор у нации лишь между ним и коммунистами. Но коммунистический путь — не для Франции. Он предлагает парламентские выборы и референдум. В случае же отказа употребит силу власти для восстановления порядка в стране. «Силу власти» — раздельно и гулко прозвучали слова. Впредь до выборов Национальное собрание распущено. И на этом президент поставил точку.

«Купол» зашумел. «Восемнадцатое брюмера!» «Второе декабря!» «Тринадцатое мая!» Волнение вокруг напоминало переполох на фондовой бирже.

— Куполянам не по вкусу. Они возмущены, — заметил Эндрю.

— По вкусу им или не по вкусу, разница невелика, — сказал Мак-Грегор. — Все кончено.

Уплатив по счету, они вышли и под зеленовато-бледным солнцем направились на тот берег поглядеть, как двести тысяч голлистов шествуют по пыльным Елисейским полям с пением «Марсельезы». Мак-Грегор любил «Марсельезу». Но, глядя на этих торговцев, собственников, дельцов, на женщин в пальто верблюжьей шерсти, он просто не мог поверить, что крестьянские сыны, французские солдаты окружили Париж в танках и бронетранспортерах, чтобы защитить бумажные трехцветные флажки, торчащие в шляпах голлистов.

— И вот так поставлен крест на великой парижской революции, — сказал Эндрю.

Они пошли обратно на левый берег, а за спиной голлисты выкрикивали: «Liberte, liberte, liberte!» И на этом расставался Мак-Грегор с Францией, и ему стало грустно, когда высокие, пегие от кислоты деревянные ворота захлопнулись, отгородив собой Париж.

Он очень удивился, увидев в кабинете тетю Джосс, занятую разговором с Кэти и Мозелем. Точно пришло наконец время обрести телесность этому застенному тоненькому голосу. Будто и не заметив Мак-Грегора, тетя Джосс поцеловала Эндрю в щеку, затем в губы, и Ги Мозель воскликнул со смехом:

— А отца так и не поцелуете?

— Я его не понимаю, — гордо выпрямилась тетя Джосс. — Он меня пугает…

— Мак-Грегор пугает? Боже правый!

— Эндрю, принеси мои сабо, — сказала тетя Джосс. — Я выйду прогуляюсь.

Выходя из дому, тетя Джосс обувала бретонские сабо и обильно умащала лицо и ноги лосьоном от комаров и от свежего воздуха, так что сабо были сплошь в пятнах лосьона. Тетя Джосс направилась к дверям, и Мак-Грегор, которого она так и не подарила ни словом, ни взглядом, встал почтительно вместе с Мозелем; слышно было, как в холле она говорит Эндрю:

— Проводи, голубчик, — не дай бог, оступлюсь еще.

— Для тети Джосс это прямо предел тактичности, — небрежно заметила Кэти, ни к кому в особенности не обращаясь; но у Мак-Грегора осталось чувство, что до него они втроем плели здесь какой-то семейный заговор.

— Мы почти весь день оформляли покупку виллы, — любезно сообщил Мозель, и Мак-Грегору ничего не осталось, как настроиться тоже на любезный тон (ну, что поделаешь с Мозелем). — Мы, собственно, разыскивали вас. По французским законам для оформления требуется муж.

— Я ходил с Эндрю на правый берег поглядеть на демонстрацию голлистов, — сказал Мак-Грегор.

— Голлистские демонстрации — недурной образчик малограмотности, — заметил Ги. — Мы заглянули в «Купол» подкрепиться, — продолжал он, — и видели там вас с Эндрю. Но к тому времени нужда в вас уже отпала, а вдвоем вы составляли такой милый тет-а-тет, что мы решили не нарушать его.

Мак-Грегора подмывало дать отпор этому странному, неуловимому какому-то захвату его семейных прав и обязанностей, но он понимал, что сейчас не время.

— Ах, да скажите ему, Ги, — нетерпеливо проговорила Кэти.

Мак-Грегор похолодел от предчувствия. Кэти от него уходит, и Мозель сообщит сейчас об этом с обычным своим деловитым шармом и здравым смыслом — в порядке, так сказать, простого честного обмена информацией между двумя порядочными людьми.

— Я слышал, вы завтра едете в Тегеран, — с улыбочкой начал Мозель, словно решив попутно внести и сюда ясность.

— Да…

— Так ли уж необходима поездка? Так ли важна?

— Надо там привести кое-что в порядок, — сказал Мак-Грегор.

— Вы совершаете ошибку, — сказал Мозель. — Поверьте мне…

— Но почему же?

— Потому что воспрепятствовать ильхану в получении оружия вы не сможете, а лишь ухудшите свои отношения со всеми.

— Ну нет, не со всеми.

— Даже курды вас не поблагодарят при данной ситуации. Вы не можете не знать, что иранцы не потерпят ваших действий там. И американцы не потерпят, и англичане, и французы, не говоря уже о турках. Чего же вы добьетесь своей поездкой?

— Не знаю, — сказал Мак-Грегор. — Знаю лишь, что нельзя позволить такого беспардонного постороннего вмешательства.

— Но вам угрожает опасность, — продолжал Мозель не слушая. — Вы должны задуматься над тем, чем грозит вам сейчас возвращение туда.

— Опасность мне и раньше угрожала, — сказал Мак-Грегор. — Не над чем особенно задумываться.

— Это глупость и ложь! — рассерженно сказала Кэти, обращаясь уже прямо к Мак-Грегору.

Мак-Грегор все пристальней глядел на Кэти: неужели она сама попросила Мозеля прийти отговорить его от поездки? Невероятно — однако факт! И факт неожиданно радостный.

— Благодарю за беспокойство обо мне, — сказал он Мозелю. — Но вы, видимо, не понимаете, чем чревато для курдов такое вмешательство.

— Допустим, что не понимаю. Но тревогу Кэти я понимаю. И прошу вас подумать прежде хорошенько. — (Это снова прозвучало так, словно он, Мак-Грегор, не муж, а всего лишь друг дома.) — Ваша фантастическая затея лишена всякого шанса на успех.

— Какая затея?

— По словам Кэти, вы намерены устроить засаду, подстеречь грузовики где-то на иранской границе.

— Как у тебя язык повернулся, Кэти? От кого ты это слышала? — вскинулся пораженный Мак-Грегор.

— От тебя, — ответила Кэти. — Ты мне сказал вполне достаточно. Об остальном сама догадалась.

— И должна была выболтать?

Неожиданная радость, которую доставила ему Кэти минуту назад, испарилась. Слишком далеко зашло ее слепое доверие к Мозелю.

— Успокойтесь, — произнес примирительно Мозель. — Я умею хранить то, что доверяет мне Кэти. Но ведь это правда, Мак-Грегор?

Мак-Грегор мрачно молчал.

— Учтите, — мягко продолжал Мозель, — американцы держат на базе Бустан в Турции два десятка вертолетов, совершающих облеты всех горных дорог. Американцы не информировали иранцев о том, что происходит с этим оружием, но турки-то знают. И турки будут бдительно следить. У вас ни малейшего шанса, Мак-Грегор. Неужели вы не видите, что дело это теперь гиблое?

— Оно и прежде было гиблое, — сказала Кэти. — С самого начала. Но ты упорно закрывал глаза на правду.

— Так или иначе, — сказал Мозель, — но неминуемость трагического финала для меня очевидна. Она бросается в глаза.

— Да и к тому же, — вырвалось сердито у Кэти, — ты им не нужен. Поздно теперь ехать туда со своими советами или с чем иным.

— Я не с советами. Я еду сообщить им о случившемся — и предостеречь.

Мозель встал с кресла.

— Не делайте этого, Мак-Грегор, — сказал он. — Не ездите пока, держитесь в стороне от Курдистана. Подальше держитесь.

— У них там уже приготовлена тебе встреча, — сказала Кэти. — Неужели предупреждения Ги тебе еще надо разжевывать?

— Нет, пожалуй, не надо.

— Вот и держитесь в стороне, — жестко сказал Ги, но тут же улыбнулся дружески. — Хотя бы ненадолго, Мак-Грегор.

Мак-Грегор не ответил, и Мозель пожал плечами. Подал руку, прощаясь, и пошел к выходу в сопровождении Кэти.

— Я не могу их теперь покинуть, — сказал Мак-Грегор вслед Мозелю. — Это невозможно.

Мозель хотел было что-то ответить, но Кэти коснулась его локтя:

— Ради бога, не тратьте сил и слов попусту. Все равно он не послушает.

— Сожалею, Мак-Грегор, — сказал Мозель. — Я пытался — ради Кэти. Думал, вы поймете.

— Что поделать… — сказал Мак-Грегор.

Когда Кэти вернулась, она не плакала, хотя глаза подозрительно блестели. Она держалась холодно, зловеще-рассудительно.

— Раз так, то я уж тут бессильна, — сказала Кэти. — Можешь делать что хочешь и можешь уходить совсем. Как с женой ты со мной сейчас прощаешься.

Он не отвечал.

— Не веришь мне?

«Не верю», — покачал он головой.

— И что я изменила, не веришь?

Он опять покачал головой.

— Уходи, — сказала она. — И все, и не возвращайся.

— Ох, Кэти, — сказал он. — Не хочу я ехать туда. В самом деле я с этим покончил. Но снова повторяю — осталось одно-единственное, что я должен еще сделать. Должен.

— Должен — так делай, — сказала она. — Но уходи. Говорить с тобой бесполезно. Ты поймешь, только когда вернешься. Тогда ты осознаешь…

— Зачем ты так? — с укором сказал он.

Она поглядела — точно издалека, точно он исчезал уже за горизонтом.

— Уходи и все, — сказала она твердо. — Уходи.

Он протянул к ней руку ласковым жестом.

— Оставь! — резко сказала Кэти. — Думаешь, пойду на поводу, как глупая и покорная жена. Ни за что! — И, подымаясь по лестнице, она громко повторяла: — Ни за что! Ни за что! Ни за что!..