Горячо-холодно: Повести, рассказы, очерки - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Анатолий Павлович Злобин (Очерки) #3

Очерки

ДОБРАЯ ЖИЗНЬ

Очерк из цикла «Портреты мастеров»

1

Поезд пришел в Калач ночью. В гостинице Слепуха увидел надпись, прославленную фельетонистами и командировочным людом: «Мест нет». Он подремал на лавке, а когда стало светать, вышел на улицу. За домом была базарная площадь, по другую сторону стояли в лесах недостроенные здания. Поднимая тягучие хвосты пыли, проехала колонна грузовых машин. Вдалеке перекликались паровозы.

Базар был пестрым и шумным. На больших железных крючьях висели тяжелые розовые туши, в другом ряду плотно стояли бидоны с молоком, ведра со сметаной, творогом. Женщины продавали пуховые платки. Слепуха поторговался немного и прихватил один платок под мышку — для матери.

В конце молочного ряда сидел на земле слепой инвалид, а женщины стояли кругом и смотрели, как он продувает старую, с хрипом гармонь. Слепой пел знаменитую в те годы на всех российских базарах песню: «Жена мужа на фронт провожала». Опустив головы, забыв базарные заботы, женщины с тоской слушали слепого:

Он уехал в расстроенном виде

В непроглядную темную ночь,

И под звуки военной тревоги

Народилась красавица дочь.

Слепуха долго еще стоял, слушая песню о разлуке, о горе народном: раны войны были свежи в памяти.

Потом он постоял на площади перед братской могилой. Огороженная тяжелыми цепями, на постаменте навечно застыла танкетка, придавив своей тяжестью тела павших. Здесь, в районе Калача, произошло соединение наших войск, окруживших немецкую армию Паулюса.

Слепуха не любил задавать вопросов. Когда подошло время, он увидел, что люди со всех сторон тянутся к невысокому длинному бараку. Подъехал «виллис», из машины вышел подвижной коренастый мужчина.

Таблички на дверях были странными: «Отдел подготовки зон затопления», «Светокопия»… А вот и то, что ему нужно — «Экскаваторный отдел». Слепуха толкнул дверь.

За столом сидел грузный мужчина с большим львиным лицом и сердито кричал в трубку. Два других стола были свободны. Кончив кричать, мужчина положил трубку, посмотрел на Слепуху.

— С чем пожаловали?

Слепуха протянул документы.

— Вас-то мне и надо, — угрюмо сказал мужчина. — Будете старшим инженером экскаваторного отдела. Вот сюда, прошу, — мужчина указал на соседний стол.

— Я экскаваторщик. Инженером никогда не работал.

— Прошу. Мне некогда. Садитесь и принимайтесь за дела.

— Я экскаваторщик, — твердо повторил Слепуха. — За столом работать не умею.

Раздался телефонный звонок. Мужчина взял трубку.

— Где? Когда? Сколько машин? — спрашивал он, и на его угрюмом лице появилось подобие улыбки. — Хорошо. Будем принимать меры.

— Ваше счастье, — сказал он Слепухе, положив трубку. — В Красноармейск пришли вагоны с экскаваторами. Поедете туда. Разгружайте, собирайте, монтируйте. Буду вам подбрасывать людей. Чтобы в мае машины уже закрутились.

— А какие машины пришли?

— «Уральцы». Знаешь их?

— Встречался, — ответил Слепуха. — Кем же вы меня берете? Экскаваторщиком?

— Потом поговорим на эту тему. В Красноармейске…

Так Слепуха познакомился с Дмитрием Константиновичем Зенкевичем, одним из старейших советских экскаваторщиков.

Через два часа он уже ехал в попутном грузовике через степь. Земля вздрагивала и плыла в теплом мареве. Широкие балки резали степь, вдалеке маячили невысокие холмы. Длинные прямоугольники пашен чернели на косогорах.

Широкоплечие мачты шагали через степь, через балки, на горизонте медленно полз поезд, белый дым столбом стоял в небе.

Машина выехала на вершину холма, и Слепуха вдруг замер от восторга. Впереди раскрылось широкое безбрежное пространство. Серебряная полоса Волги протянулась через всю степь, прочерчивая ее от края до края. На берегу виднелся трудовой город: там двигались машины, ворочались стрелы портальных кранов — это был Красноармейск.

Слепуха открыл окно кабины, смотрел на Волгу, широкой грудью вдыхал пряный степной воздух. Ему казалось, что он уже был когда-то здесь, на этом привольном просторе.

В Красноармейске он первым делом прошел на почту, дал телеграмму, что остается на Волго-Доне. Он ни минуты не сомневался, что Клавдия одобрит его решение. Через два дня пришел ответ: «Телеграфируй, когда выезжать».

Первым монтировался «Уралец» № 186. На монтаже работали опытные экскаваторщики Масликов, Федоров, Татаренко. Однако для многих «Уралец» был в новинку. Собирая машину, экскаваторщики изучали ее.

В ночь на первое июня монтаж был закончен. Автокран, с помощью которого шли работы, уехал, и «Уралец» остался один. Он стоял, гордо подняв стрелу с красным блоком на конце. Гусеницы тускло поблескивали, примяв степную траву.

На дороге, ведущей из поселка, показались легковые машины. За ними шла колонна пятитонных самосвалов.

Пуск первого экскаватора на всякой стройке — торжественное событие, как закладка первого камня на строительстве дома. Отметить этот случай приехали многие: главный инженер Волго-Дона Георгий Николаевич Мачтет, знакомый уже нам Дмитрий Константинович Зенкевич, начальник Красноармейского строительного района Александр Петрович Александров.

А экскаваторщики стояли вокруг машины и толкали друг друга в бока. Разговор шел такой: «Давай ты». — «Нет, лучше давай ты». — «Я же совсем ее не знаю, садись сам».

Подошел Зенкевич.

— Вот видишь, — сказал он Слепухе. — А ты говорил, не работал, не справишься. Так кто же, орлы, садиться будет? Пора начинать.

Слепуха посмотрел на Зенкевича и понял, что, если он сейчас же не решится, сидеть ему как миленькому за письменным столом в экскаваторном отделе. Он сделал шаг вперед.

— Разрешите, я сяду.

— Что ж, садись. Покажи этим орлам.

Слепуха легко вскочил на гусеницу, прошел в кабину.

До места, где проходило русло будущего канала, экскаватор должен был добраться на своих на двоих — там уже стояла колонна самосвалов, виднелся красный флажок, вбитый в землю. Слепуха сел в кресло, включил передачу. «Уралец» качнулся, клюнул стрелой и медленно пополз.

Это место ничем не отличалось от окружающей степи. Трава уже начинала жухнуть. Тут и там темнели сусличьи норы. Справа за окном виднелась широкая зеркальная полоса реки. Слепуха опустил рукоять, зубья ковша вонзились в землю, а потом прошлись по ней, содрав травяной покров и обнажив бурую глину. Это был первый кубометр земли, вынутый на строительстве канала. Вокруг машины весело шумели и махали шапками люди.

«Уральцу» необходим рабочий забой — отвесная стена высотой до десяти метров, — тогда он черпает ковш полной мерой. Работать сверху тяжело и неудобно, в лучшем случае ковш заполнится лишь наполовину.

Слепуха умело раскапывал землю перед гусеницами. Экскаватор проходил по наклонному спуску чуть вперед, а стена земли перед ним поднималась все выше: метр, три, пять. Ковши зачерпывались все полней. Вот уже не стало видно Волги, вот уже стоявшие по краям забоя люди оказались выше кабины смотрят сверху на ловкую работу Слепухи. За экскаватором тянулась широкая наклонная траншея.

Позади Слепухи, за креслом, стоял главный инженер строительства Георгий Николаевич Мачтет — высокий стройный старик с крупной тяжелой головой. Вцепившись руками в спинку кресла, он жадно смотрел, как Слепуха зачерпывает ковши и вываливает их в кузовы самосвалов. Мачтет занимается строительством с первых дней существования Советского государства. Он строил Днепрогэс, канал имени Москвы, десятки других сооружений.

— Смотрите, это уже канал, — взволнованно говорил Мачтет, указывая рукой на стену забоя, которая становилась все выше. — Теперь он пойдет и пойдет вперед, до самого Дона.

Первые минуты любой стройки всегда волнующи, и они не могли оставить равнодушными даже опытного строителя.

К вечеру «Уралец», вырыл длинную и глубокую траншею. Как и Мачтет, Зенкевич до вечера смотрел на работу Слепухи, а когда тот вышел из машины, сказал ему:

— Придется отдать тебе машину. Такого экскаваторщика грех сажать за письменный стол.

В этот день Дмитрий Слепуха начал счет своей будущей славы.

2

Иван Селиверстов приехал в Калач в конце июля. Он прошел по торговым рядам, повторяя путь Слепухи, напился молока, наелся свежих огурцов, назначил на вечер свидание с молодой краснощекой казачкой, а потом направился в управление стройки.

В длинном полутемном коридоре он увидел табличку: «Экскаваторный отдел», решительно толкнул скрипучую дверь.

— Вы ко мне? — спросил Зенкевич; он готовился к технической конференции, и ему было некогда.

— Прибыл на экскаватор, — доложил Иван.

— На «Уральцах» работал? — привычно спросил Зенкевич.

— Работал.

— Где?

— В Керчи, — храбро соврал Иван.

— Разве там уже «Уральцы» появились? — удивился Зенкевич.

— Две штуки, — Иван врал напропалую.

— Свидетельство есть?

— Все в ажуре, — Иван достал бумажку и издали показал ее Зенкевичу, зажав пальцем то место, которое не должен был видеть начальник. — Видите? Машинист второго класса.

Зенкевич увидел, что в бумажке действительно написано: «второго класса».

— Хорошо, — сказал он. — Поедете в Красноармейск. Идите сейчас на комиссию.

— Куда? — испугался Иван: его тщательно разработанный план готов был провалиться в самом начале.

— Идите, мне некогда. Третья дверь налево.

Врач забраковал Селиверстова с первого взгляда: после одной встречи с лошадью у Ивана с детских лет не хватало двух ребер.

— Все, что хотите, только не экскаватор, — сказал врач.

— А я хочу только экскаваторщиком, — сообщил Иван.

Через три минуты он уже бесстрашно стоял перед самым главным человеком на Волго-Доне, Шикторовым. Начальник строительства писал. Секретарша, стоя в дверях, недоуменно разводила руками: «Сама, мол, не понимаю, как он сюда проскочил».

А Иван уже ринулся в атаку:

— Товарищ начальник, разрешите обратиться.

Наклонив голову, Шикторов смотрел исподлобья на непрошеного гостя.

— Всего два ребра. Чепуха.

— Специальность? — спросил Шикторов.

— Моторист второго класса. — Иван похолодел, поняв, что он проговорился и теперь все пропало.

— Приходите через три года. Выкопаем канал, тогда нам потребуются мотористы.

— Виноват, товарищ генерал, вы ослышались. Я сказал: машинист второго класса.

— Где свидетельство?

— Оно у Зенкевича на столе, — убежденно говорил Иван. — Он-то меня берет, только вот ребра эти проклятые. Я же здоровяк, сами видите.

В глазах Ивана было столько чистоты, а в его позе — столько уверенности, что Шикторов поверил.

— Ладно, идите на экскаватор. У нас не армия, хотя мы тоже на фронте.

— Так точно, — рявкнул Иван.

Прошло еще десять минут, и секретарша уже выписывала Селиверстову направление на работу.

— Какой номер вашего свидетельства? — спросила она.

— Сто десять, — ответил Иван, не моргнув глазом.

— А дробь? Разве дроби нет?

Иван чувствовал себя в ударе, хотя фантазия его не шла дальше единицы.

— Сто десять дробь одиннадцать.

Еще минута — и дело выгорит. Секретарша долго возилась с печатью, поднося ее к раскрытому рту и с кокетством поглядывая на рослого чернобрового красавца парня. Наконец, видя, что чернобровый никак на нее не реагирует, она сердито хлопнула печатью.

Теперь в руках у Селиверстова была законная бумага, на законном бланке, с законной гербовой печатью. Иван почувствовал, что он зверски голоден: работа в этот день была не из легких. Он вышел на улицу, прочитал: «…направляется в Красноармейский строительный район сменным машинистом на экскаватор № 186».

На базаре та же розовощекая казачка накормила его молоком. Иван перенес свидание с ней на неопределенный срок и направился в книжный магазин в надежде купить книжку об экскаваторах, чтобы хоть немного познакомиться с этой машиной. Нужной книги не оказалось, и Иван, не раздумывая, купил однотомник Белинского.

…Он подходил к «Уральцу», и шаги его замедлялись, а в коленях возникала противная дрожь, которая никак не унималась. Иван со страхом смотрел, как огромный ковш многотрудно загребает землю, как плавно и стремительно проносится в воздухе, как замирает вдруг точно над кузовом самосвала, и тотчас земля проваливается в кузов, а ковш спешит за новой добычей.

Движения огромной машины были легки и красивы, а в кабине сидел сосредоточенный человек с коротко остриженными волосами, широкоскулый, упрямый и недоступный, как бог. Иван посмотрел, как спокойно и просто человек двигает руками, лежавшими на рычагах, — и ничего не понял. Во рту у него пересохло, только он представил себя на его месте.

Человек в кабине остановил экскаватор, высунулся в окошко.

— Кажется, смена пришла? — спросил он.

— Пришла, — ответил Иван без всякого энтузиазма.

— Тогда садись. Я задерживаться не буду, у меня сегодня билет в кино. — Слепуха с готовностью приподнялся, освобождая кресло для сменщика.

Иван молча стоял перед ковшом. Ковш был огромный, чуть повыше его, а он-то считал, что экскаватор пустяковая машина. Но чего же, собственно, он боится? Мечтал об экскаваторе — и вот его мечта перед ним, в двух шагах. Могут же другие управляться с этой грудой металла, значит, и он сможет ведь моторист второго класса, этого у него не отнимешь.

— Что же ты стоишь? — спросил Слепуха. — Иди садись. Мне в кино пора.

Иван прыгнул на гусеницу, блуждая по кузову среди моторов, пробрался в кабину, с решительным и отчаянным видом взялся за рычаги — и тут перед Слепухой началось такое кино, какого он ни разу в жизни не видел.

Для начала ковш зарылся в землю настолько, что стрела ходуном заходила. Каким-то чудом Иван все-таки вытащил ковш и принялся весело размахивать им в воздухе на манер того, как неопытный рыболов размахивает удилищем. Иван пытался зачерпнуть хотя бы горстку земли, а хватал только воздух.

Позади раздалось зловещее шипение пневматических тормозов. Ковш застыл в воздухе, потом плавно сел на землю.

— Так, — Слепуха щелкнул контроллером. — Суду все ясно. Был на экскаваторе один Дмитрий, теперь появился Лжедмитрий.

— Это из «Бориса Годунова», — воскликнул Иван. — Я знаю.

— Что знаешь еще? Признавайся! — приказал Слепуха.

Иван Селиверстов начал свою исповедь. В войну ничего не успел: в сорок пятом было шестнадцать, да и белый билет получил из-за ребер. Работал мотористом на буксире в Новороссийском порту. Мечтал о трудовом подвиге. И вот встретился с девушкой. Ее Лидой звать — красивая. Только она ни в какую не замечает моториста второго класса, ходит на танцы с помощником капитана. Тогда он решил бежать на Волго-Дон от несчастной любви. Обманул всех в Калаче — так это тоже с горя, от той же несчастной любви. Вот, собственно, и вся история.

— От несчастной любви надо в Волгу, а не на экскаватор, — заметил Слепуха.

— А я на экскаватор, по-современному.

— Хватит зубы заговаривать. Вставай.

— Куда?

— Пойдем к начальству. Передам тебя по инстанции, а там решат, куда лучше — или в Волгу, или в Дон.

Тогда, оробев до наглости, Иван спросил (такую фразу он подслушал в кабинете у Зенкевича):

— А кубы кто давать будет?

— Да уж не ты, — усмехнулся Слепуха и вдруг подумал, что из парня, верно, получится толк. — Моторист, говоришь? А учился где?

— На Кубани.

— Выходит, из кубанских? — удивился Слепуха. — Земляк мой? Придется тебя простить на первый случай, раз ты кубанский. Ну, садись. Начнем. Вот этот правый рычаг — подъем ковша…

Слепуха остался на вторую смену. Так у него появился еще один ученик. Надо сказать, что никто не приходил к нему столь оригинальным способом, но никто не был и более способным учеником, чем Иван Селиверстов. Руки их сошлись на рычагах, и через них учитель передал ученику свой опыт и свою мудрость.

А потом настал день, когда Иван начал «давать кубы». Слепуха уже спокойно оставлял экскаватор на своего сменщика, а сам, бывало, хаживал и в кино.

Кубы пошли по-разному, иногда с перебоями. Слепуха не любил, когда кубы шли с перебоями, он любил хорошую работу. Как-то раз был такой хороший день: самосвалы резво ходили по кругу, забой был сухой, порода — мягкой, о чем еще может мечтать экскаваторщик?

Кто-то вскочил во время разворота на гусеницу, прошел в кабину, стал за спиной. Многие приходили сюда и вставали за его спиной: ученики, стажеры, машинисты с соседних машин, экскурсанты. Слепуха привык к ним: они не мешали ему «бросать кубы», он даже не оборачивался.

Человек молча стоял за спиной. Слепуха упоенно «бросал кубы». На секунду мелькнула тревожная мысль, что этот человек чем-то не похож на других посетителей, но тут же Слепуха увлекся и забыл о нем.

Прошло, наверное, часа два. Он работал. Человек стоял. Слепуха чувствовал его пристальный взгляд на своих руках, на ковше, на самосвалах. Он хотел обернуться, но ритм машины цепко держал его. У него не было ни одной секунды: все забирала машина.

Прошло еще около часа. Человек стоял по-прежнему, молча и пристально наблюдая за его работой. У Слепухи даже мурашки по спине забегали от этого напряженного, безотрывного взгляда. Он не выдержал, положил ковш на землю и обернулся. Далекое воспоминание нахлынуло на него.

— Что же вы остановились?

— Здравствуйте, Борис Иванович, — сказал Слепуха. — Помните меня?

— Да, да, да, — быстро проговорил Сатовский. — Это же вы. Тридцать шестой год, Коунрад. Как же я сразу не догадался, что это именно вы?

— А я думаю, кто это сзади стоит…

Когда закончилась смена, Сатовский сказал:

— Вы меня сегодня удивили и обрадовали, Дмитрий Алексеевич. Никогда не думал, что наш «Уралец» может так быстро работать. Вы открыли в этой машине то, чего в ней не было. Ваше мастерство выше любой машины.

— Не всегда такая работа идет…

Сатовский засмеялся:

— Знаю, знаю. Сейчас начнется разговор о конструктивных недостатках. Готов вас выслушать.

Часто спорят на тему — кто лучше знает машину: ее конструктор или человек, работающий на ней? Ответ, мне кажется, должен быть такой — тот и другой познают машину с разных точек зрения. Конструктор знает, как машина должна вести себя, а машинист — как она ведет себя на самом деле.

До поздней ночи говорили Слепуха и Сатовский, сидя в тесной комнатке гостиницы. Конструктор внимательно слушал экскаваторщика.

— Строим для вас новую машину.

— Какую? — поинтересовался Слепуха.

— Объем ковша — четырнадцать кубометров, длина стрелы — шестьдесят пять. Идите на нее машинистом. Тогда я буду спокоен.

— Так это же гигант? — удивился Слепуха.

— И притом шагающий.

Борис Иванович Сатовский впервые увидел экскаваторы в 1928 году, во время летней практики в кубанском совхозе. Ему было тогда двадцать лет. Механические кроты с иностранными именами «Менк», «Марион» представились ему верхом совершенства. Смуглолицый черноволосый паренек на всю жизнь полюбил стальных землекопов.

Получилось так, что летняя студенческая практика затянулась на несколько лет. Сатовский остался в совхозе, работал машинистом, механиком экскаваторного парка.

Потом он услышал, что в Ленинграде начали проектировать советские экскаваторы. И вот он в Ленинграде. Под руководством профессора Домбровского юноша упорно постигает тайны конструкторского ремесла.

В начале 1936 года молодой инженер-конструктор оказался в командировке на Уралмаше, где строили первый советский экскаватор, сконструированный ленинградским бюро. Ему сразу же бросилась в глаза разница в условиях работы заводских конструкторов и проектной конторы, оторванной от завода.

И на этот раз двухмесячная командировка растянулась на несколько лет. Вместо того чтобы вернуться в Ленинград, Сатовский оказался в Коунраде, где шли испытания первой машины.

На Уралмаше Сатовский нашел работу, которая стала смыслом всей его дальнейшей жизни. Во время войны он работал технологом. Был награжден орденом, вступил в партию. Уже в те годы он мечтал о новой большой машине.

Через полтора года после победы из цехов завода вышел первый электрический экскаватор. За эту работу Сатовскому и его товарищам Вернику, Борисову, профессору Домбровскому, технологу Егошиной — была присуждена Государственная премия. Фамилия Сатовского вошла в марку нового экскаватора СЭ-3. Впоследствии этот знаменитый «Уралец» завоевал огромную популярность на стройках, угольных карьерах, рудниках.

А конструкторы уже работали над проектом новой невиданной машины. Советскому машиностроению предстояло сделать новый скачок, ибо речь шла не о простом копировании прежних образцов, а о создании землеройных машин совершенно иного качества, о новых принципах конструкций экскаваторов, о новой технологии земляных работ. Пройдут годы — и серия прославленных шагающих экскаваторов поднимет на новую высоту все советское машиностроение.

Первый шагающий экскаватор предназначался для Волго-Дона, и слова Сатовского встревожили Дмитрия Слепуху: из-за этой машины ему придется еще не поспать несколько ночей.

Много разных встреч случалось на экскаваторе. Как-то проездом на юг к Слепухе приехала сестра Прасковья Алексеевна, громко восхищалась, глядя на работу младшего брата, на размах гигантской стройки. В другой раз мимоходом на стареньком «Москвиче» прикатил немолодой уже, с седой бородкой, профессор. Слепуха охотно показывал гостю свою машину. Из разговора выяснилось, что профессор, как и Слепуха, тоже землеройщик, пишет в настоящее время ученый труд.

— Что же там будет написано? — спросил Слепуха. — Про экскаваторы?

— Что вы? Я не люблю грохота. Я работаю над теорией землережущих инструментов.

— А какие же это инструменты?

— К землережущим инструментам можно отнести лопату, лом, кирку, заступ, мотыгу, черенковый совок…

— Очень интересно, — сказал Слепуха, сдерживая изо всех сил улыбку. В первый раз слышу про теорию лопаты.

— Помилуйте! Экскаваторы только недавно появились, а лопата служит человеку тысячелетия. В теорию лопаты входит широкий круг вопросов различные виды этого инструмента, устройство и составные части лопаты, погрузка с ее помощью земли в тачки и грабарки, профили выемок, коэффициент полезного действия…

— Простите, перебью вас. Не можете ли вы сказать, от чего, например, зависит этот самый коэффициент?

— Извольте, — ответил профессор, — коэффициент полезного действия лопаты зависит от длины рукояти, от площади совка лопаты, от состояния режущей части. Соотношение этих элементов и дает нам требуемую формулу.

Слепуха вежливо проводил профессора до его «Москвича», потом поспешил к товарищам рассказать о чудаке-ученом.

Была еще одна встреча.

Она случилась как-то ночью. На линии, питающей экскаватор, упало напряжение, и машина стояла. Слепуха сидел в кресле и вел разговоры с Иваном Селиверстовым.

Дверца кабины отворилась. Вошел высокий худой человек в ватных штанах, в телогрейке.

— Дождь. Холодно. Разрешите погреться.

Слепуха узнал немецкого военнопленного, который работал в бригаде по обслуживанию «Уральца». Пленные перетаскивали кабель, укладывали шпалы для настилов под гусеницы.

— Садитесь, — сказал Слепуха. — Все равно стоим. Закуривайте.

— О, русская папироса, — обрадовался немец. — Данке шон.

За четыре года, проведенные в плену, немец выучился говорить по-русски. Он рассказал, что больше трех лет работал на восстановлении разрушенного Смоленска, а полгода назад их привезли на Волго-Дон.

— Где же вас взяли в плен? — спросил Иван.

— Это было в Польше, — живо отозвался немец, — в январе сорок пятого года. Я служил в артиллерии, и мы тогда все время отступали. Русский танк внезапно налетел на колонну, раздавил все пушки, я спрятался в кювете, а потом вышел на дорогу, увидел русских автоматчиков и поднял руки. Я давно уже собирался сдаться, когда понял, что мы проиграли войну.

Слепуха с интересом слушал рассказ бывшего немецкого артиллериста. Немец согрелся и стал словоохотливым.

— Когда гляжу на ваш экскаватор, я всегда вспоминаю тот русский танк. Его гусеницы прошли в двух метрах от меня. Это было ужасно. Бр-р, — немец поежился.

— Я тоже был на войне, — заметил Слепуха.

— Вы можете сказать мне — кем воевали?

— Танкистом! — Слепуха увидел, как в глазах немца внезапно вспыхнул страх, и с удивлением почувствовал, что не испытывает к немцу ничего, кроме сострадания.

Он засмеялся:

— Пожалуйста, еще папиросу. Ведь сейчас мы не воюем и можем мирно сидеть и курить.

— Нет, нет, мы никогда не должны воевать. Это ужасно. Мы должны жить в мире.

Спустя две недели снова зашел к Слепухе, чтобы проститься.

— Я еду в Дрезден, в демократическую зону. Мы будем строить новую Германию, — немец был взволнован и суетлив. — Я был в партии Гитлера, но теперь не хочу. Я механик, я хочу работать мирно. Вы много строите, мы тоже будем строить. Воевать — нет.

— Ну, что же, — сказал Слепуха, — я согласен. Желаю вам счастливого пути.

«Уралец» продолжал копать канал. Осень была дождливая, да и участок оказался трудным. Грунтовые воды обильно насыщали глину и не уходили вглубь, а вдруг прорывались на поверхность в самых неожиданных местах. Экскаватор работал на настилах, медленно продвигаясь к первому шлюзу. Однажды Слепуха выкопал череп мамонта, который увезли в музей. В другой раз «Уралец» неожиданно провалился на сухом, казалось бы, месте — то была подпочвенная воронка.

Гусеницы беспомощно буксовали и погружались все глубже. Слепуха выключил все моторы и пошел в поселок, чтобы позвонить Зенкевичу. Перед уходом он строго-настрого приказал Селиверстову:

— Рычаги не трогай.

Через час Слепуха подошел к забою и схватился за голову. Экскаватор сидел в воронке по самый кузов. Слепуха посмотрел на Ивана и все понял. Тот хотел показать высший класс и решил вытащить экскаватор, пока нет Слепухи. Иван дал задний ход и залез еще глубже.

Слепуха живо представил себе, как его запишут теперь в аварийщики, начнут прорабатывать на всех оперативках, а то, чего доброго, и с экскаватора погонят.

Селиверстов стоял перед Слепухой и от стыда готов был провалиться сквозь землю вместе с экскаватором.

— Эх ты, — только и сказал Слепуха. — Провалил машину.

— История на две недели, — заявил один из приехавших инженеров. Шутка сказать — вытащить сто шестьдесят тонн! Потребуется не менее пяти тракторов.

Слепуха с горечью смотрел на осевшую набок машину. Еще час назад она была послушной и сильной, а теперь ковш неуклюже уткнулся в глину: казалось, «Уралец» присел на колени.

И вдруг его осенило. Машина-то цела, в ней таится огромная мощь, куда больше, чем в пяти тракторах. Пусть же экскаватор вытащит себя сам!

— Иван, беги за шпалами. Да побольше тащи.

Иван помчался стрелой.

Слепуха уложил перед машиной прочный двойной настил из шпал и сел за рычаги.

— Отходи прочь!

Он положил ковш на шпалы, включил мотор напора. Со страшной силой ковш уперся в настил. Затрещали вдавливаемые в землю шпалы. «Уралец» словно встал на дыбы. Гусеницы с хлюпаньем вылезли из ямы, грязь текла с них ручьями. Слепуха включил скорость, и экскаватор медленно выбрался на настил.

Приехавший к вечеру Зенкевич с удивлением увидел, что Слепуха сидит за рычагами и «дает кубы».

— Зачем же ты меня вызвал из Калача? Все же в порядке.

— Была небольшая заминка. Сами управились.

После окончания смены Слепуха повел разъяснительную работу с Иваном:

— Думаю, тебе сегодня будет полезнее дома посидеть, почитать Белинского или Герцена. Может быть, найдешь там, как надо старших уважать. Присуждаю тебе наказание — три смены сидеть дома.

— Так вы меня не прогоните? — обрадовался Иван.

— Посмотрим, — сказал Слепуха.

Весной 1950 года экскаватор № 186 перебрался на третий шлюз и начал копать котлован глубиной в пятнадцать метров. Почти два месяца работа шла хорошо, а в июне случилось непредвиденное.

«Уралец» опускался по настилам все ниже. Вот уже не видно с поверхности и стрелы с красными блоками на конце. Высокая стена, испещренная следами зубьев, поднималась перед машиной. МАЗы съезжали вниз к «Уральцу» и, забрав землю, тяжело взбирались на гору. Насосы день и ночь откачивали из котлована грунтовые воды.

Через каждые два-три часа Слепуха подъезжал к стене забоя, которая постепенно отодвигалась дальше. Он чувствовал себя уверенно, хотя машина как бы сидела в глубоком колодце. Сверху вдоль стены спускался черный кабель, питавший экскаватор. Неровный треугольник неба светился над головой.

…Прошло уже часа четыре, а стена земли ничуть не отодвинулась от экскаватора, даже как будто стала ближе. Слепуха обеспокоенно проверил рычаги — все в порядке, экскаватор не движется. Почему же земли не убавилось, ведь самосвалы полдня увозили ее?

Он остановил моторы, прислушался. Где-то наверху гудели самосвалы. Ухал копер. Рядом булькали насосы. Слепуха уловил еще один звук, слабый, неясный и незнакомый. Он посмотрел на стену забоя. Она почему-то стала более ровной и гладкой, кое-где была пронизана трещинами. С легким шумом катились вниз комки земли. Слепуха посмотрел вниз. Комки земли, скатывающиеся сверху, странно ворочались, будто под ними шевелилось что-то живое. Слепуха развернулся влево. На дороге, которая проходила поверху, мирно стоял самосвал. Водитель возился у мотора.

— Эй! — окликнул его Слепуха. — Поди посмотри-ка сюда! — Он указал рукой на шевелящуюся землю.

В кабину протиснулся помощник Слепухи, электрик Вася Федоров.

— Чего стоим? — спросил он.

Водитель посмотрел туда, куда указывал Слепуха.

— Оползень! — испуганно крикнул он.

Грунтовые воды, обильно смачивавшие глубинный слой почвы, вызвали скольжение верхних слоев глины и песка, неудержимо наползавших теперь на машину.

Слепуха еще раньше догадался, почему ворочается земля, но он боялся высказать первым эту догадку. Теперь же, когда опасность подтвердилась, он спокойно включил моторы.

Положение было серьезным. Оползень грозил раздавить машину, свести на нет двухмесячную работу. Уходить некуда: позади «Уральца» высокая насыпь дороги, впереди — ползущая на него стена. Оставалось одно — копать, то есть делать то, что Слепуха делал каждый день.

Он положил руки на рычаги и отдал приказ Федорову, все еще стоявшему за креслом:

— С моторов не спускай глаз. Если откажут — крышка! Учти.

Федоров молча скрылся за дверью. Слепуха зачерпнул три ковша, а когда развернулся с четвертым, увидел на дороге легковой «газик» и стоявшего рядом с ним начальника строительного района Александрова.

Моторы шумели, и приходилось кричать.

— Слепуха, у тебя оползень! — кричал Александров. — Уже знаешь?

— Вроде того…

— Будешь выводить машину?

— Я бы с радостью. Да некуда…

— Тогда копай. Будем помогать. Попробуем обезводить грунт. Что тебе нужно?

— Чтобы я МАЗов не ждал.

— У тебя их сколько?

— Пятнадцать штук.

— Удвоим.

— Это дело!

— Действуй!

Борьба с оползнем началась.

Слепуха не в первый раз встречался с грунтовыми водами. Гусеничные экскаваторы копают землю снизу, копают ее не так, как шагающие экскаваторы, которые всегда стоят наверху, на берегу канала, поэтому экипажи «Уральцев» хорошо знают, что такое грунтовые воды.

На строительстве канала, особенно на волжском склоне, грунтовые воды оказались опасным и сильным противником.

Они заливали дно строительных площадок, вымывали подпочвенные воронки, в которые проваливались машины, способствовали образованию оползней.

Чтобы проложить через степь путь речной воде, надо было прежде удалить грунтовые воды. Тысячи насосов, новейших иглофильтров и мощных установок глубинного водоотлива день и ночь выкачивали воду, осушая строительные площадки. Строители канала откачали триста пятьдесят миллионов кубических метров воды. Такого количества с лихвой хватило бы, чтобы заполнить все три водохранилища, создаваемые в степи, — Карповское, Береславское и Варваровское.

Борьба с грунтовыми водами была долгой, тяжелой и упорной. Случалось, стихия побеждала человека, неожиданные обвалы обрушивались в забой, в котлованы шлюзов. Слепуха не знал, как будет на этот раз, кто окажется сильнее — оползень или человек. Решив бороться, он старался не думать об этом, сосредоточив все свое внимание на ковше и рычагах.

До предела уплотнял он свои движения, давал самые большие скорости. Через каждые двадцать секунд очередной самосвал с ревом уходил наверх.

Земля наступала. Она вплотную подползала к машине. Тогда Слепуха включал ход и пятился назад. Положение становилось все хуже. Позади осталось лишь несколько метров свободного пространства, дальше была стена.

В этот день родилась замечательная новаторская идея Дмитрия Слепухи. Осуществление ее требовало высокого мастерства не только от машиниста экскаватора, но и от водителя самосвала. Слепуха послал Федорова на дорогу и через него сговорился с лучшими шоферами, которых он знал поименно. Поворачивая экскаватор с поднятым ковшом, Слепуха делал рукой знак водителю, и тот не останавливал машину, как обычно, а продолжал двигаться на самой малой скорости. Слепуха осторожно нес ковш над кузовом и высыпал землю на ходу. Самосвал тотчас переходил на вторую скорость и срывался с места. На этом выигрывались три, а то и четыре секунды.

Силы экскаватора и оползня сравнялись. Подошел вечер. Слепуха на ходу передал рычаги Ивану Селиверстову, но и сам остался на экскаваторе. Забравшись на крышу, он подстелил пальто и лег отдохнуть. Сон был беспокойным. Просыпаясь, Слепуха приподнимал голову и смотрел. Ревели моторы. Прожекторы, освещавшие забой, придавали окружающему фантастический вид. Крыша и прожекторы, прикрепленные к ней, все время поворачивались, и лучи света, перемешанные с густыми тенями стрелы и ковша, прыгали, не замирая ни на минуту, по неровной стене, по ухабистой дороге, по корпусам самосвалов, которые светили навстречу экскаватору своими фарами. Слепуха не замечал ни содрогания работавшей машины, ни гуденья моторов, ни извивающихся теней. Он только фиксировал — экскаватор продолжает работу, все идет нормально.

Утром Слепуха снова сел за рычаги. На остановку машины для осмотра не было времени. Положение осложнилось еще больше. За ночь оползень притиснул экскаватор почти к самой стене. Слепуха начал с ожесточением выбрасывать ковши.

К обеду удалось продвинуться на несколько метров вперед. Он уже собирался передать рычаги на полчаса Ивану, чтобы успеть перекусить, когда случилось то, чего он все время боялся.

В кузове раздался подозрительный стук, и по тому, как стремительно распахнулась дверца кабинки, стало понятно — беда стряслась.

— Сорвало болты, — доложил Селиверстов.

— Где?

— На переключающей муфте.

Продолжать работу было невозможно, ковш мог упасть на самосвал. Установка новых болтов требовала в обычное время не меньше двух часов.

— Ключи! Кувалду! — командовал Слепуха. — Очищайте место!

Помощники бегом выполняли команду. После яркого солнца, которое заливало кабину, в кузове казалось темно. Слепуха зажег мощные лампы. Стояла непривычная тишина. Только на дороге настойчиво гудели самосвалы.

— Иван, — крикнул Слепуха, — пойди уйми их! На нервы действуют…

Скинув рубаху, он схватил кувалду и принялся выбивать из гнезд сорванные болты. На его сухих, жилистых руках шевелились бугры мускулов. Первый болт со звонким стуком упал на пол.

— Земля! — раздался испуганный крик с дороги.

Слепуха бросился в кабину. Оползающая земля неудержимо надвигалась на экскаватор. Почти отвесная стена забоя стала внизу пологой и ровной. Широкими струями песок лился сверху, обтекая гусеницы, проникая под кузов. Ковш засыпало уже наполовину. Слепуха дал задний ход и отодвинулся на несколько отвоеванных им с утра метров. Экскаватор был прижат теперь к самой стене. Слепуха опять кинулся в кузов, плотно прикрыл дверь и решительно взялся за инструменты. Полчаса прошло в напряженной работе. Раздавались быстрые слова команды. Слышно было, как снаружи шуршала земля она начинала уже царапать кузов. От этого звука холодело в груди.

По крыше неожиданно что-то застучало.

«Неужели все? — пронеслось в голове Слепухи. — Пропал „Уралец“».

Он представил себе на минуту, как экипаж выбирается через крышу засыпанного экскаватора наверх, унося с собой наиболее ценные приборы. Бессильные помочь своей могучей машине, они останавливаются поодаль и смотрят, как песок поглощает ее, обволакивает кузов, поднимается все выше, продавливает окна и врывается внутрь, засыпая механизмы. Вот он уже сравнялся с крышей, навалился на надстройку. Только невысокая стрела еще виднеется над землей. Ее остается все меньше. И вот из глубокой воронки торчат лишь неподвижные красные блоки, которые так весело крутились несколько часов назад…

Стук на крыше повторился. Слепуха не выдержал, и с ключом в руке прошел в кабину.

Он увидел то, отчего сердце забилось взволнованно и радостно. Высоко в воздухе плыл ковш, подвешенный на канатах к ажурной стреле — конец ее выглядывал из-за гребня забоя. Ковш уплыл и через полминуты снова появился в воздухе, снова загреб землю и поднялся вверх. Часть земли просыпалась на крышу, но теперь Слепуха слушал эти звуки как музыку.

Это пришел на помощь «Уральцу» четырехкубовый шагающий экскаватор. Сам он стоял наверху, и его не было видно за краем забоя.

Спустя полчаса Слепуха тоже включил моторы, и экскаваторы начали разбрасывать оползень. Весело загудели грузовики, замелькал ковш, и земля подалась.

На третьи сутки оползень был побежден. Земля остановилась, а «Уралец» продолжал идти вперед. За ним в расступившейся земле тянулся широкий коридор.

3

Стошестидесятитонные «Уральцы», несмотря на свой вес, весьма подвижны и на строительстве Волго-Дона сослужили хорошую службу. Закончив один участок, они переползли на своих широких гусеницах на новое место и продолжали работу.

Единственная «слабость» трехкубовых экскаваторов, имеющих короткую стрелу, состоит в том, что они становятся беспомощными, если к ним то и дело не подъезжают самосвалы. Стоит распутице испортить дороги — и «Уралец» станет.

Слепуха частенько говорил:

— Заедает меня транспортная проблема. Выступаю на совещаниях, пишу заметки в многотиражку — не помогает. Не хватает самосвалов — и вот стоишь по полсмены в ожидании.

Но при достаточном количестве машин, при хорошей и четкой организации работ эта «слабость» оборачивается положительным качеством. Если земля уже погружена в самосвал и находится, как говорят, «на колесах», ее невыгодно сваливать где попало.

На Волго-Доне возведены десятки километров плотин, дамб, насыпей. В них уложены миллионы кубометров земли, и все это — дело землесосов, скреперов или же экскаваторов, работающих с транспортом.

Чтобы лучше разобраться в этом сугубо строительном вопросе, достаточно сесть в кабину самосвала и посмотреть, куда увозят землю. Вот Слепуха навесил ковш над кузовом. Самосвал содрогнулся, пол кабинки на мгновение ушел из-под ног — земля насыпана. Тяжело нагруженная машина медленно выбралась наверх и, набирая скорость, помчалась по своему маршруту. Самосвал пересек железную дорогу и повернул в сторону канала, по направлению к шлюзу.

Сбоку началась насыпь. Она постепенно забиралась все выше, к бетонным опорам, видневшимся впереди, — там строился мост через канал для той самой железной дороги, которую только что пересек грузовик. Насыпь эту делали самосвалы. В течение месяца они забирались на ее гребень, поднимаясь раз от раза все выше, и высыпали наверху вынутую «Уральцами» землю.

Земля, вынутая из канала, стала теперь железнодорожной насыпью, и по ней скоро побегут поезда. На насыпи уже работал путеукладчик, он держал на весу длинную решетку, составленную из рельс и шпал, — готовый кусок железнодорожного полотна.

«Уралец» давал в данном случае так называемую двойную кубатуру. Это значит, что каждый кубометр шел в дело два раза, то есть сначала его записывали в графу «вынуто», а затем в графу «уложено».

Самосвал подъехал к шлюзу, развернулся и начал взбираться на дамбу, ограждающую шлюз широкой дугой. Эта дамба будет защищать шлюз от весенних вод.

Отсюда, сверху, открывалась вся панорама гигантского сооружения. Огромное тело шлюза высотой в несколько этажей — его верхняя и нижняя кубические части, сейчас заставленные лесами, стены, образующие широкий коридор, высокие ворота в концах этого коридора и, наконец, длинные причалы, обозначенные рядами свай, — все будет находиться ниже уровня земли и воды. Когда шлюз поднимется вровень с берегами, котлован будет засыпан землей. Останется лишь бетонная коробка, которая будет поднимать и опускать суда, выполняя роль водяного лифта.

Такова судьба гидротехнических сооружений. Чем крупнее сооружение, тем глубже его основание скрыто в земле. Когда по каналу побегут суда, пассажиры увидят не собственно сооружения, а только их верхнюю часть. Они увидят красивые и стройные арки и башни, светлые прибрежные поселки, зеленую аллею вдоль канала, ровные и гладкие ряды камней на его берегах.

Плотины, ограждающие водохранилища, будут вписаны в рельеф местности так плавно, что они покажутся естественными, как берега. Огромные насосные станции останутся в стороне. Они тоже спрятаны в землю и под воду, и пассажиры увидят только высокие и красивые здания, откуда управляют этими станциями.

Ни развороченной, вздыбленной степи, ни сотен экскаваторов, портальных кранов и других машин, ни тяжелых, ушедших в землю сооружений, ни гигантских, как горные хребты, отвалов — ничего этого не увидят пассажиры.

Все, что останется наверху, будет светлым, легким и красивым, и за этой легкостью и красотой не всегда, пожалуй, будет чувствоваться небывало огромный труд строителей, а ведь немалая доля этого труда употреблена как раз на то, чтобы как можно лучше закопать сооружения в землю.

«Обратная засыпка» уже началась. Внизу ползало в разных направлениях около двух десятков скреперов. Их тянули тракторы, и скреперы строгали землю, собирая ее, как стружку, в свои металлические коробки. Вся земля у подножия шлюза была изжевана следами гусениц.

Скреперы тоже давали двойную кубатуру. Они вынимали землю из прилегающего сюда участка канала и ею же засыпали наружные стены шлюза.

Выше были бетонные стены шлюза, которые щетинились решетками наклонной арматуры. Портальный кран, задрав кверху свою птичью шею, нес в клюве чугунную плиту. Совсем недавно кран был виден весь, а теперь, когда стены поднялись, он словно ушел вниз — только стрела и крутой клюв возвышались над шлюзом.

Снизу доносился неумолчный гул. Шипели компрессоры, стучали копры и молоты, вгоняя в землю сваи; ритмично, как сердце человека, пульсировали бетононасосы; тарахтели десятки тракторов, волочивших коробки скреперов; по эстакадам катились вагонетки с бетоном; стучали топоры плотников, навешивающих на стены шлюза леса.

Это был один из тринадцати шлюзов канала. Но и на двенадцати остальных царила такая же горячая страда: до того дня, когда шлюзы впустят в себя суда, оставались уже считанные месяцы.

4

Телефонограмма пришла вечером: «После окончания работ на шлюзе номер три предписываю вам отправиться вместе с машиной в Водораздельный строительный район для оказания помощи. Зенкевич».

— Грузи чемоданы, — весело сказал Слепуха.

«Уралец» полз, поднимаясь по волжской лестнице на водораздел. Степь раскрывалась все шире, как впервые увидел ее Слепуха с холма. Но теперь кругом кипела трудовая жизнь. Повсюду земля была разворочена и вздыблена, ритмичные холмы, насыпанные экскаваторами, лениво уползали назад.

На машине наладился свой быт. Тут же разводили костер, готовили пищу.

Рано утром Слепуха проснулся и увидел, как впереди за отвалами неторопливо и гордо движется высокая стальная мачта с реями и канатами. Он не сразу сообразил, что это такое, а когда догадался, поспешно спустился с крыши, сказал Ивану:

— Ползите сегодня без меня. Поеду по делам.

На попутной машине он поехал в ту сторону, где двигалась стальная мачта.

Чем ближе он подходил к шагающему гиганту, тем больше дивился. Он был экскаваторщиком и понимал, что означает появление такой машины на стройках.

Шагающий экскаватор собирали люди, которые должны были на нем работать. Главный конструктор проекта Борис Иванович Сатовский прилетел с Урала, чтобы руководить сборкой машины и курсами по ее изучению.

Слепуха поспел вовремя. Возвышаясь в степи, как дом, шагающий уже стоял в забое. Высоко над землей в стеклянной кабине Слепуха увидел Сатовского.

Сатовский едва заметно двинул рычагами. Огромный ковш легко тронулся с места, вспорол землю и пополз к кузову, наполняясь грунтом и оставляя за собой глубокую траншею с глянцевыми боками. Так же легко ковш оторвался от земли и поплыл в воздухе.

Слепуха зачарованно смотрел, как в доброй сотне метров от экскаватора с молниеносной быстротой растет земляная гора. Ковш за ковшом сыпались в отвал.

Вечером Слепуха поздравил Бориса Ивановича Сатовского с днем рождения новой машины и получил старое предложение — пойти машинистом на большой шагающий.

— Экипаж, я слышал, уже укомплектован, — осторожно сказал Слепуха.

— Уже второй шагающий собирается в Цимле, на гидроузле. Идите туда.

Всю ночь он беспокойно ворочался. Все здесь было знакомым, привычным. За эти дни, пока они ползли на водораздел, машина в буквальном смысле стала домом. Но ведь новый экскаватор еще лучше, сильнее, ведь это родной брат «Уральца», тот же завод, те же конструкторы.

Утром он поднялся чуть свет, принялся тормошить помощников.

— Вставайте, лежебоки. Надо быстрей шагать. — Он сам не заметил, что сказал «шагать» вместо «ползти». — Ждут нас на водоразделе. Там земли — ой, много.

Есть знаменитый кинокадр. Большой шагающий на Волго-Доне, а рядом с ним работает кажущийся совсем маленьким «Уралец», — это экскаватор № 186.

Именно на водоразделе в жизни Дмитрия Слепухи произошло знаменательное событие.

…Густое облако пыли висит над опаленной степью. Плотные желто-серые клубы его все время движутся. Внутри слышится несмолкающий гул моторов, лязганье железа.

В желто-сером тумане передвигаются десятки неясных контуров. В середине облака, где пыль особенно плотная и жаркая, тяжело покачиваясь, плывут ревущие самосвалы, гулко лязгает днище ковша. Самосвал останавливается у экскаватора. Над кузовом нависает тяжелый стальной короб, поднятый откуда-то из глубины.

Поток земли обрушивается на самосвал. Кажется, что грузовик засыпан и не выберется из этого дымящегося облака. Но вот слышится оглушительный рев мотора, самосвал выползает наверх и несется вперед, догоняя другие машины. Вскоре он уже высыпает землю в стороне и, задрав к небу свой кузов, становится похожим на фронтовую «катюшу».

Движение не прекращается ни на минуту. Иной раз кажется, что машины вот-вот столкнутся одна с другой, что огромный ковш придавит самосвал. Напрасные опасения! Все так же быстро снуют машины, все так же поворачивается крестообразная стрела с ковшом, все так же дымит земля, и начинаешь понимать, что самосвалы перемещаются по строгому плану, что движения ковша имеют четкий ритм, что у великой стройки повсюду размеренное, ровное дыхание.

В небольшой кабине было душно. Слепуха подался вперед и, не отрываясь, следил за ковшом.

Ковш опустился к земле, а затем быстро пополз вверх по отвесной стене забоя. Взвыли моторы, кабина слегка накренилась вперед. Прочерчивая своими зубьями на стене ровные полосы, ковш погружался все глубже в землю.

Неуловимым движением руки Слепуха оторвал ковш от стены; взглянул налево — МАЗ на месте. Поворот — и ковш навис над кузовом, дно его тут же отвалилось, самосвал мгновенно заполнился землей. Чуть правее, из-за косого откоса, виднелись радиатор и кабина другого МАЗа, ожидавшего своей очереди. Поворачивая экскаватор обратно, Слепуха на мгновение увидел шофера самосвала — тот торопливо свертывал самокрутку.

Прошло двадцать пять секунд — и ковш снова опустился на землю.

МАЗы не задерживают Слепуху, механизмы работают безотказно. До конца смены еще пять часов, и надо выдержать темп, взятый с утра.

Сегодня особый день. Слепуха заканчивает первый миллион кубометров земли на строительстве. Правда, до миллиона осталось три тысячи кубов — две с половиной дневных нормы, но это было утром, а сейчас и полуторы не наберется. Где-то наверху — его отсюда не видно — развевается красный флажок. Федор Павлович Потапкин, начальник экскаваторной конторы, приехавший утром со Слепухой к забою, воткнул этот флажок в землю и сказал:

— Вот. Дойдешь до него и станешь миллионером. Понятно?

Слепуха прикинул расстояние. Его наметанный глаз точно определил пятьдесят пять метров. Многовато!

— Я уже два раза миллионер, — сказал он на всякий случай.

— Когда это было? До войны. Прошлыми делами нечего хвастать. Так что смотри! Если не дойдешь до флажка, Селиверстов примет смену и закончит твой миллион.

— Молод он для миллиона, — возразил Слепуха.

И вот забегали, закружились в пыли самосвалы, экскаватор быстро и размеренно замахал ковшом. Каждый взмах — дневная норма землекопа. Земля тяжелым потоком лилась в кузовы грузовиков.

Горячий молодой азарт охватил Слепуху. Стремительные взмахи ковша, быстрые повороты слились в один грохочущий поток движений. За день надо сделать полторы тысячи точно рассчитанных взмахов, столько же раз дернуть ручку, открывающую днище, три тысячи раз нажать педали поворотов, много тысяч раз передвинуть рычаги. И все эти движения у Слепухи удивительно пластичны и целесообразны — ни одного лишнего.

Еще один поворот — ковш отталкивается от стены и выплывает на желто-голубой фон неба. Тень его ложится на дорогу. Самосвала нет. Где он застрял? Ковш замирает в воздухе. Моторы на басовых нотах крутятся вхолостую.

— Эге-ге-гей! — задорно и весело кричит Слепуха, хотя и знает, что его не слышно наверху. — Пошеве-е-ливайся-я-я!..

Он дергает рычаг, и звук сирены наполняет забой. Где там МАЗ? Давайте сюда МАЗ! Прошло уже восемь секунд — потеряна треть ковша. Кто там зазевался? Слышишь сирену? Торопись!

Самосвал выползает из-за земляной стены. Шофер беззвучно шевелит губами — что-то кричит.

Слепуха продолжает разговор с самим собой.

— Не зевай, смотри! Не задерживай! Побыстрей давай, веселей вперед! — кричит он в такт своим движениям.

Кто там следующий? Подставляйте свои кузовы, все будут насыпаны земли много. Хорошая земля, она ляжет в дамбу. Она сопротивляется, пылит, залепляет глаза и скрипит на зубах, словно мстит за то, что ее посмели потревожить. Но все равно машина сильнее ее, и земля послушно валится в ковш.

Жара спадала медленно и лениво. Слепуха подвинул ближе небольшой вентилятор, направил свежую струю в грудь и продолжал копать.

Впереди показался кончик флажка, к которому он стремился сквозь толщу земли весь день. Слепуха направил ковш в это место и копнул глубже. Флажок, насаженный на длинную планку, открылся весь. До него было метра два.

До конца смены оставалось еще сорок пять минут, и теперь он был уверен, что миллион у него в руках. У Слепухи появилось неодолимое желание подцепить флажок вместе с землей. Но прежде надо сделать ровной стену забоя, чтобы она вся вышла на уровень флажка.

Черпая ковши, он поглядывал наверх. Флажок обмяк и вяло шевелился под ветром, пыль густо осела на материю, но Слепухе было приятно смотреть на него.

В кабину вошел Иван Селиверстов.

— Раненько ты пришел, — не оборачиваясь, ответил Слепуха на приветствие.

— Не усиделось. Поздравляю с миллионом, Дмитрий Алексеевич!

— Это не только мой миллион, — сказал Слепуха, — а всего экипажа. На все смены поровну.

Флажок стоял на самом краю земляной стены. Слепуха положил ковш, откинулся на спинку кресла и закурил. Селиверстов удивленно смотрел на него. Самосвалы гудели, но Слепуха не обращал на них внимания. Наконец он бросил папироску в окно, позвал из кузова своих помощников и развернулся к дороге. Посмотрев, кто сидит в кабинке очередного самосвала, он окликнул:

— Эй, Григорий, вылезь на минуту!

Шофер Григорий Безгин спрыгнул на дорогу.

— Видишь флажок? — продолжал Слепуха. — Он воткнут в миллионный куб. Сейчас ты его повезешь.

На месте Безгина мог оказаться с таким же успехом любой из других шоферов, работающих в этот день, — подошла очередь, и вези. Безгин знал это, и все же он обрадованно закивал головой, круглое мальчишеское лицо его расплылось в улыбке.

— Давай довезу!

Он поправил полосатую тельняшку, забрался в кабину и стал наблюдать за Слепухой.

А Слепуха, сказав: «Смотрите», — уже поднимал ковш. Он вел его осторожно, словно нежно гладил стену забоя рукой. Продолжая подниматься, ковш незаметно для глаз начал погружаться в землю, и она ровным слоем насыпалась в него. До флажка осталось четверть метра. Тогда Слепуха сделал резкое движение. Ковш словно подпрыгнул вверх, и зубья его легко сломали травяной покров. Флажок, очутившийся в ковше на холмике земли, затрепетал на ветру. Он прочно сидел в земле, и Слепуха начал победно размахивать им в воздухе, поводя стрелой вправо и влево.

Не сдерживая улыбки, он обернулся к Селиверстову, как бы спрашивая: «Видел? Ну как?»

Селиверстов восторженно улыбался.

Когда Безгин увез землю с флажком, Слепуха взглянул на часы.

— Еще целых двадцать минут. За это время я еще сто кубиков выброшу, подкреплю миллиончик.

Он уселся поудобнее в кресло и принялся «бросать кубики». Экскаватор продолжал работать.

5

В последних числах декабря 1950 года во всех газетах было опубликовано постановление Совета Министров СССР о Волго-Доне. С этого момента Волго-Дон стал всенародной стройкой. Сотни заводов страны выполняли заказы волгодонцев, о строительстве писали в газетах, журналах, рассказывали в кинофильмах.

Осенью 1951 года я впервые поехал туда. Мне повезло на Волго-Доне: я познакомился с Дмитрием Слепухой. Случилось это, разумеется, на экскаваторе. Я стоял до конца смены в кабине, смотрел и не мог насмотреться, как работает Дмитрий Слепуха. Потом мы пошли гулять по степи. Слепуха привык к корреспондентам, держал себя с достоинством и в то же время удивительно чистосердечно. Он не говорил заученных фраз, как делают многие, когда им приходится отвечать на вопросы представителей печати. Он говорил со мной так, будто бы я был его товарищем по работе.

— Вчера кончили первый миллион, — сказал он между прочим. По тому, как он сказал это, я понял, что вчерашнее событие было важным в его жизни, и мне захотелось узнать о нем поподробнее.

Потом он рассказывал, как работал на третьем шлюзе, где случился оползень, как приехал на Волго-Дон, как вернулся после армии на Магнитную гору — кинолента раскручивалась в обратном порядке, но не становилась от этого менее интересной.

После мы много встречались со Слепухой, и постепенно его жизнь стала для меня раскрытой, но еще не написанной книгой. Перелистываю торопливые записи тех лет, сделанные в кабине экскаватора, в комнате гостиницы, в гостях у Слепухи, и мне хочется привести их в том виде, как они были записаны тогда, когда я только узнавал своего героя.

27 сентября 1951 года. Полдня стоял в кабине Слепухи. Вдруг он оборачивается и говорит:

— Видите, человек сидит на отвале. Это мой отец.

На фоне гигантских отвалов, насыпанных большим шагающим, фигурка человека кажется совсем крохотной.

— Почему же он там сидит?

— На машину идти не захотел, — Слепуха засмеялся. — Как увидел экскаватор, говорит: я лучше здесь посижу.

Отец сидел на отвале до конца смены. Мы подошли. Он спустился вниз. Ему около восьмидесяти лет, но выглядит бодро. Узкие глаза в морщинах, седая бородка. Ходит всегда с палочкой, но не опирается на нее, а держит под мышкой.

Отец сказал:

— Как же ты работаешь там в такой пыли?

Слепуха посмотрел на меня и засмеялся.

— Я же казак.

— Хорошая машина, — с довольной улыбкой сказал отец, он все удивлялся и качал головой.

Пошли к ним домой. Слепуха занимает полдома, две светлые комнаты с верандой. Обстановка весьма скромная.

29 сентября. Перед концом смены заехал к Слепухе. Постоял немного смотреть на его работу можно без конца. Пришел сменщик, молодой чернобровый парень Иван Селиверстов.

Интересное выражение.

— Привет заслуженному деятелю экскаваторного искусства, — это Слепуха так сказал, обращаясь к Ивану. Тот заулыбался. Селиверстов — его ученик.

Поехали в диспетчерскую, где во время пересменки собираются шоферы. Случилась занятная сценка. Водители принялись спорить, с кем лучше работать.

— Под Слепухой лучше всего работать, — сказал молодой румяный парень.

— Под Кожиным тоже можно.

— Нет, под Слепухой лучше.

Тут Слепуха (он стоял у двери) и говорит:

— Подумаешь, Слепуха. Под ним и стоять страшно. Все время спешит, того и гляди ковшом по кабине съездит.

— Много ты знаешь, — обиделся румяный.

Водители смеются вовсю. А Слепуха продолжает:

— Я-то хорошо его знаю. А вот ты сам не знаешь, кого хвалишь.

Румяный обиделся, чуть в драку не полез. Наконец кто-то его пожалел:

— На кого же ты лезешь? На Слепуху лезешь.

Тот застыл с раскрытым ртом.

Однажды Слепуха сказал так:

— У меня сегодня сорок МАЗов крутились.

Еще один разговор. Слепуха высунулся из кабины и кричит водителю:

— Сергей, что-то тебя три дня не видно было?

— Возил бетон на девятку.

— Ну, как там?

— Порядок. Вошли в график.

Так передаются на канале новости.

5 октября. Слепуха сказал:

— Героизм у нас массовый, и поэтому отдельных героев нет.

Потом:

— Экипаж сказал — пока канал не выкопаем, с машины не уйдем.

И еще:

— Без машины я никто. И она без меня сирота.

6 октября. Начальник водораздельного строительного района Разумный говорил на оперативке:

— Первая задача автотранспортников — задавить МАЗами всех «Уральцев», особенно таких, как Слепуха.

8 октября. Иван Селиверстов явно подражает Слепухе: говорит так же медленно, с расстановкой. Двигается так же неспешно, несуетливо. Подобно Слепухе, часто кивает головой в разговоре. А вечером повторил его фразу прямо слово в слово:

— Хорошо сегодня поработал, даже шейные позвонки заболели.

13 октября. Слепуха — секретарь парторганизации экскаваторного участка. Пришла директива — усилить соцсоревнование. Слепуха направился к своему начальнику Федору Павловичу Потапкину.

— Хорошо бы сделать флажки для всех ребят — на день, на пятидневку, на месяц. Как выполнил задание — ему флажок на машину. Тогда каждый будет тянуться за ним, зубами землю грызть. Я свой народ знаю.

Потапкин вызвал снабженца. Тот развел руками:

— Нет красной материи.

Потапкин вскипел:

— Для великой стройки нет материи? Чтоб была.

Слепуха сидит спокойно, покуривает:

— Для великой стройки материя будет.

14 октября. Подводят итоги работы за полмесяца. Слепуха осторожничает.

— Пока рано флажок давать. Надо подождать замера БИКа (бюро инструментального контроля). По оперативным данным не очень-то надежно. По оперативным данным все чемпионы.

После обеда замкнуло линию, на которой «сидят» четыре экскаватора. В управлении уже висит «молния»: «Тов. электрики, сегодня от вас зависят кубы».

17 октября. Интересные выражения: «Деловая земля», «Неделовая земля», «Деловой куб».

19 октября. В комнате для приезжих услышал разговор:

— Знаете, как Слепуха перевыполняет план? Когда МАЗов нет, он кидает землю в сторону, где стоит большой шагающий экскаватор. А тот потом эту землю второй раз выкидывает.

Сказал об этом Слепухе. Он рассмеялся:

— Тот человек, который так говорил, «Уральцев», наверное, никогда не видел. Я же могу отбросить землю не дальше, чем на семь-восемь метров. Если я буду землю так бросать, я через час сам себя засыплю. Кто знает «Уралец», тот понимает, что я могу бросать землю только в самосвал. Глупые это разговоры вокруг меня.

28 октября. Из Калача на водораздел. Был на шагающем, у Слепухи.

Слепуха стоит без дела — перебои с автотранспортом. Так и не удалось задавить «Уральцев» МАЗами. Слепуха выдвигает грандиозный план решения транспортной проблемы:

— Возьму на ноябрь социалистическое обязательство. Вызову на соревнование Кожина. Напишу об этом в газету — там такие вещи любят. А как в газете напечатают, меня не остановишь. Не будет машин, я сразу телеграмму в Калач — срывают выполнение соцобязательств. За такие вещи по головке не погладят.

29 октября. Слепуха пришел сменять Селиверстова. Тот спал, сидя в кресле.

— Эй, Иван, спать иди в Ленинскую библиотеку. А тут работать надо.

Иван проснулся, говорит:

— Я скоро тут избу-читальню открою. Опять самосвалов нет.

— Вот возьмем соцобязательства, тогда пусть попробуют не подать самосвалы.

30 октября. Слепуха придумал ступенчатый график. Соль его в том, что самосвалы должны уходить на пересменку не все сразу, а поочередно. Когда они уходят все сразу, в автобазе образуется давка, шоферы теряют время в ожидании. Надо выводить на работу новые машины, а у диспетчера дел по горло — пересменка затягивается иногда до четырех часов. Экскаватор тем временем, разумеется, стоит. Если же самосвалы будут идти на пересменку партиями, то и экскаваторы простаивать не будут, и у шоферов время ожидания сократится.

На автобазе раздаются голоса против этого предложения. Еще бы, для этого им нужно поработать, обеспечить скользящий график техуходом, заправкой. Боятся лишней работы.

Слепуха говорит:

— Придется пробивать.

В марте 1952 года я снова прилетел на Волго-Дон. Мне хочется привести отрывки из дневника, где говорится не только о Слепухе, но и вообще о том, что происходило на канале в этот жаркий предпусковой период.

17 марта. Едем в автобусе «Радиофильм» до Калача. Даже невооруженным глазом видно — обстановка на трассе совсем другая. Повсюду крутятся стрелы экскаваторов — ни одна машина не простаивает. Шлюзы поднимаются ввысь, как башни элеваторов. Пройдет десяток лет, на орошенных землях будут брать хорошие урожаи. Начнут строить в степи элеваторы. Тогда какой-нибудь журналист напишет: «Элеваторы поднимаются в степи, как башни шлюзов». Большой шагающий виден издалека, он тоже крутится, лениво, величаво. А где-то рядом голубой «Уралец». Кто там сейчас за рычагами — Слепуха, Селиверстов?

На водоразделе был гигантский взрыв — заложили 324 тонны взрывчатки (20 вагонов!) Подняли вверх 105 тысяч кубометров земли, однако 35 тысяч упало обратно, и только семьдесят разлетелось в стороны. Чтобы сделать шахты для засыпки взрывчатки, пришлось вынуть вручную тысячу кубов земли. Взрыв был дорогой. Зато быстро. Спешат.

30 марта. На «газике» на водораздел. Снежные волны змеисто перекатываются через шоссе.

Зеркало Карповского моря быстро увеличивается, а уровень повышается медленней. С дороги видно, как в снежной степи разлилось целое море.

Разговор с инженером:

— У нас так. Вся жизнь состоит из двух слов: земля и бетон. Ох, взрыв, лучше не говорите про этот взрыв. Столько намучились. Все окна пришлось заклеивать, как во время войны. А потом подошло время взрывать — нет двух рабочих. Искали их до самого вечера, те спали прямо на динамите. Возились, возились, не говорите.

Повсюду среди отвалов видны экскаваторы. Все брошено на прорыв. Машинам тесно, кажется, стрелы вот-вот столкнутся друг с другом. Ничего, работают.

Висит плакат:

«До навигации осталось 55 дней».

Строители говорят — нашу работу проверит вода.

Слепуха лежит больной. Клавдия поит его горячим молоком. Рассказывает новости — ступенчатый график испытывался, результаты хорошие. Теперь можно считать, что график вошел в жизнь.

25 марта. Георгий Николаевич Мачтет рассказывает о шлюзах. Самое тяжелое сооружение канала — «шестерка», шестой шлюз. Три раза был в аварийном положении — оползень, паводок и кисель на месте нижней головы. Три раза спасали «шестерку», несколько раз меняли схему водоотлива.

— Вторая сложность, — говорит Мачтет, — водораздел. Геологические условия оказались там весьма сложными. Глина насыщена водами, которые даже нельзя назвать грунтовыми, она зыбкая, как болото. И на таком болоте приходится ставить многотонные машины, да еще так, чтобы они хорошо работали.

26 марта. На шлюзе все развезло. Двое мужчин в резиновых сапогах стоят по колено в грязи и, не замечая ни мокрого снега, ни грязи, увлеченно спорят о чем-то.

Кабинет прибранный, вычищенный — видно, тут давно уже никто не работал. Начальник сидит в чистом кабинете, сапоги, плащ, руки — все в грязи.

2 апреля. Двое суток на трассе бушевала небывалая метель. Сегодня 120 бульдозеров вышли расчищать дороги, засыпанные сооружения. В Калач поступают сводки — постепенно все приходит в движение.

Разговоры в столовой:

— Вода поднялась до отметки 29,6. В сутки прибывает по шесть сантиметров, а нам нужно поднять воду еще на двенадцать метров — это за двести дней. Вся надежда на паводок.

— Снегопад — это хорошо.

4 апреля. Прораб докладывает по телефону:

— На правом берегу огрехи в откосах.

— Что вы считаете правым берегом?

— Если встать лицом к Дону.

— Хорошо. Будем принимать меры.

15 мая. Сегодня подписан приказ на заполнение водой волжского склона. Вода подпирает строителей, торопит их. На «девятке» висит огромный плакат: «Строители, вода стучится в ворота вашего шлюза».

В кабинете главного инженера:

— Главный конфликт был между большими объемами земли и бетона и малыми сроками для их решения. Этот конфликт произошел от резкого сокращения сроков строительства на целый год.

— Не верьте оперативным сводкам. Если судить по ним, то канал уже два раза выкопан.

Разговор у главинжа идет уже не о бетоне, не о земле, а о решетках для шлюзов, о фонарях, тумбах, парапетах — как их ставить, красить. Это называется архитектура канала.

18 мая. Слепуха вынул на канале около двух миллионов кубометров земли. После большого шагающего его экипаж по количеству вынутой земли стоит на втором месте. Если разложить землю на каждого, получится по двести тысяч. Человеку пришлось бы трудиться тысячу лет, чтобы выкопать эту землю лопатой.

Сидим у Слепухи и производим эти веселые подсчеты.

— Закуривайте, — говорит Слепуха. — Строим Волго-Дон, а курим «Беломор».

Потом:

— Мой «Уралец» сегодня скучает. Кончился забой.

19 мая. Разговаривал с начальником конного парка:

— У нас в распутицу самая работа. Возим воду, еду, смазку. Без моих лошадей ни одна машина не закрутится. Я беру своих лошадей на соцсохранность и вызываю все экскаваторы на соревнование. Посмотрим — кто кого.

Бывший буденновец. Усатый, работает под своего командарма.

Начальник района вызывает Зину, тонкую, хрупкую девушку из клуба:

— Срочно на «девятку». Там без вас провал. Берите агитмашину и всю ночь крутите им через усилитель победоносные пластинки.

— А Чайковского можно? — робко спрашивает Зина.

— Чайковского? — начальник задумался. — Это про лебедей? Чайковского разрешаю.

Слепуха удрученно спрашивает:

— Почему мне завидуют? Говорят, что мне везет.

Помолчал, подумал:

— Может, мне в самом деле везет? Ведь в танке мне тоже повезло.

Говорит о своем экипаже:

— Ваня Селиверстов много думает о жизни, это полезно. Пусть подумает.

— Вася Федоров, электрик — он такой. Скажешь ему: «Вася, на тебя вся страна смотрит». Вася пойдет и сделает.

20 мая. На девятом шлюзе замуровали в бетон бутылку с именами лучших строителей района. Слепуха — на третьем месте. Было что-то волнующее в этом событии — письмо к потомкам.

На большой шагающий приехали кинооператоры — снимать последний ковш земли, вынутой из канала.

Экскаваторы встают один за другим, закончив работу на участках. Как на войне, когда вдруг наступает тишина.

Волго-Дон стал гигантским полигоном отечественной техники — не видел ни одной иностранной машины. Десятки новых машин прошли суровую школу здесь.

Но самый большой итог стройки — это люди. Сотни, тысячи механизаторов стали мастерами своего дела, теперь они разъедутся по стране. Верно, еще не раз встречусь с ними на Волге, в Каракумах, на Ангаре, всюду, где человек побеждает природу.

22 мая. Приехала высокая комиссия из Москвы. Из Калача тревожный звонок:

— Комиссия едет по трассе. Чтобы все экскаваторы крутились.

— У нас земли уже нет.

— Все равно крутитесь. Без земли крутитесь.

23 мая. Начальник шлюза Мичко:

— Министр остался доволен, а мы еще недовольны. У строителей такая традиция: инженер-мостовик встает под мост, когда проходит первый поезд. А я должен стоять на базе гасителя, когда шлюз начнет заполняться водой. Если меня не смоет, значит, все хорошо. Тогда и я буду доволен.

В газетах шапка:

«Зеленую улицу донской воде!»

24 мая.

— Эх, жаль, — говорит Слепуха. — Земли не хватило. Так мне жалко машину. Вот разберут ее, увезут куда-нибудь, не будет она там хорошо работать.

Поехали на перемычку, которая преграждала дорогу воде на девятый шлюз. Приехал буфет, оркестр. Кинооператоры наготове.

Небольшой экскаватор начинает разбирать перемычку. Вот он, действительно последний ковш земли. Ковш поднялся, вода хлынула на его место, прошла насквозь, разбежалась, растеклась по широкому дну канала. Рыжая грязная вода бежит вперед, сначала чуть-чуть, потом сильней, своим движением раздвигает перемычку, рвется в нее. Экскаватор помогает воде мутный поток бурлит в проране.

Люди идут впереди воды, размахивают руками. До девятого шлюза — 2600 метров. Вода течет со скоростью идущего человека.

Взлетела зеленая ракета — сигнал на шлюз — вода пошла.

Кто-то сбежал с берега прямо в одежде, раскинул руки, поплыл.

— Пустили воду, а теперь что? Теперь — спать.

26 мая. На шлюзе почему-то пахнет водорослями — вода пришла. Радио передает Чайковского (уж не Зина ли?), вдруг музыка обрывается — зычный голос кричит: «Срочно перебросьте три бульдозера с верхней головы на нижнюю».

Водная гладь пролегла через водораздел. Там, где работали экскаваторы, самосвалы, — вода. Рабочие срочно доделывают откосы. Экскаваторы стоят на берегу, неподвижные, одинокие.

Кинооператоры снова снимают последний ковш — с тем ковшом у них что-то не получилось. Экскаваторщик с радостью садится к рычагам — поработаю хотя бы немножко.

Степь кругом зеленая. Горький запах полыни и морской воды.

В 18 часов 35 минут вода через девятый шлюз пошла по волжскому склону.

27 июня. Лечу на открытие. Перед посадкой нам чертовски повезло, летчик лег в разворот над каналом. Раннее утро. Косые лучи солнца делают землю необычайно рельефной. Берег Дона вдруг прерывается, два белых маяка отбрасывают длинные тени по воде — это вход в канал. Видны крохотные арки шлюзов, здания насосных станций, поселки. Строгие плавные линии канала расходятся, вливаются в море. Ползут белые барашки — это волны бегут по морю. Море сужается, снова вытягивается в нить канала. Плывет пароходик, от него в обе стороны расходятся зыбкие треугольники. Потом еще шлюзы — и водораздел. Стальной куб большого шагающего застыл среди отвалов. Самолет ложится в новый вираж, и я на секунду охватываю взглядом всю волжскую лестницу — шлюзы выстроились в цепочку, один ниже другого, зеркальные озера перед шлюзами, башни, колоннада, а там вдали, в зыбком мареве — Волга.

Через три часа я уже в Красноармейске, где будет митинг. Широкая площадь завешана кумачом, транспарантами, плакатами. Тысячи людей. Но я сразу нахожу своих — Ускова, Слепуху. Усков стоит у трибуны и молитвенно шепчет губами — штудирует речь. Слепуха стоит рядом, приговаривает:

— Не робей, не волнуйся. Будет порядок.

Спрашиваю:

— Где «Уралец»?

— Увезли. Скоро и мы поедем.

— Куда же?

— Сначала в отпуск. Путевку дали.

— Я в Москве слышал, будет большое награждение. С вас магарыч.

Слепуха смеется:

— Что вы? Больше, чем медаль, мы не заслужили.

Жара стоит страшная, но митинг идет своим чередом. Больше всех достается музыкантам, они дуют в свои инструменты, и кажется, медные трубы обливаются потом.

Министр речного флота прочитал по бумажке речь. Пожилой казак благодарит: поднял над трибуной сноп пшеницы, выращенной на орошенных землях. Мы налетели на сноп, урвали по колоску. Усков прочитал речь без запинки, пожимали ему руки.

Кинооператор говорит:

— Митинг надо снимать вначале, пока еще слушают. Потом можно только крупные планы.

Вдруг выясняется, что у Слепухи и Ускова только по одному пригласительному билету на теплоход, который первым пройдет по каналу. Без жен они не хотят ехать, предлагают билеты мне.

— А вы «орел» или «решка», — говорю я, — кому достанется.

Досталось ехать Слепухе. А мы с Усковым отправились на водораздел, стояли на крыше большого шагающего, кричали, махали шапками, когда теплоход проходил мимо. Мне даже показалось, что я вижу на палубе Дмитрия Слепуху…

6

Это началось в субботу, солнечным сентябрьским утром. Он сидел за столом и пил чай, гадая про себя, как лучше провести свободный день, может быть, поехать с Юриком на катере по каналу…

Жена включила радио. Передавали последние известия из Москвы.

— Указ Президиума Верховного Совета СССР «О присвоении звания Героя Социалистического Труда строителям Волго-Донского судоходного канала имени Владимира Ильича Ленина».

Слепуха отодвинул стакан, прислушался.

— Александрову Александру Петровичу, — говорил диктор, — начальнику Красноармейского строительного района…

Слепуха два года копал землю в этом районе и хорошо знал Александрова.

— …Елисееву Василию Ивановичу…

Да это же бульдозерист Вася Елисеев, вечно смеющийся, напористый паренек!

Диктор продолжал говорить торжественно-спокойным голосом, перечисляя хорошо знакомые Дмитрию имена, с одними он не раз встречался, о других слышал.

— Слепухе… — произнес диктор.

Его собственное имя, произнесенное так торжественно, показалось ему чужим, не относящимся к нему, Слепухе Дмитрию Алексеевичу, старшему мастеру экскаватора Водораздельного строительного района, как говорил диктор…

Он поднялся со стула, с минуту напряженно глядел на репродуктор. Диктор продолжал говорить, но он уже ничего не слышал. Слова слились в сплошной басовый гул. Он посмотрел на жену, та не выдержала и бросилась к нему на грудь…

Внешне все осталось по-прежнему. В понедельник он заторопился и вместе с Иваном Селиверстовым поехал на Волгу, в управление гидростанции. Они постояли в очереди, прошли в кабинет отдела кадров. Там посмотрели бумаги и неожиданно сказали:

— Нам экскаваторщики сейчас не нужны. Все штаты укомплектованы.

— Очень жаль, — ответил Слепуха и пошел к двери.

Они уже дошагали до пристани, строя обширные планы на будущее: «Поедем в Среднюю Азию копать канал или в Сибирь на стройку, нас теперь ничем не запугать», — когда их разговор прервал человек, выскочивший из подъехавшей машины. Слепуха узнал кадровика, с которым только что разговаривал в кабинете.

— Почему не сказали, что вы Герой? — спросил кадровик, подбегая к нему.

— Зачем же я буду себя рекламировать? Я экскаваторщик: в документах об этом сказано. — Слепуха был как будто прежним, но в то же время он стал другим, еще более спокойным и сильным.

— Садитесь в машину, поедем.

— Нас же двое. Селиверстов тоже работать хочет.

— Садитесь оба.

— Но я, учтите, не Герой Труда, — сообщил Иван.

— Орден, правда, и у него есть, — подхватил Слепуха.

— Садитесь, садитесь.

— У вас же мест нет?

— Есть, есть, — поспешно и виновато пояснил кадровик. — Экскаваторщик Анохин, слышали? Ему дело на алименты пришло, так он удрал третьего дня. А хотите, дадим вам совершенно новую машину…

— Кажется, он удрал вовремя, — заметил Слепуха с усмешкой.

На другой день он ходил по участкам. Его увидел главный механик, посадил в «Победу», привез к разгрузочным путям и показал на длинный ряд платформ.

Здесь, за Волгой, все казалось будто новым, лишь бескрайняя степь походила на ту, какая была за Доном три года тому назад, когда Слепуха приехал в Калач. И все, что начиналось наново, чем-то повторяло то, что было на Волго-Доне в начале строительства. И занимался он будто похожими делами. Но сам Слепуха не был прежним. Будучи глубоко убежденным в закономерности случившегося, он вместе с тем был уверен — все, что делал он прежде, на новой работе не может повториться просто: грош цена будет тогда ему. Все теперь должно быть новым и лучшим. Однако каким оно будет, Слепуха не знал.

Больше всего ему хотелось очутиться за рычагами машины, начать крошить, рубить, загребать неподатливую землю, чтобы ощутить свою власть над ней. Но разобранная машина была пока мертва.

Рано утром его разбудил осторожный стук. Недоумевая, кому он нужен в такую рань, Слепуха открыл дверь и от дежурного по управлению узнал: вызывают в Москву, в Кремль.

— Телеграмма еще ночью пришла, — словоохотливо объяснял дежурный, радующийся тому, что он тоже имеет отношение к этому событию. Правительственная, с красной полосой. Срочно, написано, командируйте Героя Социалистического Труда в Москву. Главный механик подписал приказ. Как бухгалтер пришел, я сразу к вам…

Слепуха понял, что именно этого ждал он все дни и что именно эти два слова, такие привычные и простые — Москва, Кремль, — выражают сейчас его самые сокровенные желания.

На секунду мелькнула мысль о монтаже, но Слепуха отогнал ее: она уже мешала ему. Он стремился вперед, в путь.

А когда весь путь — на машине, на глиссере через Волгу, на самолете до Москвы — был проделан, когда он пришел в министерство, ему сказали, что вручение наград состоится лишь 30 сентября, и посоветовали направиться в гостиницу.

— Еще никто не приехал; вы — первый. Так что ждите, отдыхайте.

На девятом этаже гостиницы «Москва» он вошел в комнату, указанную дежурной, и стал обдумывать случившееся. До тридцатого оставалось четверо суток и одна ночь. Надо как-то их прожить. Он помылся, переоделся, поужинал. На это ушло немногим более двух часов. Впереди по-прежнему было четверо суток и одна ночь.

…Он ходил по улицам Москвы, по залам музеев и все время думал: «Теперь надо работать лучше». И тут же спрашивал себя: «А что значит „работать лучше“? Может, ставить новые рекорды? Пусть люди видят, кто такие волгодонцы!»

«А что дальше? — снова спрашивал он себя. — Построить ГЭС и поехать на другую? Нет… Одних рекордов мало. Теперь надо смотреть дальше. Ведь мои помощники — Ваня Селиверстов, Вася Федоров — могут уже работать самостоятельно. Пусть они тоже получат новые экскаваторы и копают сами. А я наберу новый экипаж — молодежь — и начну с ними».

Он тут же взялся за дело. Накупил книг по электротехнике, механике и, сидя на девятом этаже в номере, принялся за составление «Памятки экскаваторщика».

«Основные правила, — писал он, — как принимать смену, как произвести осмотр экскаватора перед работой, как производить загрузку земли в автосамосвалы, как делать прорезь и разрабатывать забой, как ускорить цикл, как работать в зимних условиях».

…Он шагал по площади перед Кремлевским дворцом, разглядывая фасады зданий. Поднялся по устланной коврами лестнице и очутился в просторном зале, где было уже больше ста человек. «Все с Волго-Дона», — подумал Слепуха, замечая знакомые лица.

Открылась дверь. Разговоры стихли. Вошел Председатель Президиума Верховного Совета Николай Михайлович Шверник. Секретарь Президиума начал читать Указ и называть фамилии. Первым вызвали Александрова. Слепуха увидел своего бывшего начальника и стал аплодировать ему. Затем к столу подошел знаменитый начальник Цимлы Барабанов, потом подходили другие.

Вот Симак, сидевший рядом с ним, тяжело встал со своего места и ушел туда…

«Сейчас меня», — затаив дыхание, подумал он и действительно услышал свое имя. Дмитрий Алексеевич встал и на негнущихся ногах пошел вперед. Ему казалось, что он идет слишком долго. «Надо было сесть поближе», — подумал он. Подойдя к столу, он неловкими руками принял большую красную папку, красную коробочку, потом еще одну коробочку.

Отвечая на поздравления Шверника, он протянул руку и посмотрел ему в лицо, потом поблагодарил, хотел сказать что-то еще, но ничего не сказал и пошел обратно, плотно прижимая к себе папку и обе коробочки. За Слепухой пошел Анатолий Усков, начальник большого шагающего.

На своем месте он принялся рассматривать орден Ленина и Золотую Звезду. Потом пришел Усков, достал перочинный нож, и они привинтили медали к пиджакам. Орден Ленина Слепуха прикрепил рядом с орденом Красного Знамени.

Он вынул из папки грамоту, стал читать: «За особо выдающиеся заслуги и самоотверженную работу по строительству…» Перечитал еще раз, задумался. Когда же было это особо выдающееся и самоотверженное? Стал вспоминать. Может быть, это было в марте, в напряженные предпусковые недели? Ночью разыгрался небывалый буран. Густой снег залепил окна кабины, прожекторы, но он продолжал копать. Вдруг что-то случилось: ковш перестал подниматься. Он полез на стрелу: надо было заменить искрошившиеся щетки. Колючий ветер швырял в лицо хлопья снега, пальцы стыли, переставали слушаться. На скользкой стреле под ветром и снегом невозможно было держаться — два раза он скатывался в сугробы. Тогда он приказал помощникам привязать себя ремнями к стреле и, освободив руки, устранил неисправность.

…Может быть, это было раньше, в позапрошлом году, когда он копал котлован для третьего шлюза? На экскаватор неожиданно двинулся оползень, грозя раздавить машину. Трое суток не уходил он с машины, разбрасывая в стороны надвигавшуюся землю. Оползень был остановлен.

А может быть, это было тогда, когда он ездил на соседние участки обмениваться опытом и учил других экономить секунды? А может быть, это было когда-то еще, в каком-то другом случае, который он не мог сейчас вспомнить? Много их было, всяких случаев.

Ночью он улетел из Москвы и утром завтракал в столовой нового поселка. Рядом с ним сидел Иван Селиверстов. Слепуха говорил ему:

— …Вот и прилетел я, Иван. Будем с тобой прощаться. Решил набрать учеников. Начну с ними.

— Куда же меня?

— Получишь свою машину. Наберешь экипаж, будешь учить. Тогда будет толк.

— А как вы посмотрите, если я сам пойду в ученики на большой шагающий? Мне предлагали.

— Одобряю. Я сам хотел идти, две ночи не спал, раздумывал. Это машина такая, что на ней можно расти до инженера.

Потом он шел по улицам нового поселка, и ему казалось, будто он давным-давно живет здесь.

7

— В газетах напечатали: депутат Слепуха принимает там-то, живет по такому-то адресу. Каждый день хоть одно письмо, да было. К депутату, само собой, идут не только с хорошими делами.

Приходили просьбы в отношении квартир, семейных дел, пенсий. Особенно я не любил алиментщиков. Как же так можно? Это же твой ребенок. Вот пишет женщина — помогите найти моего подлеца, уехал неизвестно куда, милиция его не ищет, одна осталась с двумя детьми. Я тотчас на депутатском бланке запрос в милицию. С милицией я в дружбе жил. Они мне отвечают — уехал ваш подлец в неизвестном направлении. Ищите, говорю, на родине. У него же мать есть, пусть она узнает про своего сына. Человек пропасть не может. Найдешь такого блудного родителя — до чего же приятно: плати денежки на воспитание.

Однажды пришла женщина, молодая, симпатичная. Нет, думаю, тут не алименты, а что-либо другое, от такой вряд ли захочется убежать. А она в слезы: «Помирите меня с моим мужем». Выяснилось, что он инженер, работает на моем участке, имеет склонность к спиртным напиткам. «Как же я могу вас помирить?» — спрашиваю. Она свое: «Вы — мой депутат, я за вас голосовала, прошу — помирите». — «Хорошо, подумаю над этим вопросом». На другой день вызвал его к себе: «Как работа? Как жена, дочка?» — «Все в порядке, отвечает, — претензий по работе не имею, дома все хорошо». — «Симпатичная у тебя жена, — говорю я, — я с ней разговаривал». — «Уже жаловаться ходила, я ей задам…» — «Не спеши, я тебя перебью. Она ко мне не ходила, мы в кино случайно встретились. Сидели рядом. Очень она мне понравилась. Думаю поухаживать за ней. Ты не имеешь возражений?» Он, чудак, глаза на лоб буквально вытаращил: «Она же моя жена». Я продолжаю в том же духе: «Да ты ведь сам говорил, что она тебе не нужна». — «Наврал, ей-богу, наврал. Сдуру наговорил». — «Если ты возражаешь, я, конечно, ухаживать за ней не буду, но только учти. И насчет спиртного — тоже».

Через три дня звоню ей на квартиру: «Разрешите пригласить вас сегодня вечером в кинотеатр на итальянский кинофильм „Рим в одиннадцать часов“». Она смеется в трубку: «Мне муж все рассказал, мы с ним уже идем сегодня. Приходите с Клавдией Михайловной…»

Разные вопросы приходилось решать. По общественной линии тоже. По примеру Казахской республики поднимали мы залежные земли. На сессии об этом был разговор. Возвращаюсь я из Москвы, приходит ко мне директор Николаевской МТС Леонид Аксенов, отчества сейчас не помню, можно по журналу посмотреть. Я ведь журнал специальный вел, все просьбы и жалобы записывал: секретаря у меня не было, Клавдия Михайловна помогала.

Приходит, значит, Аксенов, полный такой, бритый, жизнерадостный. «Слушаю вас». — «Плохо мое дело, — говорит, — план мне дали — умереть и то легче». — «У нас тоже план не легкий. План ведь и дается для напряжения. Чтобы не расслабляться». — «Чувствуется государственный ум», — говорит он. Ну, думаю, раз до государственного ума дошло, сейчас будет просить машины. Верно, начинает высказываться с просьбой — у вас машины стоят на консервации, а у нас нужда. Машины у меня действительно были в резерве начальство заинтересовано в том, чтобы машина стояла на консервации, но была целой. Говорю Аксенову: «Тракторы есть, но, к сожалению, они не мои». — «Дмитрий Алексеевич, мы же с вами волгодонцы, я механиком там работал, теперь послали тридцатитысячником, войдите в мое положение». — «Для волгодонца готов на помощь. Только давайте сделаем по-государственному, чтобы мое начальство не имело ко мне претензий». — «Что же вы предлагаете?» — «Поезжайте в обком партии, просите машины. Скажите, сами видели, что у них стоят без дела. А на меня не ссылайтесь, наше начальство этого не любит». — «Прекрасно, Дмитрий Алексеевич, я чувствовал, что не зря за вас голосовал».

Через два часа из обкома раздается телефонный звонок: «Есть у вас такая возможность?» — «Возможность есть, но людей выделить не можем, только машины». — «Хорошо».

И вот я выполняю решение обкома партии. Пятьдесят пять тракторов отправили поднимать залежные земли. Шли своим ходом триста километров, работали там пять месяцев, подняли несколько тысяч гектаров.

В другой раз поступила общественная просьба от жителей Ленинска о выделении дополнительных средств на укрепление левого берега Ахтубы. Поехал посмотреть в чем дело. Старую дамбу за двадцать лет сильно размыло — надо укреплять. Обратился с письмом в Совет Министров. Выделил туда бульдозеры, скреперы непосредственно с моего участка, дамбу заплели хворостом. Сделали не меньше пятнадцати тысяч кубов земляных работ. Неоднократно ездил туда для проверки состояния дел.

Начальство стало посматривать на меня косо. Слепуха, мол, технику разбазаривает. Пошли неприятные разговоры. Но тут объявили очередную сессию, и я все свои грехи замолил. Хотите, расскажу вам, какие в Москву привез поручения? У меня в блокноте все записано. Многие поручения уже выполнил. Остались только личные.

Разумеется, было интересно знать, что делает в Москве депутат Верховного Совета, когда он не сидит в зале Кремлевского Дворца на заседаниях. Наш разговор происходил в марте 1957 года у меня дома: после Волго-Дона мы встречались со Слепухой всякий раз, как он приезжал в Москву на сессию или по другому поводу.

— Так что же за дела? — спросил я.

— Пожалуйста. У меня в блокноте записано для памяти. Здесь общественные, а здесь — домашние. Первое — вагоны с инертными, второе оборудование для бани, третье — дорога до Средней Ахтубы.

— Не понимаю. Разве дорога до Ахтубы делается в Москве?

— С Москвы начинается все. Как только назначается сессия, меня вызывает начальник строительства. «Как поживает Клавдия Михайловна? Как сыновья?» — «Растут», — отвечаю я, а сам в этот момент думаю: значит, скоро предстоит дальняя дорога. Начальник приступает к существу дела: «Заявки мы вам приготовим, передадите в министерство. А вот вам для памяти в блокнот железная дорога задолжала нам шестьсот вагонов с инертными материалами. В Министерстве коммунального хозяйства надо раздобыть оборудование для городской прачечной. Вы ведь, кажется, знакомы с министром?» — «Сидели рядом в президиуме». — «Значит, с баней будет все в порядке». Как раз сегодня в перерыве между заседаниями разговаривал с министром. Обещал поставить оборудование во втором квартале.

В один из приездов Слепухи я наблюдал, как он обделывал свои личные дела. Надо было купить телевизор «Рубин» или «Заря». Слепуха пошел в ГУМ к открытию и, конечно, опоздал. («Не сразу сориентировался, где этот отдел, на какой линии. Пока туда добрался, там уже сотни людей стоят в очереди. А мне к десяти на сессию».) Пришлось Слепухе на другой день вставать в четыре часа утра, чтобы занять место в очереди. Телевизор он все-таки купил. Когда я сказал ему, что он как депутат мог бы попросить телевизор вне очереди, Слепуха сделал большие глаза — ему и в голову не могла прийти такая мысль, что он может воспользоваться депутатским мандатом для личных целей.

Была у нас еще одна встреча, на этот раз случайная. Кто мог бы подумать, что я встречу Дмитрия Слепуху на главной улице в Челябинске. Он выходил из здания обкома, лицо у него было озабоченным. Оказалось, что мы живем в одной гостинице, только на разных этажах. В тот же вечер Слепуха рассказал мне о своих похождениях.

— Осенью предполагаем перекрывать Волгу. Инженеры составили график перекрытия, подсчитали наши возможности. Оказалось, что нам не хватает бульдозеров. Вызывает меня начальник Гидростроя Александр Петрович Александров, да, да, тот самый Александров, с которым я еще в Красноармейске работал: первый куб, оползень — помните? Вызывает меня и предлагает ехать в Челябинск на завод имени Колющенко, чтобы достать 20 бульдозеров для перекрытия Волги. Дело в том, что эти бульдозеры запланированы на четвертый квартал, а нам они нужны раньше, до перекрытия. Вооружился письмами, регалиями и поехал. Прихожу на завод к директору. Вручаю ему альбом с видами строительства. «Нет, не можем». Иду в партком, та же самая картина: «У нас государственный план, нарушать не имеем права». Решаю пойти на сборку. Договорился с рабочими, что они соберут бульдозеры сверх плана. Подарил им альбом с видами, расстались довольные друг другом. А директор снова говорит: «У меня есть куда направить сверхплановые машины». Я ему объяснял, какую гидростанцию мы строим: если пустим ГЭС хотя бы на один день раньше срока, страна получит миллионы рублей. Он меня не понимает.

Направляюсь в обком партии, договариваюсь о приеме. Вообще-то я не люблю выставлять свою звезду, но в таких случаях приходится. Вхожу к секретарю, подаю ему альбом. «Посмотрите, пожалуйста, какие мы дела на Волге творим». — «Очень приятно, — говорит, — чем могу помочь вам?» — «Не мне, а всей гидростанции». — «Конечно, конечно, именно это я имею в виду». — «Прошу бульдозеры». Секретарь звонит директору завода, тот отказывает. «Нет, — говорит секретарь, — не сможем отгрузить раньше срока. Мы поставляем сейчас во Вьетнам, в Румынию. Все сверхплановые поставки идут в эти страны». Я удивился: «А как же экономическая мощь нашего государства?» — «Простите, — говорит секретарь, — хоть вы депутат и Герой, но рассуждаете не совсем правильно. Заказы для братских социалистических стран мы выполняем в первую очередь». На этом аудиенция закончилась, альбома только жаль было — последний ему отдал. Как же я теперь буду привлекать сторонников? Дал телеграмму в Волжский: «Срочно вышлите авиапочтой два альбома с видами строительства, есть надежда». Тем временем курсирую по коридорам заводоуправления. Снова прошел по кабинетам: директор, партком, плановый отдел, отдел сбыта. Отказывают со всех столов. Начинаю третий круг. «Долго вы так ходить будете?» — «Пока не выхожу». Наконец сегодня являюсь в отдел сбыта. «Ладно, — говорят, — вот сумма, вот номер счета в Челябинском отделении Госбанка. Записывайте номера, пусть Гидрострой дает подтверждение. А вагоны для отгрузки будут? Если задержите хотя бы на три часа, переадресуем наряд». — «Вагоны будут, будут. Вот, пожалуйста, примите на память альбом с видами нашего строительства…»

В этом поступке — весь Слепуха, от головы до пят. Достать для себя телевизор — этого он не умеет. Но выколотить, выпросить, выклянчить 20 бульдозеров — тут он готов на всяческие унижения. Ведь это не для себя…

— Пригодились на перекрытии мои бульдозеры, — рассказывал он позже. Прибыли они вовремя, мы на участке все приготовили заранее, выделили лучших людей для ведения работ. Очень мне хотелось тогда сесть за рычаги, но не дали разрешения, неудобно, говорят, начальнику участка сидеть за рычагами. А я ведь в душе экскаваторщик, до сих пор скучаю по машине.

Перекрытие произошло в октябре 1958 года. Захватывающее зрелище. Как вышли самосвалы на наплавной мост, развернулись пирамиды бросать, так и пошло. На мосту самое важное — выдержать темпы. Река сносит мелкий камень, грунт, значит, надо бросать быстрее, чем она сносит. Я все время находился на мосту, вместе со штабом. Когда проран засыпали пирамидами, надо было насыпать перемычку. Пошли в ход мои бульдозеры, даю команду лучшим водителям — с одной стороны пошел Александр Ушаков, с другой Михаил Сало. Самосвалы с моста выбрасывают щебень, а бульдозеры его планируют в дамбу хорошо тогда поработали. А когда два бульдозера сошлись, значит, дамба под ними готова, перекрытие закончилось. Даже спать не хотелось, так бы и смотрел на эту картину.

Был я недавно в гостях у Бориса Ивановича Сатовского. Послали меня на Уралмаш доставать запасные части для экскаваторов, в частности рукоять. Встретились мы хорошо. «Что нового? — спрашивает Борис Иванович. — Какое новое усовершенствование привезли для нашего экскаватора?» Я смеюсь: «Разлучили меня с экскаватором. Начальником сделали». — «Ничего, — говорит, — в экскаваторщики легче устроиться, чем в начальники». Потом пошли в экскаваторный цех. Впервые увидел, как экскаваторы делают. Они как раз готовили шагающий экскаватор с объемом ковша в двадцать пять кубометров. Все-таки техника далеко шагнула. Одна человеческая жизнь — и такой скачок. В Коунраде я на первом экскаваторе работал, а теперь, пожалуйста, двадцать пять кубов. Энергии потребляют столько, сколько целый город. Грандиозная машина — ничего не скажешь. О запасных частях я быстро договорился. Борис Иванович помог — замечательно встретились с ним. Остался у меня в запасе день, решил сделать небольшой крюк, заехать на обратном пути в Магнитогорск. Философское раздумье на меня напало, знакомые места хотелось посмотреть. Мальчишкой я на склоне руду брал, теперь со склона всю руду сняли, идут за рудной жилой в землю. Город вырос — не узнать. Жизнь, как говорится, на всех этапах идет вперед. Побывал в гостях у сестры. Она по-прежнему там работает, имеет звание заслуженного врача РСФСР.

Не зря я по старым местам ездил, словно чувствовал, что придется за пределы страны уехать. Возвратился в Волжский. Депутатские мои полномочия закончились по истечении срока. Тут звонят из Москвы: «Назовите лучших экскаваторщиков». — «В мои обязанности это не входит, но назвать могу: Елисеев, Травников, Сычев», — и еще несколько фамилий назвал. «Почему же вы себя не называете?» — «Я не экскаваторщик. Я теперь начальник». — «А на экскаватор хотите?» — «Как же я могу не хотеть? Пять лет по экскаватору скучаю». — «А в Асуан поедете?» — «Где это, в Африке? Не возражаю. Если экскаваторщиком, то готов на край света». Таким образом и попал сюда, где мы сейчас с вами стоим…

Мы стояли на краю бетонного поля Внуковского аэродрома. Ноябрьское утро было на редкость ясным и морозным. Вот-вот должны были объявить посадку. Как всегда, Слепуха был внешне спокоен и сдержан, но я видел, что он возбужден и даже несколько растерян. Его голубые глаза блестели сверх обычного, он говорил быстро и разбросанно и все время бродил взглядом по сторонам — хотелось вдоволь наговориться, вдосталь насмотреться, а на это всегда не хватает времени перед отъездом.

— Клава потом ко мне прилетит с сыном, — говорил он. — Как вы думаете, сколько времени наши газеты идут до Асуана?

Я не имел об этом ни малейшего представления.

— Все хорошо, — поспешно продолжал Дмитрий Алексеевич. — Только страшновато. В чужую страну, без языка… Одно слово я уже знаю — «селям алейкум». Как приедем, надо сказать: «Селям алейкум!»

Слепуха уезжал не на месяц и не на два, он ехал не туристом и не путешественником. Он уезжал в Асуан, чтобы жить и работать до конца строительства.

Мы обнялись. Я видел издалека, как в цепочке людей Дмитрий Алексеевич поднялся по трапу и исчез в чреве самолета.

Белокрылая, почти прозрачная в лучах солнца птица быстро разбежалась, круто устремилась ввысь, дымя реактивными струями, которые вытягивались все дальше, пока не слились в зыбкое облачко, а потом и вовсе растворились в нескончаемой дали.

<1961>

ЩЕДРЫЙ АКОП

Очерк из цикла «Портреты мастеров»

Я стоял у подножия пейзажа, и тут пора пояснить, что пейзаж начинался не прямо от носков моих ботинок, купленных только вчера за 32 рубля, а на некотором отдалении от них. Более того, он пребывал в иной плоскости, будучи подвешенным к мирозданию на двух веревочках и обозначенным в каталоге неведомыми единицами измерения: 73×100.

Что это? Метры? Килограммы? Световые годы?

Лично я предпочел бы парсеки. Пейзаж шириной в 73 световых года, этакая вселенская холстина, натянутая на гвоздиках звезд, меня бы это вполне устроило. Но я не смел прервать своих мыслей ради таких мелочей, ибо не смел оторваться от пейзажа. Я прирос к нему взглядом.

Уверен, что когда-то видел этот пейзаж, до боли знакомо, страшно похоже — но где? Уверен, что никогда не видел его, он ни на что не похож, такого вообще не бывает.

Пейзаж-то сочиненный, вот оно что!

Подрагиванье вагона напоминало мне о том, что я продолжаю двигаться, а придуманный еще дома и захваченный в дорогу в качестве путеводителя пейзаж продолжал раскручиваться вокруг огромной белоголовой горы.

Я так боялся прозевать вход в Армению, что вскочил раньше задуманного. Московские часы показывали 4.57, и каменистая земля, стлавшаяся от насыпи до горизонта, обозначенного округлыми вершинами, напомнила мне об эпитетах, заботливо уложенных памятью в дорожный мешок: суровая, любимая, многострадальная, единственная, политая потом и кровью, плодоносная, древняя, могучая и цветущая, я имею в виду эпитеты к слову земля.

Их привычный набор тотчас сделал свое благое дело: комок волнения сжал горло мое: вот она, моя многострадальная и родная, которой я никогда не видел, но она все равно оставалась моей.

И камни тут родные и многострадальные. Но почему же они перечеркнуты неясными полосами? Полосы сложились в столбы, столбы в частокол, сплетенный из проволоки. Горло мое враз пересохло, едва я понял, что это такое.

Как же далеко я уехал от дома! 55 курьерских часов мчался по родимой земле, пока не достиг ее края, за которым начинался иной, турецкий склон. И я принял чужую землю за свою, обманувшись не только глазами, но и сердцем. А горы все так же волнообразно наматывались на гребень горизонта. Отчего они чужие мне? Разве это не одна и та же планета, отданная людям для разумной жизни на ней?

Кто-то сказал, что границы это незаживающие шрамы земли. И вот я вижу: земля корчится от боли, нанесенной ей колючками недоверия. Верно, та боль и передается в наши глаза, когда взгляд достигает края своей земли. Я пытался убедить себя, что земля по ту сторону колючей проволоки мне чужая, но не мог найти никакой внешней разницы между той и этой землей.

Поезд продолжал движение, пересекая пейзаж по диагонали. Природа спешила исправить допущенный промах. Граница в очередной корче вильнула в сторону и вскоре вовсе пропала, освободив глаза от угрызений совести.

Так совершился мой вход в Армению, первое приближение к Акопу Акопяну. Теперь-то я знаю многое из того, о чем раньше мог лишь догадываться. Армения с готовностью распахивала передо мной свои двери, преображаясь и меняя лик за каждым новым поворотом, перекрестком, подъездом.

Акоп Акопян начинается за углом направо или же прямо по ходу движения в зависимости от того, куда вы попадете вначале — в Музей современного искусства или на третий этаж Национальной галереи. Тут и там Акопу отдана полная стена, по семь или восемь полотен.

Я попал сначала за углом направо. Еще пять шагов, еще два шага выступ, перегородивший зал, кончится, и за ним возникнет новая стена, наполненная Акопом.

Еще полшага! Я еще не ведаю того, что откроется мне за углом, и потому шагаю по залу расслабленной музейной походкой, продолжая восторженно спокойно любоваться полотнами, искусно развешанными по стенам на всем протяжении моего взгляда.

Акоп еще закрыт углом выступа — и до него четверть шага.

— Теперь смотрите! — восклицает мой вездесущий гид Меружан.

Не могу вам передать первого впечатления от Акопа, оно испарилось, ибо было предварено направляющим окликом. Начну сразу с пятнадцатого, двадцать восьмого, семьсот сорок первого.

Значит так: я стоял у подножия пейзажа (вон какая долгая понадобилась оговорка). Передо мной была пробита брешь в стене: 73×100, и там, в проеме бреши, раскрывалось рукотворное мироздание, до боли знакомое, ни на что не похожее.

Это была согбенная гора, мучительно прораставшая из земли. Это был манекен, нагло присоседившийся рядом с живыми цветами. Это был пейзаж, набитый обезглавленными безрукими человеческими существами, да что там, это были одни костюмы, лишенные плоти. Да как может такое быть?

Склоняюсь над табличкой: «Нет! — нейтронной бомбе». 195×300.

— Самое главное дать правильное название, — поясняет Меружан, певец гармонии и властелин метафор. — Правильное название повышает проходимость на 333 процента.

Где я видел это? Уверяю вас, гражданин искусствовед, я этого никогда не видел. Вот в чем великий секрет Акопа. На его полотнах я мгновенно узнаю то, чего никогда не видел.

Секрет, который ничего не объясняет, с ухмылкой бросит искусствовед из своего сомневающегося угла. А ведь это уже семьсот сорок третье впечатление от Акопа, поэтому проще всего переименовать его в секрет № 1. Так вот почему они безголовые: нейтронная бомба взорвалась. А я-то думал…

Интересно, отчего там на переднем плане дорога смазана? Вопрос не столько следовательский, сколько исследовательский — мне самому необходим ответ.

По бокам дороги постройки и предметы выписаны с достаточной резкостью, а сама дорога смазана — отчего бы? Так ведь это дорога, оттого она и смазана. От скорости смазана.

Спросить бы у художника. Вот он, кстати, сидит у соседней картины, давая пояснения вопрошающим. Ах, это всего-навсего автопортрет. Он не отвечает, а задает новые загадки. И вовсе не автопортрет, а портрет кинорежиссера А. Пелешяна, 130×73.

Я не смею спрашивать у художника, ибо он уже ответил на все вопросы бытия, выставив на обзор свои полотна. А если там что-то недосказано, так это всего два-три слова, выбитых на медной табличке.

Отчего же все-таки дорога смазана? И как она называется?

Шаг вперед, традиционный полупоклон перед табличкой.

«Акоп Акопян, г. р. 1923. На краю деревни. 93×141».

И это все! Никаких вопросов! Снимите (хотя бы мысленно) оставленную в гардеробе шляпу и молча созерцайте край деревни, зацепившийся за сердце.

Хотите знать секрет № 2? Великий лаконизм искусства. Одна строка, проведенная кистью, способна вместить в себя тома.

О господи, пошли мне иной жанр, разве ты не чувствуешь, что я не в силах остановиться. Книга состоит из страниц, страницы из строчек, строки из слов, слова из букв, и это все вместе взятое обязано изливаться нескончаемо, этакий изнуряющий фонетический конвейер, не оставляющий никакой надежды на пробел, хотя бы на минутную передышку. И я прикован к моему конвейеру, стою на страже слова, с перерывом на 8 часов сна, не более того.

Сделайте пробел, гражданин редактор, хотя бы перебивку номером главы, чтобы я мог набрать глоток воздуха в грудь.

Фу, дайте отдышаться. Напрягаюсь внутренним зрением: что же было на краю деревни? Не могу вспомнить. А может, медные таблички перепутались в памяти?

Но вот за что зацепился мой взгляд: 1923. Акоп родился в моем году. Мы с ним на этой планете не единственно современники, но и ровесники. У меня уже есть на примете несколько моих ровесников, за которыми я неустанно слежу: мы появились на свет в один год — и что же мы сделали для родимой планеты?

Чарлз Бейл, г. р. 1923, уроженец Оттавы, гражданин Канады, физик, ведет исследования в области ядерной плазмы, намереваясь одарить человечество новым изобильным источником энергии.

Елизавета II, г. р. 1923, королева Великобритании, со дня рождения прописана в Букингемском дворце, поклонница живописи и других искусств, недавно принимала папу римского, собирается с визитом вежливости на Канарские острова. Считает высшей гражданской доблестью не вмешиваться в дела своего государства.

Фридрих Теодор Амадей Кугель-Фогель, г. р. 1923, профессор парапсихологии Мюнхенского университета. Крупный мистик XX века, мечтает открыть биологическую энергию для всеобщего счастья на земле. Уже построен первый опытный образец генератора, производящего биологическую энергию, но производительность его, увы, пока ничтожна.

Ваш покорный слуга, г. р. 1923, уроженец Москвы, воевал на том же участке фронта, что и Фридрих Т. А. Кугель-Фогель, но по другую сторону окопов. Мы с ним стреляли друг в друга, однако, к счастью, промахнулись. В настоящее время тружусь над книгой армянских впечатлений, собираясь посетить мастерскую моего ровесника Акопа Акопяна, родившегося в Александрии.

Я часто бываю в мастерских художников, но никогда не делаю этого специально. Коль ты идешь туда без приглашения, у тебя с собой должно быть нечто такое, что ты мог бы воспроизвести вслух.

Я был столь переполнен Акопом, что онемел при встрече. Открылась заветная дверь, ведущая в чужую тайну, и мы оказались в мастерской.

Я начал с бормотанья:

— Мы явились на свет в одно и то же… иначе я не посмел бы…

Меружан исправно переводил на армянский, возвращая мне ответы в русском варианте.

— Прошу вас, я рад.

Стоп! Там же магнитофон крутился, отчетливо вижу его затвердевший в памяти прямоугольник, чернеющий на полу, и змеистый черный шнур, впившийся в источник питания.

Но это после, после. А сейчас мы только вошли, еще топчемся в районе двери, разбираем сидячие места в предвкушении изобразительного пиршества, приехали-то полной машиной, тут и Феникс, и Давид, и Шаэн, благо возник предлог проникнуть к Акопу.

Перемещаюсь ближе к Меружану:

— Как отчество Акопа?

— Я не знаю. Для всех нас он Акоп.

— Как же его называть? Я не смею без отчества.

— Называйте: маэстро. Так будет правильно.

— Скажите, маэстро, какой размер холста вы предпочитаете всем остальным и чем вы их измеряете, световыми годами или другими зрительными единицами?

Вопрос чисто риторический, ибо магнитофон не включен.

Однако же как жаль, что маэстро не говорит по-русски. Поэтому первая реплика, предназначенная для преодоления неловкости, рождается сама собой, она и должна расставить все по местам, равно как рассадить нас по стульям и креслам.

— Маэстро, прежде всего я хотел бы просить у вас извинения, что пришел в ваш дом, не зная вашего языка.

Меружан переводит. Со стороны присутствующих сыплются щедрые филологические дары.

— Могу предложить французский язык.

— Увы.

— Английский.

— Еще раз увы.

— Арабский.

— Увы, увы, увы…

Таким образом, незнание сплачивает наш разрозненный дотоле коллектив. В чем проблема? Есть четыре переводчика с армянского, уже расположившихся в предложенных местах и нетерпеливо созревающих для просмотра. К тому же мы имеем дело с искусством, не связанным с речью и потому вообще не нуждающемся в переводе.

Кусочком замши, захваченным из дома, привожу в готовность очки. Но где же сам хозяин, маэстро Акоп Акопян, народный художник Армянской ССР и прочая? Почему я до сих пор не описал его, а вместо того ухожу в отвлекающие детали?

Попробуем все же. Его лицо привыкло к сосредоточенности больше, чем к улыбке… Нет, не успеваю. Маэстро уже придвинул мольберт, готовя точку опоры. А у правой стены, куда он подошел, я замечаю череду холстов, косо приставленных к стене, как книги на полке. На тыльной стороне что-то обозначено: 73×100 или нечто другое, более мудрое. Пауза.

Скажите, маэстро, вы не волнуетесь сейчас? Только честно. Почему я должен волноваться? Ко мне пришли друзья. Холсты эти старые, я много раз показывал их. Это как перерыв в работе, своего рода отдых, дыхательная пауза, когда рука немеет от кисти. Учтите, я ответил честно.

Нет, все же мне кажется, что маэстро несколько волнуется, чуть-чуть, самую малость, неприметно для глаза, но все же: да или нет? Повторяю: все нормально, я спокоен, полон достоинства. Автору же непременно надо представить дело таким образом, будто герой волновался в его, автора, присутствии. Уверяю вас, маэстро, все обстоит наоборот, автор сам волновался в присутствии героя, так как последний никак не поддавался изображению.

Движения плавные, даже с оттенком вкрадчивости, улыбка доброжелательная с переходом в проницательность, глаза блестящие от мыслей — испытанные словесные наборы никак не подходят к данному случаю, герой не вмещается в них. Акоп Акопян оказывается сложнее того слова, которым я владею.

Все же я не теряю надежды. Что может быть проще такого упражнения? Протянуть правую руку вперед, полусогнувшись, ухватить пальцами правой руки верхнюю перекладину, приподнять холст, делая два шага по направлению к мольберту, повернуть его при движении на 180 градусов и снова, полусогнувшись, поставить холст у подножия мольберта, разжать пальцы правой руки, выпрямиться. Упражнение считается выполненным.

Не правда ли, все просто, на грани физического примитива? Но сколько мучительных движений должна была совершить рука, производя на свет букву за буковкой, мазок за мазком, прежде чем на свет явится страница гениальных словосочетаний или великий холст, небывало спрягающий цвета и фигуры.

И вот финальное движение, венчающее тяжкий труд, — движение пальца, отыскивающего нужную страницу, движение кисти руки, переворачивающее на 180 градусов исполненный холст. Что явится сейчас миру: каракули, мазня, кикимора?

Спрашивается, как можно расположить на холсте мироздание, хотя бы малую его частицу размером в 73 парсека и сколько тысячелетий должна была трудиться природа, чтобы произвести на свет подобное чудо?

Ответ:

Уголок деревни, X., м. 94×62, 1968.

У канала, X., м. 80×121, 1971.

Миры, миры… Где я видел их, на каких планетах? Сколько мирозданий может разместиться на кончике одной кисти, сложенной из отборных волосков колонкового хвоста, волосок к волоску, обрезать их можно только со стороны основания, ни в коем случае не с конца, иначе разрушится гармония, сотворенная чуткой природой, тут целая наука, есть великие мастера, Страдивариусы кисти, плоская кисть для мазка, круглая для линии, кисти необходима чуткость, руке твердость, мне попалась редкостная кисть, я берегу ее пуще глаза, по ночам кладу под подушку, чтоб не сбежала, и завтра утром, едва солнышко пробьется в окна мастерской, снова была готова к работе, пропитанная моими цветными сновидениями.

Давайте договоримся: в искусстве все условно и потому условимся еще об одной безусловной условности. Ну хотя бы так: если тебе приставят нож к горлу и потребуют — раздели искусство.

Но как разделить его, если оно неделимо, хотя и условно? Уберите нож от моего прекрасного горла, гражданин искусствовед, ибо я не собираюсь наступать на горло собственной песне.

Два слова: зеркальщики и животворцы. Убрали нож? Продолжаю дальше.

Зеркальщик отражает внешний мир. Зеркало, в сущности, равнодушно к методу отражения, словом ли, краской, звуком, потому столь похожи зеркальные книги и зеркальные картины. Откроем наугад страницу. Сразу после завтрака, договорившись предварительно по телефону, мы прибыли в уютную мастерскую на улицу Комитаса, где трудится наш замечательный товарищ имярек. Меружан поднял руку, нажимая кнопку звонка (какая восхитительная редкостная деталь, не так ли?). Дверь открыл мужчина средних лет, еще полный сил, это был он, мой герой, которого мне рекомендовали в партийном бюро творческого союза. Завязался непринужденный разговор… Послушно следую за действительностью, не отставая от нее, но и опередить не смея, не было такой директивы. Бдить эпитет, поймать на лету метафору с перебитыми крыльями, смастерить по ходу пейзаж с цветущей развесистой клюквой на переднем плане. Яркость отражения зависит от качества шлифовки зеркальной поверхности, при этом нам необходимо такое зеркало, чтобы оно отражало не искажая. У меня редкостная кисть из колонкового хвоста, на одну кисть ушло шесть колонков, остальное жене на палантин, зато получилась на славу, нежная, ласкательная, сама рисует, взял ее в Италию, венецианская лагуна, 15 минут, 42×58, плюс десять минут на сушку, мостик над каналом, вулкан Везувий, 12 минут, больше нельзя, мы же туристская группа, товарищи торопят и сами торопятся, еще 10 минут на сушку и утруску, а мы все в одном творческом автобусе, вот он, кстати, на фоне Колизея, X., м. 42×58, какой красавец получился, как живой, я имею в виду автобус, я сушил его выхлопными газами, это мой метод, выхлопные газы создают налет древности, за полчаса холст становится старше на 300 лет. Да, я зеркальщик — и тем горжусь. Мы как Атланты, на нас держится мир. Если мы не отразим эту действительность, наши внуки и правнуки будут вправе признать ее несуществующей. А я ее отражаю творчески, на высоком идейно-художественном уровне, причем учтите, идейное стоит на первом месте, на втором художественное, ибо первое определяет второе, словом, итальянская поездка удалась, привез более тридцати холстов, жаль, что мало побыли, всего одна неделя…

Животворец отвернулся от пейзажа. Мучительно мычит в надежде преодолеть собственную немоту. Глядит в себя, выворачивает наизнанку, и мир, изображенный им, вправе быть объявлен несуществующим, подобно знаменитой лженауке на букву «к».

Сколь мучителен путь природы! Сколько раз был тупик — и все сначала. Из немо-ты про-рваться к смыслу, сквозь немоту я не мо-гу, а ты? агу!

По-ра пре-рваться.

Но при чем тут вообще Акоп Акопян, маэстро и творец мирозданий, чей поясной портрет я рисую столь невразумительно, будучи не в силах прорваться сквозь не-мо-ту? А при том тут Акоп, что всякая попытка классификации ведет к упрощению, и я пришел сюда вовсе не для того, чтобы раскладывать Акопа по полкам. Так что ответа не будет.

И вообще — что лучше? Быть зеркальщиком или отраженцем? Я так отвечу, предварительно слазив в энциклопедию и сделав на лице хитрую ухмылку: хороший зеркальщик лучше плохого отраженца. И наоборот, разумеется: хороший отраженец лучше плохого. В обоих видах достигнуты вершины мирового искусства. Все жанры хороши — кроме скучного, не мной открыто. [2]

Зеркальщики, как правило, непоседы, их влекут дальние страны, привольные горы. Глаза зеркальщика нуждаются в постоянной пище — поэтому зеркальщик смотрит на мир с голодным блеском во взоре. Почти всегда у него на животе болтается фотоаппарат.

Животворцы, наоборот, затворники, почти все они урбанисты, так как в городе им легче укрыться от посторонних. Животворец углублен в себя. И образ животворный рождается изнутри. Животворец творит свой собственный мир, не считаясь с капитальными затратами души, это тот единственный случай, когда любая экономия души идет во вред создателю. У животворца собственные материалы и свой метод кладки, о котором мастер и сам не догадывается.

Спрашивается вторично: при чем здесь маэстро Акоп?

Вы еще не догадались?

Манекен с ширмой. X., м. 130×89, 1975.

Натюрморт. Инструменты. X., м. 60×81, 1976.

Как покончить с невысказанностью? Поворот на 180 градусов. Еще миг — и мироздание исчезнет, поставленное в угол творцом, показывающее отныне изнанку перевернутого смысла.

Я проникаю взглядом сквозь материю холста, вижу судороги земли, муку предметов искусственного происхождения: перчаток, кусачек, табурета, ящика, стола, столба или блюда.

У двухмерного холста является третье измерение, называемое по-ученому, кажется, перспективой, я в этом ничего не понимаю, и не перспектива меня сейчас волнует, но не могу же я в самом деле перескочить сразу из второго измерения в четвертое. Глубина холста прорывается в безбрежность, но это не есть безбрежность ученой перспективы, а глубь самой земли, предмета, послужившего натурой.

Так видит мир рука Акопа. Я стою у подножия пейзажа. Он же смотрит на пейзаж с горных высей, а может, с высот вечности, кто знает. Физики утверждают, что четвертое измерение — это время, но в искусстве все не по-ученому. Я убежден, что четвертое измерение искусства — душа.

Художнику не требуются летописцы, он сам пишет летопись своей жизни, своего народа, своей эпохи, она на его холстах. В каждой линии, каждом штрихе здесь плоть и кровь, за все заплачено по высшему счету: расходом души, бессонницей ночей.

— Я сплю хорошо, — возразил маэстро с мудрой улыбкой. — Не могу припомнить ни одной бессонной ночи, разве что в юности.

— Маэстро, прошу простить меня за то, что я приписываю вам свои слова, однако я имел в виду бессонницу мысли, а не тела.

— О, это да! Это мне знакомо.

— Что же в состоянии вас отвлечь?

— Только работа, когда начинает думать рука.

Миры продолжали движение по предначертанным орбитам: поворот на 180 градусов, приземление на смотровую площадку, завершающий полет в угол, где, по всей видимости, находился склад готовой продукции с личным клеймом Акопа.

Тут я обнаружил, что не только мы, то есть гости, смотрим на холсты.

Сам Акоп на них смотрел, придирчиво и беспокойно.

— Какая ваша работа самая любимая, маэстро?

— Я ко всем отношусь одинаково — и в достаточной мере спокойно. Ведь это уже сделано, не так ли? Самая любимая? Нет и нет! Давайте лучше посчитаем, что данный вопрос не имел места.

О чем же столь пристально думает Акоп, отступив на три шага, приложив палец правой руки к подбородку?

На нас он не смотрел. Вряд ли его интересовало наше мнение, во всяком случае, я хотел бы надеяться на это. Не выношу, когда персонаж глядит в рот автору.

За маэстро я могу быть спокоен, подумал я. Акоп меня не подведет, ибо он всегда остается самим собой, на холсте ли, в жизни ли. Может, это и есть секрет № 3?

Интересно, сколько у Акопа секретов? И как их разгадать, переведя хотя бы на язык более привычных понятий? Рано или поздно придет пора ответов.

На этом пиршественном параде мирозданий я всего лишь зритель, занявший место в ложе для прессы и потому заранее обреченный на сплошные восторги.

«Какой мощный колорит, открывающий новый мир человеческого восприятия. Посетитель».

«Браво, Акоп! Мадлен Персе».

«В лице Акопяна советское искусство становится в состоянии выйти не только на мировую арену, но и на спор с веками. Аббат Реклю, настоятель Н-ского монастыря».

«Мы, студенты второго курса технологического факультета, не понимаем и не можем понять этого темного искусства. Что может сказать безрукий манекен? Зачем из ящика торчат кусачки, этот инструмент прошлого века? Призываем художника к зеркальной ясности. Группа студентов».

«Могучий Акоп! Мятежный Акоп! Поражены! Очарованы! Покорены!»

«Акоп проник в области, которые казались прежде недоступными для кисти. Гайк, астрофизик».

Листаю наугад альбомы с отзывами, где были выставки Акопа. Именно такие отзывы обещал мне выслать Меружан, что он и сделал. Автор выражает ему очередную признательность.

Последний холст перелетает в угол. Смотровая площадка опустела. И вдруг я замечаю, что по мастерской тут и там расставлена или разбросана натура. У окна в косом освещении стоял манекен. На столике разместилась ваза. Ящик с инструментом установлен на табурете. Маэстро снимает одну натуру, подвигает к себе другую, садится.

Только что табурет был на холсте, привлекая к себе восторженное внимание. Но вот табурет спрыгнул с картины на пол и сделался заурядным, блеклым, почти неощутимым для глаза.

По-моему, и Акоп не заметил того, что сел на натуру. У табурета был отгул. А манекен уволился по собственному желанию.

Это означало, что мы меняли жанр. Живопись переливалась в слова. На столике явился кофе с интригующим запахом, свидетельствующим о наличии фамильного секрета. Крохотная чашечка казалась сбежавшей с холста, хотя я отчетливо помнил, что ее там не было.

Вопросов накопилось с избытком. Так не все ли равно, с какого начинать.

— Скажите, маэстро, каким путем совершается отбор натуры?

Мои слова перетекали в звонкоголосую армянскую речь, причем Меружан не забыл включить свою электронную технику. Черный прямоугольник магнитофона занял отведенное ему место на полу мастерской. Завертелись колеса, перематывающие нити нашего диалога.

Акоп казался невозмутимым. Ответ не заставил себя ждать, словно был составлен загодя.

— Я не думаю, что есть художники, которым до конца ясно, почему они пишут именно это или почему им нравится писать именно это. А ведь даже понимая подобные вещи, не так-то просто бывает ответить на некоторые вопросы зрителей. По завершении своего художественного образования я пережил глубокое отчаяние. У меня были любимые живописцы, и в их картинах я видел воплощение того, что мне хотелось бы сделать самому. Я мучился, ибо долгое время не знал, что же мне писать и как. Но наконец я увидел то, что искал, и был прямо-таки потрясен. Между мной и тем, что я видел, возник контакт. А увидел я вывешенный у нас на веранде пучок чеснока. Конечно, это не бог весть что, пучок чеснока, но я уже знал: мне открылось то, что мне так недоставало, что я мучительно искал. Я напишу картину, мою картину. Позже у меня всегда возникал такой контакт, я всегда что-то обнаруживал…

Пленка крутится, она не терпит пауз, времени для раздумий не остается.

— Маэстро, не могли бы вы рассказать о своей жизни?

— Моя жизнь не богата событиями. Иногда мне кажется, что она протекала где-то на стороне, пока я был занят поиском цвета и стоял у мольберта. Если вас интересуют факты, я подарю вам каталог, там имеется биографическая справка.

Итак, Акоп Акопян в цифрах и фактах, изложенных слогом каталога. Я следую вдоль другой жизни со скоростью бегущего по бумаге пера и коротких пауз для перекладывания страниц.

Акоп Акопян родился 24 мая 1923 года в Александрии на берегу Средиземного моря. С девяти лет учится в армянском пансионате на Кипре, Средиземное море со всех сторон. В 1941 году возвратился в Александрию, поступил на текстильную фабрику (надо помогать семье). Спустя три года переезжает в Каир, работает дизайнером, учится в свободных классах Высшей художественной академии. В юноше пробуждается страсть к рисованию, захватывающая его все сильнее. В 1952 году — ему уже 29 лет — отправился на выучку в Париж, Мекку художников.

1953 год. В городе Бухаресте проходит Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Картина, выставленная под псевдонимом Эмиль, получает вторую премию фестиваля. Автором картины был Акоп Акопян, и он передал ее советской делегации. Однако прошло еще девять лет, пока Акоп Акопян вместе с семьей смог перебраться на свою истинную родину, в Армению. С 1962 года он живет в Ленинакане. В 1967 году избирается депутатом Верховного Совета Армянской ССР. В 1977 году удостоен Государственной премии Армении и звания народного художника республики.

Все остальное время, как было сказано выше, стоял у мольберта. Выставки у художников засчитываются коллективные и персональные, это все равно как у писателя печатаются его произведения: в общем сборнике, где еще семь авторов под одной обложкой, или в персональном однотомнике избранных сочинений. Произведения вроде напечатаны те же, да переплет другой.

Статистика гласит, что Акоп Акопян принимал участие в 49 коллективных и персональных выставках. Конечно же, есть высшая мечта: дослужиться до собрания сочинений, это когда у художника открывается ретроспективная выставка, на которую собираются все работы, в том числе из частных коллекций. Едва я кончу писать свои размышления об Акопе, как мне впору садиться в самолет, чтобы лететь в Ереван на ретроспективную выставку Акопа Акопяна, которая открывается в сентябре 1980 года.

Снова двигаюсь из зала в зал вдоль музейной стены. Сверкающие прямоугольники мирозданий обращены ко мне своими безмолвными лицами.

— Маэстро, хотелось бы услышать ваше мнение о том, каким условиям должен отвечать пейзаж, чтобы быть достойным для записи его на полотне?

— Меня всегда волновало сознание духовной связи с родиной, и я всегда стремился сделать эту связь ощутимой: жить на родной земле, постоянно общаться со своим народом, своей страной. Истинной целью моей поездки в Париж была мечта уехать оттуда на родину. Но в те годы мне не удалось осуществить мою мечту.

С самого начала после возвращения — я жил тогда в Ленинакане — я почувствовал: связь с родной землей должна осуществляться у меня через пейзаж, потому что чем ближе знакомился с армянской природой, тем вернее поддавался ее животворной и таинственной власти. Армения — страна горная, и я повсюду видел крутизну, подъемы, изломы линий, которые родственны по своему характеру людям подвижным, жизнерадостным. Характер Сарьяна, например, олицетворяет саму душу нашей природы. Таков и Минас (Аватесян), которому удалось по-своему, как никому до него, взглянуть на отчую землю. Оба эти художника являют для меня неповторимый в своей чистоте пример исконно армянского национального духа и характера. Мне трудно было поначалу приспособиться к армянскому пейзажу, мой характер был иным. Я принялся искать ландшафты, которые соответствовали бы складу моей натуры, а работая над пейзажами, строил их по горизонтально-вертикальной линейной схеме, способной выразить спокойное, наиболее статичное состояние.

— Статичное? А как же быть с тем напряжением, которое всегда присутствует в ваших пейзажах? Взять хотя бы ваш прославленный «Покой» (130×90) — но сколько в нем напряжения и тревоги. Что это: тревога покоя? покой тревоги?

Пленка трудится без пауз, с одинаковой бесстрастностью на обоих языках. Отвечает маэстро Акоп.

— Я почти никогда не знаю, что получится в конце работы. Разве я вправе навязывать зрителю свою волю, тем более собственные фантазии? Восприятие зрителя не может быть тождественным. Вы увидели в «Покое» тревогу. А для другого это будет казаться отдыхом после тяжкого трудового дня. Сначала я нервничал, если обнаруживал, что зритель видит в моей картине не то, что я хотел сказать. Значит, я плохо сказал, думал я. Зато теперь я спокоен, так как знаю: иначе быть не может. Про себя я также знаю, что и в этой картине не выразил конечного слова моей жизни. Значит, надо рисовать следующую.

Акоп щедро делится секретами своего знания, однако при этом рождаются все новые загадки, что лишний раз подтверждает первоначальный тезис о неисчерпаемости Акопа.

Который это секрет? № 43?

— Законный вопрос, — продолжал я, потягивая фамильный кофеек, и слова мои беззвучно наматывались на барабан. — Должен ли сам художник сознавать принципы и методы своей работы или они являются ему интуитивно?

— Не знаю, имею ли я право на ответ, — говорит Акоп. — На протяжении жизни я много и безуспешно бился над разными вопросами. Раньше я много думал о мире, о планетах и звездах, но сейчас я уже в том возрасте, когда пора признать, что у меня нет сил понять все это. И теперь я просто живу моей жизнью, пытаясь понять, что говорит мне натура: кусачки или перчатки.

— Что это, маэстро, компромисс или мудрость?

— Не пытаюсь определить. Это очень странное чувство, когда оно в тебе или в других, и ты видишь это. Человек знает, что он не в состоянии понять, но все равно стремится к этому. По-моему, это странное отчаянное чувство. Человек, который находит, всегда и теряет что-то. Если он нашел ответ, то, возможно, потерял вопрос. Но это неизбежный процесс. Всегда что-то становится более ценным, другое утрачивает прежнюю ценность.

— Существуют разные уровни познания, совершенно согласен с вами, маэстро. Есть человек и есть человечество. И есть наш разум, всех нас объединяющий. Я полагаю, что этот разум начинается тогда, когда он поднимается до уровня самопознания, отважившись на осмысление самого себя. Возможно, во вселенной существует и такой разум, который не в состоянии подняться до степени самопостижения. Это счастливые цивилизации, истекающие соком самодовольства и потому лишенные будущего, тупиковая ветвь эволюции. Но мы на нашей планете бесповоротно встали на путь самопознания — насколько глубоким оно окажется, это другой вопрос. Гении поднимаются к вершинам самопознания, задавая человечеству столько вопросов, что для ответа потребны века. А потом смертные начнут добросовестно поправлять гения, предъявляя ему упреки в социальной ограниченности, это теперь особенно модно. Тем самым нивелируются вершины, могучие горы стригутся под одну гребенку. Давайте теперь сравним степень самопознания одного индивидуума, гения, поразившего мир, с уровнем самопознания всего человечества в его планетарном четырехмиллиардном составе. В этом случае окажется, что это планетарное самосознание пребывает на самом младенческом уровне, мы даже не осознали еще, что являемся единым человечеством, в распоряжении которого всего один дом, наша планета. Однажды Блез Паскаль сказал, что человеческому разуму легче идти вперед, чем углубляться в себя. Прошло три века, но положение нисколько не переменилось. Мы видим нашу суету, сами суетимся, это есть наше стремление идти вперед, чтобы убежать, улететь на реактивном лайнере от решения проблемы. Но вот художник остается один на один с самим собой, перед чистым холстом, он делает первый мазок — и начинается акт самопостижения.

Блеснув заезженной эрудицией, я откинулся в кресле и с чувством исполненного долга принялся за чашечку кофе, подогретую моим красноречием, пока Меружан трудился над переводом. Передышка была заслуженной, однако я насладился ею больше, чем предполагал.

— Знаешь… — отвечал мудрый Акоп не менее мудрому Меружану, потому что сам Меружан давно забыл о переводе и выходило так, словно это они сами увлеченно и радостно беседовали меж собой, а я пребывал рядом в качестве лишенной слова натуры. — Знаешь, — продолжал Акоп, — я не могу объясняться на таком высоком научном уровне. У меня чувство человека, который находится в начальной стадии самопознания, и причина этого, видимо, в том, что так устроена натура художника. Если бы, к примеру, в мире не было огня, я не смог бы его изобрести, потому что я предназначен не для огня, а для чего-то другого. Я не думаю, что художник изменяет мир.

— А донести огонь до людей? Отвечай! Смог бы донести?

Тут они вовсе увлеклись своими проблемами. Пленка-то крутится, но когда еще изначальный текст дойдет до меня: стенографистка будет снимать слова с пленки на бумагу, переводчик переводить текст. Школьная тетрадь в клеточку догонит меня лишь в Москве.

Они спорили, кипели, сверкали мыслями, но все это мимо меня. Я обратился с мольбой к Феникс, сидевшей рядом.

— О чем они говорят?

— Кто больше меняет мир: оптимисты или пессимисты? Ведь мир меняется от недовольства им.

— Я тоже хочу… дайте мне… — я пытался догнать убегающую мысль, но мысль стремилась вперед, не желая углубляться в себя.

— Как же так говоришь, Акоп? Художник не изменяет мир! Разве? Он создает свои миры, в результате чего меняется сам, а вместе с ним меняется весь мир.

— Оптимист доволен тем, что есть вокруг него. Он не видит недостатков.

— Не знаю, может быть, это слишком пессимистично, но я думаю, что недостатки являются неотъемлемой частью нашей прекрасной действительности. Без недостатков жизнь застынет.

— Значит, если у тебя плохая мастерская, темная и сырая — это так и надо, да?

— При чем тут сырая мастерская? Мы говорим о проявлении духа…

— Дайте мне сказать… Скажите мне, о чем вы говорите…

Ученое интервью, задуманное по дороге к горным вершинам, грозило превратиться в словесную сумятицу, набор фонем, хотя бы на таких двух прекрасных языках, как армянский и русский. Требовалось срочное вмешательство высших сил, способных привести нас в более членораздельное состояние.

(Никогда не думал, что маэстро может быть столь зажигательно темпераментным, вот откуда тревога его холстов? Но это так, в порядке рабочей гипотезы.)

Какие высшие силы действуют в XX веке? Звонок телефона. Приход почтальона с уведомлением о денежном переводе. Удар футбольного мяча в лопнувшее окно. Чашечка кофе, опрокинувшаяся со звоном на подносе. Ничего сверхъестественного, уверяю вас.

Автор вправе предписать героям любое из этих действующих средств. Я выбираю телефонный звонок как статистически наиболее вероятный. Гражданин свидетель, вы подтверждаете, что телефонный звонок действительно имел место?

Дальше все просто. Телефон звонит, хозяин должен снять трубку. Мы замолчали, так и не успев понять, отчего разгорячились. Маэстро Акоп поговорил некоторое время, заполняя паузу. Надеюсь, второго телефонного звонка мне не понадобится?

— Прошу задавать вопросы.

— Мы видим в вашей мастерской много предметов, изображенных на холсте. Как вы избираете натуру и чем при этом руководствуетесь?

— Для своих новых натюрмортов я избираю такие предметы, которые, стоит их только изобразить на полотне, словно отрицают само понятие натюрморта. К примеру, брошенные на стол перчатки — это не только обреченные на неподвижность вещи, но и находящиеся в действии одушевленные существа. В них ощутимо желание сблизиться друг с другом, стремление к общению. То же самое можно сказать и об инструментах. Клещи, кусачки, плоскогубцы лежат иной раз таким образом, что хватательная их часть напоминает рот… Пальто может валяться на стуле, что напомнит нам его владельца, выразит какие-то чувства. Одежда стала такой неотъемлемой принадлежностью человека, что кажется, она не создана им, а сама собой выросла на нем. Стало быть, если возможно, как это показывает история искусства, изображая отдельные части человеческого тела (голову, лицо, торс, руки), выразить испытываемые человеком чувства, то почему же нельзя добиться того же с помощью одежды.

— Но это же труднее?..

— Зато интереснее, в этом я уверен.

— Маэстро, в ваших работах имеются повторяющиеся мотивы: столбы, соединяющие небо и землю, одни и те же части одежды, манекен, инструменты. Что это: поиск идеала, наибольшей выразительности? Или желание, пусть непроизвольное, навязать зрителю свои идеи?

— Повторяется не только мотив, все повторяется: форма, цвет, краски. Я не знаю, что буду писать через месяц, через год, во время картины рождается следующая. Но я никогда не гоню мотив от себя. Мотив должен уйти сам, тогда я чувствую себя свободным.

— Конечно, маэстро, я вижу повторение формы на ваших картинах, хотя бы повторение цвета. Я думаю, что все ваши полотна решены в едином цветовом исполнении. Сначала мне этот ваш цвет казался несколько искусственным. Но вот в мае я поехал через Севанский перевал на автомобиле, и в этот момент пошел снег, который ложился на зеленую траву. Снег на траве, снег на траве, и я увидел ваш неповторимый цвет, маэстро, снег на зеленой траве. Я бы сказал так: в этот момент творения природы земля сделалась акопистой.

— Все мы учимся у природы, — соглашается Акопян. — Я тоже видел снег на зеленой траве, и это мне нравилось. Но мне кажется, что я нашел этот цвет еще в Египте, а там я никогда не видел снега.

— Что же главнее — природа?..

— Главнее все: природа, народ. Мы учимся у них в одинаковой степени. У каждого народа есть свои вершины. И своя великая история, которая нас тоже учит. Наш народ не был бы таким великим, если бы у нас не было Комитаса, Месропа, Хоренаци, Егиша, Сарьяна, Минаса. Эти великие люди учились у своего народа и стали его горным хребтом. В них сохраняется лицо народа. Существование этих людей, я, разумеется, назвал далеко не всех, оправдывает народ и дает ему новые стимулы. Может быть, это имеет некоторое отношение к тому разговору, который мы вели об уровне самопознания отдельного индивидуума и самопознании народа. Мне кажется, одно неразрывно с другим.

— Что такое бессмертие, маэстро, есть ли оно вообще или после смерти человека уже ничего не остается?

— Знаю, что человек ощущает смерть с самого детства. Это есть одна из наиболее сильных идей, существующих в мире. Наверное, нужны очень сильные и высокие стремления, чтобы верить, что ты не можешь умереть. Я же про бессмертие не думаю. Мне становится больно и горько, когда я начинаю думать о смерти, но я не хочу утешать себя ложью о вечной жизни. Я считаю: надо жить и делать то, что ты умеешь делать.

— Маэстро, самый счастливый день в вашей жизни?

— День я точно не помню, но имел много таких счастливых мгновений, когда сидел на коленях у отца и он меня обнимал.

— А как же работа, маэстро?..

Акоп Акопян не ответил и повернулся к мольберту, косясь на неоконченную картину, которая там стояла. Рука его дернулась было к кисти и легла обратно на колени.

Мазок за мазком, линия за линией, грань за гранью — я понял, что кисть диктует руке такое же непрерывное движение, как слово перу — и нет на холсте ни одного пробела для паузы, мазок за мазком — и слагается цвет. И нет ни минуты передышки. И рука сама напрягается и тянется к кисти, потому что рука знает свою обязанность на этой земле.

Мы простились и вышли во двор, ведущий на улицу Комитаса. Меж домами были натянуты веревки с развешенным бельем. Холсты простыней и наволочек озаряли мир ослепительной белизной. Я перешагивал через веревки из одной вечности в другую.

Чем велик Акоп Акопян? Боюсь, что мой ответ окажется банальным до приторности: тем, что он видит мир так, как не видит его никто другой. Акоп видит мир не только линиями пространства, но и цветом, секрет которого ведом ему одному. Он срывает покров с натуры, будь то пейзаж, человек, перчатки. Он проникает в глубь предмета.

В Акопе Акопяне явился синтез двух древнейших культур. Про Сарьяна говорят, что он красочен, декоративен. Акоп вернул армянской живописи суровую изначальность ее колорита, встречающуюся иногда на древних армянских иконах.

Акоп Акопян правдив, аналитичен, щедр. Но он же беспокоен, агрессивен, мучителен. Он не льстит родной земле, но разговаривает с ней на равных.

Акоп не занял в искусстве чужого места, но пустил в нем новую ветвь, которая к зрелости расцвела пышно и красочно. Акоп не последователь, но пролагатель. Немногим творцам выпадает такая славная участь. Пытаюсь найти аналог в русском искусстве. Может быть, Врубель, утвердивший законы, дотоле неведомые? Или в русской прозе Владимир Набоков, явивший миру новую красоту русского слова?..

Вот еще что — Акоп многозначен. Не сразу раскопаешь Акопа. Но каждый вправе увидеть в нем собственные миры.

К Акопу Акопяну уже приставлено много эпитетов; но я для себя выбираю один — мятежный Акоп.

Но почему он сказал о самом счастливом дне, что это было в далеком детстве на коленях у отца? Очередной секрет мятежного Акопа? Вот оно что! Самое счастливое воспоминание о жизни — первое. И самый счастливый день тот, когда человек осознал, что явился в этот мир для дальнейшей жизни в нем. Значит, с этого вообще начинается наше самосознание?

Все сказанное нами оказывалось намотанным на одну нить. Мы не суесловили, мудрый Акоп сам направлял нашу беседу.

Я прошел сквозь арку и оказался в просторном помещении, столь щедро залитом светом, что не видать было ни самой малой тени.

На стенах в отменных золотых рамах висели картины Акопа. В проеме стены раскрылся полдень в Агавнадзоре (83×99). Я услышал тоскующий голос, исходящий из самых глубин.

— Я мучаюсь, тоскую, стражду, — заклинала земля. — Меня иссушают корни, распирают столбы, выжигает солнце. Дерево извивается в корчах, стремясь покинуть меня, но я не отпущу его. Я соком напою столбы и корни, но помните: срывать плоды легче, нежели растить их.

— Зачем ты снова поставил меня в угол, о мой повелитель? — верещал голосом девственницы манекен, висевший по соседству. — Я ожила на холсте, меня ласкали взглядами, а теперь я снова в углу, здесь пыльно и темно, мой повелитель, рисуй же меня…

— Был всплеск огня и сделался вечный мрак. Мы были людьми, стали оболочкой, пустым рукавом. О нет, пожалуйста, не надо водородных всполохов, не кидайте бомбу, нет и нет, я буду заклинать, пока мой пустой рукав способен на это.

— Посмотрите на меня, люди, я женщина с зеркалом (139×94, холст, масло), меня зовут Маргарита. Зачем же ты закрыл мне лицо, мастер? Ты слышишь, они шепчутся передо мной: какая Маргарита красивая, недаром она смотрится в зеркало. Она так красива, но нам не видать. Мастер нарочно закрыл ее лицо зеркалом, он не хочет ни с кем делиться своей Маргаритой.

— Укус, еще укус! А что если это поцелуй? Разве кусачки только кусают? Я жажду новых лобзаний. А то укушу!

Сначала я несколько недоумевал, слушая голоса, лившиеся с картин, а после догадался: краски ожили и заговорили. Как просто!

Но тут же я снова оказался в недоумении: почему голоса с картин Акопа говорили по-русски? Или я сразу получал синхронный перевод? И почему они вообще разговаривают? Ой, не так-то просто все это.

— Я еще не нарисован и не знаю, кем я стану. Но как хочется пробудиться, стать сначала живым, а потом бессмертным. Миг пробуждения самый сладкий.

Я подошел ближе. В углу был натянут на подрамнике холст, чистый, но уже загрунтованный. Я вгляделся: слабые, едва проглядываемые линии проскальзывали на холсте. Что скажет здесь рука Акопа?

— Музей закрыт, товарищ.

Я обернулся. Передо мной стояла хранительница с мокрой тряпкой в руке.

— Все разошлись, — пояснила она добрым голосом.

— Зачем вообще закрываются музеи? — удивился я.

— Им тоже надо отдохнуть. Они ведь тоже устали от чужих глаз.

— А завтра?

— Приходите в десять утра. Мы снова открываемся.

<1980>

ДЕНЬ ДИРЕКТОРА

Очерк из цикла «Портреты мастеров»

Старая записная книжка

С аэродрома в гостиницу. Впереди долгий вечер. Можно пройтись по городу, постоять на берегу водохранилища, но и тогда останется уйма времени. Поэтому в первую голову раскрываю записную книжку с камазовскими адресами и телефонами. Где мои герои?

Сажусь за телефон. В трубке ни малейших признаков жизни. Отправляюсь к дежурной по этажу в надежде докричаться до телефонного мастера.

А мне в ответ:

— Вы клеммы проверили?

Вот в чем суть — современная техника требует почтительного к себе отношения. Я проверил клеммы, подвернул винтики — задышало. Так я оказался включенным в систему города Набережные Челны, более того, сам себя в нее включил.

— Можно попросить Николая Васильевича?

— Папы нет.

— Где же он?

— Сейчас в ГДР. Потом поедет в Польшу.

— И что он там делает?

— Изобретает грузовики для КамАЗа.

— Изобретает или изобрел?

— Он уже изобрел.

— Какой же?

— Большой-пребольшой. На восьми колесах. Папа скоро к нам прилетит. А что ему передать?

Значит, Николай Васильевич Ядренцев остался верен конструкторскому поприщу. Сейчас бы сидели с ним, поговорили о современных конструкциях грузовиков, нагрузках на ось, тенденциях увеличения грузоподъемности и прочей грузовой премудрости, в которой я ничего не понимаю, однако телефон ожил, теперь не так-то просто заставить его замолчать. Когда я смотрю на современные постоянно звонящие телефоны, мне порой кажется, что они в состоянии разговаривать друг с другом без участия человека. Когда-нибудь, может быть, так и будет. К тому идем. Но лучше бы уж не надо.

— Попросите, пожалуйста, Сережу, — говорит телефон.

— Вы ошиблись номером, — но трубку не кладу, дабы не совершалось телефонных пауз. — Можно Льва Николаевича?

— Я слушаю.

— Как живете, Лев Николаевич, мы должны увидеться и как можно скорее.

— Сейчас у нас конец месяца, план горит. Давайте на послезавтра, прямо с утра, я пришлю за вами машину.

Записываю на послезавтра: литейный завод, главный инженер Лев Николаевич Шавлыгин, с которым мы встречались и путешествовали под сводами того же литейного завода.

Два следующих телефона пропускаются: Н. И. Рулевский и А. Б. Новолодский, их уже нет на КамАЗе. Рулевский уехал в Волгодонск и строит «Атоммаш», там он управляющий трестом. Алексей Новолодский по-прежнему остался бригадиром, он теперь на стройке в Якутии, чуть севернее БАМа. Зарабатывает себе пенсию, что-то давно не было от него писем.

Звоню в партийный комитет КамАЗа, прошу соединить меня с Родыгиным.

— Что вы! — отвечает женский голос. — Аркадий Андреевич теперь в Казани. Заведует отделом промышленности в областном комитете партии. Нас не забывает.

— Кто же теперь в парткоме?

— Евгений Яковлевич Андреев. Он сейчас на заводе двигателей. Приходите завтра.

Мои связи с КамАЗом завязались не вдруг и не по принуждению, я давно отвык от принудительных знакомств и, приехав на КамАЗ впервые десять лет назад, уже был знаком и с генеральным директором Львом Васильевым, и с начальником строительства Батенчуком. С первым — по Москве, с Батенчуком по Сибири, где мы встретились еще в 1957 году.

Но и КамАЗ одарил меня новыми знакомствами. С Николаем Васильевичем Ядренцевым встретились на берегу Камы за шахматной доской. С Таней Беляшкиной познакомились в городском музее и тут же начали диспут о камазофии — весьма важном направлении научной мысли, определяющем основные пути развития КамАЗа и других индустриальных центров. Случайные вроде бы встречи, не предусмотренные программой командировки, а след остался не единственно на бумаге. Кстати, где сейчас Таня?

— Беляшкина отсюда выехала.

— Куда? Не скажете?

— Этого не знаем.

Разлетаются мои герои — кто в дальние якутские края, кто в верхние сферы. Расползается сюжет, продиктованный жизнью. Но остается сам КамАЗ, остаются камазовцы. Они и поведут меня по новым сюжетным ходам.

Подключимся к другому источнику информации: городская газета «Знамя коммунизма». Печать несколько бледновата, но это, верно, оттого, что импортное оборудование до сих пор лежит в ящиках.

А вот и подпись: «Т. В. Беляшкина». И стоит не под какой-то одной заметкой, а подо всей газетой, на последней полосе, где сообщается: газета выходит ежедневно, кроме воскресенья и понедельника. Редактор Т. В. Беляшкина. Тут же номер телефона: 2-47-66.

— Таня, наконец-то я нашел вас. А то уж было отчаялся. Где вы?

— На Первомайской улице.

— Как к вам ехать?

— Садитесь на пятый трамвай. Остановка «Горвоенкомат». Тут и мы в отдельном домике. Приезжайте, я сейчас скажу, чтобы поставили чай.

Таня нисколько не изменилась. Нет, все-таки появилась в ней некоторая сосредоточенность, которая чаще всего рождается чувством ответственности. Еще бы, редактировать городскую газету, да тут каждая буковка на вес собственной головы.

А может, мне все это мерещится, про сосредоточенность? Татьяна Беляшкина осталась такой же улыбчивой, гостеприимной. Крепкий чай уже на столе.

— Таня, всего один вопрос, но основополагающий. Какую эпоху переживает сейчас КамАЗ?

Беляшкина непритворно вздохнула:

— Я теперь не думаю об эпохах. Раньше мы строили не только КамАЗ, но и самих себя. Собственно, КамАЗ вообще был фоном для наших судеб. А теперь мы осваиваем мощности. Мы даем план, измеряемый штуками и процентами.

— Но ведь мощности нельзя осваивать беспредельно. Когда-то они будут освоены на все сто процентов. Что тогда?

Татьяна засмеялась:

— Тогда будем пить чай у самовара в тени грузовика.

— Значит, настанет такое золотое время, когда перегрузки наконец-то закончатся?

— В таком случае возникнет необходимость срочно организовать строительную площадку нового КамАЗа.

— И вы туда поедете?

— Вряд ли. Слишком много накопилось проблем. Новый КамАЗ будет для нового поколения.

— Какие же у вас проблемы, Таня?

— Ну вот хотя бы — одна из первоочередных. Летом 1931 года в Набережных Челнах вышел первый номер нашей газеты. Тогда она называлась «Трактор». Начинаем готовиться к юбилею: 50 лет со дня выхода первого номера.

— Таня, это же страшно интересно! — воскликнул я.

— Разумеется, — отозвалась Татьяна. — Нестандартный подход. Но мы не смогли найти первого номера, даже в Казань обращались. Теперь направили запрос в Книжную палату. Наш район был тогда сельскохозяйственным, оттого и название — «Трактор», хотя тракторов было раз-два и обчелся. О чем писали в «Тракторе»? Будем давать серию сравнительных материалов.

— С историческими проблемами у вас, я смотрю, все в порядке. А современные?

Татьяна Беляшкина не успела ответить. В комнату вошла красивая девушка, видимо, литературный сотрудник газеты.

— Вот Нафиса нам и ответит, — сказала Татьяна. — Какая современная проблема у нас самая важная, Нафиса?

— Сто восемьдесят строк в номер, — ответила девушка не раздумывая. Утром просыпаюсь — и первая мысль: сто восемьдесят строк в номер. И завтра сто восемьдесят строк…

— Вот и все наши проблемы, — уточнила Татьяна Беляшкина. — А что касается основополагающего вопроса, я вам так отвечу: КамАЗ вступил в эпоху благоразумия.

День директора

— Внимание. Говорит радиоузел нашего завода. Московское время одиннадцать часов пятнадцать минут.

Дорогие друзья! Рады приветствовать вас в день рождения нашего предприятия — завода двигателей!

Приглашаем вас на выставку, где вы сможете узнать о нашем заводе много интересного.

Завод двигателей — один из крупнейших в Камском автомобильном комплексе. Руками наших рабочих создается сердце КамАЗа — двигатель. Рождение завода состоялось в 1971 году, когда была создана дирекция предприятия, и с первого дня бессменный директор его — Виктор Денисович Поташов.

Славный путь прошли дизелестроители. Не жалея сил, не считаясь с непогодой, бездорожьем, перевыполняли сменные задания, забивали первые сваи, монтировали перекрытия, собирали станки.

Растет и хорошеет наш завод. Гордость его — люди. Добро пожаловать к нам на завод… — говорила Светлана Фефилова. У нее мягкий, спокойный голос, на розыски которого я и двинулся во время обеденного перерыва, услышав передачу местного радиоузла.

Сидим в помещении радиоузла. Оказывается, Светлана вовсе не диктор, а экономист, окончила финансовый институт в Казани. С 1973 года — на КамАЗе. Диктором стала по совместительству.

Она кладет на стол объемистую папку, в которой подшиты все передачи за истекшие два года.

— Видите, сколько слов скопилось. Мы сразу взяли твердый курс: вещать каждый день в одно и то же время, чтобы люди ждали начала передачи. Что мы делаем? Тут все: информация, пропаганда передового опыта, успехи соревнования, положение на главном конвейере. Поздравляем юбиляров, рассказываем о лучших рационализаторах. И знаете, нас слушают. Я специально ходила по цехам. Я ведь на пленку записываюсь. Включила голос и пошла. Вижу: люди поднимают голову, слушают, обмениваются мнениями. У нас дружный завод, вы заметили?

Слушаю Светлану Фефилову, а сам пытаюсь свести воедино разрозненные впечатления.

Я устал от железного гуда, окружающего, обволакивающего, оглушающего меня со всех сторон. Железо словно с цепи сорвалось. Железо кипит, клокочет, рассыпается искрами, льется, твердеет. Железо крутится и катится, волочится, плывет, качается, падает и взлетает, бьет, выдавливает, тянет. Железо скребет по железу, стрижет и режет, сваривается с другим железом в поисках заданной формы, способной на взаимодействие. Эти нескончаемые превращения металла заворожили меня, как я ни стремился уйти от них.

А что там, внутри этого движения? Отправляюсь в очередное путешествие в зону грохота и лязга.

Малиново озаряются плавильные печи, навевая мысли о вселенском огне, в котором плавилось мироздание. Огнедышащая болванка, схваченная железной рукой манипулятора, ложится под пресс. Стиснуты его челюсти. На свет является высшее творение разума — коленчатый вал.

Движение не затихает ни на минуту. Еще мгновенье — и я поймаю его ритм. Долбеж, клекот, чечетка, дробь — все виды ритмов искусственного происхождения, которые когда-либо звучали в мире. Ритм коленчатого вала один могучий жим пресса в минуту, ибо на один грузовик потребен один коленчатый вал. В ритме пулеметной дроби вылетают поршневые кольца.

Но что такое ритм? В сущности, лишь внешнее проявление окружающего движения. А проникнуть глубже мне не дано: там начинаются технологические дебри.

Кто управляет этим железным движением? Кому оно не только понятно, но и подвластно?

Расставшись со Светланой, сижу в кабинете директора завода двигателей Виктора Денисовича Поташова. Знакомство наше никак не занести в разряд случайных, так как я слышал о Поташове еще в Москве и летел на КамАЗ с твердым намерением познакомиться с ним.

А напутствие я получил от генерального директора завода имени Лихачева Павла Дмитриевича Бородина, с которым встречался два года, работая над книгой о заводе.

— Непременно побывайте на заводе двигателей, — говорил Бородин, узнав, что я лечу на КамАЗ. — Там очень интересный директор — крепкий, своеобразный, перспективный. Я, когда был на КамАЗе, обратил на него внимание.

Рекомендации Павла Дмитриевича Бородина можно верить. И вот я у директора Поташова. Предпоследний день месяца, решается судьба плана. Для стороннего наблюдателя этот день самый интересный.

Договорились, что я буду лишь присутствовать, не вмешиваясь в течение дел даже попутным вопросом. Кабинет у Поташова просторный, с двумя стеклянными стенами, обращенными в сторону луга. Когда-то там чернела вывороченная земля. Теперь весь луг засеян травкой, сквозь которую пробиваются первые робкие цветы. Это тоже территория завода двигателей и, следовательно, имеет касательство к директору Поташову.

Директор разговаривает по селектору. Лицо его непроницаемо, однако ничуть не напряжено. Крупные черты просты и выразительны. В глазах спокойная готовность принять самое скорое и ответственное решение.

— Сколько? — спрашивает Поташов в селектор. — Сто семь коробок в застое? Выясните причины и доложите через три минуты. — Перевел рычажки на пульте. — Алло, говорит Поташов. Почему задерживаете на окраске? Вам бы выкрасить да выбросить. Съем — сорок девять. Накопление? Шестьдесят два. Не теряйте ритма. Алло, Дмитрий Константинович, опять режешь меня по штокам. Ответь честно, почему ты штоки не любишь? Чем они хуже поршней? Хоть четыреста штук дай. Вот это мужской разговор.

Поташов заметил, что я получаю одностороннюю информацию, и включает динамик. Теперь я слышу и того, с кем разговаривает директор.

— У меня проблема, Виктор Денисович, — сообщает невидимый голос. Придется пятьдесят штук перебирать, трескаются по шпонке, шестерня сто пятнадцать не держит.

— Спасибо за хорошую новость, — говорит Виктор Денисович, но в голосе его не слышно бодрости. — Разберись. Буду у вас в одиннадцать тридцать.

Я нарушаю наше условие:

— Что-то случилось? Перебирать пятьдесят штук? А чего?

— То, что мы делаем, то и будем перебирать. Сняли с конвейера пятьдесят двигателей по коленвалу, — без обиняков отвечает Поташов. — Могла бы быть новость похуже. Теперь уже не будет.

— Надо идти на сборку?

— Я сказал, что приду через час. Они тем временем выяснят причину, грамотные ведь. А мы пока завод посмотрим.

Удивительное дело. На сборке произошла серьезная неприятность, можно сказать ЧП: пятьдесят двигателей, немалая доля суточного плана, сняты с конвейера, а директор и бровью не повел. Что это: выдержка? опыт? терпение? Или он доверяет своим подчиненным и не хочет создавать излишней нервозности на сборке? Или ему самому нужны разрядка и время для того, чтобы сосредоточиться и понять причину?

Думаю, имелось достаточное количество причин, чтобы было принято именно такое решение, в результате чего мы оказались в цеховых пролетах.

Снова я окружен железным движением, сопровождаемым на этот раз словесным приложением.

— Ведущий принцип нашего движения, — говорит Виктор Денисович, состоит в том, что оно совершается по замкнутым кривым. Это позволяет нам создать систему накопителей. Транспортный конвейер, вращающийся по замкнутому кругу, является одновременно и складом деталей для данного участка. Вот почему ни одна деталь не лежит на полу. Они подплывают к станку именно в тот момент, когда необходимы.

Так вот в чем секрет этого вечного движения. Оно есть кружение! Мы кружимся в пролетах. Работают десятки станков и линий, и вроде бы вовсе не видно, откуда они берут заготовки и что производят. Но глянешь вверх — там в несколько рядов, во всех направлениях движутся детали и узлы двигателя. Движение организованное, разумное, лаконичное, ибо трата движения есть прежде всего бесцельное растрачивание энергии и времени.

А стружка и масло, наоборот, уходят вниз и двигаются там по особым тоннелям. Таким образом, мы как бы находимся в среднем производящем слое, а снизу и сверху приложены обслуживающие слои.

Проход огорожен деревянной ширмой непонятного назначения.

— Что за ней?

— Там наша вторая очередь, это строители отгородились, чтобы нам не мешать. Во время пуска станки закрывали целлофановыми мешками от строителей, теперь же, наоборот, строители себя отгораживают.

В просторной комнате во всю стену смонтирован светящийся пульт со вспыхивающими и перемежающимися лампочками. Это рабочий пульт, управляющий движением подвесных толкающих конвейеров. Две девушки следят за его работой.

— Какие у вас сведения? — Поташов взглянул на бумажную ленту, выходящую из печатающего устройства.

— Все в норме, — отвечала девушка. — Двести десятый — авария на приводе.

— Что предпринято?

— Перевела на запасной. Известила наладчика.

— Желаю успеха. — Поташов направился к выходу.

Я нагнал его у дверей:

— Виктор Денисович, а где на заводе ваше самое любимое место?

Поташов будто ждал вопроса:

— Следуйте за мной. Тут недалеко.

Проходим вдоль пролета. Поворачиваем вправо, поднимаемся на второй этаж, в обслуживающий слой. Тут тихо и пустынно. Лязгая на стыках, из-за угла выползает готовый двигатель, висящий в железных захватах.

Остановка. Двигатель завис над плоской крышей, составленной из двух створок. Слышится мерное гудение. Створки крыши медленно расходятся в стороны. Двигатель продолжает висеть, словно бы еще раздумывая, затем величественно опускается в нутро испытательного блока.

— Наша проектная мощность, — говорит Поташов, — двести пятьдесят тысяч двигателей в год, сто пятьдесят тысяч делаем для себя и сто тысяч на сторону. Чтобы испытать двигатель в работе, нужны часы. Тут в пятьдесят секунд не уложишься. Но технологическая цепочка не смеет прерываться. Где же выход? Рассчитали: если сделать двести сорок испытательных стендов, тогда сохранится ритмичность производства и каждые пятьдесят секунд будет заканчиваться испытание очередного двигателя. Их сделали. Вот эти боксы и тянутся в несколько рядов на десятки метров. Внизу под ними все гудит и содрогается — работают дизели. А мы ничего не слышим: прекрасная изоляция от шума. Все автоматизировано, манипулятор сам доставит двигатель в нужный бокс.

В раскрытые створки крыши было видно, как двигатель опустился на стенд. Оператор принял его. Выползли обратно захваты. Сошлись створки крыши.

— Как вы думаете, какова общая длина наших конвейеров? — спрашивает Поташов.

— Сорок пять километров, — отвечаю.

— Шестьдесят, — поправляет директор Поташов.

— На войне, случалось, мы делали марш-броски по тридцать километров в сутки. Значит, мне два дня ходить не переставая, чтобы обойти лишь конвейеры завода двигателей, одного из семи заводов КамАЗа?

— Ногами не находишься, — усмехается Поташов. — Иной день накручиваем с водителем десятки километров, не выезжая из-под крыши.

Виктор Денисович Поташов любит свой завод, а ведь не хотел сюда ехать, во всяком случае, не рвался. Двадцать три года проработал в Барнауле на заводе «Трансмаш», куда приехал в 1949 году после окончания института. Прошел весь путь по технологической лестнице — от сменного мастера до заместителя директора завода. Так уже и решил: проработаю в родном городе до конца жизни. Но вот в начале 1972 года поехал в московскую командировку, и Виктора Денисовича попросили зайти в Центральный Комитет партии.

— Как вы смотрите на то, чтобы поработать на Камском автомобильном заводе? — спросили его. — Вы дизельщик, а там как раз такой завод.

— Я домосед, — уверенно отвечал Поташов.

— Все же поезжайте туда, посмотрите. Может, и нам что-нибудь подскажете.

Поташов полетел в Набережные Челны и увидел там поле. Никакого завода не было и в помине. Крутились экскаваторы. Снег не успевал покрывать разодранную землю, поле было черным. И росли из поля опоры, по которым трудно было о чем-либо судить. Но когда Поташов познакомился с технологическим проектом завода двигателей, его поразила новизна и смелость, которые были в этот проект заложены.

И срок до первого двигателя был необычный — менее четырех лет. Значит, за дело взялись серьезно.

Словом, Поташов оказался на КамАЗе. И теперь с полным основанием считает себя коренным камазовцем.

— Про КамАЗ часто говорят, — замечает Поташов, — не завод, а выставка достижений. Слышали, наверное?

— Слышал, — отвечаю я.

— И что? Не согласны?

— На выставке тишь да гладь, — говорю, — сплошные восторги. На выставке какой план — количество посетителей. А у вас действующее предприятие. И план, измеряемый, как говорит одна моя приятельница, штуками и процентами.

— К плану мы приучены. Без плана жизнь была бы слишком легкой. У нас другое. Завод у нас новый — и проблемы новые. Идет отладка не только технологическая. Отлаживаются отношения между людьми, это — главное.

Мне вспоминается недавний разговор с мастером, который жаловался на молодого рабочего Петю, а в общем-то, как раз на те проблемы, о которых говорил Поташов. Образование у Пети хорошее, заканчивает техникум. И дали ему станок с программным управлением для обработки металла с наивысшей точностью. Поверхность металла получается такая гладкая, тронешь — словно атлас, а не железо. И начал Петя работать на станке. Стоит и семечки лузгает. Знай себе поплевывает. Ан нет, не дает станок обещанной точности. В чем дело? Долго копали, не могли раскопать. Тут Петя отпуск получил. Временно поставили Васю, и станок стал давать необходимую точность. «Что ты сделал, Вася?» — мастер спрашивает. «А ничего не сделал. Я семечек не грызу».

Мастер, рассказавший эту историю, заметил:

— Научно-техническая революция с семечками не уживается.

Продолжаем поход по заводу. Пришли на участок, где движение мало сказать разумное, но и централизованное. Это главный конвейер сборки, куда сходятся все узлы и детали двигателя, изготовленные на заводских линиях.

Двигатель начинается с картера. Дальше идет начинка: цилиндры, поршни, штоки и прочие технические детали.

Из полусобранного нутра двигателя торчит вызывающе сложенная записка: карта контроля. Разворачиваю ее. Пометка более чем лаконичная: «замена коленвала». И закорючка подписи, сделанной шариковой ручкой. Где-то в процессе сборки произошло смещение стыков — так показали замеры.

Технологическое разбирательство началось до нас. Главный инженер докладывает директору суть конфликта. Директор решительно шагает против течения конвейера, пока не добирается до злополучной детали, на которую пало подозрение в подрыве ритмичной работы завода, — шестеренку № 115.

Двухколенчатая Валя

Там работала Валя. Полгода назад мастер привел ее и сказал: «Будешь работать здесь. Операция называется „насадка шестерни“. И за шпонкой следи». Мастер несколько раз показал, как и что надо делать. Валя сказала, что ей понятно. И в самом деле, не так уж сложно, всего две операции в минуту, правда, несколько монотонно, но к этому в конце концов можно привыкнуть.

Валя поправила цветную косыночку на голове, подогнала поудобнее ремень на джинсах и начала работать.

Технологическая сторона дела была такова. В этом месте от главного конвейера сборки отделялся отросток, где заканчивались последние манипуляции с коленчатым валом, который спускался с небес, как бог на машине. В частности, на ось коленчатого вала насаживалась роковая шестеренка сто пятнадцать. Для этой цели существовала сложная полуавтоматическая система, которая сама поворачивала шестерню, насаживала ее на вал, фиксировала и запрессовывала. Девушке Вале, следившей за этой операцией, оставалось навесить шестеренку на специальный штырек да вставить шпонку в паз, что Валя успешно и делала до сегодняшней смены.

Вот мы и добрались до двухколенчатой Вали, как ее прозвали в цехе с легкой руки сборщика Юры: длинноногая Валя ходила в джинсах.

Когда Валя идет по цеху, все парни моложе двадцати пяти лет не выдерживают и оборачиваются. Я вам доложу, такая походка вполне может привести к браку, потому что парень обернулся на двухколенчатую Валю именно в тот момент, когда ему надо было смотреть на собираемый узел. И походка у нее такая, что закачаешься, ну прямо-таки волнистая походка, словом, шарнирная конструкция высшего качества. Идет Валя, коленки вперед нее сами выкидываются.

Вот почему мастер запретил Вале ходить по цеху в рабочее время.

Валя работала добросовестно и четко. Ее даже ставили в пример. И вот теперь она виновата? Не так-то все просто. Валя не только занималась шестеренкой и шпонкой, она еще следила и за работой приборов, контролирующих все операции. Если бы Валя вдруг ошиблась, на пульте тут же вспыхнула бы красная лампочка. Тогда Валя должна остановить линию и позвать мастера. Два раза так уже случалось. Линию быстро налаживали и снова пускали.

Все четко запрограммировано, более того, исполнено в металле, а меж тем пятьдесят двигателей выбраковано.

Валя ничуть не оробела, когда вдруг собралась толпа технологических экспертов, цвет инженерной мысли завода двигателей. Размеренно делала свое дело и даже успевала отвечать на вопросы, поправлять косынку на голове.

Идет проработка версий.

Если Валя исполнила что-то не так, почему контрольные приборы не отреагировали должным образом?

На свет извлекается шпонка — этакая штучка-невеличка в полспички длиной. Шпонка виновата? Что я говорил!

Замеры говорят: шпонка в допуске. Она оправдана и освобождается из-под стражи.

Тогда виноват паз для шпонки, что я говорил! Паз не дотянули, шпонка выпячивает, шестеренка перекашивается.

Меряют паз — и тут вроде все в допуске. Из ранга обвиняемых паз переходит в свидетели.

Толпа около Вали поредела, устремившись к новой улике. Я протиснулся ближе, чтобы задать причитающиеся вопросы: довольна ли Валя своей работой?

— Между прочим, это не мой брак, — бойко отвечает Валя. — Это был брак ночной смены. Мои-то валы еще когда до сборки дойдут. Я думаю, прибор пошаливает.

В самом деле, что с прибором? Это же электроника, она не подведет. Шпонка может подвести, шестеренка — тем более, человек, в данном случае Валя, может подвести, ошибиться, прозевать, а электроника — нет, не может. У электроники нет права на ошибку.

Значит, сознательный брак? Валю просят не класть шпонку. И сразу загорается красная лампочка на пульте, я же говорил, электроника подвести не может.

Продолжая вести следствие, директор Поташов задает вопрос, с первого взгляда вполне невинный:

— А как брак идет? Все пятьдесят штук подряд или нет?

— Вразнобой, — отвечает начальник сборки.

— Тогда надо повторить без шпонки.

Второй раз коленчатый вал проходит по линии без шпонки. Третий раз. Красный свет. Крас… Нет, не горит. Вот в чем истинная причина, что я говорил!

— В чем? — спрашивает Поташов, оборачиваясь.

— Лампочка перегорела, — бойко отвечает молодой инженер с припевом: что я говорил, пять минут назад доказывающий, что паз виноват.

Но лампочка при следующем пропуске шпонки загорается снова. Кто виноват? Почему молчите, тов. Чтояговорилкин?

Наконец торжествующий механик извлекает на свет божий клемму с едким пятнышком ржавчины на месте контакта. Пятнышко виновато, из-за него и не контачит лампочка. Телефон в гостинице тоже из-за клеммы не работал.

Подумать только, из-за такого малого пятнышка пришлось снять с конвейера пятьдесят двигателей. Что теперь с ними делать? Начальник сборки говорит, что сможет устранить такой пустяковый дефект, не разбирая двигателя.

Хорошо. В порядке исключения дается разрешение. Но на будущее учтите.

— И заменить клемму!

А как же с двухколенчатой Валей? Ведь она первая подала мысль о неисправности прибора. Предъявленное обвинение снимается с Вали, можно объявить ей благодарность, если бы она при этом не ходила по проходу.

Кто же все-таки виноват? Конкретных виновников нет, электроника подвела, она и виновата. Клемма была рассчитана на миллион включений — и чтобы ни одной осечки. Но где-то по дороге осела капелька вредной жидкости.

Раньше во всем был виноват стрелочник. Теперь причина иная — клемма. Виноватых нет.

— Теперь вы видите наши сложности, — говорит Виктор Денисович, когда технологическое следствие было закончено и мы покинули сборку. — Если электроника отказывает, в этом виноваты люди. Мы часто говорим: новая техника облегчает труд. Это верно, но это еще не все. Новая техника предъявляет к современному рабочему новые требования. Труд никогда не сделается легким.

Эпоха благоразумия.

Что дальше?

— Едем в наши трущобы, — продолжал Виктор Денисович. — Не хотел вам их демонстрировать, но так уж случилось. Сегодня там назначено собрание, вернее, политчас. Мне выступать и отвечать на вопросы. Последнее для руководителя всегда неприятно.

Чтобы попасть на другой конец завода, пришлось вызвать машину. Едем по внешней дороге, проложенной вокруг всех заводов КамАЗа.

— Как же вам удалось создать трущобы на новом заводе?

Поташов смеется:

— По собственной инициативе. В проекте, разумеется, их не было. Это как у того строителя, который на вопрос, что он строит, отвечал: «Не знаю. Что получится».

В радиолетописи Светланы Фефиловой говорилось: первый двигатель изготовлен в 1975 году. Отметили выпуск десятитысячного, стотысячного и так далее. Выпущенные двигатели, естественно, не валяются на складе, у нас кризиса перепроизводства нет. Двигатели работают, крутят колесо. И скоро стал вопрос: где ремонтировать выпущенные двигатели?

Ответ: нужен завод по ремонту двигателей. Собственно, такой завод был заложен в проекте, но чертеж, увы, не всегда совпадает с натурой ремонтного завода в положенный срок в натуре не возникло.

А тут и вовсе тревога: первые двигатели отработали в автохозяйствах положенный срок, грузовики стали. Необходим срочный ремонт. Кому ремонтировать? И тогда кто-то сказал:

— У нас же есть завод двигателей.

Ну конечно, обувная фабрика обязана заниматься ремонтом собственной обуви. Пусть часовой завод ремонтирует свои часы. Но фраза о заводе двигателей была сказана в высоких сферах и, в сущности, была справедлива, завод двигателей действительно был.

— Мы согласны, — сказал Поташов. — Нам самим интересно посмотреть, что там в первую очередь выходит из строя. Ремонтный опыт пойдет нам на пользу. Усилим узлы. Улучшим конструкцию.

Так внутри завода двигателей возник заводик по ремонту оных же. Участки пришлось создавать наскоро. Оборудование — с бору по сосенке. Но существующий в чертежах завод по ремонту двигателей уже строится…

— Теперь получили твердый план на ремонт, — заключает Поташов свой рассказ. — А это, сами понимаете, много значит.

Автомобиль въезжает под своды корпуса. Здесь и правда несколько грязновато.

Разобранные, выпотрошенные, двигатели рядами выстроились на полу.

Вступили, что называется, в зону контрастов. Только что тянулись на конвейерах, стояли на стендах новые двигатели, еще не сделавшие ни одного оборота, белые, пахнущие металлом, немые. И вот они же, уже промчавшиеся сквозь рев и огонь, пережившие миллионы взрывов и столько же воскресений, рождавшие на свет мощь и стремительность, а теперь обессиленные, измочаленные, утратившие упругость, черные от нагара, пропахшие копотью и перегаром, умолкнувшие и разъятые.

А если при этом масло на полу, то это как почетный трудовой пот во время исполнения работы.

— Каковы трудяги! — замечает Поташов, видя, что я разглядываю двигатели. — Нам сюда.

Поднявшись по железной лесенке, попадаем в комнату со стеклянными стенами, как бы висящую над пролетом. На скамьях тесно сидят рабочие. Грузный мужчина с раскрытой брошюрой в руках расположился за председательским столом.

Так я попал на собрание, проводимое в цехах по определенному графику. На заводе десятки цехов, директору не разорваться, поэтому он выбирает для посещений наиболее ответственные участки.

Виктор Денисович говорил о съезде партии и обязательствах, взятых заводом, затем перешел к конкретным задачам цеха. Его речь свидетельствовала о том, что он прекрасно знает обстановку в цехе, хотя, по его словам, не был здесь больше месяца.

Все шло как по маслу. Я уже подумал было: а не запланированное ли это ради галочки мероприятие? Но тут Поташов объявил:

— Прошу задавать вопросы.

Привычная тишина, возникающая в таких случаях в зале, продолжалась недолго. Вторичного приглашения ждать не пришлось, в задних рядах поднялся высокий рабочий в серой спецовке:

— Хочу спросить: почему тоннель в столовую перекопали?

— Зачем вы в дальнюю ходите? — спрашивает в свою очередь Поташов. — У вас же своя есть. Или дальняя лучше?

Голоса: Конечно, там лучше. Никакого сравнения.

Директор. Хорошо. Ходите в дальнюю. Ремонт в тоннеле кончим на этой неделе.

Вопрос. У меня вопрос-пожелание: нельзя ли выездной буфет организовать к нам поближе?

Директор (обращается к начальнику цеха). Как, Иван Васильевич, можно это сделать? Вот и хорошо. Решайте вопрос сами, это ваша компетенция.

Вопрос. У нас салфеток нет. Когда они будут?

Директор. По плану мы должны получить девяносто тысяч. Получили ноль. Это мое упущение, буду добиваться. Если не салфеток, то хотя бы ветоши.

Вопрос. Самый скромный вопрос. Что слышно относительно пятидневки?

Директор. Пятидневка будет. Перейдем в этом году, как записано в нашем договоре. Но если реально, думаю, не раньше тридцать первого декабря. Причина та же. Я вам обстановку нарисовал — пускаем вторую очередь.

Вопрос. Умывальников в туалете мало.

Директор. Как, Иван Васильевич, поставим умывальники? Когда? После плана? Значит, завтра, ибо план мы с вами дадим сегодня. Я полагаю, что умывальники должны идти впереди плана.

Вопрос. Как быть с ботинками? У нас буквально горят.

Директор. Об этом знаю. Ботинки на вашем участке не положены по нормам, хотя, по существу, это неправильно. Я понимаю, это нужно. Дайте мне срок до вечера. Постараюсь что-либо придумать.

Вопросы продолжали сыпаться. Ни один не заставал директора врасплох. Директор тут же принимал решение или же назначал срок его исполнения. Такой стиль работы можно было бы назвать великолепным, если бы не было более точного эпитета — деловой.

Мы снова в кабинете директора. Я заметил, Поташов ничего не записывает, хотя деловая книжка лежит на его столе. Он без видимых усилий справлялся со скапливающейся информацией.

Наше условие в основном продолжало соблюдаться: я стараюсь отвлекать директора вопросами только в самых необходимых случаях. Технология тут такая: директор руководит вверенным заводом, я строчу в блокноте. Это называется «фотография рабочего дня современного руководителя». Правда, без хронометража.

Нет металла для клапанов. Директор советует обратиться на склад и впредь не допускать дело до критической ситуации.

Начал поступать некачественный инструмент. Что скажет Виктор Петрович? Вопрос надо не поднимать, а решать. Вы даете мне ответ на уровне не отвечающего за это дело.

Тут я услышал по селектору: «Салфетка». Директор Поташов начал заниматься салфетками.

— Петр Павлович, как у нас дела с салфетками?

— В июне получили двадцать пять тысяч — с огромным трудом. Предупредили: больше не будет.

— Хорошо, Петр Павлович, я больше на рабочее собрание без вас не пойду. Предоставлю вам возможность отвечать на все вопросы о чистоте. У вас хорошо получается.

— Виктор Денисович, я вас не до конца информировал. Мы получили ветошь. Сегодня роздали по цехам.

— Что же она плохая, Петр Павлович?

— Я бы не сказал.

— Покажите мне.

И вот уже мотокар везет на ремонтный участок мешки с ветошью. Директор переключился на башмаки, выискивая на складе сто пар спецобуви.

— Знаю, — говорит он в селектор. — Не положено им. А зря! Они же на масле стоят, у них подошвы сгорают. Так что возьму грех себе на душу. Подпишу сто пар. Не волнуйтесь, подпись моя, я и отвечать стану.

Предпоследний день месяца, решается план, а директор занимается ветошью, башмаками. В ответ на мой наводящий вопрос Поташов сдвинул брови:

— Что же, по-вашему, я должен гайки выколачивать? Или коленчатые валы выправлять? В цехах есть кому этим заниматься. И вообще, сегодняшний план не есть дело директора. Я обязан обеспечивать будущий план. В современном производстве нет мелочей. Все взаимосвязано. Будущий план зависит в том числе от ветоши и ботинок. Меня другое заинтересовало, не знаю, обратили ли вы внимание — активная позиция самих рабочих на собрании. Вот это меня радует.

Я ответил, что, конечно же, обратил внимание, но выжидал, пока Поташов сам заговорит об этом.

— Это новое, — убежденно говорил Виктор Денисович. — Раньше во время приема по личным делам или на собраниях задавали один вопрос: когда дадите квартиру? Теперь все вопросы стали личными: ветошь, инструмент, башмаки. Расширился круг интересов. Рабочий человек все более чувствует себя подлинным хозяином на производстве. Он отвечает за все. И это сознание ответственности, я думаю, есть самое ценное, что сформировалось за эти годы. Может быть, это даже важнее самого явления КамАЗа. Ну, подумаешь, построили завод, начиненный самой передовой техникой. А что там, по ту сторону начинки? Каковы отношения между людьми?

Директор Поташов прав. Он не ветошь нынче добывал, но складывал новые отношения между людьми. Можно выполнить и перевыполнить план по дизелям, но при этом что-то утратить в человеческих отношениях, ведь план все равно считается выполненным. Но это будет всего-навсего план по дизелям, не более того. А вот если сдвинулось хоть на миллиметр прежнее отношение к работе, это факт первостепенный, хотя, скорее всего, он остается не отмеченным в суточных сводках.

Тут в динамике раздался знакомый голос:

— Говорит радиоузел завода. Передаем итоги работы за первую смену. С конвейера сошло рекордное число двигателей за месяц. Хорошо потрудились бригады Фетисова из цеха алюминиевых деталей, Байкова и Депутатова из цеха блоков и гильз. Поздравляем лучшие бригады.

Досадный случай произошел на сборке, когда из-за неисправности прибора пришлось снять с конвейера пятьдесят двигателей. Сейчас эта неисправность устраняется.

Темп, взятый коллективом в последнее время, не должен снижаться.

— А это значит, — подхватил Поташов, — что настал час обеда второй смены. Между прочим, не мешало бы и нам подкрепиться.

Время ответов

Столовая обширна. За все столы, вытянувшиеся тремя рядами по залу, могут одновременно сесть полторы тысячи человек. Я поежился, представив себя в центре этого жующего зала, но сейчас столовая была почти пуста. Вторая смена заканчивала обед, о чем свидетельствовали опорожненные судки.

Пристроились в углу зала с надписью «диетический стол». Тут события сбились с утвержденного графика. Едва Поташов доел щи из судка, как его позвали к телефону. Я остался один. Впрочем, не совсем. За соседним столом боком ко мне сидел мужчина в синем костюме. Лицо его показалось мне знакомым. Кажется, это Тихомиров, профессор социологии. Он часто ходит на собрания очеркистов, проявляя неподдельный интерес к нашему незатейливому жанру. Тихомиров перешел со своим судком к моему столу.

— Здравствуйте, — сказал он резко. — Признавайтесь, это вы писали «Камские встречи»?

Автор (польщенно). Виноват. Спасибо за внимание. Это я. Читатели нас не очень балуют.

Читатель. Давно собирался поговорить с вами. В течение десяти лет вы ведете наблюдение за объектом, это похвально. Метод длительного наблюдения весьма перспективен. Но у меня имеются серьезные претензии. Почему вы уходите от ответов? И вообще, зачем эти роковые вопросы? Что они дают?

Автор (обескураженно). Не совсем понимаю вас.

Читатель. Сейчас поймете. Вот вы в своих очерках о КамАЗе писали о какой-то камазофии. А между тем не ответили, что это такое. Хороша ли камазофия? Полезна ли она для нашего дела или нет? Вопрос поставлен, ответа нет.

Автор. Могу ответить. Постановка вопроса важна не менее ответа. Что же касается камазофии, то это нравственное направление этической мысли, если хотите, теория перегрузок. И вообще, хотел бы вас спросить: может ли один и тот же человек ставить вопросы и отвечать на них? Не значит ли это, что вопрос был некорректный, если я, задавая его, уже знал ответ? Ведь в этом случае вообще можно подогнать вопрос под заранее подготовленный ответ, не так ли? Если мне заранее вручен ответ: «КамАЗ — лучший завод», к чему задаваться вопросом: «Какой завод лучший?» Не зная ответа, я, может быть, и задумался бы, а так мне и думать нечего. Все отвечено наперед. Нет, уважаемый читатель, я предпочитаю вопросы, на которые нет заранее данных ответов.

Читатель. Вы упорствуете. Это опасно. Ваша любовь к так называемым вечным вопросам вредна вдвойне. Вы ставите общие проблемы и тем самым отвлекаете нас от решения конкретных задач. Поясню свою мысль примером. Директор завода двигателей В. Д. Поташов сидит в кресле, перед ним проблема: где достать металл для клапана? И Поташов мучается, преодолевает, но достает металл. Тут в кабинет входите вы с автоматическим пером в руках и раздается роковой вопрос: «А почему, товарищ директор, у вас вообще нет металла?» Уверяю вас, от такого вопроса металла не прибавится. Вы согласны?

Автор. Предположим, металла действительно не прибавится, и я своим вопросом отвлекаю директора Поташова от решения конкретной задачи по доставанию конкретного металла для столь же конкретного клапана. Директор всеми правдами и неправдами достал металл, но причина его нехватки осталась невыясненной. Значит, завтра история может повториться, опять нет металла, опять надо его доставать. Так будет каждый день. Если же мы зададимся вопросом «почему вообще нет металла?» и сумеем ответить на него объективно, то сможем впоследствии устранить причину, и перебои в доставке прекратятся вообще. Вечный вопрос помогает решить вечное явление, для того он и задается. Можно задать такой вечный вопрос, что на него пятьсот лет станут искать ответ всем человечеством.

Читатель. Не будем хлопотать обо всем человечестве, сузим наши рамки, так будет надежнее. Какой глобальный вопрос интересует вас в первую очередь на КамАЗе?

Автор. Вот видите, у вас ответ стоит впереди вопроса, готов спорить, что знаю ваш ответ.

Читатель. А я и не скрываю. Впереди человек. Что я могу еще ответить?

Автор. А вот мне не ясно.

Читатель. Это забавно. Если не трудно, объяснитесь.

Автор. Извольте. Вот я читаю городскую газету «Знамя коммунизма», выпускаемую под руководством моей героини Татьяны Беляшкиной, и там ясно сказано: впереди человек. Включаю заводское радио, Светлана Фефилова говорит нам о том же: впереди человек. Грузовик стоит на втором месте. Но вот я иду на завод, где эти грузовики производятся, и там передо мной другой лозунг: «Что ты сделал сегодня для грузовика?» Директор кричит «Давай грузовики!» Мастер кричит: «Где грузовики? Почему встали?» На первом месте стоит грузовик. О человеке, который только что декларировался, забыли. Люди работают без выходных, по растянутому графику, чтобы непременно дать план по грузовику. Человек затерт, раздавлен, оттиснут на второй план. Грузовик переехал человека. И вопрошающий палец указывает: «Что ты сегодня сделал для…?»

Читатель (порывисто перебивает). Что вы хотите? Чтобы люди не давали грузовиков? Ведь труд есть первая потребность.

Автор. Вот мы и перешли к другому вечному вопросу: потребность или понуждение? И снова я отвечаю себе: я не знаю. Потому и ставил свой вопрос. Я думаю, что ответ вообще качается.

Читатель. Как вы это конкретно видите?

Автор. Решили строить КамАЗ и при нем город на полмиллиона жителей. С чего начинать строительство? Первым делом выкопали котлован, вцепились в землю. Вот вам: впереди грузовик. Стройка идет, стало видно, что город отстал от завода. Прилетел министр со строжайшим указом: все силы бросить на город, срочно возводить соцкультбыт. Глядишь, теперь человек впереди. Однако же ему не дают оторваться слишком далеко. Стадион? Ничего, стадион мы вам срежем. Подождет. Бассейн? Одно к одному, режь и бассейн. Сначала построим склад для запасных частей. Снова впереди грузовик. В этом смысле я говорю: ответ качается.

Читатель. Вы защищаете принцип неопределенности, это пассивная позиция. Где ваше активное вторжение в жизнь? Где действенность вашего слова?

Автор. Я знаю одно. Мой ответ должен быть точным, но не мгновенным. Неточный ответ, даже самый радужный, принесет больше вреда, нежели пауза, взятая для раздумья.

— С кем это вы так жарко спорите? — спросил голос со стороны.

Я оглянулся. Мой оппонент в синем костюме куда-то исчез. Лишь рука с опорожненным судком торчала из окна для раздачи блюд. Передо мной стоял улыбающийся Виктор Денисович Поташов.

— Разве все это вслух было? — удивился я. — Извините.

— Поехали, — сказал Поташов.

— А как же план? — не удержался я.

— План мы дали. Не вечно же служить грузовику.

<1979>

ПОСЛЕСЛОВИЕ К ПОРТРЕТУ

Очерк из цикла «Портреты мастеров»

С Владимиром Затворницким я познакомился не по заказу. Впрочем, поначалу знакомство наше было даже односторонним — просто я знал: где-то в московских каменных теснинах живет и работает этот самый Владимир Андреевич, его статьи появлялись в газетах, мелькал Затворницкий и на серо-голубом экране в репортажах, словом, был такой человек, отпечаталось в памяти, а я по давней привязанности следил за московскими строителями и многих знал не только по имени.

А после мы и в глаза познакомились. Это случилось на каком-то официальном собрании, не помню уж под какой крышей и по какому поводу оно собиралось, не в том суть, потому что от давнего того собрания ничего не отложилось в памяти, кроме этого знакомства с Затворницким. Скорее всего повод был все же строительным, иначе каким бы образом мог Затворницкий оказаться на трибуне? Зал уже порядком притомился от духоты и стилистического однообразия речей — и тут он вышел на сцену. Он говорил не по бумажке, задорно, живо — и крепко прохаживался по начальству: подсказывал ему, что ли, как надо вперед смотреть и руководить им, Затворницким, вкупе с прочими строителями.

Зал мгновенно оживился, слушая эту здоровую критику. Затворницкого проводили благодарными аплодисментами, и он затерялся в рядах. Однако в перерыве я снова увидел его и попросил приятеля-архитектора познакомить нас. Просьба была тут же исполнена.

— Затворницкий, — сказал он, крепко пожимая мою руку.

— Тот самый? — спросил я, назвавшись и ожидая встречного вопроса о том же.

— Просто Затворницкий, — ответил он, а встречный мой намек мимо ушей пропустил.

Так вот и вышло, что я с первых же слов, стереотипно проскочивших между нами, уяснил для себя, что строительная слава Владимира Затворницкого выше моей писательской известности (ему-то не пришло в голову спросить: не тот ли я самый?) и, следовательно, мы неровня с ним по нашему профессионализму или по уровню мастерства, что вроде бы одно и то же, хотя Затворниц-кии ничем не подчеркивал этого своего превосходства.

К нам то и дело (к Затворницкому, разумеется) подходили люди, поздравляли со смелой речью, спрашивали о делах. Подступил из президиума и тот самый высокий начальник, в адрес которого прошелся Затворницкий. Их разговор вполголоса оказался примечательным. Высокий начальник упрекнул было Затворницкого, отчего тот не пришел к нему в кабинет с теми же вопросами, на что Владимир Андреевич заразительно рассмеялся.

— Так был уже разговор в вашем кабинете, разве не помните?

— Когда же это было? Не припомню что-то, — отвечал начальник.

— Было, было. А теперь я не просился, вы же сами и записали меня в ораторы. На трибуну вышел, разве тут утерпишь?

Начальник болезненно улыбался, не смея выказать истинных своих чувств, только в глубинах его взгляда они угадывались и было ясно: он их запомнит.

Потом Затворницким завладели журналисты, и мы расстались, даже не успев, как принято в наш просвещенный век, обменяться телефонами.

С тех пор прошло довольно много лет, и обстоятельства первой встречи успели затуманиться в памяти. Я давно заметил — так бывает лишь с хорошими приятелями и друзьями, кажется, будто ты всегда был знаком с ними — столько было потом других встреч, общих дел, радостей, переживаний, что первой встречи словно бы и не было, а знакомство существовало всегда и без нее.

Ибо случилась и вторая встреча. Есть в Москве такое учреждение Моспроект, там мы и сошлись. Я забежал к приятелю поболтать на вечно жгучие архитектурные темы, а Затворницкого привели в ту же мастерскую неточности в проекте дома, который он тогда строил. Владимир и тут оказался на месте, говорил с архитектором скупо и выдержанно, не замечая моего внимания. Потом мы тоже перемолвились, обменялись телефонами, чтобы встретиться более основательно.

Теперь-то мы ходим друг к другу на дни рождения и прочие торжества, перезваниваемся по поводу и без повода, жены подружились — такое у нас теперь знакомство. И где-то в середине его началась история с книжкой. В одном московском издательстве мне сказали: что есть у них на примете человек с интересной биографией. И назвали: Владимир Андреевич Затворницкий.

— Тот самый? — спросил я снова, хотя в этот раз можно было не задавать столь простодушного вопроса.

И мы начали работать над книжкой. Третьим лицом к нам присоединился мой стародавний приятель-журналист, ибо издательство обусловило работу жесткими сроками.

Владимир жил тогда в доме на Нагорной улице, сам же и строил тот дом, в котором жил.

— Вот видите, — сказал он, когда мы первый раз появились в его малогабаритной квартире, — строим для себя, строим на века! И все хорошо, пока в твоих домах поселяются другие. А теперь сам пять лет живу в своей продукции и вижу: плохо мы все-таки раньше строили. Вернее, даже не плохо, а скудно.

А ведь не было его, Затворницкого, вины в тех пресловутых пятиэтажках, не он их проектировал, не он давал на них ассигнования, он только строил их — и здорово строил, но с чувством человека, причастного ко всему, что совершается в окружающей его жизни, с широтой своего щедрого сердца он принимал на себя долю вины проектировщиков.

Как происходит работа над книжкой, когда автором ее становится не писатель, а как принято нынче говорить, бывалый человек? По-разному происходит, тут нет рецепта. Бывают и трудные случаи.

Но случай с Владимиром Затворницким был даже не легким, он был особо благоприятным. И не в том лишь дело, что Затворницкий оказался замечательным рассказчиком, а в том, что он мог в достаточной степени отстраненно дать оценку каждому своему шагу, поступку, решению. В этой отстраненности имелись многие признаки: и юмор, и умеренное благодушие, и бескомпромиссное осуждение, когда таковое требовалось по жизненной ситуации. Без такой трезвой самооценки немыслимо внутреннее совершенствование человеческой личности, это общеизвестно.

Вместе с тем в нем присутствовала и целеустремленность, не переходящая, однако, в прямолинейность, как и щедрость сердца не переходила в восторженность, а сомнения — в самокопания. Таким образом, сложный внутренний мир Затворницкого не был противоречивым, то была сложность многоплановой гармонии, и даже жизненная удачливость не покоробила ее. К этому можно прибавить запоминающуюся внешность, быструю реакцию, в работе ли, в разговоре, и хотя бы такое качество, как умение самоотдачи. Момент увлечения сыграл не последнюю роль в нашей работе. И чтобы завершить построение, придется сказать: Затворницкий — не только в работе — жизненно талантлив. Но может, как раз с этого и следовало начать?..

Разрез характера на этом не заканчивается. От теоретических построений я вправе перейти к конкретному анализу с тем, чтобы попутно рассказать и о нашей работе — тогда образ героя будет раскрываться перед читателем в той же последовательности, как раскрывался он передо мной.

Мы избрали испытанный путь: пошли по биографии, начиная с истоков. Владимир Затворницкий без видимых усилий путешествовал по своей жизни, ибо память его не отягощалась угрызениями совести. Впрочем, конфликтов в этой жизни и без того хватало: несытое детство, совпавшее с военной порой, преждевременная необходимость приобщения к физическому труду (начал работать в колхозе с 12 лет), ранняя смерть матери. Отца поставили в войну на ферму, он допустил падеж мелкого рогатого скота, угодил под суд. Когда отец возвращался из лагеря, сыновья везли его от станции на санках, настолько он был слабым. А жестокий риск выбора профессии? Выбирал-то мальчишка в свои шестнадцать лет. Обо всем этом подробно рассказано в книжке, биография героя, творческая и социальная, разложена там на составные элементы, вряд ли есть смысл повторяться. Сейчас я хотел бы остановиться не на том, что рассказывал Владимир, а на том, как он рассказывал. Мы так работали. Трое в одной комнате за столом. На столе карандаши, тетрадь, вопросник на сегодняшний вечер, бутылка вина и какие-нибудь легкие гастрономические припасы. Я задаю наводящие вопросы, Затворницкий ведет свой рассказ, товарищ стенографирует. Потом эти записи расшифровывались, чаще всего они оказывались настолько убедительными, что целыми страницами ложились в главы. В рассказе Затворницкого не было надрывного или высокого сопереживания, рассказчик исходил из сторонней точки зрения, он как бы отстраненно смотрел на себя, словно и не он сам был это, а кто-то другой, доверившийся ему до самой затаенной глуби.

А еще была в его рассказе интонация, только ему, Затворницкому, присущая. Если и удалась та книжка, то главным образом потому, что в ней сохранилась интонация ее автора. Не уверен, что мне удастся передать ее от себя, однако попробую.

Так вот, про риск выбора. Был ли он? В районный центр приехал вербовщик из Москвы, имея при себе беспрекословный план оргнабора и надежды на премиальные. Вербовщик повесил печатное свое объявление на заборе перед клубом, и мальчишки окрестных сел сами собой притягивались на этот стандартный зов. Что же тут удивительного? Прибежал, записался, стал номером в списке, уехал. А удивительным было удивление самого Затворницкого по этому поводу, удивление, пришедшее четверть века спустя.

— И как же я тогда побежал! — рассказывал мне Владимир. — Побежал ведь, ни секунды не задумываясь, за чем бегу, за каким ремеслом, одно знал — в Москву поеду. И одного боялся — не успею добежать. Нынешние-то по десять раз отмерят, прежде чем решат, а потом еще по пять раз перемеряют. А у меня не было такой возможности — перерешать. И ведь выбрал, с первой попытки вмастило, будто по мечте выбирал.

Вряд ли продуктивно такое занятие: что было бы, если… И все же я думаю, что Затворницкий был бы среди первых в любом другом рабочем деле. Моя уверенность исходит не из удачливости Затворницкого, но из его жизненной талантливости. При условии таланта риск выбора сводится к минимуму, хотя ответственность его возрастает стократно. Но ведь таланту почти всегда сопутствует призвание, не так ли? Это уж потом призвание переливается в мастерство.

Иногда Владимир замолкал и сосредоточивался. Я не сразу уяснил причины этих непредвиденных пауз, а после понял: они случались на перепутье. Неудачный побег из ремесленного училища, крещение в монтажники или, скажем, принятие обязательств. Затворницкий переживал прошлое, оценивая и утверждая его с позиций нынешнего дня. Начало смены в семь утра, до вечера гоняешь по этажам, внезапный звонок из треста: к пяти часам велено в президиум, скорей домой переодеться и туда, чтобы не опоздать, с хода включиться в обсуждаемый процесс, подать реплику, а в перерыве выцыганить что-нибудь для бригады, поздно вечером домой, а завтра опять вставать в половине пятого и ни одной нет минутки, чтобы задуматься о не сиюминутности. О завтрашнем-то дне еще приходится по должности мозговать: как расставить ребят на доме, какую новацию исполнить? Разве что в троллейбусе удается размечтаться: хорошо бы летом на родину выбраться, сколько обещал, а чтобы о прошедшей жизни своей подумать, об этом и не гадай. Одна отрада рыбалка, так на рыбалку тоже надо вырваться. Вырвался все же, только успеешь сосредоточиться на поплавке, подумать о чем-нибудь сладостном, уже и зорька кончилась, пора ехать с рыбой к Полине, снова переключаться на бешеный московский ритм.

И тут открылись наши неторопливые вечера, пошли дотошные вопросы. Затворницкий из нас троих вроде бы больше всех трудился, мы только слушаем, уточняем, а он напрягается памятью и чувством, но после Владимир признался, что он отдыхал за такими трудами. И не в паузах отдыха, а за разговором. А паузы требовались ему, чтобы утвердиться.

— Постойте, Володя, как это убежал? Вы говорите: неудачный побег. Поймали, выходит?

— Поймаешь меня (следовал красочный рассказ о побеге).

— Что же дальше было?

— Сам вернулся. Из дома уже.

— Раскаялись?

— Стану я раскаиваться? Чем мне в деревне при папке и мамке плохо? Только обиделся я.

— На папку и мамку?

— На директора нашего. Через две недели, значит, после побега он присылает отцу бумагу с печатью, чтобы вернули в училище бушлат казенный. А я ему, выходит, без надобности. Бушлат ему нужнее человека. Крепко он меня обидел.

— Возможно, это был педагогический прием?

— Мне от такого приема не стало легче.

— Все же решили вернуть бушлат?

— Решил доказать ему, что я тоже человек и потому стою больше этого самого бушлата.

— Хорошо. С бушлатом разобрались. Теперь другой вопрос. Выходит, была все-таки возможность выбора, коль был побег, хоть и неудачный?

— Какой же это выбор, если на прежнюю позицию возвратился?

— Но укрепились в ней?

— Доказал себе, что я человек. И сам уверился.

— С директором был потом разговор на эту тему?

— Лет через пять с ним встретились, я уже бригадирствовал. Посмеялись о старом бушлате, я зла не держал.

Прием сюжетного закольцевания не всегда удавался: все-таки это была реальная жизнь, не подвластная вымыслу. Впрочем, закономерности реальной жизни оказываются не менее красноречивыми. Помните, с чего началось наше знакомство с героем? С трибунной критики высокого начальства, так ведь? А спустя некоторое время я попал в кабинет промежуточного начальника, по новому уже поводу, не суть важно по какому. Зашла речь о Затворницком. И промежуточный начальник, дело прошлое, со смехом пожаловался, как он погорел на этом самом Владимире. Ту рабочую критику высокий начальник учел и запомнил. И попало за нее как раз промежуточному начальнику, о котором и был разговор, за то, что он, промежуточный, плохо знает свои кадры, выпускает на трибуну неподготовленных ораторов и вообще ослабил руководство.

— Я уж потом ему говорю, — рассказывал промежуточный начальник, говорю Затворницкому: ты больше не критикуй того высокого. До тебя-то ему не достать, а я всегда под боком.

— И послушался Владимир?

— Он послушается, черта с два. Только и смотрит, за что бы еще зацепиться, знает свою диктатуру.

Начиналась пропашка по второму слою. Глубинные слои почти всегда таят неожиданности и не всякий раз это выходило в пользу нашего героя, несмотря на внешнюю прямолинейность его восхождения. Помнится, мы остановились на неудавшемся побеге, после которого все и удалось. Затворницкий сумел доказать самому себе, что его случайный выбор не был ошибочным. Дом № 9 по улице Горького стал его первой «кирпичной академией». Он сделался и своеобразной точкой отсчета. С той далекой поры и пошло бросать Затворницкого по Москве: с Песчаных улиц в Кожухово, из Черемушек в Зюзино, с Ленинского проспекта на Варшавское шоссе. Строительные маршруты известны — в ту сторону, где ворочаются стрелы кранов, куда идут панелевозы. И там, где проходил Затворницкий, поднимались этажи, наполненные человеческим теплом. Это только у писателей есть обойма. Можно десять лет не выпускать новых книг, но коль ты состоишь в литературной обойме, то уже не останешься забытым при очередном перечислении имен. Все понимают: литература дело серьезное, десять лет в ней как один день, а шедевры не каждый день создаются, такое дело. Даже предположение о строительной обойме выглядит нелепым. Тут не только каждогодне, ежеквартально приходится подтверждать свое мастерство, доказывать свое право оставаться среди первых. Спору нет, дома нынче идут с потока, только на строительной площадке этот поток заканчивается, тут начинается индивидуальная сборочная работа, потому и не у всех получается одинаково скоро и ладно. И если Владимир Затворницкий вот уже двадцать лет состоит в строительной обойме, то не свойство обоймы тому виной. Книжка-то его называется «Семьсот первый этаж» — вот сколько этажей поставил Затворницкий со своей бригадой за эти годы в нашем городе.

И с первого этажа угодил в искусство. Когда еще поднимался вышеупомянутый девятый дом, явился на стройку молодой художник Г. Э. Сатель. Задумал Сатель картину «Утро каменщика» и выбрал в натуру молодого Затворницкого. Как картина та рисовалась и висела в выставочном зале, особый рассказ, и он уже исполнен в книжке. Но тут явно просилось закольцевание: молодой художник-де разглядел в безвестном юном каменщике будущего прославленного мастера, потому и выбрал его в качестве натуры для первого плана своего живописного полотна. А спустя много лет они снова встретились…

Однако Владимир начал с жаром возражать:

— Что он во мне мог тогда разглядеть? Чистая случайность это.

— Так вы не встречались больше?

— Не помню что-то.

Как известно, искусство противостоит случайному. Задуманный эпизод в книжку не вошел. И лишь теперь, обдумывая настоящий набросок, я решил поинтересоваться: что же стало с той давнишней картиной?

Разговор с Сателем оказался неожиданным. Нет, с картиной было все в порядке: висит в экспозиции, кажется, в Ужгороде. Неожиданным оказался сам рассказ Сателя.

— Конечно, я помню ту картину: первое крупное мое полотно после диплома. Я и дальше следил за Затворницким. Мы даже встречались.

— Первый раз слышу об этом.

— Да, была такая встреча. И даже не одна. Я хотел сделать подписной портрет именитого бригадира, продолжить, так сказать, начатую тему. Но замысел остался неосуществленным.

— Отчего же?

— Вы знаете, — продолжал Сатель, — Затворницкий произвел на меня несколько странное впечатление.

— Когда это было?

— В середине пятидесятых годов. О нем тогда много писали. Он казался деятельным, даже слишком. «Можете изображать меня, — сказал тогда Затворницкий, — но учтите, мне позировать некогда».

— И что же дальше было?

— Я израсходовал приготовленные краски на другую картину. С тех пор мы больше не виделись, но он ведь и поныне знаменит, не так ли?

Такой рассказ нельзя было оставить без последствий, но я решил не торопить событий. Мы с Владимиром должны были встретиться на стройке. Бригада ставила тогда дом в Чертаново. Мела поземка, на девятом этаже крепко задувало, но монтаж на доме шел ходко. Затворницкого позвали снизу:

— Бригадир, иди скорлупу класть.

Мы спустились на несколько пролетов. Раствор был уже приготовлен, и бетонная плитка, она и звалась «скорлупой», лежала рядом.

Это было необыкновенное зрелище. Если бы я был кинорежиссером, то непременно снял бы и смонтировал ленту о красоте человеческого тела во время трудового процесса. Конечно, тут можно показать и уродство, искажение тела непомерной физической нагрузкой, рабство труда, но я лично все же выбрал бы красоту этих движений, ибо она, красота, кажется мне более естественной для человека.

Затворницкий работал спокойно, без видимых усилий. Движения его были пластичны и соразмерны. Чехов как-то заметил, что грация — это есть лаконизм движений. И то было истинно грациозное зрелище. И вроде бы простое дело делал Владимир: примазывал приступочку к лестнице, такая есть во всяком доме, на всяком лестничном марше: там, где ступени соединяются с площадкой. Но как выразительно исполнял он нехитрую ту работу. Мастерком принимал раствор из корыта ровно столько, сколько его требовалось на приступку, затем словно бы пролетал над верхней ступенькой, оставляя над ней сероватые горбушки раствора. Несколько оглаживающих движений руки, раствор растекся ровным слоем. Мастерок уже лежит, руки легко обхватили плитку, сильно и ровно вдавили ее в раствор, и «скорлупа» легла точно вровень с лестничной площадкой, выдавив по бокам некоторый излишек раствора. Одним округлым движением мастерок собрал этот излишек «скорлупа» посажена. И лишь два слова было обронено за все время, чтобы не разрушалась рабочая сосредоточенность:

— Не наступите, перекосится.

Десять ступенек наверх, операция повторяется, спокойно, мастеровито, изящно. Я и раньше знал, что из всех прочих работ Владимир до сих пор больше всего любит кирпичную кладку или такие вот мелкосерийные, что ли, операции. И спрашивал: в чем истоки такой привязанности?

— Работу руками чувствуешь.

Только теперь, увидев эту работу рук своими глазами, я сумел оценить исчерпывающую точность ответа.

Потом монтажники ставили лестничный пролет. Несомый краном, он проплыл над нашими головами и, повинуясь знакам бригадира, опустился на предназначенное место, упершись в верхнюю площадку. Сварщик прихватил лестницу голубым огнем, и Затворницкий легко взбежал по ступенькам вверх вот она, нехоженая дорога в небо. Лицо бригадира светилось.

В тот день, путешествуя по этажам, наблюдая за сборкой, разговаривая с монтажниками, я невольно, если можно так выразиться, улавливал отраженный свет, исходящий от Владимира Затворницкого. Две подсобницы, не видя нас за перегородкой, говорили меж собой.

— А он что тебе?

— Я, говорит, платок тебе подарил. Чего тебе еще?

— И все?

— Молчит. Отвернется к стене — и молчит.

— А ты?

— А я говорю: нет больше моей мочи. Или давай по-хорошему, я помнить не буду, или уходи к ней.

— Так ведь он не уйдет.

— Не уйдет. Ему с обеими хочется.

— Ты Большому скажи. Большой его живо приструнит.

— Да неудобно как-то.

— А реветь тебе удобно?

«Большой» стоял рядом со мной и помалкивал. Когда-то Затворницкого звали за глаза «Бугор», в той кличке имелся некоторый уничижительный оттенок, основанный, видимо, на незнании. Но вот уже много лет как «Бугор» превратился в «Большого», комментарии вряд ли требуются.

— Это она про Василия, — пояснил Затворницкий. — Никак у них не склеится. Баламут он.

— Будете его воспитывать?

— Пускай сначала Тамара сама попросит.

Народ в бригаде стародавний. Работают вместе по десять-пятнадцать лет, притерлись друг к другу, знают каждого вдоль и поперек, однако отзывы о бригадире были отнюдь не идентичными.

Александр Поботкин, монтажник:

— Я много разных бригадиров видел. Другой бегает, суетится, а толку на две копейки. А про Затворницкого одно скажу — он понятно руководит. Скажет, что делать — и вопросов нет.

Исхак Хуснетдинов, старейший член бригады, начинал с Затворницким еще на девятом доме:

— За ребят он болеет. Кому с путевкой помочь, для семьи что сделать непременно поможет. И хозяин хороший. У него все на виду. И потому ребята стараются ответить тем же.

Петр Жариков, старший прораб участка:

— Затворницкий умеет предвидеть. На монтаже по-всякому случается: не подвезли деталей, кран не поспевает. Что тогда делать? Загорать? А Владимир всегда найдет работу, у него всегда имеется запасной вариант, чтобы люди не скучали.

И вдруг случилась осечка:

— Хотите, чтобы я красивые слова о бригадире сказал? Вам ведь для бумажки надо, а не по правде. Я пятнадцать лет на стройке ишачу, а квартиры до сих пор не заработал, живем втроем в коммуналке на четырнадцати метрах.

— И что же бригадир? — спросил я несколько растерянно.

— Как и все: кормит завтраками.

А я ведь в этот день о Сателе собирался говорить. Но теперь эти давние дела отошли на второй план. Я стал добиваться от Затворницкого, почему Семен, так звали монтажника, не имеет квартиры? Разве уж так невозможно пробить это дело? Передовая бригада, известный и авторитетный бригадир, имеющий все звания, которые только можно иметь, и так далее. Затворницкий сначала отмалчивался, а когда мы остались на лестнице одни, молвил кратко:

— Закладывает он. Кто же ему квартиру даст. Два прогула в этом году имел.

Ответ казался основательным, и больше мы о Семене в тот день не говорили. Однако же через несколько месяцев Затворницкий сам вернулся к нашему разговору:

— Справил он новоселье-то…

— Кто?

— Да Семен, который на меня жаловался.

— Он на вас не жаловался. Просто в пространство говорил, накипело, видно…

— На что же я тогда бригадир? — с живостью возразил Затворницкий. Словом, пришлось поговорить с ним по душам. Дал слово, что злоупотреблять не будет. Я за него поручился. Теперь имеет две изолированные. На новоселье принимал умеренно.

Вот когда я решил напомнить о Сателе.

— Володя, — говорю ему, — а я и не знал, что вы с Сателем потом встречались.

Затворницкий зарделся легким румянцем.

— Это он так сказал? Неужто встречались?

— И не один раз. Он ведь хотел написать ваш портрет.

— Как же вы его разыскали? Выходит, он и теперь рисует?

— Нашел я Сателя через Союз художников, дорогой Володя, рисует он, это точно.

— И где же та картина висит? Интересно, — он явно продолжал уходить от ответа.

— Та картина висит, кажется, в Ужгороде. А портрет ваш остался не написанным…

— Ей-богу, не помню. Может, и встречались, да выскочило из памяти, честно вам говорю.

Коль случился такой курьезный провал в памяти, тема закрывалась автоматически. Но не тот человек Затворниц-кии, чтобы продолжать жить с недомолвкой. Я терпеливо ждал.

И не ошибся.

— Как по-вашему, зазнался я? — спросил Затворниц-кии, когда мы сошлись в другой раз.

— Если бы я хоть на один процент думал так, не дал бы согласия работать над литературной записью.

— Сейчас не зазнался, а тогда вроде бы зазнался, разве так бывает? Затворницкий будто и не меня спрашивал, а сам с собой размышлял. — Я подумал, что вы тоже на это намек держите.

— Почему тоже? — спрашивал я, не подавая виду, потому что и мне требовалось добраться до истины.

— Да художник-то, значит, так и решил обо мне тогда. Что-то припоминается, был у нас какой-то разговор, договорились будто, что встретимся, а он почему-то не приехал или я его подвел. Вот я и думаю теперь: по этой причине не приехал.

Я с облегчением рассмеялся:

— Выходит, был такой грех?

— Я-то за собой не замечал, но со стороны виднее — да? Вот он и заметил.

— И долго это продолжалось?

На этот раз засмеялся Затворницкий — и тоже с видимым облегчением.

— Все вам надо дотошничать. Как я могу знать, долго ли, коротко, если я за собой этого не замечаю. И потом, что такое зазнайство? Или я в начальники стремился и вышел? Был работягой и остался. Я вам расскажу, как было со мною, а вы решайте. С головокружением я тогда ходил, вот как со мной было. Всюду меня приглашают, за красный стол сажают, бумажки с речами подкладывают, чтобы я их произносил… Закружилась моя голова, точно художник заметил.

Я грешным делом подумал: а что если Владимир подыгрывает мне, чтобы не противоречить задуманной концепции? Что если он, пусть даже бессознательно, подстраивается под схему идеального героя, каким тот представляется по литературе? Испытание славой является одним из самых искупительных, к тому же человеческий организм начисто лишен защитной реакции против такого испытания. И люди, не выдержавшие этого экзамена, не склонны сознаваться в провале, даже когда он очевиден для всех. Но у Затворницкого не было причин таиться от меня. Слишком хорошо мы знали друг друга, чтобы подыгрывать под схему. И он словно угадал мои суетные мысли.

— Вот что скажу, — продолжал Владимир. — Я ею скоро накушался, славы той. Вкусил, как говорится. Через что понял? Да через собственный карман. Непонятно? А я быстро сообразил. Слава моя по карману бьет. Я выступать еду, опытом меняюсь, а мои ребята тем часом вкалывают. Им прогрессивка, а мне только среднемесячная. И моральный момент. Они работают, а я по клубам катаюсь. Ребята мне ничего не говорят, но я же сам понимать должен. Другое дело, когда на общество работаю, депутат там или еще кто.

Разговор получался доверительным, безутайным, и я решил завершить его на той же степени откровенности. Только один вопрос и оставался у меня: почувствовал ли Затворницкий какие-либо преимущества, получив Золотую Звезду Героя?

— А как же? — с улыбкой отозвался он. — Началась спокойная жизнь, особенно дома. Полина больше верить стала. Раньше, бывало, задержишься на вечере, придешь позднее обычного, она в упреки, не верит, что я по делу отсутствовал. «Заседал, а пришел с запашком». У мужчин-то разные заседания случаются, а она ни в какую. Или рыбалка. «Где рыба?» — спрашивает. А зачем мне рыба? Я ее раздавать люблю. Но как началось недоверие, пришлось привозить с собой. Так я нарочно самую мелочь выбирал или с другими менялся, пусть она с этой мелюзгой возится. А с героем сразу полегчало. Чувствую — верит. Мне-то рыбалка не для рыбы нужна, а для тишины и сосредоточенности. Мне эту рыбу домой даже лень везти. А у других не ловится. Отчего тут не посочувствовать. Ребята на берегу удивляются. «Как же ты всю рыбу раздаешь? Не боишься скандала?» — «А мне моя верит», отвечаю. Ребята вздыхают: «Повезло тебе».

Рыбацкая история порядком смахивала на охотничьи рассказы, но я-то верил: Затворницкий не преувеличивает, разве что на жену чуть наговаривает. Какие еще нужны ему привилегии от геройского звания? Как-то мы отправились в совместный поход в кино. Картина была ходовая, хвост очереди выполз на улицу. А за стеклянными дверьми на нас призывно глядело объявление, которое во многих местах общего пользования красуется: «Герои… получают билеты вне очереди». Я толкнул было в бок своего героя, но тот прикинулся неграмотным и мужественно выстоял весь хвост. Только после кино обронил: «Зря стояли, смотреть не на что».

Вот и получается, что главная привилегия славы — доверие. Не только от жены, но и от всего общества. Но ведь и не может быть привилегии более высокой, какой разговор. И мне кажется, Владимир Затворницкий отчетливо сознает это.

Тут я остановился в некотором раздумьи: имею ли я право печатно и, следовательно, многотиражно рассказать о тайной слабости Владимира Затворницкого, которая, кстати заметить, также является привилегией славы? И решился — скажу. Тем более что Затворницкий и не таился передо мной. Я прямо ахнул, когда увидел эту туго набитую коробку. Вырезки из газет и журналов, грамоты, печатные благодарности, отслужившие срок удостоверения, листки и брошюры, а в них призывы и описания починов, фотографии, обязательства и прочая, прочая — вся трудовая и общественная биография героя в концентрированном виде уместилась в старой коробке из-под деда-мороза. Но только не дед-мороз принес ее в подарок, а трудом она добывалась. Первая грамота помечена пятьдесят третьим годом, на углах сохранились дырочки от кнопок (висела на стене). Я не видел той стены в общежитии на Истоминке, но могу представить себе ее многокрасочность: материала для этого хватало. За иными вырезками Владимир гонялся с настойчивостью заядлого коллекционера, другие сами давались в руки. В любом случае коллекция могла значиться уникальной.

— Больше для детей собирал, чем для себя, — пояснил Затворницкий с несколько виноватой улыбкой (хотя какая тут вина?). — Мне-то они теперь ни к чему, а им, может, пригодится для будущего интереса. — И посмотрел на маленького Андрея, который углубленно играл в углу на ковре, не подозревая о редкостном своем наследстве.

Поскольку мы уж в гостях у Затворницких, придется пройтись по квартире. Андрей уже перекочевал в соседнюю комнату, надувает голубой шар. Люда сидит в третьей комнате за учебниками. Она появилась на свет чуть позже первой грамоты, кончает десятый класс, значит, начинаются новые заботы с институтом.

Полина Николаевна жарит на кухне цыплят. Коль я краем пера уже задел ее, придется и ей дать ответное слово. Прослушав рыбацкую историю в моем пересказе, Полина Николаевна расхохоталась:

— Да он просто рыбак никудышный, оттого и приходится цыплят жарить. Бегает всюду за заграничной леской, поедет сам туда, обязательно крючки привезет какие-нибудь самые новейшие. А что толку? Не знаю, как он там дома ставит, а насчет рыбы это уж точно, не умеет он ее брать.

Кому же теперь верить? Припомнились два случая, когда я был зван на уху, и оба раза давался отбой по причине нехватки сырья. Или рыба перевелась в Подмосковье? Другие что-то не жаловались.

— Рыбалка в наше бурное время нужна не ради рыбы, а ради отключения, это я говорю, на зарумянившихся цыплят поглядывая.

Полина Николаевна продолжала улыбаться:

— Если я рыбы в магазине не куплю, то и не будет ухи.

— В доме назревает семейный конфликт, — так я продолжаю, надеясь вызвать Полину Николаевну на разговор.

И дождался.

— Значит, пожаловался он вам на меня? Тогда и я отвечу. Вам-то он не скажет, но я-то вижу. — Полина Николаевна уже не улыбалась, тень сосредоточенности набежала на ее лицо. — Все у него для работы, для бригады. А для дома? Людочке в институт поступать, а он отмахивается: сами решайте. Сколько у него нагрузок: депутат, делегат, член президиума в профсоюзах, член горкома, заседания, конференции, съезды. Разве можно на одного человека столько наваливать? Вижу его полчаса в сутки. Придет домой — и с ног валится, посидит с маленьким Андрюшкой, гляжу, сам с ним заснул, опять ни о чем не поговорили, а завтра опять подниматься в пятом часу разве это жизнь? Два года в театре не были…

Нет, не получается из моего Владимира Андреевича идеального образа. И если я слышу такие домашние плачи, не столь уж он гармоничный, выходит, каким я пытался было представить его в начальном теоретическом разрезе. Но такова реальная жизнь, она не обязана совпадать с литературными критериями, я же ни в чем не стремился приукрасить своего героя, да и не нуждается он в таком украшательстве.

Остается рассказать о нашей последней встрече на этажах. Мороз в тот день выдался страшенный, помните недавние январские холода? Я долго взбирался на шестнадцатый этаж, но в лестничной клетке хоть не дуло, зато наверху ветер был пронизывающий. Я пробирался в проходе между панелями. У колонны, навешивая ригель, возились пять закутанных в телогрейки фигур. Не разглядев среди них Затворницкого, я спросил:

— Где же бригадир?

— А он внизу у печки сачкует, — сказала одна из фигур и только тогда я узнал в отвечавшем Владимира.

Монтажники вдоволь посмеялись над моей оплошностью, не отрываясь однако же от работы.

— Как же вы тут работаете? — не удержался я, глядя на красные от мороза лица монтажников, на легкие их рукавицы, иначе бы рука утратила твердость.

— В мороз панели лучше клеятся, — ответил Володя Кривошеее, числившийся в балагурах.

— А нас работа греет, — сказал Саша Ноботкин и радостно сообщил, вытаскивая из телогрейки термометр, исполненный в виде карманных часов. Нынче-то двадцать семь. А вчера-за тридцать. Потому как высота…

Их было на этаже пятеро монтажников, и они остались тут после смены для сверхурочной работы, имея в ней свой интерес. Мороза они вроде и не замечали, лишь изредка передавали один другому кувалду, чтобы погреться от работы.

Я быстро продрог и начал делать знаки Затворницкому. В конце концов тот неохотно сжалился надо мной и мы спустились в бытовку, жаркую от электрической печи. Нужный нам разговор быстро закончился, я даже не успел согреться. А Затворницкий уже нетерпеливо поглядывал в окошко. Я не решился задерживать его, и он сказал только:

— Ладно, пойду на высоту.

<1971>

ХОРОШАЯ ЦИФРА

Очерк из цикла «Современные сказки»

Современная сказка в двух действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Карманов

Небылицкий } — начальники, один выше другого.

Олег Леонардович

Галя — вечная секретарша.

Голос на стене.

Иван Чашечкин по прозвищу Хороший вид.

Действие происходит в наши дни в кабинетах с казенной мебелью.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Галя (входит в кабинет). Пришла телефонограмма, Валериан Егорович. С пометкой: весьма…

Карманов (принимает листок). Так я и думал. Делать им нечего. Митингуют, заклинают. Сокращать аппарат, надо сокращать… А в натуре все разбухает. Бухнет и бухнет. Если я на работе сижу восемь часов, а делать мне абсолютно нечего — что я делаю? Я работу себе придумываю, чтобы доказать необходимость собственного существования. Вот — извольте. (Читает.) В целях ускорения научно-технического прогресса предлагаю вам прибыть в город Энск к 15 часам сего месяца, имея на руках итоговые данные по вашему виду продукции, в том числе (ненужное зачеркнуть)… Представляемые данные должны находиться в положительном сочетании с текущим моментом при желательном опережении последнего, однако же при полном соответствии с реальным положением дел в свете последних решений. Подпись: Небылицкий. (Поднимает голову.) Что скажешь?

Галя. Перл.

Карманов. Но директивный. Пока их не сократили и не слили через одну воронку, нам эти перлы приводить в исполнение. Где сегодняшняя сводка по моторам? Ага, вот она, на столе. Движемся вперед на всех парах и по всем параметрам.

Галя. Я вам нужна?

Карманов. Приготовь хорошей бумаги. От хорошей бумаги полдела зависит.

Галя уходит.

(Подвигает микрофон селектора.) Алло, Свистунов. Еду в Энск с цифрами. К самому Небылицкому. Мне нужны данные, Свистунов. Да, лежат на столе, сводка на месте. Но то, что лежит передо мной, меня не устраивает. Это же не цифры, а горе луковое. Что это такое — рост производительности труда полтора процента. Снижение металлоемкости — один и семь десятых. А себестоимость вообще застыла на прошлогодней отметке. Понимаю, это факт, так сказать, суровая реальность нашего сложного переходного периода. Но вспомни, Свистунов, вспомни нашу молодость. В жизни всегда есть место подвигу. Идет подвиг перестройки, Свистунов. А начинать перестройку надо с самих себя, со своих мозгов, это аксиома. А что мне говорят мои мозги? Они не говорят — они кричат. Как я в Энск поеду? Вот я приезжаю наверх и привожу с собой полтора процента производительности. Спрашивается, что за настроение будет у начальства? Нет, Свистунов, с такой цифрой я не могу ехать. И тебя не послал бы. Мне требуется хорошая цифра, в крайнем случае симпатичная. Поэтому прошу нижайше. Подумай — и прибавь. То есть как это не можешь? Или я тебя не знаю. Ты же наверняка припрятал резервы признавайся! В противном случае займусь твоим цехом. Ага, признаешься: держал полпроцента на черный день — и теперь этот черный день наступил. Впрочем, как знать, Свистунов, может, этот черный день когда-нибудь покажется нам солнечным утром. Живы будем, поглядим. Спасибо, Свистунов, имею к тебе полное доверие. Записываю: рост по двигателям — два процента. Не так чтобы ах — но все равно спасибо. Прогрессивка тебе обеспечена. Алло, Курослепов. Срочно, а лучше всего — досрочно. Данные по производительности. Никак нет, Курослепов, полтора процента это вчерашний день. А мы, как тебе известно, живем в завтрашнем дне. С головой туда влезли. Теперь нам надо поднатужиться, Курослепов, и по-быстрому перескочить в послезавтра. Ах, Курослепов, сказал бы тебе, да ты не поверишь. Разве я по своей воле перескакиваю? Телефонограмма пришла. Вызывают на шестой этаж. И что же я должен туда привезти — как ты думаешь? Нет, не мотор, не трактор, не первую борозду. Цифирьку я должен подать на шестой этаж, крохотную такую закорючку, но чтобы это была хорошая закорючка, ласкательная для глаза. Спрашиваешь, сколько я имею на сегодняшнее утро? Отвечаю как на духу — два процента. Вот почему я не рвусь на шестой этаж, а говорю с тобой — даже не говорю, а уговариваю. Думай, думай, Курослепов. На втором участке линию отладили? Да. А ты ее в отчет записал? Нет, не записал, примерно так и я думал. Что значит линия не пущена? Это не мужской разговор, Курослепов. Надо уметь смотреть в будущее. Сегодня линия не пущена. Но ведь завтра она будет пущена. Всенепременно. И сразу получится прирост производительности труда. Так это или не так, Курослепов? К тебе вопрос. Вот это деловой ответ. С учетом современных требований. Отдаешь мне новую линию, а с ней три четверти процента прироста. Можешь считать, что эту линию я у тебя авансом принял, тебе же спокойнее. Итого имею в кармане два целых семьдесят пять сотых процента. Остается добрать четвертушку — и можно со спокойной совестью на тот самый этаж взлетать. Нет, Курослепов, ты меня не сбивай, я на приписку не могу пойти. Я работаю честно. Каждая цифра должна быть обоснованной. Пусть всего четвертушка процента, но ты подай на нее достоверный документ, а не липу. И не в проекте, а в натуре. Сейчас от нас требуют объективной информации. Время приписок кончилось. Пришло живительное время правды. Так что давай реальную четвертушку, а не с потолка. Какие еще новшества есть — или будут — на сборке? Ни в коем случае. Я на тебя не жму. Никакого давления. Теперь не те времена. Но мы же с тобой сознательные и свою сознательность должны проявлять с пользой для общества. Правильно — от приписки пользы не будет. Но если ты припрятал резерв на всякий случай — от этого произойдет польза? То-то же. Не лезь в бутылку, Курослепов, это не приказ. Но совет старшего товарища. Так что иди и дерзай.

Галя (входит в кабинет). Валериан Егорович, все напечатала на хорошей бумаге. Машина у подъезда.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Вращается поворотный круг судьбы, и мы въезжаем в новый кабинет, как две капли похожий на первый, разве что стены пошире и потолок повыше. Да и голос у начальника поувесистей.

Небылицкий (в селектор). Где там Моторный завод?

Голос. Сидит в приемной.

Небылицкий. Выдержи его, Галя. Еще три минуты. Алло. Небылицкий приветствует. Послушай, Семен, ты просил восьмую модель, могу устроить за самые малые проценты. А мне за это необходима постоянная прописка для одного хорошего человека — подробности при встрече. И «восьмерка» у тебя в кармане. Поедешь на завод и сам выберешь цвет по вкусу. Тогда лады. Встретимся завтра в бассейне. Галя, пусть войдет Моторный.

Карманов входит в кабинет. В руках черный портфель.

Как добрались, товарищ Карманов?

Карманов. Спасибо, Игорь Владимирович. Ветер попутный был. Когда к вам едешь, ветер всегда попутный.

Небылицкий. И с чем приехал?

Карманов. Какую папку прикажете открывать? Красная — финансовая. А эта, голубая — научно-технический прогресс.

Небылицкий. Выкладывай голубую. Теперь знаешь как? Ввели новую форму отчетности. Каждые сутки сводку наверх по прогрессу.

Карманов. Я понимаю, Игорь Владимирович. (Раскрывает голубую папку.) Проделана большая работа, в результате которой нам удалось…

Небылицкий. Да, Карманов. Не ожидал от тебя, не ожидал. Привез мне три процента. Разве это производительность? Особенно сейчас, когда весь народ охвачен… Буквально все… на вахте… Люди берут встречные… А ты? Ну удружил, Карманов. Три процента! Как же я с такой цифрой к Олегу Леонардовичу пойду? Об этом ты подумал?

Карманов. Просчитали все возможности, Игорь Владимирович. Начаты большие программы, имеются серьезные задумки, проработки. Завод успешно развивается. Ждем от вас ассигнований. Мы шагнем, Игорь Владимирович, бодро шагнем вперед, но на сегодняшний день…

Небылицкий. Слушай внимательно, Карманов. Просвещать тебя некогда. Я тебя вызвал на пятнадцать ноль-ноль. На шестнадцать сам вызван к Олегу Леонардовичу с цифрами по своему кусту. Смотри, Карманов, — меньше пяти процентов ни у кого нет. Как же ты будешь выглядеть со своей жалкой тройкой? Мне больно за тебя, Карманов.

Карманов (не в силах молвить слово, мычит нечто нечленораздельное). Мы… я сейчас… мы…

Небылицкий. Иди дерзай!

Вращается круг судьбы, мы в приемной на шестом этаже.

Карманов (кричит в телефон). Алло, завод? Соедините меня со Свистуновым. Карманов говорит, звоню из Энска. Срочно, Свистунов, со скоростью ракеты. Надо изыскать еще два процента. Нашу цифру здесь осудили. Обрати внимание на термический участок. А красильную камеру когда пустишь? Будем считать, что ты сам вскрыл эти резервы. Молодец, Свистунов, тебе это зачтется. Учти, Свистунов, технический прогресс непросто дается, по крохам собираем. Но мы должны непрестанно думать в этом направлении. Просыпайся с мыслью о научно-техническом прогрессе — и ложись вместе с нею. Иначе с нас не слезут. Я это понял четко — и с тобой делюсь. Не ослабляй усилий, Свистунов. Дайте мне приемную. Галя, спасибо тебе, что положила в папку чистые листы, сейчас я тут перепечатаю, главное, чтобы бумага была хорошая. Дела в порядке, Галина, идем с опережением графика, ибо это норма нашей солнечной действительности. Галя, задержи до моего приезда Курослепова.

Поворотный круг возвращается в исходное положение, мы

снова в кабинете Карманова. Карманов входит в кабинет,

за ним Галя с блокнотом в руках.

Карманов. Ах, какой дождь! Чистый, живительный. Только выехали из Энска, как хлынет! Давно такого ливня не видел. Что природа творит. А человек только пакостит. И ведь пакостит-то самому себе. Я, Карманов, готов заявить это хоть по телевизору. Пусть у меня возьмут интервью, я скажу. Все скажу. Накипело. Через край переливается, мочи нет. Я начал день с полутора процентов, а кончил — на шести. Наврал на 400 процентов. И не один телефон не был испорчен. Как у нас судят о твоей работе? Кто громче прокукарекает, тому и курицу в руки. А чем окончится битва, если полководец принимает решение на основе искаженной информации о силах противника? Провал, разгром… О чем все время говорим и спорим? Только о деле. Но где единство слова и дела? Еще никто ни разу не призывал нас говорить неправду, а сколько неправды было наговорено за последние двадцать лет. Это же Гималаи словесной шелухи. Увы, это не шелуха. Это пепел сгоревших надежд, испарившихся обещаний, сожженных дерзаний. И все потому, что мы стремимся получить результат, не прибегая к действию. Да еще подводим под это идеологическую базу: скорей, вперед и выше. Полным ходом вперед. Берем взаймы у завтрашнего дня, иначе не сойдется баланс.

Галя. Все, Валериан Егорович?

Карманов. Что все?

Галя. Я вас застенографировала. Это перл.

Карманов. Можешь оставить на память. Для вящего усердия потомков. Нам вряд ли пригодится. Хотя кто знает: если начнем говорить об этом открыто, может быть, до чего-то договоримся.

Галя. Чайку будете, Валериан Егорович? А то ведь под дождем, в дороге — не промокли?

Карманов. Все, Галя, я завязал, клянусь! Можешь поймать меня на слове и застенографировать. Конечно, я понимаю, на трех процентах нынче не проживешь, не те времена. Но это последний раз, честное пионерское. Я больше в эти игры не играю. Это же безнравственно — и пользы никакой. Каждый из нас на своем месте должен трудиться честно и добросовестно, это же аксиома. И начинать надо с самого себя. Завтра же поеду на прием к Олегу Леонардовичу и открою ему глаза — как все это было, как выжимали эти несчастные проценты. Только так мы…

Звонит телефон. Карманов берет трубку.

Моторный завод. Да, это Карманов. Слушаю вас, Олег Леонардович, очень рад, ваш звонок огромная честь для всего нашего коллектива. Я весь внимание. Готов исполнить любое ваше указание. Вы спрашиваете, когда наш юбилей? В будущем году исполняется ровно 50 лет со дня основания завода. Дитя первых пятилеток. Совершенно согласен с вами: главный юбилей, мы готовимся, книгу по истории завода заказали. Что? Дадите нам сто миллионов рублей на коренную реконструкцию? Вот это подарок! Это цифра! А то ведь за 50 лет оборудование-то износилось… Огромное спасибо от имени всего коллектива, Олег Леонардович. Конечно, конечно, и мы готовы вам со всей душой, только подскажите — что? как? когда? Завтра летите с докладом в центр и вам нужны маяки нашей отрасли. Ну какие же мы маяки, Олег Леонардович, мы тут подсчитали, у нас очень слабый рост производительности, всего три процента, это на маяк никак не тянет. Что вы говорите — у вас записано не три, а шесть? Совершенно точно, Олег Леонардович, это с утра было три, а к обеду стало шесть, я тут совсем зарапортовался. Научно-технический прогресс развивается так стремительно, что мы за ним сами не поспеваем. Товарищ Небылицкий доложил вам правильно — шесть процентов, мы эту цифру подтверждаем. Что вы говорите, Олег Леонардович, нужно развиваться еще стремительнее. А на сколько стремительнее, подскажите, Олег Леонардович? С вашим опытом, вашим размахом… Еще три процента. Советуете нам изыскать резервы. В самом деле, зачем же мелочиться? Я как раз собирался докладывать вам, Олег Леонардович. В сборочном цехе нами установлен робот. Работает как зверь. Он и даст нам, вернее, вам, искомые три процента. Следовательно, всего по заводу будет девять процентов. Что вы говорите, Олег Леонардович? Хорошая цифра. (В сторону на весь зал.) А с потолка плохих цифр не бывает. Нет, нет, Олег Леонардович, это не я, это помехи на линии. А я хотел сказать, что это не только хорошая цифра, но и трудная цифра, можно сказать, беспощадная. Как это верно, Олег Леонардович, хорошая цифра не может быть легкой. Это глубоко, это мудро, сразу чувствуется государственный ум. Огромное спасибо вам за помощь и прекрасный подарок к нашему юбилею.

Кладет трубку.

Галя. Какая удача. Нам дают сто миллионов на реконструкцию. Поздравляю вас, Валериан Егорович.

Карманов. Ты почему здесь стоишь? Занимайся чаем. Разве ты не видишь, я же подлец, меня заставили, меня заставили…

Галя (на цыпочках выходит из кабинета. Останавливается у двери). Только вы не виноваты, Валерий Егорович, вы же во имя коллектива…

Карманов (шепчет). Меня заставили, меня заставили. Детская картинка, вырубленная в памяти. Мне пять лет. Я иду по железнодорожному полотну, безотрывно слежу за тем, как садится солнце. И вдруг железный грохот за спиной. Оглядываюсь, на меня надвигается паровоз, гигантский, черный, ослепший от пара. Я оцепенел, не в силах сбежать с насыпи. Ноги ватные, как бывает только во сне. И паровоз надвигается на меня, железное чудище. Не помню, как на меня набежал человек, толкнул, свалил, и мы покатились с насыпи. Поезд грохотал над нами, потом все стихло. Кто был тот человек — не знаю? Я отлежался и пошел домой, забыв свой страх и свои тревоги. А через много лет вспомнил: черный ослепший паровоз надвигается на меня, но мне не стронуться с дороги. Паровоз накатывается и давит меня — сколько раз так бывало в жизни. Кто на этот раз столкнет меня с насыпи? Галя!

Галя (отвечает в селектор). Я слушаю.

Карманов. Соедини меня с Курослеповым. Алло, Курослепов. Как дела с роботом, Курослепов? Отладку скоро закончите? Вот это номер! У робота правая рука сломалась. Ну и робота завели. Он еще без рук, без ног, а производительность труда уже выросла до потолка. Слушай, Курослепов, жми на робота, приводи его в чувство, чтобы завтра утром он начал шевелиться, понял меня? Нет, Курослепов, это не реанимация, это научно-технический прогресс. У меня все!

Галя (вбегает). Валериан Егорович, последние известия, разрешите включить.

Голос на стене. Небывалый снежный буран пронесся над Кольским полуостровом. Скорость ветра достигала девяноста пяти километров в час, в течение суток выпала месячная норма осадков…

Карманов (задумчиво). Вот это производительность. Хорошая цифра.

Голос на стене. Самоотверженным трудом начинают новый квартал труженики Моторного завода, идущие в авангарде соревнования за научно-технический прогресс. На сборочных линиях установлена новейшая техника: манипуляторы, сварочные автоматы, роботы. Одно из старейших предприятий нашей области переживает вторую молодость. Научно-технический прогресс уже приносит весомые плоды, производительность труда на заводе выросла на девять процентов. Это самый высокий показатель в отрасли. Такие цифры не могут не радовать. На Моторном заводе намечается коренная реконструкция производства, на которую предполагается затратить сто миллионов рублей. Однако успехи моторостроителей в росте производительности труда столь велики, что затраты на реконструкцию могут быть значительно сокращены. Доярки колхоза «Светлый путь» издавна славятся…

Карманов (с досадой выключает голос на стене). Первая ласточка! Хотят отнять наши денежки. А кто хочет? Это же я сам себе денежки срезал. Так не пойдет. Я не поддамся. Меня на мякине не проведешь. Карманов сам кого хочешь обведет вокруг пальца. Иначе я давным-давно был бы под паровозом! А я в кресле, между прочим.

Галя (несет стакан с чаем). Там этот, с треногой.

Карманов. Что он хочет?

Галя. Завтра в номер.

Карманов. Пусть войдет.

С треногой в руках в кабинет вкатывается специальный

корреспондент Иван Чашечкин по прозвищу Хороший вид.

Чашечкин. Срочно, товарищ Карманов. В номер. Ваш поясной портрет. Должен вам сказать, что на сегодняшний день вы имеете хороший вид. Я готов. Возьмите в руки трубочку и говорите в нее все равно что, будто вы даете указания по этому самому прогрессу. Говорите, говорите.

Карманов (твердо в трубку). Меня заставили, меня заставили.

Чашечкин. Внимание, снимаю.

<1986>

РЫЖАЯ КОШКА РЕДКОЙ СЕРОЙ МАСТИ

Очерк из цикла «Современные сказки»

Уф, я не опоздал? В моем распоряжении семь минут, иду в графике.

Люблю точность. Если отход поезда назначен на десять сорок, будьте добры, трогаемся минута в минуту, по звонку. На транспорте должен быть порядок, именно к этому призывает нас технический прогресс.

Что вы говорите: поезд уже ушел? Не может быть! Я этого так не оставлю. Как они смели нарушить расписание и отправить поезд на целых семь минут раньше?

За точность своих часов я ручаюсь: у меня же «Электроника» последней модели. Гарантия точности: десять секунд за два года. Ну погодите, они еще узнают Петрушевского, напишу на них сказку.

Что теперь делать, вы правы. Поезд ушел, следующий будет через полтора часа. В таком случае разрешите представиться: Егор Егорович Петрушевский, программист, внедрял в вашем городе автоматизированную систему управления, АСУ-гвоздь, теперь следую из Энска домой.

А вы Семен Семенович Катков, внедренец, очень приятно. Попробуем внедриться в зал ожидания. Красиво здесь, ничего не скажешь: стекло, бетон, современность. С тех пор, как построили новый вокзал, люди стали охотнее уезжать из города. Автоматизированная система отправления поездов. Только пассажиры вынуждены ждать по старинке, этот процесс еще не модернизирован: хоть бы телевизор поставили.

Вы знаете закон заколдованного круга, Семен Семенович? Я вам скажу. Закон заколдованного круга гласит: «Заколдованный круг нельзя бросать утопающему — не спасет».

Ха-ха, это вы тонко заметили. Если бросить утопающему сразу три заколдованных круга, он, может, и выплывет. Над этим следует подумать. Вот я, к примеру, как программист, в настоящий момент занят исключительно научно-техническим прогрессом. Еду в Академию ветеринарных наук для разработки модели поведения рыжей кошки редкой серой масти.

Везу предварительные разработки на экспертизу. Кошка следует за мной малой скоростью.

Я вам так скажу: исключительно интересный случай. Нет, кошка у нас самая обычная, так сказать, типовая кошка, разве что масть у нее такая — в глаза бросается, этакая дымчато-пепельная, словом, рыжая кошка редкой серой масти.

Разумеется, вы правы, с того момента как начались эксперименты на данной кошке, она тотчас перестала быть рядовой кошкой — она в центре всеобщего внимания, о ней пишут, говорят, слагают сонеты.

Как, вы ничего не слышали про нашу выдающуюся кошку редкой серой масти? Готов восполнить данный пробел в вашем образовании. Извольте.

Вы, конечно, знаете, положение с кошками в последнее время внушает тревогу. Поэтому на одной кошке мы должны разработать модель поведения для всех кошек сразу.

Вы меня не торопите, Семен Семенович, я сам собьюсь. Так о чем мы с вами? Да. Прожорлива была кошка — страсть. Всех мышей в доме переловила. Это был как раз тот самый дом, где я родился и вырос.

Тогда мы впервые задумались об охране окружающей среды: надо спасать бедных мышек.

Но как? Сложный вопрос. Это же надо изменить модель поведения кошки, вмешаться в ее извечную природу.

Проблема!

У меня как раз сынишка подрастал, первоклассник. Очень был сообразительный и любил с кошкой играть. Взял да и повесил ей колокольчик на шею, этакий звонкий, заливистый, на шелковой ленточке. Кошка бегает по дому, колокольчик звенит, всем весело.

Только замечаем — в доме начинают происходить некоторые странности. Мышей прибавилось.

Кошка крадется к норке, а колокольчик на шее дзинь-дзинь. Мыши, естественно, слышат и разбегаются в разнообразные стороны, у них своя модель поведения.

Сначала мы обрадовались: мыши будут целы. Но после замечаем — худеет наша кошка редкой серой масти.

Измучилась, бедняжка. Ни одного мышонка не может поймать, приходится ее подкармливать импортной рыбой. Но мы же не того хотели.

Расплодились мыши. Дом наш старый, большой, с запутанными коридорами, темными лестницами. Мыши хозяйничают на всех этажах — беда. У пенсионера на пятом этаже съели тапочки.

А кошка лежит себе на крылечке — на солнышке греется. Ждет, когда ей миску с рыбой принесут.

Что делать?

Это теперь мы действуем на научной основе, во всеоружии. А начинали по-кустарному. Собрались на ученый совет нашего большого дома. Стали думать и гадать: как помочь нашей бедной кошке, чтобы она принялась за трудовую деятельность и мышей ловила. Хотели сына моего спросить — где там! Он уже закончил школу, укатил из нашего Энска, кончил консерваторию по классу колоколов, у него теперь другие масштабы, трезвонит по радио на всю страну исключительно классическую музыку.

Принимаем на нашем ученом совете решение: оказать кошке помощь техническими средствами и приспособлениями.

— У кого имеются конкретные предложения?

Говорит антиквар с первого этажа:

— Предлагаю ловить мышей предварительно и затыкать им уши ватой. Тогда мышь не услышит колокольчика и наша удивительная кошка редкой серой масти тут же ее поймает.

Проголосовали. Принято единогласно.

И пошло дело. Кошка хватала их и лопала. Но при этом резко возрастала себестоимость. К тому же у мышей в ушах остается вата, следовательно, питательные качества их понижаются. А мышь должна иметь знак качества.

Слушайте, слушайте. Последние сведения о движении поездов по нашему вокзалу.

— Скорый поезд номер сорок четыре ожидается в двенадцать часов десять минут на первой платформе.

Как это понять — ожидается? Если сорок четвертый опоздал на два часа, так и скажите. Кому нужны эти словесные экивоки?

Новое объявление:

— Через пять минут от второй платформы отправляется электропоезд до Энска со всеми остановками.

А когда отправляется? По расписанию или с опозданием?

Молчим. Воды в рот набрали. А уши ватой заткнули. Все кругом тихо, спокойно.

Нет, этот путь не для нас. Вот я и говорю: необходима полная перестройка на основе новых принципов технологии или даже новых моделей поведения.

Это я про нашу кошку редкой серой масти. Снова собрали ученый совет. Говорит скрипач из пятой квартиры.

— Надо поднять скорость движения кошки. Если наша замечательная кошка будет прыгать со скоростью, превышающей скорость звука, то мышь не успеет уловить предупредительного сигнала колокольчика, так как кошка будет двигаться быстрее данного сигнала, и мышь окажется съеденной.

Приняли резолюцию. Стали работать с кошкой, учить ее прыжкам. Скорости растут, но медленно, не так быстро, как было намечено по графику. К тому же при таком усиленном физическом режиме кошке требуется повышенный рацион. Производим дополнительные закупки рыбы.

Высказывайтесь, товарищи, по-деловому, по-новому. Давайте конкретные предложения. А то мышей вокруг расплодилось видимо-невидимо, а взять их мы никак не можем.

Выходит старый опытный пекарь из четырнадцатой квартиры:

— Ведь мы уже один раз ловили мышь, чтобы заткнуть ей уши. Предлагаю отменить заключительную операцию как явно нерентабельную. Коль мышь уже поймана, будет экономически оправданно передавать ее прямо в зубы нашей выдающейся кошке редкой серой масти. Таким образом, мы достигнем крупной экономии сил и материалов, производительность труда поднимется на шесть с половиной процентов, в пересчете на годовой эффект и на всех других кошек всех других мастей экономия составит более ста миллионов.

Голосуем. Данное предложение, хоть оно и продиктовано лучшими чувствами, на совете не проходит. При реализации этого метода кошка окончательно исключается из производственного процесса, превращаясь по сути дела в голого потребителя, что недопустимо с точки зрения нашей морали. Ведь кошка должна сама добывать себе хлеб насущный.

А мы что? Мы руководим созидательной деятельностью кошки. Руководим, руководим — да вот заставить ее работать никак не можем.

Думайте, товарищи, думайте. Давайте смелее, решительнее, инициативнее.

Робкий женский голос с балкона:

— Надо поставить кошку и мышек в равные условия. С этой целью выношу на рассмотрение следующий проект — выдать каждой мышке по идентичному колокольчику. Кроме всего прочего это будет патриотично, потому что колокольчик есть наш символ, наше знамя. В этом случае с двух сторон поднимется одинаковый звон, мышь не сумеет правильно сориентироваться в обстановке и будет съедена, как и положено по проекту.

А себестоимость? А трудозатраты? Откуда мы столько колокольчиков возьмем? Я уж не говорю о том — со звоном получится полный перебор.

Думайте, товарищи, думайте.

На третьем этаже живет у нас замечательная актриса с выдающимся голосом. Она подходит к микрофону:

— Предлагаю перекрасить кошку в другую масть.

— Что это даст?

— Эффект неожиданности.

— У нашей кошки такая редкая замечательная масть: серая на рыжем. Это же просто выдающаяся масть, мы обязаны хранить ее как зеницу ока.

Актриса не унимается:

— А что если колокольчик?..

— Что? На эту тему даже не заикайтесь. Это наше неприкосновенное.

— Я ничего такого не предлагаю. Я тоже за наше неприкосновенное. Просто я подумала: внутри колокольчика имеется язычок, ну который звонит: дзинь-дзинь, и мышки разбегаются. Вот я и предлагаю: что если этот язычок обернуть тряпочкой, скажем, мягким этаким бархатом, вы понимаете, о чем я говорю?

А что? Идея!

Обвязали язычок бархатной тряпочкой, звук стал глуше, но все равно бухает. Правда, первое время мыши попадались с непривычки, производительность труда возросла, но потом у мышей слух стал острее. Снова план по отлову недовыполнен.

— Оставим кошку и мышей в покое. Не в них суть. Они всего-навсего исполнители. А мы должны разработать новые структурные принципы. Что получается? У кошки нет стимула ловить мышей, она надеется на импортную рыбу. Надо выработать новый стимул и заставить кошку трудиться по-новому.

Предложения посыпались как из мешка:

— Следует изменить принцип планирования: не по штукам, а по весу.

— Применим научно-технический прогресс. Будем облучать мышей.

— Кто же будет их облучать?

— Как кто? Кошка. Научим ее работать с лучевым аппаратом.

— Я протестую. Это негуманно. Облученные мыши потеряют знак качества.

— А мы разработаем безопасную лучевую пушку. Правда, для этого потребуется время.

— Модель поведения кошки должна быть модернизирована.

А кошка лежит на крылечке и облизывается — мышку ей хочется.

Ага, вам интересно, чем дело завершилось? У нас конец как в сказке абсолютно счастливый. Идея оказалась настолько простой, что только диву даешься: как это раньше мы не догадались.

Вот. Везу в центр на утверждение свой новейший величайший проект. Что нам мешает ловить мышей. Кошка прыгает — и в момент прыжка рождается звук колокольчика, пугающий мышь. Кошка приземляется — но мышь уже убежала. Все предельно просто. И вот теперь мною сделано открытие, да, да, это открыл я, Егор Егорович Петрушевский. В момент прыжка перед колокольчиком создается электронный экран, сквозь который не проходит звук колокольчика. Колокольчик звонит, но звук не выходит за пределы сферы колокольчика — вот он, мой секрет. И мышь не слышит звона.

Мышь попалась в лапы. Теперь ей не уйти. Я уверен — в центре утвердят.

Ой, что это? Смотрите, Семен Семенович, кто-то пробежал по проходу. Ба, да это же кошка. Какая редкая масть: серое на рыжем. Не кошка — огонь!

Спасибо, я первый не пойду. Кошка дорогу перебежала — плохая примета.

Внимание, передают объявление. Наш поезд отправляется через семь минут, с первого пути. Как же он отправляется — ведь он уже ушел в десять сорок.

Но это был вчерашний поезд.

<1985>

МИРНАЯ ПУЛЯ

Очерк из цикла «Современные сказки»

Пардон, мсье, на каком языке вы желаете разговаривать: по-вашенски или по-нашески? Как вам угодно — давайте говорить по-таковски — это язык современных сказок и потому понятен всем. Разрешите задать контрольный вопрос, мсье, — на каком мы с вами свете?

Браво — на Земле? Планета сошлась. Но сходится ли век? Лично я не уверен. Да, наши кресла в самолете оказались рядом, но это вовсе не значит, что мы движемся параллельно в пространстве и времени. Сошлось одно пространство. Потому лишь, что мы летим по самой старой международной трассе на планете. Время от времени посторонние предметы залетают в наш век. Пространство тут просверлено тысячами турбин до такой степени, что сделалось неустойчивым и зыбким.

О, тут вы совершенно правы: человечество давно сбилось с курса. Удивительно, как оно вообще держится на поверхности. Я вам открою, что спасало нас до сих пор — гонка разоружении. Да, я имею в виду именно то, что сказал. Гонка вооружений давно завершилась, но сама гонка продолжается — в этом наше непреходящее жизнетворное благо.

Несемся в двадцать второй век наперегонки — кто скорей?

О, не волнуйтесь, не вы первый, отставший от времени. Я сразу понял, едва взглянув, — вы человек не нашего века. Ваша старомодная речь, шитый нитками костюм, рыжая булавка в галстуке — все выделяет пришельца из прошлого. Однако мы, люди нового века, ничему не удивляемся, мы давно разучились удивляться.

Вот видите, даже вас я не удивил. Вероятно, вы думаете, будто я ваш сон — и рассказываю вам милую сказку старых времен. Пусть будет по-вашему, в таком случае заказывайте мелодию.

Ага! Вас заинтересовала случайно проскользнувшая фраза — гонка разоружении. В таком случае давайте выстроим историю по ранжиру, проследуем вдоль частокола десятилетий, чтобы глянуть, что за тем забором? Но прежде разрешите представиться — Пьер Кастэт, коммерсант из Намюра, косметика и стеклянная тара, если вы желаете партию бутылок…

Но ближе к нашей истории. Началом гонки разоружении считается год, когда была изобретена мирная пуля. Величайшее открытие века! И судьба ему была уготована величайшая — спасти всех нас, планету, а возможно, всю Солнечную систему.

Что такое мирная пуля? Я же вам объясняю: поворотный пункт в истории Вселенной — как раз половина первой четверти двадцать первого века. Отныне — война без поражений, война без жертв и даже без раненых. Обе стороны пребывают в состоянии жесточайшего военного конфликта — и все целы. Вот что такое мирная пуля.

Не война — праздник души.

Ибо открыт совершенно новый принцип умиротворения. И принцип поднят до способа, способ — до технологии. Все гениальное просто — так и мирная пуля. Попадая в противника, она его поражает, как всякая другая пуля, но особым гуманизированным способом. Пораженная живая цель, в данном случае человек, падает и выходит из строя, однако же он не убит, даже не ранен.

В том и состоит величие секрета. Зачем жертву выводить из строя навечно посредством грубого антигуманного убийства, если можно сделать это временно, сохранив противника в целости? Как это делается? Проще пареной репы. Жертва мирной пули впадает в сон. На теле не остается ни малейшей раны, никаких следов — мирная пуля без остатка растворяется в крови сраженного и усыпляет его.

Увы, секрета технологии я вам не открою. На планете не наберется двадцати человек, знающих этот секрет.

Весь мир держится на одном секрете — каково?

Известно лишь, что мирная пуля устроена на биологических полупроводниках, дорогая штука, доложу вам. Себестоимость одной жертвы повысилась в четыреста раз, но чего не сделаешь во имя гуманизма. Ведь тут работа тонкая, требующая мгновенного усыпления, не более секунды, иначе жертва может опомниться и сама тебя усыпит.

Зато у природы секретов нет. Мирную пулю изобрели почти одновременно обе великие державы. А после и арабы стали совладельцами мирной пули, правда, для этого им пришлось произвести некоторое похищение секрета, но они сумели.

Отсюда и начинается точка отсчета гонки разоружении. В самом деле, зачем отныне все эти танки, самолеты, атомные лодки, если в распоряжении правителей имеется оружие куда более могучее — и гуманное в то же время. Тем более что мирная пуля оказалась куда как дорогой — тут уж не до гонки старого вооружения.

Для мирной пули требуются новые винтовки, автоматы, мирометы. Словом, пришлось срочно перестраивать всю военную промышленность на мирный лад. Крейсеры, пушки, танки — все в переплавку на мирометы. И началось — кто скорее! Ядерный арсенал перерабатывается в биологический — кто скорее!

Жизнь мирной пули начиналась с опытных единичных экземпляров. Потом их стало сотни, тысячи. А требовалось — миллионы, в идеале миллиарды, чтобы на каждого землянина пришлось бы хоть по одной мирной пуле — лишь тогда можно будет умиротворить всех и на нашей благодатной планете воцарится вечный мир, столь потребный уставшему человечеству.

История подверглась инъекции невиданного катализатора. То восемьдесят лет не могли договориться даже о принципах сбалансированного разоружения теперь их за руки держать надо.

Оно и понятно: кто скорей разоружится, тот больше мирных пуль наделает. Новые заводы по производству мирной пули. Внедрение мирной пули. Вся пропагандистская служба — на мирную пулю. Экспорт мирной пули. Мы же мир экспортируем.

Тотальный гуманизм.

У величайших открытий, однако, всегда обнаруживается диалектический минус: их можно в одинаковой степени использовать как на пользу человечества, так и во вред ему.

Началось расползание мирной пули.

Естественно, встал вопрос о международном контроле над мирной пулей. Именно в это время случился зайранский эпизод. Как? Вы ничего не слышали о зайранском эпизоде? Разве у вас не проходят историю будущего? Это же элементарно.

Словом, зайранский эпизод лишний раз подтвердил необходимость контроля над мирной пулей. Отряд переодетых парашютистов, выпустив всего три обоймы мирных пуль, усыпил бдительность обороняющихся и без единого выстрела в привычном понимании этого слова захватил всю Зайранию, посадив на трон нового короля.

Тот не желает признавать международных санкций.

— Я уполномочен мирной пулей и потому являюсь единственным законным представителем.

Вы спрашиваете, откуда у парашютистов появились мирные пули? А Голубые бригады на что?

По миру ширятся голоса:

— Контроль над мирной пулей!

— Всеобщий справедливый контроль над гонкой разоружении!

— Не допустить опережения разоружения!

В каждом подобном вопросе имеется своя непреходящая тонкость. Так и с мирной пулей. Скажем, сошлись две армии, желающие проявить инстинкт агрессивности. Началось взаимное умиротворение — строчат мирометы. Наконец, обе армии уснули от выстрелов.

Но вот вопрос вопросов — кто раньше проснется?

Тот и победил! Не так ли?

Я к примеру, вогнал в противника мирную пулю на шесть часов сна, а у него калибр больше, его мирная пуля крепче моей — усыпляет на двенадцать часов. Он раньше меня просыпается на поле боя и делает свое черное дело. Я сплю как убитый свои двенадцать часов, просыпаюсь живой и невредимый — но порабощенный.

Где выход? Собирается всемирная Ассамблея. Ученые предлагают:

— Для введения эффективного международного контроля необходимо в первую очередь установить унифицированную единицу допустимого сна.

Дипломаты:

— Обе армии должны спать равновеликое количество времени, чтобы просыпаться и снова засыпать одновременно, ведя отсчет по среднеевропейскому времени.

Военные против:

— Спать надо по местному времени. А то армии запутаются и не будут знать, спят ли они или бодрствуют.

Политики:

— Тот, кто проснется раньше, должен считаться агрессором.

Такая пошла у них дискуссия. Никак не могут договориться, хоть усыпляй их мирной пулей.

Пока Ассамблея заседает, Зайрания томится под игом первого в мире диктатора, захватившего власть с помощью мирной пули. Пожинаем, так сказать, собственные плоды.

В это время мир был осчастливен новым сюрпризом гонки разоружении. Человеческий гений беспределен. Коль открыт принцип мирной пули, почему бы теперь не создать мироточивый газ, способный распыляться в воздухе. Мироточивый газ еще более благороден и гуманен.

Ученые тем временем установили новую единицу — один фиксон, что означает фиксированный сон в течение восьми часов, то есть естественную потребность человека, безопасную для его здоровья.

У мирной пули все было сравнительно просто. Мощность ее не превышала двух фиксонов. Через шестнадцать часов человек просыпался.

Мироточивый газ произвел поистине революционный скачок в гонке разоружении. Мощность мирной пули возросла в тысячи раз, практически безгранично.

Так что спи и не кашляй.

Для доставки мироточивого газа потребовались специальные мироносители. Человечество привыкало бодрствовать, находясь на грани засыпания, ибо в любую минуту каждого жителя мог окутать мироточивый газ. А как вы в двадцатом веке жили? Ведь вся планета стала по сути единым ядерным снарядом, готовым ежесекундно взорваться — и курок уже взведен. Тогда действительно был кошмар: коль взорвешься, клочья не собрать. А тут всего-навсего тебя сон ожидает — и к тому же, говорят, сладкий.

Вот что значит прогресс.

И гонка теперь у нас мирная. Отрабатываются термины, современные вполне: мощность сна, радиус засыпания. Пошли иные единицы измерения: килосон, мегасон, это значит, враз засыпают тысяча человек, миллион человек.

Уж недолго ждать новой идеи — явилась мирородная бомба. Вы когда-нибудь видели, как она разрывается? О, нет ничего похожего на водородную бомбу, этого чудища вашего века. Мы в ином веке пребываем. Мирородная бомба даже не разрывается, это не то слово. Тут нет ни содрогания тверди, ни вспышки материи, ни вселенского грома и черного гриба. Все — по-новому. Мирородная бомба метеором проносится над освобождаемой территорией, а за нею стелется розовое облако, все обволакивающее. И вы погружаетесь, погружаетесь…

Наступает полное умиротворение. Все живое засыпает сладостным жизнеутверждающим сном.

Вот какой прогресс, тотально розовый. Десять миро-родных бомб по сто мегасон каждая — этак вся Европа может заснуть.

А как не проснется?

Гонка разоружении ложилась все более тяжким бременем на плечи налогоплательщиков. Но разве теперь остановишься?

И вот однажды…

В сущности, то было самое заурядное происшествие, однако оно открывало новую эру. В этом злачном городе Нью-Йорке был зафиксирован первый случай контрабандной торговли мирными пулями. Возник подпольный синдикат Золотой Морфей. Дело процветало.

Зачем нужна контрабанда, спрашиваете? Законный вопрос. Я вам так отвечу: а поспать-то хочется, сон-то сладок.

Наш великий и неумолчный прогресс уже не шел, летел на крыльях. Природа фиксона непрерывно совершенствовалась. Отрабатывался механизм засыпания, чтобы засыпающий успел соломки себе подстелить, не плюхался бы куда попало. А главное — повышалось качество сна. Вызываемый мироточивым газом сон раз от раза становился слаще. От этого газа в глазах такая истома происходит, что веки сами собой смыкаются и не желают смотреть даже на миротворцев. Человек впадает в услаждающий сон, причем мирную пулю или газ можно выбрать по заказу как в универсаме: потребительский сон, автомобильный, воздушный, космический, сексуальный, детский, детективный, извращенческий и так далее. Сейчас насчитываются уже 73 разновидности умиротворяющего сна. Извольте, вытаскиваю наугад: сон номер пятьдесят пять, две пятерки: джунгли, встреча с саблезубым тигром и стадом слонов, хеппи энд обеспечен.

Теперь вам понятно, зачем и почему возникла контрабанда? Сон достиг таких захватывающих вершин, что не продавать его стало невозможно. Подпольный бизнес процветал.

Пустил себе мирную пулю в лоб — и смотри наисладчайший сон всех времен и народов. Ты во сне одет, обут, как молодой король Хусейн XIII, любые яства на твоем столе — сам бы заснул и не просыпался.

Алло, Зайран? Кастэт слушает. Прибуду в пятнадцать тридцать по местному времени, приготовьтесь к приему, даю номера: ящики 13–06, 13–22. Надеюсь, ты меня понял? Два ящика. Я сказал все, что тебе необходимо знать, остальное на месте. Адью. Пардон, нас перебил радиотелефон. Кстати, о Зайрании. Она таки молвила свое слово в этой истории. Мирные переговоры длились 27 лет, а парашютисты все не уходят, теперь они заделались полковниками. Тогда группа зайранских патриотов, так называемых мирористов, желая освободить свою родину, похитила мирородную бомбу.

Где они ее раздобыли? Или сами сперли, или по контрабанде, или какая-то великая мирородная держава им ее дала, чтобы насолить другой тайна века.

Но только эту мирородную бомбу ухнули над Зайранией с мироносителя. Эффект потрясающий. В течение минуты король-самозванец и три миллиона его вполне реальных подданных заснули богатырским сном. А на какой срок? Никто не знает, ибо неизвестен характер бомбы и адрес, где она произведена.

До сих пор опытные взрывы производились на кроликах и жирафах, а тут целое суверенное государство спит, это был фокус, доложу вам. Первая в мире экспериментальная проверка на людях. Если бы еще знать, когда они проснутся?

Немедленно были созданы международные силы под эгидой ООН по пробуждению зайранцев. А те все дрыхнут. И сон им в той бомбе попался не простой, а пищеварительный: снится зайранцам, будто они поглощают пищу богов. С каким же смаком они чавкали во сне, рыгали, чмокали, облизывались, жевали, проглатывали нечто снившееся, как у них слюнки текли. Три миллиона рыгающих глоток, это надо было слышать.

Спящих зайранских полковников вывезли в неизвестном направлении, по-моему, они с тех пор так и не проснулись. Пока старый король спал, был назначен новый — в ожидании пробуждения подданных. Началось небывалое в истории паломничество туристов в Зайранию, имели место случаи вандализма. Пришлось вводить войска миропорядка для охраны сна коренного населения.

А они все чавкают.

Тем временем запасы мирородных бомб продолжали расти. Великие державы разоружались тайно одна от другой. Скорей нужен контроль, а то ведь этих мирородных бомб накопили столько, что в пересчете на эквивалент фиксонов можно усыпить четыре раза по двадцать лет все население земного шара.

Как обуздать гонку разоружении?

Уже переплавили все старые танки, крейсера, пушки, начали у соседей воровать. Я прямо скажу, в азарт вошло человечество. Всем интересно стало: кто первым разоружится, да так, чтобы у него ничего не осталось, только шиш в кармане.

Зато мирородных бомб — навалом.

Человек прибор несовершенный, а главное, непредсказуемый. Что еще человечеству возжелать, когда к таким вершинам сияющим поднялись? Народы начали движение за скорейшее употребление мирородной бомбы.

Проснувшиеся зайранцы слезно молили:

— Не надо нам нового короля. Пойдите на нас с миром, усыпите снова.

Возник всемирный комитет в защиту мирородной бомбы, возглавляемый разными смутьянами. Забастовщики идут на демонстрацию лишь затем, чтобы быть усыпленными полицией, которая вынуждена кидать в них гранаты с мироточивым газом: других-то гранат теперь не осталось.

А у демонстрантов свой лозунг:

— Накормите нас хотя бы во сне.

— Требуем гарантированного восьмичасового сна.

А кто вкалывать будет?

Разоружение становилось реальной опасностью, нависшей над планетой. Если так будет продолжаться дальше, все человечество без штанов останется и пойдет по миру. Тогда у нас один выход — заснуть…

Контроль над гонкой разоружении никак не удавался. Это же мирная гонка, сверхгуманная, сладостная. Мы же не требуем контроля над производством штанов… И весь экономический потенциал планеты постепенно обращался в потенциальный сон. Требовалось срочно спасать человечество от бремени разоружении…

— Алло, Кастэт слушает. Зачем пристаешь ко мне в воздухе? Я же сказал: везу все, что надо. Цены поднялись? Тоже знаю. Говорю тебе, заткнись, никого здесь нет и быть не может. Я сам кого хочешь усыплю. Еще одно слово — и с тобой покончено… Адью.

Миль пардон, вы невольный свидетель: мои люди начинают выходить из-под контроля. Но поскольку мы с вами случайно соединились в общей точке пространства, а вы человек из прошлого века и потому не можете повлиять на ход событий, случившихся в будущем, я оставлю вас в живых, более того, откроюсь перед вами: я этим мироточивым газом и торгую, мы продаем его в этаких больших бутылках из-под оранжада. Везу в Зайран очередную партию. Даю в кредит…

Между прочим. Сам не пробовал, но говорят: для того, кто хоть однажды вкусил сладость мироточивого газа, наша суровая действительность становится невыносимой. Может, и вы желаете попробовать? Могу предложить совсем недорогой сон: лучшие девочки XXI века во главе с мисс Вселенной Ритой Эклер. Наипоследнейший сорт и способ.

Что? Вас интересует, как завершилась гонка разоружении и было ли спасено человечество?

Да, мы таки справились с вакханалией разоружении. Как? Проще простого. И столь же гениально! Была изобретена антимирная пуля, которая пробуждает. О, это такая штучка, что мертвого разбудит…

Кто это? Пенька, ты здесь? Какими судьбами? Не стреляй, умоляю тебя, я все расскажу, мы объединимся в один корцессиум, ах, хр-р-р-р-р…

<1978>

ГОЛОСИЛИ КАНИСТРЫ

Очерк из цикла «Современные сказки»

Сергей Николаевич (СН) появился в кабинете ровно без одной минуты девять. В кабинете все было как обычно: сверкала аппаратура и квадратура, гибко извивались синусоиды и аденоиды, голосили транзисторы и канистры, сияли лазары и квазары. На стене висел портрет Главного Конструктора. И все же Сергей Николаевич тотчас заметил наметанным руководящим взглядом: чего-то не хватало в кабинете. СН почувствовал легкую тревогу. Указатели дошли до девяти. Защелкали, запели часовые агрегаты и гетеры. В кабинете появился первый помощник Павел Петрович (ПП). Все было как всегда. А тревога росла.

— Доброе утро, СН, — сказал ПП. — Какие будут указания на сегодняшний день в связи с наступающим Новым годом?

СН привычно глянул на плоскость стола и в ту же секунду ахнул от ужаса.

Так и есть!

На столе не хватало указаний!

Маленький такой белый листик с указаниями, исходящим номером и подписью — но ведь без него как без рук, больше того — без головы. Плоскость стола сверкала как твистрон и была чиста.

Такого еще не случалось за все эти годы!

— Какие будут указания? — повторил ПП.

— Указания? — переспросил СН. — Где же они?

ПП удивился:

— Разве их там нет?

— Так что же нам теперь делать? — спросил СН.

Но ПП уже овладел собой:

— Прошу дать мне указания, что мне делать, я буду исполнять.

Колебались резонаторы и аккомодаторы, порхали синхрофазотроны и фазаны, шуршала телеметрия и телепатия.

А указаний не было!

Зазвонил телефон. СН с надеждой схватился за трубку. Но это был всего-навсего Никифор Никифорович.

— Доброе утро, СН — НН приветствует, — говорил НН, нижестоящий начальник. — Как семья? Детишки?

— Ты мне семьей голову не морочь, — ответил СН, среднестоящий начальник, медленно накаляясь до пределов анигиляции. — Как работа?

— Работа кипит на всех параметрах, — бодро отвечал НН. — Тут только небольшая неувязочка получилась. От вас не поступало никаких указаний по встрече Нового…

СН уже накалился…

— Распустились, волю вам дали. Так дальше не пойдет, я этого не потерплю. Указания спущены Межведомственным Стимулятором, исполнять их надо, а не бездельничать. Вечером доложить.

— Виноват, СН. Вы, конечно, спустили нам, но мы не… Вот я и говорю: неувязочка. Может, вы дадите устное указание, СН? Под вашим замечательным руководством…

— Ладно, я проверю. Сейчас тут у меня народ: небольшое, срочное… Так что звони, не стесняйся.

СН бросил трубку и снова поглядел на ПП:

— Выходит, у них тоже нет указаний. Что же теперь делать?

ПП преданно молчал.

— А если нам принять к исполнению вчерашние указания? — отважно предложил СН.

— Вчерашние указания нами выполнены на сто один и две десятых процента, — отчеканил ПП. — Вы сами докладывали Василию Никаноровичу об их исполнении.

— Докладывал? — СН задумался. — Значит, вчера указания все-таки были?

ПП тоже задумался:

— Скорей всего, были, раз мы их выполнили.

Светились фиксаторы и фикусы, рождались интегралы и интервалы, поблескивали панели и пандусы, сопела вентиляция, сверкала деградация и конвергенция.

— Придется звонить наверх, — решительно приказал СН.

ПП нетвердой рукой набрал нужный код, с опаской оглядываясь на вспыхивающие пульсары.

— Доброе утро, ВН — СН приветствует, — говорил СН, среднестоящий начальник. — Как семья?..

— Ты мне семьей голову не морочь, — ответил ВН, вышестоящий начальник, медленно накаляясь до… — Как идет?..

— Работа кипит на всех… — бодро отвечал СН. — Только тут небольшая… От вас не поступало никаких…

ВН уже накали…

— Распустились, волю вам да… Так дальше не пойдет, я этого не… Указания спущены Межведомственным… исполнять, а не…

— Виноват, ВН… Вот я и говорю: неувя… Может, вы дадите устное… Под вашим замечательным…

— У меня тут небольшое, сроч…

СН положил трубку и вытер взмокший лоб:

— Похоже, у них на столе тоже пусто. А что, если попробовать работать без указаний? — предложил он ПП.

— Что же мы тогда будем делать? — спросил ПП.

— В самом деле — что? Об этом я как-то не подумал. Какое у нас сегодня число?

— Тринадцатое, СН, — доложил ПП, сверившись по главному календарю с квазиметрическим дыроколом.

— Тринадцатое? Чертова дюжина? — сказал СН, косясь на Стимулятор. Так я и думал…

Грудилась квадратура и клиентура, мелькали кванты и аксельбанты, манила компиляция и калькуляция, вспыхивали параметры и параграфы.

Снова зазвонил телефон.

— Это снизу! — СН схватился за голову. — Что я им скажу?

Но это звонила ЖС, жена среднестоящая…

— Котик, — запела Жанна Серафимовна в трубку, — я забыла тебе сказать, ты должен купить в буфете килограмм сосисок, только молочных, смотри же не забудь…

СН в сердцах бросил трубку:

— У меня указаний нет, а тут еще сосиски…

— Но это же указание, — убежденно сказал ПП.

— К черту все указания! — СН накалился и бросил карандаш на квазиметрический дырокол. — Чихал я на ваши сосиски. Чихал я на ваши указания!

При ударе карандаша от квазиметрического дырокола отскочила элементарная частица пи-мезон-три-гравитон. Резонаторы тут же засекли появление частицы и передали ее аккомодаторам. Качнулся фикус, сработал фиксатор, зашуршали параметры, запели параграфы. На сверкающий лоток панели выскочила перфораторная лента.

ПП с оживлением подскочил и посмотрел ленту на свет.

— Это указание, — сказал он убежденно.

— Скорей в центральный интегратор! — приказал СН.

Центральный интегратор с урчанием проглотил ленту и перебросил ее на Межведомственный Стимулятор Третьего поколения. Стимулятор издал радостный писк и выплюнул свежую полосу.

Да, это было указание. Исходящий номер один дробь тринадцать. С получением сего вам дается указание: немедленно приступить к работе без указаний. Об исполнении донести, число, подпись, печать — все было как полагается.

— Наконец-то. Так я и знал, что они не посмеют оставить нас без указаний, — с облегчением воскликнул СН и приступил к руководящей деятельности. — Немедленно ввести в действие все ротаторы и топоры, лазеры и мизеры. Размножить данное указание на всех осциллографах и стеклографах. Включить на полную мощность поляризацию и популяризацию. Собрать аппарат для инструктажа и миража: претворим в жизнь величайшую директиву один дробь тринадцать. Этой работы нам до Нового года хватит. Заработаем премиальные и конфиденциальные.

ПП уверенно нажимал кнопки и запонки. Началась перфорация и профанация, интеграция и имитация, реконсервация и стабилизация. Гибко извивались синусоиды и аденоиды, голосили транзисторы и канистры, порхали синхрофазотроны и фазаны, сопела вентиляция, колебалась аннигиляция, мелькали кванты и аксельбанты, компьютеры и адюльтеры. Со стены безмолвно глядел Главный Конструктор.

Играла корреляция.

Работа кипела.

<1973>

АЛЛО, ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ?

Очерк из цикла «Современные сказки»

— Алло, дежурный по узлу слушает. Плохо меня слышите? И я плохо слышу. Нет, не трещит, это звук шаркает, на то он и телефон, синусоида у него такая. Как что делать? Врежь ему кулаком по маковке. Вот, вот, сразу прояснело.

Что же вы от нас желаете? Вас телефонизировать или телефончик вам поставить? Это разные вещи, товарищ дорогой. По какому адресу проживаете? Дом заселен, да? И чтобы сразу вам телефон — голубой или розовый? А может, в три цвета прикажете?

Э-э, дорогой, так не бывает, чтоб телефон немедля ставить по вашему первому требованию. Припоздали вы, года два назад надо было звонить. Ах, тогда еще тут не жили? Лишь на прошлой неделе новоселье справили.

Стояли в очереди на квартиру, теперь за телефоном постойте.

В порядке живой очереди, гражданин хороший. Вот какой настырный попался. Я же толкую: не можем мы вам установить телефон, не можем. Да потому что у нас мощности иссякли.

А в очередь записаться можете. Если вы не против ждать, заходите как-нибудь, договоримся, нам легче телефонизировать клиента, чем отказать ему…

Уф, наконец-то отвязался. Как я могу ему разъяснить, если он нашей специфики не понимает — и понимать ее не должен. Таких настырных надо постепенно обрабатывать.

Алло, телефонный узел слушает. Опять трещит? Теперь он того… буркает. Вот мы его сейчас по маковке! Порядок, больше не буркает.

Интересно знать, зачем это вам телефончик понадобился? Свидания молодым людям назначать? А какой адресок? Седьмой квартал? Так вы же у нас телефонизированы. Правильно, от телефонизации до телефона не один шаг, придется еще потерпеть немножко. Попробуем договориться. Два культурных молодых человека всегда договорятся между собой, даже при полном отсутствии слышимости.

Как звать-то? Вера? Верунчик. А я, между прочим, Коля. Ты выйди на балкон, хоть погляжу на тебя. Тогда и решим вопрос.

На балкон выйти не можешь? Ах да, не сообразил, у тебя же телефона еще нет, ты мне с работы звонишь, отсюда не видать. Тогда давай решим: до вечера. Вернешься домой и выходи на балкон, я аккурат в котловане сижу, ручкой помашем друг другу. Разве без телефона нельзя договориться? Еще как. Полный и взаимный контакт. До скорого.

А что? Голосок вполне на уровне. Ласкательный.

Алло, дежурный… Гараж, гараж, это тебе не гараж, а солидное учреждение. Набирай правильно, говорю.

Алло, начальник смены у телефона. Желаете стать в очередь? Все желают. Ах, вас еще не построили. Это где же? Четвертый микрорайон? Там ведь и забора еще нет, зайцы по лесу бегают. И вы согласны ждать? Я вас не уговариваю, я спрашиваю и разъясняю. Мечтаете даже? И правильно мечтаете, потому что наши мечты сбываются. В таком случае и мы пойдем вам навстречу: дадим номер. Как какой номер? Номер вашего будущего телефона и к нему чешский аппарат новейшей модели.

Что вы? Как можно? Никаких условий. Мы просто заключаем с вами договор, даем номер, и с завтрашнего дня вы платите нам абонентную плату согласно тарифу 2.50 в месяц.

Как за что платить? А за номер? Вот, даю вам хоть сейчас: 280-06-13, отныне это ваш личный номер — и ничей другой, — за него и будете платить.

Через три года въезжаете в свою новую кооперативную квартиру, и чешский аппарат розовой масти уже ожидает вас на столе. Вот это сервис. Впрочем, я вас не собираюсь уговаривать, мы действуем исключительно на добровольных началах.

Нам спасибо не за что. Это вам спасибо, что вы о своем будущем предварительно заботитесь. Передайте в вашем кооперативе, что мы уже начали телефонизацию. Мы таких клиентов уважаем. До скорой встречи через три года.

Алло, строительное управление? Попрошу Петра Николаевича. Алло, Петро, ты меня слышишь? Николай приветствует. Что-то звук опять бурчит — и кто только эту технику выдумал?!

Как жизнь, Петро? Горишь, но не сгораешь. Бессонные ночи и багряные зори. А я тут по прямому проводу познакомился, Верой звать. Заходи вечерком, поглядим на балкончик.

Я вот по какому вопросу. Когда вы четвертый микрорайон собираетесь сдавать? А то ко мне уже клиенты обращаются по поводу телефонизации.

Когда? Года через четыре, раньше никак? Вот это удружил, Петро. Я думал тебя на три года уговорить, а ты сам на четыре согласен. А где четыре, там и все пять. Значит, начинаем телефонизировать четвертый микрорайон. Там сколько квартир? Две тысячи? Нам на полплана хватит.

Правильно, опережающий момент необходим в любой работе. Все мы должны работать с опережением, такая задача поставлена перед нами. Можно заказывать новую партию чешских аппаратов.

Интересуешься нашей стройкой? На том же уровне плюс четыре процента. Сидим без панелей, дорогой Петро. Вся наша жизнь от панелей зависит. Крупнопанельную цивилизацию построили, а панелей все равно нет.

Что? У тебя имеются лишние? И как раз для фундамента? Готов уступить? Нет, твои панели мне не подойдут, габарит не тот. И вообще — мне как тебе. Зачем мне панели? Мне лучше, когда их нет. Я своих строителей не тороплю.

Бывай, Петро. Если что, звони, заглядывай, мы же с тобой союзники.

Слышали? Панели, вишь ли, захотел спихнуть, тоже мне приятель. Я эту контору знаю. Куда ему спешить строить кооперативный дом, коль он за него уже деньги собрал? Вот и хочет спихнуть панели, они у него лишние. А мне с его панелями одна морока. С панелями дурак построит. Ты вот без панелей попробуй план выполнить.

Алло, дежурный по узлу слушает. Кто говорит? Пенсионер. Какой пенсионер? Персональный? Очень приятно, папаша. Желаете стать на учет или сразу же телефонизироваться? Мы вас обслужим вне очереди.

Вам портим? Что? Мы тут сидим и звуком ведаем, а не портим. Наш звук на высоте. Тогда что же мы портим? Вид? При чем здесь вид?

Ах, вот оно что, так бы и говорили. Ваше окно выходит на наш котлован, мы вам вид из окна испортили.

Сейчас объясню. Вы куда позвонили? Правильно, на телефонный узел. Мы и есть узел. И не мы вам вид портим, а котлован. Котлован же принадлежит строителям, сейчас они уехали другой котлован копать. Вот и предъявляйте им свои справедливые претензии.

А мы, повторяю, котлованом не ведаем, мы есть узел. Как это узла нет, когда он есть.

Совершенно справедливо, котлован предназначается для телефонного узла, но это еще ничего не значит. Котлован и узел существуют как бы независимо один от другого. Наш узел действует, перевыполняет план, мы ежемесячно отчитываемся, получаем премии, думаем расширяться, вот уже за четвертый микрорайон принимаемся.

Узел где находится? В вагончике. Видите вагончик на краю котлована? Это и есть узел, такое у нас взаимодействие. На нас еще никто не жаловался.

Ах, вагончик вам тоже на нервы действует? А в том вагончике, между прочим, человек сидит и плодотворно трудится. Да, да, я сижу, вполне приличный вагончик, теплый, непромокаемый.

Что же вы предлагаете? Цвет вагончика больно грязный. Хорошо, это мы возьмем на заметку. У нас как раз по графе капремонта средства не израсходованы, спасибо за ценное предложение.

Вы персонально, товарищ пенсионер, какой цвет предпочитаете? Могу предложить на выбор: голубой, розовый, салатный. Мы наш вагончик по вашему спецзаказу перекрасим.

А в котловане можем травку посадить — вас это устроит?

Возьмем вид из вашего окна на контроль, можете не сомневаться. Звоните.

Оказывается, я живу на свете и кому-то порчу пейзаж. Тут горишь с утра до вечера, полный перерасход нервных клеток — и на тебе: вид испортил. Между прочим, нашему котловану уже три года, пора бы и привыкнуть.

Алло, опять гараж? Русским языком тебе объясняют, никакого гаража тут нет и не было.

Алло, начальник смены на проводе. Какой клиент? Ваш номер? Не понимаю в таком случае, какие у вас к нам претензии, мы же вас телефонизировали.

Деньги? За что же? Нет, дорогой товарищ абонент, деньги вам вернуть ну никак не можем, даже если бы очень хотели. Это не наши деньги, а государственные, к тому же мы и не хотим их возвращать.

Что тут разбираться? И так все ясно. С вами договор был заключен, вы его подписали? Ах, все-таки подписали. И надеюсь, вполне добровольно. Вы согласились ждать и платить деньги за пользование телефоном. Что же вы теперь хотите?

Ага, не пользовались вы своим телефоном? Ну это ваша личная воля. Номер у вас был? Был. Аппарат стоял? Стоял — и украшал ваш интерьер. А что он молчал, так это еще лучше. Не будил вас по ночам. Зачем вам надо, чтобы он звонил. Еще нервничать станете: позвонит, не позвонит? А так спокойнее. Я лично считаю — это высшее достижение, когда телефон молчит.

Значит, вы продолжаете утверждать, что ваш аппарат молчал не по вашей вине. Это вы тонко заметили. Что вам на это сказать? Только одно. Если бы данный аппарат у вас не молчал бы, смею заверить — он молчал бы в другом месте. Но увы, данный номер был закреплен именно за вами, значит, кто-то другой уже не мог им воспользоваться, а у нас желающих знаете… только свистни.

В чем, собственно, причина? Два года ждали, а больше не можете. Надоело? Вот оно что — в другой район переезжаете. А мы-то здесь при чем?

Аппарат вам придется сдать. В другом районе вы получите другой номер. А мы вручим вам справку, что вы два года состояли у нас абонентом и при переезде в новый район сдали нам номер, это вам поможет. А больше ни гугу и думать перестаньте. Справку вышлем по адресу, у меня все.

Имеются же такие несознательные клиенты: лишь о себе и думают. Хотел деньги с меня урвать, не вышел номер.

Алло, родильный дом, какой тебе родильный дом? Тут телефонный узел, а не родильный дом, у нас никто не рожает.

Алло, дежурный по станции слушает. Это вы, Нина Васильевна? Горячий и пламенный. Горохов приветствует. Как ваши неустанные труды? Верно, уже прогрессивку нам выписали? Честно признаюсь, Нина Васильевна, я человек молодой и горячий. И потому единственная амбразура, которую я готов закрыть своей молодой грудью, это окошечко кассы. Когда прикажете к вам следовать?

Что такое? Горим. Быть того не может! План нам наварили? И не хватает 160 абонентов, чтобы закрыть квартальное выполнение? Но это же полный провал. Откуда же мы за такой срок 160 абонентов наберем? Я нынче всего шестерых записал.

Начальника, увы, на месте нет. Как всегда, на рыбалке. А телефона туда еще не провели. Придется самим решать.

Что вы предлагаете? Те же номера раздать абонентам по второму разу? Нина Васильевна, думаю, что до этого дело еще не дошло. Я работаю честно и на прямую приписку органически не способен. Это мы оставим на критический случай.

Думаем дальше. А что, идея! Мы же дом для сотрудников нашей станции заложили! На 80 квартир. Заселение через три года. Вот и надо в срочном порядке телефонизировать наш дом. А то что же получается — все вокруг телефонизировали, а про самих себя забыли. Негоже нам отставать от жизни. Штаты у нас обширные, коллектив дружный. Так пусть наши работники и пишутся в абоненты. Так сказать, личный вклад. 2.50 платим в кассу, с прогрессивкой нам возвращается 400 процентов.

Это законно, это пройдет.

Значит, одобряете? Сейчас даю команду — скликать всех линейных мастеров. Мы да не поможем родной станции!

Где еще 80 номеров взять — вот задача! Ладно, Нина Васильевна, я покумекаю.

Если не достанем 80 номеров, горим синим пламенем. Ради чего тогда старались и недосыпали?

— Алло, узел слушает. Откуда будете? Сельскохозяйственная опытная база за четвертым микрорайоном? Слышал про такую. Сделали торжественную закладку и теперь желаете стать на бронь. Совершенно правильно желаете, мы только что про вас говорили. Сколько же вам? Хотите 50 номеров для базы забронировать? Извольте — на ловца и зверь бежит. Я даже так думаю: вам будет мало 50 номеров, берите все 80. Будем держать для вас бронь до конца строительства.

Шлите бумагу, отношения скрепим договором. До скорого!

План в кармане!

Кто там? Смелее. Входи, входи. Дергай ее сильнее, а то она заедает, проклятая.

Вот и открылась. Не с первого раза, так со второго. Постой-постой, никак Митюха! Откуда ты свалился? Какими судьбами? Телеграмму давал о приезде? Не получал. Ты же знаешь, как у нас почта работает.

Из Энска, говоришь? Прибыл за опытом. Ну это мы тебе дадим, опыта у нас сколько угодно. Доложи прежде, как живешь?

Мне бы твои заботы. Стоит расстраиваться из-за такой ерунды: гараж построить не можете, панелей нет. А ты прежде задай себе вопрос — надо ли вообще его строить? То-то же.

Мы избрали второй путь, в том и состоит наш опыт.

Видишь, котлован вырыт. И баста. Забили, так сказать, первый колышек и сами возникли из котлована.

Ну сам посуди, зачем нам под крышу строиться? Это нам совсем не с руки. У нас и без того все есть: штаты, фонды, отчисления, прибыль, прогрессивка. Свой пионерлагерь построили, жилой дом для сотрудников заложили. Какой же нам стимул еще и станцию строить? Нет у нас такого стимула.

Главное — телефонизировали кругом себя все, что можно и что нельзя. Дом только на бумаге нарисован, а он уже телефонизирован на все 100 процентов. Представляешь, какой охват! Поголовный.

Интересно тебе, что я тут делаю? Котлован караулю. Вдруг явится какая-нибудь химчистка и украдет наш котлован. От этого произойдет наигромаднейший убыток. А наш котлован приносит сплошную прибыль. Телефонизированные нами клиенты абонентную плату вносят регулярно. Государству доход! И это, учти, ничего не построив. На коробке для здания мы сколько государству сэкономили! Миллиона два, не меньше. Оборудования у нас нет? Нет. Значит, опять идет от этого миллионная экономия.

И коллективу выгодно. Без оборудования у нас спокойная жизнь. Подумаешь, забота — вагончик обслужить, а в нем два телефона. А то бы стояла сплошная автоматика, за ней же следить надо, беречь как зеницу ока. Чистка, смазка, наладка — нет, это не для нас.

Нас тут три начальника смены. День отдежурил, два гуляй. Сами не работаем — и другим даем.

Клиент наш тоже доволен: он имеет твердую и оплаченную надежду. И номер своего телефона помнит крепко.

Так что, куда ни кинь, со всех сторон обоюдная выгода. Теперь решай сам: нужно нам строиться или не нужно?

Телефоны? Так телефоны тоже есть. Покупаем одну партию за другой. Ах, не работают? А зачем тебе нужно, чтобы они работали? Сколько лишних слов произносится в минуту, это же ужас. У нас на станции — 10 000 номеров. Представь себе, все враз заговорили — сколько шума от этого произойдет? Вот мы с шумом и боремся, за эту, как ее, за экологию. Так что и с этой стороны полная польза.

Мы слова экономим. Недаром сказано: молчание — золото. А молчащий телефон — бриллиант.

Линейные мастера где? Где им быть — на линии. За телефонами следят: а вдруг он заговорит?

Теперь сам убедился — мы тут работаем и слов на ветер не бросаем. Бережем окружающую среду.

Ну как, Митюха, годится тебе наш опыт? Ты что-то о гаражах говорил. Сам их и строишь? Да ты же наинужнейший для меня человек, мой «жигуленок» вторую зиму гниет под снегом. У тебя что, ГСК, гаражно-строительный кооператив? И ты председатель? Что же молчал? Найдется для меня местечко? Вот спасибо, вот это удружил. И сколько же тебе платить надо? Сколько? Почему такая огромная сумма? Вот те на, все сто процентов вперед и сразу, а гараж будет неизвестно когда, под него еще и площадки не выделили. Средь бела дня ограбить хочешь.

Что значит — как у нас? Да, мы тоже с клиента берем вперед, но мы по-божески берем, всего 2.50 в месяц, это же мизер. А тебе сразу тыщи подавай. Да кто к тебе пойдет на таких условиях?

Говоришь, отбоя нет, все жаждут попасть?

Ну и ну!

А ты это того, доверь по старой дружбе — ты в самом деле строиться будешь? Зачем тебе строиться, коль ты деньги уже получил?

Понимаю, понимаю. Ай да Митюха! А я ему свой опыт передаю. Куда нам до тебя, мы же рядом с тобой младенцы.

Что за шум?

Кого там еще принесло? Вы куда? Тут не шарашкина контора, а телефонный узел. Смотри, Митюха, пока я тебе опыт передавал, со всех сторон экскаваторы понаехали, бульдозеры, самосвалы панели тащат. Неужто наш котлован хотят отнять?

Эй, зачем на чужой котлован рот разеваешь? Фабрика? Какая тебе еще фабрика? Тут станция уже действует. Не лезь на чужую территорию, кому говорят. Ах, ты сосед будешь, закладываешь новую фирму? Тогда располагайся по соседству с моим котлованом.

Так бы и говорил с самого начала.

Слушай, а ты что производить собираешься? МИФ-77? Что сие значит? Мебельная индивидуальная фабрика: гарнитуры и стенки по заказу, встроенные шкафы, кухни, диваны. Это вещь!

Будем дружить и консультироваться. Глядишь, и стенку вне очереди заработаем, я давно мечтаю, матовую такую, с баром, чтобы внутри зеркало.

Как ты сказал? В порядке строгой очереди по индивидуальному заказу — и денежки вперед? Я тебе денежки, ты мне квитанцию. А стенку с баром когда? У тебя даже котлована нет.

Ты с меня пример не бери. У меня котлован вырыт. Вот выкопаешь свой мифический котлован, тогда и поговорим.

У нас все по справедливости. Я тебе квитанцию на будущий телефон, ты мне квитанцию на стенку с будущим баром.

Что верно, то верно, иначе ты ничего не заработаешь. По себе знаю. Сам живи и давай жить другим.

Ставь вагончик рядом. Была контора, станет две, я тебе свой телефончик одолжу, мы тут такую предварительную запись откроем, тебе и строиться не надо будет.

Ба, совсем забыл. О стенке с тобой болтаю — а где она стоять будет, я же должен ремонт в квартире сделать.

Алло, ремконтора? Горохов с телефонного узла приветствует. Мне бы квартиру отремонтировать. Сметчик уже был, со сметой у нас полный порядок.

За что же вам платить? Ни одного гвоздя еще не забили, а деньги в кассу. А когда же начнете ремонт? Неизвестно… Как вы говорите? Работаете по гороховскому методу? А кто такой Горохов? Я и есть? Выходит, я в свой собственный метод угодил?

Слышал, Митюха, какая жизнь пошла. Наш с тобой метод распространяют. Что-то не читал я в газетах о гороховском методе.

Алло, узел слушает. Записаться желаете? И вы согласны, гражданин хороший, платить за телефон и ждать пять лет аппарата? Ну и клиент пошел. А в гаражно-строительный кооператив не желаете вступить, только денежки вперед. Или индивидуальную стенку МИФ-77 с баром установить в своей квартире по оплаченной вперед квитанции? Неужто согласны? Мечтаете найти концы. А сам-то откуда? Из ремконторы. Тоже в долг живешь. Тогда все ясно.

Хорошо, хорошо, я тебя запишу — хоть сразу на два аппарата. Вот твой будущий номер: 152-16-90, с завтрашнего дня в кассу — и можешь считать, телефон у тебя в кармане.

Ну нет, Горохов не дурак. Пусть другие платят, я не поддамся.

Пусть мой «жигуленок» под снегом гниет, пусть я за стандартной стенкой три ночи в очереди простою, сам свой потолок языком побелю — но вам ни гроша!

Алло, дежурный по узлу слушает. Здравствуйте, товарищ начальник, добрый вечер. Докладывает Горохов: узел стоит на вахте, выжимаем план. От других отбиваемся как можем. А что ваша рыбалка, хорошо клевало? Разве вы не на рыбалке были? Ах, наверху, в управлении, — понимаю. Слушаю вас внимательно. Неужто у них такое тяжелое положение? За что же нам-то? Ага, улавливаю: если мы, то и нам… Вас понял, будет исполнено. Приступаем.

Все, Митюха, кончилась привольная жизнь. Бросают нас на прорыв. Мы теперь как резерв главного командования: наш опыт другим необходим. Все сначала начинать придется.

Алло, гараж? Дайте же гараж, срочно машины заказать для переброски. Что, не гараж, а родильный дом? Гараж-то где? И кто только такую связь придумал.

Кого там? С балкона девушка рукой машет. Это же Вера, мы с ней еще утром договорились.

Ладно, сам на крылечко выйду. Вера, ты меня слышишь? Что? Видишь, но не слышишь? И я тебя вижу, но не слышу. Что лучше: видеть, но не слышать или слышать, но не видеть — вот в чем вопрос.

Да я и так кричу, громче некуда. Вера, я сейчас приказ получил. С удовольствием бы погулял с тобой, ты мне нравишься… Что? Опять не слышишь? Ах, черт возьми, телефона нет под рукой — вмиг бы договорились. Тут, можно сказать, жизненный вопрос решается — а телефон не работает, хоть ты у нас и телефонизирована.

Вера, слушай меня. Перебрасывают нас. Срочно перебрасывают в энский район на прорыв. По приказу начальства. Там у них прорыв, понимаешь. План мы должны гнать, окружающую местность по броне телефонизировать, прогрессивку обещают. Звони мне туда, слышишь, запиши телефон.

Эх, опять не слышит. Ну вот, я тебе бумажку с номером показываю. Не слышишь и не видишь? Вот беда-то какая. Прямо трагедия — хоть с девятого этажа…

Как же это так, товарищи? Взрослые люди, а договориться между собой не могут — слышимости нет. Со всех сторон Горохова общипали: деньги за гараж и ремонт вперед, в кои веки девушку встретил — и не слышу ее.

Куда же мне теперь податься? Посоветуйте мне люди, — если вы меня слышите.

<1977>

ЗАВОД И ГОРОД

Очерк из цикла «Заметки писателя»

Под сводами

Голос у Лидии Викторовны по-утреннему бодрый. Не успел я переступить порог кабинета, как тут же услышал:

— Программа у нас сегодня напряженная. С утра, как вы и просили, Агрегатный завод. После обеда знакомство с городом и встреча с главным архитектором Вячеславом Степановичем Ниловым, затем вас примет председатель горисполкома Юрий Иванович Петрушин, впрочем, последнее еще под вопросом, потребуется уточнение в ходе действия. Но на Агрегатном вас уже ждут на проходной. Машина у подъезда.

Лидия Викторовна Шилова, секретарь городского комитета партии выступает в данный момент в роли гостеприимной хозяйки. Уточняю последние вопросы, связанные с моими сегодняшними перемещениями по городу и заводу.

Машина вкатывается на мост. Впереди раскрываются жилые кварталы, которых не было в последний приезд. Так ведь и проспекта, по которому мы сейчас едем, тоже не было, он проложен совсем недавно. И называется проспект знаменательно: Набережно-Челнинский, как и сам город.

Мост кончился, справа и слева тянулись жилые дома. Значит так, я еду на Агрегатный завод. Но ведь его тоже не было в прошлый приезд, три года назад. Неужто так быстро новый завод построили? Сделали проще: разделили Автосборочный завод на две части — вот и получился Агрегатный, на который я и следовал по утреннему холодку.

Один из законов искусства гласит: действительность неизбежно смещается по мере приближения к ней.

Подкатываем к Агрегатному заводу, прямо под вывеску. Однако в проходной меня никто не ждет. Первая осечка никогда не бывает последней.

— Никого тут не было, — отвечает вахтерша, закутанная в традиционную телогрейку.

— Что же мне делать? Где можно позвонить?

— Идите в отдел кадров.

В небольшой комнатке сидят три девушки, старшая из них Галя. Объясняю ситуацию. Галя разводит руками.

— А в каком корпусе должен был ждать вас товарищ?

— Сколько же у вас корпусов?

— Три. И столько же проходных.

Действительность продолжает смещаться неукоснительно и бесповоротно. Машина уже ушла. Меня ждут не там, где я нахожусь в данный момент.

Выход? Со свойственной ей кадровой находчивостью Галя предлагает умопомрачительный план спасения. Я звоню в горком к Шиловой, из горкома звонят на завод и каким-то способом разыскивают того товарища, который томится в какой-то проходной в ожидании меня, и уж тот звонит сюда, в первый административный корпус, где мы сейчас находимся.

Вы чувствуете — какой вселенский пойдет перезвон? А дело-то архискромное — надо пройти на завод в цех карданных валов, где работает товарищ Мальнев. Но чего не сделаешь во имя субординации.

— Вы с Мальневым созванивались?

— Да. Договорились, что встретимся на работе.

— Он всего-навсего бригадир, не имеет права выписать пропуск.

Галя сочувствует мне, пытается помочь, но она тоже не имеет права выписывать пропуск первому встречному.

— Вот писательский билет…

— Не имею права.

— А эта книжица? — протягиваю Гале красное удостоверение ударника строительства Камского автозавода. И через полторы минуты в руках у меня пропуск на завод. Мало того, на пропуске указан точный адрес Н. Д. Мальнева, правда, в виде индексов — 57-М.

— А там сами увидите, — напутствует Галя.

Сначала иду подземной галереей, соединяющей административный корпус с цехами. Даже здесь, на глубине, угадывается содрогание тверди.

Поднимаюсь наверх, в средоточие неумолчного гула. Передо мной колонна, убегающая в поднебесье. На колонне номер — 113. Значит, мне налево, в убывающую сторону.

До 57-й оси мне шагать больше трехсот метров, есть что вспомнить.

То мне казалось, что я шагаю по пшеничному полю, захватывая ладонью бархатные васильки, то пробираюсь среди ям и промоин, то карабкаюсь по бетонным кубам и осклизлым доскам, то плутаю в железном лесу меж колонн и осей. Мне всегда кто-то был нужен в этом железном лесу, среди этих бездонных дыр — или прораб Николай Рулевский, или генеральный директор Лев Васильев, или комсомольский вожак Ирина Козырева, и я упорно искал их среди вселенского грохота и нагромождения.

Но самое удивительное, пожалуй, заключалось в том, что во всех случаях это было одно и то же поле, по которому я и шел сейчас от оси к оси: 87, 85, 83…

Современной мерой цивилизации и цивилизованности стала мера индустриальной мощи того или иного народа, мера технологического и научного потенциала. С этой целью и создается искусственная среда — и все стремительнее растут ее масштабы: 20 гектаров под одной крышей, 30 гектаров, 40 гектаров.

Искусственная среда необходима для создания второй природы. Вот она, во все стороны от меня: выстроились в затылок друг другу станки, камеры, автоматические линии, печи. Ползут причудливыми извивами рольганги подвесных конвейеров и транспортеров, поворачиваются металлические руки, влачатся под сводами краны — все во имя технологии.

Я люблю этот неистребимый гул.

73, 71, 69… Я не робею в этом железном пространстве, но пытаюсь его осмыслить. Все вокруг выглядит удивительно обжитым. Два паренька остановились у автомата с газированной водой, подставляют под струю стаканы. Девушка катит по проезду на велосипеде, спокойно и неспешно нажимая педали. На сером боку шкафа написано мелом: «Оля+Петя». Вдоль стены натекла лужица, тут же просматривается ее источник: прохудившееся колено свежеокрашенной трубы. Ох уж эти протечки…

А как тут высоко! Солнечные лучи, проникающие сквозь своды, как раз над моей головой, падают на пол далеко в стороне, за станочными линиями.

57 — стоп! Это моя ось, я пришел. Совершаю поворот на 90 градусов шагаю по буквам, вдоль алфавита: а, б, в… Буквы аккуратно начертаны чуть выше человеческого роста. Они неназойливы, не бросаются в глаза, но если ты знаешь, что здесь должен быть знак, то сразу увидишь его. Аннотация простая и удобная — как на шахматной доске.

57-М! Осматриваюсь. Рядом с колонной стенд. На стенде надпись: «Здесь работает бригада Героя Социалистического Труда Николая Дмитриевича Мальнева».

Адрес, указанный Галей, оказался предельно точным.

Познакомимся с Николаем Дмитриевичем. Вот он идет по проходу мимо сварочных автоматов. Походка неторопливая, с некоторой раскачкой. И явная озабоченность на лице. Николай Дмитриевич подошел ко мне и с ходу обрушил свои проблемы, словно мы расстались полчаса назад.

— Опять не дают, — с досадой сказал он.

— Опять они? — спросил я.

— А кто же еще? Третий месяц тянется. Волокитчики подлинные.

— А в горкоме партии вы были?

— Что я — сам маленький? Горком по всяким пустякам беспокоить… Сам с ОТИЗом справлюсь. Особенно теперь, после апрельского Пленума партии.

ОТИЗ — это отдел труда и зарплаты. Значит, проблема связана с организацией работы. Николай Дмитриевич охотно рассказывает:

— Мы с вами стоим в цехе карданных валов. Здесь, куда ни посмотри, одни карданные валы. Мы их собираем и красим. Пятьсот шестьдесят валов за смену. В нашей бригаде недостает пяти человек. По штату положено 48 человек. А в наличии имеется сорок три. Но план мы даем за полный состав, нам за это начисляют премиальные. Ни разу еще плана не срывали, всегда чуть впереди. Но людей, я так понимаю, мне не дадут. Тогда мы посоветовались с ребятами, и я внес предложение: сократить мне штат, а эти пять зарплат отдать нам, и мы разделим их на всех работающих. Коль сорок три человека будут работать за сорок восемь, то производительность труда у нас вырастет. На апрельском Пленуме как раз об этом говорилось — эффективность производства.

— Что же отвечает ОТИЗ? Небось, ссылаются на штатное расписание.

— Тянут — и все тут! ОТИЗ цеха послал в ОТИЗ завода, оттуда можно загнать бумаги в генеральную дирекцию, глядишь, до министерства дойдет. Мне отвечают коротко и ясно: вопрос рассматривается. Они понимают, что предложение прогрессивное, в духе времени, но потянуть можно. Но я вам так скажу: они считают, но по-своему. Они же не все считают. Пять человек высвобождается. Это не только пять зарплат. Значит, для них не надо строить квартиры, создавать обслугу. Вот какая получается выгода — пять раз по пять. И это только по одной нашей бригаде. Разве в других бригадах нет таких же возможностей?

Николай Дмитриевич огляделся вокруг и заключил строго:

— Я их пробью.

Уверен, так и будет. Решения апрельского Пленума ЦК помогут Мальцеву в этом.

И не только Мальцеву. В эти весенние дни, находясь на КамАЗе, я видел, как заинтересованно и остро воспринимали люди решения Пленума, читали свежие газеты, делали выписки, обменивались мнениями. В тот день, когда пришли свежие газеты, я пришел в городской Совет и застал там одного из руководителей. Он был радостно возбужден.

— Я вопрос сегодня решил, — сказал он мне. — Полгода не могли решить, а с утра взяли и решили.

Тут раздался телефонный звонок. Звонили откуда-то сверху, то ли из области, то ли из Москвы. Это был сердитый окрик: на каком основании вы решили этот вопрос? И мой собеседник ответил предельно четко:

— На основании решений апрельского Пленума. Вот, — говорит, — я вам сейчас зачитаю. Надо, цитирую, «добиться того, чтобы каждый на своем месте работал добросовестно и с полной отдачей», кавычки закрыть.

Телефонный оппонент на том конце провода молча положил трубку.

Наверное, с этого и начинается претворение принятых решений. Затем последуют конкретные дела и результаты.

Николай Дмитриевич ведет меня по участку, где работает бригада. Два цилиндра и головка вилки насаживаются в определенной последовательности друг на друга — получается карданный вал. Сам он энергии не производит, но исправно передает ее от двигателя к ведущим осям.

А ведь это очень важно — быть приводным ремнем, передающим энергию для производства окончательного результата, в данном случае реализующим себя в поступательном движении. Таким образом, карданный вал может обернуться художественным символом, чтобы попутно послужить и отечественной публицистике, которая является приводным ремнем идеологии.

— Части вала соединены, теперь их надо сварить, — поясняет Николай Мальнев, подводя меня к сварочному автомату с отечественной маркой ВНИИЭСО, специальная разработка по заказу КамАЗа.

Сварочный автомат работал красиво. Заготовка вставлялась в зажимы, сверху возникали два электрода, автоматически опускался защитный экран внутри вспыхивали голубые всполохи, метаясь в узких щелях по краям агрегата.

Пламя гасло, поднимался экран. Карданный вал дымился двумя свежими швами, опоясывающими металл.

— Я тоже на таком же автомате работаю, — сказал Николай Дмитриевич.

Вот когда до меня дошло: автомат-то действует, да при нем человек состоит. Я по привычке написал: «заготовка вставлялась в зажимы», можно подумать, будто она сама перелетала с комплектовочного стола в сварочный автомат. Отнюдь. Сония Андрашидовна Нуртдинова принимала заготовку на руки и закрепляла ее в зажимах. После сварки снимала заготовку и переносила ее обратно на стол. Работала Сония Андрашидовна в брезентовых руковицах: перенести, установить, снять, перенести, установить, снять…

— Вообще-то здесь нужен робот, — продолжал Мальнев, заметив мой неодобрительный взгляд. — Мы производили аттестацию рабочих мест, дали заявку.

— И тогда робот высвободит человека? — спросил я.

— Не совсем. За роботом тоже нужен глаз.

— Тогда не видать вам робота, — предположил я сгоряча.

— Теперь получится, — убежденно ответил Николай Дмитриевич, имея в виду те же события, о которых мы говорили с утра. — Это же будет облегчение труда, подъем производительности.

Я попробовал заготовку на руках.

— Килограмм двенадцать, вам не трудно, Сония Андрашидовна?

— Я привыкла, — ответила сварщица, снимая очередную заготовку.

— Предлагали поставить мужчину, — сказал Мальнев. — Сония не соглашается. Здесь заработок хороший. Пойдемте теперь к моему автомату.

Второй автомат стоял под прямым углом к первому. Отсюда хорошо обозревалось все пространство, на котором трудилась бригада. Таким образом сварочный автомат Мальнева был как бы рабочим местом бригадира и одновременно наблюдательным пунктом. Сейчас за автоматом работал помощник Мальнева Шарипов.

— Наши валы покрепче будут, до двадцати килограмм. Прошу! — Николай Дмитриевич сделал приглашающий жест рукой.

Я не понял. Он пояснил:

— Надо сварить на память два карданных вала. Такая у нас традиция.

Шарипов с готовностью протянул мне рукавицы. Делать нечего. Я принялся совершать движения, за которыми только что наблюдал: взять, перенести, установить… Николай Дмитриевич направлял меня голосом: так, хорошо, зажали, нажимаем две кнопки, электроды опустились точно, нажимаем две другие кнопки, вот эти, ага, включилось, видите. Полилось. Вот и вся работа, я же говорил вам, это автомат.

Установить — снять, установить — снять. Интенсивность цикла — полторы минуты: установить — снять.

— Вот и вы сварили два карданных вала для наших грузовиков, — заключил Мальнев, оглядев мою работу. — Но все-таки тут нужен робот.

День рождения планеты

Это же надо было так случиться: Николай Мальнев родился 9 мая. Впрочем, тогда, в 1926 году, этот день ничем не выделялся среди прочих будничных дней — обычный весенний денек, чаще холодный, чем теплый. Это уж потом в судьбу Мальцева вошел победный подарок.

Были они курянами, так как жили в Курской губернии, деревня Выползово — и все кругом были Мальневы, если не родичи, то из одного корня.

Деды и прадеды обрабатывали тут землю, ставили дома, исполняли ратный долг по защите отечества.

Афанасий Мальнев, дед Николая Дмитриевича, воевал в русско-японскую войну, был ранен в руку под Мукденом. Увидел дальние страны, другие нации. Вернулся домой и решил переменить судьбу — подался в Донбасс шахтером.

Дмитрий Афанасьевич, отец Мальнева, родился в конце прошлого столетия, в 1895 году — и как раз подрос для войны к 1914 году. Воевал «за веру, царя и отечество» в Галиции, был засыпан землей в немецком окопе. Друзья-солдаты вовремя заметили его, откопали. Получив после революции землю, Дмитрий Мальнев был готов начать строительство новой жизни. А новая жизнь, как известно, начинается с нового дома.

Дмитрий Мальнев стал рубить такой дом, какие видел в Галиции. Семья была многодетная — и дом получился соответственный, всем на удивление. В этом доме и родился Николай Мальнев 9 мая 1926 года пятым ребенком в семье.

Отец Мальнева был работящим. И земля ему досталась добрая, отзывчивая на труд. Из-за этого просторного дома на пять окон и трех коров на большую семью, когда началась коллективизация, Дмитрия Афанасьевича записали едва ли не кулаком. А потом в ячейку пришло подметное письмо. Что там писалось, никто не знает, однако революционное сознание тех лет было категоричным. Ночью пришли раскулачивать Мальнева и маленького Николая подцепили за рубаху на вилы. Николаю Дмитриевичу было тогда четыре года, он не помнит, как висел на вилах, этот эпизод реставрируется со слов отца. Много раз отец рассказывал о той памятной ночи, рассказывал по-разному, но вилы присутствовали во всех вариантах, равно как и плач ребенка.

Отец как мог отговорился. Комбедовцы ушли. Но роковая ночь лишь начиналась… В доме Мальневых никто не спал.

— Будем уходить, — сказал отец.

На сборы им хватило три часа. На рассвете семья Мальневых покинула Выползово, и как выяснилось — навсегда.

Они пошли на север.

Сколько интереснейших судеб раскидано среди нас в близлежащем пространстве. Сорок три человека в бригаде Николая Мальнева — сорок три судьбы. И каждая из этих судеб неповторима. А мы их не записываем, зачастую проходим мимо. Весь русский двадцатый век сплетен из русских же исключительных судеб, вспомним хотя бы героев «Тихого Дона», «Хождений по мукам», «Молодой гвардии».

Убежден, что документально записанная биография обладает не меньшей силой художественного воздействия. А мы вместо того чтобы сидеть и записывать живые жизни наших современников, двадцать лет ведем разговоры о создании кабинета мемуаров, куда мог бы прийти каждый, чтобы рассказать о своей жизни.

Теперь явилась сверхнужда в кабинете солдатских мемуаров — и надо-то для этого всего десять штатных единиц и столько же магнитофонов.

Сидим с Мальневым в маленькой конторке, отгороженной стеклом от станочных линий. Приглушенный неумолчный шум сопровождает рассказ.

Николай Дмитриевич Мальнев не помнит этой печальной дороги на север, два-три отрывочных, размытых по краям пятна: лужа на дороге, крутой спуск к реке.

Но снова вступает в действие родовая память — от отцов к детям.

Они шли на север, шли долго. Дед Афанасий, отец Дмитрий Афанасьевич, мать Анна Никаноровна, дети. Просили по деревням милостыню, нанимались на поденную работу. Две сестренки не выдержали долгого пути, похоронили их на попутных погостах.

Пришли они в Тульскую область, в Мосбасс, который тогда восходил яркой звездой на индустриальном горизонте нашей державы.

Остановились внизу перед склоном крутого оврага.

Отец сказал:

— Будем копать здесь.

В земле, известное дело, землянка, солдату не привыкать. Строили ее долго, непрерывно совершенствовали. В конце концов получилась неплохая трехкомнатная землянка, а рядом даже сарай для коровы. Вскоре весь овраг был изрыт сверху донизу — сотни землянок. Шахтерская Нахаловка.

Дети не переводились. Николай Дмитриевич был теперь вторым ребенком, старше его была только сестра Мария. В 1929 году родилась Клавдия, в 1933-м — Валентина, в 1937-м — брат Анатолий. Мать хлопотала по дому, отец до вечера на шахте. Дед Афанасий нес в дом каждый кусок внукам и внучкам. А себя не сберег, умер в середине тридцатых годов. Николай Дмитриевич помнит его высокую прямую фигуру — дед открывает дверь, входя в землянку, и протягивает руку внуку, а в руке ватрушка с творогом.

Николай Мальнев ходил в школу, потом поступил в горное ремесленное училище, но не успел кончить его — началась война.

Николай Дмитриевич горевал: «Дед воевал на японской, отец воевал на мировой войне. А я не успею — разобьют наши фашистов».

Тула стала прифронтовым городом. Подростков призвали на трудовой фронт — рыли укрепления.

Враг захватил шахтерскую Нахаловку. Недолго немцы там были, недели две, но память о себе оставили на десятилетия. Шарили по землянкам, особенно гонялись за картошкой. А дети от них картошку прятали — и сами под койку. Немец стрелял наугад, в темноту. Все стекла перебил, но ни картошки, ни Мальнева не нашел. Словом, землянки и на этот раз спасали русских.

Вышибла немцев наша доблестная конница. «Меня кавалерист в буденовке на лошадь даже взял, прокатил вдоль оврага».

— Я почему все так хорошо помню, — говорит мне Николай Дмитриевич. Потому что часто детям это в школах рассказываю. Перед каждым таким рассказом сам невольно все вспоминаешь. Таким образом память закрепляется.

Николай Дмитриевич Мальнев — инвалид Отечественной войны, герой мирного строительства, не сомневаюсь, что-то из его рассказов западет в детскую душу. А как иначе может развиваться во времени эстафета нашей памяти?

Николай Мальнев был призван в армию в 1944 году, как и положено по достижении солдатской зрелости. Попал во Владимирскую область, в маршевый батальон. Изучали оружие, учились швырять гранаты, ползали по-пластунски.

Однажды утром перед строем выступил незнакомый майор:

— Кто желает на фронт — два шага вперед!

В эшелоне гадали — куда едем? Хорошо бы в Польшу, на Варшаву — а там и на Берлин.

Повернули на Ригу.

Кончался февраль 1945 года.

У войны своя логика. Я ехал из училища на фронт в 1942 году, нас тогда манили иные направления, мы мечтали оказаться под Сталинградом.

А попали под Старую Руссу.

Мимо Риги я проехал в августе 1944 года, а в феврале 1945, когда Мальнев выгружался из эшелона, шел с боями по Восточной Пруссии. Курляндскую группировку немцев, где попали в мешок главные силы группы армий «Север», мы отсекали. Николай Мальнев ехал на ее добивание. Бои там были тяжелые. Николай Мальнев испытал это на себе. С боем брали каждый хутор, каждый придорожный сарай. «Немцы осыпали нас снарядами и минами, я уже начинал различать, где снаряд, а где мина. А уже середина апреля. В воздухе пахнет сыростью весны и громом победы. Еще тогда подумалось: хорошо бы на мой день рождения».

Двадцатого апреля с утра прошли лесом, счастливо миновали мины, оставленные противником. Вышли на опушку. Мальнев смотрел на далекие фигурки в мышиных шинелях.

В колено будто ударила тупая палка, нога словно стала проваливаться в яму. Николай Мальнев присел, потом лег. И все никак не мог понять, что это — снаряд или мина?

Старшина тащил его на себе обратно через лес. Тряслась по разбитой дороге телега. День был пасмурный — и вовсе не героический. Во всем мире не осталось ничего, кроме боли. Сейчас, сорок лет спустя, и то подумать страшно — такая была боль. Как только он тогда вытерпел. Нет, все-таки это была мина: осколков много и все они внутри. От мины и боль такая. Если бы еще не трясло так на телеге.

Госпиталь располагался на опушке леса в старых застиранных палатках. Пожилой врач осмотрел рану и радостно объявил:

— Все, парень, теперь ты в раю.

— А нога?

— Прямо в кость. Лечить и лечить.

— Чего же вы, дяденька, радуетесь?

— А то, что живой ты, понимаешь, живой! Выскочил ты из этой передряги, понимаешь?

Николаю Мальневу не было еще девятнадцати лет, и нога болела очень сильно, до умопомрачения. Ему хотелось оказаться нераненым, со здоровой ногой, чтобы он мог бежать вперед в общей солдатской цепи — ведь война еще продолжалась…

Его перевезли в Ригу, затем еще дальше в тыл — в Шую. В канун Дня Победы делали вторую операцию. Сквозь окна больничной палаты он увидел, как в городе зажглись огни. Снова впал в забытье, снова очнулся, с трудом соображая, что ему исполнилось сегодня 19 лет.

Отходил наркоз, и нога болела все сильнее.

Сорок лет спустя, прожив еще две жизни сверх той, какая была дарована ему победой, Николай Мальнев поймет слова пожилого врача — что значит остаться живым на такой войне.

В этом месте своего рассказа Николай Дмитриевич замолчал, и мне показалось, что я вижу наметившуюся слезу в его глазах.

— Извините, — говорю, — разбередил вас.

— На сквозняке сидим, — отвечал Николай Дмитриевич, ничуть не смутившись.

Ничего не попишешь, в год сорокалетия Победы ветераны то и дело оказывались на сквозняке, и попутный ветерок выдавливал непрошеную слезу. Чем дальше, тем больше будет таких сквозняков…

Война для Николая Мальнева закончилась в сентябре сорок пятого, когда он выписался из госпиталя со справкой об инвалидности. Шел хромая. Старая землянка на склоне оврага ждала его. Он вошел, постукивая палочкой, инвалид в девятнадцать лет.

Отец и мать за войну сильно сдали, такой уж была она, эта война, потребовавшая сверхмерного напряжения от каждого члена общества.

Мальнев пошел по горному делу — электриком на шахту. Отец с матерью умерли в одногодье — в сорок седьмом. Старшая сестра Мария получила от работы дом на 4 комнаты. Распрощались с землянкой.

Только чувствовал Николай Дмитриевич: нет для него работы на шахте, не тянет его на подземное дело. И неожиданно для самого себя уехал в город Камышин на текстильный комбинат.

До КамАЗа оставалось еще 20 лет жизни. Вот сколь короткой бывает солдатская жизнь на войне и как протяженна она в те годы, когда молчат пушки.

— День Победы можно назвать днем рождения мира, — сказал я.

— Так оно и есть, — подтвердил Николай Дмитриевич. — Ко мне многие ветераны подходят и говорят, что они считают девятое мая своим вторым днем рождения.

— Николай Дмитриевич, — позвали от дверей.

— Что там?

— Краска кончается.

Я уже говорил: мы сидели в стеклянной конторке, выгороженной посреди индустриального пространства. Здесь было рабочее место мастера участка Наиля Исмаилова. Сам мастер молод — ему 23 года. У него живые блестящие глаза, подвижное лицо. Сначала он заполнял производственную сводку, затем отодвинул ее, слушая наши ветеранские разговоры, и не перебивал нас. Потом позвонил телефон, и он вышел из конторки, видимо, по срочному делу, связанному с краской.

— Советую посмотреть, — сказал мне Мальнев, приглашая на участок.

Я увидел картину, которую, возможно, никогда не забуду. В цеховом пролете стояла женщина в противогазе и красила из пульверизатора карданные валы, подплывающие к ней на ленточном транспортере. Облачко черной газовой смеси висело над женщиной так, что ближе трех метров к ней не подойти. Карданные валы качались на крючках, как колбасные тушки. Женщина ловко орудовала пульверизатором, стараясь равномерно нанести краску со всех сторон. Чувствовалось, она не впервые исполняет такую работу.

— Робот вышел из строя, — пояснил Николай Мальнев.

Я уже догадался: обычно карданные валы автоматически красились в специальной камере — ее черный параллелепипед высился тут же, на краю пролета. Да вот незадача — покрасочная камера не работает.

Но не только это поразило меня. Мимо женщины в противогазе шли по пролету инженеры, мастера. И никто не остановился, не забил тревогу. Как так можно?

Оказывается, можно. Не робот заменяет человека, а человек заменяет робота…

Тем временем Наиль Исмаилов подкатил на тележке запасной баллон с краской. Стали менять шланг. Женщина сняла противогаз, чтобы передохнуть. Я подошел к ней и спросил: не трудно ли ей работать таким образом.

И вот что я услышал.

— Привыкла я, — и снова принялась натягивать на лицо противогаз.

Второй раз за одно утро я слышу эти слова. Вот против чего мы должны восставать. Некоторые привычки — это форма нашей русской косности. Сначала мы привыкаем к нашим недостаткам, потом смиряемся с ними — и вот уже жить без них не можем. Да еще пословицу придумали: не выносить сора из избы.

А не вынесем сора, в избе не станет чисто.

Я видел, что и Николай Дмитриевич Мальнев опечален случившимся. К нам подошел молодой мастер Исмаилов.

— Я звонил ремонтникам, — сказал он. — Пообещали прислать мастеров после обеда.

Делать нечего, пошли обратно в конторку. Однако Мальнев никак не мог успокоиться.

— Присмотрелись мы, — говорил он, нервно теребя рукавицы. — Робот не имеет права выходить из строя. Это наших инженеров забота. Вот я внесу предложение на совете бригадиров: организовать инженерный совет. Чтобы был у нас мозговой центр, отвечающий за технический прогресс. Это же наше общее дело.

В дверь просунулась веселая рыжая головка.

— Кто тут корреспондент? Звонили из города. Машина за вами вышла.

— Куда же она придет? На какую проходную?

— Придет сюда, на пятьдесят седьмую ось.

Вспоминаю утреннюю заминку с пропуском на завод и констатирую про себя: действительность совершенствуется буквально на глазах.

Но разве не мы сами улучшаем ее?

В центре центра

— С чего начнем? — спросил главный архитектор города Набережные Челны Вячеслав Степанович Нилов, когда сорок минут спустя мы встретились с ним на проспекте Мира. — От общего к частному или наоборот? А может, пятиминутка вопросов и ответов?

Вячеслав Нилов молод, подтянут, энергичен. В живых глазах проблескивает мысль, которую он всегда готов разделить с собеседником.

Стоим на одной из главных улиц. Я смотрю вокруг и ничего не узнаю. Давно я не был в Набережных Челнах. Город вырос — раздался не только в плечах, но и пошел в рост. Уже и на двадцать этажей взметнулись вертикали. Дело, разумеется, не в количественных измерителях — но в памяти моей. Как же я могу забыть то пшеничное поле, которое тут простиралось до самого горизонта? Оно было безбрежным и казалось вечным…

Семя, брошенное человеком, дало невиданные всходы. На пшеничном поле поднялись сотни домов — девяносто тысяч квартир.

Пусть этот город вылеплен из крупнопанельного материала, сама панель нейтральна, важно то, какую функцию она несет.

В прошлом каждая эпоха создавала свой архитектурный стиль. В средние века вознеслась к небу готика, явился романский дом. Потом пошел классицизм, за ним барокко, ампир. Каждый стиль создавал свои шедевры, но это не означало, что каждое возведенное в данном стиле строение было шедевром. До сих пор в европейских городах стоит и плохая готика, и дурной классицизм.

Двадцатый век открыл миру крупнопанельную архитектуру. Она еще не произвела на свет великих шедевров. Значит, не закончился период освоения нового материала.

— Ну? Что вы скажете? — ревностно спрашивал Нилов, видя, как я озираюсь по сторонам.

— Крупнопанельная цивилизация… несколько однообразно… — бормотал я, чувствуя себя на правах гостя, попавшего в хороший дом и потому старающегося вести себя прилично.

— Мы производим серийную продукцию, — с живостью возразил Вячеслав Степанович. — Но у нас восемнадцать модификаций домов, мы работаем с помощью цветовых гамм…

Это я видел своими глазами. Фасады домов переставали быть голой плоскостью. Дом видоизменялся в ломаную линию, зигзаг, уступ. Дом изгибался дугой, прорастал многоугольником.

Пространство становится менее обременительным для глаза. Я вижу эти новые веяния на улицах города Набережные Челны, ибо тут стараются не отставать от наших столиц.

Снова оглядываюсь вокруг себя. Панельные грани видятся под разными углами, обеспечивая замкнутость искусственной среды, ибо город отнимает у пространства горизонт — словно в этом состоит его цель и назначение.

— Имею вопрос: что для вас важнее — квартал или улица?

— Квартал это животворная молекула города. Мы строим кварталами. А почему вы спросили?

— В середине семидесятых годов у вас был создан квартал-эталон. Тогда с ним очень носились.

— Сорок седьмой квартал, — отвечал без запинки Нилов. — Если хотите, проедем туда. Но для нас это пройденный этап. Перед нами стоит проблема центра…

Садимся в машину, едем. Заходим во дворик, обставленный пятиэтажными коробочками. Фасады полосато раскрашены оранжевой краской, что придает домам этакий залихватский вид.

Во дворике скамейки, карусели, песчаные горки, качели. Играют дети, не догадываясь о том, что они являются эталонными детьми. Гвалт стоит вполне натуральный.

Эталон стал нормой бытия. Это и есть цель движения.

Через пятьсот метров въезжаем в другой дворик, на сей раз в девятиэтажном обрамлении. Карусели стоят, но почему-то не крутятся. Оказывается, мы попали на строительную площадку, дома еще не заселены.

Скоро праздники. Дом готовится к сдаче. Поднимаемся на второй этаж.

— Прошу вас.

Перед нами, делая приглашающий жест, стояла Илфания Гусманова, мастер СМУ-46. На круглом лице смущенная улыбка.

— Сколько же у вас человек?

— Двадцать три.

— Они вас слушаются?

— Почему бы нет. Мы живем дружно. У нас такое правило: на работе надо работать.

Вот вам и весь сказ про нашу жизнь, изреченный двадцатилетней Илфанией: на работе надо работать.

Вячеслав Нилов придирчиво осматривает квартиру из трех комнат, но придраться не к чему: исполнено добротно. На балконах даже деревянные ящики навешаны. Новоселам осталось натаскать земли, посадить семена — и возникнет цветение новой жизни.

Куда теперь?

— В центр города, которого еще нет, — с загадочным видом отвечает Нилов.

Подъезжаем к «Дому искусств», хотя это обычный девятиэтажный лежачий небоскреб, вытянувшийся на всю улицу. «Дом искусств» занимает часть первого этажа, тут размещаются творческие организации города. В коридорах тишина.

Нилов открыл дверь, мы оказались в просторной комнате. Со всех стен на нас глядели панорамы города Набережные Челны. В окне проглядывалась натура, являясь наглядным повторением макетов.

А в центре комнаты распластался великолепный макет в пенопластовом исполнении.

— Вот он — наш центр! — сказал Вячеслав Нилов, радость и обреченность звучали в его голосе.

Это был вид «с птички», так сами архитекторы называют современные планировочные макеты, на которых созидаемый объект видится таким, каким бы увидела его птичка, если бы пролетала мимо.

Строим для человека, а проектируем — для птички?

Давно я хотел написать о городе. Я заядлый урбанист, родился в Москве на Ново-Басманной улице, вырос в каменном мешке московского двора, всю жизнь прожил в городе, а написал о нем до обидного мало, того же, о чем мечталось, не написал вовсе. С городом расставался только в юности — на четыре военных года, и уже тогда понял, что такое ностальгия по асфальту. Вне города я бываю только во время дороги, потому что путешествую, как правило, из города в город.

У нас вообще мало пишут о городе. И есть тут вопрос, который можно считать основополагающим — правильно ли мы создаем новые города?

От ответа на этот вопрос многое зависит, мы даже не в состоянии предположить — сколь много!

Два великих изобретения определили лицо XX века: телевизор и домостроительный конвейер (изобретение автомобиля и электричества согласно хронологии принадлежит XIX веку). С телевизионного экрана потоком сходит изображение, с домостроительного конвейера стекает оболочка наших будущих жилищ. Разговор о телевизоре временно опускается. Переходим сразу к крупнопанельной цивилизации. Давайте спросим главного архитектора.

— Вячеслав Степанович, что вы думаете об унификации наших городов и в частности о моем тезисе: «Весь город застраивается одним домом, вся страна застраивается одним городом». К сожалению.

— Сейчас я думаю не о городе, — твердо отвечал Вячеслав Нилов. — Я думаю сейчас о его центре. Такого центра, как у нас, больше нигде не будет.

От Белого моря до Черного кипят архитектурные страсти, ломаются копья и рейсфедеры, трещат рейсшины и планшеты. Спор давний, больной. За это время произведено на свет сотни фельетонов, сняты кинокомедии. А похожие дома продолжают расти и тиражироваться. Это уже не дома, не города — само пространство становится типовым, обрекая нас на типовое бытие.

Города создаются веками, кто спорит. Киеву, матери городов русских, 1500 лет, Риму — 2700 лет, Афинам — 3500 лет. Города вечны.

Города есть лучшее из того, что создано человеческой цивилизацией за всю историю ее развития. Город защищает себя, свою целостность. Города создаются для мира и созидания. Город высекает научную мысль, рождает новую технологию. В городах копится национальная культура, создаются и хранятся произведения искусства. Город создает нашу одежду и проекты новых городов.

А лучшие места на планете разобраны для городов тысячи лет назад: океанская бухта, подножие горы, берег реки или моря.

Впрочем, Набережным Челнам досталось не самое плохое место — недаром рассматривались 70 вариантов площадки для заводов в пределах всей России.

Квартал-эталон мы уже построили, мы видели тот типовой дворик. А разве не могла наша держава поставить перед собой задачу более величественную поставить на земле город-эталон?

Тема города развивается в нашей литературе однобоко и тривиально. Мы пытаемся убедить самих себя в том, что наши новые города лучшие в мире. Поставленные где попало (и как попало), они объявляются символом нашей веры. При этом окончательная отделка фасада упорно откладывается до XXI века. Почему-то мы твердо уверены, что в XXI веке будут созданы города более прекрасные, чем за сорок предыдущих веков. Уж не потому ли, что потеряли надежду на собственный век?

Крупная панель открыта — теперь ее не закроешь. И корить ее не следует. Из одной и той же панели может выйти и шедевр и поделка.

Я отнюдь не собираюсь подвергнуть остракизму километры крупнопанельного пространства. Моя задача — из другого ряда. Я хочу определить причины и вывести следствия.

В 1982 году в Набережных Челнах состоялась всесоюзная творческая конференция на тему: «Молодые города и социалистический образ жизни». Недаром сказано: я там был, мёд и пиво пил.

Выступили более двадцати ораторов. Два дня мы говорили. Было оглашено решение: издать стенограмму речей.

Прошло три года. Теперь уж видно — не издадут. А жаль.

Вячеслав Нилов присутствовал на конференции. Он подтверждает: стенограммы были подготовлены к изданию, а после передумали, видимо, испугавшись некоторых критических высказываний.

Помню несколько хороших выступлений, но сослаться на них не могу отсутствует источник.

Придется сослаться на самого себя.

— Набережные Челны, — говорил я с трибуны, — вызывают сложное чувство. Хочу быть понятым правильно. Александр Сергеевич Пушкин говорил: «Вопрос чья проза в русской литературе лучше? Ответ — Карамзина. Но это еще похвала не большая». Как видите, Пушкин предвидел будущий расцвет русской литературы. Он видел идеал и потому так отзывался о Карамзине. Теперь я перехожу к теме нашей конференции, то есть к молодым городам и социалистическому образу жизни — и спрашиваю:

— Какой молодой город в нашей стране является лучшим городом?

Отвечаю:

— Набережные Челны. Но это еще похвала небольшая.

При этом я заметил: отцы города кисло улыбнулись. Меня даже ласково поправили в заключительном слове.

Есть (не на российских просторах) такое популярное животное — страус. Известен он быстрым бегом и детским поведением. Спрячет страус свою голову в песок и ему начинает казаться, что его никто не видит. А ноги у страуса длиннющие. И хвост торчит. Так и у нас порой — очень любят принять позу страуса. Нам мерещится сладостно: если мы промолчим о том или ином нашем недостатке, то его не увидит никто. А если недостатка никто не видит, то его, следовательно, не существует.

Я люблю Набережные Челны. Хороший город встал на нашей земле, размашистый, белокрылый. Особенно хорошо он смотрится «с птички». Как-то московский самолет шел на посадку и развернулся над самым городом. Солнце садилось, дома отбрасывали резкие тени. «С птички» отчетливо видно: город сделан, как говорится, под линейку. Замкнуты кварталы, прорезаны магистрали. Все сопряжено, выверено, вычерчено.

Еще хорош этот город, когда едешь к нему со стороны Елабуги с того берега Камы. Неожиданно перед плотиной лес расступается, и на том берегу камского водохранилища вдруг показывается белокрылый город, абсолютно новый, без единой пылинки, четкий, уступчатый, будто бы графичный.

Но вот я попадаю внутрь этого искусственного пространства, уже не вижу город целиком, но замечаю детали, из которых он сложен.

Прежде всего — огромен дом. Это — дом-улица, дом-город, дом-чемпион.

Дом огромен по отношению к самому себе, никогда не было таких великаньих домов. Но еще огромнее дом по отношению к человеку. Вот бодрой походкой спешит прохожий. «Простите, вы живете в этом доме? Да? Вас не затруднит наша просьба: покажите свое окно».

Прохожий остановился, с ищущим недоумением смотрит на фасад своего тысячеоконного дома. «В самом деле — где мое окно? Где-то на пятом этаже, посреди унылой мозаики…»

В пятницу вечером отец привел двух сыновей, взятых из детского сада. Мать посмотрела и говорит: «Кого ты привел? Это же не наши дети?» Отец подумал и сказал: «Все равно в понедельник обратно сдавать».

Этот анекдотический случай рожден крупнопанельной цивилизацией. Дом становится бесчеловечным по отношению к своему творцу. Затерявшийся среди одинаковых домов человек задыхается, пожиная плоды собственной недальновидности.

Что это — однообразие материала или однообразие замысла?

Видимо, надо было пройти через этот этап, чтобы понять ошибки. Теперь наступает пора уроков — извлечем или не извлечем?

Генплан Набережных Челнов завершен. Город рассчитывался на 350 тысяч жителей, уже сейчас здесь проживает 440 тысяч человек. Если раньше на первом месте были квадратные метры, то теперь вперед выходит эстетика, так называемая культурная архитектура, городской дизайн, в том числе и проблема городского центра.

— Как вы думаете, Вячеслав Степанович, сколько поколений новых городов появилось в нашей стране за годы Советской власти?

Вячеслав Нилов смотрит на меня с некоторым удивлением, явно недовольный тем, что я прерываю его размышления о стратегических проблемах городского центра.

— Как сколько? — спрашивает он. — Челны — город последнего поколения.

То-то и оно-то. Я считаю, что уже три поколения городов выросли на нашей земле за годы Советской власти.

…Эшелон шел с Урала на фронт. Сорок молодых, новоиспеченных лейтенантов, закончивших пехотное училище, рвались в бой. Это было весной 1942 года. Кажется, никого из них не осталось на этом свете и некому рассказать об их тогдашних настроениях и чувствах, а я могу лишь про себя.

Нас формировали с другим эшелоном и каким-то образом мы очутились в Магнитогорске, имевшем тупиковую ветку, ведь молодому городу было тогда всего 10 лет. Но это был город! Многоэтажные дома слагались в главную улицу, на перекрестке звенел трамвай, за углом угадывался кинотеатр. Не помню, какой фильм я тогда смотрел, не в том дело. Но я надолго сохранил ощущение городского начала — трамвайного перезвона, доступности магазина, газетного киоска на углу. Унылых бараков на привокзальных улочках я как бы не заметил, они самым естественным образом выпали из теплушки по дороге на фронт.

Интересно проследить, как росли наши молодые города. Начнем с того же Магнитогорска.

1931 год — закладка.

1939 год — 146.000 жителей.

1959 год — 311.000 жителей.

1970 год — 364.000 жителей.

1981 год — 413.000 жителей.

Примерно теми же темпами росли и другие молодые города первых пятилеток: Комсомольск-на-Амуре, Новокузнецк, Северодвинск.

В пятидесятые годы родилось второе поколение советских городов, знаменем которого стал Братск. Я летал туда чуть ли не каждый год, воевал с палаточными городками — и сам жил в палатках. Все успокоилось, выросла гигантская плотина на Падуне, алюминиевый завод плавит бокситы, и дома в Братске стоят теперь такие же — крупнопанельные.

Прошло тридцать лет, и можно подвести некоторые итоги, я имею в виду прежде всего нашу журналистскую деятельность. Мы громогласно воспевали романтику Братска и мало писали о его реальных проблемах. Правда, тогда, может быть, мы и не так знали эти проблемы, как знаем их сейчас, градостроительные, экологические…

Проблемы на пустом месте не возникают. Они рождаются в результате наших ошибок.

Можно сказать и так: проблема рождается вместе с нашим движением вперед.

Последний раз я был в Братске полтора года назад. Ведомственные силы оказались сильнее градостроительных. Каждый хозяин тянул город в свою сторону. Братск раскидан в тайге неумелой рукой. Разбросан, взлохмачен. По сути это шесть самостоятельных разрозненных поселков, соединенных общим именем. Надо совершить путешествие, чтобы попасть из одного Братска в другой. Эти поселки так и называются: Братск-один, Братск-три, Братск-шесть… Вот что получается, когда у одного города шесть нянек.

А ведь поначалу Братск хорошо шел в рост, это видно из следующей таблицы.

1959 год — 43.000 жителей.

1970 год — 155.000 жителей.

1979 год — 214.000 жителей.

1981 год — 222.000 жителей.

Семидесятые годы вызвали к жизни третье поколение молодых городов. Вот он передо мной, этот город: на чертежах, в макетах, в натуре. С XVI века по 70-е годы нашего века городок нажил 38 тысяч жителей. И вдруг вспыхнул яркой звездой в созвездии новых городов.

Городу дал ускорение грузовик, рождение которого было определено в этом месте.

Палаток здесь не было. Вместо них сиротскими рядами тянулись вагончики. Журналисты были научены предшествующим опытом — романтику вагончиков никто не воспевал.

Новый город рос, поспешая за корпусами автомобильного гиганта. Мы недоумевали: почему Новый город так далеко отодвинут от Старого города?

Но проектировщики, составлявшие генеральный план Набережных Челнов, смотрели дальше нас, не посвященных в тонкости градостроительного мастерства. И вот результат. Осенью 1984 года было открыто первое движение по Набережно-Челнинскому проспекту, дорога между Новым и Старым городом сократилась на много километров, началась встречная застройка. Новые жилые кварталы шагают навстречу друг другу.

Названия Старого и Нового города сделались чисто номинальными и, надо полагать, скоро исчезнут из обихода.

— Сколько времени прошло, а мы до сих пор не можем решить проблему центра, получить субсидии, — Вячеслав Нилов не оставлял свою тему, и мне пора оторваться от высоких материй, опустившись на землю в центре заданной точки.

— Может, пройдем на натуру, — предлагаю я. — А то все у макетов, у макетов…

Нилов охотно ведет меня по широкой улице, в конце которой уже громоздится глыба нового здания городского Совета.

В старой записной книжке сохранился рассказ о том, как выбирался этот центр. Это было 15 лет назад. Шесть архитекторов во главе с Борисом Рафаиловичем Рубаненко шли прямо по пшеничному полю и вдруг увидели с пригорка зеркальную гладь Камы.

— Какая мощь! Красота! — воскликнул Рубаненко. — Здесь и будет центр нашего города.

Если сейчас встать на это место и повернуться к реке, зеркальной глади Камы не увидишь. Горизонт перекрыт панельными плоскостями. Тем не менее центр города избран на основе правильного признака — эстетического. Так выбирали наши далекие предки места для своих городов, в которых ныне живем и мы. Выбор шел по красоте. А центра и сегодня нет в помине, только в макете, только «с птички». Огромный концертный зал, череда двадцатитрехэтажных зданий, торговый дом. Таковы задумки.

Но что такое 15 лет, если взглянуть издали. Ни один город в нашей стране не рос с такой стремительностью. Мы говорили, писали: медленно строим, надо строить еще быстрее, чтобы люди не жили в вагончиках, малосемейках.

А вот теперь, стоя в центре не существующего еще центра, я думаю нечто противоположное. Может, и не следует торопиться? Не лучше ли подождать еще немного, но зато возвести в Набережных Челнах такой центр, чтобы он был достоин нового города?

У архитекторов есть такое понятие — «резервная зона». Это означает, что на территории застройки намеренно оставляются свободные площади, чтобы застроить их позже, когда появятся новые строительные возможности. Так делали планировщики в Москве. А здесь?

— У нас тоже имеются резервные зоны, — отвечает Вячеслав Сергеевич. В частности, набережная Камы, бережем ее для лучших домов. А какой бой пришлось выдержать…

Вячеслав Нилов озабоченно посмотрел на часы.

— В нашем распоряжении пятнадцать минут. Юрий Иванович Петрушин просил доставить вас к нему на семнадцать тридцать. Пора двигаться.

Историческая необходимость

— Что же такое, по-вашему, город? — спрашиваю я у председателя горсовета.

— Прежде всего, город — это традиции. Протяженность во времени, убежденно отвечает Юрий Иванович Петрушин.

Что ж, можно принять и такое определение: в нем нравственная сторона преобладает над градостроительной. Но ведь город для людей, а не люди для города — не так ли?

— А как вы относитесь к городскому центру?

— Центр нам нужен. Посмотрите, где мы сидим. Поэтому начали центр строить. Но полагаю, исходя из прошлого опыта, что строительство центра растянется на много лет.

В самом деле, еще подъезжая к городскому Совету, я обратил внимание, что он находится в жилом здании. Так и оказалось, когда я увидел планировку. Кабинеты работников горсовета располагались в жилых квартирах.

Работать в таком здании неудобно, весь день приходится бегать по чужим квартирам. Понятно стремление Петрушина построить отдельное общественное здание для городского Совета.

А сколько было утверждений, согласований, поправок?

Сейчас мы много говорим о централизации и о том, как она должна меняться в соответствии с новыми условиями.

Вопрос о расширении прав руководителей — директоров предприятий, начальников строительств возник на апрельском Пленуме ЦК, на июньском совещании по ускорению научно-технического прогресса не случайно. Этот разговор возник из требований современного момента. Ускорение научно-технического прогресса немыслимо без оперативности принимаемых решений, без самостоятельности на местах.

На согласование проекта уходит порой больше времени, чем потом отпускается на само строительство. Появился даже термин: «обходной вариант», когда приходится строить что называется в обход.

Что же прикажете делать? Руководитель приспосабливается к существующим условиям и пускается во все тяжкие.

Знаю десятки примеров. Генеральный директор одного из московских заводов решил построить новое здание заводоуправления. Но его никак не желали вставлять в план. А стоял в плане какой-то нелепый «лабораторный корпус». Сказано — сделано. И на московской улице под видом лабораторного корпуса выросло прекрасное здание заводоуправления. Прошло еще пять лет. Сработала старая заявка. Вышестоящие организации включили в следующую пятилетку заводоуправление. И что же? Под маркой заводоуправления вырос лабораторный корпус.

На другом заводе решили построить самый что ни на есть современный пансионат для рабочих. А проходил он по графе: «ночной профилакторий».

В одной Прибалтийской республике я однажды попал в сауну, которая была построена как объект гражданской обороны. В соседней области под видом коровника построили ткацкий цех.

В центре, разумеется, знают, когда объект строится по обходному варианту, но смотрят на это сквозь пальцы — были бы соблюдены формальности.

В Набережных Челнах тоже умели строить под псевдонимом — какой строитель этого не умеет. Ставили в городе безлимитные стадионы, бассейны, цветочные магазины, гимнастические залы. Получали за это выговора, инфаркты — кто скажет им за это спасибо.

— С новыми объектами более или менее ясно, Юрий Иванович, — продолжал я. — Теперь хотелось бы перейти к объектам старым, так сказать, отжившим.

— Слушаю вас, — с живостью отозвался Юрий Иванович Петрушин.

— Хотел спросить: как же с вашими палатками, вернее, с их челнинским вариантом — вагончиками? Где они?

— О каких вагончиках вы говорите? — удивленно вскинул брови Петрушин. — Не имею ни малейшего понятия о вагончиках.

Я с жаром принялся доказывать: ну как же вы не помните, поселок Надежда состоял из вагончиков, другой поселок при БСИ, базе строительной индустрии, кажется, три тысячи вагончиков, мы же против них всей прессой…

И вдруг осекся, увидев лукавые искорки в глазах Юрия Ивановича. Кому я это говорю? Человеку, который тут с первого колышка, был тут и прорабом, и секретарем райкома партии, сам жил первое время в вагончике.

Честно признаюсь: не верил я, что вагончики могут исчезнуть так скоро, недаром сказано, что временные сооружения являются самыми долговечными.

Неужто мы покончили с времянками? Это же целая эпоха.

— Хотите убедиться? — предложил Петрушин, не вдаваясь в подробности.

Я загорелся. Мы объехали несколько мест, которые я помнил — чистое поле. Только у базы строительной индустрии удалось обнаружить старый керогаз и заржавевший замок: следы исчезнувшей вагонной цивилизации.

— Неужто ни одного вагончика не оставили? — спросил я Юрия Ивановича в чистом поле. — Хотя бы для истории.

— Для истории оставили. В качестве экспоната, — Юрий Иванович засмеялся. — Вообще-то мы вагончики в торговлю передали. Скажем, выезд на природу. Или наш национальный праздник сабантуй. Вывозим вагончики, получается живописный торговый городок. Очень удобно. Однако не думайте, что с вагончиками было так просто.

Итак, с вагончиками покончено. Но то, что я узнал далее, повергло меня в еще большее изумление. Оказывается, временные поселки, состоящие из старых разболтанных вагончиков, уничтожались таким же не вполне легальным путем, подобно тому как возводились незапланированные объекты.

Вот незадача, — где наша самостоятельность? И новое построить — надо изловчиться. И старое, отжившее стереть с лица земли — тем более на это требуется специальное разрешение из центра.

На помощь пришла природа. На Каме был паводок. Вода подступала к поселку Надежда. Ну не так чтобы впрямь подступала, приближалась вода, это точно. Могла и подступить, скажем, залить колеса, на которых стоят вагончики.

Поселок Надежда находился на территории Комсомольского района. Руководители райкома партии понимали, что другого такого счастливого случая может не представиться. В вышестоящие организации полетели тревожные телеграммы: поселок Надежда находится под угрозой затопления.

И два вагончатых поселка были уничтожены. Люди переехали в новые дома, те самые, крупнопанельные.

Согласитесь, переезд из деревянного вагончика, лишенного элементарных удобств, в отдельную квартиру на седьмом этаже с видом на универсам и детский сад, событие в жизни человека исключительное, все равно что переехать из одного века в другой.

Когда же таких переездов не сто, даже не тысяча, а десятки тысяч, то это уже не просто количественная перемена, это качественный сдвиг — и не в жизни отдельного человека, а в жизни всего общества. Потому что в Набережных Челнах за 15 лет было построено и заселено 90 тысяч новых квартир.

Набережные Челны росли такими темпами, каких мы не знали в прошлом. А ведь немало новых городов росло стремительно — и не только в последнем, третьем поколении городов, но и раньше, мы уже приводили примеры.

Набережные Челны

1926 год — 4000 жителей.

1939 год — 9000 жителей.

1959 год — 16000 жителей.

1970 год — 38000 жителей.

1979 год — 301000 жителей.

1981 год — 346000 жителей.

1983 год — 393000 жителей.

1985 год — 435000 жителей.

Город рос при заводе. Все шло согласно генеральному плану. У города был один могучий заказчик — автомобильный завод — КамАЗ, и это во многом способствовало целостности и стремительности роста.

В 1976 году с конвейера автозавода сошел первый грузовик. А 9 мая 1985 года в честь сорокалетия Победы из ворот завода выкатился новый «КамАЗ», на кабине которого красовалась цифра — 600000. Карданный вал для него был сварен Николаем Дмитриевичем Мальневым.

Недалек тот день, когда с заводского конвейера сойдет миллионный грузовик. И это событие уже заложено в план.

Но случилось в Набережных Челнах другое событие. Правда, оно не было запланировано, но, на мой взгляд, последствия его могут оказаться более важными для нашего общества, чем выпуск запланированных грузовиков.

Мы и сейчас еще не разобрались как следует в случившемся.

Я говорю о событии, которое в обиходе получило название: «вспышка рождаемости».

Об этом много говорили, но, по-моему, опыт еще не изучен досконально. Это же подтвердил и Юрий Иванович Петрушин. Городским властям некогда заниматься изучением явления. После вспышки рождаемости пошла вспышка по детским садам, затем вспышка по школам. Требовалось срочно строить новые детские сады, школы — ведь они не были запланированы. Как бывает в нормальных школах? 1-й класс «А», 1-й «Б», 1-й «В»… А тут была опасность, что и алфавита не хватит — 1-й «Р», 1-й «С»… Пробивались незапланированные ассигнования, заседали сверхплановые штабы строителей, родители выходили на воскресники.

Первая вспышка рождаемости была зарегистрирована в 1976 году, это был год первого грузовика. С тех пор вот уже десять лет рождаемость остается примерно на прежнем уровне, значительно выше, чем в целом по стране.

Вспышка обрела стабильность, стала нормой. В чем тут секрет?

Не знаю, я не специалист по демографии. Полагаю, что такое объяснение: понастроили отдельных квартир и пошли дети — по меньшей мере поверхностно. В других местах тоже строят крупнопанельные квартиры с видом на соседнюю панель. А население не растет. Падение рождаемости наблюдается прежде всего в городах. Тем более стоит изучить опыт города Набережных Челнов.

— Вы правы, — говорит Юрий Иванович Петрушин. — Надо нам уходить от текучки. Проводить семинары, социологические исследования. Если хотите, это тоже наша традиция. Загляните в любой дворик: он же полон детьми. Сто тридцать тысяч наших жителей — это дети до десяти лет. Обходимся, так сказать, собственным приростом.

На свет явилось первое поколение людей крупнопанельной цивилизации — и они преданы ей. Моя дочь родилась в крупноблочном доме на Рублевском шоссе, росла в этом доме до 12 лет и ни за что не хотела уезжать оттуда, когда пришло время перебираться на новую квартиру. Крупноблочное единообразие казалось ей последним словом техники, а кирпич это XIX век.

Ринат Насыров восемь лет был главным архитектором Набережных Челнов. Недавно Насыров был переведен в Казань председателем Госстроя республики. А дети не захотели уезжать из Челнов, Казань показалась им старым городом. Так и разделилась семья: дети остались на старой квартире в Челнах, будут здесь поступать в институт и учиться. Отец с матерью переехали в «старую» Казань.

Приведенные примеры могут показаться анекдотичными, но родителям, пытавшимся повлиять на детей, было не до смеха. Эти истории говорят о новых явлениях в нашей действительности, и значение их будет нарастать.

Жители влюблены в свой город. Им тут вырастать и растить своих детей. Лишь бы город не стал спальным местом при заводе.

Но город уже растет и развивается по своим законам, он живет и действует как самостоятельный организм. Вырастают в городе стадионы, парки, фонтаны, памятники, то есть элементы культурной архитектуры, без которой город еще не является городом.

Стоим с Юрием Ивановичем Петрушиным на берегу водохранилища, отросток которого в этом месте забирается в самые глубины городских кварталов.

— Здесь будет парк, место для гуляний, — отрывисто говорит Петрушин, словно не мечту свою он рассказывает, а зачитывает резолюцию по проекту. Вот устроить бы здесь духовой оркестр. Тогда люди придут слушать. Где оркестр лучше разместить, как вы думаете?

— Пожалуй, на том берегу, там места хватит… — отвечаю я.

Но у Петрушина все продумано заранее, он резко бросает:

— Вот и нет. Прямо на воде. Это лучшее место.

— Как на воде? — удивляюсь я.

— На воде плот. На плоту духовой оркестр. А берег как амфитеатр. Два раза в неделю — концерты духового оркестра на открытом воздухе. По берегам десятки тысяч людей…

Вот о чем думает председатель горисполкома — о духовом оркестре, играющем на воде. Но недаром говорится: у каждого времени свои песни.

На прощанье Юрий Иванович Петрушин дарит мне плотную книжицу самодеятельного изготовления.

В гостинице я познакомился с содержанием серой книжицы и сразу вспомнил свой первый приезд в Набережные Челны в 1971 году. Добирались тогда долго, почти двое суток: поездом до Казани, затем «метеором» по Волге и Каме.

От пристани вела наверх шаткая деревянная лестница. От нее начиналась главная улица Набережных Челнов — стояли старые купеческие дома, склады, лабазы, пожарное депо с каланчой. Самосвалы распугивали кур, копающихся в пыли.

Улица называлась Центральная. Она и теперь сохранилась. Старый центр Набережных Челнов остался практически нетронутым. И вот теперь, когда новый город с трех сторон подступил к Центральной улице, решено создать в этом месте заповедную историческую зону.

Вспоминаются слова академика Дмитрия Сергеевича Лихачева:

— Понять современность, понять современную эпоху, ее величие, ее значение можно только на огромном историческом фоне. Если мы будем смотреть на современность с расстояния десяти, двадцати, сорока и даже пятидесяти лет, мы увидим немногое. Современную эпоху можно по-настоящему оценить только в свете тысячелетий.

Хорошее дело начинают в Набережных Челнах. Создается заповедная зона с комплексом музейных экспозиций. Современный город, созданный из домов одного поколения, приобретает пространственный объем, улица Центральная протягивается во времени сквозь прошлые века. Будут знать молодые жители города, что и до них тут жили люди на этой земле, и не только жили, но и делали свое народное дело: растили хлеб, ставили дома, элеваторы, ловили рыбу в реке.

Подаренная мне книжечка и составляла описание будущей заповедной зоны — плод многолетней работы авторского коллектива научно-исследовательского института культуры в Москве.

А ныне уже и средства выделяются на воплощение проекта, так что прибегать к окольным путям не придется.

Центральная улица шла от банка к базару. Улица-музей пойдет из прошлого в будущее.

Гласно о гласности

С утра пытаюсь задействовать себя по программе. Поеду в Елабугу, там ждет меня Николай Иванович Бех, генеральный директор тракторного завода, который строится на том берегу Камы. Остается сделать контрольный звонок.

Так и есть. Действительность искажает задуманное. Н. И. Бех укатил в Казань по срочному вызову. Мне в утешение достается устное извинение, переданное по испорченному телефону.

Зато теперь я свободен от программы. Незапланированный поиск мне больше по душе.

Отправляюсь в горисполком и на первой же площадке встречаю Николая Дмитриевича Мальнева, который пришел на заседание депутатской комиссии по культуре.

— Много работы по депутатским делам?

— У нас ведь как… — радостно сообщает Мальнев. — Кто работает, того и грузят. Сейчас занимаюсь кинотеатрами: посещаемость падает.

На третьем этаже встречаю Розу Григорьевну Корневу, секретаря городского совета. Заходим в ее кабинет. Роза Григорьевна начинает выкладывать городские проблемы.

— Мы вступили в новый этап: к нам едут пенсионеры.

— Разве вы объявляли набор пенсионеров? Я что-то не слыхал.

— Наши пенсионеры едут к детям. Десять лет назад молодой человек уехал из дома на строительство КамАЗа. Теперь он женился, получил квартиру, пошли дети. Родители молодого человека приезжали к нему в гости в Набережные Челны и им, представьте себе, тут понравилось. Они решают, что будут жить здесь. И мы их принимаем. Бабушка поможет воспитывать внуков, дед заведет огород на садовом участке. Но молодые жили в двухкомнатной квартире, теперь им стало тесно, надо давать три комнаты. Я считаю этот процесс полезным. Такова притягательная сила нашего города. Правда, мы установили для родителей своего рода испытательный срок — три года, только после этого ставим на очередь. А то ведь все к нам помчатся.

Таковы проблемы Набережных Челнов — они все время меняются. Это еще одно свидетельство динамичности молодого города.

Этажом ниже встречаю Ирину Тимофеевну Козыреву и получаю приглашение на жилищную комиссию. В лифте сталкиваюсь с Вячеславом Ниловым, тот спешит в парк Победы на очередную оперативку, ведь и парки возводятся как дома по строгому графику.

Путешествую я по городу Набережные Челны — и удивляюсь про себя: какие молодые тут руководители.

Александр Иванович Логутов, секретарь горкома по промышленности — 33 года.

Юрий Иванович Петрушин, председатель городского исполнительного Совета — 42 года.

Николай Иванович Бех, генеральный директор тракторного завода — 39 лет.

Вячеслав Степанович Нилов, главный архитектор города Набережные Челны — 41 год.

Случилось большое событие в жизни нашего общества — произошла смена поколений.

Кроме всего прочего КамАЗ стал небывалой школой руководства. Уже давно отсюда начали уезжать строители — ехали в Волгодонск на «Атоммаш», в Москву на строительство объектов для Олимпиады-80, в Ленинград — возводить дамбу в Финском заливе.

Теперь началась вторая волна. КамАЗ отдает не только строителей, но инженеров, партийных работников. Многих руководителей, проработавших здесь по многу лет, забирают на повышение: кого в Казань, кого в Москву.

А вот и конфликт, связанный с этой проблемой. Романист построил бы более завлекательный сюжет с привлечением лирических мотивов. Публицист решает проблему способом лобового показа, не вдаваясь в психологические нюансы.

Дверь одного из кабинетов оказалась по прихоти сюжета приоткрытой. Оттуда послышался начальственный глас.

— Хорошо вам. Пришли сюда на готовенькое и теперь сливки снимаете. А мы тут все на своем горбу таскали.

— Отчего же? — спокойно отвечает молодой оппонент своему старшему товарищу. — Не было еще такого поколения, которое пришло бы на все готовое. Готового у нас никогда не будет. Перед каждым новым поколением стоят свои проблемы — и решать их новым людям.

— На готовенькое, на готовенькое, — бубнил старший.

— Ничего себе: готовенькое. Обеспеченность города магазинами — 55 процентов, гостиницами — 30 процентов, клубами — 32,5 процента, домами пионеров — ноль процентов. Могу продолжить…

— Ну с Домом пионеров вы сами виноваты, не надо было отказываться от проекта.

Голос старожила звучал более миролюбиво, но теперь разошелся молодой.

— В очереди на жилье стоят 66 тысяч человек, это что — не проблема? И какие это недоделки, которые вы нам оставили — строительные или нравственные?

Попутный сквозняк прихлопнул дверь. Сцена, решаемая методом публицистики, не перерастает в конфликт личностей.

А мне запала в голову цифра — 66000 человек стоят в очереди на жилье. Это же очень много. Иду на заседание жилищной комиссии пораньше, чтобы успеть поговорить с Ириной Тимофеевной Козыревой.

— Надо знать структуру очередников, — отвечает на мой вопрос Ирина Тимофеевна. — Тридцать две тысячи из них, то есть почти половина, живут в малосемейках. Это значит, что они имеют жилье, но нуждаются в улучшении своих жилищных условий. Одиннадцать тысяч очередников живут в общежитиях. К сожалению, общежитие пока неизбежный этап для тех, кто приезжает к нам, так сказать, взаимная проверка на интерес. Таким образом, остронуждающихся очередников у нас гораздо меньше. Вот раздадим перед праздником 800 квартир — сразу полегчает. И в первую очередь — удовлетворим всех ветеранов войны, это наша святая задача.

Общая картина несколько проясняется. Отдельные квартиры заселялись двумя семьями — так приходилось делать в первые годы, когда была острая нехватка жилья. Принято решение: расселить малосемейки, давай одной семье новую квартиру, а вторую семью оставляя в той же, но теперь уже отдельной квартире.

Это и есть новые проблемы, которые стоят сейчас перед новыми руководителями городского Совета.

В кабинет вошла худощавая женщина: платье в синий горошек, в руках коричневая папка с розовыми тесемками. С озабоченным видом женщина села к столу, принялась развязывать тесемки.

— Вы товарищ Козырева? Зампред? — начала она. — Имею жалобу на Христофорову Тамару Борисовну. Три года не могу попасть в очередь. Начинаю задумываться: есть ли у нас советская власть? Имею состав семьи — три человека.

— Вы где живете? — спокойно спросила Ирина Тимофеевна.

— Проживаю: Гагарина, пять, в малосемейке на первом этаже, что также является недостатком, — живо говорила женщина, видимо, натренированная в долгих хождениях по инстанциям. — Христофорова меня футболит.

Я досадовал, угораздило меня попасть на кляузу, однако Ирина Козырева умела разбираться в житейских историях.

А тут был быт застоялый, запутанный, с укоренившимися обидами. Кроме Христофоровой является следующий персонаж — «Нинка, соседка по малосемейке, это все подтвердят, — ее работа, потому что Нинка к себе ухажеров водит, а я против такого состояния, она и написала Христофоровой, чтобы меня передвинули, налицо полный результат, списки очередников убраны, а я была шестая, восемь лет ждала, вот у меня собраны все факты: какого числа и кто был…»

Ирина Тимофеевна терпеливо наступает:

— Не будем путать одно с другим. Давайте сначала займемся списком очередников, — сняла телефонную трубку и попросила соединить ее с Христофоровой.

Я думал, дело затянется, но далекая Христофорова отозвалась почти сразу. Тут же проверили место жалобщицы по списку. Все оказалось правильным, никто никого не передвигал.

— Слышали мой разговор с Христофоровой? — спросила Ирина Тимофеевна, и в голосе ее впервые послышалась жесткость. — Давайте ваше заявление, мы разберемся, ответим вам официально.

— Ничего я вам не дам, — обиженно заявила женщина. — Вы с ней сговорились, надо еще проверить наличие советской власти, тогда напишу, и тоже официально.

Аккуратно завязала тесемочки и покинула кабинет.

— Случай почти исключительный, — сказала Ирина Тимофеевна, когда мы остались одни. — У нас давно нет жилищных кляуз. Прежде, правда, были: и жалобы несли, и анонимки слали. Сами понимаете, вопросы, связанные с распределением жилья, обладают повышенной степенью сложности. Слишком многих людей они затрагивают при нашем размахе. Но вот было принято решение: списки очередников на жилье должны видеть все. Так и сделали: на каждом заводе, в каждом цехе, учреждении списки вывешиваются на самом видном месте рядом с доской приказов. Эффект был колоссальный, мы забыли, что такое кляузы и анонимки. Гласность пресекает всякую возможность для злоупотребления, это раз. В то же время гласность гасит обиды, это два.

— И вообще гласность полезна для общества…

— Это три, — подхватила Ирина Тимофеевна.

— Зачем же тогда приходила женщина? — спросил я.

— Кто-то что-то сказал ей, вот она и забегала. Мы, бывает, верим слухам охотнее, чем реальному положению дел. Не привыкли еще к гласности. Я проблемами жилья не первый год занимаюсь, так что всякое видела.

— А терпенья всегда хватает?

— Как иначе? — Ирина Тимофеевна глянула на меня с удивлением. — Ведь это работа с людьми, она всегда терпеливая. Мы на жилищных делах не остановились, пошли дальше. Теперь у нас все гласно: очередь на детский садик, путевка в дом отдыха, санаторий. Ни от кого не прячемся.

В комнату вошла молодая красивая женщина.

— Ирина Тимофеевна, он пришел, — сказала вошедшая.

— Пригласите его, Зульфия. И Ольгу Михайловну позовите. — Поворот головы в мою сторону. — Сложный случай. Товарищ кругом неправ. Но он ветеран.

Владимир Семенович Крутов просил Ирину Козыреву принять его, но два раза не приходил в назначенное время, ссылаясь на нездоровье. Теперь наконец собрались все заинтересованные стороны: три женщины, представляющие собой советскую власть, я, как представитель печати, Владимир Семенович Крутов, возмутитель спокойствия. Крутов высокий тучный мужчина 65 лет. Женщины молоды и красивы.

Наблюдаемая сцена может быть отнесена к рубрике: «народная власть в действии».

И. Козырева. Владимир Семенович, я рада, что вы к нам пришли. Дайте нам ответ — когда?

В. С. Крутов (с вызовом). В июне. Раньше никак.

И. Козырева. А если в мае, сразу после праздников, например?

B. C. Крутов. Ирина Тимофеевна, туда же сейчас не проедешь. В этом году паводок опять поздний, вода до сих пор стоит.

И. Козырева. Но мы не можем ждать, Владимир Семенович. Нам отпущено сорок тысяч рублей с освоением в мае. Мы должны очистить территорию, в июне туда придут строители.

В. С. Крутов (с пафосом). Вот и берите, ломайте, жгите. Тут все ваше. А моего тут ничего нет.

И. Козырева. Зачем вы так, Владимир Семенович? Может быть, мы вам деньги обратно выплатим? Сколько там?

Ольга Михайловна (заглядывает в справку). Двести сорок рублей.

В. С. Крутов. Зачем мне деньги? Мне дом нужен. За него заплачено. А вы против меня. Вон сколько вас.

И. Козырева. Владимир Семенович, я не хочу, чтобы вы ушли от нас в плохом настроении. Давайте подумаем еще раз. Может, удастся провести перенос в два приема. Сейчас разобрать дом и отвезти его ближе к саду, а потом вода сойдет, поставить его там. Мы могли бы помочь вам с машиной.

В. С. Крутов (у него все продумано). А караулить кто будет? Нет, мне перегружать некуда. Жгите.

И. Козырева (продолжает либеральничать). Зачем же вы так, Владимир Семенович? Сжечь мы всегда успеем. Давайте попробуем договориться. Если хотите, можем поехать на участок, посмотреть, как стоит вода?

В. С. Крутов. Мне смотреть нечего. Я утром там был, полно воды. Так что сносите.

И. Козырева. А если мы попросим вас до 15 мая, вы успеете?

В. С. Крутов (продолжает упорствовать). Ничего я не успею. Жгите — и дело с концом. Когда я в танке горел, меня никто не спасал. Режьте.

Крутов уходит с гордо поднятой головой.

И. Козырева (говорит в телефон). Это строительное управление? Василий Петрович? Когда вы начинаете снос в районе Карловки? После праздника? Хорошо. Попрошу вас, если можно, обойти дом номер восемь. Оставьте его, хозяин потом вывезет. Ах, вы тоже его знаете? Но что поделаешь, надо уважить заслуженного ветерана, прошу вас.

Справка. В. С. Крутов, 1920 год рождения. Место рождения — Набережные Челны. Работал в автохозяйстве с 1972 года. Замечаний по работе нет. Поощрений нет. В 1983 году принято решение о сносе 60 деревянных строений в районе деревни Карловки с возведением там жилого массива на 4000 жителей. Владельцам домов выплачена компенсация. В. С. Крутов получил в порядке компенсации 4200 рублей. В феврале 1985 года им куплено данное жилое строение за 240 рублей с обязательством перевезти его на садово-огородный участок до 15 апреля. Однако данное обязательство осталось невыполненным. Подлежит сносу.

Члены комиссии живо обсуждают уход В. С. Крутова.

Ольга Михайловна. Очень мягко вы с ним, Ирина Тимофеевна.

Зульфия. Он же компенсацию получил. И этот же дом обратно за гроши выкупил.

И. Козырева. Относительно компенсации имеется постановление правительства, так что этот вопрос мы не обсуждаем. Владимир Семенович ветеран войны, на этот счет также ясность полная. А дома предназначаются на слом. Если Крутов поставит свой дом на участке, вреда не будет.

В. Крутов (просовывает голову в дверь). До двадцать пятого мая, в случае если сын приедет.

Дверь захлопывается.

Ольга Михайловна. Подумать только, он еще нами командует.

И. Козырева (терпеливо). Мы не можем иначе. Он ветеран.

Я слушал милых женщин и только головой качал. Я тоже ветеран, и тоже, бывает, обращаюсь с просьбой в те или иные инстанции…

Вместе с тем я понимаю, что нельзя проявлять такую мягкотелость, как это делает уважаемая Ирина Тимофеевна, это же самый гнилой либерализм. Ну и что же, что ветеран? Все равно никакого послабления. Нам только дай волю…

Где же найти ту золотую середину, чтобы всем было хорошо?

Ирина Тимофеевна и тут нашла мгновенный ответ:

— Гласность, только гласность. Если он будет знать, что его хамство может быть выставлено для всеобщего обозрения, он десять раз прежде подумает.

И автор полностью с этим согласен.

Другого пути нет

Снова сижу в стеклянной конторке на 57-й оси. Обеденный перерыв. В гости к мастеру Наилю Исмаилову пришли молодые инженеры с соседних участков, среди них мой давний знакомый по КамАЗу Сергей и его товарищ Александр.

Мы говорим о том же, о чем говорят сейчас по всей стране — и не только в обеденный перерыв. Мы говорим о техническом прогрессе.

Николай Дмитриевич Мальнев в который раз рассказывает о своих похождениях в отделе труда и зарплаты. Но, кажется, теперь зашевелилось. Всем понятно, сразу по-другому не заработаешь — но придется, другого пути нет.

— Подумаешь, пять человек высвободится, — с вызовом заявил Александр. — Нашего цеха скоро вообще не будет, когда пойдет настоящий технический прогресс.

— Как так?

— Очень просто. Автомобиль вообще машина консервативная, за истекшие девяносто лет в его конструкции практически ничего не появилось нового. А я недавно был в Москве на заводе имени Ленинского комсомола. Готовят новую модель «Москвича» без карданного вала. Автомобиль с передним приводом.

— Понимаю, — подхватил Наиль. — Раз в машине нет карданного вала, то и цех карданных валов не нужен. Будем ставить новое оборудование.

— Грузовиков с передним приводом еще никто не делал, это не привьется.

— Один научно-технический прогресс нам ничего не даст, — объявил Сергей со свойственной ему категоричностью. — Необходим поворот в умах. Научно-технический прогресс начинается с нравственного прогресса.

— Как вот наши деды раньше работали, — снова заговорил Наиль.

Я насторожился: кого он имеет в виду под дедами? Наиль продолжал:

— Как в сорок первом году, когда война началась, ставили заводы на востоке страны? Три месяца — и цех дает продукцию. И продукция-то какая танки!

Раздались громкие голоса:

— Во загнул! Три месяца под открытым небом. Так если фундамента нет, то и станок не заработает.

— А энергию откуда брали? Надо же подключиться к энергетической единой системе. На одном энтузиазме далеко не уедешь.

— Легенды все это, не было этого.

— Как так не было? Работали же…

— А вы что думаете? — спросил Сергей, и все головы повернулись ко мне.

Я смотрел в их молодые ждущие глаза и невольно думал о том, как мы сами утратили многое из того, что имели. Но как им объяснить это? Я вспомнил одну старую историю, которую держал в запасе на такой вот черный день.

— Во-первых, — говорю, — если бы этого не было, то и мы с вами не сидели бы сейчас под этими сводами. А во-вторых, расскажу вам о своем старом знакомом — директоре завода Прохорове. Его сейчас нет в живых, но многие его помнят.

В июле 1941 года Прохоров получил от наркома приказ поставить танковый завод за Уралом. Указали точку на карте и срок — как раз три месяца. А когда Прохоров уходил от наркома, его остановил в приемной секретарь Кробышев.

— Это вам, — и протягивает Прохорову чемодан в сургучных печатях.

— Что это? — спросил Прохоров.

— Тут двести тысяч рублей, это ваш премиальный фонд.

— Где я должен расписаться? — спросил Прохоров.

— Нигде. Это ваш личный премиальный фонд.

Прохоров потом рассказывал, как дрожал над этим чемоданом по дороге на Урал, на ночь под голову подкладывал. Довез благополучно. У него сохранилась записная книжка, куда он заносил все цифры: кому сколько выплатил премии. Эта записная книжка и сейчас цела — хранится у внуков. Словом, через 88 дней завод был пущен.

Реакция на мой рассказ была однозначной.

— Вот это да!

— Такой механизм не мог не сработать. Это же вопрос о правах директора.

— Дайте мне такие же права, и я горы сверну.

— У меня никаких прав. Даже премия от меня не зависит. Как я могу влиять на процесс.

— А ты меняй свое отношение.

— Правильно. Если мы сами не переменимся, то и вокруг себя ничего изменить не сможем. Это этика. Это первооснова.

— Зачем тебе этика? Дайте мне права — и дело с концом.

— Иначе будем проводить технический прогресс на бумаге, этим методом мы владеем, — сказал строгий голос за моей спиной.

Подчеркиваю, разговор о научно-техническом прогрессе происходил на самоновейшем автомобильном заводе по производству грузовиков. КамАЗ недаром называют выставкой лучшего всемирного машиностроения, ибо тут на одном заводе собрано все лучшее, что применяется в мировой машиностроительной практике — за это миллиарды плачены.

Но тут же уместно сделать оговорку: не применяется, а применялось в мировой практике 15 лет назад. Сколько технических новинок появилось в мире за эти годы. Но их еще нет на КамАЗе.

Значит, в цехах завода должна вестись непрерывная модернизация, то же самое относится и к конечной продукции — грузовику, новые модификации которого уже выходят из ворот завода.

— Восемьдесят три процента, повторяю, восемьдесят три, — говорил голос за моей спиной.

— Что такое восемьдесят три процента? Страшно знакомая цифра, спросил я у Сергея, сидевшего рядом.

— Восемьдесят три и семнадцать, — поправил он. — Это две наши самые популярные цифры, их вспоминают во всех докладах, на всех собраниях. Это показатель нашего прогресса. Восемьдесят три процента всех производственных процессов на КамАЗе автоматизировано и механизировано и лишь семнадцать процентов операций совершается с помощью ручного труда. Восемьдесят три процента это очень высокий показатель, самый высокий в стране и, возможно, в мире.

Я тоже слышал не раз об этих цифрах. При этом явное предпочтение отдавалось более высокому показателю — 83 процента успеха. Но я публицист, и весь мой интерес на стороне семнадцати процентов, которые остались в явном меньшинстве, но тем не менее существуют.

83 процента реализованы. Готов отдать их поэтам, пусть они слагают поэмы про роботов. А я буду заниматься тем, что в остатке. В этих 17 процентах все наши современные конфликты, проблемы, поиски и разочарования.

Я пригласил Николая Дмитриевича Мальнева, и мы вышли из конторки. Тем временем закончился обеденный перерыв. Вот и сварочный автомат, за которым работает Сония Андрашидовна Нуртдинова.

Голубые полосы пробиваются сквозь щель — идет автоматическая сварка.

Отсюда начинается мой вопрос, для меня крайне важный. Поворачиваюсь к Николаю Мальневу.

— Как вы думаете, Николай Дмитриевич? Аппарат варит карданный вал, это безусловно автоматизированная операция, следовательно, она входит в восемьдесят три процента. Но вот сварка закончена. Сония Андрашидовна снимает вал руками, вес двенадцать килограмм. Это же ручная операция. Но куда она входит — в семнадцать процентов или в те же восемьдесят три? Ибо в технологических картах записана одна операция: сварка карданного вала, а она автоматизирована.

— Это надо выяснить, — отвечал Николай Мальнев с некоторым удивлением. — Я как-то не думал. Теперь будем поворачиваться в сторону этих вопросов.

Я вспомнил историю, случившуюся в одном министерстве. Работали там не покладая рук — и главным образом на бумаге. И вот что наработали. Все больше продукции выпускалось со знаком качества. В конце концов выход знака качества достиг небывалой величины — семьдесят два процента. Тогда министр данного министерства пришел к логическому заключению.

— Если у нас такой высокий процент продукции со знаком качества, то должны мы сделать следующий шаг. Будем поставлять нашу продукцию на экспорт. Выходим на мировой рынок и завоюем его.

Но на пути к мировому рынку стоит Министерство внешней торговли. Министр обратился во Внешторг. Там познакомились с продукцией и послали ее на экспертизу. Через месяц дают заключение.

— Знак качества соответствует лишь двенадцати процентам предлагаемых изделий. Остальная продукция не конкурентоспособна.

Но что самое интересное: в министерстве ничуть не удивились такому заключению, словно ждали нечто похожее. И тут же скинули свои семьдесят два процента до сорока восьми. Тем самым собственноручно признались в том, что двадцать четыре процента — четверть всей продукции — были аттестованы на знак качества без каких-либо оснований. Как говорится: знак качества негде ставить…

Приписать можно все: тонны, километры, штуки, литры, квадратные метры, проценты жирности молока, киловатты, воду и воздух, телефонные разговоры, трамвайные билеты. Все это уголовные деяния, речь в данном случае не о них. Но что-то я не слышал о том, чтобы привлекался к ответственности руководитель, который незаконным путем добился знака качества для выпускаемого на его предприятии изделия. Про такого руководителя с одобрением скажут:

— Молодец, радеет о своем коллективе.

На совещании в ЦК партии по ускорению научно-технического прогресса говорилось как раз о том, что, бывает, знак качества присваивается недоброкачественным изделиям. Я думаю, такую операцию следует квалифицировать как приписку.

А если ручная переноска карданных валов из сварочных автоматов входит в 83 процента — что это? Приписка или не приписка?

Подошли к красильной камере, где работала женщина в противогазе. Камера была исправна. Карданные валы, подвешенные на крючьях, медленно вплывали в камеру и выплывали с другой стороны уже окрашенными и просушенными. Подвесная линия поднималась наверх и уходила в сторону главного конвейера.

Куда отнести окраску карданных валов в камере? Безусловно, это автоматизированная операция с применением роботов, она входит в 83 процента.

Но если ту же работу делает женщина в противогазе? Спора нет, это 17 процентов. Значит, одна и та же операция в зависимости от обстоятельств может попеременно входить то в 83 процента, то в 17 процентов. Чудеса да и только.

Пошли к технологу цеха, но того не оказалось на месте. Что тут сказать. Вопросы ставить мы научились. Теперь приходит время решений.

Срок моего пребывания на КамАЗе завершался. Захожу в горком партии к Лидии Викторовне Шиловой, чтобы обменяться впечатлениями.

В кабинете Лидии Викторовны всегда народ. Сюда приходят с различными делами и для каждого найдется полезное слово. Только мы стали составлять программу на оставшийся хвостик, как раскрылась дверь и вошел Николай Васильевич Ядренцев, с которым мы знакомы чуть ли не с первой встречи.

— Как известно, — сказала Лидия Викторовна, — любую программу следует перевыполнять. Вот Николай Васильевич Ядренцев и будет вам для перевыполнения. Это обязательно нужно видеть и знать. Научно-технический прогресс в своем материализованном воплощении.

Я попробовал угадать:

— Речь пойдет о…?

— О нашем цехе ширпотреба, — подхватил Ядренцев. — Только и всего.

Ширпотреб? Но ведь Николай Ядренцев работает конструктором. Мы вышли из кабинета. На улице стояла плотная толпа, окружив некий предмет ярко-малинового цвета.

— Прошу, — сказал Николай Васильевич. — Наш «камазенок».

Да, это был автомобиль, но совсем маленький, микролитражка. Тем не менее четырехместный, с обтекаемым радиатором и срезанным задом. По бокам две дверцы. На заднее сиденье надо залезать, откинув переднее.

Зеваки расступились. Мы сели и тронулись. Машина шла удивительно легко.

Николай Васильевич Ядренцев рассказывал на ходу.

— Это самая нужная сейчас для нашей страны машины. Совместная разработка трех заводов. Двигатель и подвеску делали в Тольятти на ВАЗе, мы изготовили шасси и кузов. Серпухов дал управление для инвалидов. Совершенно верно. Эта прекрасная машина возникла на базе инвалидной коляски. Главное отличие модели — экономичность. Расход горючего: три целых и семь десятых литра на сто километров пробега. Скорость — девяносто километров в час. А назвали машину — «Ока».

За рулем машины сидел водитель-испытатель первого класса Нургаян Мухамед Галиев.

— Как вам «Ока»? — спросил я.

— Машина верная. Семь тысяч на ней проехал. Легкая в управлении, услужливая. Будет самая дешевая машина в стране. И самая экономичная. Где бы ни остановился, тут же возникает толпа.

— Но если столько заводов участвовали в разработке модели, — усомнился я, — это же сплошные согласования, увязки. А где увязки, так тут же появляются неувязки. Не скоро такой автомобиль дойдет до потребителя.

Николай Васильевич Ядренцев энергично повернулся ко мне с переднего сиденья.

— Что вы? Как можно? Настали другие времена. Надо только создать какой-то головной центр по данному проекту — и мигом тут же все вопросы будут разрешены.

— Это что же? Давать деньги не под план, а под проект? Так? И создавать специальные центры для реализации конкретного проекта? Такие идеи, я слышал, уже высказывались.

— Именно так и решено сделать, — подхватил Ядренцев. — Кооперация трех фирм. Как только это решили, идея сразу набрала ход. На 1988 год нам уже записаны реальные цифры. Мы на КамАЗе в нашем цехе ширпотреба соберем тысячу машин «Ока», на ВАЗе — тоже тысячу, несколько сот машин соберет Серпухов. Это уже обоснованные цифры. А дальше будем выходить на десятки тысяч…

— Ничего себе: цех ширпотреба. Это же по сути завод в заводе.

— Молодому КамАЗу все по плечу.

Нургаян Мухамед принял влево. Мы пристроились за могучим «КамАЗом» и покатили дальше по проспекту Мира.

<1986>

ГОРЯЧО — ХОЛОДНО…

Очерк из цикла «Заметки писателя»

1. МЫ ВСЕ — ИЗ ОДНОГО ВЕКА

Ах, с какой яростью мы спорим на кухне, аж до посинения, на все планетарные темы: добро и зло, внеземные цивилизации, виды на урожай и прогнозы на инициативу, телепатия и закон заколдованного круга! Какие мы умные, смелые, безответственные, пока мы на кухне! Но вот приходит час сосредоточенности, когда ты остаешься один перед чистым листом бумаги и хочется сказать сразу обо всем.

В истории человечества коротких веков не было, но бурные случались. Во всяком случае, можно утверждать, что двадцатый век вместил в себя много больше, чем любой из его предшественников.

И жизнь, как век, долгая, полосатая. В копилке памяти бренчит разменная монета свершившихся дат. Что извлечется?

В критические дни октября 1941 года в Москве по приговору военного трибунала был расстрелян старший машинист электростанции Н. И. Фирсов, 1907 года рождения. Обстоятельства дела таковы. Н. Фирсов в связи с угрозой прорыва обороны Москвы получил приказ взорвать электростанцию. Положение критическое, Москва готовилась к эвакуации. Электростанцию с собой не увезешь — надо взрывать.

Но Фирсов сказал:

— Не могу рвать народное добро, — и отсоединил клеммы.

В тот момент эти действия были, естественно, расценены как измена Родине. Расстрел.

Спустя два дня панически-тревожная ситуация миновала. Пришел приказ об отмене взрыва электростанции.

Николай Ильич Фирсов был родным братом моей матери, я хорошо знаю эту историю как семейную. В 1959 году Николай Фирсов был реабилитирован. В нашем роду изменников не было.

А электростанция продолжала работать в Москве. Прошло еще некоторое время, в начале семидесятых годов Анатолий Николаевич Фирсов, мой двоюродный брат, решил ставить новый дом в деревне и поехал по московской родне собирать деньги на стройку. Возникла идея обратиться к директору электростанции, которая была спасена отцом Анатолия.

Молодой директор выслушал моего брата и сказал, что может дать единовременное пособие в размере 30 рублей.

Анатолий Фирсов был уязвлен ничтожностью суммы:

— Он же народное добро спас. Миллионы.

Теперь не выдержал директор. Хлопнул ладонью:

— Кому оно нужно — такое добро? Мы на последнем месте в отрасли, нас песочат на всех совещаниях. Мы же образец расточительности. Станция построена в десятых годах, с допотопными котлами. Жжем угля в два раза больше нормы. Если бы ее взорвали тогда, в сорок первом, имели бы сейчас новую станцию. Стояли бы в моем кабинете красные знамена. А так — сколько нам еще мучиться?

Недавно я там побывал. Электростанция продолжает коптить небо. Правда, произведена некоторая модернизация: вместо угля станция топится газом. Прежде жгли лишний уголь, стали жечь лишний газ — такой прогресс.

Эту семейную историю мы вспоминаем каждый раз, собираясь по фамильным датам. И разгорается дискуссия на вечные темы долга, патриотизма, жертвенности. Правильно ли поступил Николай Ильич, спасая станцию? И вообще, нужен ли наш подвиг, если результаты его не очевидны?

В таком примерно виде семейная история затвердевает, передаваемая на хранение третьему поколению — внукам. У Николая Ильича их шестеро.

В конце концов есть один из основополагающих вопросов века — что мы передадим последующим поколениям? Деды начинают век, правнуки его завершают.

2. ХОЛОДНО — ХОЛОДНО

Военные воспоминания хранятся на особых полках памяти, поставленных в основании бытия. Время от времени достается старым солдатам протирать эти обветренные годами полки от пыли повседневности.

Над озером Ильмень висело низкое ослепшее небо. Январь 1944 года. Северо-Западный фронт. Я лежал на льду Ильмень-озера, и пулеметы били не переставая. Третьи сутки мы штурмовали вражеский берег, поднимались в атаку и откатывались назад под огнем пулеметов и пушек.

Тут и приключилась эта волшебная история, значение которой я и теперь понимаю не до конца: неужто это в самом деле было там, на льду, под боем пулеметов, на стылом ветру? Или пригрезилось моим отмороженным глазам?

Я увидел будущее — и не просто будущее, а с приклеенным эпитетом. А это означает, что я видел светлое будущее.

Вжимаясь в лед, ко мне подползал замполит первого батальона капитан Хлопотин.

— Слушай, лейтенант, — кричал он ледяным голосом, а у него получался шепот. — Мы должны взять этот проклятый берег. И тогда к нам придет победа. Ты знаешь, какая прекрасная жизнь будет тогда?

— Какая? — завороженно спросил я.

— Победная, — отвечал он под бой пулеметов. — Мы состаримся, станем ветеранами. И перед каждым праздником нам будут давать ветеранский заказ с копченой колбасой и черной икрой. Но это еще не все. Раз в год ты сможешь получить бесплатный билет в мягком вагоне, туда и обратно, дуй куда хочешь. И будешь без очереди сдавать сапоги в ремонт.

Я задыхался от холода, слушая слова замполита. Я верил и не верил, ибо не обладал таким глубоким историческим видением. Вскоре мы в двенадцатый раз поднялись в атаку — и взяли берег. Капитан Хлопотин был тяжело ранен в грудь, его отвезли в тыл на аэросанях, больше я его не видел.

Смешно предположить, что мы, ветераны второй мировой войны, сражались за привилегии. Никто нас не упрекнет в том, что мы пошли на фронт с целью сделать карьеру.

Много мы отдали жизней за победу. И все-таки отдать войне двадцать миллионов жизней было легче, чем думать об этом сейчас, в год сорокалетия Победы. Это значит, что наша скорбь еще не излилась, да она же никогда до конца не изольется, иначе мы перестанем быть великим народом. Мы скорбим и продолжаем жить. Павшим — монументы, нам — земные радости и печали.

И все же — как быть с привилегиями, ведь мы пользуемся ими, не так ли?

Давно хотел написать об этом, да все рука не поднималась. Иду я за этой ветеранской колбасой, а на душе кошки скребут. Всякие ненужные вопросы меня посещают: неужто я и в самом деле за колбасу сражался?

Разумеется, я понимаю, что нравственная степень подобных дилемм не может быть глубокой — иду по мелководью. И незатейливая совесть моя постепенно успокаивается. Ах, как холодно было сорок один год назад на льду Ильмень-озера. Этот холод и сейчас пронизывает меня сквозь бездонные колодцы времени — и чем дальше я от него, тем он въедливее.

И я начинаю резво работать локтями, пробиваясь к прилавку.

Все так делают.

Внук спрашивает:

— Деда, Лев Толстой был ветераном Севастопольской кампании. Он тоже получал ветеранскую колбасу?

— Перед ним не было подобной дилеммы: получать или не получать, бодро отвечаю я. — Лев Николаевич был вегетарианцем.

3. ТЕПЛО — ТЕПЛО

— Дети! Мы начинаем. Предмет находится в комнате, вы его не знаете. Вы ищете, передвигаетесь во всех направлениях, а я говорю вам: тепло, еще теплее, холоднее, совсем холодно, Северный полюс.

Поняли меня? Играем по очереди.

Детская игра — выбор состоит из двух позиций: тепло или холодно. Современная цивилизация усложнилась на много порядков. Проблема выбора включает в себя неисчислимое количество компонентов. Тем не менее в проблеме выбора всегда остаются два исконных начала. Это те же самые тепло — холодно, в переводе для взрослых значащие: добро и зло.

Сколько слов наговорили люди, молоко прокисло. Начинается игра, отнюдь не детская — и отнюдь не игра. Добро — еще добрее — нет, нет, это не наше добро, — это добро злое…

Минувшей весной я был на заводе двигателей. Видел неукоснительные конвейеры, умных безжалостных роботов, даже на выставку воровства попал. Этакий музейный стенд под стеклом с этикетками: что уворовано, кем, когда. Что только не выносили с завода, удивительно, как завод на месте остался. Но вот устроили выставку прямо в проходной завода, кривая воровства резко упала.

Я же не о том пишу, что воровать вредно. Подошла очередь рассказать о Марине Викторовне, прекрасной молодой женщине с пышными волосами, сопровождавшей меня по заводам.

Марине Викторовне 32 года, она секретарь горкома комсомола — вот как нынче в гору двинулись молодые.

А мы весь день на ногах — проголодались. Едем в ресторан и сразу проходим в закуток, весьма впрочем уютный. Начинается застолье, так сказать, поздний обед, переходящий в ранний ужин. Традиционное русское хлебосольство. При этом выясняется, что оно никому ничего не стоит: ни прекрасной молодой хозяйке, ни мне, ветерану второй мировой. Мы едим, а каким-то странным и чудодейственным способом расплачивается за этот обед государство. Так уж давно повелось, лет двадцать, я думаю.

Достаточно было сочинить любое модное словосочетание, ну, скажем: социалистический образ жизни, тепло, еще теплее — собрали 25 человек, летим на литературную декаду. А там нас ждет море разливанное.

Товарищ партия, отмени скорей этот вредный и к тому же безнравственный обычай. Время Накрытых Столов кончилось.

Впрочем, мы с Мариной Викторовной ели умеренно и у нас получилась совсем иная тема. Сидим мы, значит, в симпатичном закутке, ведем умные разговоры, и вдруг я вспоминаю: как же так? С нами же был водитель Володя, который нас весь день возил.

— Он в машине, — спокойно отвечает Марина Викторовна. — Ждет нас.

— Там же холодно. На улице дождь.

— В кабине тепло. Печка работает. И радио есть, он может музыку послушать, — все-таки мне показалось, что Марина Викторовна была несколько смущена.

Вы заметили по какой модели развивался наш разговор: тепло — холодно.

Я уехал с завода двигателей, но долгое время был неспокоен. Меня волновал вопрос: когда все это началось?

Марина Викторовна секретарствует второй год. Она умеет произносить зажигательные речи, поднимать молодежь. Вместе с тем она в свои 32 безмятежных года четко знает, что ей полагается персональная «Волга» с водителем, закрытый буфет, спецполиклиника. Марина Викторовна знает, что может войти в любой магазин с черного хода — и никто ее не остановит, скорее наоборот. Но если она сядет за один стол со своим водителем, то от этого произойдет какое-то разрушение ее положения.

Откуда это взялось в нашей пролетарской державе? Когда это началось? Ведь в школе Марину этому не учили. Мы, я имею в виду нашу литературу, ответственность за которую полностью разделяю, мы тоже Марину не призывали к этому, показывая ей раскрашенные картинки социальной гармонии.

А получалось холодно — холодно. Получилась экономия на доброте. Можно принять решение о запрете всех банкетов за счет казны. А если водитель три часа ждет в машине свою хозяйку — тут никакие государственные установления не помогут.

Предвижу ответ прекрасной Марины Викторовны:

— Зачем же вы лишь меня черните? Все так делают.

Увы, я не осуждаю Марину, я стараюсь ее понять. Ведь я тоже получаю мои привилегии, и Марина Викторовна могла бы на то намекнуть, но деликатно промолчала. Однако же имеется тут одно немаловажное обстоятельство. Ветераны Великой Отечественной войны начали получать льготы через 30 лет после Победы.

Как-никак победа была вначале.

4. НЕВЫГОДНАЯ ЭКОНОМИЯ

Что происходит.

Людей в нашей стране становится все больше, а расстояние между людьми увеличивается еще быстрее. Растет количество перегородок, до предела увеличен выпуск изоляционных материалов, мы готовы охотнее разделить свое одиночество с телевизором, нежели с себе подобными.

Специализация хороша в технологии. Специализация в человеческих общениях коварна.

Юрий Иванович — потомственный русский интеллигент. 52 года. Из них 20 лет на руководящей работе. Как он любит руководить, редко можно встретить такую страсть. Руководящая работа для Юрия Ивановича не средство, но цель. Поэтому вокруг него с утра до вечера существует поле напряжения. Я уверен, что именно он, Юрий Иванович, привел в действие организационный перпетуум-мобиле. И все перестроечно закружилось.

Мы живем в одном доме и время от времени встречаемся во дворе. Каждое утро за Юрием Ивановичем приезжает черная «Волга».

Как-то у меня возникла надобность по бумажному делу. Я вспомнил про Юрия Ивановича и отправился к нему. Он выслушал меня благосклонно, но ответ его был удивителен:

— Я этим не занимаюсь, — вот как он ответил!

— Но ведь ваше ведомство занимается именно такими бумажными делами, робко пытался возразить проситель, то бишь я.

— Я занимаюсь бумагой в линейку, а ваше дело в клеточку. Этим занимается Николай Евграфович, его кабинет напротив.

— Но я же его не знаю. Уж лучше вы его попросите.

— Он меня не поймет и обидится. Ведь я этим не занимаюсь.

Двое мудрецов живо договорились меж собой. Давай развивать специализацию. Ты будешь заниматься болтом. Я — гайкой.

Мудрецы и поныне сидят в своих креслах. Каждое утро — «Волга» к подъезду.

Одна беда: гайки не накручиваются на болты. Так ведь и это не проблема: создали Главный комитет по закручиванию.

В небесной канцелярии города Энска специализация была такая.

Начальник А. занимается облачностью до двух тысяч метров.

Б. ведает облачностью от двух до пяти тысяч метров.

В. руководит облачностью свыше пяти тысяч метров.

Г. занимается западными ветрами, дующими со скоростью до 12 метров в секунду…

А за чистое небо никто не отвечает.

— Я этим не занимаюсь.

Ответ звучит внушительно, почти державно. А ведь совсем недавно изобрели, уверяю вас, в нашем XX веке. Я почти уверен, что знаю имя первопроходца. Это — Юрий Иванович.

Другое великое изобретение XX века, произведенное на свет потомственным интеллигентом Юрием Ивановичем — отчетный показатель. За последние десятилетия это великое открытие проникло во все поры нашей действительности.

Фокус в том, что показатель создается не ради дела, а ради отчета. В деле становится важен не результат, а показатель результата. Любое проваленное дело можно прикрыть показателем.

Закон иллюзии гласит:

— Иллюзия возникает из ничего, но заполняет собою все.

Следствие из закона иллюзии гласит:

— Ничто управляет всем.

На полках магазина пусто, а план товарооборота выполнен на 101 процент — продали с черного хода. Пустой дом стоит незаселенный, а премии за него проедены строителями еще под Новый год.

Чтобы не быть разоблаченным, показатель множится, дробится. На каждую продукцию — свой показатель, счет пошел на миллионы.

Иллюзорным становится сам процесс работы. Главный конструктор разработал проект нового прокатного стана. По всем мировым показателям получился прекрасный стан — кроме веса. Перетяжелили. Конструктор, как говорится, не попал в линию.

Однако против ожидания защита проекта на коллегии прошла благополучно, словно обе стороны знали нечто такое, о чем лучше промолчать. Стан запустили в производство. В газете появилась похвальная статья. Поговаривали о том, чтобы выдвинуть прокатный стан на государственную премию.

А все-таки: зачем перетяжелили?

Ответ я услышал от главного конструктора.

— Все дело в показателе. В стан закладывается множество параметров. Среди прочих показателей имеется и такой: будущая экономия металла. Каждый следующий стан, который мы будем выпускать в этой серии, должен быть легче на 4 процента. А мы даем два стана в год. Если мы не снизим вес стана, план не будет выполнен, мы не получим премии. Хочешь не хочешь, я должен закладывать в стан полтора веса. Зато потом имеем десять лет спокойной жизни.

Сказано — сделано. Экономия планируется, экономия осуществляется. Всем хорошо. Но если поступить по велению совести: снизить вес стана в самом первом варианте, а потом десять лет ничего не менять, то всем станет плохо. Произойдут непоправимые вещи: невыполнение плана по экономии металла, лишение премий, проработки, выговоры — страшно подумать.

Потому что Юрий Иванович провозгласил:

— Нам сверхплановая экономия не нужна. Нам нужна такая экономия, которая планируется заранее.

5. ТЕПЛО — ЕЩЕ ТЕПЛЕЕ

Чтобы пересечь Цветной бульвар у Самотечной площади, надо долго дожидаться перерыва в потоке машин, которые в этом месте текут особенно густо и коварно, поворачивая широким виражом от Садового кольца в сторону цирка. Однако на этот раз переход был свободен. На повороте стоял старшина автодорожной службы — и в руках у него черно-белый жезл. Старшина не давал машинам сделать поворот, гнал их прямо вдоль эстакады — а там горловина, каменная узость, машины не поспевали протиснуться, тормозили, вставали вперекос. Назревала пробка.

Я спокойно пересек опустевший бульвар и задержался на середине, наблюдая за старшиной. Рослый, плечистый, он возвышался над машинами, жезл летал резко и красиво, гоня ревущий поток по заданной линии.

Сейчас будет пробка, все застопорится. Мне хотелось крикнуть, дать сигнал старшине, хотя я понимал, что он не услышит меня в этом железном гуле. Но тут со стороны цирка подкатила голубая «Волга» с мигалкой. Старшина посмотрел на часы, опустил суровый свой жезл, нырнул в машину. Голубая «Волга» красиво развернула и укатила, оставив перекресток на произвол судьбы.

Бульвар продолжал тревожно гудеть. Но жезла уже не стало. Первые машины еще продолжали по инерции двигаться прямо — за теми, что были впереди. Но накатили задние, не видевшие жезла, не ведавшие о запрете. Только что было нельзя — и вдруг стало можно. Юркий малиновый «жигуленок» первым свернул на бульвар, ему никто не мешал, и он резво рванулся вперед. За ним припустились другие. Еще минута, другая — и поток сделался ровным, неослабным, машины естественно катились по своему извечному пути. Только там, у эстакады, светофор домешивал остатки недавней пробки.

Государственный корабль совершает крутой поворот на полном ходу. Курс выверен и определен партией: перестройка хозяйства и управления им, интенсификация, научно-технический прогресс. Но разве тут обойдешься без перестройки психологической? Ради того я и взялся за перо.

Нас 277 миллионов. При таком человеческом обилии бестактно говорить о том, что у нас недостает рабочей силы. Может быть, у нас не всегда доставало умения привести эту великую энергию в действие — об этом мы и начали говорить.

Мы созидаем наше будущее на основе научных расчетов, провозгласив первую в мире плановую систему. Но вот случился непонятный сбой. Причины этого еще не проанализированы до конца. В газетах сейчас то и дело публикуются материалы с критикой министерств, Госплана за допущенные ошибки. Но если ошибки были совершены и потом повторяются, то вполне логично вывести заключение, что они были запланированы. Уверовав в силу и непогрешимость плановой системы, мы как-то незаметно для самих себя упустили из виду, что план — это процесс, а не результат.

В годы первых пятилеток в стране действовал Наркомтяжпром во главе с Серго Орджоникидзе. Так вот, ту работу, которую 50 лет назад исполнял один наркомат, сейчас ведут 33 министерства. А это означает только то, что мы пошли по линии количественного управления.

Наша экономика растет и рост ее будет ускорен. Один специалист произвел несложный расчет: если мы и дальше будем развивать управление по количественному (или отраслевому) признаку, то уже в начале XXI века нам потребуется 130 министерств.

А чтобы бесперебойно руководить ими, нужны 8 Госпланов. Одно можно сказать — при таком подходе расстояние от Госплана до станка не сократится. Будет ни горячо, ни холодно.

Мы говорим: государственный план есть закон. И тут же бодро провозглашаем: выполним план досрочно.

Из рапорта начальника уголовного розыска города Энска:

— План раскрытия преступлений в сентябре сего года выполнен на 110 процентов.

Ясно, а главное коротко.

Приехал инспектор:

— Как же вам удалось раскрыть больше того, что было совершено?

— Докладываю. Удалось раскрыть четыре несовершенных преступления. Но поскольку они были запланированы преступниками, то входят в отчетность. Мы их предотвратили.

— Интересно, очень интересно. Будем распространять ваш опыт.

Идея предельной централизации управления имеет свои исторические корни и причины. В частности, централизация была вызвана условиями военного времени. Но теперь-то войны нет — сорок лет. А централизация — мало сказать осталась, она развивается и крепнет. Недавно услышал на одном заводе:

— Дубль-централизация.

В нашей стране 100000 действующих (не считая мелких) предприятий. Это означает — у нас сто тысяч первоклассных, высокоталантливых руководителей, командиров производства во всех отраслях человеческой деятельности. Это же вселенская сила.

Освободите ее.

…Май 1955 года выдался в Москве чистым и теплым. На всех перекрестках благоухала сирень, словно город стал огромной корзиной с сиренью. В перерывах между заседаниями мы выходили на край косогора кремлевского холма и смотрели на простирающийся внизу город.

Тогда в Кремле три дня работало Всесоюзное совещание работников промышленности, я был на нем корреспондентом журнала «Новый мир». Вот когда мы начали говорить во весь голос о наших проблемах: показателях плана, новой технике, сокращении аппарата, администрировании.

Помню выступление тогдашнего директора «Уралмаша» Н. Глебовского. Он взволнованно и бесстрашно говорил о правах и обязанностях директора.

— В разделе «Обязанности» я предлагаю записать такое положение: «Параграф первый — директор обязан бороться за свои права».

Это было как прорыв плотины, аплодисменты волной прокатывались по залу, словно присутствующие жаждали услышать эти слова на бис. И до XX съезда партии тогда оставалось меньше года.

Прошло 30 лет. Наш разговор продолжается. Темы апробированы временем. Разве что страсти поостыли и бесстрашия поубавилось.

Тогда же после совещания я написал очерк «Стружка». Последний раз его переиздавали два года назад. Значит, актуален.

Как же это? 30 лет говорим об одном и том же — и ничего не меняется. Я писал в старом очерке, как при изготовлении лопаток турбины на Харьковском турбинном заводе 80 процентов металла идет в стружку. А всего в нашей стране в 1954 году по данным академика А. И. Целикова было произведено 6 миллионов тонн стружки.

Перемены однако есть. В 1984 году в стране стружки было произведено в два с половиной раза больше. Со стружкой стали обращаться бережно, стружку экономят. Более того, стружка включена в план.

Боюсь, что это уже навсегда.

Наши проблемы успели затвердеть, сделаться родными и близкими. Уже и не поймешь: то ли мы с ними на «ты», то ли они с нами.

Где взять такую волшебную шкатулку, чтобы спрятать туда все проблемы?

6. ГОРЯЧО — ХОЛОДНО

Юрий Иванович прочитал мои заметки в рукописи и многозначительно покачал головой:

— Не пойдет. Вы же все опрокидываете. А это что? Выступаете против государственных учреждений. И каких!

— Юрий Иванович! — в отчаянии воскликнул я. — Как можно! Я — «за»! Но только на новом уровне.

— Что же вы предлагаете? Где ваша позитивная программа? В частности, относительно министерств. Вам что — название не нравится?

— Дело не в названиях. Но чтобы это были ассоциации свободных промышленных предприятий. Пришла пора кончать с заклинаниями. Вместо заклинаний необходим естественный стимул. Чтобы каждый руководитель знал: если я даю, то и получаю. Надо раскрепостить заводы от централизации.

— Кто это сказал? — Юрий Иванович огляделся вокруг и даже голову приподнял ради широты обзора. — Разве есть такая директива?

— Есть! — не выдержал я. — Это веление времени.

— Вы слишком много на себя берете, — с достоинством продолжал он. — Я не могу допустить, чтобы вы чернили Госплан. У нас нет второго Госплана — и быть не может. А тем более восемь!

Зазвонил телефон. Юрий Иванович снял трубку и тут же вытянулся по стойке смирно перед аппаратом. Послышались взволнованные междометия, невольные всхлипы, по правой щеке Юрия Ивановича протекла слеза радости.

Я понял, что стал невольным свидетелем исторической минуты, а может быть, и звездного часа Юрия Ивановича.

— Пришла директива, — шептал в трансе Юрий Иванович, опустив трубку. Великая директива. Историческая. Какая мудрость. Глубина. Энергия.

— Да что решили-то, Юрий Иванович?

— Тихо! Тут надо говорить шепотом. Глубоко и мудро. Это мыслительно. Режим экономии — вот что нам сейчас необходимо на данном историческом этапе. По моей отрасли спущена разнарядка на 22 миллиона. Но где я возьму столько миллионов? Директиву спустили. А инструкцию по ее исполнению нет. Ну хорошо, мы сократим количество электрических лампочек, это даст нам три тысячи. А дальше?

— Юрий Иванович, вы забыли про машины.

— Какие машины? — он удивился.

— Те самые, бесплатные. То есть бесплатные для вас. А для государства очень даже не бесплатные.

Юрий Иванович вскипел благородным негодованием:

— Зависть не может быть советником разума. У вас ожесточение идет впереди анализа. Это исключено. Никто на это не пойдет. Как же мы ездить будем?

Но я уже не мог остановиться:

— Мы с вами живем в одном дворе. Каждое утро в одно и то же время подъезжают четыре черные «Волги» и четыре начальника едут цугом по городу в один и тот же дом, где они служат. Разве не хватит на четверых одной машины? Зато какая экономия, это же десятки миллионов.

Но Юрий Иванович мыслил совсем не так, как мы, смертные. Он был великим аппаратчиком — и он изрек:

— А кто кого везет?

Я тут же осознал свою ошибку. Более того, мне стало жаль Юрия Ивановича. Он человек до тех пор, покуда при нем есть машина, пайковая книжица и прочие атрибуты державности. Отнимите от него эти неодушевленные предметы, и от Юрия Ивановича останется один пшик, ускользающее воспоминание. Но кто же тогда станет управлять бумажным делом в клеточку?

Делать нечего. Пришлось призвать на помощь компромиссный вариант, который до того держал в уме.

Прекрасно. Тогда вместо персональной машины Юрий Иванович получит талоны на такси: 300 километров в месяц. Юрий Иванович по телефону заказывает на утро машину. К подъезду приходит та же черная «Волга», которая теперь передана в таксомоторный парк. Наш дорогой и любимый Юрий Иванович садится и катится.

Какая метаморфоза. Юрий Иванович уже не дает машину жене, чтобы та ехала на базар или к косметичке, не везет дочку в школу. Юрий Иванович считает талончики. Это государственных километров ему было не жалко. А талончики-то свои.

А еще я предлагаю начать кампанию под таким прогрессивным лозунгом:

— Закрыть закрытые буфеты! Юрий Иванович, вы слышите меня?

Напрасно я вглядывался в коридорные дали. Юрия Ивановича и след простыл. Только эхо гудело по коридору: «Я этим не занимаюсь».

7. УСКОРЕНИЕ ДОБРА

А я тем временем разохотился. Миллионы так и сыпались из-под пера. Да что там миллионы — миллиарды.

Обувь лежит на складе в аккуратных белых коробочках, а ее никто не покупает. Тюки синтетических тканей тоскуют на полках — не берут.

Вот оно: принцип главной экономии прост. Чтобы определить его, вовсе не нужно быть экономистом или философом. Он гласит:

— Главная экономия будет тогда, когда мы перестанем производить то, что никому не нужно.

Часовая промышленность (еще совсем недавно славная) произвела ненужных часов на два миллиарда рублей. Можно найти причины, дать объяснения, войти в положение — а два миллиарда так и лежат мертвым грузом.

До каких же пор мы будем обманывать самих себя? Товар не находит сбыта — как это зовется? Затоваривание, излишки, неликвиды — какие-то жалкие слова-недоумки, слова-кастраты. Кто их только выдумал?

Вот что я хотел сказать: добренькое у нас государство. Оно всегда примет на себя чужие грехи. И это прекрасно знают те дяди, которые в силу малых своих способностей гонят товар на полку.

К сорокалетию Победы было принято решение подарить каждому ветерану часы. А ветеранов у нас более шести миллионов. Часовая промышленность вздохнула с облегчением. Но лучше от этого не стала.

Я не хозяйственник, не работник Госплана, занимающийся бумажным делом в линейку или клеточку. Я публицист, знающий цену слова. И потому я скажу: это не та доброта, которая идет на пользу дела. Если мы и дальше будем такими добренькими, то мы прогорим.

На этот раз в качестве потребителя выступает чабан Афанасий, живущий в Горном Алтае. В доме полная чаша: цветной телевизор, холодильник, стиральная машина, радиоприемник. Хозяин с гордостью демонстрировал свое добро, крутил ручки. Я посмотрел на часы:

— Давайте включим телевизор, сейчас будет программа «Время».

— Программы «Время» не будет. У нас электричества нет.

Вот и задумался я на обратном пути. В чем причина того, что мы стали жить не по средствам? Ведь не всегда было так. Это из последних наших приобретений, когда мы стали потребителями при полном дефиците того, что собирались потреблять.

Как часто мы принимаем вещное добро за добро вообще. Но ведь добро неделимо. Потому-то и взят курс на добро.

Потребление идет впереди производства.

И вот что из этого получается.

Звонок в дверь. Открываю. Хлюпая носом, к моей груди прижимается Раиса, внучка Н. И. Фирсова, живет она в Ивановской области, но частенько приезжает к нам.

— Как жизнь? — говорю. — С приездом.

А она:

— Зачем мы только пятилетку перевыполняли, я ведь за медалью приехала, — и в слезы.

Слово за слово — раскручивается черно-белое кино. Раиса работает в передовом ткацком цехе. У них знатная ткачиха Н. — героиня труда. Ткут они сообща сверх плана новые километры тканей, очень при этом стараются. А тут приходят к ним такие же девочки из универмага и говорят: «Зачем вы все это ткете?» Оказывается, ткань эта никому не нужна, никто ее не покупает завалили все склады своими сверхплановыми километрами.

И решила Раиса Фирсова, что откажется от награды. Ведь это медаль за брак, а не за доблестный труд.

Такая вот проблема. Что ответить моей родственнице? Собрали семейный совет, решили: медаль надо принять. А вот с ненужной работой придется покончить, вплоть до того, что менять профессию. Уехала Рая, пока от нее никаких вестей.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

Кто же расколдует заколдованный круг? Только мы с вами. Только при всеобщем участии каждого. Мы разомкнем любой заколдованный круг, когда станем в ряд, приблизимся друг к другу, возьмемся за руки — и двинемся сообща. В одиночку и пробовать не стоит.

Гора перед нами высокая, и на нее надо идти плечом к плечу — только тогда возникнет цепная реакция добра.

От одного хорошего дела будет само отщепляться другое.

Тут и письмо подоспело, которое я давно поджидал. Сомкнулось сюжетное кольцо. Читаю.

«…сначала мне после разговора с вами было как-то нехорошо, что даже не могла написать вам. Так мне и надо. За этот ужин в закутке я получила заслуженный урок. А теперь муки моей совести разрешились естественным образом. Я стала безлошадная, так как машину отправили в капиталку, а Володя ушел на стройку. Езжу на трамвае. Честное слово, мне это больше нравится. Стала теперь замечать: у некоторых из нас привилегии идут впереди работы. Это несправедливо, от этого происходит искривление души… Вы уж, наверное, подумали, будто я вам отвечу: „Все так делают“. А я мучилась, мучилась. Да и сейчас еще не успокоилась. Конечно же, не все так делают, я бы могла дать вам много примеров. Мы распрямляемся…»

И подпись чисто на женский лад: «Ваша М. В.» — Марина Викторовна.

Русский язык, такой великий и прекрасный, тоскует по свежему слову, и мы уже слышим его сквозь громыханье булыжников.

Ускорение добра началось. Ускорение добра будет продолжаться.

<1985>

ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ

Очерк из цикла «Заметки писателя»

За долгие годы поездок по стране в памяти отложился большой слоистый пирог. На многое сейчас смотрится по-иному, нежели смотрелось тогда, в моменты свершений. Именно так приобретается объемность нашего знания времени. Мои заметки отнюдь не претендуют на исчерпывающий образ предмета, хотя я всячески пытался сузить свой взгляд, взяв за основу изложения практику управления, еще уже — его планирование, еще уже — нравственные аспекты этого состояния. Прежде всего меня волновал вопрос: каким образом наша система планирования, обладающая изначальными преимуществами и являющаяся наиболее прогрессивной системой, все-таки почему-то не всегда получает первые результаты? Ответ на этот вопрос находится, видимо, за пределами моей компетенции. Но случаются такие яркие моменты в жизни общества, когда не менее важна постановка вопроса.

Автор сознает, что некоторые формулировки могут показаться другому глазу несовершенными, но что поделаешь — так написалось сердцем…

1. У САМОГО СИНЕГО МОРЯ

Мы заранее сговаривались: поедем в отпуск одновременно, вот уж наговоримся всласть. Обычно эти встречи происходили в Юрмале, но и в Пицунде тоже. В любом варианте море действовало на заднем плане как фактор безбрежности.

После завтрака сходились на пляже, располагались с удобствами под зонтом. И начиналось интеллектуальное пиршество, как мы тогда говорили «треп по маленькой».

Тон обычно задавал Анатолий Аграновский, мой давний приятель, глубокий и добрый публицист, о котором все мы, знавшие его близко, скорбим до сих пор.

А тогда: солнце, волны, шелест вечности — никакого намека на близкую скорбь. И неторопливый голос с хрипотцой, легко перекрывающий шелест прибоя:

— Вот мы говорим о планировании. Расскажу одну историю. Помните, весной приезжал к нам этот президент американской компании, ну как его, из головы выскочило, ладно, для полной ясности назовем его мистер Цент. А мы, как вы знаете, хотим торговать с этим Центом. И давай возить его по заводам. Показали ему самое лучшее, что у нас есть: судоверфи, конвейер для сборки вертолетов, конструкторское бюро, трубопрокатные станы. Две недели ездил по стране мистер Цент и остался в полном восхищении от виденного. Под занавес устроили ему прием в Москве. Идет высокая беседа. Я опускаю преамбулу и перехожу к сути. «Мистер Цент, — говорит хозяин банкетного зала, — как вы знаете, наша система хозяйствования является первой в мире плановой социалистической системой, действующей на основе пятилетних планов, разрабатываемых государственными органами и утверждаемых Верховным Советом страны. План является государственным законом. Вы осмотрели наши заводы. Хотелось бы услышать ваше мнение, можете говорить прямо и открыто. Вы опытный промышленник, таких в мире можно сосчитать по пальцам, и нам весьма интересно услышать ваше мнение». (Мы тоже во все уши слушаем Анатолия Аграновского, зная, что это пока присказка. Сказка впереди.) «Я потрясен вашей технологией, — отвечает мистер Цент. — Это лучшая технология в мире на сегодняшний день. Какие у вас прокатные станы, буровые станки…» — «Вы льстите нам, мистер Цент. Неужто вы не поделитесь с нами своими пожеланиями?» — «Почему же? Я готов поделиться. Вот вы говорили о плановой системе хозяйствования. Я побывал на ваших заводах, разных по замыслу и технологическим целям. Я имею свои сомнения: является ли данная система хозяйствования действительно плановой системой?» Председательствующий удивился: «Такой категорический вывод! Всего за две недели знакомства. Вы не опасаетесь, мистер Цент, что такое мнение окажется по меньшей мере скороспелым?» Но мистер Цент обладал железной хваткой, это же акула мирового империализма. «Не опасаюсь, — отвечал он твердо. — Это не есть скороспелый вывод». — «На чем же он основан, если не секрет?» — «Извольте. Во всех цехах, где я побывал, на всех участках, во всех пролетах, даже на конвейерных линиях висел одинаковый лозунг: „Выполним план досрочно!“» Председатель был удивлен еще больше. «Только и всего? — воскликнул он. — Но это же говорит об энтузиазме наших рабочих. И ничего больше». — «Увы, отвечал мистер Цент с некоторой ухмылкой, — на заводах моей корпорации работают сто тысяч рабочих. Но я лишен возможности разрешить моим рабочим такой энтузиазм, чтобы выполнить план досрочно. Откуда я возьму материалы, энергию? Если я выполню заказ досрочно, значит, я кого-то разорю. У нас нет плана, но в сорок втором году, в условиях военного времени, мы впервые применили сетевой график на сборке судов „либерти“. Эти суда мы пекли, как блины. Но мы ни разу не перевыполнили своего графика. Зачем? Как вы знаете, я был тогда одним из авторов сетевого графика, тогда мне было двадцать пять лет, и я стал миллионером». — «Вот чего у нас нет, того нет — это миллионеров», — парировал председатель… Ну как, пойдем купаться? Аграновский уже стоял во весь свой рост, выходя из-под зонта на зов прибоя. — Сколько сегодня градусов?

— Чем же кончилось с этим мистером? Кто кого убедил?

— Обе стороны остались при своих интересах. Сетевым графиком, правда, мы начали пользоваться, но не привилось: он все время перевыполнялся. Анатолий Аграновский смотрел на меня в упор, и не понять было, то ли он в шутку, то ли всерьез.

— Но ведь миллионеров у нас в самом деле нет…

— Есть. Но только подпольные. Догоняй! — И он с разбегу кинулся в волны.

Я стоял на берегу, поджидая всепроникающего резонера, готового пуститься во все тяжкие. Как всегда, он находился поблизости и был наготове.

— Как же так? — вскричал резонер, подбегая к линии прибоя. — Ведь план есть закон! А разве можно закон перевыполнить? Что вы сказали, Анатолий Абрамович?

— Можно, можно, — отвечало море на ходу. — У нас все можно.

2. ВЗГЛЯД С ВЫСОТЫ НОВОГО ВРЕМЕНИ

Действие переносится в салон самолета, изготовившегося взлететь с бетонной полосы аэропорта. Самолет старенький, поршневой, «ИЛ-14», хотя на дворе уже середина 70-х годов.

Возвращаемся спецрейсом в Москву. Близился пуск нового автомобильного гиганта в Набережных Челнах и за этими пусковыми моментами прилетали на стройку три министра. Много лет прошло с того полета, два министра уже в могиле, третий жив и здоров, на пенсии. И потому пришел срок рассказать об этой истории, ибо актуальность ее ничуть не померкла за эти годы.

Итак, летим. Министры везут в Москву победные реляции. Я везу в редакцию очерк не менее победный, ибо пребываю еще в такой эпохе, когда четко известно, что можно и что нельзя.

Взлетели. Стоило бы бросить прощальный взгляд в иллюминатор, но главные загадки нового гиганта были на этот раз не на земле, а в воздухе. Они летели вместе с нами.

— Ну и самолет у тебя! — сказал первый министр, обращаясь ко второму. — Как летающая керосинка. Неужто «ЯК» нельзя завести?

Тот ничуть не обиделся. Ему и самому было мало радости летать на керосинке. Все же он отвечал с присущим ему достоинством:

— Ты знаешь, сколько твой «ЯК» стоит? В миллион не уложишься.

— Еще бы, — заметил его собеседник. — У тебя миллионов нет, ты же миллиардер.

Все трое дружно посмеялись над получившейся остротой.

Стоп! В этом месте, продолжая лететь, я должен сделать остановку, ибо три министра дружно смеются над чем-то, известным им, а мы с читателем еще ничего не знаем. А ведь здесь вопрос колоссальной важности, можно сказать, ключевое звено нашего бытия.

Вопрос: сколько стоит завод и как определяется его стоимость, закладываемая в план?

Ответ: стоимость данного объекта определяется с потолка, если этого захочет министр или другое должностное лицо в таком же примерно ранге.

При начале строительства стоимость нового завода определялась в 1 миллиард 800 миллионов. А заканчивали тот же завод на 5 миллиардах, да еще с гаком. И эти лихие вложения в него до сих пор продолжаются. Какие страсти кипели вокруг этих цифр, до сих пор не улеглось!

Самое удивительное, что никакой загадки тут нет. Не стану вдаваться в детали, финансовый отчет о стоимости объекта написан, в нем несколько томов — десятки тысяч страниц убористого текста. И все там сходится — до последней копеечки.

Для оправдания 5 миллиардов потребовались миллионы слов.

Но покойный министр (мир праху его) умудрился уложиться в полсотни слов — ответ его был исчерпывающим.

Собеседник подзадорил товарища:

— Что же ты сразу не сказал Самому, сколько это будет стоить? Ведь знал реальную цену — знал, да?

Вот и ответ, где каждое слово тянет по сто миллионов:

— Пришел бы я и честно сказал: три миллиарда, а то и все четыре. Он меня бы тут же завернул. Что я, себе враг? Я к нему с подходцем: разрешите доложить, мы хорошо просчитали, стоимость завода в пределах ВАЗа, то есть миллиард восемьсот миллионов. Он посмотрел на меня пристально — и подписал. Я главный заказчик в стране.

Вот и вся история. Приземлились мы в Быкове вполне благополучно. К самолету подкатили три черные «Чайки», каждый министр сел в свой автомобиль, я пошел своим ходом по бетонным плитам аэродрома, раздумывая о том о сем.

Сознаю: рассказ мой рискует показаться беглым, едва ли не поверхностным. Я же говорил: ключевое звено.

Министр обманывает своего председателя — неужто все так просто? А где была экспертиза? Народный контроль, наконец? Печать с ее гласностью? Почему же никто не вскрыл этот обман?

Оставлю эти вопросы на своей авторской совести, ибо сейчас меня интересует нечто другое, я рассматриваю малую толику.

На каком уровне совершается сбой нашего планирования? — вот ключевой вопрос для меня. Ведь если объект оказался в 3 раза дороже, чем было поначалу запланировано, то ясно — эти непредвиденные миллиарды пришлось откуда-то брать. Из какого кармана? Уверяю вас, набрать 3,5 миллиарда даже в такой богатой стране, как наша, не так-то просто. Собирали с бору по сосенке, из всех близлежащих граф, а главным образом из группы «Б», за счет легкой промышленности.

Завод, который встал втридорога, заработал. А сколько фабрик было отложено, законсервировано, отменено на корню…

Такое планирование принято называть волевым, но данное объяснение мало что раскрывает.

Но разве так уж не прав покойный министр? Ведь если бы он с первой попытки назвал реальную стоимость стройки, то и не было бы сейчас у нас прекрасного завода, уверяю вас, или был бы завод, построенный по куцей, урезанной смете.

А так — каждые две минуты новый грузовик.

3. ОПЕРАЦИЯ «РУССКИЕ ПЕЛЬМЕНИ»

Иду пешком по Садовому кольцу. Шагаю и радуюсь: черные «Волги» проносятся навстречу, и год от году поток служебных машин густеет, свиваясь в часы пик в черную ползущую черепаху. А ведь на каждое колесо план спущен — вот как мы сильны и обильны.

Пешком-то спокойнее: я не несу никакой ответственности за спущенный план. Моя голова занята другим, вовсе не предусмотренным. Сколько любопытного, более того — примечательного наблюдаешь кругом, когда идешь по Москве и просто разглядываешь окружающие просторы.

Вижу справа по курсу вывеску: «Кафе». Зайти перекусить? Но вход в кафе перекрыт канцелярским столом. А на столе коробки с пельменями. Официантка в белом халате распечатывает очередную упаковку.

На московской улице надо соображать быстро, чуть замешкался — ты уже в хвосте очереди. Но я успел подскочить первым.

— Дайте две пачки. — И протягиваю приготовленные деньги, которых оказывается почему-то мало.

— С вас рубль шестьдесят восемь, — сообщает девица в халате.

Я столь же стремительно соображаю: я же не в магазине, а при кафе, ну если не проник туда, то, во всяком случае, стою под вывеской. Значит, тут действует правило двадцатипроцентной надбавки. Две пачки по магазинной цене рубль сорок плюс 28 копеек законной наценки — все сходится. Если растет смета нового завода, то и пельмени обязаны возрастать по смете — иначе бы не сходилось.

Пока вылавливал в кошельке нужную мелочь, за моей спиной выросла очередь.

Только теперь до меня дошло: я же все-таки проник в кафе, разделся, сел за столик и мне подали дымящиеся русские пельмени, да еще облитые сметаной и приперченные. Выходит, я всех перехитрил: вроде бы и в кафе побывал, и домой приду с пельменями, на радость домашним. Для полного завершения картины оставалось вспомнить, что ныне 30 сентября, последний день месяца. Следовательно, работники кафе гонят план. Какая корысть им стараться разогревать воду, варить пельмени, подавать блюда посетителям, мыть за ними грязные тарелки, если можно ничего этого не делать, а денежки получить те же. А если мы оплачиваем ничегонеделание поваров — так нам и надо.

Шагаю по Садовому кольцу дальше. Воздух свежий, чистый, час назад над городом пролился дождик, омыв дома и улицы.

Глядь, а навстречу мне поливальная машина в серебряных усах на всю ширину Садового кольца. Тут и гадать нечего: последний день месяца, жми-нажимай.

Над городом солнышко светит. Вот и фонари дневного света зажглись, это наши славные электрики дружно выполняют план реализации энергии.

Что происходит? Со мной, с прохожими, судорожно спешащими навстречу или обгоняющими меня. Брызнул дождичек, все нырнули под зонтики. И никто не замечает окружающих нелепостей. Что происходит с водителем грузовика, выпускающим море разливанное на московские улицы, с девицей в белом халате, торгующей возле кафе пельменями? Никто из нас не станет совершать бессмысленных действий, если они направлены против самого себя, против собственного здравого смысла. А вот сошлись в трудовой коллектив, и оказывается — тут существует некое другое мерило ценностей, другие «хорошо» и «плохо». И давай кувалдой махать — что получится, то и будет хорошо. Идут с конвейера детские ботиночки, которые никто не покупает. Выкатываются из ворот завода комбайны, которыми невозможно убрать урожай. Но люди продолжают мастерить эти ненужные штуки, ибо на них спущен план, от выполнения которого, как известно, зависят премии, прогрессивки и прочие блага действительности, во всяком случае их принято считать благами.

Каждый из нас исполняет ту работу, за которую ему платят, — именно здесь таится корень перестройки, ее исток.

Нам кажется, мы работаем на пользу, тогда как на самом деле мы трудимся на показатель. Даже в том случае, когда польза есть, показатель оказывается главнее.

Неужто вал и в самом деле бессмертен? Сколько лет мы его бичуем, топчем, пригвождаем, а он только в силу входит от наших проклятий! И сколько было обещаний покончить с валом, ведь в самом деле все это было, ничего нет нового под луной.

Город несколько видоизменился: на фасады домов набежали серые тени, острые углы зданий проступили наружу, запахло паленым. Хотел шагнуть — и наткнулся на перегородку: обход. За перегородкой три молодца асфальт молотком колотили, только пыль столбом. Помнится, полгода назад, весной, как раз на этом месте…

Но ведь нынче 30 сентября. Операция «Русские пельмени» продолжается.

4. ГРАММЫ И САНТИМЕТРЫ

Читаю в энциклопедии: Григорий Новак, родился в 1919 году, тяжелоатлет, заслуженный мастер спорта, первый советский чемпион мира, в 1939–1952 годах многократный чемпион СССР и рекордсмен мира. С 1953 года артист цирка.

Сам я в штангисты не готовился, однако Новаком восхищался безоговорочно, он был кумиром нашего поколения. Что ни подход к штанге, то новый рекорд. Однако казалось странноватым: каждый раз рекорд улучшался строго на 500 граммов. Ну что ему стоит, рванул бы сразу на 2 килограмма, а то и на все 5, это же наш русский богатырь, не чета закордонным.

И то ведь. Мировым рекордом в штанге считается такой результат, который превышает предыдущий показатель не менее чем на 500 граммов. За такое выдающееся достижение спортсмену полагается материальное вознаграждение. Но если бы Григорий Новак рванул сразу на три килограмма больше, то это был бы все равно один мировой рекорд. И приз был бы тот же самый, а не в шесть раз больше. Где логика?

Но если вы придете к выводу, что в планировании мировых рекордов наблюдается порочная практика, я вам отвечу: смотря для кого. Попробуйте сначала установить рекорд, если на штанге 180 килограммов стальных дисков. Кто знает, может, шесть раз по разу много тяжелей, чем три килограмма за один раз. Ведь изготовить негодные детские ботинки тоже непросто, для этого особое мозговое устройство надо в самом себе развить.

Обогнул перегородку с молотобойцами, продолжаю шагать по Садовому кольцу. На фасаде дома вывеска висит, что-то вроде «Мосавтотрансстрой». О чем она мне напоминает? Не это ли?

На московской автобазе, номер которой остался зашифрованным, наивных людей, как вы догадываетесь, нет. Но есть веление времени и всякие новомодные слова: «ускорение», «научно-технический прогресс». И вот родилась счастливая мысль, почти почин. На автобазе решили заключить договор о содружестве с вычислительным центром:

— Мы перевозим панели от домостроительных комбинатов на московские стройки в шестьсот сорок адресов. Рассчитайте нам наиболее оптимальные маршруты для панелевозов.

Договор о содружестве подписывали с помпой, с применением телевидения и коммуникационных спутников Земли, это у нас освоено.

Слово для справки имеет директор вычислительного центра:

— Мы пошли на эту работу с радостью не только в силу ее значимости, но и в силу интересности самой задачи, имеющей сотни исходных параметров и множество степеней неопределенности, — для математика тут простор. Самое трудное было составить программу. Зато и результаты оказались более чем примечательными. Мы стали выдавать графики движения. Каждую пятницу графики поступали в автобазы. С понедельника можно было ими пользоваться. Для каждого панелевоза расписан наиболее оптимальный маршрут по улицам Москвы. Просто, удобно, понятно каждому водителю. И тем не менее графики не привились. Против них восстала сама жизнь.

— В чем причина? — спрашивает корреспондент.

Вопрос, что называется, задан для публики, ибо тут просто и самому догадаться.

— Причина главным образом в примечательности полученных результатов. Если бы мы дали три-четыре процента прироста, все было бы хорошо. А у нас пробег панелевозов сократился сразу на пятнадцать процентов, соответственно был сэкономлен бензин. И что же в результате? Автобаза не выполнила квартального плана, осталась без премий и прочих благ.

Причина та же — виноваты графики.

Чудеса да и только. Панелей перевезли больше, а тонно-километров стало меньше. А план-то как раз в этих выморочных тонно-километрах. Это тот же вал, но в его пространственном выражении.

Такой приключился конфуз с научно-техническим уклоном летом 1986 года на московских улицах. И то сказать, типовая история из жизни XX века: все старались сделать как можно лучше, а в конечном результате получилось то, чего никто не рассчитывал получить.

Действие переносится на восемнадцать лет назад. 1968 год. Олимпиада в Мехико. Именно в этом городе был установлен фантастический мировой рекорд. Американец Р. Бимон с первой попытки прыгнул в длину на 8 метров 90 сантиметров.

Я видел этот прыжок по телевизору. Он продолжался одну секунду, в замедленном повторе чуть больше. Бимон отрывается от земли. Бимон парит в воздухе, перебирая ногами. Бимон снижается, касаясь пятками поверхности Планеты. За одну секунду мировой рекорд по прыжкам улетел в XXI век. К прежнему рекорду прибавилось 83 сантиметра.

Как известно, мировым рекордом по прыжкам в длину считается такой выдающийся прыжок, который превышает прежний результат хотя бы на сантиметр. Будь Бимон половчее, он мог бы 83 раза улучшать мировой рекорд, прибавляя каждый раз по сантиметру. Но Бимон был гениальным спортсменом он прыгнул на полную катушку. И приземлился в будущем веке.

Когда будет превзойден его результат, если сейчас, спустя почти два десятилетия, лучшие прыгуны мира преодолевают 8,5 метра? До Бимона им лететь еще 40 сантиметров.

Тут случился еще один парадокс. Даже сам Бимон не смог повторить своего прыжка. Он разбегался, взлетал, парил — все все было как прежде. За исключением одного — он и близко не приземлялся. Сначала над ним посмеивались, затем, начали травить. Бимон ушел из большого спорта, а после вообще уехал из Соединенных Штатов, перебрался на жительство в Мексику и работал там в школе для умственно отсталых детей. На своей родине, в США, Бимон не стал кумиром.

Так что же все-таки лучше: 83 запланированных мировых рекорда, улучшающих результат всякий раз на сантиметр, или же один-единственный безоглядный полет в никуда, в легенду, в вечность?

Я — за Бимона!

Контрольная задача на усвоение пройденного материала. Дано: заслуженный изобретатель Иван Иванов изобрел новый уникальный фермент, повышающий прочность любой ткани ровно на 200 процентов. При переводе текстильной промышленности на новый фермент Иванова придется ровно вдвое сократить количество выпускаемых тканей. Таким образом, станут ненужными половина предприятий, их придется закрыть и преобразовать для других целей. Новый фермент, кроме того, снижает стоимость выпускаемых тканей на 80 процентов. В настоящее время фермент И. Иванова успешно выдержал все испытания, в том числе государственные. И. Иванову выдано авторское свидетельство и патент на открытие. Спрашивается: в каком веке будет внедрено в жизнь изобретение заслуженного изобретателя Ивана Иванова, если он проработал над ним почти двадцать лет? Увидит ли И. Иванов свое изобретение осуществленным, если сейчас ему пятьдесят четыре года?

Ибо так запланировано — по сантиметру.

5. СИЗИФ И ЕГО КОМАНДА

Стояла гора. И Сизиф катил камень по склону горы. Вверх катил — в гору. А ночью камень сам скатывался обратно к подножию горы, и Сизиф с утра начинал все сначала, закатывая камень в гору. Слышали небось об этом Сизифе, известная личность, прославился не чем-нибудь, а трудом своим.

Так продолжалось с глубокой древности до наших дней. И вот боги обратили внимание на Сизифа.

— Уходит время и приходит время, — сказал главный бог. — По-моему, эта гора нисколько не переменилась, равно как и этот покорный Сизиф, который катит свой камень. Мы должны модернизировать нашу гору в духе современного момента. Какие будут идеи?

— Другой на его месте давно возмутился бы и бросил эту пустую затею, сказал профсоюзный бог. — А этот все тянет и тянет.

— Исполнительный работник, — заметил третий бог, ведающий кадрами. Терпеливый, послушный, неприхотливый. И смотрите, какой он сильный.

— Надо его поощрить, — снова сказал главный бог. — Все-таки сейчас не те времена. И мы не такие эксплуататоры, как о нас говорят в долине. Мы же добрые боги.

Сизиф ничего не знал об этих переговорах и продолжал катать камни. А с горы они скатывались сами. В конце концов у подножия скопилось столько камней, что их хватило на хижину. В хижине запылал огонь.

Однажды, когда сошел снег со склонов и в воздухе запахло весной, Сизиф пришел с вечерней смены домой и увидел, что в хижине над огнем висит котел и у котла шурует Сизифиха.

— Я знаю, — сказал Сизиф, — тебя в мой дом прислали боги. Твое имя Секлетея.

— Я приготовила на ужин молодого барашка, — сказала Секлетея.

Один за другим в хижине заголосили сизифята: Ампедокл, Евноик, Пенелопа, Кроид, Помпеи, Ксенофонт. Отец приходил с работы домой и бросал сизифят к потолку. Сизифиха пугалась и умоляла мужа пощадить бедных детей.

Когда Ампедокл подрос, отец повел первенца на гору, чтобы показать ему свое рабочее место и передать свои навыки. Той же осенью семилетний Ампедокл приступил к тренировкам на соседнем склоне. Отец сам подобрал ему камень по руке.

— Возьми и кати его вверх, пока не достигнешь вершины.

— А дальше? — спросил Ампедокл.

— Спустишься вниз к подножию и снова покатишь камень наверх.

— Будь спокоен, отец. Я продолжу твое дело.

— Конечно, ты продолжишь, я знаю это, — отвечал Сизиф. — Другого дела для тебя нет.

Скоро подросла Пенелопа и тоже была зачислена в штат горы на должность учетчицы, ведущей самый строгий подсчет закатываемых и скатывающихся камней, чтобы бухгалтерия могла вывести наиболее справедливую зарплату всем работникам горы, а в случае успешного перевыполнения плана по закатыванию и прогрессивку.

Особенно любил Сизиф получать тринадцатую зарплату. В такой вечер он садился у телевизора с бочонком натурального сока и до глубокой ночи смотрел спортивные программы и специальный выпуск «Только для мужчин».

У главного склона появилась арка с надписью: «Здесь трудится Сизиф!» Вскоре против арки прибили вывеску: «Трест Сизифстрой — гарантированная доставка к подножию горы камней для закатывания».

Однажды в припадке энтузиазма, гоня план в конце месяца, Сизифстрой доставил такой огромный камень, что даже Сизиф с его опытом не мог стронуть камень с места. Пришлось срочно посылать заявку на трелевочный трактор импортного производства и расплачиваться за этот трактор молодыми барашками.

Главное управление Сизифстрой начинало свою деятельность с постройки примитивных каменных хижин, но, когда были вскрыты крупные хищения камней для закатывания, пришлось принимать специальное решение о переводе строительства хижин на индустриальную основу. Хижины стали крупнопанельными, но не выше пяти этажей.

Начались неполадки. Всеми правдами и неправдами Сизифстрой пытался сдать государственной комиссии недостроенные дома, без крыш и верхних этажей, мотивируя свое поведение тем обстоятельством, что недостроенные дома будет легче разбирать на составные части.

Тут даже боги ничего не могли поделать. Так и стояли дома без подъездов и крыш. А в детском садике не оказалось потолка.

— Все равно, — говорил начальник Сизифстроя, — эти камни скатываются обратно с горы.

Но работа на склоне горы не затихала. Сизиф не признавал приписок. Он работал честно. И его честность была вознаграждена. В этот знаменательный день Сизиф получил от Сизифстроя брезентовые рукавицы, защищающие ладони во время закатывания. Также ему был гарантирован восьмичасовой рабочий день.

— Это самый великий момент моей жизни, — сказал взволнованный Сизиф окружившим его репортерам. — Спасибо за заботу обо мне и моих детях. Обещаю оправдать оказанное мне доверие и принимаю на себя обязательство с завтрашнего дня работать еще лучше. Обязуюсь выполнить план века досрочно за шестьдесят шесть лет.

Каждое утро Сизиф целовал верную Секлетею, гладил по головке спящих сизифят и отправлялся на гору, где его помощники уже готовили камни для закатывания. Брезентовые рукавицы послужили добрым предзнаменованием. НИИСизиф занялся вплотную вопросами производительности труда.

Была торжественно открыта академия методов Сизифа.

— В нашем деле самое трудное, — говорил Сизиф в своей вступительной лекции, передаваемой по телевидению, — это выбор правильного маршрута. Если ты на правильном пути, это уже кое-что и даже больше. Не важно, куда ты идешь, лишь бы твой курс был правильным. Вот, скажем, я. Что я сделал? Я натыкал вешек на пути к вершине, чтобы не сбиться с курса. Теперь я могу катить камень хоть с закрытыми глазами и думать при этом о чем угодно, например победит ли мой любимый «Спартак» команду «Атлантик» или не победит. И что же вы думаете? Разумеется, «Спартак» победил.

Развернулась широкая кампания за дальнейшую механизацию труда Сизифа на основе научно-технического прогресса. НИИСизиф разработал проект; протянуть на вершину горы автостраду, по которой можно будет пустить мощные самосвалы с камнями. Чтобы наверх, на вершину горы, закатывался не один камень, а сразу множество камней. А уж обратно вниз камни сами… Послали проект на Олимп для утверждения. Боги собрались на совет и глубоко задумались: пришла ли пора менять извечный порядок вещей?

Тем временем Сизиф сел за парту и начал изучать курс вождения тяжелых самосвалов и систему дорожных знаков. Выяснилось, что Сизиф обладает высоким уровнем интеллекта.

— Надо было давно заставить этого парня учиться, — заявил корреспондентам генеральный директор Сизиф-строя. — У него же выдающиеся способности, я давно об этом догадывался.

На следующую весну фирма Кука объявила в сорока странах новый тур: «Путешествие к Сизифу — горные пейзажи, водопады, ледники. Если вы не видели Сизифа в деле, значит, вы ничего не видели. Спешите записаться! Всего один сезон!»

Народ валил валом, чтобы своими глазами увидеть, как Сизиф катит камень в гору, а вниз он сам скатывался. Добрую половину горы пришлось разобрать на сувениры, пользующиеся небывалым спросом. На продаваемых по дешевке камнях были выбиты незатейливые изречения:

— Умный в гору без камня не пойдет.

— Не прячь камень за пазухой, а кати его перед собой.

Реклама призывала:

ВСЯКИЙ ВИДИТ, ЧТО СИЗИФ ЭТО ПРАВДА, А НЕ МИФ

Автобусы подкатывали один за другим. Гид говорил в микрофон:

— Посмотрите на Сизифа. Как он прекрасно сохранился, как хорошо выглядит! Торс, шея, разворот плеч — все на уровне лучших мировых стандартов. Перед нами в полном смысле слова цветущий мужчина, хотя никто на свете не знает, сколько ему лет, вернее веков. И все это он получил благодаря тому, что всю сознательную жизнь трудился на свежем воздухе. Это был труд в его чистом виде. Сизиф не причинил никакого ущерба природе: не отравил ни одного водоема, не разрушил структуру почвы, не уничтожал леса, не прикасался к полезным ископаемым, чтобы пустить их на ветер. Желающие могут через микрофон задать вопросы Сизифу, он нас услышит и ответит, так как склон радиофицирован.

— Эй, Сизиф, как твое настроение? Меня не обманешь. Это же факт, что ты занимаешься бессмысленным трудом, мы это еще в школе проходили. Ну? Что же ты молчишь? Или тебе нечего сказать?

Сизиф отвечал, продолжая сосредоточенно катить камень в гору:

— Бессмысленного труда вообще не существует. Во всяком труде заключен великий смысл, однако не каждому дано его разглядеть.

— Дорогой Сизиф! Каковы ваши планы на будущее?

— Самое трудное — попасть в план. Но если ты уже попал туда, можешь быть спокоен, тебе пропасть не дадут. Поэтому мои планы — быть всегда при плане. План этого века я уже выполнил за шестьдесят четыре года. Имею и другие задумки.

Наутро газеты вышли с аршинными заголовками.

Сизиф выступил с новым трудовым почином — работать по семейному подряду.

Сизиф берет Гору на семейный подряд.

На парижской бирже подскочили цены на природные камни.

Паника на бирже в Токио.

Поздно вечером в свободное от горы время Сизиф заглянул в ночное кабаре «Подружка Сиззи», где его всегда ждал жбан с виноградным соком. Что там творилось! В этом сезоне был изобретен новый танец, распространившийся в одно мгновение по земному шару. Танец назывался сизифион. Он и впрямь был повальным танцем. Партнеры под музыку валились на пол и принимались катать друг друга. Это было очень красиво — и полно скрытого смысла.

В «Подружке Сиззи» начинался первый конкурс по сизифиону. Сизиф был единодушно избран председателем жюри.

Музыка смолкла. К Сизифу подошел его прапраправнук Ампедокл XVIII.

— Что скажешь, дед? — спросил он.

Сизиф отвечал не без грусти:

— Когда я пришел сюда, этого города здесь не было.

6. ПРАВДА ПРОТИВ МИФА

Всякая сказка конечна, лишь реальность не знает конца. Не принимаю на себя неблагодарного труда — составить перечень современных сизифов. Мне бы хоть контуром, хоть пунктиром их очертить.

Вот Сизиф в отдельном кабинете со всеми удобствами, бруствер из телефонов — его оборонительная линия.

Вот Сизиф — это я, написавший книгу, а на нее не нашлось читателей, пришлось книгу списывать в макулатуру за полной ненадобностью на книжном рынке. Так ведь печатники, пустившие эту книгу в свет, тоже сизифы.

Но вот вопрос: как отличить Сизифа от Диониса, являвшегося согласно мифу богом плодородия? Он помогал созреванию плодов, способствовал урожаю и вообще был высоконравственным небожителем.

Сизиф обосновал абсолютную необходимость собственного существования, и персональный оклад его утвержден всеми инстанциями вплоть до Олимпа. С утра до вечера Сизиф горит на работе, он суетится, потеет, скачет по этажам, глаголет, подчеркивает и претворяет — к вечеру он в мыле. Но на следующее утро камень снова лежит у подножия горы.

Так сколько же нас? Если мы признаем, что управленческие штаты у нас, по некоторым подсчетам, раздуты на 30 процентов, то получится — каждый третий из нас Сизиф. Я же говорил — какие мы богатые.

В начале этих заметок мелькнула обувная фабрика, на которой дяди и тети шьют детские ботиночки, а никто те ботиночки не покупает. И знаете, что случилось? Дела на детской фабрике вдруг поправились, пошли в гору решительным образом.

— Стали шить хорошую обувь?

— Как бы не так. Скорее наоборот.

— Но ведь поправилось дело — так? Не все ли равно, каким способом?

Не в том ли состоит гвоздь начинающейся перестройки, что нам теперь становится не все равно — как, какими средствами, какой ценой?

Судите сами. Вот что приключилось с детской фабрикой. Как раз в это время в городе, где стояла фабрика, был построен новый склад для обуви. А коль склад построен и принят, на него тотчас спускается план по наполнению. Не может же новый склад стоять пустой, зачем тогда его строили? Директор нашей детской обувной фабрики вовремя подкатился к директору склада и заключил с ним долгосрочный договор на заполнение складских полок. А склад-то, повторяю, современный, большой. Три года спокойной жизни.

Фабрика процветает: идут премии, переходящие знамена. Построили жилой дом, детский сад с бассейном. Текучесть рабочей силы снизилась в 3 раза. Послали список на награждение орденами.

Всем хорошо, не правда ли? Вот если бы емкости склада были бесконечными. Но я почему-то неспокоен — придумают такой бесконечный склад. Они же великие комбинаторы, эти сизифы. У них повышенный индекс интеллекта, как только речь заходит о том, чтобы ничего не делать. Лишь бы брак имел знак качества.

В Политическом докладе XXVII съезду партии точно обозначено время, когда произошел сбой в нашей экономике, — середина 70-х годов. Сейчас это повсеместно принято за некую точку отсчета.

Что же случилось тогда, в середине 70-х? Нам казалось, во всяком случае так вытекало тогда из тех отчетных докладов, что наша экономика развивается уверенно и гармонично, тогда как на самом деле… Как тут не вспомнить слова Карла Маркса: «Верхи полагаются на низшие круги во всем, что касается знания частностей; низшие же круги доверяют верхам во всем, что касается понимания всеобщего, и, таким образом, они взаимно вводят друг друга в заблуждение».

Темпы прироста национального продукта ощутимо замедлились, это и был сбой. Ах, до чего же неприятно признаваться в этом — и вниз и вверх. И пошли увертки, экивоки. Пусть продукт растет плохо, но есть показатель продукта. А показатель, как известно, существует не в натуре, но на бумаге. Вот пусть показатель и растет, как ему предписано расти по плану.

Все силы были брошены на показатель. Возник даже новый термин воздушный вал.

Все во имя вала.

Всего у нас в достатке. Сделано неизвестно где, неизвестно из чего, неизвестно кем. Но на бумаге числится. Следовательно, оно есть. Оно нужно. Но только неизвестно кому. Оно лежит на складе, проект которого еще не утвержден.

Болезнь загоняли внутрь, даже не сделав попытки поставить диагноз. Мы ведь помним — все тогдашние пятилетки были выполнены с перевыполнением. Методы воздушного вала совершенствовались.

На бумаге сходилось все! Древний Сизиф кажется младенцем рядом с современными мифотворцами, выводящими правильный модуль и запускающими через каналы массовой информации очередной красивый миф.

Партия решила покончить с подобным положением. Нужна большая отвага, чтобы пойти на это. Мы начинаем говорить правду не только сами себе, но и друг другу. Наивно полагать, что переход на новый метод общения совершится сам собой или будет незатруднительным. Я думаю, мы еще не отдаем себе полного отчета в трудностях, которые нам предстоят на этом пути.

Время усложняет ситуацию, оно же предлагает новые способы мимикрии, еще вчера казавшиеся неисполнимыми. Чтобы убедиться в этом, стоит еще раз вернуться на автобазу, решившую подружиться с наукой. Оптимальные маршруты панелевозов оказались невыгодными и сорвали выполнение плана.

Тут и дружбе конец? Ничуть не бывало. Автобаза продолжает получать графики из вычислительного центра, но панелевозы катят по Москве по старым дорогам. Графики получают и тут же кладут на полку — именно это и оказалось на данный момент наиболее выгодным. Еще бы — выполнен план по содружеству. И вычислительному центру выгодно — у них свой план по связям с производством, а всякий план надо выполнять.

Мой приятель Владимир Федорович директорствует на одном из московских заводов. Завод этот, разумеется, передовой, почти показательный. Неужели вы думаете, что я стал бы держать в приятелях директора отстающего завода? Следовательно, Владимир Федорович есть положительный герой, служащий для утоления авторской тоски по идеалу. Так вот, мой герой деловит, смел, честен. Помимо деловитости, директора отличает некоторая склонность к афоризмам. Не кто-нибудь, но именно Владимир Федорович сказал:

— Рапорт выше дела! С этим лозунгом живем, с ним и рапортуем.

Недавно с конвейеров Волжского автомобильного завода торжественно сошел десятимиллионный «жигуль». Помню, в первые месяцы после пуска завода в 1971 году все газеты взахлеб писали о том, что на ВАЗе нельзя перевыполнять план. И что новый завод наконец-то научит своих поставщиков работать четко и ритмично, следовательно, писалось тогда, мы переходим на новую ступень развития.

Чем сердце успокоилось? Волжский автомобильный завод подобно всем нашим предприятиям научился успешно перевыполнять план и производить свои автомобили досрочно, что случилось и с десятимиллионным юбилейным «жигуленком».

Если план не перевыполнен хотя бы на полпроцента, то это вроде бы и не план, а жалкая бумажка. Как у Григория Новака: мировой рекорд засчитывается лишь в том случае, если он выше прежнего на 500 граммов. Повторение мирового рекорда достижением не является и нигде не фиксируется.

7. ЦЕНА ОДНОГО ПРОЦЕНТА

Каждый вечер собирались в номере полковника Шульгина и слушали его рассказы. Наша дивизия названа Дновской. Мы освободили город Дно в феврале 1944 года. Командиру дивизии полковнику Шульгину было тогда сорок лет, сейчас за восемьдесят. Но по-прежнему бодр наш командир.

— На исходе двадцать второго февраля стрелковые батальоны подошли к городу Дно. Я поставил боевую задачу: брать город с ходу. Но это не удалось. Город оказался хорошо укрепленным, пушки и пулеметы были пристреляны по ориентирам. Я дал команду залечь и приступить к изучению оборонительной системы противника. Конечно, город хотелось взять к празднику Красной Армии. Тяжелые бои за город шли весь день. Немцы контратаковали и снова отбросили нас в поле.

К вечеру 23-го почти весь город был в наших руках, но еще сохранились очаги сопротивления. Немцам не хотелось оставлять теплых домов, а мороз был тогда крепкий, градусов на двадцать. Наши бойцы, наоборот, рвались в тепло.

Затаив дыхание, мы слушаем старого полковника. Конечно, мы участвовали в бою за город Дно, но у каждого была тогда своя конкретная цель. Я, например, находился в двух километрах от города, на опушке леса, и вел минометный огонь из крупноствольных минометов по команде командира батареи. Сам я не видел даже, как ложились мины. Знал одно: коль мы ведем огонь, значит, еще не взяли. О том же, что происходило в штабе дивизии, никто из нас не догадывался. Правда прорвалась к нам сквозь десятилетия.

— Чем же кончилось? — не выдержал кто-то. — Ведь, кажется, мы взяли к вечеру, Степан Степанович?

Старый полковник обвел присутствующих строгим взглядом.

— Удивляюсь я нынешним молодым: как это они не боятся докладывать? Недавно включили меня в комиссию по приемке городского кафе. Там еще крыши не начинали, а начальник в голос кричит по телефону: «Объект готов к сдаче, можете присылать корреспондентов!» Лихой народ. Я после спрашиваю его: «Как это ты не боишься? А если управляющий сам приедет и увидит?» Смеется: «Куда он денется! Да он глаза нарочно закроет. Сегодня же тридцатое сентября, конец квартала. Мы план закрываем». Ничего не боится. Полная вседозволенность. Откуда она взялась? Мы на войне так не делали… В половине второго ночи, — заключил Шульгин, — мы очистили город от захватчиков, и тогда я сам доложил командующему: «Город Дно взят!»

— А он?

— Он ответил: «Праздник кончился».

Я слушал рассказ о том, как наша дивизия сделалась Дновской, и вспомнилась мне иная военная история, принадлежащая иному времени.

1941 год. Западный фронт. Наши части отступают, чтобы не попасть в окружение.

Мост через реку Присоха. Осталась единственная переправа в радиусе пятидесяти километров. На посту сплошной поток: военные машины, фуры, телеги остатки пехотных частей, женщины с детьми, повозка с ранеными, мычащие коровы, машина со станками.

И мост захлебнулся. Полуторка наехала на легкую пушку, сцепились оси. Настил надломился, провалилось колесо. Ближние машины пытались объехать, их заклинило. Не видя того, что случилось, задние наползали во всю длину моста, но в конце концов были вынуждены остановиться. Над мостом стоял гвалт.

В этот момент к переправе подошел артиллерийский полк тяжелых дальнобойных орудий, ведомых мощными тягачами. Впереди ехал полковой командир в «эмке». Орудийные расчеты в строгом равнении сидели на тягачах.

Полк по команде остановился перед мостом, являя своим чинным порядком резкий контраст с тем, что творилось на мосту и вокруг него. Слева подошли два танка и тоже остановились. Самого беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: переправа вышла из строя, на мосту пробка.

Я сидел на втором тягаче, сержант, наводчик дальнобойного орудия, из которого мы не успели сделать ни одного выстрела. Сидя на тягаче, мы тоже оценили ситуацию на мосту, и вывод был един: загораем.

Я включаю ускорение, дабы не растекаться мыслью по переправе, меня сейчас занимает не психология персонажей, а проблема управленческих решений, возникающих, как теперь говорят, в экстремальной ситуации.

Положение казалось безвыходным. Но не для командира полка. Он был старшим по званию на переправе. И он отдал приказ командиру танка:

— Переправа должна работать. Любой ценой. Приказываю очистить мост от посторонних предметов.

Вот и все, что надо было сделать: отдать приказ. Остальное, как говорится, дело техники и в словесном украшательстве не нуждается. Танк прошел по мосту, сбрасывая содержимое пробки в реку. Артиллерийский полк проследовал по мосту той же невозмутимой колонной.

Кто посмеет осудить бравого майора за его приказ? Я восторгался решительностью своего командира, избравшего самый прямой и быстрый путь к цели. А цель состояла в переправе и дальнейшем следовании по маршруту. Два часа спустя нас настигла на марше эскадрилья вражеских пикировщиков. Началась бомбежка, какой свет не видывал. Пикировщиков было сколько угодно. А мы одни в чистом поле. Плавились тягачи, взрывались орудия. От 24 стволов осталось два. От полка — один огневой взвод. Половина личного состава погибла.

Шел сорок первый год, и такова была цена нашей будущей победы. Если посчитать все людские потери по периодам войны, то на сорок первый год приходится наибольшая доля. А ведь в том роковом году войны было всего полгода с неделей.

Сорок первый навсегда остался в памяти народной символом нашей горечи и боли, неумения делать дело. Но куда мы запишем его потери? Что это — цена победы или расплата за нашу неготовность к войне?

Когда я слышу на стройке или в цехе дикие крики: «Жми, давай, нажимай!» — я точно знаю, у этого руководителя психология сорок первого года. Он дает план любой ценой. И что самое удивительное; ведь он сделает свой план. И пошлет по инстанции свой победный рапорт. Он будет на коне. В нашей великой и щедрой державе еще не было случая, чтобы руководитель был привлечен к ответственности за выполнение плана любой ценой, о приписках мы в данном случае не говорим, за это иногда наказывают.

На войне мы, бывало, говорили: война все спишет. Недавно услышал современную транскрипцию: план все спишет…

В этом месте я свернул с Садового кольца и мысленно перенесся на милый моему сердцу Камский автозавод. Готовилась сдача одного из корпусов. Требовалось срочно благоустроить прилегающую территорию. А там штабелями лежали доски, оставшиеся от ящиков, в которых прибывало импортное оборудование.

Что делать с досками? Вывезти не успеваем, ведь там тысячи кубометров этого мусора. У нас и машин нет. И везти некуда. Послезавтра — сдача. Раздать доски рабочим? Как это раздать? Мы не имеем права, это же государственное имущество. А продать нельзя — нет ценников. Это-де все народное, цены не имеет. В самом деле сложнейшая ситуация. Но вы уже заметили, мелькнуло словечко «мусор». Не случайно оно мелькнуло, нет, не случайно. Одно словечко — да не простое, золотое. Оно снимает моральную ответственность с руководителя, ведь каждому известно, как поступают с мусором.

— Жги!

Запылали гигантские костры вокруг новых корпусов КамАЗа. А пусть его горит, оно же не мое.

Странная судьба у этого русского леса. Несколько лет назад его свалили в республике Коми и продали за валюту в европейскую страну. Там из этого леса напилили доски, из досок изготовили контейнеры для оборудования. Иные ящики были с дом, выше трех метров. И доски там высшего качества, полуторавершковые.

Разумеется, мы за эти доски тоже заплатили. Я полагаю, несколько больше, чем получили при продаже бревен. Русский лес вернулся на родину после вынужденной эмиграции, но, увы, вернулся лишь для того, чтобы погибнуть в огне. А как иначе? Плановые торговые операции с лесом завершены. Отчет о сделках подписан и утвержден. Дальше могут произойти лишь нарушения финансовой дисциплины.

Больше суток пылали костры. А потом ветер разметал пепел по полям никаких следов.

…В областном городе в местном музее ждали плановую ревизию из центра. Вдруг за три дня до приезда комиссии обнаружили катастрофу. В шелковой гостиной стоял старинный шкаф, а в том шкафу бесценный чайный сервиз Сан-Суси XVIII века, французской работы, на 24 персоны, всего 116 предметов — опись прилагается. Красота и хрупкость неописуемые. Это же чистейший бисквит с белыми фигурками. Чудо, а не сервиз.

Ночью в старом шкафу побывала мышка. Две чашки и один молочник оказались разбитыми. Сервиз Сан-Суси разукомплектован — беда. Если комиссия узнает о случившемся — две беды. Если об этом будет записано в акте четыре беды. Сервизу двести двадцать лет, но судьба его уже никого не волновала. Смотрите сами, какой большой срок, за это время многие предметы запылились, потрескались. Художественный совет музея выносит постановление: списать!

Для списания потребен специальный инструмент — четыре молотка. Музейные служители трудились не покладая рук. Молотками разбивали бесценные чашки, сахарницы, вазочки, чайники. Они были такими нежными, что лопались от первого соприкосновения с металлом, со звоном падая в особый ящик для боя, который должен был быть предъявлен комиссии из центра. Четыре музейных служителя сидели вокруг ящика, словно они картошку чистили. Не знаю, смотрели они друг другу в глаза. Меня там не было.

Но вот я смотрю телевизор. Крутят игровую ленту о БАМе. Там тоже подошла очередная сверхсрочная нужда, сбрасывают с обрыва детали щитовых домов, чтобы пропустить поезд с более важным грузом. И вдруг я со стыдом чувствую, что смотрю на все это спокойно, без ярости и дрожи, вроде бы любуюсь даже: красиво снято. И что же при этом меня волнует: интересно, думаю, сколько они дублей делали?

Значит, и во мне безвылазно сидит эта психология сорок первого года, коль я так спокоен.

Неужто и впрямь война все спишет? Война списала — да не все. Никто не вернет нам наших потерь.

Нужно было иметь большое мужество, чтобы поднять голос против психологии сорок первого года, чтобы сказать о наших прегрешениях. И как хорошо, что мы об этом заговорили. Спору нет, сразу обо всем не расскажешь. Огрехов по обе стороны дороги накопилось немало, и разобраться надо во всем не спеша и вдумчиво, а то начнем штопать старые прорехи за счет образования новых.

В известной песне поется:

А значит, нам нужна одна победа,

Одна на всех. Мы за ценой не постоим.

К поэту нет упрека, не он это придумал. Будучи большим поэтом, Булат Окуджава лишь уловил это настроение — в том и состоит призвание истинной поэзии. Но едва явилась песня, ее запели все, она была созвучна нашим душам.

Отдали за победу 20 миллионов жизней, я говорил. Но вот что получается. Если бы отдали за нашу победу не двадцать, а скажем, тридцать миллионов, выходит, было бы еще полнее, торжественнее, тогда победа была бы еще величественнее. Ведь пропето же при всем честном народе — мы за ценой не постоим. Ведь это не единственно цена нашей победы, но и цена нашей боли, цена трагедии народной, а это совсем иной отзвук.

И как же все-таки быть нам с планом? Как с победой — любой ценой?

Как-то я спросил Владимира Федоровича:

— Какой процент дается труднее, первый или последний?

Тот ответил не задумываясь:

— Последний самый дорогой. Первый-то сам с кончика пера капает. А за последний идем врукопашную.

Вернулся я домой со встречи ветеранов, и вскоре мне вдогон пришла районная многотиражка, где рассказывалось о нашей встрече, а также сообщалось, что город Дно был освобожден нашими войсками 23 февраля 1944 года, в честь всенародного праздника Советской Армии.

8. ЗАДАЧА НА ВЫЖИВАНИЕ

Сказки не писать надо. Сказки надо слушать. Привычней.

Послушайте.

В некотором царстве, в некотором государстве строили грузовики, пригодные для всякой надобности: и картошку возить и ракеты.

Доложили однажды министру: грузовиков в хозяйстве не хватает. Ракеты успешно возим взад-вперед, а картошку не на чем возить хотя бы в одном направлении.

Министр тут же поднялся, покинул кабинет, приехал на завод грузовиков и говорит на рабочем собрании:

— Товарищи строители грузовиков! Вы славно потрудились над выполнением плана. Заработали сверхплановую прибыль. Но мы просим вас — дайте нам сверх плана еще сто грузовиков, очень нужных нам для того, чтобы возить картошку. Вы дадите нам грузовики, а мы вам привезем картошки.

Отвечают славные грузовые строители:

— Товарищ министр, мы сделаем, дадим сто грузовиков сверх плана, но есть у нас одно узкое место: дайте нам рессоры, чтобы сделать еще сто грузовиков.

Министр едет к машиностроителям и говорит там на рабочем активе:

— Товарищи славные машиностроители! К вам обращаюсь я. Дайте нам сверхплановые рессоры, чтобы сделать из них грузовики, чтобы возить на них картошку.

Славные машиностроители чешут затылки, однако отвечают в духе времени:

— Мы выпустим данные рессоры сверх плана. Всего одна просьба: дайте нам прокат для рессор.

Министр спешит к прокатчикам:

— Товарищи славные прокатчики! Дайте нам, пожалуйста, сверхплановый прокат, чтобы сделать из него рессоры, чтобы сделать из них грузовик, чтобы возить на них картошку.

Прокатчики тут же отвечают:

— Мы дадим вам прокат для рессор. Но для этого нам требуется металл.

Министр едет к металлургам:

— Товарищи славные металлурги! Вы прекрасно потрудились над выполнением плана, но надо еще лучше. Обращаюсь к вам с просьбой: дайте нам металл, чтобы сделать из него прокат, чтобы сделать из него рессоры, чтобы сделать из них грузовики, чтобы возить на них картошку, чтобы она не погнила.

Металлурги отвечают незамедлительно:

— Будет сделано. Только просим: подбросьте нам руды.

Министр тут же летит на горный комбинат, пока там не кончилась рабочая смена:

— Товарищи славные горняки! Нам требуется ваша славная руда, чтобы сделать из нее металл, чтобы сделать из него прокат, чтобы сделать из него рессоры, чтобы сделать из них грузовики, чтобы возить на них картошку, чтобы она не погнила.

Очень радовался министр, все так складно у него получается. Прошел всю технологическую цепочку и добрался, можно сказать, до самых глубин, до истока.

Отвечают бравые горняки славному министру:

— Все сделаем, товарищ министр. Мы момент понимаем. Всего одна к вам просьба. Не успеваем мы из карьера руду вывозить, не хватает транспортных средств. Дайте нам сто грузовиков, тогда мы всенепременно дадим руду. Уважим!

Что делать? Министр летит обратно на автомобильный завод:

— Товарищи славные строители грузовиков! Нам срочно нужны ваши сверхплановые грузовики, чтобы вывезти на них руду из карьера, чтобы выплавить из нее металл, чтобы сделать из него прокат, чтобы сделать из него рессоры, чтобы сделать из них грузовики, чтобы привезти на них картошку, чтобы она не погнила.

И, не дожидаясь ответа, поспешил к машиностроителям…

Я написал эту сказку несколько лет назад и не сразу заметил, что получилась не сказка, а задача на выживание. Поскольку до сего времени сказку опубликовать не удалось, я стал рассказывать ее вслух нашим хозяйственникам в надежде услышать, есть ли выход. И вообще — что делать?

Большинство сходилось на том, что перед нами типовой заколдованный круг, который очень трудно расколдовать, ибо обычными логическими средствами он не решается. И лишь Владимир Федорович предложил неожиданный ответ:

— Надо хотя бы один раз пропустить.

Чудеса, не правда ли? А главное — до чего просто.

Вот вам еще одна задача на выживание. Даны две страны: А и Б. В стране А имеется избыток рабочей силы, там один миллион безработных. В стране Б, наоборот, ощущается нехватка рабочих рук. Имеется один миллион рабочих мест, но они бездействуют, так как не хватает людей.

Спрашивается: какая из двух стран — А или Б — находится в более предпочтительном экономическом положении?

Вывод однозначен:

— Надо хотя бы один раз пропустить. Иными словами, создать резерв в зоне плана, чтобы не жить на натянутом канате.

Большая у нас страна, всего в ней вдоволь. Так что же, в нашей державе не стало умных голов, чтобы решить задачу на выживание — создать зону резерва для экономики? Ведь это же совсем просто. Но над всеми мудрыми головами висел дамоклов меч. Так что о том, чтобы один раз пропустить, и не заикайтесь.

Все же пропустить надо. Но как пропустить, чтобы не сорвать намеченного? Снова отправляюсь к Владимиру Федоровичу. Тот за словом в карман не лезет. Его концепция давно продумана:

— Пропустить? А разве мы уже не пропустили? Мы срок пропустили. Теперь наверстываем. Предлагаю установить на всех заводах и фабриках единый технический день по всей стране, скажем последний день каждого месяца. Единый политдень у нас уже есть, а единого технического дня почему-то нет, хотя он нужен не менее. В технический день запрещается работать на план, только на себя: ремонт оборудования, модернизация линий, штопка всех прорех. Это и будет наш резерв. Отдачу получим немедленно.

От имени Владимира Федоровича и своего вношу данное предложение на рассмотрение Совета Министров — и, признаться, вношу с опаской.

А примут ли?

9. ВЧЕРАШНИЕ ИСТИНЫ

Устремляясь с ускорением вперед, мы непременно должны осмотреть пройденный путь. Иначе курс не окажется выверенным. Вчерашние истины становятся нынешними ошибками, это естественный процесс всякого развития.

Много хуже, когда ошибок вообще не возникает. К счастью, через этот этап мы перевалили. Поэтому легко объяснить наш ревнивый интерес к недавнему прошлому, которым мы только что (надо полагать, вполне искренне) восторгались сообща и столь же дружно воспевали его.

Пришла пора обобщений, их надо делать, как ни горьки они станут.

Для начала попробуем определить ту точку исторического пространства, в которой мы находимся сейчас, на семидесятом году нашего развития. Мы сверхвеликая держава, надежда прогрессивного человечества. Все нам сейчас по силам, по уму и таланту. Если сравнить наше государство со зданием, то можно увидеть: перед нами высится здание величественное, добротное. От моря до моря. А задумано-то как здорово, размахнулись во всю русскую удаль, чтобы каждому по справедливости, по санитарной норме.

И вот построили, пусть пока не под ключ, но тем не менее — вознеслось под облака, разметнулось во всю ширь. Фасад, правда, несколько помпезен, но и эта помпезность неоднозначна. На фасаде тут и там обнаруживаются архитектурные излишества, последующая голизна или современный мрамор, что там ни черти, пестрым вышел фасад, хотелось бы побольше цельности, но это, как говорится, по ту сторону мечты, иначе придется закатывать в гору новые камни.

Мы очень спешили построить это величественное здание. Так хотелось сделать это быстрее, что иной раз приходилось в спешке пропускать какие-то существенные детали при непременном обязательстве: потом достроим, доделаем, докрасим. Недаром Владимир Федорович сказал однажды:

— У нас сроки срываются в момент их зарождения.

«К какому сроку это надо сделать?» — «Срок как всегда — вчера». «Будет сделано!» Только так и можно при волевом планировании, когда вперед ведет мечта и воля.

Посмотрим еще раз на наше здание — попристальнее. Сразу видать: фасад-то лучше всего получился, нежели тыльная часть, выходящая на задний двор. И то ведь — на фасад были брошены мастера, цвет нации, ее честь и совесть. Но и на заднем дворе вовсю кипит работа, очень спешим: жми-нажимай, давай-давай… И получилось — развитой социализм с огромным творческим потенциалом и некоторыми отклонениями, возникшими в результате поспешности и попутного нарушения социалистической законности. Список наших недоделок регулярно публикуется в официальных докладах, а также в местной и центральной печати, перешедшей на рельсы гласности.

Чего греха таить — много открылось у нас недоделок, мы и сами порой о том не догадывались. То ли это ростки нового — взлелеем же их, то ли распустилась липа. Или проверили на пятом этаже фасад, глянь, а он бумажный.

Недоделки мало найти и обозначить. Их надо устранить из нашей жизни, вот когда пойдет очистительная работа. Всем народом принимаемся за устранение недоделок, чтобы очистить прекрасное здание от лесов и нежелательных пятен, а прилегающую территорию — от мусора. Но вот новая забота — куда мусор девать? Сами понимаете — сколько его скопилось за столько-то лет. И бредет на заднем дворе традиционно русский мужичишка в зипуне, от избы до свинофермы вроде всего ничего, два километра, да все по непролазной грязи, все полем, под дождем и снегом. Автостраду бы сюда, да руки никак не доходят.

Пробредет мужичишка мимо меня, а мы с ним и не узнаем друг друга, а ведь это двоюродный брат мой Толя, он скотник на ферме. Толя, Толя, где ты? Ответь мне, что тебе нужнее — автострада или раздельный санузел с горячей водой? Или ни то ни другое. А нужно тебе слово доброе, честное.

Но Толя меня не слышит, скрылся в пелене дождя.

Хорошо, что мы за недоделки взялись. Но больше всего нам необходимо сейчас социальное обновление. Чтобы социальные недоделки устранить, больших капитальных вложений не потребуется. А справедливость вообще не нуждается в финансировании, как не нуждаются в нем совесть, честь, доброта. Вот с ними давайте и двинемся в путь-дорогу.

Когда это началось? Вопрос все тот же. И он все чаще звучит в нашей душе. Когда мы отодвинули нравственный порог? Когда мы стали отдавать предпочтение материальному в ущерб нравственному? Тут уж не внутрь здания внутрь собственной души надо заглянуть. Вроде бы материальное не всегда обязано вступать в противоречие с нравственным, одно другому может и способствовать. Но вот возникают такие условия, что материальное устремляется вперед, одно начинает жить за счет другого.

Исток наших нынешних нравственных проблем не обозначен какой-либо одной календарной датой. Каждый автор может назвать свой срок — и будет по-своему прав. К этому постепенно шло, а порой и вовсе незаметно для глаза.

После войны мы жили не то чтобы плохо, нет, мы тогда хорошо жили, но бедновато. Москва была во много раз меньше теперешней, но жить в ней было удобней, чем сейчас. В магазинах не было очередей, и мы покупали сто пятьдесят граммов тонко нарезанной ветчины, чтобы завтра купить столько же свежей. А тряпок было совсем мало.

Очень хотелось жить лучше. Разве не заслужили мы того своей победой? Так давайте же постараемся, приблизим этот светлый день.

Миллионы бывших фронтовиков, вернувшись из поверженной Германии, влились в народное хозяйство. Мы старались восстановить разрушенное хозяйство, и если действовали порой как на фронте: взять любой ценой, — то кто нас в этом упрекает? А ведь то были первые легкие ветерки, мы же не для себя старались — для всех.

Жизнь и в самом деле быстро налаживалась, появился первый слой достатка, который мы расстилали на полу или вешали на сцену.

Нельзя ли еще ускорить?

По-настоящему это обозначилось тогда, когда мы стали снимать ботинки, приходя в гости, и начали перед дальней дорогой заворачивать свои чемоданы в серую казенную бумагу. На вокзалах и в аэропортах тут же открылись пункты по завертыванию.

Разумеется, я сознаю, сколь субъективны и зыбки мои оценочные категории. Другой автор увидит свои признаки. Не в том суть.

Иными словами, мы вступили в общество потребления, но вот незадача! при абсолютном дефиците того, что собирались потреблять. Однако тут же оказалось, что в обществе имеются люди, которые заинтересованы в наличии дефицита, ибо он их кормит. Дефицит из ничего не рождается. Чтобы его поддерживать, необходим большой штат — а уходить с работы добровольно никто не собирался.

Так начался перегрев экономики. Ведь сам по себе дефицит ни плох, ни хорош, скорее неизбежен. В сущности, дефицит и движет прогрессом, когда совершается переливание одного дефицита в другой. Но только не такой дефицит, который вызван искусственным путем. Искусственный дефицит хуже беды.

И пошла гулять по домам и душам импортная чума. Покупали на Западе самое дешевое тряпье, все равно оно оказывалось лучше отечественного. Я тоже гонялся за этим ширпотребом, в очередях стоял…

XX век выходит на финишную прямую, и многие земляне, от государственных руководителей до свободных художников, озабочены сейчас тем, чтобы подвести хотя бы предварительные итоги нашему веку. У меня имеется своя версия. Готов ее обнародовать.

XX век доказал свою многогранность и вместе с тем явную неприспособленность ко времени. Задача на выживание ныне поставлена и перед самим веком. Либо XX век сохранит планету, такую малую и хрупкую, либо грянет ядерная вспышка, а за ней ядерная зима — и завершится наше с вами летосчисление на этом самом веке.

Триада XX века гласит:

1. XX век доказал, что очень легко уничтожить богатство и очень трудно, практически невозможно, уничтожить бедность.

2. XX век доказал, что очень легко уничтожить свободу и очень трудно, практически невозможно, уничтожить рабство.

Третий постулат данной триады гласит:

XX век доказал, что очень легко перенять способ потребления и очень трудно, практически невозможно, перенять способ производства.

Наш век черно-белый. И огненно-красный — от революций и ядерных всполохов. План XX века по количеству произведенных на свет событий перевыполнен. А ведь еще не вечер. Какие еще чудеса выкинет он, этот великий Двадцатый?

Ход времени неумолим. Через время можно дать определение жизни и смерти, достижениям и провалам, счастью и неверию. Даже потребление есть примета времени. Что же нам делать со вчерашними истинами? Хочется забыть их — да нельзя.

Помните, на КамАЗе сожгли горы досок при досрочной сдаче корпуса. Но не только доски шли в расход. Наблюдался перепад нравственности.

Два молодых инженера получили задание — срочно запустить вентиляционную систему сдаваемого корпуса. Инженеры наладили и запустили систему. Но при этом несколько засомневались: воздух по трубам шел не в том направлении. Проверили еще раз — все было сделано в точном соответствии с проектом. Все работало, крутилось, гудело. А главное — воздух шел упругий, ласковый до звона. Только не в том направлении — какая малость.

— Будем докладывать главному? — спросил первый инженер.

— Зачем? — сказал второй. — Ведь система работает. А переменить направление до сдачи не успеем. И вообще — какое наше собачье дело?

— Тебе не кажется, — настаивал первый инженер, — если мы сдадим вентиляцию в таком виде, то это будет иметь отдаленные экономические последствия?

— Как знать, — отвечал второй. — Может быть, то, что мы с тобой сейчас делаем, уже есть отдаленные экономические последствия того, что было раньше.

Байкал — уникальный уголок планеты. Природа устроила здесь отстойник чистой воды, сотни миллионов лет вода в озере отстаивалась — и ни разу не замутилась. Чистота байкальской воды сделалась эталоном. И вот оказалось, что мы способны замутить эту воду на протяжении жизни одного поколения. Человек вроде бы еще не почувствовал этого, но рыбы уже чувствуют. В Байкале не выдерживает омуль.

Разумеется, загрязнение байкальской воды не планировалось, нам даже были выданы гарантии: этого не произойдет. Но тем не менее так вышло в натуре. Это и есть отдаленное экономическое последствие вчерашних истин.

Точно так же получилось с Севаном — до сих пор неясно, удастся ли его спасти. А ведь гибель Севана никто не планировал.

В городе Тольятти нет Дворца культуры автозаводцев — это тоже хоть и не столь глобальное, но отдаленное экономическое последствие. Ежегодно мы закупаем за рубежом миллионы тонн зерна и платим за это золотом. Это что? Дальний экономический расчет или последствие вчерашних истин, которым мы с вами еще не в состоянии вывести определение?

Если иной раз в упоении властью нам кажется, что мы можем направить или отменить по своей воле социальные законы, то упразднить экономические законы еще никому не удавалось. Нельзя бесконечно выпускать готовую продукцию для склада.

Но вот незадача. Не кажется ли вам, что со многими последствиями мы уже примирились, возведя их чуть ли не в ранг необходимости? Созданы специальные организации для закупок хлеба, у них обширные штаты, закупки включены в долгосрочные планы, и золото для них планируется заранее попробуйте тут не купить. Недаром радовался Сизиф, что он включен в план. Теперь этого Сизифа никакими силами оттуда не выковырять.

Плановая стихия то и дело захлестывает бюджет. Удорожание первоначальных смет на строительство стало чуть ли не нормой нашего бытия в те годы. Гостиница «Россия» в Москве обошлась в 3 раза дороже задуманного, Нурекская гидроэлектростанция — четыре сметы. В те годы я написал сердитые заметки на эту тему. Они не увидели света.

Это не был дефицит наших возможностей, это был дефицит наших моральных средств. Новые методы, даже их поиск, казались опасными.

Вот тогда и обнаружилось, что лучший способ для преодоления недостатков — аплодисменты. Хорошо нам стало — никаких проблем. Аплодируй и приходи за наградами. Вы помните, какие аплодисменты были у нас самые ходовые? Исключительно «бурные, переходящие в овацию».

И не стало слышно за аплодисментами обыкновенных человеческих голосов. А тут еще для таких голосов словечко мудрое придумали — «очернитель». Музыка зазвучала еще громче. По себе знаю.

Эстафета проблем перерастает наши возможности. Хочешь не хочешь — надо торопиться.

Так ведь и жизнь продолжается — наряду с поиском.

Выполняя план по вращению небесных тел, Земля совершила оборот вокруг Солнца, снова настало 30 сентября. И многим жителям планеты казалось, что это событие произошло досрочно: у них, как всегда, не хватало одного дня для сдачи.

В министерских коридорах на проспекте Калинина толчея. Земляне озабочены вечным вопросом: выполнено или не выполнено?

Корректировка планов — величайшее изобретение наших хозяйственников, хотя на него, насколько мне известно, до сих пор не выдано патента. Да и то сказать, кроме как у нас, вряд ли где применяется.

Как все великое, данное открытие предельно просто.

Наименование Количество Сделано Процент

продукции (план) фактически выполнения

Грузовики 100 шт. 92 шт. 92

Просим, умоляем, мы не виноваты, нас с металлом подвели. Сверху спускается волшебная бумага:

Грузовики 91 шт. 92 шт. 101, 1

Честь нам и хвала, что мы такие умельцы. План сделан — и концы в воду. На повестке дня — аплодисменты.

Или другой прием: остановка времени. 30 сентября будет продолжаться еще много дней, пока не будут увязаны все неувязки. Это уже не план корректируется — идет корректировка правды!

Выполнить план любыми средствами. Государство принимает на себя всю ответственность за ту высшую цель, которая стоит перед нами. И если при этом совершается некоторый нравственный упадок, то государство также готово принять его на себя, ибо все делалось ради его высших интересов, ради его нового подъема.

Но если совершается хотя бы малый упадок нравственности, то, может, и не нужен никакой небывалый подъем.

Связь между материальным и нравственным возникает неотразимо — и столь же закономерно рушится. Коль мы освоили в совершенстве воздушный вал и научились быть с государственным планом запанибрата, сам собой просится следующий шаг, вовсе крохотный, — с такой же вольностью обойтись с государственным имуществом, повелевать им.

Приписка — родная сестра казнокрадства. Вот он, искомый стержень, за который надо весь воз вытягивать.

Начиналось с дефицита товаров, а кончилось дефицитом нравственности. Вседозволенность переросла в безнаказанность. Для очищения совести наиболее застенчивых жуликов составили спасительный афоризм: казнокрадство есть стихийная форма перераспределения национального дохода.

Мы строим коммунистическое общество, но не любой ценой. Если общество будущего будет построено любой ценой, то оно окажется прежде всего против человека.

Как не может быть на земле такого счастья, которое — любой ценой.

10. ЦЕНТРАЛЬНАЯ ЧЕРНИЛЬНИЦА

Иду по Садовому кольцу дальше, дошагал до Самотечной площади, тут можно двигаться двумя путями: если в машине, то напрямик по скоростной эстакаде. А если пешком, то низочком, по забетонированной лощине.

Спускаюсь вниз. А навстречу мне приятель. Я к нему: сколько лет, сколько зим, что с нами будет?

Он отвечает, приблизив физиономию к моему уху:

— Все забетонировано, ни щелочки… Смета составлена на века…

И заспешил в горку не оглядываясь.

А я задумался, стоя против шашлычной. Шашлыков там, конечно, не было. А зачем они? Там торговали кипрскими баранами навынос. Не верю я в непроницаемость железобетона. Все, что не меняется, перестает быть живым. А мы, наоборот, стремимся стать многоголосыми, динамичными, приоткрытыми.

Готовы ли мы к тому, чтобы раскрываться дальше?

У нас всегда отдавался приоритет количественным показателям. Но брать количеством — это все равно что штурмовать крепость в лоб и класть при этом армию, как случалось на войне.

Ускорение — это не количество. Наконец-то мы услышали четкие слова на эту тему, сказанные М. С. Горбачевым на совещании в Центральном Комитете партии в ноябре 1986 года:

«Товарищи, ускорение должно идти только через высокое качество, через лучшую продукцию с большими производительными способностями, обеспечивающими внедрение технологий трудосберегающих, ресурсосберегающих и т. д. Только через качество. Ускорение неразрывно связано с качеством. Тот, кто думает иначе, вообще не понимает до сих пор, что такое ускорение. Думает, что это тяп-ляп, давай, вали побольше. А не задумывается: а нужно ли оно в таком виде вообще народному хозяйству и народу? Такой подход — не ускорение, это каменный век с современной точки зрения».

К этому мало что можно добавить. Разве что такую мысль. Я бы включил в ускорение показатель добра и зла. Как известно, добро есть товар штучный. Зато зло мы гоним валом, не считаясь с потерями. Разумеется, я отдаю себе отчет в том, что выражаюсь в данном случае внеэкономическими категориями, так ведь я и не экономист. А если мы будем решать наши проблемы с помощью одной экономики, то мы ничего не решим.

Добро и зло есть категории качества. Если вещь хороша, работает безотказно, то ясно же, что она сделана добрыми руками. А зло гонит брак. Но всегда ли мы понимаем это?

А мы считали добро количеством. Чем больше, тем лучше. А если навалом — значит, сбылась мечта…

Сижу поздним вечером в кабинете Владимира Федоровича. Кончается октябрь, но завод идет в графике. За два часа не раздалось ни одного телефонного звонка из города, тем не менее мой собеседник озабочен.

— Снова завели моду — сидеть до победного, — с досадой говорит Владимир Федорович. — Министр сидит, его замы сидят. Следом за ними и мы, грешные, сидим. Берем количеством просиженного времени, а не качеством руководства. Смотрю я на моих коллег. Дали нам сейчас права, пока немного, но дали. А мы и этих прав боимся. Я девятнадцать лет давал план, ни разу не сбился, не просил скорректировать. Но за эти годы нас отучили думать и принимать решения. А теперь ругают, почему ты не думаешь, почему не решаешь? А ведь мне проще — не думать. Я четко знал, что можно и что нельзя — и дальше этого я не лез. И ведь так было не год, не два — десятилетиями. За это время сформировалось поколение недумающих исполнителей. Как нам выйти на новый путь? Поэтому и говорят — начинай перестройку с себя. А ведь может так случиться: против себя. Сумею ли?

Зазвонил телефон из города. Владимир Федорович долго слушал трубку, а после коротко ответил в нее:

— Не буду я этого делать. — Помолчал немного и снова сказал: — Раньше делал, а теперь не буду. Свой план мы сделали, притом с горбушкой, а на дядю работать не станем… Хорошо, я приду на бюро и скажу то же самое.

Все ясно. Живем мы в новое время, а работаем по-старому. Районное начальство натягивает план: если одно предприятие что-то недодало, можно перекрыть за счет другого, работающего лучше. Вал-то один — в рублях. Вот почему бессмертен наш вал, он для отчета хорош. По валу-то мы всегда план натянем. Владимира Федоровича вызовут на бюро, дадут строгача, четвертый раз в этом году.

— Знаете, кому я должен помочь? — сказал Владимир Федорович. — Есть у нас в районе обувная фабрика детской обуви. Вся продукция идет на склад, а ей хоть бы что, никаких санкций, ничегошеньки. А хороший завод пыхтит изо всех сил — при тех же результатах. Сейчас этот обувной директор будет звонить: Володя, умоляю…

— Что же делать в таком случае? Где выход?

— Закрывать их. Безжалостно. Объявлять социалистическими банкротами. Оборудование продать с молотка. А коробку приберет хороший руководитель. Дайте хоть мне. Да я бы такой шикарный цех там сделал! И рабочих обратно набрал бы. Рабочий никогда не пострадает, не надо этого бояться. В Венгрии, я слышал, указ приняли: рабочему дается гарантия на шесть месяцев, пока он найдет работу, если его предприятие ликвидировано, государство принимает пособие на себя. У нас и шести месяцев не понадобится. При нашей-то нехватке рабочих рук. А руководство фабрики пострадает, это точно. Но разве мы обязаны никчемных руководителей опекать? А мы как раз никчемных и бережем. Потому как никчемный послушен. А тому, кто со своим норовом, — по зубам. Наболело, знаете ли. Ведь это как на войне — лучших выбиваем.

— Думаю, положение скоро изменится, — заметил я. — Об этом уже говорят.

— Осторожничаем. Слышал я, в одном месте готовятся провести эксперимент по закрытию нерентабельного завода. Хотят обложить такое закрытие со всех сторон подушками. Так ведь за счет государства можно устроить так, что и банкротство станет выгодным. Такой банкрот будет требовать: дайте мне орден, тогда закроюсь. Очень много слов мы применяем. Пока реальное дело видим в избыточном потоке бумаг. Одна бумага начинает накладываться на другую, слово противоречит слову… Другое наше неудобство, из самых последних приобретений — комиссии замучили. Всех уровней и составов: по всей тематике, начиная с идеологии и кончая последним болтом. У комиссии какая задача: непременно найти что-нибудь такое-этакое. Если ничего не найдут, так вроде и комиссия тут не работала. И представьте, находят. Не найдут, так домыслят, придумают, потом ходи доказывай, что ты не верблюд.

— Вы уже перешли на договорные обязательства? Что это дает?

— Не только перешли, но и выполняем свои обязательства по договорам. А что это дает, пока не могу сказать. То есть нам-то лично дает, это наш прибыток. А вот всему народному хозяйству — это надо еще проверить. Скажем, я выпускаю электродвигатели и по договорным обязательствам должен поставить такому-то заводу в город Энск двести двигателей. Я поставил ровно двести. Свои договорные поставки выполнил. Но есть ли гарантия того, что все эти двести электродвигателей там работают? А может, в Энске завысили заявки и двести наших электромоторов лежат мертвым грузом на складах. Значит, снова может получиться холостой прокрут.

— А госприемка? Не похоже ли это на очередную комиссию?

— Эта комиссия по делу, ибо она смотрит конечный результат. Но я уверен, что госприемка — это вынужденная мера, следовательно, временная. Разрешите прочитать вам небольшую цитату, она у меня всегда под рукой. Вот: «Да и вообще система ограничения — самая мелочная система. Человека нельзя ограничить человеком: на следующий год окажется надобность ограничить и того, который приставлен для ограниченья, и тогда ограниченьям не будет конца». Знаете, откуда это?

Я знал. Так говорил Николай Васильевич Гоголь сто сорок лет назад в «Выбранных местах из переписки с друзьями». А глава, где сии провидческие слова сказаны, называется «Занимающему важное место».

Я прошел несколько переулков и наконец выбрался на Садовое кольцо, продолжая размышлять о разговоре с Владимиром Федоровичем.

Вечерний город жил затухающей жизнью. Редкие машины стремглав проносились мимо, пешие грудились у троллейбусных остановок, окна домов неудержимо угасали, казалось, что фасады остывают.

Я упрямо шагал полуночной Москвой, пытаясь докопаться до сути.

Существует верхний предел принимаемых решений. В математике он известен давно. А вот теперь переходит в теорию управления. Теорему верхнего предела в самом грубом виде можно сформулировать таким образом: чем больше количественных компонентов в принимаемом решении, тем ниже качество достоверности данного решения.

Можно сказать более популярно и для русского уха глаже: нельзя объять необъятное.

Впервые с верхним пределом принимаемых решений столкнулись американские монополии, которые, как известно, то и дело разоряют и заглатывают мелкие фирмы и компании. Однако оказалось, что процесс концентрации капитала (и управления им) не может быть бесконечным. Начался сбой в самых верхних этажах управления. Крупнейшие супермонополии перешагнули верхний предел принимаемых решений — качество достоверности упало. Пришлось американским монополиям срочно перестраиваться без каких-либо подсказок со стороны, а единственно из страха понести убытки. Так появились дочерние фирмы, обладающие полным правом принятия решений.

Сейчас мы много говорим о гибкой технологии. Первые гибкие линии уже действуют на наших заводах. Но для гибкой технологии требуется гибкое планирование. Гибкая технология не нужна, если планирование не будет опережать ее. Так и останется красивая техническая игрушка для отчета…

В этом месте работа над заметками у меня внезапно прервалась, и я надолго отложил рукопись в дальний ящик. 1 ноября 1986 года в возрасте девяноста четырех лет умерла моя мама Варвара Ильинична Злобина-Кутявина. Я занялся исполнением сыновнего долга, забыв о тех проблемах, которые волновали меня еще вчера. Но, видимо, эти мысли цепко сидели во мне, не находя выхода.

Среди прочих хлопот и дел потребовалось заказать венки для похорон, а главное — составить надпись на траурных лентах. Оказалось, что это крайне трудно сделать: нужные слова, способные выразить горечь моей утраты, никак не находились. А составить текст надо срочно: вот-вот придет в дом похоронный агент, вызванный по телефону.

Агент пришел — и мигом разрешил мои терзания. Выяснилось, что не нужно заказывать никаких надписей на лентах, так как они уже готовы и годны на все случаи жизни и смерти, из готовых и следует выбрать.

Голос похоронного агента был траурным, словно он сам скорбел о том, о чем говорил:

— Вам сейчас трудно составить слова. Мы идем вам навстречу. У нас для вас имеется готовая лента. Это ваша мама? Я глубоко сочувствую вашему горю. Какие еще будут пожелания: сестре, бабушке? Все будет исполнено в лучшем виде, золотом. У нас большой выбор, свыше двадцати трафаретов. Сейчас эти надписи делает машина, а раньше это было у нас узкое место.

Я понял: возражать бессмысленно. Коль дело поставлено на поток, тут и папа римский не поможет.

Похоронное бюро попало в план — такая история. Не смею утверждать, как их планируют — от достигнутого или по договорным обязательствам, но все сопутствующие показатели налицо: снижение себестоимости, повышение производительности труда.

Собрались взрослые дяди при хороших окладах, иные при персональных машинах, и давай решать, как им поднять производительность труда в деле производства венков и надписей к лентам. Перво-наперво перевести надписи на машину. Но поскольку такая машина с гибкой технологией еще не создана, то все буквы будут одного образца и размера, а тексты подлежат особому утверждению, чтобы не было никакой отсебятины от клиентов. Итак, товарищи, кто за предложенные трафареты?

Принимается единогласно.

Взрослые дяди разъехались и разошлись по своим кабинетам с чувством исполненного гражданского долга. Отныне все покойники нашей державы будут получать типовую ленту.

«Дорогой мамочке» — вот таким сверхпроизводительным путем появилась надпись на моем венке. И это все. Больше ни звука, ни слова. Так решила машина, бездушная, как сама смерть.

А трафаретов сколько угодно: «Дорогой сестре», «…бабушке», «…тете» — я же говорил, на все вкусы и случаи жизни. Дяди хорошо потрудились.

Господи, да когда же мы опомнимся? Кому нужна такая высшая производительность, если при этом глохнет душа! Будьте вы все при плане но не до такой же степени дурости!

Я понимаю, что хочу перепрыгнуть через ступеньку. Уважение к мертвым надо начинать с уважения к живым. А уважение живых начинается с памяти о наших отцах и дедах, наших матерях.

Неустранима душевная боль, возникшая от смерти родного человека, но она дана нам природой. А вот сердечная боль от похоронной бездушной машины — это уже не от природы, это мы сами себя травим. Я должен написать об этом. Должен завершить мои заметки.

Любой ценой!

Перестройку надо начинать не с экономики, а с человека. Чтобы человек возвратился в себя.

Люди, вы меня слышите?

Одинокий тоскующий голос плывет в каменном ущелье города, погруженного во мрак. Кто услышит?

Ну хорошо, думал я, пытаясь взбодриться под струями полночной прохлады, выговорим мы наши боли, нарисуем их черными красками или в голубых тонах близлежащих далей — и разойдемся по кабинетам, чтобы и дальше творить то, что до того творили. Ведь сколько и прежде было таких вопиющих голосов. И на каждый глас находилась своя пустыня.

Я не есть указующая инстанция. И даже не фиксирующая. Я есть инстанция страдательная, потому что, если общество устроено разумно, оно обязано иметь своих страдателей, терзающихся от всякого разлада гармонии, а не греющих на нем руки.

Улицы казались бесконечными, как коридоры Госплана. А там на самом верхнем этаже в конце коридора стоит старый медный титан с кружкой на цепи. Титан сверкает начищенными боками, но не каждому дано его видеть.

В народе титан прозвали Центральная чернильница. Существует поверье: если руководитель, приехавший с периферии решать дела, сумеет найти титан на самом верхнем этаже и выпьет хотя бы глоток из Центральной чернильницы, дело его решится самым благоприятным образом.

Однако найти титан не так-то просто, ибо всех коридоров тут более ста километров, а те, кто знает местонахождение Центральной чернильницы, другим не говорят из опасения, что на всех чернил не хватит.

Могу указать точный адрес, слышанный мной от верного человека: самый верхний этаж, как выйдешь из лифта — прямо до конца коридора, предпоследняя дверь налево.

Ныне на всех этажах говорят, что старый титан вот-вот будет сдан в музей. Центральная чернильница перестанет существовать, а вместо этого все руководители на местах получат свою чернильницу-непроливайку. Тогда не станет нужды каждый раз мчаться за разрешением: можно макнуть ручку или нельзя? А станет совсем по-другому, как в сказке: директор опускает ручку в собственную чернильницу и сам ставит подпись — дело сделано…

Будто бы решено в порядке эксперимента с нового года раздать директорам двести сорок таких чернильниц, однако при условии, что у всех директоров чернила будут одного цвета, следовательно разливать их придется из одной бутылки.

Да и то сказать: плановый централизм никогда не планировался. Но возник тем не менее.

А может, все это есть наша русская удаль?

Всего у нас много, можно сказать, вдоволь: миллиардов, тонно-километров, мегаватт. И полезных ископаемых в избытке, и начальников, и трибун для произнесения речей.

Так чего же сквалыжничать? Будет сделано. Размахнемся всем народом — и сделаем. Раскачиваться, правда, будем постепенно, с оглядкой, да и поворчим порой: зачем наш покой тронули? Но уж потом раскачаемся, размахнемся кувалдой — и сотворим. Это будет наш чисто русский перестрой.

Над городом занимался новый день, и это был, как говорится, не только последний день прошлого, но и первый день будущего. Прочистилось, заголубело небо, солнечный луч заскользил по асфальту.

Не только вчерашние истины стали нынешними ошибками. Так же и сегодняшние истины станут ошибками завтрашними, ибо таково неудержимое движение действительности.

Куда бы мы ни двигались по кольцам земной орбиты, а все равно придем туда же — к завтрашнему дню.

<1986>