ПЕРВАЯ ПОБЕДА

Но годы не проходят впустую. Особенно в юности. Какая-то струйка все время булькает, наполняя душу.

Лето в Пушкине, бывшем Царском Селе, где мои родители – агрономы работают на опытных полях Всесоюзного института растениеводства.

На последнем родительском собрании перед каникулами моя бабушка протолкалась к столу сквозь толпу других родителей и скатала лежавший там длинный список задач по математике и упражнений по грамматике, которые надо сделать в каникулы.

– Вам не надо. Это только для отстающих! – вроде бы сказала ей какая-то женщина.

– А давай все же сделаем? – бодро сказала мне бабушка, когда мы переехали в Пушкин. – Всего по две задачи и по три упражнения в день! А то что ты зря будешь болтаться?

Спасибо ей! Что бы делал я в то холодное, одинокое лето? В школьном гвалте, раздирающем тебя на куски, почти невозможно было ощутить себя. А тут я впервые стал чувствовать свой вес, свою силу. Время, оказывается, не просто бесцельно идет – оно может иметь ценность!

Согбенным просидев два часа, как сладко наконец выпрямиться, потянуться: "Сделал!"

– Вот молодец! – радостно всплескивает руками бабушка.

Я выхожу на крыльцо. Нет ничего лучше запахов после дождя. Доски крыльца мокрые, черные. Холодно! Чтобы еще острей прочувствовать холод, можно подвигать пальцами в носках – пальцы скрипят друг о друга. Тугая, с мелкими капельками, сирень упруго навалилась на стекла террасы, несколько маленьких цветочков, похожих на гвоздики, упали на крыльцо. Я смотрю на небо с рваными тучами. Вот протиснулся луч, и его почти сразу закрыло. И я вдруг чувствую, что я, усталый труженик. гляжу на все это ласково-снисходительно: "Ну что, природа?

Шалишь?" Первое почти взрослое чувство! Начинает накрапывать дождик, но я застываю на крыльце неподвижно. Двинешься – потеряешь. А я страстно хочу запомнить это, не упустить!

Я выхожу на Московское шоссе, где мы снимаем дачу. Иду в сторону знаменитых царскосельских парков.В прошлые годы я любил гулять в них один, доводя чувство грусти и одиночества почти до какого-то восторга. За время недавно кончившейся войны парки одичали, заросли, стали таинственнее. Сердце мое выпрыгивало, когда вдруг, продравшись в зарослях крапивы, чертополоха, сцепившейся бузины – ясно, что тут не проходил никто много лет, – я видел вдруг потерявшуюся в высокой траве, упавшую мраморную статую, которая к тому же оказывалась женской. Она была моя – больше ничья! Я ходил на свидания к ней, скрывая эти хождения немыслимой дымовой завесой выдумок и вранья – хотя и так против моих прогулок никто не возражал, – но к ней я шел, всегда озираясь, окольными путями, от дома всегда шел в обратную сторону. Сколько страсти было тогда! Просто свернуть и пройти сто метров в том направлении, не достигнув даже ворот парка, – уже было сладкой мукой! А таких объектов у меня было несколько. Страшно волновали меня разрушенные и словно забывшие свое прошлое немые дворцы – они были сейчас ничьи, а значит – мои, и темные картины моей жизни в них (в прошлом? в будущем?) проходили в сознании, пока я глядел на руины, спрятавшись в кустах… от кого? От тех, кто мог развеять мои видения… то есть, практически, от всех.

Но то было предыдущим летом, а в это я с упорством, укрепленным неустанным решением математических задач, искал себе друга. В школе все носились толпами и невозможно было медленно выбирать – а здесь в жизнь никто не вмешивался и можно было все почувствовать самому. В таком же промокшем деревянном доме неподалеку жил Саша Никольский, сын интеллигентных родителей – наши родители нас и свели, спасая обоих от одиночества и грусти. Но от нашего соединения грусть лишь удвоилась. Вместо одной грусти в парке гуляли две. Он так же, как и я, любил стоять у разрушенных дворцов! Мы молча стояли у моего любимого дворца. Я, с отчаянием, принес его в жертву нашей дружбе – ведь нельзя же вечно жить одному! С макушки одной из колонн опасно свисала огромная глыба – было ясно, что она огромной тяжестью вот-вот придавит большое количество кустов бузины, а мы только что шли через это место! Без риска те прогулки не были бы столь остры.

– Вот бы глыба эта рухнула на весь наш класс! Никого бы не оставила!

– произнес вдруг мой спутник.

Я молчал. Хотел ли я того же самого?

– Ну и перевели бы тебя в параллельный класс! – произнес наконец я с усмешкой.

Так я сделал свой выбор. Саша вздрогнул – словно оказался рядом с гадюкой (иногда они попадались в сырых местах). То лето мы еще проходили вместе – но на будущее мы выбрали разные пути. И мы обычно молчали, думая каждый о своем. Стоит ли все снова начинать в параллельном классе? А что, разве что-нибудь достигнуто в этом? – в прогулках этих думалось хорошо. С виду – ничего не достигнуто. Но если внимательно вдуматься – есть! Например, я заметил, что один на один (когда двоих назначали дежурить) многие вели себя гораздо приятней, чем в шобле. Они, я чувствовал, ценили меня – я один отстоял право разговаривать, а не орать: иногда так хочется поговорить серьезно. Нахлынет шобла – и они опять заорут. Но наша

"тайна на двоих" не исчезнет уже и когда-нибудь победит! И все перевернется вверх ногами! А точнее – вверх головой. Все скажут то, что давно тайно думают: своя жизнь важней шоблы! Макаров, в панике, заорет – но все повернутся к нему спиной и разойдутся. Моя победа близка!

У Саши Никольского была странная забава – "мочить трусы". Он заходил в пруд, медленно и осторожно. То была своего рода ювелирная работа – чтобы не было ни малейшей волны. И замочив тонкую ровную каемку трусов, он так же медленно и бережно, словно нес драгоценное питье, выходил обратно. И лишь на берегу предавался ликованию.

– Видел? – показывал он мне. – Так я еще никогда не мочил!

Чем тоньше была полоска – тем больше, по установленным им понятиям, успех. Бесконечное, захватывающее дух, приближение к нулю. Но – не нуль! Тончайшая грань! Я прилежно кивал, восхищался. И не уклонялся от тех странных прогулок, почему-то считая их своим долгом. И тоже мочил трусы, оттеняя своей торопливой бездарностью его ювелирный талант. Однажды я ступил в яму и чуть не утонул – помню отчаянные мои всхлипывания, попытки глотнуть воздуха, когда я как-то выкарабкивался на поверхность (плавать я не умел). И снова надолго – навсегда? – серая вода со странно переломленными солнечными лучами.

Не помню, как я вылез, дышал на траве. И осознавал с отчаянием (хотя еще и без ясных слов), что это еще лишь начало моей странной судьбы

– отвечать за странности других людей! Ценил ли он мою поддержку – или, наслаждаясь моим услужливым несовершенством, еще сильней возносился и замыкался? Этого уже не узнать. То лето кончилось, а следующее уже оказалось совсем другим. Кем, интересно, он стал?

Заинтересовал ли еще кого-нибудь своей странностью, кроме меня, или я остался первым и последним, перед кем он открылся и кто так внимательно смотрел на него?

То лето кончилось, растаяло, больше не вернулось, и странного своего спутника я не видел больше никогда.

Вернувшись, я сразу ощутил поддержку родных стен, почувствовал, как я привык к городу и двору – это уже мое, надежное.

Я уже кожей чувствовал и любил жар нагретых кирпичей высокой стены двора, предчувствовал – и наслаждался переходом с нагретого двора под сырую, прохладную заплесневелую арку. Я хозяин, владелец этого!

А друзья? Слушатели? Слушателями я их, понятно, не называл даже в мыслях. Просто чувствовал, что они нужны мне, чтобы я не провалился снова в одиночество и тоску. Когда чего-то страстно жаждешь – все образуется!

К счастью, компания сверстников нашего двора отнюдь не повторяла наш полудикий класс. В нашем дворе дома № 7 по Саперному переулку собирались в основном дети научных сотрудников Всесоюзного института растениеводства – то была отнюдь не обычная уличная компания. Хотя возглавлял тогда нас сын дворничихи Юра Петров – но какая это была дворничиха, и какой Юра!

С ребятами нашего двора я схожусь чуть легче, чем с дикими одноклассниками, – хотя и тут приходится заниматься не своим, а тем, что принято. Помню самый большой в те годы праздник – седьмое ноября, день Октябрьской революции, холодное солнечное утро. На тарелке передо мной – мягкая буженина, сделанная бабушкой. Вдруг рябой светлый зайчик со скоростью, недоступной материальным предметам, проскальзывает через комнату, потом возвращается, дрожит на потолке. Это – меня зовут! – радостно понимаю я. Подскакиваю к окну. На другой, солнечной стороне улицы стоят мои друзья.

Снисходительно-добродушно щурится Юра Петров, исключительно по случаю праздника взявший в руку такой несерьезный предмет, как зеркальце, и занявшийся пусканием зайчиков. Но – праздник, что делать?! – говорит его улыбка.

Крикнув что-то радостное бабушке в кухню, я выскакиваю за дверь.

Через холодный мраморный подъезд выбегаю на пригретую солнцем улицу.

Улыбающиеся ребята приближаются ко мне. По случаю праздника нам предстоит увлекательный и рискованный поход. И благодаря Юре, его спокойному и уверенному стремлению к справедливости и добру, ребята не забыли про меня, как это было в предыдущие годы, а вызвали и берут с собой!

Мы выворачиваем с переулка, идем в сторону Невского. Я гляжу, как вымыты, причесаны, аккуратно одеты ребята – это в честь Юры Петрова, являющего пример! Мы на ходу теснимся к нему поближе, доставая ему примерно до локтя.

Я взволнованно думаю – что сделать, сказать, как отличиться? Такой яркий запоминающийся день, когда мы все вместе, повторится не скоро, и нельзя его упустить – так всю жизнь упустишь! Взгляд мой блуждает по улице, останавливается на большом застекленном щите объявлений.

Какой-то вуз проводит "День открытых дверей" и извещает об этом.

– День… отрытых зверей! – громко (чтобы Юра меня услышал), кивая на щит (чтобы он меня понял), восклицаю я.

И он понимает – и его одобрительная улыбка подстегивает остальных.

– День… откопанных животных! День… мертвых людей! – изощряются мои соперники. Юра слушает их, но лицо его не меняется.

– Да нет. Валера получше соображает всех нас!

Он был первый, кто заметил меня! Не родители, которые своих детей всегда любят, – а посторонний серьезный, наблюдательный человек!

Эта первая в жизни похвала оглушает, качает меня. Как будто через какое- то долгое время я выныриваю, вижу улицу, слышу гвалт друзей, уже возбужденных чем-то совсем другим. Слегка приотстав, я их догоняю, подпрыгивая. Был ли в моей жизни более счастливый момент?

До этого не было!

Свое счастье я прячу глубоко. А сейчас с удвоенной добросовестностью включаюсь в общее обсуждение совсем других дел.

Невский отгорожен грузовиками и милицией, туда не пройти и не увидеть праздничный военный парад. Надо – быстро и четко решаем мы – идти в обход, к Летнему саду. После Дворцовой, знаем мы, военный парад пойдет по набережной, и сквозь решетку Летнего сада можно будет увидеть его. По улице Пестеля мы подходим к Летнему саду – там толпа идет быстро, почти бежит. Радостно передается – оцепление перед Летним садом на минуту ушло, скоро там появится смена караула

– а сейчас, еще несколько минут, можно прорваться. Толкаясь, люди втекают в аллеи. Какой-то крепыш в шляпе отталкивает локтем Юру и убегает дальше к решетке Летнего сада, за которой уже грохочет по набережной техника.

– Шляпа в шляпе вырвалась вперед, – насмешливо произносит Юра.

Мы смеемся и вдруг замираем. Бег крепыша меняется, ноги его двигаются все медленней, и вот он останавливается и оборачивается. И медленно идет к нам.

– Бежим! – кричит Сережка Архиереев, и мы кидаемся врассыпную… но потом останавливаемся, смотрим назад.

Юра не двинулся с места – стоит и ждет, когда крепыш приблизится.

"Вот так, – с замиранием понимаю я, – надо уметь отвечать за свои слова… особенно если сказал их не просто так!"

Крепыш приближается. Мы сгрудились постепенно за Юриной спиной… но не очень близко. Настолько близко, насколько хватило нам смелости.

Крепыш разглядывает Юру. Мимо к решетке несется радостная толпа – драгоценное время ограничено.

– Это ты… про шляпу сказал? – зловеще произносит обиженный.

Можно еще отречься, слукавить!

– Да! – произносит Юра. Потом спокойно добавляет: – Извини.

Люди, подбегая к решетке, залезают на мраморные тумбы… скоро там не будет мест! Крепыш, чуть помедлив, тычет Юре в зубы не очень крепко сжатым кулаком и, развернувшись, мчится к решетке. Да, за слова, тем более меткие, иногда приходится отвечать! – это и я чувствую, вместе с Юрой. Мы стоим молча. Юра вынимает аккуратно сложенный платок. Вытирает губы. Пауза. Потом Юра поворачивается, улыбается. Да – приходится отвечать. Но никакой в этом нет трагедии!

Может быть, это торжество.

– Ну что стоите, как засватанные? Вперед!

Вот так вот! Мы радостно мчимся к кованой чугунной решетке. И успеваем еще влезть на тумбы – правда, по несколько человек на одну.

Тяжелая гусеничная техника грохочет по брусчатке так, что невозможно ни сказать, ни услышать. Мы только обмениваемся восторженными взглядами, поднимаем пальцы. И наконец грохот обрывается. Тишина давит на уши. Какие-то искушенные люди (среди них "шляпа в шляпе") утверждают, что скоро должна пойти тут еще одна колонна. Напрасно повисев еще полчаса, люди отцепляются, спрыгивают, идут. Парень в шляпе снова почти прижат толпой к нам, но Юра спокоен, – не ускоряясь, но и не замедляясь, идет себе.

– Ничего серьезного не показали, – кидает нам небрежно Юра. И мы наперебой восторженно соглашаемся.

– Это точно, – примирительно произносит и "шляпа в шляпе".

Вот таким вот, как Юра, надо быть, спокойным и твердым, вот так вот переносить удары!

Ночью вдруг выпадает глухой обильный снег и все под собой хоронит.

Наутро я выхожу в пушистый двор. От вчерашнего не осталось ничего, только зыбкие воспоминания. Но и они скоро растают, как первый снег.

Надо что-то еще сделать, как-то закрепить ускользающее… а то так и не останется от жизни ничего. Но что можно сделать тут? Все участники – они же свидетели вчерашнего праздника – задавлены этим мрачным снегопадом с темного неба, угрюмо сидят дома, куксятся. И что могу сделать я?

Небо закрыто высокой кирпичной стеной. Каждый год, когда выпадал мягкий липкий снег, мы кидали снежки в эту "поднебесную" стену, пытаясь перебросить через нее, смутно чувствуя, что тогда вместе со снежным комочком попадем в какое-то другое место, в другую жизнь.

Сначала мы добрасывали лишь до половины стены. Потом снежные нашлепки стали восходить повыше – до победы не хватало двадцати кирпичей… пятнадцати… десяти!

Уже больно было, замахиваясь, закидывать руку назад. Пальцы почти превратились в сосульки – но я все кидал и кидал. Нужно победить эту белую липкость, порвать ее, доказать свою власть над ней – иначе она тебя задавит, сейчас и навсегда! Два кирпича до гребня! Один!

Звонкий удар в жестяной бордюр на самом верху. И снова – целых пять кирпичей вниз. Стемнело – а я все кидал и кидал! И вот – снежок, перевалив таинственную границу, беззвучно исчез там! Вот теперь – да. Я постоял, запоминая эту минуту. Потом засунул под пальто обледеневшие руки и побежал домой.

Загрузка...