Горы и оружие

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Снег на горах уже сошел; русла речек, искрасна-серыми жилками бегущих обычно по восточным склонам Даланпара, были этой весной сухи. Казалось, теперь не конец мая, а середина лета. Но Мак-Грегор знал, что на той стороне хребта картина иная. Указав на два длинных кряжа, именуемых по-курдски Кар и Кари (что в сочетании значит «нарядные»), он сказал Тахе:

— Здесь-то сухо, но вот увидишь: та, западная сторона вся в цветах.

— А почему так?

— На этих сланцевых склонах при раннем снеготаянии вода стекает по западному боку, а восточный остается сухим и голым.

Не видно было ни больших альпийских маков, ни астрагала, ни чуфы, ни первоцвета, ни похожих на дикие орхидеи цветов паразитической филипии. Но Таху цветы не заботили.

— Мы потратим еще два дня на переход хребта, — сказал он недовольно, — а зачем нам это, не знаю.

— За нами следят отовсюду, — сказал Мак-Грегор. — Надо двигаться как можно незаметней.

— Но, дядя Айвр, — возразил Таха, — мне ведь идти дальше, чем вам, и нужно спешить. Почему б не сойти на дорогу, не взять прямо через керкийские и заргайские деревни?

— До сих пор мы шли скрытно, и глупо будет теперь себя обнаруживать, — твердо сказал Мак-Грегор.

Сам Таха действовал весьма скрытно, покидая Париж, — провел всех, даже Мак-Грегора. Автобусом доехав до Франкфурта, оттуда полетел в Афины через Рим. А в Риме сошел и пересел на самолет Британской авиационной компании, тот самый, которым направлялся в Иран Мак-Грегор. Сходя по трапу в Тегеране, Мак-Грегор почувствовал чей-то легкий толчок локтем — и только здесь узнал Таху.

— Черт возьми! — сказал Мак-Грегор. — Что это ты сделал со своим лицом?

— Да ничего, — скромно ответил Таха. — Обстриг усы и слегка брови подбрил, чтобы как на фото в паспорте.

— С фальшивым паспортом тебя тут задержат, — предостерег Мак-Грегор, когда вошли в душное здание аэропорта.

— Он не фальшивый, он настоящий, — успокоил Таха. — Мне студент-перс в Париже дал свой паспорт.

— А что он сам будет делать без паспорта? — спросил Мак-Грегор, пробираясь с Тахой среди пассажиров к полицейскому контрольному барьеру.

— Через неделю-две заявит, что паспорт украли, а к тому времени я сожгу его, и кто меня тут будет помнить?

У барьера обошлось без каверзных вопросов, и, обменяв часть своих денег на иранские, они беспрепятственно вышли из аэропорта. Междугородными автобусами они добрались сперва до Тебриза, потом обогнули озеро Урмию с севера — через Багам, Мадад и Миллус. Затем ехали грузовыми машинами, сельскими автобусами, повозками и теперь, пешком пройдя по узким курдским долинам в обход горы Делага, направлялись к тому уголку земли, где сходятся границы Ирана, Ирака и Турции. Было решено, что оттуда Таха пойдет один, чтобы, собрав своих бунтарей, спуститься с ними в долину Котура. Но прежде, сказал Таха, нужны точные известия о кази и Затко. Пока же о них не было ни слуху ни духу; крестьяне-курды ничего не знали.

— Все уже боятся, и чем дальше, тем больше, — хмуро говорил Таха. Они шли к пастушьей деревушке, убого и малозаметно лепящейся по голым сланцевым скатам.

— А благодарить надо, конечно, Фландерса, — сказал Мак-Грегор. — Это он здесь подготовил почву для ильхана и Дубаса.

В предгорьях им рассказывали, что англичанин, опекающий детей, ходит по деревням и призывает жителей быть осторожными ради своих детей. Надвигается, мол, беда…

— Закишело трусливыми слухами, — сжимал кулаки Таха.

В последней пройденной ими деревне староста сообщил, что кази умер в Ираке, а Затко схвачен в Турции и повешен.

— Да кто тебе сказал? — сурово спросил Таха.

— Контрабандист больной один тут проходил неделю тому назад. Нет, десять дней тому…

— То был предатель и трус, — сказал Таха, и староста, видя, что имеет дело не с мелкотравчатым, а с высокого полета, образованным курдом-политиком, стал оправдываться:

— Вины моей тут нет. Не гневись.

— А ты не повторяй дурацких слухов.

Поднявшись к деревушке Аснаф — скоплению полупещер-землянок, вырытых в унылом косогоре, — они застали там только старух, детей да двух-трех оборванных стариков, грызущих семечки. Старики встретили их с неожиданной важностью, чувствуя себя тут главными в отсутствие мужчин-пастухов. Кази всего лишь день-два назад стоял лагерем на здешнем высокогорном плато, сказали старики.

— Откуда вам известно? — спросил Таха.

— Нам все известно, что происходит у нас в горах, — бойко отвечали старики.

— Ничего вы, старые, не знаете, — сказал Таха и обратился к деревенским мальчишкам, отгонявшим дворняг. Мальчишки закукарекали петухами, передразнивая старичье, засмеялись:

— Да они путают всех со всеми. Это ильхановцы на плоскогорье воров искали.

— Ильхановцы — здесь? — удивился Мак-Грегор. — А вы точно знаете?

— Да на что нам врать? — возмутились мальчишки. Старики и старухи визгливо вмешались, поднялся крик и спор, залаяли собаки.

— Хватит вам! — крикнул Таха.

Невольно засмеявшись («Вечный курдский кавардак!»), Мак-Грегор сказал Тахе:

— Тут давай и заночуем. Мы почти на иракской границе, и если ничего не узнаем от пастухов, когда вернутся вечером, то я пойду на ту сторону гор, в ближнее иракское селение.

— Чтобы напороться на иракские армейские заставы, — насмешливо сказал Таха.

— Кази и Затко по-прежнему уходят от столкновений с ильханом, и, значит, искать их надо именно в той стороне, — ответил Мак-Грегор.

Старухи устроили их в углу сарая, они поужинали взятыми с собой мясными консервами и черствым хлебом, а затем вернулись с пастбищ мужчины и молодые женщины. Люди были в отрепьях, гурты малочисленны. Сушь, бестравье губит ягнят и козлят, жаловались пастухи. Год будет худой. Пастухи сидели у кизячного костра, подбрасывали туда мох и говорили о своих бедах, и Мак-Грегор, присев на пятки, слушал, как Таха призывает их кончать с первобытным прозябаньем, подыматься на подлинную курдскую революцию против всех феодалов и чужеземцев.

— Каждый курд должен исполнить долг, не жалея жизни, — говорил Таха.

Дальнейшее расплылось в ночном воздухе. Мак-Грегор задремал. Когда Таха разбудил его, костер уже погас, пастухи разошлись, и было темно, сыро, холодно.

— Наверное, вы правы, — сказал Таха. — Они говорят, что кази и Затко на той стороне. Но на перевалах засели ильхановцы и хватают всех курдов, какие пробираются в Ирак по старым контрабандистским тропам.

— Как это люди ильхана сюда забрались? — сказал Мак-Грегор. — Кто им здесь помогает?

— По словам пастухов, здесь вертолеты летают кругом, одних курдов увозят, других стреляют.

— Чьи вертолеты?

— Чьи неизвестно. Но все убеждены тут, что Затко уже несколько недель назад схватили, увезли в Турцию и расстреляли. Я думаю, это ложный слух, пущенный ильханом.

— А может, и правда, — мрачно сказал Мак-Грегор. — Тем более что в их распоряжении вертолеты.

Они улеглись в сарае. Таха закинул руки за голову, спросил:

— А как защищаться от вертолета?

— Одно-два метких ракетных попадания, пожалуй, верней всего, — сказал неуверенно Мак-Грегор. — Но нужно реактивное ружье, а лучше — несколько.

— Придется нам раздобыть их, — сказал Таха, похрустывая сцепленными пальцами в жесте мусульманского омовения — жесте устарелом и глупом, по его же собственному мнению.

Где именно Таха собирается достать реактивные ружья, Мак-Грегор так и не узнал — уснул.

Утром, подымаясь с пастухами из каменистой лощины, они увидели, что перевал, ведущий в иракскую деревню, патрулируют два одетых по-курдски всадника с винтовками.

— Это ильхановцы вас ищут, — сказал молодой пастух в иракских армейских ботинках, доставшихся ему, должно быть, от какого-нибудь контрабандиста.

— Черт подери, — сказал Таха. — Выходит, они сплошную паутину сплели. Откуда они знают, что мы здесь?

— А по радио.

— Что ж у них, радиостанции на седлах? — зло усмехнулся Таха.

— А это куцые такие ящички.

— Да знаю я, — сказал Таха.

Дойдя до удобной для скрытного подъема расселины, они простились с пастухами и стали взбираться по сухим косогорам на высокий водораздельный гребень, к висячему пешеходному мостику, переброшенному много лет тому назад через теснину.

— Через этот ветхий мост конному за нами не пройти, — сказал Мак-Грегор. — А если поскачут в обход, то потратят на это день или больше.

— Но куда нас этот мостик приведет? — сказал Таха, задрав голову и глядя на кряж, куда им предстояло карабкаться. Таху опять уже сердила осторожность Мак-Грегора. — Застрянем на горе, потеряем там уйму времени, пока спустимся на тот бок.

— Если только отец твой жив, то непременно у него за мостом поставлен дозорный, а от дозорного уж мы, наверное, узнаем, как и что.

— Все не так и не то, — вырвалось у Тахи.

— О чем ты?

Таха сердито обвел рукой горные дали.

— Глупо, голо, бесплодно все, — проговорил он. — Вовек нам не было от этих гор пользы.

— Они — твоя родина, — сказал Мак-Грегор, взбираясь за Тахой и с трудом переводя дух. — Не хули ее.

— Пустота, нищета, — продолжал Таха. Никогда прежде Мак-Грегор не слышал от него таких горьких слов.

— У тебя, я вижу, натура городская, — попробовал пошутить Мак-Грегор. — Но ты все же не вешай носа.

— Нам давно уже надо было спуститься с гор. На борьбу подниматься на фабриках, на улицах городов.

— С кучкой студентов? — поддразнил Мак-Грегор, прислонясь к теплой скале, чтобы отдышаться, чтобы рубашка и штаны немного просохли от пота.

— Поклон вам за золотые слова, — едко поблагодарил Таха.

— Ты просто не в духе, — сказал Мак-Грегор. И опять они стали подыматься по все более крутым скатам без всяких альпинистских уловок — простыми зигзагами, стараясь лишь не оскальзываться на сыпучем сланце. Далеко опередив Мак-Грегора, Таха присел на каменную глыбу.

— Вон они снова, — указал он на дальний противолежащий склон. Мак-Грегор вскарабкался к Тахе и, поглядев туда, увидел обоих верховых. Один из ильхановцев поднял винтовку, прицелился.

— Он думает, у него в руках дальнобойная пушка, — усмехнулся Таха.

Зачернел пороховой дымок, донесся хлопок выстрела, но свиста пули не было.

— Подает сигнал кому-то, — сказал Мак-Грегор.

— А кому? И куда?

Мак-Грегор не ответил, только тяжело дышал, и Таха пристально взглянул на него:

— Устали, дядя Айвр?

— Нет.

— У вас усталый вид.

— Не беда.

— Возраст ваш для скалолазанья не подходит, — озабоченно сказал Таха.

Полезли дальше; Мак-Грегор заметил, что Таха намеренно замедляет темп, избегая крутизны и скользких осыпей. Когда уже совсем немного осталось до моста, серой полоской связавшего рваные края ущелья, Мак-Грегор присел на мягкую моховую кочку. Таха сказал, кивнув на всадников внизу:

— Ошибка наша — безоружными идти в горы.

— Я исходил их вдоль и поперек за тридцать лет, — сказал Мак-Грегор, — и ни разу не брал с собой оружия.

— Но в такой переплет вы ведь еще не попадали. Обкладывают нас, как зверя…

Прежде чем карабкаться дальше, Мак-Грегор снял с себя рубашку, опоясался ею, и ему стало легче, точно кожа, само тело задышало теперь в подмогу задыхающимся легким.

Таха полез к мосту на разведку, и Мак-Грегор глядел, как он взбирается по-паучьи на склон. На Тахе была все та же, что в Париже, тонкая, негреющая одежда, но карабкался он весело, как школьник на каникулах, и Мак-Грегор закрыл на минуту глаза. Куда ушла его легконогая и легкодумная молодость? Какие горки ее укатали? На каких восточных улицах, в каких стеклянных кабинетах и глиняных лачугах растратила она себя? На каких нагих бескрайних косогорах, облитых лимонным и вечным закатом?

— На этой стороне — никого! — приглушенно крикнул Таха от моста.

Мак-Грегор полез вверх. Когда он докарабкался наконец до скалы, к которой были прикреплены ржавые тросы моста, Таха указал на скорлупу от орехов кешью и на кучку кала рядом:

— Курд в родных горах.

— След вчерашний или позавчерашний. Давай-ка, не теряя времени, перейдем мост, — сказал Мак-Грегор и с сомнением поглядел на два провисших ржавых троса, соединенных проволокой, поверх которой были настланы полусгнившие доски. Внизу бездонно зияла тысячефутовая пропасть, как длинная, голодная ощеренная пасть. Но делать нечего — надо идти.

Переползти по щербатому, качающемуся настилу оказалось несложно. К тому времени как Мак-Грегор, цепляясь руками, преодолел мост, Таха уже вынул лепешки, утром свежие и мягкие, а теперь зачерствевшие от горной сухости. Жуя жесткий творог и слипшийся холодный рис, они вдруг услышали чей-то смех над головой у себя, в развалинах турецкой сторожевой башни.

— Золото или жизнь! — раскатились над ними курдские слова.

Они вскочили.

— Ага, испугались! — раздался радостный гогот. «Знакомое что-то», — мелькнуло у Мак-Грегора.

— Выходи, Ахмед! — крикнул Таха.

В развалинах вверху показался курд — в домотканой куртке и пузырящихся дерюжных шароварах — и навел на них винтовку. Мак-Грегор узнал Ахмеда Бесшабашного, так поразившего тогда Кэти своим безудержным курдским озорством.

— Спускайся сюда! — приказал Таха. — Живей!

— Напугал вас, напугал, — весело твердил Ахмед. Подняв винтовку над головой, он чуть не кувырком сбежал со скального откоса.

— А где твоя ханум? — спросил он Мак-Грегора, водя мальчишескими шалыми глазами. — Мешок где, полный золота? — И, заржав, протянул руку к лепешкам.

— И ханум далеко, и мешок, — ответил Мак-Грегор, обрадованный новой встречей с Бесшабашным. — Как поживаешь, Ахмед? Как поживаешь, старый приятель?

— А я там прошлогодний мед ищу, — сообщил Ахмед, жадно кусая лепешку. (Дикие горные пчелы иногда гнездятся в каменных развалинах, и покинутые соты затем долго сохраняет в невредимости высокогорный холод.) — Мед выковыриваю!

— Про мед после, — сказал Таха. — Ты скажи-ка нам, где Затко. И кази где и остальные?

— Твой отец на той стороне, за Мелади, — ответил Ахмед. — В гостях у гератского рода. Мы все там сейчас.

— Здоров ли он? — спросил Мак-Грегор.

— Да все багровеет от злости, что ноги опухли. Вот такие стали. — Ахмед широко обвел рукой вокруг своих рваных башмаков.

— А давно ты его видел?

— Четыре полночи тому.

— А кази с ним? — спросил Мак-Грегор.

— Да. Кази Мохамед сильно хворает. Потому мы и укрылись у гератцев — ильхан по всем горам тут понатыкал стрелков с новыми американскими винтовками. Ух, и винтовочки же!..

— И Затко это терпит? — спросил Таха.

— Не терпи попробуй, когда всюду в небе вертолеты, как мясные мухи. Я от них весь день прячусь, Затко жду, а Затко нет. Что-то с ним, верно, случилось.

— Он когда здесь обещал быть? — спросил Таха.

— Вчера. Сегодня. Может, они у себя там в карты режутся. — Ахмед фыркнул по-ребячьи и снова нахмурился. — Там вчера пальба была, вертолеты, а я тут сижу. Дурак я, верно?

Мак-Грегор не ответил.

— Идем, — сказал он Тахе, вставая.

Таха уже увязывал свои узелки. Он дал Ахмеду лепешек, творога.

— Жди тут, пока не вернемся, — сказал Таха. — А стрелять по тебе будут, прячься. Конь твой где?

— Голодный вверху там привязан, старое дерьмо нюхает. Я его только ночью пускаю, шумно слишком пасется — зубы стерты все…

Не дослушав нареканий Ахмеда на беззубого коня, они стали поспешно спускаться с кряжа, не обращая теперь внимания на то, преследуют их или нет. Час спустя между двух узких долин стала видна ближняя гератская деревня, и Мак-Грегор повернул было к ней.

— Не туда, — сказал Таха. — Выше берите, к старому летнему поселку, там обязательно их найдем. Там им безопасней.

Без передышек, молча шли они четыре часа по горным тропам и, когда солнце уже закатывалось за вершины гор, вышли к поселку, своей убогостью и запустелостью напоминавшему скорее первобытное стойбище, раскопанное археологами.

— Не видно наших, — сказал Таха.

— Тут никого не видно, — сказал Мак-Грегор.

Ни души в селении. Повсюду следы стрельбы: в канавах стреляные гильзы, глина и камень стен исковыряны пулями. Посреди дороги — убитая лошадь и стоит брошенный джип темно-синего цвета.

— Это машина Затко, — сказал Таха. — Глядите, на ней кровь…

Они бросились бегом по глиняной улочке, заглядывая во все дома, и на пороге каменной хибарки наткнулись на два скрюченных трупа.

— Хамза и Рашид, — проговорил Таха. — Они всегда вместе с отцом были.

Оба убиты наповал. Нищая мебель в хибарке разломана, утварь и одеяла раскиданы.

— Как это враг был подпущен? Как могло такое случиться?

— Вертолеты, — сказал Мак-Грегор. — Я видел, на пустыре земля взрыта и разметена винтами. Затко, должно быть, скрылся в горах.

Они стали подыматься по тропке, ведущей за селение; взойдя почти на самый гребень, услышали, что из хижины наверху, из пастушьего зимовья, кто-то зовет их по имени.

— Это иракский Али, — сказал Мак-Грегор, и они побежали туда.

— Осторожней! — слабо кричал им Али.

Добежали, тяжело дыша.

— Куда пропали все? — спросил Таха.

Али устало махнул на горы.

— Крестьяне там, от вертолетов прячутся. Вернутся ночью.

— А Затко с кази? — спросил Мак-Грегор.

Вид у Али был еще более недужный, чем всегда. Молча указав на хижину, из которой вышел, он проговорил:

— Погоди… Погоди…

Но Таха вбежал туда, за ним вошел Мак-Грегор.

Желтый, завернутый в пестрое, горошком, покрывало, лежал на полу кази, глаза его были закрыты. И тут же, головой к ногам его, лежал Затко в курдских шароварах и куртке и в ковровых шлепанцах на вспухших ступнях.

— Их убили на дороге, — сказал Али, стоя в дверях. — Два вертолета прилетели сюда, высадили ильхановцев, а кази и Затко хотели уйти в джипе, но вертолет догнал и расстрелял сверху…

Таха зажал уши ладонями, чтобы не слышать дальше; Мак-Грегор прислонился к стене. Затем Таха нагнулся, закрыл отцу глаза, прикрыл мертвое лицо французской газетой, взятой на разжиг костров.

— Чьи это были вертолеты? — спросил Мак-Грегор. — Кем присланы?

— Кто знает? — ответил Али. По лицу его текли слезы. — Турецкие могли быть, иранские, американские. Чьи угодно. Какая разница? Ильхановцы убили, вот и все.

Вышли на улицу; в глазах Тахи не было слез, и сухи были глаза Мак-Грегора, ибо смерть предстала им бесповоротно-будничная, словно бы давнишняя.

— Меня не нашли, я лежал в кошаре, задышка схватила, — говорил Али. — Стрельбу я слышал, все кончилось очень быстро, но только когда улетели вертолеты, я узнал, что стряслось.

— А где бойцы Затко? — спросил Таха.

— В горах укрылись. Но ты не ходи к ним теперь, Таха. Я им никому не велел до темноты спускаться. Ильхан хочет перебить всех наших, кого только сможет найти. Но по-моему, кази убить он не хотел. Ильхановцы прошли всю улицу, ища кази, и когда увидели его застреленного в джипе вместе с Затко, то испугались и стали бить себя по голове.

Таха глядел на немые долины, где широко легли опаловые тени от вершин, закрывших собою солнце.

— Знаете, дядя Айвр, что я обнаружил в Европе, — сказал он после долгого молчания. — Обнаружил, что европейцам известен лишь одни вид гнета — ущемление личности. Единственно такие ущемления знают они в своих чистых городах с крашеными стенами и обученными в школе, грамотными детьми, которые если болеют и мрут, то в больничной постели. Для них это комедия, посмешище, — морщась, кивнул он на горы и долины. — И видно, неизбежен какой-то конец здешнему невежеству. Но неужели нужны газы, химикаты, металл, вертолеты? Неужели нужно это все обрушивать на наши головы?

Мак-Грегор тяжело вздохнул в ответ.

— Они побеждают так запросто, — продолжал Таха, — и ничего не оставляют нам. Ни даже больных стариков. Истребляют нас полностью, под корень.

Мак-Грегор взглянул на Али, не возразит ли тот; но Али, привалясь спиной к камням стены, боролся с одышкой, ловил ртом воздух, и Мак-Грегор невольно подумал о том, во главе скольких восстаний стояли хворые старики, обессилевшие от погонь и бед. И у мертвого кази недаром лицо столетнего старца…

— Нужно собрать людей Затко, укрывшихся в горах, — сказал Мак-Грегор.

— Их и не сыщешь теперь, — сказал Таха. — Они все ушли.

— Есть ведь и такие, что остались наверху и ждут.

— Ждут чего? — сказал Таха. — Ничем теперь уже не вытащишь наших напуганных курдов из горных нор. Они ушли и не вернутся, и на этом конец всему общему делу.

— Так идем же, разыщем их, пока не поздно. Нужно их только убедить…

— А чем убеждать? — усмехнулся Таха. — Что у нас тут осталось? Как вы не понимаете, что всему конец. Голова наша лежит отсеченная, а тело убегает со всех ног, и ничем ни вы, ни я не остановим бегства.

— Значит, отдаешь все в добычу ильхану?

— Рано или поздно я убью его, — ответил Таха. — Это, пожалуй, все, что еще мне тут осталось.

— Нет, нет! — сказал Мак-Грегор. — Нельзя пускать все насмарку ради глупой и тщетной кровной мести.

— А что еще делать? — воскликнул Таха. — На грузовики напасть с шестью студентами и седьмым Ахмедом-дурачком?

— Выслушай меня, Таха, — сказал Мак-Грегор. — Надо идти в горы, растолковать надо курдам, что произошло и как ильхан подло убил кази и Затко, — и увидишь, они пойдут за тобой, преодолев страх.

— Вам не понять нашей курдской слабости, — возразил Таха. — Курд опечаленный теряет храбрость, а отчаявшийся делается хнычущим младенцем.

— Так не будем хныкать, пойдем за ними в горы.

— Я не хнычу, а просто не хочу себя обманывать. Пусть старый пес берет в добычу горы. Пусть берет оружие. Города и фабрики — вот где решится борьба. Вот где правда.

— Тут в окрестностях и дальше, к Котуру, наберется около сорока селений, два десятка курдских родов, — сказал Мак-Грегор, развернув карту и вглядевшись. — Если не наберем по пути достаточно людей, вот тогда будешь бить отбой. Через час уже стемнеет; попробуем поговорить со здешними, а утром двинемся в путь.

— До Котура мне не дойти… — произнес Али. Они и забыли о нем, сидящем теперь, скрестив ноги, у порога в какой-то ритуальной неподвижности. — Но с сельчанами я потолкую… Однако Таха прав, — обратился он к Мак-Грегору. — Они сейчас напуганы. Но не во всем ты и прав, Таха. Вели напуганному выкашляться, и бывает, что от кашля пропадает страх.

— От кашля и кила бывает — и губит мужчину окончательно, — усмехнулся Таха. — Отменная у нас тут кила получилась.

— Как бы ни было, — сказал Али, с трудом вставая на ноги, — а надо до темноты похоронить убитых. Второй день лежат. Тебе, Таха, как сыну и хранителю тела, надлежит прочесть над ними погребальную молитву.

— Нет, — сказал Таха. — Не стану я теперь творить над отцом похоронный обряд. Раньше я ильхана похороню.

— Но могилу копать надо, — сказал Али. — Нельзя же их бросить без погребения.

Кетменями, найденными у жилья, они выкопали две могилы. Ногами к югу положили в землю кази, и Мак-Грегор, спустясь в яму, повернул лицо его в сторону Мекки. Затем Али, коснувшись руками своих мочек, произнес: «Алла акбар» — и могилу засыпали землей и камнями. В другой яме точно так же погребли Затко. Могил ничем обозначать не стали; Али проговорил и над Затко свое «Бог велик». Но Таха не захотел прочесть ни слова из традиционных такбиров.

Пошли обратно в поселок, поддерживая, почти неся Али, и Мак-Грегор сказал Тахе:

— Ты волен делать потом, что хочешь, но завтра мы направимся к Котуру и по пути заберем с собой всех, кого только сможем. И проведем операцию так, как было намечено.

— Но это глупо, дядя Айвр, — сказал Таха.

— Допустим. Однако лучше упорствовать глупо, чем покорствовать глупо.

— Но бессмысленно ведь. Попусту и зря.

— И тем не менее…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Продолжая так спорить, они прошли с десяток окрестных горных деревень. Мак-Грегор пытался вербовать бойцов, а Таха молча слушал, как Мак-Грегор убеждает оборванных пастухов, стригальщиков и косарей, что дать отпор ильхану — в их кровных интересах.

— Ты прав, — кивали они, — ей-богу, прав.

Но ведь кази погиб, говорили они, и с ним погибла надежда. Разве не видит этого Мак-Грегор? Разве не видит, что повторяется трагедия сорок седьмого года? Что курдское движение опять сокрушено? Что остается лишь начать все по-новому и с самого начала?

— Ничего вы не сможете начать, если ильхан получит это оружие, — возражал Мак-Грегор старику, род и племя которого обитали частью на турецкой, частью на иранской территории. — Чужеземцы вобьют в вас ильхана, как гвоздь.

— Что поделать, — отвечал старик. — Без чужеземцев никогда у нас не обходилось.

— Теперь они вас на сто лет закабалят! — воскликнул Мак-Грегор.

Но, как и большинство других до него, старик только вскинул руки в смятении и со слезами сказал:

— Бог милостив.

Высоко над пастушьей деревушкой, полулежа на холодном горном скате, они ужинали мясом из двухкилограммовой жестянки, купленной у овчара (а тот, скорей всего, стянул ее из армейского грузовика).

— Зря только тратите время, — говорил Таха поеживаясь. — Вы их не проймете английскими парламентскими доводами. Что им эти доводы?

Мак-Грегор встал, чтобы размять окоченевшие ноги.

— А чем их проймешь?

— Ничем.

— Так что же нужно?

— Нужно мне убить ильхана. А затем оставим козопасам эти горы и начнем заново на улицах городов.

— Тем, что убьешь ильхана, ты не остановишь доставку оружия.

— А вы можете ее остановить?

— Вижу, что не могу. Людей Затко и тех не соберешь.

— Так перестаньте топать и садитесь, и я вам докажу, что мне остается одно — убить ильхана.

— Что ж, — сказал Мак-Грегор, садясь на корточки и кутаясь в куртку, — если докажешь, то я — рюкзак за плечи и пойду с тобой.

— Беда в том, что вы все еще нас не понимаете, — сказал Таха, укрывая ему колени куском овчины. — У вас английский парламентарно-джентльменский образ мышления. А здесь требуется глядеть на вещи нашими, а не английскими глазами.

— Я тридцать лет стараюсь глядеть вашими глазами.

— Ну, так взгляните на теперешнюю обстановку. Мы обезглавлены, у нас ни оружия, ни денег, ни сочувствия извне. Кому мы нужны, отсталый, раздираемый сварами, смуглокожий народ?

— Перестань, ради аллаха.

— Я говорю, что есть. Так стоит ли вам огорчаться из-за того, что нам приходится убить одного хана? А что прикажете нам делать, дядя Айвр? Как нам противостоять чужеземцам и чужеземному оружию? Прикажете заботиться о том, что подумают ваши милые воскресно-благонравные англичанки в шляпках, когда раскроют свои утренние газеты и прочтут, что мы убили человека? А скольких убивают они, пока едят за завтраком свою яичницу с беконом?

Мак-Грегор поднялся опять на ноги и заговорил, прохаживаясь взад-вперед и потопывая:

— Ты упорно не хочешь меня понять, Таха. Какая будет польза, если, убив ильхана, ты тем самым невольно внедришь в сознание народа мысль, что ему не надо бороться, что за него борются?

— Ничего я не внедрю…

— Ты поступаешь, как парижские студенты: мол, я элита и, значит, революция — это я. А это вовсе не так.

Таха тяжко вздохнул, словно отчаявшись что-нибудь выспорить.

— Вы все время забываете одну вещь, дядя Айвр.

— Какую?

— Забываете, что ильхан убил у нас не двух жирненьких премьер-министров, которых через неделю никто уже помнить не будет; убивая кази и Затко, он убивал все наше высокое и справедливое.

— Рад, что наконец ты понял.

— Я-то понимал всегда. А вот как понять это английским бизнесменам и домохозяйкам, водящим своих детей за ручку в школу? Как понять английским адвокатам и белохалатным докторам? Их культура — культура оружия. Так как же мне их вразумить — поехать, что ли, в Англию и в тамошних селениях открыть стрельбу из автомата по чистеньким детям и женам, по священникам и дельцам? Как ужаснулись бы они такому! А ужасались они, когда в 1933 году их воздушные силы в одно благочестивое английское воскресенье разбомбили сто беззащитных курдских селений?.. Но ведь вы, дядя Айвр, и сами поступали раньше по-моему.

— Я?

— А вспомните-ка. Когда-то и вы не деликатничали, если требовало дело.

— Что-то не помню.

— А если я напомню, тогда не станете больше возражать?

— Я уже сказал, что если убедишь меня в своей правоте, то я сам пойду с тобой, — ответил Мак-Грегор, снова садясь — так и не согревшись ходьбой.

— Я этого от вас не требую.

— А я пойду — своей охотой.

— Воля ваша, — пожал плечами Таха. — А теперь вспомните, как в войну, в египетской пустыне, вы с восемью солдатами отправились на задание убить немецкого генерала Роммеля.

— Ты вот о чем!

— Вы же вели их тогда, штурманом были. Разве вы с ними не убили четверых немецких офицеров, не дав им даже выстрелить? И Роммеля тоже убили бы, да только его там не оказалось.

— От кого ты узнал про это?

— Я лежал как-то больной, и тетя Кэти прочла мне вслух из книги. Прочла, крепко гордясь вами. Вам ведь дали за это английский орден.

— Устал я, и не будем сейчас спорить, — сказал Мак-Грегор, влезая в спальный мешок, уже отсыревший от горной росы. — Но даже если ты убьешь старика, все равно Дубас продолжит дело отца.

— Я и Дубаса убью, — сказал Таха.

— Спи давай-ка, — сказал Мак-Грегор и добавил, приподнявшись: — И никаких исчезновений в темноту, пока я сплю.

— Да никуда я не исчезну, — сказал Таха. — Но завтра придется вам решить, что делать.

— Хорошо… Завтра… — проговорил Мак-Грегор. Он сознавал, засыпая, что завтра доводы его будут не убедительнее, чем сегодня. Разница лишь та, что завтра уже безотлагательно придется ему сделать выбор правильного жизненного курса.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Когда Мак-Грегор проснулся, Тахи рядом не оказалось. Две горные вороны пролетели высоко над головой навстречу утреннему солнцу, поднявшемуся за хребтами.

— Ушел, так ушел, — проговорил Мак-Грегор, обрадовавшись на минуту, что не нужно спорить и решать.

— Таха, — позвал он громко.

— Здесь я, внизу — за водой пошел.

— Ну и как, нашел воду?

— На кружку кофе хватит.

И Таха поднялся на волглый от тумана склон, неся закоптелую жестянку из-под сухого молока, приспособленную вместо чайника.

— Похожа цветом на кока-колу, — сказал Таха, — но пить можно.

Он насобирал уже сухих стеблей на костерок; ждали, пока вода закипит, доставали из банки мясо, глядели на пролетающих птиц. О деле заговорили, кончив завтрак и трогаясь уже в путь.

— Вы сейчас спускайтесь в Керадж, — сказал Таха. — Там сядете в автобус до Резайе, а оттуда домой.

— Отговаривать тебя, значит, бесполезно?

Таха кивнул в знак того, что бесполезно.

— Я сейчас — на Котур, — сказал он. — Возьму там вверх по реке долиной, до ставки ильхана. Дайте ваши карты местности, они мне могут пригодиться, а сами двигайте домой.

— Нет. Я пойду с тобой.

Таха надел рюкзак, сказал:

— А зачем? Вы же резко против.

— Не так уж резко, — сказал Мак-Грегор, надевая курдскую грубошерстную куртку, купленную в одной из деревень. — Своей английской, европейской, парламентарной закваской я — против. А жизнью, прожитой в горах, — за. Неясно только, что сейчас во мне сильней.

— Дайте мне карты, дядя Айвр, и не старайтесь быть курдом.

— Я стараюсь быть самим собой, — сказал Мак-Грегор. — Если я убил тогда по воинскому долгу и заслужил похвалу, то нужно ли мне теперь колебаться? Так что я, возможно, помогу тебе против ильхана. Возможно, это единственный выход. Не знаю. Но, как бы то ни было, пойду с тобой.

— Тогда не будем мешкать. — Таха указал на жужжащую темную точку в утреннем небе, над бугристыми вершинами. — Опять уже летают.

Они торопливо зашагали на север по голому скату и лишь к концу дня добрались до летнего гератского становища, где погибли Затко и кази. Иракского Али уже не было в обезлюдевшем селении, но джип до сих пор стоял на дороге, и под сиденьями в нем оказались автомат и винтовка семимиллиметрового калибра.

— Пройдет год-два, — сказал Мак-Грегор, глядя на окружающее запустение, — и, пожалуй, курды-горцы станут сюда совершать издалека паломничество, как ходят и по сей день на могилы героев-мучеников сорок седьмого.

— На могилы ходить, дело хоронить умеют, — сказал Таха. — Задним умом крепки.

Они занялись джипом, у которого заклинило вторую передачу. Раскачиванием, толчками добились наконец того, что машина двинулась под гору, Таха крикнул: «Прыгайте скорей!» — и Мак-Грегор вскочил на заднее сиденье, сел покрепче, а Таха выжал сцепление. Пофыркав, подрожав, двигатель шумно заработал.

— Куда мы теперь? — крикнул Мак-Грегор.

— Джип надо перекрасить. А потом — в долину Котура, вверх по реке, к границе.

— Ты с ума сошел, — сказал Мак-Грегор. — Все приграничье там кишит ильхановцами.

— Дорога пока еще не в частном владении у ильхана, и он не будет стрелять по каждому проезжающему джипу.

— До границы нам ни за что не дадут доехать.

— А нам и не надо. На северной стороне там большое село есть, Хабаши Ашаги. Там и будет ставка ильхана.

— Откуда ты знаешь?

— Только там могут достойно принять великого вождя со всеми его ханскими причиндалами.

Мак-Грегор еще не спрашивал у Тахи, по какому плану тот будет действовать — не хотелось и знать этот план, — но он уже почувствовал, что Таха намерен вести дело по-курдски, в открытую: возмездие должно совершаться принародно, у всех на виду, когда на стороне трусливого врага неизбежно все выгоды.

— И ты прямо въедешь в ставку ильхана? — спросил Мак-Грегор, держась за борт подскакивающего на ухабах джипа. (Лихостью вождения Таха не уступал отцу.)

— Прямо и въеду.

— Не дури, Таха. Пропадешь по-глупому.

— А если действовать по-вашему, по-умному, с английскими уловками, то курды не признают этого делом чести.

— Но хоть будет какой-то шанс на успех.

Таха не стал и отвечать; он вел машину вниз, к черной дороге. В десяти милях от нее кончился бензин, и около часа простояли, пока не раздобыли два галлона у встречного грузовика. Этого бензина хватило, чтобы выехать на автостраду, идущую с юга на север, в Хой; в Резайе заправили бак, налили также две канистры, купили полгаллона коричневой краски и набрали воды во фляги. Отъехав от Резайе миль на двадцать, свернули с дороги и наспех перекрасили синий джип Затко в грязно-бурый цвет.

— А перекрашивать совместимо с делом чести? — поддразнил Мак-Грегор.

— Иначе далеко не уедем, — ответил Таха. — Синий джип Затко узнают тут же.

В Резайе они плотно пообедали — не в чайхане, а в европейском ресторанчике, — запаслись также на неделю едой и чаем и уложили теперь все это в рюкзаки. Затем Таха проверил исправность винтовки, автомата, вставил магазин и положил оружие между сиденьями, снова обкутав его сальной овчиной.

— Так, значит, и будешь действовать без всякой скрытности и плана? — заговорил опять Мак-Грегор.

— Какой тут загодя может быть план? — ответил Таха.

Возвратясь на автостраду, через два часа езды они повернули на запад, на новую дорогу, проложенную долиной Котура к турецкой границе. Навстречу им проехал старенький «пежо», в нем чуть не друг на друге сидели восемь курдов — без сомнения, ильхановцы.

— Поглядите, куда бы тут можно свернуть, — бросил Мак-Грегору Таха.

Мак-Грегор указал на узкую сухую балку впереди. Таха немедленно свернул туда и ехал балкой, пока дорога не скрылась из виду. Остановил машину, заглушил двигатель. Минуту оба молчали, словно взвешивая еще какой-то выбор. Таха снял ладони с баранки, повернулся к Мак-Грегору:

— Я все же думаю, вам лучше дожидаться меня здесь.

— Нет. Незачем спорить об уже решенном.

— Не для вас это дело, дядя Айвр. Ну, въехать удастся туда и, если повезет, выехать еще оттуда живыми. А дальше почти не на что надеяться.

— Вот потому я и нужен за рулем.

— Нас, возможно, еще по дороге туда узнают.

— Тем более надо спешить, не давать им опомниться, — сказал Мак-Грегор, решительно пересаживаясь за руль. — Ну, поехали?

— Что ж, поехали, — сказал Таха. — Мне бы хотелось все же, чтоб вы поберегли себя.

Мак-Грегор вывел джип обратно на дорогу, и, по мере того как они ехали долиной, в нем крепло давно знакомое ему здесь чувство, что к горам не подойдешь с низинной меркой: нечего удивляться теперешним действиям Тахи, ибо издавна все тут пропитано насилием и горы сделались естественной ареной схваток между оборванными армиями, дерущимися не иначе как лицом к лицу, лоб в лоб, врукопашную. И теперь настало и для него с Тахой время схватки, и беспокоило Мак-Грегора лишь одно — отсутствие должной подготовки.

Дорога шла каменистой долиной, вдоль речного ложа, почти высохшего. Навстречу попадались отары каракулевых овец, бредущие в поисках воды. Замелькали затем люди по бокам дороги, протарахтел курд на мотоцикле, с любопытством поглядел на джип. Проехал тяжело севший на рессоры грузовик; заорали с обочины курды.

— Не разберу, о чем они! — крикнул Мак-Грегор Тахе сквозь шум мотора.

— О солдатах что-то…

То и дело по обочинам мелькали люди ильхана, и Мак-Грегор понимал, что рано или поздно джип остановят.

— Заранее приготовься к объяснениям, — предупредил он Таху.

— Если дойдет до объяснений, тут же получим по пуле, — ответил Таха. — Не останавливайтесь ни за что.

Беря очередной широкий поворот, они увидели впереди на подъеме целую колонну иранских военных грузовиков.

— На обгон идти никак нельзя, — сказал Мак-Грегор, сбавляя газ.

— А и не надо обгонять их. Прижмитесь к заднему, и с обочины нас уже никто не перехватит.

Все действия теперь импровизировались на ходу. Джип, словно накрепко усвоив стиль убитого хозяина, лихо мчался на прямой передаче, но ползти на третьей скорости отказывался, и двигатель работал со зловещими перебоями.

— Не давайте мотору заглохнуть! — крикнул Таха Мак-Грегору.

Оба они прикрыли рот и нос от пыли концами тюрбанов; с откосов их окликали курды, выбегали, гонясь за джипом, на дорогу, но они ехали и не оглядывались.

— У них транзисторные рации заработали уже вовсю, наверное, — сказал Мак-Грегор.

— Какая разница теперь? У того вон столба сверните.

Дорожный крашеный столб был исцарапан, избит пулями, дощечка с надписью пожухла, но Мак-Грегору была знакома эта иранская предупредительная надпись о том, что дальше военная зона, где проезжающим нельзя ни сходить с дороги, ни делать фотоснимки и где надо останавливаться по приказу часовых.

Автоколонна ушла вперед, а джип, свернув, затрясся, закренился, завихлял на изгибах и ухабах проселка.

— Теперь быть начеку! — сказал Таха.

— А сколько осталось до села?

Таха не ответил, указал только быстрым жестом на придорожные холмы. Наверху там виднелись двое-трое дозорных. Таха помахал им, один из дозорных помахал в ответ.

— К генералу вашему немецкому вы тоже так ехали? — спросил Таха.

— Нет. Мы делали это с умом и расчетом — ночью, — сказал Мак-Грегор.

— Профессиональные убийцы! — вознегодовал шутливо Таха.

«Давно уже не шутил Таха», — подумал Мак-Грегор.

— А вот и охрана, — кивнул Таха на маленький автобус марки «фольксваген», стоявший впереди у поворота. Четверо курдов сидели при дороге, варили что-то на костре.

— Раз они тут, значит, и старый пес тут, — сказал Таха. — Не останавливайтесь только. Газуйте мимо, не то нас узнают.

Джип явно заинтересовал охранников. Двое вскочили, один побежал к «фольксвагену»; Мак-Грегор не увидел на них оружия, да и на раньше встреченных не замечалось. Должно быть, близость иранской армии мешала им носить оружие открыто.

— Живей, пока не выскочил из автобуса с винтовкой, — сказал Таха.

Мак-Грегор прибавил скорости, рванул машину вверх, на поворот, а Таха закричал ильхановцам по-курдски:

— Махмуд там с солдатней поцапался, едем за подмогой!

— Чего-о? — не поняли те. Таха, стоя и размахивая руками, опять проорал про Махмуда и еще что-то неразборчивое.

— Живей, живей! — не переставал торопить он Мак-Грегора.

Мак-Грегор с маху взял поворот, а Таха все стоял, орал, жестикулировал, пока курды не скрылись из виду.

— Кто такой Махмуд? — спросил Мак-Грегор, вертя истертую баранку резко подскакивающего джипа.

— А-а, всегда какой-нибудь Махмуд найдется…

Впереди показалось селение.

— Нажмите кнопку сигнала, — велел Таха.

— Это зачем?

— Жмите сигнал!

Мак-Грегор нажал, и эхо прокатилось по склонам.

— Еще жмите…

Таха дотянулся сам, твердо надавил пальцем, непрерывно сигналя. Из домишек стали выбегать женщины.

— Вон там, — указал Мак-Грегор на дальний конец улицы. — Видишь?..

У одного из домов на том краю стоял большой «шевроле» и второй «фольксваген». Из свежевыкрашенных дверей дома вышли двое вооруженных; Мак-Грегор не спеша повел туда машину.

— Не выключайте мотора, — сказал Таха.

— Понятно.

— И не говорите ни слова. Молчите.

— Ясно.

Шагов с сорока Таха закричал тем двоим:

— Где хан?

— В доме, — ответил один.

— Скажи ему, что я приехал и что я спешу.

Охранник вошел в дом; когда джип подъехал, в дверях стояли уже трое вооруженных.

— Скажите там, что мне некогда! — крикнул Таха, сердито огрубив голос.

— А что такое?

Мак-Грегор быстрым взглядом окинул стоящих на пороге — у всех троих автоматические винтовки. «Куда идет эта дорога, неизвестно. А уходить единственно по ней», — мелькнуло в мозгу.

— Кому тут некогда?..

На пороге появился хан в высоких черных сапогах. За ворот косо, на итальянский манер, заткнута салфетка. Большие, заостренные кверху уши покраснели. Челюсти дожевывают что-то.

— Хан! Ильхан! — сказал Таха.

— Чего тебе? Зачем шум поднял?

— Шума нет. Где твой сын Дубас?

— В Резайе. А что тебе нужно?

Держа руку на виду — на ветровом стекле, — Таха проговорил:

— Ты — старик, старей отца, и смерть будет смерти не ровня.

— Ты чего? О чем ты мелешь?

Мак-Грегор оцепенело ждал момента, когда Таха будет узнан, и того, что произойдет затем. Он не мог оторвать глаз от немытых пальцев Тахи, впившихся в стекло так, что сквозь грязь забелели суставы.

— Но конец положить надо, — продолжал Таха.

— Не понимаю я твоих речей, дурак.

— Обойдемся без твоего понимания.

И тут ильхан узнал Таху. Сорвал с шеи салфетку, достал очки и жестко насадил на нос, как бы и собственного переносья не щадя по своей врожденной грубости.

— Ты зачем тут? — рявкнул он на Таху. — Прочь отсюда!

Однако в голосе ильхана была растерянность. Он метнул взгляд на горы, словно скрывающие где-то в себе Затко. Затем вгляделся сквозь очки в Мак-Грегора и вздрогнул как ужаленный.

— Мало того, что щенок оскорбляет меня, — возопил ильхан к горам и небесам, — так он еще чужака этого привозит с собой, чтоб загадил кругом нашу землю… Хассан! Хассан!..

Мак-Грегор не стал медлить. Увидев, что Хассан вскидывает винтовку, он дал газ, послал машину на Хассана, сшиб его с ног косым ударом радиатора. А Таха кричал что-то ильхану, и за спиной грянула другая винтовка, и пули впивались в джип, бешено жгущий колесами глину дороги.

— Подожди!.. — крикнул Таха, рывком нагнувшись за автоматом.

Но Мак-Грегор скорости не сбавил; Таха обернулся, застрочил с сиденья. Ответный треск расколотого ветрового стекла, новый грохот винтовочных выстрелов сзади.

— Подожди! — крикнул опять Таха. — Не гони!

Он строчил не переставая. А Мак-Грегор, видя, что впереди дорога заворачивает уже за последнюю кучку облупленных мазанок, и посылая джип к повороту, оглянулся быстро напоследок: ильхан, скорчась, лежит на земле; охранник сползает наземь, цепляясь рукой за стену, а второй — Хассан, — сбитый машиной, ткнулся ничком. Третий же бежит к ханскому «шевроле», но вот на полпути упал с размаху, точно запнувшись обо что-то, и Мак-Грегор понял, что бегущий скошен Тахой, хоть и не расслышал автоматной очереди.

— Да вы куда? — крикнул Таха, когда село осталось за поворотом.

— Туда, куда ведет дорога.

— Она ведет в горы, а там всюду ильхановцы.

— Но назад нельзя же нам.

— Почему я кричу, а вы гоните?

— А чего ждать было?

Проселок сузился в тропу, всходящую по склону. Подъем делался все круче, тропа становилась тропкой.

— Надо было назад гнать.

— Мы там оказались бы в ловушке, — сказал Мак-Грегор.

— А здесь не в ловушке? Здесь мы как на ладони.

— Вверху укроемся.

Впереди они увидели ильхановца, бегущего со склона. Таха поднялся было, прицелился, но стало ясно, что тот бежит не к ним, а от них. Мак-Грегор свернул с тропы, пустил машину прямиком на косогор по камням, через низкий кустарник.

— Вас не задели пули? — спросил Таха.

— Нет. Но вышиби ты к черту ветровое стекло. Я ничего не вижу, все растрескалось, — сказал Мак-Грегор. Он вел машину, высунувшись за борт. Таха прикладом прошиб многослойное стекло. Но тут забарахлил мотор.

— Не давайте ему заглохнуть!

— А как? Он на малых оборотах глохнет.

— Переключите на первую.

Мак-Грегор переключил, но джип застыл на месте, — лег, как надорвавшаяся на следу гончая, и напрасно Мак-Грегор жал кнопку стартера.

— Дайте я, — сказал Таха.

До них донеслись возгласы, стрельба, шум заводимого мотора. Мак-Грегор наконец стронул машину, но тут же что-то в ней заело, и, проехав юзом, джип остановился — теперь уже окончательно.

— Бежим!

Мак-Грегор вскинул рюкзак, Таха схватил автомат и винтовку, и в это время сверху, с горы, по ним открыл кто-то огонь, и слышно было, как проносится над головой пуля за пулей.

— Пускай стреляет, — сказал Таха, — все равно нам надо наверх.

Побежали вверх по крутому, голому откосу. В полсотне ярдов позади пули взметали землю и осколки камня, а затем защелкали впереди них.

— Быстрей… Быстрей… — Таха схватил Мак-Грегора за рукав, таща на откос.

— Ты беги. Я догоню, — сказал Мак-Грегор. — Беги…

Таха выпустил рукав и закарабкался к единственному на косогоре укрытию — к небольшой впадине, складке у двух гребнистых обнажений горной породы. Огонь вели теперь уже двое ильхановцев, но, укрывшись за скальным гребнем, Таха тремя прицельными выстрелами заставил их замолчать.

Мак-Грегор добежал, обессиленно упал во впадину.

— Они на той стороне залегли, — сказал Таха.

— Дай дух перевести.

— Мешкать нельзя, дядя Айвр. Они тут всюду. У нас одна надежда — забраться выше их.

— Хорошо… Хорошо…

И они поползли дальше, вверх. Опять выстрел откуда-то с горы.

— Не останавливайтесь, ползите, — сказал Таха. Он уже тоже дышал тяжело. — А я полезу вперед, успокою этого стрелка.

— Давай, — проговорил Мак-Грегор.

Таха бросил автомат вперед, на каменистый скат, затем докарабкался сам. И снова взбросил автомат на крутой откос перед собой. «Настоящий горец», — подумал Мак-Грегор. Ибо только горец-курд способен проделывать такое без вреда для своего оружия. Убыстрив этим способом подъем, Таха скоро исчез из виду, а Мак-Грегор выдохся теперь настолько, что полз машинально уже, цепляясь, толкаясь монотонно и тупо.

— Не туда… — услышал он голос невидимого Тахи.

Провел взглядом по узкой расселине, идущей кверху футов на пятьсот, крикнул:

— Где ты там, черт возьми?

— Не туда. Правей берите.

Мак-Грегор, оскальзываясь, взял правей, и Таха повел его голосом вверх, а выстрелы щелкали нащупывая.

— Теперь будет полный порядок, — одобрил сверху Таха.

Но Мак-Грегор ощущал в себе полный непорядок. С каждым шагом он все обессиленней покорялся мысли, что ему не уйти.

— Да где же ты? — крикнул он Тахе.

— Здесь я. Вам чуть-чуть осталось.

Мак-Грегор последним усилием переполз через высокий край расщелины — она была тут слишком узка, не протиснуться. Захлопали выстрелы. Укрыться от них некуда, голый скалистый склон. Снова хлопки выстрелов — и тупые удары сзади, в ноги.

— Нет! Нет!.. — выдохнул он.

Лицо хлестнули скальные осколки. Опять хлопки американских винтовок, которыми так восхищался Ахмед, — и руки разжались, Мак-Грегор почувствовал, что окунается в темноту. Очнулся, увидел над собой потускнелое солнце и, лежа навзничь на горячей бугристой скале, под замутившимся небом, мгновенно осознал, что раздавлен, как скорлупа. Боли он не ощущал и жизни почти не ощущал. Все ушло, отдалилось куда-то.

— Таха…

Таха не отвечал. Мак-Грегор повернул голову, где-то в далекой дали мутно увидел брошенную на камни куртку Тахи. Не за что тут удержаться сознанию, и Мак-Грегор перевел взгляд на небо, цепляясь за мглистую белесость и боясь, что вот-вот провалится в нее.

— Таха… — позвал он еще дважды, но Тахи не было. Да и не все ли равно…

Снова с усилием повернув голову, он увидел, что Таха перебегает по склону — ищет, видимо, укрытия от пуль. Залег за камни, открыл стрельбу, крикнул Мак-Грегору:

— Вы слышите меня?

Не в силах отозваться, Мак-Грегор слабо махнул правой рукой.

— Я на себя их огонь отвлекаю, а вы ползком — спрячьтесь в расщелину справа! — прокричал Таха.

Расщелина была та самая, откуда Мак-Грегор перед тем выполз. Но он решил полежать еще не двигаясь, вернуть прежде ощущенье рук и ног, рассчитать остаток сил.

— Не могу ползти!

— Ползите! — крикнул Таха.

Мак-Грегор тяжело перекатился на живот. Скребясь, сгребая камни, уцепился наконец за что-то, подтянул тело к спасительной расщелине. Но силы иссякли, и, наплывая, как один черный занавес за другим, темнота заволокла мозг.

— Дядя…

Зовет Таха. Но тело скручено одеждой, как конфетной оберткой.

— Сюда-то я вас доволок, но теперь нужна ваша помощь.

Мак-Грегор лежал на вершине склона, за голой скальной выпуклиной, и опять глядел в белесое, тусклое небо.

— Который час? — спросил он.

— Не знаю. Скоро пять, наверное. Вы сесть можете?

— По нас еще стреляют?

— Нет. Здесь мы пока в безопасности.

— Я был, значит, без сознания…

— Надо вам ноги перевязать. Рубашками вашими из рюкзака. А то кровь теряете, — сказал Таха, стаскивая с Мак-Грегора штаны.

— А где мои ботинки? — спросил Мак-Грегор.

— Есть ботинки. Никуда не делись. Но помогите же мне.

— Посади меня.

Таха подтянул Мак-Грегора кверху, и, упершись спиной в скалу, Мак-Грегор ощутил жгучую боль от пулевой ссадины. Взглянул затем на ноги. Они в крови, трудно и понять, что с ними. Но Таха обтер их мокрым платком, и на правой ноге, над коленом, обозначилась рана — глубокая, чистая, на удивление сухая, и виден разрыв серой мышцы, нервы, незадетая вена. Под коленом — еще рана, поменьше, с рваными краями, уходящая в голень и сильно кровоточащая. А на левой ноге поранена икра, и сверху не рассмотреть.

— Повязку надо наложить — унять кровь, закрыть от мух и грязи, — сказал Таха.

— Рви на полосы и бинтуй, — сказал Мак-Грегор. Но когда Таха свел вместе, сжал края надколенной раны, чтобы потуже забинтовать, лицо Мак-Грегора побелело, он опять потерял сознание. Когда свет пробился снова под веки, Таха уже кончил перевязку.

— Дядя Айвр! Вы меня слышите?

— Слышу, — сказал Мак-Грегор, лежа на спине.

— Когда стемнеет, я попробую спуститься в село, раздобыть лошадь или мула. Без них теперь нельзя. Если на закорках потащу вас, то не дотащу живым.

Мак-Грегор закрыл глаза, опять открыл.

— В селе там человек сто ильхановцев теперь.

— Но что же делать?

— И далеко ли меня увезешь, хотя бы и на лошади? Раны кровоточат. Если даже доберемся до Резайе или Хоя, меня там арестуют и засадят за решетку навсегда. Не стоит и везти…

— Вас никто, кроме ильхана, не узнал. Точно вам говорю.

— А как я объясню то, что ноги изрешечены пулями? — проговорил Мак-Грегор, чувствуя, как медленно и трудно дышится.

— В Хое у нас друзья.

Мак-Грегор попытался приподняться, сесть.

— Зря все это, Таха. Уходи без меня.

Уже опять слышались выстрелы, и ближе словно бы. Таха встал.

— Что ж вы, здесь остаться хотите — умереть героем?

— На этот раз выбора у меня нет… — сказал Мак-Грегор, глядя, как на повязках, под коленями, не спеша проступают пятна крови.

Таха присел на корточки, всмотрелся в Мак-Грегора.

— Слабость мешает вам собраться с мыслями.

— Это верно, — сказал Мак-Грегор, закрыв снова глаза, хмелея от изнеможения, от боли, от подступающего забытья. — Не так все это надо было, не так, — пробормотал он.

— Вы только глаза не закрывайте, дядя Айвр.

— Ильхана мы должны были убить, я знаю, но…

— Да, должны были, а теперь должны выбраться отсюда, чтобы начать все заново на улицах городов, где ждет нас будущее. Не закрывайте глаза и думайте об этом.

Мак-Грегор понимал, что его успокаивают, как ребенка, и хотел сердито возразить, что, несмотря на боль, он в ясном уме, мыслит связно, — но от усилия все спуталось, и он опять провалился куда-то.

— Дядя… Дядя Айвр…

Вокруг темно.

— Мне уже надо идти, — говорит Таха.

— Хорошо, иди.

— Я вам все тут оставил. Вода, хлеб, мясо в рюкзаке. Винтовка лежит у вас слева, автомат кладу справа. Вот так.

— Но это глупо. Автомат возьми с собой.

— Он мне незачем. Слушайте, дядя Айвр. Я, возможно, на несколько дней ухожу. А вы, может, сядете потом, побудете настороже. Но я с шумом уйду — будто мы оба спускаемся. Вы поняли?

— Понял.

— Я ведь не знаю, сколько пробуду там.

— Иди спокойно. Но еду давай поделим…

— Я вернусь, дядя Айвр. Я доставлю вас домой, клянусь могилой отца. Вы только сейчас перетерпите, продержитесь, как симорг с израненными крыльями.

— Иди спокойно. А я посижу тут, подумаю, как дальше быть.

— О тете Кэтрин думайте.

— Ладно.

— Домой вернетесь — и все будет хорошо.

— Ладно, буду думать о хорошем.

— Значит, можно мне теперь идти?

Мак-Грегор кивнул, ощущая, что укрыт спальным мешком, а второй подостлан под спину.

— Посади меня, — сказал он.

Таха посадил его вплотную к скале, подмостил спальный мешок, сказал:

— Запомните: я, возвращаясь, буду вам кричать с подхода. Так что стреляйте в каждого, кто полезет без предупреждения.

— Я не увижу в темноте…

— Тогда просто сосредоточьте мысли и держитесь. Это сейчас главное.

— Ладно.

Таха перешагнул через гребенчатую закраину, ушел. Мак-Грегор слышал, как он скользит с откоса с шумом, с криком; раздалось несколько выстрелов и снова крики — это все Таха, сбивает с толку ильхановцев, целыми десятками, возможно, залегших кругом.

— Сюда, за мной спускайтесь! — кричал Таха где-то далеко внизу.

Над головой густо чернело небо, льдисто холодели звезды, вызывавшие всегда у Кэти сосущую тоску на этих пустынных высотах.

— Сюда, за мной, — опять донеслось слабо-слабо.

Выстрел, еще выстрел, и горная затем тишина, и теперь нельзя спать. Уснуть — значит умереть, и потому надо прижать спину к скале, чтобы резнула боль и разбудила. И, вслух застонав от боли, он вспомнил строку поэта Хайдари из Тебриза, услышанную в детстве от отца. «Жизнь — это боль; но боль — это не жизнь».

И однако, боль сейчас убережет его от смерти. Боль, беда, нерешенность сомнений — вот с чем приходится жить, а не с соловьями, лепестками, розовой водой. И об этом тоже говорил поэт Хайдари, сделавший 986 заключений о боли, жизни и любви. «Отдели их, коль сможешь, одну от другой и от третьей, — сказал Хайдари, — и, разделив, умрешь от пустоты». От пустоты, значит, я не умру тут. Горе Кэти и мука ее не дадут. И зовущая боль осенневолосой Жизи Марго. И вся огромная нерешенность…

А теперь береги силы. Думай четко о Тахе, о трудной задаче думай, стоящей перед парнем. Верь в упругую, непобедимую силу его юности. Положись на его страстную убежденность, на высокое чувство чести, на верность товарищу, стойкость в борьбе, на сыновнюю привязанность, ум, изворотливость, храбрость, крепость, умелость. На истую верность заветам отцов…

— Сюда, за мной, — глухо, но донеслось — совсем уж издалека. И значит, Таха прошел невредимо.

То ли это удаленность, то ли ледяная тьма глушит сознание. Но снова он вжался спиной в скалу и, ощутив резкую, пронзительную боль, понял, что жив и что рано или поздно Таха появится опять на склоне, подаст голос, подымет в путь, — и в том пути откроются, быть может, у Тахи глаза и на альпийские маки, астрагал, на первоцвет и филипии, украшающие горы для жизни и радости, а не для истребительной яростной резни.