Горькая кровь

Глава 11

Мирнин

Здесь было так темно. Темно темно темно темно темно темно. темнотемнотемнотемнотемнотемнотемнотемнонемогудышатьтемно…

Я обрел контроль над своей болтовней, с таким усилием болтал в своих мыслях, что это заставляло меня дрожать. Если бы я все еще был человеком, все еще дышал — как иногда в снах — думаю, я был бы пропитан потом от страха и задыхался бы. Иногда я мечтал о липкой, стекающей влаге на коже и жжении в глазах, но в мечтах не было тьмы; они были яркими, такими яркими, и я бежал за своей жизнью, убегая от монстра позади…

Так много лет подряд одна чернота, никакого красного, никакого безопасного убежища, никаких друзей, все потеряно, до Амелии, до этого места, до дома, но дом пропал, погиб и пропал… Я подавил вкус в задней части моего рта, мучительный всплеск голода, и привалился к мокрым, скользким стенам. Не вспоминай, говорил я себе. Не думай.

Но я не мог перестать думать. Никогда. Моя мать била меня за фантазии, когда я смотрел на звезды, рисовал их наброски и забывал про овец, в то время как их съедали волки, а у моих сестер были жестокие и мелкие раны, которых никто не видел, а мой отец запирался, как животное, он кричал, все мысли никогда не прекращались, никогда, никогда, никогда, воя как буря в моей голове, пока жар не прорвался сквозь кожу, пожирая меня.

Стоп. В своей голове я кричал, пока не ощутил силу, стучащую по костям, и благословил этот момент, я получил промежуток тишины от всего неотложного груза памяти и террора, который никогда, никогда не уходил на долгое время.

Было достаточно времени, чтобы подумать, где я был, и вспомнить мою теперешнюю ситуацию… а не мое прошлое.

Тюрьма была мне знакома, знакома не по Морганвиллю, а с древних, в большей степени неприятных, минувших времен… Мой враг все еще был великим поклонником классики, потому что бросил меня в потайную темницу — круглое, узкое каменное отверстие, которое было достаточно глубоким и гладким, чтобы помешать попытке вампира выпрыгнуть или вскарабкаться. В менее цивилизованные времена можно было бы быть брошенным и забытым насовсем. Люди держались всего несколько дней, как правило, прежде, чем заключение, темнота, голод или жажда — или просто ужас — поглотили бы их. Вампиры… что ж. Мы были выносливы.

Признаться, это печально для вампира, но я всегда ненавидел горькую, удушливую темноту. Для нас полезно скрываться и преследовать, но только тогда, когда есть намек на проблеск света — мерцание, что-то определяющее тени и придающее им форму. Горячая кровь тела светится, и это, так же, доставляет комфорт и удобство.

Но здесь не было никакого проблеска, не было добычи, ничего, освобождающего от чернильной, всеобъемлющей тьмы. Это напоминало мне ужасные, ужасные вещи, будто могилы, которые я рыл, и не раз, вкус грязи и крика в моем рту, яркий и кислый, тот вкус никогда не уходил, оставляя во мне тошноту, тошноту и неспособность бороться с удушьем, ужасное чувство захоронения, только кровь может смыть это, кровь и жгучий свет…

ТемнотемнотемнотемнотемнотемнотемнотемнотемнотемнотемноГосподипочему…

Придя в себя, я согнулся от рвотных позывов, руки расположил на стене. Я стоял на коленях, что было еще менее приятно, чем стояние на ногах. Я осел обратно и обнаружил холодную, влажную каменную стену всего в нескольких дюймах позади меня. Я мог сидеть, если не возражал против грязной воды по пояс и коленей у подбородка. Ну, по крайней мере, хоть какое-то разнообразие.

Я был здесь из-за собственной ошибки. Клэр всегда упрекала мою целеустремленность, и она была права, права, всегда права, даже Фрэнк говорил мне уйти, но бедный, угрюмый Фрэнк, голодающий из-за недостатка питания, ведь никто не пополнял резервуары и не заботился о нем должным образом, а Боб, что делать с Бобом, я не мог оставить его позади, чтобы он самостоятельно, без посторонней помощи ловил мух и сверчков или случайных сочных жуков, он был очень большой ответственностью, моей и Клэр, Клэр, Клэр теперь была уязвима, без Амелии, без жалости, без доброты, без милосердия, нет, нет, нет, я не мог уйти, не должен…

Холодный скелетообразный Пенифитер с его кислотой в глазах и улыбкой убийцы…

Фрэнк предупреждал меня предупреждал меня предупреждал меня…

Пенифитер подвергал еретиков сожжению, охотился на меня, вытащил меня из последнего безопасного убежища на горячий солнечный свет, где смеялся Оливер, а затем потайная темница, темнота темнотатемнотатемнотатемнотатемнотатемнота…

В конце концов, я снова открыл глаза, мои крики все еще отражались от каменных стен. Каким шумным хором я был. Все еще была полная, кромешная темнота — скала, на которую я облокотился, вода, моя рука перед лицом, все холодное и черное, нет даже искры света, жизни, цвета.

Это потому, что я был слеп. Я вспомнил это с внезапным ударом вины; странно, что можно было бы забыть что-то столь значительное. Но в свое оправдание, никто не хочет запоминать такое (ужасно бледная улыбка Пенифитера, вспышка ножа, боль, падение).

Ты исцелился от худшего, сказал я себе строго. Я притворился, что был кем-то ясным, кем-то практичным. Ада, возможно, в ее лучшие дни. Или Клэр. Да, Клэр была бы практичной во время, подобное этому.

Слепой, слепой, три слепые мышки, смотрите, как они бегут, кто держит нож, где кошка, Дорогой Бог на небесах, кошка, а я лишь мышь, слепая, беспомощная мышь в ловушке с сыром, если бы кто-то только уронил сыр или другую мышь…

Потайная темница, я не мышь, я вампир, я слепой вампир, который, конечно же, в конце концов, исцелится и будет видеть снова. Стоп, сказал я себе. Я сделал глубокий вздох и почуял древнюю смерть, измельченные сорняки, гниение металла, камня. Я понятия не имел, где была расположена потайная темница. Я просто был в ее нижней части, стоя в холодной, грязной воде, и думал, что на этот раз мои любимые тапочки полностью и действительно испорчены. Такая жалость.

Все фантазии о мире не помогут тебе, дурак. Я мог слышать Пенифитера, его разговор; я мог чувствовать его холодную хватку на своих плечах. Этот город принадлежал сильным.

А затем пал.

Что ж. Я сильный. Я выжил. Я всегда выживал. Но сейчас нет никого, чтобы спасти меня, никто не знает, что я один один один. Темнотаааааааааааааа.

Потребовалось некоторое время, чтобы побороть панику; казалось, что каждый раз она длилась дольше; с чисто научной точки зрения я полагал, что должен был делать заметки. Монография на тему ужаса в темноте с дополнительной слепотой. Я мог бы написать целый том, если бы был еще когда-либо в состоянии писать.

Твои глаза восстановятся, рациональная часть меня — в лучшем случае крошечная часть, ни в коем случае не лучшая часть меня — шептала. Нежные ткани исцелялись дольше. Я знал это, но животное, инстинктивная часть меня все еще в панике вопила, убеждая, что я останусь в этом наполненным "ничем" навсегда, вдвойне ослепшим, не в состоянии даже избавиться от глухих стен, окружающих меня.

Злая волна паники снова перевернула меня, и когда наконец-то это прошло, мой мысленный крик успокоился, я присел в воде и прислонился к холодным стенам, раскачиваясь. Мое горло было странным. Ах. Я снова кричал. Я проглотил струйку собственной, драгоценной, дефицитной крови и задался вопросом, когда Клэр будет меня искать. Она будет; она должна. Я отчаянно верил, что она будет. Конечно же она не была на меня сердита настолько, чтобы отвергнуть меня и оставить здесь, в этом ужасном месте.

Пожалуйста. Пожалуйста, приди. Я не могу пережить это я не могу в одиночку нет нет нет не один не слепой не…

Я не привык к ощущению ужаса, который объединял все мои страхи земной жизни в ядовитый эликсир; близость стен, темнота, грязная вода, осознание, что я никогда не смогу покинуть это место, что я буду голодать здесь, среди лохмотьев и костей, пока жажда не отнимет у меня все клочки ума, я буду усердно бороться, чтобы сохранить его, вгрызаясь в свою плоть, пока не буду осушен.

Я все таки стал как мой отец.

Мой отец сошел с ума, когда я был маленьким мальчиком, и они заперли его… не так, как это, а в неосвещенной хижине, и приковали, без надежды на память или дневной свет. Когда у меня были кошмары — ежедневно — это было моим адом, я просыпался, одетый в грязные лохмотья моего отца, прикованный и одинокий, брошенный наедине с криками в моей голове.

В темноте.

И вот он, ночной кошмар стал явью, в темноте, в одиночестве, брошенный.

Ерунда. Пенифитер всегда работал на Оливера. Я пытался сосредоточиться на логике, на чем-нибудь, что помешало бы снова заскользить по грязи, снова опускаясь в яму отчаяния. Следовательно, Оливер желал избавиться от меня. Почему он желал этого? Потому что Амелия доверяла мне?

Это казалось неправильным. Оливер не был беспорядочно жестоким; он наслаждался властью, но в основном из-за того, что власть могла сделать. У него была возможность переделать Морганвилль по образу и подобию своему, но он воздерживался, снова и снова; я бы подумал, что из-за подлинного уважения, даже странной и неохотной любви, растущей между ним и Амелией. Тем не менее, он изменился, и через него изменилась и Амелия. К худшему.

Амелия, моя милая леди, такая маленькая, застенчивая и тихая в начале, когда твой хозяин встретил моего, когда как молодые вампиры мы познавали радость охоты, из-за которой нами овладевал ужас. Я спас тебя от твоего мерзкого отца, потерял тебя и нашел снова. Ты вообще помнишь меня, как того молодого и осторожного вампира, полного страха и расплывчатых понятий?

Амелия была сама не своя. Оливер не должен был сделать это со мной, он был не в состоянии без ее согласия. Чего-то не хватало, чего-то, что я еще не совсем понимал.

Это было загадкой, а я любил головоломки; я цеплялся за них, здесь, в темноте, это щит против разваливающихся частей, разрушавшихся в моей голове с грохотом и осколками…

Другая паника захлестнула меня, горячая, как кипящий свинец, и холодная, как снег, достигающая высот моей юности, и то немногое в моем уме, что растворялось в кислом безумии, мысли, спешащие так быстро, как современные поезда, грохочущие по камню, дико метались на пути, превращаясь из жжения в хаос закрытыйвтемнотетактемнотакблизкогладкиестенынетнетнет…

На этот раз вернуться было труднее. Я болел. Я дрожал. Я думаю, я мог бы плакать, но холодная вода капала на меня, так что я не был уверен. Нет стыда в слезах. Стыдно не было вообще, так как нет никого, кто увидел бы меня, никого никогда, никогда, никогда снова.

Приди ко мне. Пожалуйста, вопила одинокая и потерянная часть меня. Но никто не пришел.

Часы тянулись медленно, и я начал чувствовать что-то странное… давление, странное ощущение, из-за которого хотелось вцепиться когтями в мои израненные глаза…. но я удержался, сжал руки в дрожащие кулаки и стучал о твердые, гладкие стены, пока не почувствовал кости под кожей. Это заживало быстрее, чем мне хотелось бы; отвлечение было недолгим, а давление в моих глазах нарастало и нарастало, и вдруг появилась прекрасная, захватывающая дух вспышка света.

Блики обжигали так сильно, что я закричал, но это не имело значения. Я мог видеть, и вдруг паника уже не была столь отчаянной и подавляющей. Я мог справиться с ней. Я управлял ей. Как из всего в моей жизни, был выход, единственная ниточка надежды, однако безумная…

Потому что, на самом деле, это был мой секрет. В безумном мире здравомыслие имело очень мало смысла. Никто не ожидал, что я выживу, и поэтому я делал именно это. Всегда.

Я посмотрел вверх и увидел удручающе узкий тоннель, превращающийся в крошечное, тусклое отверстие вдали, далеко в высоте… и еще выше блеск серебряной решетки, круг, вмещающий крест. Пенифитер не просто бросил ослепленного меня в яму, он бросил меня в один из уровней ада и запер меня серебром, поэтому маловероятно, что я смог бы преодолеть такую высоту. И кто знает, что лежит за пределами; ничего хорошего, я был уверен. Если Оливер отдавал приказ, он оставлял мало шансов, когда определялся со своим курсом.

Тем не менее. По крайней мере не стемнело, утешал я себя. Я посмотрел вниз и в малейшей возможной полоске света я увидел, что мои ноги — голые ниже колен, так как я, возможно неблагоразумно, носил пару древних бархатных штанов по колено, были бледнее, чем я когда-либо видел свою кожу. Они были цвета грязного снега и сморщены, как ботинок. Я поднял одну ногу из солоноватой воды, тапочки с зайцами промокли и трогательно опустились. Даже клыки, казалось, потеряли всякое очарование.

— Не волнуйся, — сказал я. — Кое-кто заплатит за твои страдания. Тяжело. Крича.

Я чувствовал, что должен повторить это для другого тапочка, в случае чего между ними не должно быть разногласий. Никогда не следует создавать неловкость в отношениях между обувью.

Я выполнил эту обязанность и снова посмотрел вверх. Холодная вода капала с высоты, ударялась о лицо острыми, ледяными ударами. Это было жестоко, так как раздражало меня, а не поддерживало. Однако, должны быть крысы. В каждой темнице есть крысы; они были стандартной проблемой. Кровь крыс не была моей любимой, но, как говорится в старинной поговорке, в шторм сгодится любой порт. А я определенно находился в шторме, в буре истинных неприятностей.

Вода. Вода, вода, вода, холодная, падающая с серых небес, превращающая землю в серую грязь, серый пепел, серые основания домов, постепенно превращающиеся в руины, серые глаза женщины, смотрящей с жалостью, так много слез матери, так много разочарования в ее лице, из-за того, что теперь я не тот, кем был, когда она в последний раз видела меня… крики, хлопанье дверей, ни одной семьи не осталось, никому до этого нет дела… мои сестры, кричащие, чтобы я ушел, ушел…

Я резко оттолкнул от себя воспоминания. Нет. Нет, мы не думаем о тех вещах. Ты должен думать о них, о своих сестрах, думать о том, что ты сделал, что-то шептало мне на ухо, но это был плохой шепот, мерзкий и коварный червь с лицом кого-то, кого я когда-то любил, я был уверен, что не хочу вспоминать того, кто, возможно, мог бы предупредить меня. Я не слушал, в любом случае. Я никогда не слушал.

Я поднял свой правый тапочек и снова обратился к серой, маленькой голове.

— Я боюсь, что мне придется оставить тебя. И тебя тоже, близнец. Будет довольно трудно подняться без тебя, препятствующего мне. И твои клыки не очень остры.

Они не ответили. Небольшой удар ледяной ясности охватил меня, и мне стало стыдно за беседу со своей обувью, и особенно за извинения перед ней. Ясность смутила меня. Она была намного менее прощающей и доброй, чем общее состояние отстраненности, в котором я любил жить.

Тем не менее, здравомыслие — однако, краткое — действительно вынудило меня снова посмотреть на стены. Поверхность не была идеальной; она была испещрена крошечными недостатками. Не построенный, но из надоевшего твердого камня, независимо от того, что происходило, камень не мог быть отполирован полностью, любой намек на текстуры еще не был совсем удален.

Этого было немного, но хоть что-то, я вздохнул при мысли, насколько неприятно это будет.

Затем я мрачно вонзил ногти в стену и стал соскребать крошечные уступы.

Приди и найди меня, по-прежнему попрошайничал я в отношение Клэр, потому что я знал, что мои ногти — хоть они острые и крепкие — отвалятся по кускам еще задолго до того, как я достигну серебряной решетки выше. И для меня будет невозможным сломать серебро снизу без рычага, и рискуя не удержаться. И, конечно, заняло бы несколько дней, чтобы отскоблить себе лестницу на самый верх, даже если предположить, что мои ногти смогут продержаться так долго.

Но меньшее, что я мог сделать, это попробовать. В конце концов, Пенифитер может вернуться; он мог еще не закончить со мной. Может быть, я был подарен ему, как какая-нибудь жуткая игрушка. Если это так, то мне, конечно же, нужно быть готовым убить его, быстро, прежде чем он придумает другие ужасные вещи, которые мог бы сделать со мной.

Возможно, это мой единственный шанс, чтобы выжить.