Господин двух царств

1

— Александр!

Море ревело, разбиваясь о скалы. Гораздо громче были голоса людей, звон бронзы и драгоценной стали, ржание коней, шум и смятение битвы, а над всем этим — имя, возносящееся к небесам.

Мериамон казалось, что с самого сотворения мира она все идет и идет. Когда-то у нее была лошадь, но персы отняли ее, и это было так давно, что она даже не помнила когда. Они могли бы взять и больше, но не смогли. Придет час, и они заплатят за все.

Она взошла на гребень последнего, самого крутого холма. Внизу простиралась битва — смешение людей и животных, крики и стоны, лязг металла о металл. Звуки эти напоминали рынок скота по соседству с кузницей. Но гуртовщиками были эллины — надо не забыть, что их называют македонцы, — и гнали они персов. Персия. Враг.

Под плащом что-то зашевелилось, стараясь выбраться из его складок. Показалась узкая рыжевато-коричневая головка, открылись глаза золотого цвета, раздалось единственное громкое «мр-р-р». Мериамон охнула — у Сехмет такие острые когти! Кошка спрыгнула на землю, недовольно шипя, встряхнулась с головы до хвоста и исчезла в кустах.

Мериамон плотнее запахнула плащ на оцарапанной груди. Ветер набросился на нее, хлопая по ногам грязным подолом. Она вся промокла от непривычной для нее воды, падавшей с неба, замерзла, как никогда в жизни, и вся горела внутри. Солнце, погружаясь в море, освободилось из плена облаков и бросило последний длинный луч на поле битвы. Блеснули пурпур и золото. Бог или человек, она не поняла — так ослепительно было это видение над грудами тел, среди возносящихся душ, запечатлевшееся в самом ее сердце. Она различила смутную тень, колеблющуюся и почти исчезающую под натиском огня, и вдруг с темной свирепой радостью поняла, что это царь персов. Все его телохранители пали в бою, враги наседали; он повернул свою сверкающую колесницу и бежал.

Рев преследовал его. Македонцы ринулись в погоню. Его люди, сохранившие верность даже в минуту такого потрясения, умирали, обороняя его трусливое бегство, а враги хохотали. Тот, кто предводительствовал ими — его доспехи сверкали даже в последнем свете дня, его коренастый небольшой черный конь приплясывал, фыркал и махал хвостом, — прокричал что-то высоким яростным голосом. И македонцы откликнулись:

— Александр!

Мериамон улыбнулась. Сехмет вернулась из своих странствий с надменным и весьма недовольным видом.

— Ну, тогда иди пешком, — сказала Мериамон, — если сидеть у меня за пазухой в тепле и с сухими лапками ниже твоего достоинства.

Кошка задрала хвост и отправилась вниз по склону, осторожно выбирая путь среди камней и грязи. Мериамон вздохнула, все еще улыбаясь, и последовала за ней. А за ними, прячась в тени женщины, последовала еще одна тень, тень странных очертаний, если они вообще у нее были.

Мериамон знала, что такое военный лагерь. Около одного такого она лишилась своей лошади. Этот был другим, люди в нем были шумнее, грязнее и гораздо бесстыднее, но мужчины есть мужчины, где бы они ни были. Мериамон плотнее закуталась в плащ и набросила на себя немного сумерек, чтобы жадный взгляд не различил изгибов ее тела. Македонцы — не персы, которые брали с собой на войну все свое домашнее хозяйство, слуг и подружек, как будто на придворную охоту. Она не опасалась, что ее заметят — женщину, чужеземку, а, может быть, и врага.

В этом лагере было тихо. Шум и ужас царили в другом, у персов. Некоторые из них еще сражались, многие бежали, а женщины, захваченные в шатрах, плакали и ругались. Даже сквозь шум битвы Мериамон слышала их крики.

Когда их цари делали посмешище из богов Египта, эти женщины смеялись и болтали. Они хвастались и кичились собой в Великом Доме Египта, они глупо улыбались, когда их мужчины называли себя повелителями Двух Царств. Теперь они узнают, что значит быть побежденными.

Мериамон снова стиснула зубы, так, что у нее заныла челюсть. Ненавистью можно упиваться, но одной ею не будешь сыт. А последний хлеб был съеден уже вчера.

Зато воды было предостаточно. Она поест позже, когда найдет то, за чем пришла. Вокруг начали появляться люди, их становилось все больше. Воины возвращались с поля битвы, раненые хромали или плелись, опираясь на копья, некоторых несли на щитах. Они сыпали проклятиями, перемежая их криками боли.

— Эй, ты!

Мериамон сгустила вокруг себя сумерки. Толпа становилась гуще, шум усилился, волнами накатывая с поля битвы. Но в этой суете был свой порядок, своя цель.

— Эй, ты!

Кто-то схватил ее за полу. Мериамон резко обернулась. Над ней возвышался человек, который, казалось, доставал головой небо. Он истекал потом и кровью.

— Пойди в палатку к врачам, — сказал он. — Мы тут принесли одного, плохо с ним дело.

Она поняла, что он говорил. Как говорили ее учителя, македонский — это почти греческий. С ее греческим, слава богам, все было в порядке.

— Почему бы вам не связать его и не дать успокоительного?

Человек засмеялся, почти заржал:

— Связать его? Связать нашего Аякса? Да ты погляди на него!

Она думала, что этот человек — великан, но тот, что лежал на земле, корчась в судорогах, был ростом с хорошее дерево. Два человека сидели на нем, пытаясь удержать. Один упал, второй напрягал все мышцы.

Губы Мериамон сжались. Она обошла человека, который разговаривал с ней — командовал, словно прислугой: как он посмел? — и приблизилась к поверженному гиганту. Даже при слабом свете факелов она видела достаточно хорошо.

— Что с ним? — спросила она.

— Ему здорово досталось по голове. Он все еще стремится назад бить персов. — Великан удерживал брыкающиеся ноги гиганта. — Надо было бы отрезать ему ухо, чтобы успокоить, но мы можем убить его, если попытаемся.

— Лучше и не пытаться, — сказала Мериамон и, уклоняясь от мельтешащих кулаков, подошла к голове лежащего. Он потерял свой шлем; на волосах блестело что-то темное. Кровь. Она встала на колени, пытаясь удержать мечущуюся голову. Наконец ей это удалось. И она произнесла слово, древнее слово, исполненное силы. Мир.

Понемногу раненый успокоился. Ее тень склонилась над ним, окутала его.

— Теперь возьмите его, — сказала Мериамон. Голос звучал слабо, как будто издалека. — Осторожно, постарайтесь трясти его как можно меньше.

Македонцы повиновались ей. Мериамон слегка удивилась, но как в тумане: так слаба была ее магическая сила, так далека от источника своего могущества. Это было все, что она могла сделать, чтобы успокоить раненого, с тем, чтобы товарищи по оружию донесли его до врачей.

Весьма вероятно, что он умрет. Она не принадлежала к храму Имхотепа и не могла совершать чудеса исцеления. У нее был только этот маленький дар успокаивать, и она умела пользоваться им, если было достаточно света и места.

Великан, который остановил ее, был все еще рядом, удерживая плечи гиганта одной рукой. Двое других поддерживали тело. Она заметила, что все они ранены. Один из них хромал. Они шли медленно, время от времени останавливаясь, чтобы перевести дыхание.

Палатка врачей была похожа на ад, как его представляют себе персы: тусклый свет ламп, мечущиеся тени, крики, стоны и предсмертные хрипы. От невероятного зловония у Мериамон перехватило горло.

— Кладите сюда, — торопливо сказал кто-то. Свободное место было у дальней стенки, тесное даже для человека обычных размеров и почти не освещенное, но это можно было поправить. Мериамон показала подбородком на лампу.

— Несите ее сюда.

Двое из носильщиков уже ушли, причем один — почти бегом. Третий тоже был готов удрать. Однако он принес лампу и стоял теперь, слегка покачиваясь и хмуро глядя на Мериамон.

Она оказалась как раз под ним, когда великан вдруг рухнул, но успела подхватить лампу, приняв на себя тяжесть его тела. Но она была маленькой даже для страны Кемет, а он был македонцем. Они упали вместе, в проходе среди тел, задев лежащего гиганта.

Мериамон с трудом освободилась из-под его тела. Лампа была цела. При ее свете Мериамон осмотрела упавшего. Не вся кровь на нем была кровью его товарища. Его правая рука — раньше она этого не заметила — выглядела весьма скверно.

Гигант еще может подождать. Она принялась стаскивать доспехи великана. Это оказалось проще, чем она ожидала, хотя пришлось его немного потрясти. Она была рада, что от этого он не пришел в себя.

На нем не было других серьезных ран: только порезы, ушибы, ссадины — ничего опасного. Рука была грубо обмотана лоскутами чьей-то туники, пропитанными кровью, засохшей и свежей. Стиснув зубы, она отодрала повязку.

Могло быть и хуже. Рана тянулась сверху вниз, узкая и не особенно глубокая. От удара мечом, к тому же скользящего. Довольно маленькая. Однако заканчивалась она очень нехорошо: кость была перебита у запястья, кисть безжизненно болталась. Перелом выглядел чистым, без осколков в ране, но мышцы были повреждены, а сломанная кость их просто изорвала. Еще немного, и руку уже нельзя было бы спасти.

Может быть, она сможет это сделать. Срочное лечение, молитвы, время и защита богов от лихорадки — и он не будет одноруким. Правда, только боги знают, сможет ли он владеть этой рукой полноценно.

Она заметила поблизости мужчину, нет, мальчика, хотя он был крупнее любого мужчины в стране Кемет: расширенные от любопытства глаза, ничем не занят.

— Лубки, — сказала она. — Бинты, нитка, иголки. Воды, и как можно горячей. Целебных трав, чтобы промыть рану.

Мальчик оказался послушным и быстро обернулся. Может быть, на него подействовала ее тень и блеск глаз.

Когда Мериамон сделала все, что было в ее силах, для раненого, она огляделась. Перед ней открывалась внутренность палатки. Крыша и столбы, боковины можно поднимать и опускать, когда нужно, — сейчас они опущены, ограничивая вид, запах и звук боли. Слишком много боли. Мериамон повернулась к ближайшему раненому, напрягла внимание, стараясь сосредоточиться на нем одном. Как ни мало знала она от жрецов-целителей, но знала все-таки много, больше, наверное, чем греческие врачи. Она могла сказать, где нужно наложить швы, что сломано и что повреждено, удастся ли спасти руку или ногу или придется отнять, как извлечь из раны стрелу. Раз или два люди пытались заговорить с ней. Наверное, они спрашивали, что делает эта женщина в палатке врачей. Она не отвечала. У них есть глаза, сами могут увидеть, что она делает.

Никто не вмешивался. Ее тень заботилась об этом.

Хлынула новая волна раненых — задержавшиеся на поле битвы, вернувшиеся из погони, те, кто получил раны и только теперь обратил на них внимание. Они принесли новость: враг отброшен, персидский лагерь захвачен, и царь победителей вступил в шатер Великого Царя персов.

— Захвачены и женщины Великого Царя, — сообщил человек, потерявший руку. Он отбросил свой щит, перетянул обрубок руки веревкой и продолжал сражаться, безумный, как все, кому кровь ударяет в голову. Теперь он был пьян — и от вина, и от шока; победа вскружила ему голову. Он оскалил зубы в улыбке; отличные зубы, заметила Мериамон. — Просто не верится! Они берут на войну своих жен. И любовниц. И всех своих рабов, и все свое отродье. И целую толпу евнухов.

Он уставился на Мериамон, запнулся и внезапно замолчал.

Мериамон чуть не рассмеялась: она забыла, что под плащом на ней штаны и рубашка — одежда персов, безобразно варварская, презренная, но теплая. Может быть, поэтому никто не узнал в ней женщину и не выгнал?

Бедняга залился краской. Как и тот, кем она сейчас занималась, с раной от меча во всю грудь, неглубокой, но сильно кровоточившей.

Мериамон закончила перевязку и хлопнула его по плечу.

— Ступай, — сказала она, — и смотри, чтобы грязь не попала. Приходи через пару дней, я дам тебе мазь, и все быстро заживет.

Он пробормотал слова благодарности и скрылся в темноте. Так поступали все, кто мог, оставались только совсем беспомощные, умирающие или те, кто был без сознания.

Никто не оставался без внимания. Во всем был порядок, ритм, выработанный долгой практикой, четкость, которая не удивляла: Мериамон видела, как умеет биться эта армия. Никакой магии, никакого пения гимнов, которые были древними еще тогда, когда боги были молоды, но для варваров они и так неплохо справлялись с делом.

Мериамон повернулась к выходу. Ей нужно было поесть и выспаться, да и Сехмет куда-то делась. Здесь слишком много шума и неприятных запахов для кошки. Слишком много и для женщины, особенно такой усталой, какой была она после долгого пути.

Что-то — может быть, то, как лежали тела, может быть, необходимость обойти толпу врачей, пытавшихся утихомирить мечущегося, кричащего раненого, — заставило ее пойти длинным путем и вернуться к тому месту, откуда она начала свою работу.

Гигант был без сознания, но его дыхание стало ровным и глубоким. Великан уже очнулся. Рядом с ним блеснули золотые кошачьи глаза. Сехмет зевнула, потянулась и принялась вылизывать хвост.

Каким-то образом македонец ухитрился помыться. Судя по бледности его губ, ему это было нелегко.

После всех мужчин, с которыми ей пришлось недавно возиться, он уже не казался таким огромным. Был невысок, но легок в кости, худощав и строен. Как большинство молодых воинов, которых она видела, он не носил бороды; щетина на щеках была цвета ячменной соломы, светлее волос. Его глаза, даже затуманенные болью, были светлыми, светло-серыми, как небо ранним-ранним утром. Мериамон удивилась: светлые глаза — цвета неба — не встречались в стране Кемет.

Он смотрел сердито.

— Я не могу встать, — сказал он, как будто она была виновата в том, что у него рука искалечена.

— И не надо, — ответила Мериамон, — кости могут сдвинуться.

— Но я должен встать, — настаивал он. — Я должен идти на свой пост.

— Ты никуда не должен идти отсюда.

Раненый сел, и лицо его посерело. Мериамон снова заставила его лечь, слегка задохнувшись: он был очень тяжел. И взбешен.

— Я же просто нес Аякса к врачам, ты не можешь держать меня здесь.

— Я и не держу, — сказала она. — Это твое тело держит тебя.

Здоровой рукой он схватил ее за одежду. Капли пота выступили у него на лбу, но он держал крепко.

— Выпусти меня отсюда!

— Это еще что? — раздался резкий голос позади Мериамон. — Что это такое, Николаос?! Отпусти мальчика!

— Мальчика? — Воин — Николаос — засмеялся, словно подавился. — Ты думаешь, это мальчик?

Мериамон взглянула через плечо. Она и раньше видела этого человека, он появлялся тут и там, отдавая необходимые распоряжения. Он был немолод, но и не стар; волосы тронуты сединой, борода коротко подстрижена. На нем была сильно испачканная, но дорогая одежда, и плащ, когда-то малиновый, но сильно выцветший. Нахмурившись, он глядел на Мериамон. Во взгляде его появился гнев.

— Это твои проделки, женщина?

Мериамон рванулась. Рука Николаоса упала. Она резким движением оправила одежду и задрала подбородок.

— Я пришла из Египта, — сказала она, — чтобы служить вашему царю. Похоже, сейчас эту службу лучше всего служить здесь. — Она помолчала. — Разве я плохо делала дело?

— Ты сказала, из Египта? — Помимо своей воли врач, казалось, заинтересовался. — Как же ты добралась? Кто послал тебя?

— Я шла пешком, — ответила она. — Эти люди привели меня сюда. Наверное, они подумали, что я служанка. Но я не служанка.

— Вот, значит, как, — протянул врач и потер подбородок. — Мы не сможем оставить тебя здесь.

— Почему?

— Разве это подходящее место для женщины?

Мериамон осмотрелась.

— Ну, здесь меньше крови, чем бывает при родах. И потише. Ты уже осмотрел того человека со сломанным запястьем? Я поставила запястье на место, но если бы мне кто-нибудь помогал, было бы больше уверенности, что все кости легли правильно.

— Так это сделала ты?! — Врач оглядел ее с головы до ног. — Но ты же не больше котенка!

Она тонко улыбнулась.

— Я сильнее, чем кажется.

— Ну ладно. — Врач снова потер подбородок. — Ладно. Если наши ребята не будут приставать к тебе, и если знаешь, что делаешь… Андроник болен, Тразикл, этот дурень, убежал с тем мальчишкой из Пергама… Ладно, нам понадобится твоя помощь. Египтянка, говоришь? Обучалась в храме?

— Я была певицей в храме Амона в Фивах.

Глаза его сузились. Она не выглядела особенно величественной или ужасной, она знала это, но она и не была похожа на эллинку.

— Я не думал, — сказал врач, — что бывают жрицы-целительницы.

— Их и не бывает, — ответила Мериамон. — Я странное исключение.

— И даже очень, — заметил грек, но он, казалось, успокоился. Просто женщина в его армии целителей — это невозможно. Женщина, которая была жрицей и, возможно, колдуньей — это ему казалось понятным. Это ставило ее вне обычного порядка вещей, но давало ей имя и место в его мире. Таковы эллины: им ничто не страшно, если только оно укладывается в привычные для них категории.

— Хорошо, — сказал он. — По крайней мере ты заработала себе постель на сегодняшнюю ночь, если только не возражаешь спать в палатке с учениками. А ты ела?

От этой мысли у нее закружилась голова. Мериамон с трудом заставила себя стоять прямо.

— Я… я не отказалась бы что-нибудь съесть.

— Это видно, — сказал врач. Он повысил голос: — Клеомен!

Тут же появился мальчик, тараща сонные глаза, но уже готовый действовать. Мериамон вспомнила его: он приносил ей все, что нужно, когда она лечила Николаоса. Ее восхитила тогда его дисциплинированность.

— Да, господин?

— Отведи этого… — грек слегка запнулся, — мальчика и проследи, чтобы его накормили. Устрой ему постель в палатке учеников. Если кто-нибудь будет к нему приставать, надавай дураку как следует. Жду вас обоих утром.

Это было согласие. Мериамон решила принять его. Николаос спал, а может, притворялся. Сехмет исчезла. Врач наклонился, чтобы осмотреть воина. Вполне удовлетворенная, Мериамон вышла вслед за своим проводником в удивительную тишину ночи.

За те часы, когда она занималась полевой хирургией, лагерь погрузился в сон. Изредка еще доносилось пьяное пение, негромкие разговоры воинов, возвращавшихся из погони или сменившихся с постов во вражеском лагере. Они говорили, что их царь там, спит один в постели труса. Они уже не удивлялись этому, как прежде, говорили, что он всегда бывает странным в ночь после битвы.

Мериамон не пришлось идти далеко. В палатке-кухне мальчик разбудил сонного повара, взял у него хлеба, сыра и бурдюк с вином и сам бодро съел большую часть этого. Хлеб был ячменный, свежеиспеченный и очень вкусный. Сыр был превосходный. Вино, даже разбавленное, одурманило своей сладостью.

Мальчик болтал, не обращая внимания на ее молчание; наверное, он так понимал вежливость. Он избавил ее от необходимости говорить, дал ей, согревшейся и сытой, погрузиться в дремоту. Мериамон очнулась, когда мальчик поднял ее на руки.

— Вы, македонцы, — отчетливо сказала она, все такие большие.

— Вы, египтяне, — ответил Клеомен, — все такие крошечные. — И широко улыбнулся ей. У них у всех такие отличные зубы. Отчего бы это? — Иди спать, маленький египтянин. Я присмотрю за тобой.

Наверное, ей не следовало бы доверять ему. Но ее тень была спокойна, а она так устала. Она положила голову на его широкое костлявое плечо, вздохнула и погрузилась в сон.

2

Мериамон пришла в палатку врачей еще до того, как взошло солнце. Она съела еще прекрасного ячменного хлеба и выпила пару глотков скверного вина. К тому же она была чистой: настолько чистой, насколько этого можно было добиться, не вызывая неодобрения. Когда с водой трудности, эллины не моются. Они натираются маслом и потом соскребают его. Разглядывая беспокойное серое море, она вздрогнула, но все-таки это была вода, которая ей была так нужна, хотя от нее немели руки и стучали зубы.

В палатке было тепло от множества тел. Запах стал еще хуже, но его еще можно было терпеть. В очаге жгли что-то с резким и странно сладким запахом, наверное, чтобы освежить воздух. Ей вспомнились храмы, бездонный голубой купол небес и всегда ясное солнце.

Мериамон несколько раз сглотнула, до боли в горле. Здесь у нее была цель. Разве не сами боги распорядились так? Если ей приходится страдать в чужой земле, среди варваров, это всего лишь ее долг.

Она прошла сквозь зловоние, узнала, что надо делать, сделала. Сехмет, маленькая бродяжка, снова была здесь, у стенки, возле Николаоса. Он лежал и гладил шелковистые рыжие бока. Сехмет перекатилась на спину и замахала хвостом.

Он принял приглашение. Он почесал мягкое брюшко и вдруг охнул.

Через довольно долгое время Мериамон проходила мимо. Кошка мирно спала, привалившись к его бедру. Ее урчание было похоже на отдаленный гром.

— Это только ласки, — сказала Мериамон, осмотрев следы когтей. — Даже до кости не достала.

— Проклятая кошка, — пробормотал Николаос. Мериамон громко рассмеялась, но ему было вовсе не до смеха. Она откинула одеяло, похожее на солдатский плащ, наверное, так оно и было. Раненый не смутился, как на его месте сделал бы перс, но Николаос был явно не в восторге, что она назначила себя его лечащим врачом. Мериамон отметила про себя, что он хорошо сложен, широкоплеч, с крупными руками и ногами. Казалось, что он еще не вырос окончательно. Сколько ему могло быть лет? Восемнадцать? Двадцать?

Ребенок, и от этого такой обидчивый. Он хорошо переносил боль, это точно: повязку нелегко было снять, но он сжал зубы и двигался только когда она его об этом просила и издал единственный звук — глубоко вздохнул, когда бинт наконец отделился от раны.

— У тебя ко всему прочему еще и ребро сломано. Но, как я вижу, заживает хорошо. Я наложу повязку и сделаю перевязь для руки.

— Тогда я смогу встать?

— Нет.

Его глаза гневно блеснули.

— Нет, — повторила она. — Пока нельзя. Я должна убедиться, что все идет как надо.

— Сколько еще?

Мериамон задумалась.

— Еще день, может быть, два. Там видно будет.

— Целый день?! У меня всего лишь рука сломана!

— Ну, не только. И я сказала, два дня. Может быть. Если ребро только треснуло, а не сломано. И рука не омертвеет. Что ты с ней сделал?

Раненый нахмурился и отвечал сердито:

— Мой конь споткнулся и сбросил меня. Мчалась колесница, и я не успел убраться с дороги. Попал под колесо.

— Какой-то бог, видно, любит тебя, — сказала Мериамон.

Он пожал одним плечом.

— Шел дождь, земля была мягкая. Я сразу вскочил и ринулся в бой.

«Наверное, не сразу, — подумала Мериамон. — Наверное, у него был шок». Теперь же у него сильный жар, даже после всех снадобий, которые она дала. Но он не обращал на это внимания, он все еще упорствовал.

— В этой руке я держу только щит. Я вполне могу стоять в карауле. Щит можно повесить на плечо.

— С этим придется подождать, — сказала Мериамон.

Он свирепо посмотрел на нее.

— Тиранка. Она улыбнулась.

— Уж так я привыкла, честно говоря. Мой отец был царем.

Это остановило его. С этой мыслью об услышанном Николаос и остался, и еще с кошкой, которая, по-видимому, приняла его.

Мериамон кормила жидкой кашей раненого, получившего удар копьем в лицо, и с тоской вспоминала о ячменной соломе и ящиках, полных лекарств, в храме Имхотепа в Мемфисе, когда движение у входа в палатку привлекло ее внимание. Люди часто входили и выходили, приходили воины с небольшими ранами, которые не давали им спать, другие искали среди раненых своих друзей, а те, кому уже успели оказать помощь, беспечно покидали лазарет. Их было много: молодых, чисто выбритых людей в македонских плащах — пурпурных с золотой каймой — и просто в пурпурных туниках. Не все македонцы были очень крупными людьми, но все они держались гордо и смотрели вокруг, как львы. Молодые львы, возвращающиеся с охоты, сытые и царственные.

Среди них был один, чей плащ был иной — без золотой каймы. Если бы не это, Мериамон не заметила бы его. Он был не так высок, как другие. Правда, в стране Кемет он все равно был бы высоким. Волосы его цветом и формой напоминали гриву льва. Он сказал что-то стоявшему рядом человеку, почти самому высокому из всех, с волосами цвета красноватой бронзы, как у большинства. Лицо высокого человека казалось высеченным из мрамора; таким тонким оно было для македонских лиц и таким спокойным. Когда он смеялся, то выглядел неукротимым мальчишкой.

Другой был не просто неукротим. Даже когда он стоял неподвижно, казалось, что он весь вспыхивает и гаснет, мерцая, как пламя во тьме. Он шагнул в сторону от высокого человека и попал в полосу света, падавшего через открытый полог палатки. Его волосы вспыхнули под солнцем. В палатке раздалось бормотание, перешедшее в рев:

— Александр!

Мериамон узнала его раньше, чем услышала имя. Его присутствие обжигало ей кожу. Хотя боли и тени окружали ее, но взгляд ее прояснился, стал острее, и за обликом царя она увидела человека.

Он поднял руку. Шум стих. Александр заговорил, легко, словно с усмешкой. Голос у него был высокий и довольно резкий. «Над ним стоило бы поработать, — подумала Мериамон, — но в шуме битвы его легко услышать».

Она продолжала свою работу. Раненый ни на что не обращал внимания. Его глаза были устремлены на царя. Его царя.

Все они такие. Даже Николаос. Они его любят. Они умрут за него.

Александр знал, что делает. Мериамон видела его насквозь: ей это было дано от рождения и отточено обучением. Действие его опережало мысль. Он был тем, чем был. Он был горяч, как пламя в горне, но сейчас спокоен, добр и бесконечно терпелив, держа за руку раненого, которому уже не дожить до утра, и слушая, как тот рассказывает, как прикончил перса, убившего его друга. Он задал еще пару вопросов, перекинулся шуткой с седым ветераном, вытер слезы мальчика краем своего плаща. Казалось, что он присутствует одновременно всюду, говорит одновременно со всеми, но каждый был уверен, что царь говорит именно с ним.

— Он великолепен, разве нет?

Клеомен ходил вслед за Мериамон повсюду, приносил и подавал, помогал, когда было нужно. Он знал, что она женщина, и по-видимому это его не огорчало. Он подал сверток бинта, не отрывая глаз от Александра.

— Я помню его отца, — сказал он. — Вот это был человек! Мы думали, что в Македонии не было и не будет царя лучше, пока не узнали Александра.

Мериамон пристально вгляделась в мальчика. Хоть и такой крупный, он был не старше четырнадцати.

— Ты помнишь Филиппа?

— Все помнят Филиппа. Люди говорят, он был как герой. Как Геракл, и настоящий царь. Александр… Александр — как бог.

Она слегка вздрогнула. Она давно заметила, что парнишка болтлив, но он не дурак, и взгляд у него острый. Она склонилась над раненым.

— Принеси бальзам, — сказала она.

Александр, однако, был достаточно смертен и, как все смертные, уязвим. Мериамон слышала, как кто-то прошептал, что в бою он получил мечом рану в бедро, но продолжал биться верхом, а потом получил нагоняй от своего врача Филиппоса.

— И его все еще бьет лихорадка после переправы через Кидн, — добавил раненый. — Там было холодно, как в подземельях Гекаты. Но его ничто не остановит, даже лихорадка.

Мериамон тоже так думала. Почти все, кто пришел с Александром, ушли, одни от скуки, другие по делам. Высокий человек был еще здесь, и, как она заметила, что-то сказал Александру. Александр улыбнулся, неожиданно ласково. Высокий человек повернулся и пошел прочь без всяких церемоний: он так поступал всегда.

— Это Гефестион, — сообщил Клеомен. — Самый близкий его друг. Они называют друг друга Ахилл и Патрокл. Ничто их не разлучит. — Он вздохнул. — Когда мы были в Трое, они приносили жертву на могиле Ахилла. Мы все плакали, так это было красиво.

— Представляю себе, — сухо произнесла Мериамон. «Дети, — подумала она. — Мечтатели и дети. И они хотят завоевать мир».

Но знают ли они об этом? Даже он, чья душа подобна огню, понимает ли он, чего хочет?

Александр, совершая свой обход, подошел и к ней. Она не пыталась уклониться от этого. Раненый, которого она перевязывала, так же остолбенел от восторга, как и другие, и получил свою награду: хлопок по плечу, похвалу его храбрости, пару шуток. Во всем этом не было ни капли фальши.

Александра нельзя было назвать красивым, даже с точки зрения греков. Полные губы, худые щеки и тяжелая челюсть; длинный нос, начинающийся прямо от густых бровей; широкий лоб; волосы жесткие, как львиная грива, и лежат так же: все это слишком сильно, слишком необычно, чтобы быть красивым. Но глаза были великолепны. Беспокойные, как и он сам, пронзительно-светлые, они могли вдруг замереть, не мигая, устремившись далеко на горизонт, где только он видел что-то. Какого они были цвета, она не могла бы сказать. Серые, голубые, серо-голубые, зеленые, серо-зеленые. Один был темнее другого, а может, это только игра света?

Александр повернулся, и глаза его, сейчас светло-серые, осмотрели Мериамон с головы до ног, с любопытством и чуть насмешливо.

— О боги, кто же ты такая?

Он задал этот вопрос просто, как ребенок, с детской дерзостью и с детской уверенностью, что его за это не накажут. Она не могла сдержать улыбки.

— Меня зовут Мериамон, — ответила она, — я была певицей в храме Амона в Фивах.

Он слегка нахмурился. Она видела, как его быстрый ум перескакивает с одной мысли на другую: глаза его меняли цвет с серого на зеленый, потом на голубой и опять на серый.

— Была? — спросил он.

— Теперь я здесь.

— Зачем?

Детская прямота — да, но ум не детский, он взвешивал, измерял, оценивал все, что было в ней.

— Чтобы служить тебе, — ответила Мериамон. Он нетерпеливо мотнул головой. Ну конечно, она пришла, чтобы служить ему, говорил этот жест. Он же Александр.

— Ты прошла долгий путь, чтобы предстать перед царем варваров.

— Мои боги привели меня сюда, — сказала она.

— Почему… — начал он. Кто-то окликнул его, срочно, не желая ждать. Он пробормотал что-то коротко и грубо и усмехнулся, заметив выражение ее лица.

— Мариамне, — его язык странно произносил ее имя, — я должен отдать распоряжения войску, похоронить мертвых и отпраздновать победу. После этого мы с тобой поговорим. Ты придешь посмотреть обряды диких эллинов?

Он не дикарь, хоть и варвар. Она улыбнулась в ответ.

— Вы, греки, такие дети!

Он расхохотался.

— Все так говорят. Ну, так ты придешь?

— Приду, — ответила Мериамон.

3

Как глупо, что она забыла об этих эллинских дикостях!

Они хоронят своих мертвых. Да, конечно. Но сначала они их сжигают! Они шли теперь в длинной сверкающей процессии — каждая кираса блестела, каждый наконечник копья вспыхивал в лучах солнца, кони в своей лучшей сбруе, запряженные в колесницы, фыркали, пританцовывали и трясли плюмажами. Они окружили поле Иссы, растеклись и образовали неровную длинную линию, как будто одно гигантское блестящее существо, и застыли в строю перед лицом своего царя. На нем были золотые латы, шлем в виде львиной головы. Он сидел верхом на своем небольшом черном коне, таком же знаменитом, как и он сам, слушал вопли восхищения и отвечал на них ослепительной улыбкой.

Затем все собрались вокруг башни, сложенной из дров и мертвых тел, и совершали свои обряды и смотрели, как жрецы льют масло на костер. Царь первым бросил факел. Он описал высокую дугу под серым сводом небес, перевернулся и упал на самую вершину костра. За ним, как падающие звезды, полетели другие. Первые языки пламени лизнули бороды тех, кто стоял ближе всего, и вдруг огонь вырвался на свободу.

Мериамон не могла смотреть, как горят тела. Ветер относил дым в сторону, но это было невыносимо. Что же теперь будут делать их души? Как они пойдут по стране мертвых, на какое правосудие они могут надеяться, если у них не осталось земного пристанища?

Люди рыдали: это была часть ритуала. Мериамон почувствовала, как и ее губы задрожали. Так много тел, так много потерянных душ! Боги, как же так можно?!

Рядом с ней на склоне стояли другие люди. Большинство молчали. Кто-то сказал рядом:

— Ты потеряла кого-то в битве?

Это был голос женщины, чьей угодно, но только не персидской. Женщина стояла спокойно, одетая как гречанка, вуаль, наброшенная на волосы, прикрывала лицо. Мериамон засмотрелась на нее: локоны бронзово-золотых волос, гладкий лоб цвета слоновой кости, огромные темные глаза. В них светились симпатия и любопытство — обычное для греков выражение. Ее выговор был безупречен.

— Как они могут так поступать? — спросила Мериамон. — Как же можно разрушать тело?

— Так освобождаются души, — сказала гречанка. — Потом мы похороним кости, и они смогут отдохнуть.

— Разве это отдых? Когда уничтожено тело?

Брови гречанки сошлись на переносице, густые, красиво изогнутые.

— Душу надо освободить, чтобы она могла пересечь Реку и попасть в Гадес, а кости должны лежать под землей. — Она вздрогнула под своей тонкой голубой накидкой с вышивкой по краю. — Как это ужасно — быть прикованным к гниющей плоти и не находить успокоения!

— У нас такие разные веры, — сказала Мериамон с трудом.

— Ты египтянка, да? Я слышала, в лагере есть женщина из Египта.

— Меня принимали за мальчика, — сказала Мериамон.

— Ну, тогда тебе повезло, — заметила гречанка. — Поверь мне, там, где эллины, гораздо безопасней женщине, чем мальчику.

Мериамон взглянула на нее.

— Но ведь некоторые военачальники привезли с собой жен?

Гречанка рассмеялась, мелодично и звонко. Такой перелив радостных нот — это искусство, отработанное до инстинкта.

— Жена? Я?! Спаси меня, Афродита! Нет, моя дорогая египетская гостья, я просто следую за войском, и называют меня гетера. Ты когда-нибудь слышала о Таис?

— Не больше, чем ты слышала о Мериамон.

Таис откинула вуаль. Она не была такой ослепительной красавицей, как ожидала Мериамон. Глаза ее были великолепны и кожа безупречна, но нос был слишком длинным даже на греческий вкус, рот слишком широкий и чувственный, подбородок слишком твердо очерченный. Характер — вот как это называлось.

Мериамон никогда раньше не разговаривала с гетерой. Наложницы — у мужчин в стране Кемет они были. Были там и женщины, торговавшие своим телом для мужской утехи. Но те, кто носил звание «подруги», были только в Греции, и было это странно.

— Мы необходимы, пойми, — сказала Таис своим ясным, звонким голосом. — Для некоторых мужчин мальчиков недостаточно, а их жены годятся только для того, чтобы прясть шерсть и нянчить сыновей. Мы же даем мужчинам то, чему жены едва обучены, а мальчики не имеют вовсе. Мы заслуживаем имени, которое нам дали.

— В Египте, — сказала Мериамон, — таких женщин называют женами.

— Счастлив Египет, — ответила Таис и полуотвернулась, потупив прекрасные глаза.

Мериамон уже видела человека, который подходил к ним. Он сегодня утром вместе с царем ехал в траурной процессии. Он был немного старше, чем другие, ближе к тридцати, чем к двадцати, с худощавым энергичным лицом: высокий, широкоплечий, с большими руками, но грациозный и ловкий в движениях, каким должен быть настоящий воин.

Он учтиво приветствовал Таис, как благородную женщину. Таис стояла, скромно опустив глаза, и ответила на приветствие на своем чистейшем аттическом наречии.

— Птолемей, — сказала она, — ты знаешь госпожу Мариамне?

Он поклонился: приветливо, любезно и чуть насмешливо. — Царь говорил о тебе, — сказал он. Мериамон подняла бровь.

— Он очарован, — сказал Птолемей. — Неужели Филиппос действительно позволил тебе прийти прямо в лазарет и творить там чудеса?

— Ну, что касается позволения, — ответила Мериамон, — думаю, у него просто не было выбора. Но никаких чудес не было. Просто полевая хирургия — это все, что я умею.

— Это гораздо больше, чем умеем мы. — Птолемей покачался на пятках и внезапно ухмыльнулся. — Хотел бы я поглядеть на него, когда он понял, что ты женщина.

— Это его не порадовало, — сухо сказала Мериамон.

— Да уж. — Птолемей говорил решительно, чуть ли не с презрением, как показалось Мериамон. — Один щенок из этого выводка достался тебе. Ему теперь остается только стенать, что он попал в женские руки.

Она сощурилась. Широкая кость, большие руки, худощавое лицо.

— Уж не Николаос ли?

— Да, Нико, — ответил Птолемей. — Но как бы то ни было, он хороший воин. Мог бы быть и лучше, ведь он испорчен с детства, но пусти его в бой, и он вспомнит свои хорошие манеры.

— Он вежливо убивает?

Птолемей захохотал.

— Александр говорил, что у тебя острый язычок. Так же, — добавил он, — говорил и Нико. — Он вдруг посерьезнел. — Врачи говорят, что он должен был лишиться руки. Теперь, по их словам, ее, наверное, удастся сохранить. Если это не чудо, то что же вы называете чудом?

— Все было не так уж плохо, как могло бы быть, — сказала Мериамон. — Он потерял много крови от всех своих ран, поэтому я заставила его лежать. Кроме того, мне доставляло удовольствие наблюдать, как он злится.

— Со временем из него выйдет и дурь, — усмехнулся Птолемей.

— Я не стала бы делать ставку на это, — добавила Мериамон.

Люди начали расходиться. Бурно горевший костер теперь только медленно тлел. Ветер переменился, и ее ноздри ощутили запах. Дым, гарь, сладковатый запах горящего мяса буквально вывернули ее наизнанку.

Мериамон почувствовала, как женские руки, прохладные и успокаивающие, убирают волосы с ее лица, залитого слезами, поддерживают, пока ее рвало на траву. Таис говорила, и ее голос был таким же успокаивающим, как руки:

— Это зрелище не для египтянки. Но кто виноват?

Мериамон выдохнула едва слышно, злясь на свою слабость:

— Я сама. Я должна была помнить… я должна была знать…

— Так же, как и Александр, — сказал Птолемей.

Мериамон вскинула голову, глаза ее расширились от удивления.

— Да, я слышал, что он сказал. Он иногда вообще не думает.

— Но он же царь!

— Да, он царь, — согласился Птолемей. — Но послушай, вы же не выбираете себе царей. Вы делаете их богами.

— Они и есть боги, — ответила Мериамон, — и сыновья богов. — Ее желудок немного успокоился. Она поднялась с колен, стараясь не смотреть в сторону костра и дышать неглубоко, хотя ветер снова изменился и относил дым к морю. — Нет, это я не подумала и дорого за это заплатила.

Она подняла глаза. Он смотрел вниз, нахмурясь, как будто пытаясь что-то понять. На миг ее тень заколебалась. Смотреть… желать…

Он отвернулся. Миг прошел. Он бережно поддержал ее.

— Царь захочет видеть тебя позже. Ты будешь в лазарете?

— Она будет с женщинами, — сказала Таис, и они оба уставились на нее. — Госпожа Мариамне, я собираюсь пойти поговорить с персидскими женщинами. Им может быть приятно услышать женский голос, даже если он принадлежит врагу.

Мериамон застыла.

— Я не люблю персов, — сказала она.

— А кто любит? — Таис оправила вуаль. — Но они ведь женщины и, наверное, напуганы.

— Я думала, их оставили одних, — сказала Мериамон.

— Так было бы еще хуже. — Таис бросила взгляд на Птолемея. — Нам понадобится охрана, мой друг?

«О, — подумала Мериамон, — это звучит, как «моя любовь». Как будто одни и те же слова».

— Я пошлю с вами человека, — сказал Птолемей. — Сейчас все вроде бы спокойно, но не будем испытывать судьбу.

Никто никогда не догадался бы, что они любят друг друга. Они не прикасались друг к другу, и глаза их встречались редко, но между ними была тончайшая связь.

Сейчас она натянулась, готовая порваться. Птолемей вернулся к своим воинам. Таис пошла вниз по склону холма, походкой танцовщицы, прямая, сознавая свою грацию. Мериамон не сразу поняла, что она ей что-то рассказывает.

— Я познакомилась с ним в Афинах, когда Александр был там в посольстве своего отца, еще до того, как он стал царем. Я тогда была почти ребенком; моя грудь была еще совсем маленькой. Мой покровитель решил, что Птолемей вполне подойдет, хоть он и македонец. Мне он тоже понравился: он всегда был вежлив, никогда не злился и не стремился показать себя. Затем он уехал, а я стала взрослой женщиной и нашла себе покровителей, которые выучили меня всему в обмен на то, что я могла дать. В прошлом году, когда я узнала, что Александр собирается отправиться в Азию, я решила отправиться с ним.

— Не с Птолемеем? — задумчиво спросила Мериамон.

— Конечно, с Птолемеем. Мы снова встретились и заключили договор.

— Твой… опекун сказал что-нибудь на это?

— Мой опекун умер. В Афинах женщинам не разрешают жить самостоятельно, без мужской руки. А с наследником моего опекуна мы не поладили.

— И так ты уехала.

— Я намекнула и надавила, где надо, и мне разрешили уехать. Не думаю, что я скоро вернусь в Афины. Мне нравится такая жизнь, эта безумная охота за персами.

Таис и сама была неукротима. Хотя ее учили, воспитывали и выращивали, как дерево в саду фараона, она создала себя сама. Она не будет носиться верхом по полю битвы, как мужчина, вряд ли это ей подойдет, но она будет смотреть жадными глазами и прислушиваться к звону мечей. Таис будет ждать, когда вернется ее мужчина, чтобы увенчать его победу.

Они обошли далеко кругом погребальный костер. На другой стороне их со всеми почестями встретил воин, передал любезные слова своего начальника и пошел вслед за ними через поле битвы, готовый их защищать. Поле было пустынно, земля где взрыта, где утоптана, но ни одно тело не осталось лежать, искушая хищных птиц. Мертвые греки превратились теперь в кости на погребальном костре. Мертвые персы были предоставлены заботам соплеменников для совершения похоронных ритуалов, ничуть не менее ужасных, чем сожжение: персы не сжигали покойников, считая это осквернением священного огня, а поднимали их на вершины, чтобы хищные птицы склевали тело, а безымянные кости сбрасывали в яму.

Мериамон почувствовала перемену, когда они переходили вброд реку. Охранник шел теперь впереди, а Таис приподняла свои прекрасные одежды и без малейшего колебания шагнула в обжигающе холодную воду. Эта река была границей. Другой берег был персидским, хотя и находился сейчас в руках македонцев. Лагерь персов раскинулся, как город, широко по равнине и по окрестным холмам, без всякого порядка и системы, что было совсем не похоже на площади и прямые улицы македонского лагеря.

И тень ее чувствовала, и сердце ее видело вокруг мир одновременно странный и до боли знакомый. Мускусный аромат их духов, запах приправ с их кухни, шипящие и горловые звуки персидского языка слишком долго царили в ее стране. Даже лишенный воинов, которые теперь стали ранеными или рабами, и царственных женщин, этот лагерь мог быть только персидским. Мериамон поморщилась от запаха, который знала лучше всех остальных.

Слабый, но легко различимый, как запах раскаленного металла; тень ощутила прикосновение жара, глаз сердца уловил блеск огня. Маги бежали вместе со своим трусливым царем. Но их сила еще бродила там, где они были когда-то.

Гибкая песочно-коричневая фигурка появилась впереди, мелькая среди теней. Сехмет, мудрая кошка, избегала пеших переходов и сожжений. Она описывала круги вокруг Мериамон, удивляя встречных. Таис изумленно воскликнула:

— О боги, это еще что?

— Сехмет, — ответила Мериамон и протянула руки. Сехмет прыгнула и с привычной ловкостью забралась на плечо, удобно устраиваясь. Она мурлыкала. Мериамон называла это заклинаниями, охраняющими их обеих от враждебной магии.

— Это твоя кошка? — спросила Таис. Она казалась озадаченной.

— Сехмет сама себе хозяйка, — ответила Мериамон. — Она выбирает тот же путь, что и я. Главным образом если у нее нет более важных и интересных дел.

За эти слова Сехмет тут же вонзила ей в плечо когти, но лишь на мгновение, не до крови.

— Замечательно, — сказала Таис, которая быстро пришла в себя. — Женщинам Великого Царя будет о чем поговорить.

— Ты говоришь по-персидски?

— Ни слова, — ответила Таис. — Но мы как-нибудь исхитримся.

Шатер Великого Царя был гигантским, настоящим дворцом из шелка и золота, такой высокий и широкий, что внутри него находился целый холм. Стены были из шелка, их можно было передвигать, чтобы сделать одну комнату больше, другую меньше или объединить все в один огромный зал. Пол был устлан коврами, яркими, как цветущий луг. Обстановка была вся из золота и драгоценных камней, каждая комната — баснословной стоимости, все самое лучшее, что только можно найти.

Сейчас Дарию было бы неприятно видеть это. Ничего не было украдено и не испорчено зря, потому что этого потребовал Александр. Но македонские воины находились там, куда прежде разрешалось входить только принцам, они расположились на бесценных ложах, угрожая повредить доспехами нежную шелковую обивку.

Воины сказали, что женщин здесь нет. Позади этого шатра стояли другие. Посмеиваясь и подталкивая друг друга локтями, они предложили проводить туда Таис и Мериамон.

Таис бросила на них презрительный взгляд и направилась туда, куда они указали. Нужно было выйти из большого шатра и пересечь двор, огороженный стенами из шелка. Здесь никто не шатался без дела. В дверях стояла стража, которая, казалось, относилась к своим обязанностям не так легкомысленно, как их товарищи. Может быть, это была неприязнь, а, может быть, виной тому было присутствие другого стража, в персидской одежде. Великан-нубиец и, судя по его присутствию здесь и по безбородому лицу, евнух.

— Мы пришли, — решительно сказала Таис своим чистым голосом, — чтобы поговорить с царскими женщинами.

— Царь никого не велел пускать, — сказал один из охранников-македонцев.

— Царь не велел пускать мужчин. — В голосе Таис явно слышалось нетерпение. — В конце концов ты же знаешь, кто я. Разве я могу изнасиловать или оскорбить дочь царя? Даже персидского?

Охранник колебался. Никто его не поддержал. Он пожал плечами.

— Ладно. Но если будут какие-нибудь неприятности, я скажу, что все началось из-за вас.

— Правильно, — ответила Таис. — Пойдем, Мариамне.

Здесь, не как в шатре Великого Царя, все еще сохранился дух Персии. Ни одного македонского лица, ни одного мужчины, кроме евнухов. Царила глубокая тишина, изредка нарушаемая приглушенным звуком — всхлипыванием женщины, плачем ребенка. Все было проникнуто ароматом разных духов, но у этого густого, вязкого запаха не хватало силы скрыть запах страха. Воздух был неподвижен, лампы светили ровно и тускло. Всегда и везде все тот же воздух, все тот же полумрак, все та же бесконечная монотонная неизменность.

— Даже птица в клетке может видеть небо, — заметила Мериамон.

Таис издала какой-то звук, возможно, это был смех.

— Эта тюрьма богаче, чем та, где живут афинские жены и дочери. Стены из шелка, на полу ковры, каждый из которых стоит полцарства. И они могут путешествовать со своим мужчиной, хотя и в закрытой повозке.

— Если даже тюрьма движется, разве от этого она перестает быть тюрьмой?

— Философия, — сказала Таис без насмешки, глядя, как к ним подходит евнух.

Он был старый, тонконогий, но с огромным животом, одетый так богато, что это выглядело чуть ли не пародией на одежду: темно-вишневый шелк, весь покрытый вышивкой. Он напомнил Мериамон священного бабуина в храме Тота — длиннорукого, со сморщенным лицом. Евнух поклонился им хорошо рассчитанным поклоном, не слишком низко, чтобы признать их господство, но и не слишком небрежно, чтобы не оскорбить. Его приветствие было безупречным, но сказано на придворном персидском языке.

Мериамон говорила на этом языке не очень хорошо, но поняла смысл. Поняла слишком хорошо. Даже если вторгшиеся сюда — победители, они должны говорить на языке Кира и Камбиза, или не говорить вовсе.

Она слегка наклонила голову.

— Мы возвращаем твои приветствия, о повелитель слуг. Эта женщина со мной — подруга царя. Не соизволит ли великая царственная госпожа уделить нам свое внимание?

Губы евнуха чуть скривились: конечно, ему не понравились и ее акцент, и ее самонадеянность. Но он был придворным, и лицо его ничем не выдало его чувств.

— Разве пленнику дана возможность выбирать?

— У царицы всегда есть такая возможность, — сказала Мериамон.

— Я узнаю, — ответил евнух и ушел. Мериамон присела на ложе. Оно показалось ей слишком мягким, но все же лучше, чем ничего. Таис осталась на месте, стоя у проема внутренней перегородки.

— Что он сказал?

— Он пошел спросить царицу, пожелает ли она говорить с тобой. — Мериамон откинулась на ложе. Сехмет спрыгнула с ее плеча и шла по спинке ложа, урча и настороженно нюхая. Вдруг она чихнула. Мериамон улыбнулась: Сехмет тоже не нравятся персидские духи.

— Он был невежлив, — сказала Таис, — говоря по-персидски.

— Да, — ответила Мериамон, — и еще более невежливо было бросить нас так внезапно, не сказав ничего на прощание. Видно, ему здесь совсем не нравится.

— Да уж, наверняка, — согласилась Таис, отошла от двери и села возле Мериамон. Она забралась на ложе с ногами, опершись на тонкую руку. — На всех войнах царь-победитель всегда забирал женщин врага себе. А Александр сюда даже не заходил.

— Пока…

— Когда он придет, — заметила Таис, — то совсем за другим.

— Он грек до мозга костей, — сказала Мериамон.

Таис сбросила вуаль, открыв лицо.

— Это верно. Но он — Александр. Он никогда не станет добиваться любви силой. Он любит удовольствия и не откажется от любви, если он может получить ее, а не взять.

— Не могу представить, чтобы он ухаживал за персидской царевной, — сказала Мериамон.

— Я могу, — возразила Таис. — Ему нравится бросать вызов трудностям.

— Не думаю, что она стоит того, если уж он захватил ее, — сказала Мериамон. — Птицы, выросшие в клетке, плохо летают.

— Не все, — сказала Таис, — во всяком случае не те, кто хочет быть свободным.

— Любовь к свободе и сила духа быстро прокисают в гареме. Одни привыкают пить вино, другие много едят и толстеют, третьи развлекаются тем, что подсовывают яд неугодным.

— В Египте тоже так? — спросила Таис.

— Нет, — ответила Мериамон, но очень тихо. Сехмет вернулась, обследовав комнату, и устроилась на коленях Мериамон. Та погладила нежный мех, успокаиваясь. — Не так было… в очень давние времена.

В глазах Таис был вопрос, но она промолчала. Она сама походила на кошку, гибкая, расслабленная, но готовая в любой момент вскочить.

Они ждали долго, предоставленные самим себе. Никто не принес им ни вина, ни сладостей, как это было принято.

Евнух, который пришел за ними, был другой, помоложе, хотя и не юный, сохранивший следы былой красоты. Глаза его все еще были прекрасны, он смотрел на гречанку и на египтянку в персидской одежде, как испуганный пес, явно не понимая, в чем дело. Голос у него был сильный и пронзительно-сладкий, как иногда бывает у евнухов.

Мериамон подумала, что он, наверное, певец.

— Пожалуйте за мной, — произнес он.

Они молча последовали за ним. Сехмет шла в тени Мериамон, беззвучная, как тень, почти невидимая.

Внутренние комнаты были полны женщин. Мериамон слышала их сквозь стены, как птиц в птичнике: они щебетали, бормотали, иногда вскрикивали, резко и коротко.

Комната, куда их привел евнух, была, видимо, центральной. Стройная главная опора поддерживала крышу, а обстановка была такая же, как и в царском шатре: чрезмерно, кричаще роскошная. Там была кучка евнухов, сбившихся вместе, как будто от холода. Три или четыре женщины под вуалями молча сидели у стены, а в центре, в кресле, прислоненном спинкой к главному столбу — еще одна женщина. Другая стояла рядом и немного позади. Они были без вуалей. Та, что стояла, была молода, хотя и не по понятиям персов, и лицо ее было типично персидским — безупречно красивым и словно вырезанным из слоновой кости.

Другая была стара. Фигура ее была величественна, и сразу было видно, что в свои лучшие дни она была ослепительно красива. Она и сейчас еще была хороша — с резкими, ястребиными чертами лица и глубокими глазами. Она еще сохранила стройность и, даже сидя, выглядела царственно.

Царь Дарий был великаном среди своего народа. Понятно было, чего он мог достичь благодаря этому, если бы не трусость. Сизигамбис, его мать, царица-мать Персии, сидела на троне и произносила слова приветствия ясным, сильным голосом. Женщины, стоявшие рядом, переводили на греческий, почти без акцента, правильно выговаривая слова.

Таис поклонилась так, как будто сама была царицей.

— Я благодарю тебя, великая. И тебя, Барсина. Как случилось, что вас оставили здесь, а не в Дамаске, вместе с другими благородными женщинами?

Царица-мать поняла. Мериамон увидела это по ее глазам. Барсина взглянула на нее и уловила блеск разрешения.

— Я предпочла остаться здесь, — сказала она.

— Ты знаешь, что твой отец бежал вместе с царем, — сказала Таис, спокойно, негромко, без всякой жестокости.

— Я знаю это, — ответила Барсина.

— Барсина, — объяснила Таис египтянке, — дочь сатрапа. Ее отец в детстве был другом Александра, а греки верны дружбе, пока живы. Ее первый муж был греком. Когда он умер, Барсина вышла замуж за его брата. Он погиб в прошлом году при осаде Митилены; она вернулась обратно к отцу, и вот теперь она здесь. Ей лучше было бы уехать в Дамаск вместе с остальными.

— Александр все равно разыскал бы меня и там, — возразила Барсина, спокойствие которой было просто великолепно.

Царица-мать говорила по-персидски, а Барсина переводила по-гречески:

— Зачем египтянка следует за македонским царем? Известно ли ей, что сатрап ее провинции умер?

— Умер? — переспросила Мериамон по-гречески, чтобы поняла Таис. — Несомненно, его женщины оплакивают его.

— Ты не ответила на мой вопрос, — сказала Сизигамбис.

Для персидской женщины она очень прямолинейна.

— Египет — не провинция, — ответила Мериамон. — А я здесь, чтобы служить Александру.

— Зачем?

— Мой отец — Нек-тар-аб, Нектанебо Египетский, — ответила Мериамон.

Царица-мать прикрыла глаза. Мериамон вспомнились кобры. Но в этом жесте не было враждебности, а только неизбежность и непреодолимая отстраненность.

— Так, — произнесла Сизигамбис, и в одном этом коротком восклицании была бездна понимания.

Мериамон слегка улыбнулась.

— Да, мятежник, и потому он умер. Но я жива. И я говорю за него.

— Это твой долг, — сказала Сизигамбис.

Сехмет возникла из тени Мериамон, приблизилась к Царице-матери. Сизигамбис рассматривала ее без удивления, но с заметным интересом.

— Это священная кошка? — спросила она.

— Да, — ответила Мериамон.

Сехмет примерилась к высоте покрытых шелком колен и прыгнула. Сизигамбис не шевельнулась, а кошка терлась об нее, мурлыкая и обольщая.

Сизигамбис была выше всего того, что могло наслать на нее человеческое существо, но Сехмет была воплощением богини. И Сизигамбис осторожно сдалась и коснулась пальцем спинки, изгибавшейся перед ней. Сехмет скользнула под ее руку, толкая твердой круглой головой. Мериамон медленно перевела дыхание. От этой Сехмет можно ждать всего.

— Осторожно, — сказала она, — с ней надо быть почтительным. У нее такие острые когти.

— Такие только и нужны, — ответила Сизигамбис. Она не отступила. Как не похоже на ее сына: насколько неизмеримо более царственно.

Евнух принес наконец стулья, серебряные чаши со сладким вином, приторные персидские сладости. Таис была довольна: Мериамон заметила, как сверкнули ее глаза.

— Твоя кошка прекрасный посол, — сказала Таис.

— Она не моя кошка. — И словно опровергая ее слова, Сехмет перебралась с колен царицы-матери к Мериамон и уселась в позе, исполненной напряженного любопытства, напоминая фигурку в храме. Мериамон погладила изящное золотисто-коричневое ушко с дырочкой для сережки. Сережка осталась в храме Амона, чтобы лишний раз не вводить в искушение дорожных разбойников.

Мериамон поглядела на чашу с вином, которую ей дали, собралась уже было выпить ее, но внезапный шум помешал ей. Вбежал евнух, зеленый от ужаса, и пал к ногам Царицы-матери.

— Госпожа! — еле выговорил он. — Ой, госпожа, они пришли, они здесь, они хотят… они говорят…

Евнухи Царицы-матери застыли. Их обуял страх, ужас, не только от самого известия, но и от того, каким образом оно пришло. Сизигамбис посмотрела на гонца с непоколебимым спокойствием.

— Кто — они?

— Враги! — завопил евнух, потом он, казалось, справился с собой. — Великая госпожа, царь, царь эллинов.

Сизигамбис застыла, выпрямившись еще больше.

— Сам царь? Он здесь?

— Да, великая госпожа. И — спаси нас Ахурамазда, защитите нас, бессмертные, — он желает говорить с тобой.

— Говорить со мной? — Она, казалось, размышляет вслух. — Но мы же принадлежим ему. Он победил нас. Он может делать все, что пожелает.

— Он же варвар, — сказал евнух.

— Он царь. — Голос Сизигамбис прозвучал холодно. — Скажи ему, что он может поговорить с нами.

Евнух собрался с силами и убежал. Сизигамбис сидела неподвижно. Ее длинные пальцы лежали на подлокотниках кресла, сжимаясь и разжимаясь, но голос был спокоен. Она отослала дочерей и их прислужниц во внутренние покои, оставшись только со своей компаньонкой и старшим из евнухов. Аккуратно, не спеша опустила вуаль на лицо. Через мгновение Барсина последовала ее примеру.

Они могли слышать, как царь идет по шатру: внезапное волнение, потом внезапная тишина. Таис сидела спокойно, без улыбки. Мериамон наслаждалась моментом: увидеть Царицу-мать Персии испуганной и преодолевающей свой страх — это было приятно.

Они вошли вдвоем вслед за евнухом, бок о бок, поддерживающие друг друга даже в этом чуждом месте. Гефестион немного впереди, настороже, обводя комнату внимательным взглядом. Александр почти терялся в его тени. Он казался гораздо меньше и худощавей, чем был, как мальчишка, без головного убора и в простом хитоне, без всяких церемоний.

Сизигамбис поднялась. Она была очень высокой, на целую ладонь выше Гефестиона. Пока он медлил, держа руку на рукояти меча, она упала без чувств.

Гефестион смотрел в изумлении, бледный от волнения, потом покраснел.

— Госпожа, — воскликнул он, — госпожа, я не царь!

Голос Барсины, как эхо, повторил эти слова, слегка дрожа, но ясно, переводя с греческого на персидский.

Царица-мать поднялась. Лицо ее было спокойно, как всегда, но губы были белые. Теперь она увидела Александра, слегка подавшись вперед, и ее взгляд замер на нем. Она снова начала падать.

Он подхватил ее.

— Нет, мать, ты не должна делать этого для меня.

— Ты царь, — начала она, и голос Барсины зазвучал эхом, чуть запаздывая. — Это моя ошибка… прости меня… какое наказание твое величество выберет…

— Все хорошо, мать, — сказал он приветливо, помогая ей сесть в кресло. — Он ведь тоже Александр.

Сизигамбис сжала его руку, как будто боялась упасть, и напряженно вглядывалась в его лицо. Он ответил ей таким же напряженным взглядом.

Царица-мать Персии первой опустила глаза и отпустила его руку. Следы ее пальцев багровели на его светлой коже; потом здесь будут синяки. Александр, казалось, не заметил этого. Медленно Сизигамбис опустила вуаль.

Может быть, Александр понял, что она делает. Он оглянулся, заметил стул и поставил его рядом с ее местом. Евнухи ахнули. Дело не в том, что он осмелился, но он сделал это без всяких церемоний. Александр взял руку Сизигамбис, как будто их ничто не разделяло — ни обстоятельства, ни язык, ни непонимание.

— Послушай, мать, похоже, ты изрядно переволновалась, я так надолго оставил тебя одну. Прости меня за это. У меня было так много дел. Ты простишь меня?

— Сомневаюсь, — ответила Сизигамбис, — что тебе вообще можно что-либо возразить.

Он улыбнулся своей неожиданной улыбкой. Ее глаза изумленно блеснули.

— О, я вижу, что ты удивлена. Я хочу, чтобы ты знала, что здесь ты в безопасности. И другие женщины будут в безопасности, когда мы их поймаем.

Снова она изучала его лицо. Не то чтобы она в нем сомневалась, но ей как будто хотелось убедиться, что он настоящий, что он не снится ей.

— Почему? — спросила она.

Он по-мальчишески пожал плечами, наклонив голову так, как это делал только он один.

— Я не воюю с женщинами.

— Тогда, — произнесла она с горечью, неожиданной при таком спокойном лице, — ты не должен больше воевать с моим сыном.

Александр не удивился.

— В его армии есть настоящие мужчины, — возразил он. — Надо дать им возможность заслужить честь и славу.

— Может быть, — ответила Сизигамбис. Он похлопал ее по руке.

— К сожалению, мне нужно идти. Но я приду еще, если ты примешь меня.

— Я всегда приму тебя, — ответила она.

— Хорошо, — сказал Александр с явным удовольствием. — Надеюсь, теперь ты будешь чувствовать себя спокойнее. Тебе не угрожает опасность, потому что я сам охраняю тебя.

— Я больше не боюсь, — ответила Сизигамбис. — теперь я знаю, каков ты.

Александр поднялся, опустив ее руку ей на колени, осторожно, как только что вылупившегося птенца.

— Всего доброго, мать. Пусть боги охраняют тебя.

— Пусть Ахурамазда и добрые боги защитят тебя, — напутствовала его Сизигамбис, — царь, господин мой.

4

— Все это была только игра, — сказала Таис. Легкие Мериамон переполнял свежий воздух, от которого после душных ароматов гарема кружилась голова, ощущение свободы широкого неба над головой и земли под ногами опьяняло. Сехмет слегка куснула ее за ухо, Мериамон пришла в себя и удивленно взглянула на Таис.

— Царь говорил, что думал.

— Да, конечно. — Таис обошла солдата, которому случилось перебрать вина. Он потянулся к Мериамон и получил молниеносный удар когтистой лапы Сехмет. — Однако он прекрасно сознавал, как это смотрится. Да и старая царица, разве она не впечатляет? Ей нужно было бы быть царем, тогда бы мы не праздновали здесь победу.

— Поэтому я рада, что она женщина.

Таис засмеялась.

— И тем не менее ты была с ней очень учтива. В Египте было очень плохо?

— Да. — Мериамон плотнее закуталась в плащ. Ей не хотелось говорить об этом, не хотелось вспоминать. — Мне бы надо вернуться в лазарет: там еще надо кое-что сделать.

— Погоди, — сказала Таис. — Тебя поместили с мальчиками Филиппоса?

— Да.

— Больше тебе не придется там жить. Мой шатер слишком большой для меня одной: Птолемей подарил мне его после битвы. Там даже есть комнаты, как в шатре Великого Царя. В одной из них тебе будет вполне удобно.

— Но… — начала Мериамон.

— Тебе также нужна другая одежда. И место, где ее держать. Филиппос должен внести тебя в списки и выдавать продовольствие: если он этого не сделал, напомни ему. Мы все здесь зарабатываем себе на жизнь и должны получать за это плату.

Мериамон медленно покраснела. К счастью, Таис не смотрела на нее.

— Я покажу тебе, где мой шатер, — продолжала Таис. — Моя служанка Филинна позаботится и о тебе. Она все время жалуется, что я не причиняю ей много хлопот.

Если Таис что-то приходило в голову, ее невозможно было остановить. Мериамон оказалась в шатре, огромном, как лавка торговца в Фивах, разделенном на несколько комнат: одна впереди, одна в центре и две маленькие сзади. Обстановка, должно быть, принадлежала какому-нибудь персидскому вельможе. Был даже комод, набитый бельем из простого полотна, но прекрасной работы.

— Должно быть, его жены немало поработали над этим, — сказала Таис, проведя рукой по расшитой рубашке.

— Только не жены, — возразила Мериамон. — В Персии знатные женщины не занимаются рукоделием: это считается недостойным занятием. Это сделали рабы, а может быть, куплено на рынке.

— Странно, — сказала Таис. — Ты будешь носить это?

Мериамон приложила к себе рубашку и рассмеялась.

— Это вряд ли! В нее поместится трое таких, как я. Но мне действительно нужно сменить одежду.

— Я позабочусь об этом, — подала голос служанка Филинна. Она была ненамного старше своей госпожи и вела себя совсем не как рабыня. Она говорила, что думала, и, видимо, не боялась за это наказания. — Что бы на тебя надеть? Вряд ли тебе пристало носить персидский костюм, и к тому же мужской. Но в женском платье в лагере тоже небезопасно. Мужчины, — добавила она, — есть то, что они есть.

— Но я не могу ходить здесь в том, что носила дома, — возразила Мериамон. — Я замерзну. — Она призадумалась. — Придется и дальше носить мужское платье, по крайней мере пока не станет теплее. В этой части света всегда так?

— Летом здесь пекло, — ответила Филинна. — Значит, штаны. И женское платье, когда тебе захочется принарядиться. Так я займусь этим, госпожа?

— Действуй, — распорядилась Таис и добавила, когда служанка вышла: — Я бы хотела увидеть тебя одетой по-женски. Думаю, ты должна быть очень хорошенькая. — Она потрогала волосы Мериамон. — Какие волосы. И какие глаза. Как насчет ванны?

Мериамон уже стала привыкать к таким резким переходам Таис.

— Я бы отдала одну из своих душ за то, чтобы помыться и привести себя в порядок.

— Вот и сделаешь это, — сказала Таис.

Филинна была только главной из прислуги гетеры, а Таис могла бы в случае надобности позвать еще и несколько воинов. Внесли огромную бронзовую ванну из числа персидских трофеев, воду для нее и все, что только может понадобиться для хорошего купания. Впервые с тех пор, как покинула Кемет, Мериамон смогла сбросить с себя абсолютно все и погрузиться в исходящую паром воду с ароматом трав и бальзамов, предоставив ловким рукам служанок устранять все следы, оставленные долгими неделями путешествия. Сехмет, не одобрявшая неестественное пристрастие людей к воде, удалилась. Даже тень Мериамон была спокойна, погруженная в благоухающую воду.

Очень не хотелось вылезать, даже когда вода начала остывать. Еще больше не хотелось надевать снова грязную, пропотевшую одежду, когда каждая клеточка тела пела: «чистая, чистая, чистая…»

Пока Мериамон мылась, Таис куда-то выходила, и вот теперь она вернулась с целой охапкой одежды. Таис разложила свою добычу на столе.

— Это, конечно, не самое лучшее. На это нужно время. Но и это подойдет?

Видимо, кто-то из персидских вельмож брал с собой сына. Для взрослого перса одежда была слишком маленькой, а по качеству была лучше, чем даже одежда Таис. Белье из тончайшего полотна, сотканного в стране Кемет, пунцовые брюки из мягкой шерсти, чтобы заправлять в сапожки из оленьей кожи, шелковая рубашка лазурного цвета, по краю вышиты львы, пояс инкрустирован серебром, застежка из ляпис-лазури. Прекрасная зеленая шапка, вышитая серебром. Одежда сидела отлично и даже без плаща была теплей, чем одежда, которую носила до этого Мериамон.

— Когда-нибудь ты расскажешь мне, как тебе удалось добраться сюда в персидской одежде и безо всего, — сказала Таис.

— Достаточно просто, — ответила Мериамон. — У меня были лошадь и мул, на которых я ехала из Египта, и, с помощью богов, довольно быстро. Потом где-то южнее Тира мне встретился персидский разъезд. Они решили, что я должна им дань. Они застали меня врасплох, и их было слишком много, чтобы я могла отбиваться. Я дала им почти все, что они требовали. Они взяли бы и больше, но что-то их испугало.

Она не добавила, что это «что-то» убило одного из них, когда они удирали, того, кто хотел взять больше; от него-то ей и досталось мужское платье. В нем было теплее, чем в ее тонкой льняной одежде, и несколько безопаснее.

— Ты прошла весь путь одна?! — Таис не могла поверить.

— Ну… почти одна, — ответила Мериамон. Она чувствовала, как тень за ее спиной очнулась от дремоты.

— Я бы сказала, что ты опрометчива, но ты здесь, целая и невредимая…

Мериамон чуть покачала головой. Тень подчинилась неохотно, но Мериамон была сильнее, чем ее настороженность.

В лазарете мало что изменилось с тех пор, как она ушла оттуда. Двое самых тяжелораненых умерли. Один из них был гигант, которого прозвали Аяксом — его настоящее имя, как она узнала, было другое. Она удивилась, что плачет: она совсем его не знала, и все же он как бы принадлежал ей.

Николаос был более чем жив. Его перенесли из дальнего угла ближе ко входу. На коленях у него лежала книга, и он читал при свете лампы. Лежавшие рядом слушали. Стихи были незнакомые — мелодично звучавшие, они были написаны на диалекте, отличавшемся и от аттического, и от македонского:

У Николаоса был красивый голос, когда он не звучал жалобно. И удивительный поэтический вкус. Мериамон любопытно было бы знать, о ком он думает, произнося эти плавнотекущие слова.

Появление Сехмет на секунду заставило его прерваться. Он поднял локоть, чтобы дать ей проскользнуть, а потом закончил чтение и бережно сложил книгу. На какое-то мгновение лицо его казалось умиротворенным, но скоро брови снова сошлись на переносице.

— Если ты будешь делать так слишком часто, — сказала Мериамон, — на лбу образуется канавка, и можно будет посадить там ячмень.

— А потом собрать урожай и наварить пива, — ответил он, и голос его прозвучал неприветливо. — Ведь это ты собираешься делать? Варить пиво?

— Сперва хлеб, — возразила Мериамон, — а потом пиво. Чьи это стихи ты читал?

— Сафо, — был ответ. — Настоящий поэт. Она с острова Лесбос, из Митилены.

Как раз в Митилене погиб муж Барсины. Но ему незачем об этом знать.

— У нее прекрасные стихи.

— Это книга моего брата, а ему дала ее Таис. Он одолжил ее мне, чтобы чем-то меня развлечь. — Николаос имел в виду, что ничего другого ему делать не разрешали.

— Он хорошо сделал, — сказала Мериамон. — Я скажу слугам, чтобы тебе дали немного вина. Думаю, тебе не повредит: туда добавят что-нибудь, чтобы уменьшить боль.

— Мне этого не нужно.

— Конечно, тебе не нужно. Но нужно другим, чтобы ты не будил их среди ночи своими стонами.

— Рука совсем не болит, — сказал он упрямо.

— Ты уже пробовал вставать?

— Мне не позволяют! — вспыхнул он. — Проклятье, ведь не нога же у меня сломана!

— Сегодня вечером можешь встать, но ненадолго, — разрешила она. — Не сейчас. Ты выпьешь вина, которое тебе принесут, и съешь то, что тебе дадут.

— Детскую кашку, — пробормотал он.

— Мне было бы очень интересно посмотреть, каков ты, когда не стараешься быть таким противным, — сказала Мериамон.

— Я не…

— Тихо, мальчик. — Она погладила его по голове. — Это для твоего же блага, сам прекрасно понимаешь.

Если бы он мог укусить ее, Нико точно бы это сделал. А она все заливалась смехом, покидая лазарет.

Лежа на персидской постели в захваченном персидском шатре, слушая, как Таис развлекает своего гостя в соседней комнате, как Сехмет мурлычет рядом, Мериамон отдыхала так, как не отдыхала ни разу с тех пор, как отправилась в свое путешествие. Она была одна, наелась мяса и ячменного хлеба, выпила вина, а утром ее ждали дела, которым она была рада. Конечно, она предпочла бы настоящее изголовье вместо этих благоухающих подушек и одеял, от которых слабо пахло лошадьми, но ей было так уютно сейчас, поглаживая кошку и почти засыпая при мигающем свете ночника.

Ее тень мягко двигалась по комнате, колеблясь вместе со светом лампы и с ритмом дыхания Мериамон. Она хотела, чтобы ее освободили, дали идти своим путем, отдельно от нее.

— Нет, — сказала Мериамон едва слышно, — не среди чужеземцев.

Тень выпрямилась, как человек — высокий стройный силуэт, но более тонкий и гибкий. На мгновение она повернула голову, и стали видны длинная морда, сверкающие клыки, острые стоячие уши. В темноте блеснули яркие глаза хищника.

— Если ты хочешь выйти в таком обличье, — сказала Мериамон, — то тем более не стоит этого делать. Эллины убили или забрали в плен всех персов: не на кого охотиться.

Не охотиться, сказали глаза. Идти. Бежать. Лететь. Быть свободной. Вернуться с восходом солнца. Разве она сомневается?

— Я не сомневаюсь, — ответила Мериамон. — Я боюсь за тебя.

Она будет осторожна, никто ее не схватит, никто даже не заметит.

Мериамон колебалась, но решила проявить волю.

— Завтра ночью. Может быть. Если все будет в порядке.

Тень настаивала, но Мериамон не поддалась, и та подчинилась. Это очень напоминало Нико, когда Мериамон смеялась, а ему это совсем не нравилось. Но, как и Нико, сердясь и дуясь, тень была покорна. Когда Мериамон захотела спать, тень подошла и встала над ней, охраняя ее от ночи.

На третий день после сражения царь призвал Мериамон. Он дал ей время подготовиться: закончить дела в лазарете, сбегать к себе в шатер и торопливо совершить туалет. Ей помогала Таис, полусонная после бурно проведенной ночи, но вполне способная прислуживать. Она настояла, чтобы Мериамон надела пеплос из мягкой нежно-кремовой шерсти, с вышивкой по плечам, который Филинна только что закончила. Плащ к нему был пурпурный — настоящего тирского пурпура, и Мериамон боялась даже спросить, где его взяла Таис или откуда у нее хватило денег, чтобы за него заплатить. Да и времени не было на расспросы. У Таис в изобилии было красок для губ, лица и глаз, и она настояла, чтобы Мериамон ими воспользовалась.

Странно было снова стать женщиной, смотреть на себя в маленькое бронзовое зеркало и видеть ту Мериамон, что когда-то пела перед божеством в Фивах, но в одежде знатной гречанки, причем в шерстяной одежде, которую никогда не наденет ни один жрец, потому что она считается нечистой.

Все эти предрассудки Мериамон оставила на дороге к югу от Тира. Хотя, конечно, она бы предпочла одежду из тонкого египетского льна, парик и драгоценные украшения, которые сделали бы ее неотразимой. Все это послужило бы ей доспехами и знаменем перед лицом чужеземного царя.

Таис могла помочь и здесь. Серьги были персидские — бериллы и кровавики в оправе из чистого золота. Ожерелье — кружево из золотых цветков — было из Афин. Браслеты были откуда-то с далекого севера — массивного золота с изображением всадников, гарцующих вокруг сказочного зверя, похожего на крылатого сфинкса с головой орла.

— Вот теперь, — сказала Таис, отступив, чтобы лучше рассмотреть результат своего труда, — ты выглядишь как настоящая женщина.

— Ты думаешь, царь будет потрясен? — спросила Мериамон.

— Ничто не может потрясти Александра, — рассмеялась Таис. — Ты заставляешь его ждать.

…Еще не войдя в царский шатер, Мериамон услышала шум голосов. К ее большому удивлению, охранник пропустил ее и послал с ней человека, пожилого македонца, в бороде которого уже проглядывала седина. Прихожая была полна народу, и не только македонцев и не только воинов. Некоторые чувствовали себя явно неуютно, на лицах других было написано беззастенчивое любопытство. Они, по-видимому, не очень-то понимали, что происходит внутри шатра — спор там шел горячий, но слов нельзя было разобрать.

Спутник Мериамон провел ее мимо них, обменявшись несколькими словами со стражем у внутренней двери. Тот выглядел озадаченным, но сказал:

— Александр распорядился провести ее прямо к нему.

Сопровождающий нетерпеливо кивнул, как будто слышал все это не впервые.

— Я пойду с ней и отвечу за нее, если понадобится.

Мериамон прикусила язык: не время и не место возмущаться, что тебя обсуждают, как будто тебя здесь нет. Наверное, это из-за платья: она не только выглядела женщиной, но и женщиной, достойной уважения.

Царь и бурный спор — она не назвала бы это ссорой, на нее это не похоже, — были в следующей комнате. За ней было еще одно помещение, со столом, заваленным картами, бумагами и свитками донесений. За столом сидели люди, погруженные в работу, и шум им явно не мешал.

Эта комната выглядела как зал заседаний. Мериамон не сразу заметила, что там всего лишь несколько человек. Конечно, сам Александр, неизменный Гефестион, Птолемей. Еще один или двое, которых она не знала, в пурпурной с золотом одежде, какую носили ближайшие друзья царя. И, прямо перед царем, с растрепанной седой бородой, в доспехах, знавших немало битв, кряжистый, как старое дерево, человек, которому можно было дать на вид от пятидесяти до восьмидесяти лет. Он был чуть выше царя, но совершенно подавлял собой, нависая над ним.

Александр был зол, но сдерживал себя. Губы сжались в тонкую линию, глаза были светлые, как вода. Он взглянул на Мериамон, и она вздрогнула: взгляд его был обжигающе холодным.

— А, Мариамне, не присядешь ли? Я скоро освобожусь.

— Ты освободишься не раньше, чем ответишь мне, — проворчал мужчина в доспехах. — Так ты собираешься или нет…

— Пармений, — небрежно сказал Александр, — ты забыл, кто я?

В наступившей грозной тишине Мериамон осторожно, как кошка, пробралась к стулу. Там, сидя на полу, притаился еще кто-то, поджав колени и глядя, не мигая, широко раскрытыми испуганными глазами. Однако это был не ребенок и не новобранец; это был мужчина — высокий, сильный, крепко сложенный, мускулистый, с лицом, которое было бы красивым, если бы черты его не были такими вялыми. Когда Мериамон разглядывала его, по его бороде потекла слюна.

«Слабоумный», — подумала она. О нем прекрасно заботились: туника чистая, волосы подстрижены, аккуратная и ухоженная черная борода. Он выглядел, как… Мериамон остолбенела. Он выглядел, как царь Филипп, отец Александра, чьи портреты она видела. Значит, это Арридай, Филипп Арридай, единокровный брат Александра. Она и не знала, что он здесь.

Что-то — может быть, ее тень, может быть, простое сочувствие — заставило ее положить руку ему на плечо. Он вздрогнул.

— Тише, — сказала Мериамон, — я не причиню тебе вреда.

Он уставился на нее. Внимание его было пристальным, и постепенно страх стал исчезать из его глаз. Глаза эти были круглые, карие и влажные, как у собаки, с собачьей жаждой преданности и доверия.

Мериамон улыбнулась. Ей не надо было притворяться: такой он был большой, но такой нежный. Он ответил улыбкой, так похожей на улыбку его брата. Та же сила, но как бы затуманенная, та же теплота, то же очарование.

— Красавица, — сказал он. Голос был низкий и глуховатый. — Ты пришла повидать меня?

Ей не хотелось говорить правду, чтобы не смутить его. Но можно сказать то, что на данный момент правда:

— Да, я пришла повидать тебя. Меня зовут Мериамон.

— Мери, — повторил он. — Амон. Мери. Какое забавное имя.

— Такое уж оно. Тебе не нравится?

— Нравится, — ответил он и нахмурился. И сразу стало видно, как грозен бывал его отец, когда брови вот так сходились на переносице. — Мой брат и Пармений опять ссорятся. Ненавижу, когда они ссорятся.

— Может быть, тебе уйти куда-нибудь?

Он решительно покачал головой.

— Нет, я хочу остаться. Здесь хорошо. Пока они не начинают ссориться.

— Ты очень храбрый.

Улыбка озарила его лицо.

— Так говорит и Александр.

А Александр забыл обо всем. Резкий голос прозвучал еще резче:

— Я сделаю это, когда буду к этому готов!

Пармений ударил кулаком в ладонь.

— И когда же ты будешь готов? Тебе нужны сыновья. Тебе нужно было завести их целую кучу, прежде чем покинуть Македонию.

— Чтобы они дрались за мое наследство у меня за спиной?!

— Ты можешь умереть хоть завтра. И вот тогда будет драка, потому что нет порядка в наследовании. О боги, ты посмотри на своего преемника! Ты только посмотри на него!

Арридай отскочил назад. Мериамон, не думая, бросилась за ним, удержала. Он весь трясся.

— Александр, — сказал Пармений, с видимым трудом овладев собой и своим голосом, — Александр, послушай меня. Да, ты молод. Да, будь ты простым человеком, у тебя, по милости богов, было бы еще достаточно времени, чтобы завести детей. Но царь — не простой человек. Вот там, в шатре, царские дочери. Тебе не нужно жениться ни на одной из них или даже на всех — у царя Македонии должна быть македонская царица. Но во имя богов, на благо своего царства, заведи себе хотя бы наложницу! Даже полуперсидский ублюдок лучше, чем никакого сына вовсе!

Александр ничего не сказал; ноздри его раздувались.

— Александр, — после долгого молчания произнес Гефестион, — я думаю, что он прав.

Царь покачнулся. Гефестион поддержал его. Мериамон, глядя на него, смотрела, как сквозь стекло. Любовь, вот что это такое. Любовь такая глубокая и преданная, что могла выдержать даже такое: отказаться от своего возлюбленного на благо царства. Она видела не человека, который любит человека. Она видела душу, которая любит душу. До самой смерти. До конца света.

Голос Гефестиона вернул ее к действительности; он говорил легко, спокойно, без страха. Он не пользовался своим ростом, чтобы возвыситься над Александром, но и не позволял гневу Александра принизить себя.

— Подумай, — продолжал Гефестион, — нужно что-то изменить. Такова реальность.

Александр ответил, стиснув зубы:

— Я не испачкаю свою постель отродьем труса.

— Пускай они дочери Дария, — возразил Гефестион, — но ведь они и внучки Сизигамбис.

Александр мгновение помолчал, и гнев его как будто улегся.

— Сизигамбис. Боги, что за женщина! — Но ярость вспыхнула вновь. — Я не желаю быть породистым быком-производителем!

— Но, Александр, — перебил Гефестион, почти смеясь, однако в ушах Мериамон этот смех отдавал болью, — царю ведь так и положено.

Александр зарычал, и все перестали дышать. Гефестион легко коснулся его плеча, не опасаясь львиных когтей.

— Подумай об этом, — сказал он.

— Я думаю. — Александр, полный ярости, глубоко вздохнул и резко повернулся к Пармению. — А если я возьму одну из них, — если я это сделаю, — этого будет достаточно? Ты оставишь меня в покое?

Пармений открыл было рот, но снова закрыл его. Александр криво усмехнулся.

— Послушай, Пармений, ты видишь эту женщину? Она египетская царевна, Пармений. Ее отец был последним царем Египта, перед тем как Египет захватили персы. Может быть, ты хотел бы, чтобы я женился и на ней? Она же даст мне Египет! Она даст мне и сыновей. Ты хочешь этого, Пармений? Ты хочешь, чтобы я сделал царицей чужестранку?

— Я хочу, — медленно произнес Пармений, — чтобы ты понял наконец, что иметь сыновей — это мудро.

— Я подумаю об этом, — ответил Александр. — Но я помню также и своего отца. Ты хочешь, чтобы я был таким же, как он, Пармений? Мой отец был царем только над мужчинами. Перед женщинами он мог устоять не больше, чем кобель перед сукой, когда у нее течка.

Пармений побледнел, а Александр улыбнулся.

Мериамон вскочила. Она не помнила, как попала сюда. Здесь была смерть, между этими двумя — старым воякой, который служил царям Македонии с детских лет, и молодым царем, не признающим никого.

Тень простерла над ней свои длинные руки «Откройся, — молила она, — откройся перед богом».

— Мой отец был настоящим быком, — сказал Александр, — и это-то его и погубило. Я кое-чему научился, Пармений, у тех, кто старше меня. Я знаю, какой путь ведет к несчастью.

— Царь без наследника — вот истинное несчастье, конец для всех.

— У меня будет наследник, — возразил Александр, — когда я буду готов.

— Ты щенок! Ты никогда не будешь готов!

Стены, стража и щиты закружились перед глазами Мериамон. Ее тень обрела плоть: стройный чернокожий человек с головой шакала, с глазами, горящими зеленовато-желтым огнем. Она ощущала на затылке его горячее дыхание, его руки с когтистыми пальцами лежали на ее плечах.

— Александр! — прозвучал ее голос, звонкий, тренированный голос певицы Амона, и в нем — сила волшебницы и жрицы, дочери Великого Дома Кемет, и в этом голосе прозвучал голос богов: — Александр! Теперь война для тебя кончилась. Не нужно бояться того, чего боишься ты. Ты не такой, как тот, кто царствовал перед тобой.

Все уставились на нее. Их взгляды обжигали тело, но она видела только Александра.

— Александр, — продолжила она, — за то, что тебе не удалось совершить, заплатит твой народ. Можно это поправить или нельзя — решат боги. Но сейчас битва погубит всех вас.

Глаза Александра были широко раскрыты, неподвижны: он видел, кто стоит позади нее. Он не боялся. Его страх расходовался на мелочи.

— Кто ты, госпожа?

— Ты сам назвал меня. Я Мериамон, дочь Нектанебо, певица Амона, кровь Великого Дома Египта.

— Это твой Амон говорит сейчас в тебе? — спросил он, тщательно выговаривая слова, словно перед оракулом.

Вряд ли она была оракулом! Просто тростинка, в которую дует ветер. — Это не мой Амон, Александр. Губы Александра дрогнули.

— И все же он говорит.

— Говорят боги, а я всего лишь их инструмент. Поэтому я и пришла к тебе. Ты послушаешь их?

Он склонил голову. Правдивые слова проникли в самое его сердце.

— Успокойся теперь, — сказала она. — Ты — царь, и твое имя будет жить так долго, сколько будут существовать имена. Но ты должен жить в этом мире, среди этих людей, которых дали тебе боги. И эти люди просят, чтобы ты был мужчиной, и больше чем мужчиной, для блага твоего царства.

— Значит, я должен подчиниться? — вопросил он с нарастающим гневом.

— Это знает твое сердце, — ответила Мериамон. — Послушай его.

Александр глубоко вздохнул. Не так резко и быстро, как раньше. Он перевел взгляд с ее лица на того, кто стоял позади. На мгновение глаза его затуманились — серые, как дождь, серые, как сумерки над холодными камнями. В глазах его больше не было гнева, только удивление и смутное понимание.

— Я заключу перемирие, — сказал он. — Ненадолго. И подумаю над тем, что мне сказали. Этого достаточно?

Пармений, похоже, что-то сказал, но ни Александр, ни Мериамон не услышали его.

— Достаточно для начала, — сказала она. Неожиданно он рассмеялся — легко, свободно и совсем без страха.

— И это все, что я получу от тебя? — Он повернулся. — Ну хорошо, Пармений. Ты слышал, что сказала госпожа. Ты слышал, что сказал я. Я подумаю об этом.

Пармений казался не слишком довольным. Но когда он хотел что-то сказать, его взгляд упал на тень позади Мериамон, и он побледнел.

— Как будет угодно царю, — сказал он и сделал прощальный жест.

5

После того, как Пармений ушел, воцарилось долгое молчание. Друзья царя стояли, как статуи, избегая смотреть и на царя, и на Мериамон.

Тут заговорил Арридай, и в этой тишине его голос прозвучал ошеломляюще громко:

— Мери, кто это? Откуда он взялся?

У Мериамон перехватило дыхание. Она услышала, как ее тень, уже успевшая снова стать почти бесплотной, смеется. Не чувствуя более ее поддерживающих рук, Мериамон рухнула на ковер.

Царь склонился над ней. Принесли вина, и Александр сам поднес чашу к ее губам. На этот раз вино было хорошее. Крепкое, только чуть разбавленное, оно подкрепило Мериамон.

Александр поднял ее. Он был силен и совсем не хрупок: подбористые, гладкие мышцы, как у его маленького черного коня. Александр бережно устроил ее на ложе, хотя она возражала.

— Нет, — сказал он. — Отдохни немного. Я понимаю, чего это тебе стоило.

Мериамон откинулась на ложе. Александр велел уйти всем, кроме Арридая, который встревоженно смотрел на нее.

— Все в порядке, — сказала она ему. — Просто бог покинул меня.

— Ах, — сказал Арридай, — так это был бог. Как его имя?

— Его не следует произносить, — ответила Мериамон.

Такой ответ удовлетворил Арридая. Он неловко похлопал ее по плечу.

— Это очень хороший бог. Он улыбнулся мне.

Мериамон удивилась, ведь лицо Анубиса должно было бы ужаснуть его.

— Арридай, — сказал Александр, и голос его звучал мягко. — Не присядешь ли, пока я поговорю с Мариамне?

Арридай охотно повиновался, усевшись рядом с ней. Его присутствие странным образом успокаивало.

Шум у входа заставил их обернуться. Огромный пес влетел в комнату и бросился к Александру в порыве восторга. Александр засмеялся, обнимая зверя, хотя вид у него был недовольный.

— Перитас! Откуда ты взялся?

Что-то золотисто-коричневое, яростно шипя, стрелой пронеслось мимо мужчин и собаки прямо на колени Мериамон. Оттуда, во всем своем величии, Сехмет издала боевой клич.

— Александр! — У входа появился мальчик, растрепанный и несколько испуганный. — Простите, господин, он вырвался.

— Откуда вырвался? — поинтересовался Александр.

Мальчик проглотил слюну.

— Он был на твоей постели, господин. Спал. А потом появилось это… существо, и Перитас погнался за ним.

Сехмет фыркнула. Мериамон попыталась пригладить вставший дыбом мех, но в ответ кошка показала когти.

— Это кошка, — сказал Александр. — Собаки всегда гоняются за кошками. Разве ты такой глупый, что не мог ее выставить вон?

— О господин! — Мальчик еле удержался, чтобы не надерзить. — Они носились по всему шатру, потом выскочили наружу и снова вернулись. На этот раз Перитас бежал впереди. Это была замечательная погоня, господин!

— Вижу, — сказал царь сухо и приподнял длинные висячие уши, разглядывая морду пса. — Она надавала ему хороших оплеух. Ничего, Аминтас, пусть он останется со мной. Можешь идти.

Мальчик был рад скрыться с глаз долой. Перитас опустился на четыре лапы, радостно сопя, его боевые раны, похоже, ему совсем не досаждали. Александр осмотрел следы баталии и пожал плечами.

— Ему доставалось и похуже.

— Не надо обижать Сехмет, — сказала Мериамон.

Кошка постепенно успокаивалась. Она последний раз презрительно фыркнула на пса и забралась на спинку ложа, раскинувшись там с царственной небрежностью.

Александр придвинул стул поближе, но не сел. Мериамон подумала, что он не любит сидеть долго, он хочет всегда быть на ногах и действовать.

— А теперь, — сказал он, — скажи мне правду: зачем ты пришла сюда?

— Чтобы служить тебе. — Она отвечала то же, что и прежде. Голос ее звучал твердо, и она гордилась этим.

— Как?

— Как прикажешь. Я достаточно разбираюсь в медицине, чтобы быть полезной в твоем лазарете. Я умею… еще кое-что.

— Ты волшебница? Она задумалась.

— Может быть, — сказала она медленно, — по-вашему это так. Я жрица, я могу говорить с богами. Мой отец был великим магом. Но в конце концов это ему мало помогло, разве что он знал, что ему пришел конец.

— Похоже, с магией так бывает всегда, — сказал Александр.

— Да, — согласилась Мериамон. — Магия коварна. Она покидает тебя как раз тогда, когда ты в ней больше всего нуждаешься. Но боги всегда рядом.

— Но они могут промолчать.

— Но они рядом. — Мериамон села, устроившись поудобнее. — Они послали меня к тебе. Они и воля моего отца.

— Я думал, что твой отец умер.

— Он умер. Умер, когда я была еще маленькой.

— Жаль, — сказал Александр. Похоже, ему и правда было грустно.

— Я помню его, — продолжала Мериамон. — Он был уже очень усталым, он знал, что его ожидает, и совсем не боялся. Он говорил, что пройдут годы, и ему найдется преемник, который сможет отомстить за него.

Александр наклонился к ней, напряженно слушая.

— Он видел меня?

— С самого момента зачатия. Александр выпрямился.

— Что я значу для Египта?

— Египет под властью персидского сатрапа. Это тяжкое ярмо. Он жаждет освобождения.

— Ты думаешь, именно я освобожу вас?

Это была настоящая битва, тяжкая и головокружительная, лицом к лицу, сила на силу, и слова летели быстро и резко.

— Разве ты пришел не за тем, чтобы освободить всех от персов?

— Эллины послали меня, чтобы я положил конец долгой войне с Персией. Они ничего не говорили о Египте.

— Египет — часть Персии. Слишком большая часть и слишком неохотно покорившаяся.

— Почему вы ненавидите их?

— А почему их ненавидят эллины?

— Это очень старая вражда, — сказал Александр, — и очень долгая.

— Наша старше, — возразила Мериамон. — Мы были империей, когда ваш народ еще и не ведал никакой Эллады.

— Может быть, вам пришло время отступить перед молодой силой.

— Может быть, — согласилась Мериамон, слегка показав зубки. — Может быть, мы и предпочитаем именно такую силу.

— Почему вы предпочитаете меня? Я могу оказаться не лучше Артаксеркса.

Она засмеялась резким смехом.

— Хуже Артаксеркса не может быть никого. Нет, македонский царь, мой отец спрашивал, кто освободит нас от персидского ярма. Ты знаешь, что ответили боги.

— Вы могли бы освободиться сами.

— Мы пытались, — ответила она. Наступило молчание. Царь безостановочно ходил взад и вперед, как лев, на которого он был так похож. Внезапно он обернулся.

— Ты говоришь, что я был создан — что я предназначен — быть орудием в руках ваших богов?

Он понял.

— Ты не знал этого?

Он откинул голову, то ли сердясь, то ли смеясь.

— А я-то думал, что я орудие моих богов.

— Разве на самом деле они не одни и те же?

— О, — сказал он, — это слово оракула.

— Это лучше, чем слово волшебницы, — ответила Мериамон.

Он смотрел на нее в упор не мигая. Она ответила таким же твердым взглядом. Александр заморгал и наклонил голову.

— Я думаю, если приказать тебе отправляться восвояси, ты все равно будешь следовать за мной.

— Ты правильно думаешь.

Уголок его рта дрогнул.

— Ну, тогда я не стану и пробовать. Как мне дали понять, ты неплохо устроена. Или ты хотела бы жить где-нибудь в другом месте?

— Нет, — ответила Мериамон, немало озадаченная смыслом этих слов. — Я могу разделить шатер с Таис.

— Хорошо. — Он казался довольным. — И Филиппос внес тебя в свои списки, я вчера проверил. Теперь тебе нужен только надлежащий охранник.

— Он у меня есть, — ответила Мериамон. Александр бросил быстрый взгляд на ее тень и поспешил отвести глаза.

— Уверен, что он… оно… хорошо справляется со своими обязанностями. Я имел в виду кого-нибудь немного более обыкновенного. Как там дела у Николаоса?

Мериамон смутилась. Она надеялась, что это просто уловка.

— С ним все в порядке. Завтра он сможет встать. Я немного преувеличивала насчет его плохих дел, — созналась она. — Надо было удержать его от того, чтобы вскочить и снова бежать на передовую.

— С Нико, — ответил Александр, — именно так и надо. — Он помолчал и наклонил голову, что-то обдумывая. — Хорошо. Драться он пока не может, но для легкой службы годится. Я распоряжусь, чтобы его приставили к тебе.

Мериамон сообразила, что сидит, раскрыв рот. Она быстренько закрыла его.

— Ему это не понравится. Александр засмеялся.

— Знаю. Но ему это пойдет на пользу. Он очень избалован, поэтому пора ему научиться делать то, чего делать ему не хочется.

— Мне бы не хотелось быть средством наказания.

— Ты и не будешь им, — возразил Александр, — если он сам не будет так думать. Я почти жалею, что я царь. Я бы сам хотел сыграть роль твоего стража.

Она уставилась на него. Он улыбался ей так, как будто она была не только голосом, но и как будто нравилась ему.

Когда она принимала на себя свой долг, ей не приходило в голову, что он будет считать ее своим другом. Что она, которая была ничем и никем в глазах богов, будет рада этому, что она сама будет думать о нем с теплотой.

Однако ее язык подчинялся ей. Мериамон отвечала спокойно. Ей даже почти удалось подавить улыбку, которая поднималась из самых глубин ее души.

— Это было бы интересно: царь Македонии, разжалованный до должности служанки.

Александр ухмыльнулся, ни капли не смутившись.

— Ну и что? Занимался же этим Геракл, а я его потомок. — Его улыбка превратилась в гримасу. — А теперь я пойду царствовать, пока мое царство не ушло от меня. Ты можешь оставаться здесь столько, сколько пожелаешь. Моему брату будет приятно, — добавил он, взглянув на Арридая.

— О да! — воскликнул Арридай. — Пожалуйста, Мери, оставайся со мной! Попроси своего бога снова показаться.

— Это как он захочет, — ответила Мериамон. Александр улыбнулся им обоим, гордо, как сваха, которой удалось устроить хорошую партию.

— Ну хорошо, я вас оставляю.

Умный человек. Он дал ей время восстановить силы, и брат его тоже оказался занят делом. Перитас наконец ушел вместе с хозяином, к огромному облегчению Сехмет. Она презрительно фыркнула ему вслед и тут же погрузилась в сон.

Николаос был явно не в восторге. Он выражал свое неудовольствие долго и громко и даже не заметил, что чувствует себя гораздо лучше. У него был только один тяжелый день и скверная ночь, а потом, почти без всякого перехода, как это иногда случается, его тело решило выздоравливать. Он был еще слаб и не годился для боя, пока рука его была перевязана, но он явно шел на поправку. Он мог ходить, с туго перебинтованными ребрами и рукой на перевязи. Судя по искусанным губам, ему было еще больно, но он не говорил об этом. Не только боль, но и вынужденное безделье доводили его до бешенства.

До тех пор, пока ему не сообщили о его новых обязанностях. Эту новость сообщил ему сам начальник. «Царь приказал», — сказал он. На это Нико возразить было нечего.

Как только начальник ушел, Нико взвыл. Сам Филиппос вытолкал его из лазарета, проревев хриплым голосом старого вояки: «Вон! Вон!!! Моим больным от тебя делается еще хуже! Скройся с глаз моих!»

Что Нико с радостью и сделал. Мериамон ему не мешала. Он скоро сам остановился, потому что раны его еще давали о себе знать.

Когда она вернулась к вечеру в свой шатер, он сидел у входа. Губы его были бледны, но держался он крепко. Нико был при всем вооружении, кроме кирасы, которая лежала рядом вместе со щитом и сумкой. Сехмет терлась об его ногу, как будто успокаивая.

— Думай обо всем этом так, — сказала Мериамон. — Ты приставлен не ко мне, а к кошке.

Он взглянул сердито из-под нахмуренных бровей.

— Это ты его подговорила?

— Кого? Царя? — Она была готова избить его, или Александра, или их обоих. — О боги, конечно, нет! Неужели ты думаешь, я стала бы просить, чтобы именно тебя приставили ко мне?

Это его остановило. Он вскочил, разъяренный, и охнул: он еще не был готов к таким резким движениям.

— Мне это доставляет удовольствие не больше, чем тебе, — сказала Мериамон. — Честное слово.

— Как ты могла… как ты осмелилась… ты…

— Послушай, что ты с собой делаешь! Достаточно тебе снова повредить ребро, и ты прямиком отправишься обратно в лазарет. Филиппос, я думаю, отнюдь не обрадуется.

Нико заскрипел зубами. Он был так разъярен, что Мериамон на мгновение испугалась, что он тут же последует ее совету.

Вместо этого Нико вдруг остыл. Впервые на ее памяти он контролировал себя. Медленно, осторожно поднялся. Его пошатывало. Она не предложила ему помощи, хотя наблюдала за ним внимательно. Он собрался с силами, осторожно вздохнул.

— Николаос Лагидес, царская гвардия, кавалерия, готов, — это прозвучало горько, — к исполнению обязанностей.

Ни за что на свете она не показала бы, что он удивил ее. Она наклонила голову, как подобает женщине царского рода.

— Я принимаю твою службу, — сказала она, хотя он имел в виду совсем не это.

Нико мог бы возразить. Но что-то в нем сломалось, а может быть, он выздоровел. Он отсалютовал и стоял неподвижно, пока она прошла мимо него в шатер.

6

Эллины не могли жить без музыки. Все время кто-то пел или бил в барабан или играл на одной из многочисленных разновидностей флейты. Не было лучшего способа собрать толпу, чем принести лиру и начать играть на ней.

Мериамон, взращенная как певица бога, не пела с тех пор, как покинула Кемет. Ее музыка, так же как и ее магическая сила, пригасли в ней, оторванные от земли, питавшей их. Иногда по ночам, когда Мериамон лежала, прислушиваясь к звукам лагеря, к мужским и женским голосам, ржанию коней, мелодиям флейты, лиры и пьяным песням, она чувствовала себя цветком, лишенным корней, медленно увядающим в этой чужой атмосфере.

Вечером накануне ухода из долины Иссы Таис у себя в шатре давала обед. Подобные события в стране Кемет проходили весьма бурно, предполагалось, что каждый гость под действием вина может дать себе полную волю, но по сравнению с македонцами египтяне показались бы трезвенниками. Македонцы могли пить и горланить до самого рассвета, а с восходом солнца они уже были готовы в долгий путь. Если кому-то и было плохо после ночного дебоша, он скорее умер бы, чем признался в этом.

Мериамон, конечно, тоже пригласили. Она пришла, но ненадолго. Она плохо себя чувствовала: слишком много непривычного, слишком мало сна, да еще и месячные, которые сильнее любых лекарств.

Мериамон лежала в своей слишком мягкой персидской постели, свернувшись, чтобы успокоить боль в животе. Сехмет прижалась к ней, уютно согревая, как это могут делать только кошки. Мериамон нахмурилась, стараясь удержать беспричинные слезы. В новолуние с ней так всегда бывало.

Ее тень отправилась на охоту. У Мериамон не было сил удержать ее. Это было живое существо, хотя и магическое. Ему нужно было питаться, лучше всего кровью, если удастся, и той сущностью, которая в ней содержится. В окружающих холмах было много мелкого зверья; молчаливый черный человек-шакал с горящими зеленовато-желтыми глазами получит много удовольствия, гоняясь за ними.

Часть этого удовольствия сейчас передалась и Мериамон и почти успокоила ее. Она уже начала засыпать. Пение в соседней комнате на какой-то момент стихло, а потом раздались аккорды лиры и кто-то запел. Голос был очень хороший, исполнитель явно учился пению: в голосе были глубина, ясность и диапазон, которому можно было позавидовать. Мериамон не вслушивалась в слова, улавливая только мелодию — мелодию вина, мелодию любви, мелодию сна. И уже на пороге сна имя певца само прошептало себя — Николаос. Мериамон заснула с улыбкой на губах. О да, он мог прекрасно петь, когда не был пьян и не вспоминал о своих неприятных обязанностях.

…Она была своей тенью, бегущей по холмам среди ночной тьмы. В ней — теплая кровь, жизнь, взятая с благодарностью и возвращенная богам как дар за их поддержку.

Она была собой, своим ка, своим духом, который в каждой черте и в самой своей сущности был Мериамон. Той Мериамон, какой она была в стране Кемет: храмовая певица, одетая в белое полотно, глаза прекрасны благодаря специальной краске, на голове сложный парик. Широкое ожерелье лежит на ее плечах: золото и ляпис, кровавик и хрусталь, бериллы и малахит. Золото обвивает руки, тяжелые золотые серьги отягощают уши, золотой шнурок вплетен в парик надо лбом.

В воздухе словно зашелестели крылья. Где-то зашипела змея.

Перед нею возникла тень — ужасающая и прекрасная: поднимающаяся кобра раздувает капюшон, мелькает раздвоенный язык. Мериамон смотрела без страха. Это был сон, и священные существа столкнулись в нем; если это явилось ей, то вот и другое: темные крылья распростерты, голова грифа устремила свой холодный взгляд на змею. Эджо из Дельты, змея урея, богиня Красной Короны, заклятый враг Ра — лика Амона и Нехбет — богиня Белой Короны, богиня-гриф, страж Верхнего Египта.

Мериамон склонилась перед ними. Они ее не замечали. Она была царской крови, но не царица и никогда ею не будет. Она знала это еще с детства, и это ее никогда не огорчало.

Высоко над ней закричала хищная птица. Сокол Гор, недреманное око Великого Дома, чьи глаза — это солнце и луна. Крылья его простираются от горизонта до горизонта, а голос наполняет небо.

И в центре всего — тишина. И в этой тишине чье-то присутствие.

Очень медленно, очень осторожно Мериамон подняла голову. «Это Амон», — подумала она. Невидимый. Бог-ветер, бог-небо. Повелитель Овна, царь богов, чей лик — солнце.

Нет. Шепот, нежнее, чем ветер в тростниках, тише, чем плеск воды у берега. Воды Нила, тростники Нила под небом, которое не знает облаков, и звездами, которые никогда не прячут своего лица.

Нет, дитя. Нежный, как голос матери, нежный, как сон. Он был всюду. У него не было лица, никакой смертной сущности вообще. Это было лишь присутствие. Оно обволакивало ее, оно очистило ее от боли, успокоило, дало ей силы. Оно дало ей все, что может дать сон, и даже больше. Она обрела свою целостность.

Мериамон открыла глаза. Масло в ночнике уже выгорело. Нельзя было сказать, что в лагере царило безмолвие, такого не бывало никогда, но шум поутих. Сквозь шелковые стены шатра видно было, что уже недалек рассвет.

Мериамон лежала на спине, вытянувшись, откинувшись на подушки. Сехмет, посвечивая глазами, гуляла на легких лапках по ее телу. Мериамон столкнула ее, засмеялась и вдруг замолчала, изумленная. Она почувствовала — о боги и богини! — что хочет и может петь.

Обрывки сна бледнели и исчезали. Там были крылья, взгляд змеи, голос…

Мериамон села, откинув волосы с лица. Было холодно. Дрожа, она выбралась из-под теплых одеял. Было еще очень рано, но ей не хотелось ждать, когда можно будет умыться. Она натянула штаны и рубашку, дыша на холодные пальцы, чтобы согреть их, плотно завернулась в свой плащ.

Солнце еще не взошло. Те, кому пришлось в этот час быть на ногах, двигались торопливо, поеживаясь от холода. Другие спали, сберегая последние минуты теплого сумрака, прежде чем трубы поднимут их навстречу новому дню.

У выхода из шатра Мериамон остановилась. Куча одеял мерно шевелилась в такт храпу Нико. Мериамон захотелось легонько пнуть его, чтобы вернуть к исполнению обязанностей, возложенных на него самим царем. Но она пожалела своего стража, перешагнула через него и вышла из шатра. Воздух был неподвижен и холоден. Даже море было на редкость спокойно, звезды бледнели, ветер стих.

Тень вернулась на место. Клыки шакала сверкали, зеленовато-желтые глаза смеялись. Она была полна сил, подкрепившись бегом и охотой. Тень коснулась ее спины теплыми пальцами, и Мериамон улыбнулась через плечо.

Позади что-то зашевелилось. Мериамон остановилась, а тень обнажила клыки. Мериамон успокоила ее, хотя сердце от неожиданности сильно забилось.

Глаза у Нико были огромные, голос хриплый:

— Что… что это?

Мериамон с трудом удержалась от смеха. Он выглядел, как полуоперившийся птенец: руки, ноги, глазищи и детский ужас, волосы дыбом, одеяло отброшено. Он дрожал от холода, но и не подумал укрыться. Мериамон укрыла его. Он удивился и засмущался. Она подоткнула края одеяла, осторожно, чтобы не задеть раненую руку.

— Ну вот, теперь ты не замерзнешь.

Зубы его лязгнули.

— Во имя Гадеса, что это?

— Что именно? — спросила она.

Ее глаза словно призывали его прижать ее к себе. Казалось, он так и сделает, но он оказался сильнее. Или скромнее.

— Я иду прогуляться, — сказала она. — Тебе нет нужды идти со мной. Все будет в порядке.

Вместо ответа он встал, взял свое копье и замер в ожидании. Он не заходил в ее тень. Умница. Мериамон не нуждалась в его защите, но его присутствие не было ей неприятно. Ее тень, так же как и Сехмет, нашла его очаровательным. Большой, с рыжей гривой, как молодой лев, с чудесными светлыми глазами и твердыми чертами лица. Когда он не дулся, он не казался таким больным; несмотря на руку в лубках, в его движениях была своеобразная грация.

В уборной, к счастью, никого не было. Нико сделал свое дело в сторону. Когда она была готова, он уже ждал, без всякого выражения на лице. «Лучше, чем нытье, — подумала она. — Интересно, болит ли у него голова. На вид непохоже, но ведь все македонцы пили, как губки».

— Я слышала, как ты поешь, — сказала она. — Вчера ночью.

Он ничего не ответил.

— У тебя очень хороший голос.

Опять никакого ответа. Она покосилась на него. Он положил копье на плечо и шел немного позади, внимательно глядя по сторонам, пока они огибали лагерь: он охранял ее.

Буря поднялась было в нем и затихла. Он просто исполнял свои обязанности.

— Когда-нибудь ты должен будешь спеть для меня, — сказала она.

— Если моя госпожа пожелает, — ответил он. Голос его, как и лицо, не выражал ничего. Мериамон поджала губы и больше с ним не заговаривала.

Если бы Мериамон сама не видела, как быстро армия Александра разбирает лагерь, она никогда бы в это не поверила. Каждый знал свое место и свою задачу. Если возникало замешательство, убегал конь или собака срывалась с привязи, суетились только те, чьих обязанностей это касалось, и все улаживалось очень быстро.

За работой македонцы смеялись, шутили и пели, а некоторые даже танцевали. В разгаре дня вся армия уже построилась в ряды и двинулась в путь, в середине шел длинный обоз с трофеями, кони, мулы и лохматые персидские верблюды, громоздкие фургоны с женщинами. Лазарет тоже быстро превратился в длинный караван мулов, с единственной легкой повозкой для тяжелораненых. Мериамон шла за этой повозкой. Нико, конечно, нет.

Он попытался сам нести все свои доспехи и оружие, как делали все его товарищи, даже кавалеристы, которые берегли коней для битвы и шли пешком, как обычные солдаты. Мериамон не стала возражать, но командир Нико был не дурак. Он быстро отправил его восвояси.

— Я сам могу нести свои вещи, — ворчал Нико, достаточно громко, чтобы его слышали все вокруг. — Ведь у меня же две руки, разве нет?

— Не в данный момент, — сказала Мериамон и добавила, когда он удивленно уставился на нее: — Что тебе за охота изображать вьючную лошадь, просто хочешь доказать, что можешь делать это? Может быть, лучше поберечь руку, чтобы нормально пользоваться ею, когда срастутся кости?

— Разве она будет нормально действовать?

В его словах прозвучала такая искренняя горечь, что Мериамон остановилась.

— Что заставляет тебя так думать?

Он прикусил губу.

— Ладно, идем. Вы все так хорошо меня утешаете, но, по-вашему, я дурак? Я знаю, что мне повезло, что хоть что-то будет болтаться на плече, ведь я же мог совсем потерять руку. Разве не так?

— Так, если ты не побережешь руку, — сказала Мериамон.

— Зачем? Чтобы она висела неподвижно, и людям было на что посмотреть?

Мериамон закрыла глаза. Он всерьез переживал и по-настоящему боялся, и сердце ее сжалось. Нико сердито сплюнул.

— Не волнуйся. Я заткнусь и буду изображать инвалида.

— У тебя это получается очень плохо, — сказала она резче, чем собиралась.

— Хорошо получается, — ответил Нико.

Колонна сделала привал в долине и теперь спускалась с холмов тем же путем, по какому пришла Мериамон: на юг, оставляя море справа. Персов прогнали далеко. Разведчики доносили, что они бежали в глубь страны, на север и на восток, направляясь в Каппадокию. Царь не удостаивал их своим преследованием. Сейчас он присматривался к морю и городам на побережье.

Пармений уехал. Мериамон представляла, какое облегчение испытывает Александр, освободившись от его властного цензорского присутствия. Военачальник отправился в Дамаск. Это были ворота, широкие ворота, между Персией и морем. Персидские вельможи вывезли туда своих женщин и свои сокровища — Пармений мог взять богатую добычу.

Мериамон вскарабкалась на задок повозки. Раненые, которых она здесь увидела, лежали молча, одурманенные лекарствами или без сознания. Одному из них, видимо, не суждено было дожить до вечера. Мериамон сделала для них что могла и осторожно прошла вперед. Мулы бодро тянули подпрыгивающую повозку; протянув руку, можно было дотронуться до их мускулистых крупов. Мериамон подумала, не сойти ли: мулы были бы рады избавиться даже от ее малого веса, но она уже достаточно устала, а ехать оказалось удобнее, чем она ожидала.

Когда она уже почти заставила себя сойти, позади раздался топот копыт. Она оглянулась. Царь рассылал вестовых вдоль колонны, пеших и конных. Сам он был впереди, будучи знаменем, за которым следовали все остальные.

Это был не царский посыльный в белом хитоне. Это был перс в брюках, на персидской лошади, чья деликатная красота газели могла бы порадовать глаз художника. Он придержал лошадь, заставив ее пританцовывать возле повозки, где сидела Мериамон, и поклонился, сидя в седле.

— Если ваше высочество соизволит, моя госпожа хотела бы поговорить с ней, — сказал он на прекрасном греческом.

Мериамон удивленно подняла бровь.

— Твоя госпожа?

Евнух вспыхнул, или, может быть, ветер обжег его щеки.

— Моя госпожа Барсина.

Мериамон кивнула, и он подал ей руку. Она легко перескочила с передка повозки на спину лошади. Евнух развернул лошадь и послал ее галопом в конец каравана.

«Лошадь», — подумала Мериамон. Ей нужно будет попросить для себя лошадь или постараться купить ее. Нико придет в бешенство, увидев ее верхом, а ему беситься пока нельзя. Она чуть не рассмеялась, представив себе это, а потом разозлилась на себя, ведь он действительно был болен после ранения и испуган. Некоторые сносят это молча, другие ноют и не стыдясь жалуются. А некоторые, как он, злятся, ненавидят свою слабость и готовы наброситься на каждого, кто ее заметит.

Мериамон приспособилась к бегу лошади. Кобыла бежала плавно, всадник был искусен, как все персы, будто рожденные для верховой езды. Мериамон так не умела. Она занялась верховой ездой довольно поздно, хотя и молодой, и мало ездила верхом, когда служила в храме. Лошади не так уж часто использовались в стране Кемет. На лодке по Нилу, ногами по суше — к этому ее люди были привычны. Но она была из царской семьи, и отец хотел, чтобы она училась ездить верхом, как положено принцу; он знал, или предвидел, как ей это пригодится.

«Интересно, — подумала Мериамон, — что понадобилось от нее Барсине». Может быть, ее хотела видеть Царица-мать, а Барсина была только предлогом. Опасности не было: тень была спокойна, скользя вслед за лошадью, пугая и подгоняя ее.

Фургоны персидских женщин, как их шатры, роскошны — огромные сухопутные корабли, сверкающие краской и позолотой, завешанные и обитые мягчайшей кожей и шелком ярких оттенков, какие любят персы. На взгляд Мериамон, темновато, слишком много украшений, завитушек и складок, ни одной прямой линии.

Ей было жаль слезать с лошади — день был такой яркий, хотя было холодно и ветрено, но воздух был так чист! Пропитанный ароматами сумрак распахнулся и поглотил ее.

Так, значит, это не Царица-мать. Ее фургон был гораздо больше и весь в золоте. «Там кишмя кишели женщины и евнухи, а этот, — подумала Мериамон, — был почти пустым по сравнению с остальными». Хозяйка его сидела, опираясь на подушки. На ней были вуаль и персидский плащ, но под ним греческая одежда, и волосы ее были заколоты в узел так, как это обожала делать Таис, и перевязаны шелковым шнуром.

Но, несмотря на это, профиль у нее был абсолютно персидский. В этом тряском, шатком ящике красота Барсины казалась еще ослепительней. Глаза ее прямо-таки пожирали Мериамон, когда та забиралась в фургон.

Мериамон с трудом удержалась на ногах, чтобы не упасть прямо в объятия толстобрюхого евнуха, ее сильно качнуло, и она плюхнулась перед Барсиной без всякого изящества. Никто не засмеялся. Мериамон воспользовалась моментом, чтобы восстановить дыхание. Волосы упали ей на лицо. Она стряхнула их вместе с персидской шапкой и не стала надевать ее снова.

— Госпожа Мариамне, — величественно сказала Барсина.

— Госпожа, — ответила Мериамон, еще не совсем отдышавшись, — Барсина.

Наступило молчание. Мериамон не спешила его нарушать. Слишком много ушей, слишком много глаз. Было хуже, чем на посвящении новичков в храме, когда все смотрели, шептались и обсуждали, сможет ли она петь или будет танцовщицей, и сколько нужно времени, чтобы она научилась что-нибудь делать.

Мериамон умела петь, была неплохой танцовщицей, хотя другие перед богами умели делать это лучше. Но сейчас Мериамон не собиралась петь или танцевать. Она сидела, выравнивая дыхание, и ждала.

Барсина слегка улыбнулась.

— Добро пожаловать в мой дворец, — сказала она. — Я надеялась, что ты возьмешь с собой кошку.

— Если бы я знала, — ответила Мериамон, — я попросила бы ее прийти.

— Она не слушается никаких команд?

— Это же кошка, — сказала Мериамон. Улыбка Барсины стала шире.

— Когда я была маленькой, у нас в доме были кошки. Мне не удалось выдрессировать ни одной.

— Кошки не поддаются дрессировке, — сказала Мериамон.

— Так же говорил мой отец. — Барсина откинулась на подушки, опершись на локоть. Она была стройная, узкобедрая, с высокой грудью, как юная девушка, хотя ей было не меньше двадцати пяти. «Похожа на мальчишку», — подумала Мериамон. Даже ее лицо — в шапке, в мужской одежде — можно было принять за юношеское с этим носом с горбинкой и крепким подбородком. Персидские юноши бывают такими красивыми, может быть, поэтому они так ценят и холят свои бороды, что по ним можно отличить, кто мужчина, а кто нет.

— Ты очень хорошо говоришь по-гречески, — сказала Мериамон. — Лучше, чем я.

Ресницы затенили огромные глаза.

— Спасибо, — ответила Барсина. — Меня хорошо учили. Еще ребенком меня выдали замуж за Ментора Родосского, который служил Великому Царю, но никогда не забывал, что он эллин. Когда Ментор умер, меня отдали его брату. Они хотели, чтобы я говорила на их языке. Я была хорошей женой: я подчинилась им.

В ее тоне не слышно было насмешки. Глаза ее были опущены, и в них ничего нельзя было прочитать.

— А для тебя в этом не было удовольствия? — спросила Мериамон.

Барсина пожала плечами.

— Подчинение есть удовольствие.

— Но не в Египте, — сказала Мериамон.

Барсина подняла глаза.

— Даже для жены?

— Я никогда не была женой, — ответила Мериамон.

— Нет? — Барсина снова потупила взгляд. Персидская манера: они считают очень невежливым смотреть прямо в глаза. — Как интересно!

— Потрясающе. — Мериамон поджала ноги. Фургон теперь уже не качало так сильно: они уже спустились с холмов на равнину. Если прислушаться, то за разнообразными звуками, производимыми армией на марше, можно было услышать шум моря, более отдаленный теперь, но еще ясный. — Ты пригласила меня, чтобы спросить, была ли я когда-нибудь замужем?

Щеки Барсины вспыхнули нежным цветом дамасской розы.

— Ты, наверное, думаешь, что я ужасно невежлива?

— Ты просто чужеземка, — ответила Мериамон, — и это интересно. Что я могу для тебя сделать?

Ее живость и прямота несколько успокоили персиянку.

— Ты говоришь, как мужчина, — сказала Барсина.

— Я и одеваюсь так же. Это теплей.

Барсина не смогла не улыбнуться.

— Все говорят, что ты… неповторима. Теперь я и сама это вижу.

— А не видишь ли ты, — спросила Мериамон, — что меня ждут дела? У тебя здесь хорошо, но у меня много работы.

Она услышала чье-то осторожное свистящее дыхание, и не одного человека. В воздухе появилось ощущение угрозы. Ее тень придвинулась ближе.

Улыбка Барсины осталась неизменной.

— Говорят, царь считает тебя другом.

— Мне так не говорили, — сказала Мериамон.

— Так говорят, — повторила Барсина. — А еще говорят, что ты могла бы быть ему больше, чем друг.

— Слишком много говорят. Сплошные разговоры.

— Если только это неправда.

Глаза Мериамон сузились. Это слово — ложь — было самым худшим из грехов, какие знали персы. Ездить верхом, стрелять, ненавидеть ложь — это было все, что должен был знать и уметь благородный перс; и, хотя было проще так говорить, чем поступать — поступать можно было только так.

Мериамон заговорила, тщательно подбирая слова:

— Чем я могла бы быть, знают только боги. Что я есть, ты видишь перед собой. Царь не любитель женщин.

— Царь… — Барсина запнулась. — Царь просил меня… быть…

Мериамон закусила губу. То, что поднималось в ней, была ревность. И смех: над собой, над царем, над Барсиной. Которая, хотя и была персиянкой, вовсе не имела в виду ранить чувства Мериамон. Мериамон не поднимала глаз, чтобы не выдать себя.

— И ты просишь моего совета?

— Я прошу у той, кто мог бы — кто должен был бы — быть той, кого он выбрал.

— Почему ты так считаешь?

— Это должна быть одна из дочерей Великого Царя. Мы все знаем это. Но он отказывается, из учтивости, потому что он мечтает о царственном жесте. Ты такой же царской крови, как и они, если он подумает об этом. Ты достойна его.

— А ты нет?

— Я уже старая, — ответила Барсина, которая вряд ли была старше Мериамон, а Мериамон была самое большее на год старше Александра. — Я уже не девушка, и я не царской крови.

— Может быть, именно поэтому он хочет тебя.

Барсина изумленно взглянула на нее.

Мериамон улыбнулась. Раз уж этот разговор начался, продолжать было нетрудно.

— Ты очень красивая, но это красота, которую он может достичь. Ты знаешь, он любит разговаривать с людьми. И трудно представить себе, что, когда лампы погашены, в постель с вами должен ложиться переводчик.

Барсина прижала ладони к щекам. У нее был такой вид, как будто она не знала, смеяться ей или гневаться.

— И конечно, — продолжала Мериамон, — это все Пармений. За ним стоит вся Македония, а Македония хочет, чтобы царь имел наследников. Но царь будет иметь их тогда, и только тогда, когда он сам этого пожелает. Он всегда так упорствовал, чтобы идти своим путем?

— Всегда, — пробормотала Барсина и отняла ладони от лица. — Откуда тебе известно, что я знала его?

— Я догадалась. Твой отец взял тебя с собой, когда отправлялся в изгнание в Македонию.

— Он взял нас всех. Иначе Великий Царь убил бы нас.

— Значит, — сказала Мериамон, — ты знала Александра, когда он был еще маленьким.

Барсина улыбнулась.

— Маленьким-то он был, но у него была воля гиганта. Он лез во все. Меня заставляли бегать за ним, потому что я была достаточно быстрая и достаточно маленькая, чтобы пролезть туда же, куда и он, и достаточно сильная, чтобы оттащить его, если не помогали уговоры. Он терпеть не мог, когда ему указывали, что делать.

— В это я могу поверить, — сухо сказала Мериамон. — Теперь ты понимаешь, почему он просил именно тебя. Ты знаешь его, он, наверное, помнит тебя. И это — его выбор. Если он вообще должен выбирать.

Барсина разгладила складку на платье, снова сложила и сжала ее.

— Он пришел ко мне сам и был очень краток. «Я бы хотел, чтобы ты стала моей любовницей, — сказал он, — если это устраивает тебя»

— А тебя это устраивает?

— Разве у меня есть выбор?

— Конечно! — Барсина разгладила другую складку, снова сложила и снова сжала. Мериамон продолжала мягче: — Он обидел тебя? Не предложив тебе стать царицей?

— Нет! — Казалось, сама эта мысль потрясла Барсину. — Конечно, нет! Я никогда не хотела быть царицей и не ждала этого. Но с его стороны делать вид, что я могу выбирать… Это жестоко!

— В этом нет жестокости, — возразила Мериамон. — Просто таков Александр. Я думаю, ему проще управляться с армией, чем с женщиной. И он привык иметь дело с мужчинами, которые могут сказать «нет».

— А если бы я так сказала, что бы он сделал? — спросила Барсина.

Она была испугана, Мериамон это ясно видела. Но Барсина была смелая женщина и упорно пыталась докопаться до истины.

— Что бы он сделал, когда вы были детьми? — спросила Мериамон.

— Но теперь он не ребенок, — ответила Барсина. — Он — царь.

— Все равно он Александр.

Барсина задумалась, и между бровями ее появилась тонкая складка.

— Наверное, — сказала она медленно, — он не сделал бы ничего. — Голос ее окреп, она заговорила увереннее: — Наверное, он попытался бы убедить меня, но никогда не стал бы заставлять. Он так не поступает.

Мериамон слушала и ждала.

— Я знаю его так давно, — пробормотала Барсина, — но ты знаешь его так хорошо.

— Я знаю только то, что известно всем.

— Но ты понимаешь.

— Понимают мои боги, — возразила Мериамон. Барсина села. Ее вряд ли могла шокировать чужая вера, поскольку она была женой эллинов.

— Я подумаю над тем, что ты сказала. Правы были те, кто назвал тебя мудрой и другом царя.

Мудры были боги Мериамон. И дружба была частью этой мудрости. Она не сказала этого. Барсине просто нужно было с кем-нибудь поговорить, чтобы самой решить, что же ей делать. Было нечто большее, чем ирония в том, что персидская женщина искала мудрости у египтянки, у врага, но сейчас Мериамон об этом не задумывалась.

Боги мудры и непредсказуемы в своей мудрости. Тень Мериамон только смеялась. Она не видела ничего странного в том, что Мериамон понравилась персиянка, персиянка, которая к тому же наполовину эллинка. Она будет любить эллинку и ненавидеть персиянку, раз боги захотели этого. И ни при чем тут и память, и ум, и здравомыслие, и хорошая чистая ненависть.

7

Армия Александра спустилась в Финикию, где море со стороны заходящего солнца, а горы Ливана вырисовываются на утреннем небе. Снег на горах, когда они не были закрыты облаками, сверкал бело и чуждо для глаз рожденного в стране Кемет.

Это была странная, узкая страна, зажатая между стеной гор и водами моря: глубокие ущелья и теснины, стремительные реки, плоские долины, где усталые люди и животные могли найти отдых. Это было бы похоже на Элладу, говорили эллины, не будь здесь так узко. Македония была шире, ее народ знал горы и называл их своим домом. Македонцы со смехом забирались на самые крутые склоны и в самый холод ходили с голыми руками и ногами и даже вовсе раздевшись.

Здесь, на этой маленькой земле у великого моря, на прибрежных утесах жили люди. При приближении армии они отплыли от берега на своих лодках, оставив в деревнях только собак и домашнюю птицу.

Александр не позволил армии грабить эти деревни. Воины, которые оказались пошустрее, поймали несколько куриц, а собак никто не тронул. Некоторые шутники прыгали у кромки прибоя, что-то кричали сидевшим в лодках людям, не то насмехаясь, не то успокаивая их.

Маратос был совсем другое дело. Это был город, и немаленький, на высокой скале, а внизу гавань с кораблями. Александр взял его без боя. Правитель этой страны сдался при одном слухе о приближении армии и короновал Александра золотой тиарой в знак признания его власти.

Александр принял это как должное. Его армия — настоящие дикари, даже лучшие из них, — праздновала бескровную победу, а Стратон, сын правителя, скрипел зубами и платил за все. Маратос был процветающим торговым городом и мог скоро восполнить свои потери; а его собственный город Арадос на отдаленном острове, куда армия Александра добраться не могла, был в безопасности.

— На кораблях можно, — сказал Нико, но говорил он это не Мериамон. Она отправилась на базар купить каких-нибудь безделушек, и несколько царских друзей отправились с ней и ее стражем. Она была хорошо защищена, окруженная стеной здоровенных македонцев, и Нико на этот раз был почти счастлив.

Такое было уже не впервые, хотя Мериамон и видела, что он с трудом сносит насмешки над своей новой обязанностью. Но его друзья были как все здравомыслящие эллины: они смотрели на Мериамон и видели в ней женщину и чужестранку, и тут, конечно, можно было нахмуриться, но они видели в ней также жрицу и оракула, а посему обращались с ней уважительно, потому что так им было спокойнее, и приветствовали Нико с искренней радостью. После этого он быстро успокоился и говорил теперь с ними о кораблях.

— Если бы у нас был флот, — сказал он, — мы были бы в два раза грознее и сильнее, чем теперь. Персы сильны на море; пока у нас нет кораблей, их флот угрожает нам с тыла.

— Да, но когда это мы были сильны на море? — поинтересовался один из спутников.

— Нам это было и не нужно, — отвечал Нико. — Наши прадеды были пастухами и охотниками. Они одевались в шкуры и были счастливы, когда на праздник у них была чарка вина. Филипп все это изменил. Он поднял нас, он сделал нас силой. Он создал лучшую в мире армию. Теперь Александр пользуется этой армией. Но если он хочет действительно добиться чего-либо, в придачу к армии нужен еще и флот.

— Зачем, если он просто отнимет у Персии греческие города? А в этих городах есть свои корабли, если они ему понадобятся.

— Но корабли не его, — возразил Нико. — Зачем только боги дали тебе глаза, если ты не видишь того, что прямо перед тобой?

— Я вижу перед собой винную лавку и прислужника, за которого я отдал бы весь флот. Эй, красавчик, подожди меня!

Он устремился вперед, а за ним и все остальные. Нико посмотрел им вслед.

— Щенки, — пробормотал он.

— Ты меня радуешь, — сказала Мериамон.

Он замер. Он совсем забыл о ней. Его лицо замкнулось, и он весь обратился во внимание. Мериамон вздохнула. Он никогда не позволял ей забыть, что для него общение с ней было обязанностью, а не удовольствием.

— Не знаешь ли, где мне найти золотых дел мастера?

— Это там, — ответил он. — Мы проходили мимо, когда шли сюда.

Она слушала тогда слишком внимательно и не заметила.

— Проводи меня, — сказала она.

Она купила сережку-колечко для Сехмет и размышляла, что бы выбрать для Таис. У гетеры было много украшений; это была ее обычная плата. Для Таис нужно что-нибудь другое, совсем другое.

Когда Мериамон шла на базар, настроение у нее было вполне безоблачным, но омрачилось почти до бури к тому моменту, когда она вышла от золотых дел мастера. Тот был египтянином и предложил ей пива, которое варила его жена. Тонкие черты его темного лица, тонкий вкус его темного пива пробудили в ее сердце острую тоску по родине. Ей очень не хотелось уходить от него, но еще хуже было бы остаться и думать, что судьба связала ее с варварами.

Она уже не вернулась на базар, а отправилась прямо в лагерь за городскими стенами, в палатку врачей. В лазарете уже не оставалось раненых: последние, самые тяжелые, или умерли, или достаточно оправились, чтобы его покинуть. Были только несколько человек, подхвативших заразу, гулявшую в окрестностях, пара симулянтов, которых пользовали всяческими ужасными, но вполне безвредными снадобьями, конюх, которого лягнула лошадь, и слуга, обварившийся на кухне. Здесь ей нечего было делать. Можно было бы сходить на базар за лекарственными растениями и снадобьями, но ей не хотелось возвращаться туда. Вместо этого она пошла к себе в шатер, чтобы там поразмыслить и успокоиться.

Но в шатре была Таис с Птолемеем и целой армией поклонников. Они не могли даже дождаться подобающего часа, а может быть, они вообще не расходились со вчерашнего дня? Кто-то приволок бочонок с яблоками, а кто-то сказал, что Александр придет, как только покончит с делами в шатре Великого Царя, потому что Александр обожает яблоки.

— Помнишь, как мы плавали на лодках по реке — Киднос, что ли? И у нас была яблочная война, лодка Александра против лодки Неарха, и Александр победил благодаря последнему огрызку.

Сам Неарх, узкобедрый критянин, с длинными кудрями и умными глазами, смеялся вместе со всеми.

— Прямо в сердце, сразил меня наповал! Замечательное было морское сражение!

Мериамон было не до смеха. Ее охватило такое же уныние, как Нико в его худшие времена, и вроде бы без всякой причины. Она убежала, воспользовавшись их весельем, куда глаза глядят, лишь бы было тихо.

Мериамон пошла к коновязям, которые находились в конце лагеря. Эллины считали пределом унижения ездить на мерине или на кобыле. Их жеребцы были настоящие звери, и их крепко привязывали за недоуздки подальше от захваченных персидских кобыл. Конское ржание, в отличие от людского шума, даже успокаивало. Большинство коней были очень чутки и стояли, навострив уши, ожидая, чтобы их приласкали.

Конь Александра имел отдельную палатку и целую армию слуг, как царь, и, как царь, он правил ими милостиво и строго. У него была и охрана: царские стражники, сменяясь, несли здесь службу, как при Александре.

Двое стражников не возражали, когда Мериамон прошла мимо них к стойлу жеребца. Может быть, на них подействовал вид Нико в плаще царского друга, который им еще надо было заслужить. А может быть, им захотелось немного развлечься. Один из них даже осмелился улыбнуться Мериамон, и она слегка улыбнулась в ответ.

Царский конь был тоже привязан, но не за недоуздок, а на длинном поводе, позволявшем ему почти свободно бродить вокруг. По сравнению с персидскими стройными красавцами, в нем не было ничего замечательного: невысокий, с тяжелой шеей и горбатой мордой. Но даже стреноженный, он двигался превосходно, а глаз, который он скосил на Мериамон, был ясным и озорным.

Она почтительно приблизилась к нему. Конь смотрел, насторожив уши, ноздри его раздувались, чтобы уловить запах. Она увидела на его плече тавро — голову быка, от которой он получил свое имя.

— Буцефал, — сказала она. Конь фыркнул. Мериамон улыбнулась и подошла достаточно близко, чтобы потрогать его. Она положила руку ему на шею, погладила бархатистую морду. Конь деликатно лизнул ее ладонь, как будто стараясь опровергнуть сказки о нраве боевых коней, которые ей приходилось слышать.

Конь был уже не молод: над глазами глубокие впадины, кожа плотно прилегает к черепу. Но он двигался, как молодой, косил глазом, как молодой, словно говоря, что он ведет себя так спокойно только из вежливости, но что он царь и поступает так, как пожелает. Буцефал был почти ровесником царю и ей самой.

Ее тень почувствовала в нем силу, ведь он был частью Александра, частью легенды, которая создавалась с самого момента рождения царя. Царь все еще сражался на нем в бою, все еще предпочитал его молодым и красивым коням, потому что это был Буцефал.

Конь поднял голову и заржал. Мериамон заткнула уши. Он замотал головой и пошел боком, пофыркивая.

Кобылы. Входили новые кобылы, со слугами и конюхами, на каждой персидская попона. Тень Мериамон напряглась: она почувствовала запах раскаленного железа, — запах персидской магии. Маги ставят охрану, но что они охраняют? Одни боги знают, что они делают за стенами, так близко от царя. Мериамон торопливо попрощалась с Буцефалом. Ее тень рвалась вперед, ее нужно было освободить. Мериамон бросилась бежать, а тень расправила крылья и полетела.

Маленькое гибкое существо в персидской одежде могло проникнуть туда, куда не прошли бы ни женщина, ни македонский воин. Прямо сквозь толпу, собравшуюся поглядеть на въезд персидского посольства, под руками и копьями стражи, охранявшей царя, сидевшего под балдахином Великого Царя на резном золоченом кресле, принадлежавшем Дарию. Александра предупредили, и он воспользовался своим преимуществом. На нем была золотая кираса и тяжелая золотая перевязь. Концы пурпурной ленты вились под легким ветерком, но сам царь сидел неподвижно.

Мериамон остановилась во внутреннем ряду зрителей, между здоровенным македонцем и стройным нервным персом. Самый высокий из персов стоял перед царем — стоял прямо; понимает ли Александр, какое это оскорбление?

Ей не нужны были глаза, чтобы увидеть магов. Их было трое, в белом с головы до пят, один с седой бородой, двое других помоложе, наверное, его сыновья.

Они не почувствовали ее присутствия. Она была для них просто тенью, ее сила была за пределами их силы, и, может быть, их боги не говорили с ее богами. Они провозгласили одну и единственную Истину, которая сослужила им плохую службу в стране Кемет.

Ветер гудел в золототканом балдахине. Под ним царило молчание, а затем раздался ясный спокойный голос Александра:

— Значит, Дарий направил мне послание. Что же это за послание?

Один из послов в сверкающей одежде согнул палец. Другой достал свиток, увешанный печатями, стучащими друг о друга. Третий подал его, кланяясь, царскому переводчику.

Этот почтенный чиновник не потрудился сломать печати собственноручно. Со всяческими церемониями это сделал другой.

— Написано по-гречески, — сказал переводчик. Александра, казалось, все это развлекало.

— Прочти это, Тирсипп, — сказал он. Сказано было вежливо, но это был приказ.

Переводчик набрал воздуха в грудь и начал:

— «Филипп Македонский жил в дружбе с Великим Царем Артаксерксом, но когда Артаксерксу наследовал его сын, царь Филипп обидел его без всякой причины и начал против него войну. Теперь Александр правит на месте Филиппа, и мы еще не получили от него слов о союзе или о дружбе. Напротив, он ввел свою армию в Азию и причинил много вреда царю и народу Персии. Таким образом, царь Дарий был втянут в войну, чтобы защитить свое царство и трон своих предков. Богу было угодно, чтобы битва закончилась так, как она закончилась. Теперь царь Дарий просит царя Александра освободить из плена его жену, мать и детей и даровать свою дружбу и союз. Он также умоляет Александра прислать свое посольство, которое будут сопровождать преданные слуги царя, Арсим и Мениск, чтобы можно было обменяться гарантиями чести и дружбы».

Переводчик опустил письмо. Тишина была гробовая.

Все взгляды были устремлены на Александра, который сидел неподвижно, словно бронзовая статуя. Когда он пошевелился, это было так же странно, как если бы шевельнулась гора. Александр наклонился, протянул руку, и Тирсипп вложил в нее письмо. Он быстро его прочел, чуть шевеля губами, и Мериамон не услышала этого шепота.

Царь свернул письмо и держал его, слегка постукивая им по ладони. Глаза его были темны и туманны, чуть ли не сонные.

— Тирсипп, — сказал он, — возьми свои письменные принадлежности.

Один из писцов засуетился и по команде переводчика приготовился заняться делом.

— Пиши, — Александр заговорил медленно, потом все быстрее, по мере того как слова рождались у него в мозгу. — Александр Македонский Дарию Персидскому. Твои предки принесли войну и вторглись в Македонию и Элладу и произвели опустошение среди нашего народа без всякой причины или повода. Как командующий армиями Эллады, я пришел в Азию, чтобы отомстить за войну, в которой виновна Персия, и только Персия. Я победил твоих сатрапов и военачальников. Теперь я победил тебя самого и все твои армии. По воле богов я правлю в твоей стране и забрал себе тех твоих людей, которые искали у меня убежища. Никто их не принуждал, они служат мне добровольно и с охотой, как они сами могут подтвердить.

Александр замолчал. Персы ничего не говорили и ничего не делали. Казалось, у них нет сил даже пошевелиться. Александр наклонился к ним, потом заговорил, слегка повысив голос:

— Приходи ко мне, Дарий. Приходи ко мне как к властелину Азии. Ты боишься, что я причиню тебе зло? Тогда пришли своих друзей, и я гарантирую их безопасность. Попроси меня вернуть твою мать, твою царицу и твоих детей и все, что только пожелаешь, и я отдам их тебе. Помни только, что я царь Азии, и ты мне не ровня. Все, что было твоим, стало моим. Попроси, как должно, и я верну тебе, но если ты этого не сделаешь, я накажу тебя как вора. А может быть, ты хочешь назад свой трон? Тогда встань и сражайся за него. Не убегай. Где бы ты ни спрятался, будь уверен: Александр найдет тебя.

Он откинулся в кресле.

— Запишите все это слово в слово, — сказал он, — и ты, Тирсипп, отвезешь письмо Дарию. С тобой ничего не случится. Даю слово.

Никто не решался спросить, какие поручительства он может дать Дарию. Все, даже его люди, словно лишились дара речи. Царь Азии! Уж не сошел ли он с ума?!

Едва ли! Александр рассмеялся, видя их растерянные глаза. Этакий смешливый мальчик, дразнящий льва в стае, танцующий с ураганом.

Персы не пожелали оставаться, чтобы сносить выходки безумца. Они только попросили, чтобы им дали возможность убедиться, что с царскими женщинами все в порядке. Убедившись в этом, они сели на коней и, хотя уже наступала холодная ночь, двинулись в обратный путь вместе с небольшим посольством Александра.

— Жаль, — сказал Александр, — я угостил бы их отличными яблоками.

«И еще изрядной долей унижений», — подумала Мериамон, но не сказала этого вслух. Как же ей было приятно увидеть лица послов, когда они поняли, кто такой Александр. Безумный, да, но безумный так, как может быть безумен бог, или царь, которого создали боги.

Путь от Маратоса до Сидона был триумфальным шествием. Древний город Сидон распахнул объятия Александру и назвал его царем Азии.

В городе был свой царь, который воевал вместе с сидонским флотом на стороне персов. Его сына и наследника не смогли найти, когда Александр послал за ним: он благоразумно скрылся. Если у него был здравый смысл, он должен был бы отправиться в море, где Александру было его не достать.

Александр и не собирался гоняться за ним. Вместо этого он отправился на охоту в сопровождении небольшой компании: несколько охранников, некоторые старшие слуги, пара друзей, даже некоторые самые отчаянные сидонские вельможи. Это была славная, шумная охота, немало было пролито пота и крови, и в конце концов царь убил льва.

— Лучше, чем битва, — сказал на ломаном греческом один из сидонцев, ухмыляясь в разлохмаченную бороду. Гефестион посмотрел сверху вниз на человека, который едва доставал ему до плеча, и тоже ухмыльнулся, хотя и кривовато. Он слишком приблизился ко льву и был ранен ударом когтей, но это позволило Александру убить зверя копьем в самое сердце. Вечером Александру будет что сказать по этому поводу. А сейчас он ехал во главе охотников обратно в город и вез с собой львиную шкуру для плаща и череп для шлема.

Гефестион немного замедлил шаг. О ранах не стоило беспокоиться: на вид страшные, но неглубокие и хорошо перевязаны. Правда, мешала повязка на груди, затрудняя дыхание.

— Он… впечатляет, — сказал сидонец. Гефестион покосился на него, и улыбка его погасла. Подошел еще один, помоложе, с небольшой аккуратной курчавой бородкой, явно брат этого сидонца — невысокий рыжеватый человек, с ястребиным лицом и быстрым взглядом. Старший — Артас — и младший — Теннес — были его гостями-хозяевами в Сидоне и были способны на все.

— Ваш Александр, — сказал Теннес, — это нечто большее, чем о нем рассказывают.

— Царь-мальчик, — пояснил его слова Артас. — Молодой безумец, достаточно дерзкий, чтобы взяться за Персию. Никто не ожидал, что он такой…

— Блестящий, — сказал Теннес. — Потрясающий.

— Способный, — добавил Артас.

Гефестион не знал, стоит ли ему обижаться или хотя бы изобразить обиду. Он просто пожал плечами. Сидонцы болтливы, такая уж у них натура. Александр никогда не возражал, если люди говорили о нем, пока они делали это с должным уважением. А эти говорили с уважением, как у них было принято.

Они говорили уже о чем-то другом, причем по-гречески, и в этом проявлялась их вежливость, а может быть, ум.

— Царь Сидона не Александр, — сказал Теннес.

— Стратон? — фыркнул Артас. — Стратон, низкопоклонник персидского царя. Не зря его сын удрал, как только в город вошел Александр.

— Сидону нужен царь, — сказал Теннес.

— У него есть Александр, — ответил Гефестион. Они могли бы возразить, но они были сидонцы.

— Александр — царь царей, — сказал Артас. — Каким же царем он может быть над здешним царем, если тот, кто носит корону, командует флотом на стороне Дария?

Гефестион прищурился и улыбнулся недобро.

— Так что же, один из вас метит в цари?

У них отвисли челюсти. Это было что-то невероятное — увидеть сидонца в растерянности.

Артас обрел наконец голос. Слегка приглушенно он переспросил:

— Один из нас?

Гефестион остановился. Они шли последними и за разговором отстали. Остальные уже скрылись за поворотом дороги. Они были одни в этом пустынном каменистом месте, где лишь одно дерево скривилось над ними и полоса пыли отмечала дорогу в Сидон.

— Вы же этого просите, не так ли? Чтобы я поговорил с Александром и он провозгласил одного из вас царем?

Артас выпрямился. Он был невысок ростом, но умел выглядеть достойно, когда ему это было нужно.

— Я не могу быть царем. И мой брат не может. Наша кровь древняя и благородная, но не царская.

Теперь уже Гефестион лишился дара речи.

— Разве в Македонии не так? — спросил Теннес. — Разве царь не должен быть царского рода?

— Да, это так, — ответил Гефестион, преодолевая опасное искушение рассмеяться. Эти двое искусно загнали его в ловушку. Наверное, он сумел бы вырваться из нее, но можно было подождать и посмотреть, куда они клонят.

— Так что, как ты понимаешь, — сказал Теннес, — Ни один из нас поэтому не может быть царем.

— Большинство людей это не остановило бы, — ответил Гефестион.

Теннес рассмеялся, а Артас улыбнулся.

— Мы не философы, — сказал он, — и не альтруисты. Мы купцы. Зачем бы мне быть царем и сидеть безвылазно в городе и никуда не ездить торговать? Я бы от тоски с воем бегал по холмам.

Гефестион окинул взглядом холм, где они стояли, и горы в стороне.

— Наверное, и я бы тоже, — сказал он и переступил с ноги на ногу: так легче, меньше болит под повязкой.

— И все же, — продолжал Теннес, — кто-то должен быть царем. Городу нужна голова, кто-то должен бороться с трудностями и как царь говорить с царем.

— И что, по-вашему, я могу сделать? — спросил Гефестион, предупреждая их тем самым, что пора кончать этот разговор.

Они это поняли. Легкомысленное выражение исчезло с лица Артаса, он стал как бы старше и солидней. Он как будто говорил от лица своего народа, и, без сомнения, так оно и было.

— Мы знаем, что Александр прислушивается к тебе. Мы думаем…

— Мы? — переспросил Гефестион.

— Теннес и я. — Это было сказано тоном, не предполагавшим возражений. Гефестион решил не спорить. Артас продолжал: — Мы думаем, что ты хорошо разбираешься в людях, и у тебя трезвая голова, чтобы судить их. Мы видели, как ты организовал снабжение войска продовольствием и как все гладко у тебя шло. У тебя получается все, за что ты берешься.

Гефестион поднял бровь.

— Ну и что? Какое это имеет отношение к выборам царя для Сидона?

— Вот какое, — ответил Теннес. — Мы знаем, кто может стать им. Но нужно, чтобы кто-то убедил Александра.

— Только Александра? А ваш собственный народ?

— С этим мы справимся сами, — сказал Артас.

— У меня такое чувство, — произнес Гефестион, — что меня держат за дурака. Почему бы вам просто не послать к Александру послов и не попросить его одобрить ваш выбор?

— Это мы сейчас и делаем, — сказал Теннес с невинным видом. — Мы просим тебя быть нашим послом.

Гефестион снова двинулся в путь. Остальные охотники ушли уже далеко. Он не особо спешил, но и не волочил ноги. Остальным пришлось поспевать за ним рысцой.

Они направились вниз по последнему пологому склону в сторону от большой дороги. Поля Сидона расстилались перед ними, а над морем поднимался город. Охотники были далеко впереди, почти уже у самых стен. Даже на таком расстоянии Гефестион узнал Александра: нельзя было ошибиться, увидев эту быструю походку, этот наклон головы, эту новую необычайную одежду.

Через некоторое время братья перестали добиваться, чтобы он сказал хоть что-то. Они оставили греческий и перешли на свой родной язык. Гефестион не обратил на это внимания. Непонятная речь звучала успокаивающе, как чириканье птиц.

Гефестион сказал свое слово поздно вечером, после хорошей выпивки. К тому времени его уже некому было слушать, кроме двоих друзей, да и те заснули прямо за столом. Немного погодя слуги растащат их по постелям.

Александр выпил меньше, чем другие, и вообще, как знал Гефестион, голова у царя была покрепче, чем у многих. Настроение у Александра было приподнятое. Он двигался медленнее, чем обычно, и был не так нервозен. Слова его были коротки и ясны. Он говорил об идиотах, которые идут на льва так, как будто это кошка египтянки, и рискуют головой, чтобы помочь другу убить зверя, хотя друг прекрасно справился бы и сам, и, мало того, еще и задерживаются по пути обратно на несколько часов…

— Не на несколько, — возразил, перебивая его, Гефестион. — Я разговаривал с Артасом и Теннесом.

Александр терпеть не мог, когда его перебивают.

Гефестион почти весь вечер просидел с одной лишь чашей вина. Он давно уже перестал стыдиться, что у него голова слабая и он быстро пьянеет. Он встретился глазами с яростным взглядом Александра и отхлебнул немного, наслаждаясь вкусом.

— Ты ведь тоже сильно испугался за меня. Но я слышал, как ты подробно объяснял, как надо обработать львиную шкуру. Ты и правда собираешься носить ее?

— Почему бы и нет? Или у меня в ней такой глупый вид?

Это была настоящая тревога и настоящее тщеславие, но тема была опасная.

— Конечно, ты великолепно выглядишь в ней, — ответил Гефестион. — Ты всегда великолепно выглядишь.

— Ты тоже был великолепен перед львом, — сказал Александр. — Великолепен, но возмутительно неосторожен. Что тебя потянуло подойти к нему так близко?

Гефестион пожал плечами и почувствовал боль.

— Я не думал, что будет так опасно. Зверь бросился раньше, чем я ожидал. Но я получил хороший урок. Неделю буду ходить перевязанным.

— Это уж точно, — прорычал Александр, но его скверное настроение уже прошло. Он поднялся с ложа, лишь слегка покачнувшись, и сел рядом с Гефестионом. — Так о чем же ты болтал с этими двумя сороками?

Гефестион рассказал ему.

— Умно, — сказал Александр, выслушав его. — С твоей помощью добраться до меня. Они думают, что я сделаю все, что ты скажешь?

— Сомневаюсь, — сказал Гефестион, немного кривя душой.

— Это не может быть какой-нибудь известный нам человек, — рассуждал Александр. — Иначе зачем они загнали тебя на вершину холма вместо того, чтобы искушать тебя в покое и комфорте, под крышей, за чашей хорошего вина, как подобает приличным людям?

— И чтобы слуги подслушивали, и люди ходили взад-вперед, и слухи разнеслись по всему городу меньше, чем за час. Нет, — сказал Гефестион, — они не хотели этого. Интересно бы знать, почему?

— Ты не догадался спросить?

Гефестион почувствовал, как кровь прилила к щекам.

— Я же никогда не задаю вопросов, не так ли?

— Да, — ответил Александр терпеливо. — Ладно, продолжай. Узнай, какого царька они себе облюбовали.

— А если он выглядит как настоящий царь?

— Вот и сделай его царем Сидона, — ответил Александр небрежно, но со значением. Он доверял Гефестиону даже это. Было и больно, и приятно сознавать такую честь.

Артас и Теннес были не слишком дерзки, по крайней мере с точки зрения Гефестиона.

— В конце концов, — сказал Теннес, — мы можем назвать, кого захотим, но Александр должен одобрить наш выбор.

— И Сидон тоже, — добавил Гефестион. Он не говорил о себе. Некоторое оружие лучше до поры до времени держать в арсенале.

— Сидоном займемся мы, — ответил Артас.

— Ладно, — сказал Гефестион, — так кто же этот человек, который должен будет стать царем? Я его знаю?

— Вряд ли, — ответил Артас. — Он редко бывает в городе. Насколько я знаю его, он даже ничего не слышал об Александре.

Гефестион удивился.

— Он не дурак, — быстро сказал Теннес. — Он беден, это правда, но это не его вина. Кровь в нем самая царская, какой только можно желать. Он честен, но для купца это не достоинство. Но для царя — если его за это не убьют — ничего не может быть лучше.

— Как сказать, — возразил Гефестион. — Можно быть честным, а потому бестактным. Как я узнаю, что он сможет быть царем?

— Пойди и посмотри сам, — ответил Артас.

Они послали слуг, и скоро лошади были готовы: верховая для Гефестиона и запряженная парой повозка для братьев, поскольку ехать им предстояло далеко.

— Его зовут Абдалоним, — рассказывал Артас по дороге. — Он содержит сад за городскими стенами и живет на то, что получает с него.

Жеребец Гефестиона вставал на дыбы, протестуя против медленной езды. Гефестион послал его боковым галопом, стараясь держаться поблизости от повозки, и сказал:

— Так обычно пишут в книгах.

Тот, о ком шла речь, выглядел, как персонаж из Гесиода: маленький темнокожий человек, темнее многих, шире в кости, крепкий от долгих лет тяжкого труда. Одежда его была изношена и испачкана садовой землей, когда он вставал на колени, выдергивая сорняки.

Братья направились к садовнику, за ними Гефестион, за ним слуга со свертком из выцветшей шерстяной материи. Садовник их заметил, взглянул через плечо и продолжал заниматься своим делом. Лицо у него было чисто финикийское: нос, как лезвие ножа. Взгляд ясный, но человек был явно поглощен своими мыслями: казалось, он даже не заметил, что за его соплеменниками шагает македонец.

— Подождите минуту, — сказал он на хорошем греческом языке. — Я сейчас закончу.

Они ждали. Братья глядели друг на друга и на Гефестиона, и в их глазах прыгали искорки смеха. Гефестион тоже усмехнулся.

— Видел бы Александр, — сказал он, не понижая голоса. — Ему бы это понравилось.

Абдалоним продолжал работать, методично и быстро. Наконец он выпрямился. Участок был прополот, сорняки аккуратной кучкой лежали в сторонке. Он вытер руки о рубашку, которая уже была достаточно грязна.

— Итак, — сказал он, переводя взгляд с одного гостя на другого, — что вам угодно?

Теннес поманил слугу, тот подошел, положил сверток на чистую землю и развернул. Блеснуло золото и роскошный пурпур.

— Это тебе, — сказал Теннес, — царю Сидона.

Гефестион оцепенел. Это выходило далеко за рамки его поручения. Но он придержал язык, пристально смотрел на Абдалонима и ждал.

Абдалоним посмотрел на сверкающие предметы, на их невзрачную обертку, потом на людей, которые предлагали их ему.

— А теперь, — сказал он, — теперь послушайте меня. Я не желаю участвовать в ваших шутках. Не в моем саду.

— Это не шутка, — возразил Артас и кивнул в сторону Гефестиона. — Этот благородный человек — македонский принц, друг царя Александра. Он ищет царя для Сидона. Мы сказали ему, что из тебя получится хороший царь. Ты собираешься сделать из нас лжецов?

«Они и есть лжецы», — подумал Гефестион.

Абдалоним не сдавался.

— Царь? — спросил он. — Александр? Кто это?

— У Сидона новый властитель, — терпеливо объяснял Артас. — Его зовут Александр. Он пришел из Македонии. Он разбил в сражении персидского царя и теперь он властелин Азии.

— Какое мне дело до царя? — спросил садовник. — Земля и есть земля, кто бы ни называл себя ее хозяином.

— Но если хозяин плохой, — возразил Гефестион, — земля страдает.

Абдалоним посмотрел на него. Его взгляд не был быстрым и скользящим, как обычно у финикийцев. Глаза его смотрели глубоко, они тщательно взвешивали. Это был почти македонский взгляд — острый и оценивающий, не смущающийся мелочами.

— И кто же ты такой? — Он хотел знать все.

— Он друг царя Александра, — ответил Теннес.

Абдалониму нужно было не это. Гефестион понял это прежде, чем Теннес заговорил. Улыбка появилась было на его лице, но он ее сдержал — сохранил свою трагическую маску, как говорил Александр, спокойную и нечеловечески серьезную.

— Я друг царя, — сказал он, — но это еще не все. Моего отца звали Аминтор; он был повелителем людей и коней в Македонии. Когда он умер, я унаследовал его земли.

— Почему ты там не остался?

Ловкий удар, от которого маска почти сломалась. Что скрывалось за ней, острая тоска по дому, или нелепая веселость, или смешение того и другого, Гефестион и сам не понимал.

— Мой друг оказал мне большую часть, — ответил он. — Он попросил меня разделить с ним его судьбу.

— То есть завоевание Азии, — констатировал Абдалоним. Ох, нет, он вовсе не глупец, хотя и не знал имени царя. Он не невежда, хорошо говорит по-гречески и четко ставит вопросы. — Не могу сказать, чтобы я очень любил персов. Они разгромили нас, отбросили назад, и нам долго пришлось восстанавливать разрушенное. Я был бы рад узнать, что они убрались навсегда. Но почему я должен радоваться новому повелителю? Он может оказаться еще хуже старого.

Гефестион почувствовал мгновенный приступ ярости, но тут же подавил его, вздохнул глубоко и осторожно, помня о своих перевязанных ребрах. Сосчитал удары сердца, чувствуя при каждом ударе боль от львиных когтей, и сказал:

— Хороший и честный царь может сделать очень много, даже под властью Великого Царя. Плохой царь может причинить много бед даже при хорошем Великом Царе. Но, — продолжал Гефестион, — так будет недолго, если узнает Александр. Александр очень терпелив. Но трусов и подлецов он терпеть не может.

— Я бы хотел увидеться с ним, — сказал Абдалоним.

— Ты сможешь это сделать, — ответил Гефестион, — если станешь царем. Он сам посадит тебя на трон и коронует собственными руками.

— Нет, — возразил Абдалоним, — со здешним народом так нельзя. Они тоже захотят сказать свое слово. Им очень не понравилось, когда персы так явно показывали, что они здесь хозяева. Из-за этого и началось восстание.

— Мы можем поговорить с народом, — вмешался Артас. — Ты знаешь нас, ты знаешь, каким мы пользуемся влиянием. Ты станешь царем Сидона?

— Хорошо, — сказал Абдалоним, глядя на корону и мантию. Они сверкали на солнце, а черная земля сада еще больше подчеркивала их великолепие. Абдалоним поднял выпачканные землей руки. — Но я не какой-нибудь князек, — сказал он.

Гефестион протянул свои руки. Они были достаточно чистые, но загрубели и покрылись мозолями от долгих лет возни с оружием и конской упряжью.

— Нежные руки быстро покроются волдырями, — сказал он, — если им придется править царством.

— Я тоже так думаю, — согласился Абдалоним и огляделся вокруг. Его сад стоял серый и пустынный в своем зимнем сне. Над головой неожиданно и резко прокричала морская птица. Абдалоним расправил плечи.

— Ладно, — сказал он. — Ладно. Отведите меня в баню и объясните, что должен делать царь, а потом посмотрим, как мне понравится этот Александр. Если мы друг другу подойдем, я согласен.

Гефестион наконец позволил себе улыбнуться.

— Вы друг другу подойдете. Поверь мне, владыка царь. Прекрасно подойдете.

Мериамон не присутствовала при встрече нового царя Сидона с Александром, но позже услышала о ней. Абдалоним был прям и совершенно бесстрашен, а Александр, как говорили, был от него в восторге. Конечно, они подошли друг другу и Сидон согласился принять Абдалонима в качестве своего царя, хотя старейшины были недовольны, что ими будет править бедняк.

— Сделаем его богатым, — решил Александр и дал ему все, что было у прежнего царя, а также часть персидских трофеев и большое поместье за городом с его старым садом в середине. После этого волей-неволей старейшины тоже смирились.

Мериамон устала странствовать, устала от неудобств бродячей жизни, от дождей и ветров, от разговоров на чужих языках. И что хуже всего, она не могла спать, потому что как только засыпала, ее преследовали кошмары.

Персы тут были ни при чем. Маги ушли вместе с послами Дария и больше не возвращались, ни тайно, ни в открытую. Это было что-то другое. Как будто боги хотели говорить с ней, но расстояние было слишком большим, а ее сила слишком мала и слишком далека от своего источника.

Это был всегда один и тот же сон: темная страна, грифы и змеи, танцующие тени и голос, тихий и медленный. Она всегда просыпалась раньше, чем могла понять слова. Это не был сон умиротворяющий, как тот, что она видела в Маратосе. Его тьма была выше звезд. У богов были лица демонов. Мериамон всегда лежала в кровати, которая не была египетской, вдыхала воздух, который не был воздухом страны Кемет, и знала в предрассветной мгле, что умрет, если не увидит снова родины.

Она худела, персидские штаны стали ей велики. Лицо ее стало костистым и изможденным; когда она случайно увидела свое отражение в серебряной чаше, то обнаружила, что глаза у нее ввалились.

— Ты выглядишь ужасно, — сказал Нико. Они уже почти неделю были в Сидоне, и армия стала обустраиваться, как делала всегда, если появлялась возможность. Куда они пойдут дальше и что будут делать, никто точно не знал, хотя по этому поводу ходило множество слухов. Мериамон заставила себя встать с постели, надела что попалось под руку и вышла в центральную комнату, где Нико сидел один и чинил ремень щита. Было совершенно непонятно, как это можно делать, если только одна рука здорова, а другая в лубках, но он как-то ухитрялся.

Нико уже не смотрел на нее так ужасно, когда она вышла утром, но приветствовал ее в своем лучшем духе. Она удержалась, чтобы не закрыть лицо руками, и подошла посмотреть на завтрак, разложенный на столе. Греки никогда не едят до полудня ничего, кроме сухого хлеба, но финикийцы более благоразумны: они плотно едят до начала дня, чтобы день начался хорошо. На столе были свежеиспеченная лепешка, чаша с финиками, кувшин разбавленного вина и еще что-то, вкусно пахнущее специями. Мериамон почувствовала спазмы в желудке.

— Ты выглядишь так, как будто не спала с самой Иссы, — сказал Нико. — Ты больна?

— Нет, — ответила Мериамон не задумываясь, налила чашу вина, с трудом отпила глоток.

Нико встал. Прежде он делал это с трудом, потому что ему мешали боль и лубки на руке, но теперь он уже выздоравливал, и к нему вернулась его удивительная грациозность.

— Ты скучаешь по дому?

Мериамон не любила, когда ее вызывали на откровенность, поэтому она направилась к двери.

Но он был уже там, широкий, как стена, и такой же неприступный.

— Вернись и поешь, а потом я отведу тебя к Филиппосу.

— Я не голодна, — ответила Мериамон, — и врач мне определенно не нужен.

— Ты не можешь видеть себя… — начал Нико. Она яростно посмотрела на него.

— Я не больна!

— Скажи это своему зеркалу.

Она медленно, глубоко вздохнула.

— Да, я скучаю по дому, — призналась она, — да, я плохо спала. Но я не больна и не помешалась… если ты не доведешь меня до этого.

— Ну так поешь, — настаивал он. — Может быть, ты и не против того, чтобы умереть у меня на руках, но мне моя шкура еще дорога. А я боюсь, что тогда царь не захочет сделать из нее даже коврик.

— Я не умру у тебя на руках.

— Докажи.

Она свирепо глянула на него. Он ответил таким же свирепым взглядом. Мериамон подошла к столу, отломила кусок хлеба и вгрызлась в него. Он был все еще теплый, свежий и душистый, но вкуса она не чувствовала.

Она съела хлеб. Нико считал каждый кусочек. Он просто сводил ее с ума. Всем своим существом он ненавидел ее, она это ясно видела, но ее поручили ему, и он будет ухаживать за ней, чего бы это ему ни стоило.

Он должен был бы влюбиться в нее. В сказках такое со стражами случалось, особенно если они охраняли девушку царской крови, за которую они отвечали ни перед кем иным, как перед самим царем.

Но с этим стражем такого не случится. Когда хлеб был съеден, Нико поставил перед ней чашу с мясом, приправленным специями. Наверное, козье. Она принюхалась. Да, козье. Если бы гуся или утку, или кусочек жирной говядины…

Кое-как она съела и это. Желудок сопротивлялся, но Мериамон была сильнее. Вино пошло легче, вызывая головокружение и одновременно придавая сил. Она отставила пустую чашу.

— Ну вот, тиран, теперь ты позволишь мне покинуть тебя?

— Теперь позволю, — сказал он. Неужели на его лице мелькнула улыбка?

Конечно, нет. Нико никогда не улыбался ей.

9

Когда Мериамон вернулась, ее дожидался мальчик, один из личных слуг Александра. Он сказал, что царь был бы рад ее обществу, если это тоже доставит ей удовольствие.

Сначала она подумала, что это устроил Нико. Но он все утро был с ней, ходил по пятам, так что ей иногда хотелось его прогнать, и не разговаривал ни с кем из царских приближенных. Он, казалось, так же удивился, как и она, хотя Сехмет отвлекала его, громко мурлыкая, карабкалась ему на плечо.

— И кошка тоже, — сказал мальчик. — Александр сказал, чтобы и она пришла. И, пожалуйста, оденьтесь для верховой езды.

Мериамон подавила вздох и пожала плечами. Почему бы и нет? Одежда на ней была чистая, сама она была в общем в порядке, хотя Филинна делала ей знаки, показывая на ванну.

— Я готова, — сказала Мериамон. — Пойдем?

Когда Мериамон вышла на улицу с Сехмет на плече, ее уже ожидал другой посланник Александра: рыжий, веснушчатый, с выбитым зубом дикий фракиец, державший за узду гнедую кобылу. Она была, несомненно, из персидских трофеев, но меньше, чем лошади обычной персидской породы. «Пустынная разновидность, — подумала Мериамон, — и очень красивая, и, если кровь ее течет достаточно быстро, такая же выносливая. В лошади чувствовался огонь, и жар в тонких ноздрях и в больших глазах, но она была явно уравновешенной.

Она была настоящим царским подарком и в попоне из шелка и золота, и в простой походной упряжи, был и конюх, чтобы за ней ухаживать. Частью знаками, частью на ужасном греческом он объяснил, что есть еще и мул со вьюком и погонщиком, а если она хочет ехать в повозке, то будет и повозка, хотя царь уверен, что ее, наверное, устроит лошадь.

— Да, конечно, — ответила Мериамон, проведя рукой по шелковистой гриве, и осторожно дунула кобыле в ноздри. Лошадь так же осторожно дунула в ответ. Она заметила тень Мериамон — уши стали торчком, она задрожала, глаза расширились. Но она не двинулась с места. Мериамон пригладила длинную черную челку, обвела пальцем звездочку на лбу.

— Она такая красивая, — сказала она.

Фракиец радостно оскалился. Мериамон не могла сдержать ответной улыбки. Маленький коренастый кривоногий парень с выбитым зубом, он выглядел, как Бес — бог-карлик, бог удачи, дарящий смех.

Даже Нико был не в силах испортить ей удовольствие. Как она и ожидала, ему было очень обидно видеть, как она садится верхом, а ему нельзя.

— Скоро, — сказала ему Мериамон. — Когда ты немного окрепнешь, я разрешу тебе ездить верхом.

Его это мало утешило, но ничего не поделаешь. Даже жрецы Имхотепа не могут заставить кость срастаться быстрее, чем она может, а перед ярким светочем их знаний то, что умела Мериамон, было лишь слабым огоньком.

«Пора», — подумала Мериамон. Она осторожно посадила Сехмет на землю, взялась за гриву и взлетела на золоченый чепрак. Сехмет вскочила на ее подставленное колено, затем на плечо, обвилась вокруг шеи. Кобыла стояла неподвижно, как скала. Мериамон взяла поводья. Мундштук был из простой бронзы, не такой, как греческие, которые жестоко раздирают челюсти коня, не давая ему закрыть рот. «Но греки и ездят-то на жеребцах», — подумала Мериамон.

Фракиец отпустил уздечку. Кобыла была теплая, гибкая, недавно объезженная. Она подняла голову, распустила хвост и затанцевала. Мериамон отчаянно захотелось сжать пятками гладкие бока и помчаться через весь город.

Вместо этого она развернула лошадь. Нико стоял неподвижно, на скулах его играли желваки.

Ждал еще и другой конь, и слуга уже готовился сесть на него. Это был мерин, большой, не греческой породы, с тяжелой головой и смирным взглядом. Судя по покатым плечам, у него должен быть плавный ход. Мериамон перевела взгляд на Нико. Тот уставился куда-то влево от головы коня.

— Тебе понадобится помощь, чтобы сесть верхом, — сказала она.

Его плечи напряглись. На мгновение ей показалось, что Нико сейчас убежит. Но Нико пошел, но не прочь, а к мерину. Слуга выглядел несчастным, но подставил скрещенные руки. Нико встал на них и легко вспрыгнул на коня. Пользуясь зубами и одной рукой, разобрал поводья. Похоже, он смог бы сделать то же самое и в полном вооружении, и со щитом.

Он кивнул слуге, и мальчик уселся позади него. Нико пустил мерина шагом.

Кобыла била копытом землю и всхрапывала. Мериамон позволила ей двигаться танцующей рысью и, обогнав тех двоих на мерине, пустилась вниз по извилистой улице.

Царь ждал у северных ворот с компанией всадников. Одного коня держали в поводу — красивый жеребец храпел, яростно грыз удила, мотая головой, ронял клочья пены. Это конь Нико. Точно.

— Нет, — сказала Мериамон. Нико показал ей зубы.

— Как ты думаешь, сможешь с ним справиться? — спросил он слугу.

Мальчик пожал плечами, пытаясь выглядеть беспечным.

— Как вам угодно, — отвечал он.

— Мне не угодно, — сказал Нико. — Но ему нужно размяться. Давай, люди ждут.

Оба ухмыльнулись. Слуга подошел к жеребцу, успокаивая на ходу, взял повод. Подождал, чтобы животное его рассмотрело, и, прежде чем конь успел шарахнуться, ловко вскочил на него.

Когда они выезжали из ворот, Мериамон оказалась рядом с Александром. Это было устроено нарочно, она это ясно видела. Мериамон чувствовала на себе множество глаз, внимательно ее изучавших. Однако враждебности было меньше, чем она ожидала, зная придворные нравы. Приближенные Александра отчаянно ревновали его, готовы были драться за каждую минуту его времени, одно его слово или взгляд могли послужить причиной жестокой ссоры.

Но Мериамон не была мужчиной, а это было очень существенно. Не была она и македонянкой, что тоже могло иметь значение и имело бы, если бы они не помнили, кем она была. Мериамон подозревала, что они думают о ней так же, как о Сехмет: создание богов, сверхъестественное, священное и не имеющее ничего человеческого, к чему можно было бы ревновать. К тому же она убедилась, что они всегда считали, что их царь не похож ни на кого в мире.

Мериамон встряхнулась. Размечталась, а время шло. Она оглянулась. Прямо позади ехал Гефестион и рядом с ним Нико. Они беседовали непринужденно, как близкие друзья. Гефестион успешно поправлялся после своей встречи со львом и двигался уже вполне свободно, как могла видеть Мериамон. С Нико тоже все было в порядке, хотя и на лошади с плавным ходом может сильно растрясти.

— Не беспокойся, — заметил Александр. — Если ему станет не по себе, я отправлю его назад.

— Ты знал, что он поедет, — сказала Мериамон.

— Он же твой страж, — ответил Александр.

Она не смогла найти подходящего ответа и вместо этого устроилась поудобнее на чепраке, ощущая плавный ход лошади.

— Она нравится тебе? — спросил царь. Мериамон взглянула на него. Лицо Александра откровенно сияло: он обожал делать подарки, и эту часть своих царских обязанностей он, похоже, любил больше всего.

— Она достойна царицы, — улыбнулась Мериамон.

— Я тоже так думаю.

Сехмет зашевелилась у нее на шее, и прежде чем Мериамон успела удержать ее, легко перепрыгнула на расстояние вытянутой руки на плечо Александра. Он не отпрянул, хотя глаза его расширились. Сехмет понравилось на новом месте: плечо было широкое и ровное и почти не шевелилось при движении коня. Мериамон слышала ее довольное урчание даже сквозь топот копыт и шум голосов.

Александр очень осторожно протянул руку и почесал кошку под подбородком. Ее урчание стало прямо громовым. Сехмет развалилась у него на шее, предаваясь блаженству.

— Перитас был бы вне себя, — заметила Мериамон.

— Перитас в немилости, — ответил Александр. — Он слишком много гонялся за одной кошкой. А, может быть, она гонялась за ним. Тут мнения расходятся. Я приказал ему сидеть дома.

— О нет, — воскликнула Мериамон, — она за ним не гонялась.

— Гонялась, — возразил Александр. — Перитас лучше знает. Я знал, что ты никогда не поверишь в это, но он хорошо натаскан, как любой пес в Македонии.

— Я верю, — сказала Мериамон. — Конечно, я верю, что ему не страшна никакая кошка. Кроме Сехмет.

— Кроме Сехмет. — Александр почесал кошку за ушами. Она, негодяйка, подставляла голову, жмурясь от восторга. — Не удивительно, что ты ее так назвала.

— Это не только ее имя, — сказала Мериамон, — это ее сущность. Сила, хаос и львиное сердце. Имена — это сила, Александр.

— Это так, — отвечал он, — Мариамне.

— Мериамон.

— Мери-Амон.

— Это уже лучше, — сказала она с легкой улыбкой.

Они продолжали путь в молчании. Мериамон было приятно чувствовать себя спокойной, ощущать на лице тепло солнечных лучей, слышать разговоры мужчин за спиной. Они уже миновали открытые поля, ехали вверх по течению быстрой речушки, направляясь к обширной роще, расстилавшейся перед ними у подножия горы. Дорога и река проходили среди деревьев под аркой ветвей. Сильный свежий запах повеял на Мериамон, донеся до нее запах земли, деревьев, запах священного места. Чужой, но такой знакомый: святилище есть святилище, где бы оно ни находилось. Здесь было что-то знакомое, хотя и не главное для нее. Умение создавать и лечить.

— Чья эта роща? — спросила она, и голос ее прозвучал неожиданно громко в зеленой тиши.

— Она принадлежит Асклепию, — ответил Александр. — Хотя здесь его называют Эшмуном.

— В Египте его зовут Имхотепом, — сказала Мериамон. — Я чувствую его в воздухе и в земле. И река тоже его?

Александр посмотрел на нее не то чтобы с удивлением, но так, как будто он позволил себе забыть, кто она такая.

— Это его река, — ответил он, — а там, куда мы направляемся, его храм. Это великое место паломничества. Люди приходят сюда со всей Греции и Азии, чтобы попросить Асклепия об исцелении.

— А тебе есть о чем попросить его? — спросила Мериамон.

— Нет, — ответил Александр, хотя он все еще прихрамывал, когда думал, что его никто не видит. — Я просто хочу воздать ему почести. Я думал, ты захочешь сделать то же.

— Да, — ответила она.

В тиши деревьев Сехмет вернулась к Мериамон. Кошка ценила тишину, но исцеляться она предпочитала в уединении. Она скользнула к Мериамон за пазуху и устроилась там, спокойная и теплая.

Мериамон посмотрела через плечо. Никто теперь не разговаривал, не смеялся, не напевал. Нико был немного бледен. На дороге не было больше никого, что было странно, если это действительно место паломничества. Но, может быть, паломники приходили сюда другой дорогой, а может быть, эта дорога была специально расчищена для Александра.

Как бы то ни было, они были одни в божественном лесу, в тени, в прохладе, в безветренном спокойствии. Не пели птицы, не шелестели листья. Только речка в своем непрерывном движении быстро и радостно бежала к морю.

Неожиданно лес кончился. Свет был ослепительно ярок, ветер, холодный и сильный, вырываясь из узкой расселины в горе, перехватывал дыхание. Прямо у горной стены на высоком каменном основании стоял храм.

В Сидоне строили, как и в стране Кемет, на века. Громадные блоки светлого камня громоздились один на другой, образуя стены, вздымавшиеся до небес. В их конструкции было что-то от страны Кемет, хотя крылатые быки наверху были персидскими, но покрывавший их темно-красный цвет был чисто финикийским, цветом пурпурной земли, места, где встречались и смешивались все народы.

По обеим сторонам ворот стояли две колонны, одна ослепительно золотая, другая ярко-красная. Ворота были открыты и вели на широкий, окруженный колоннадой двор, сверкающий красками и позолотой, оживленный статуями и росписью, и среди всего этого великолепия — незаметная кучка жрецов в темно-красной одежде. Их лица и головы были чисто выбриты, как и в стране Кемет, что было необычно для здешних мест, где мужчины носили длинные волосы и бороды до пояса. Одежды жрецов были тонкие, наверное, им было холодно на зимнем ветру, хотя солнце посылало слабую улыбку тепла; шапочки на голом черепе и мантии, наброшенные на левое плечо, вряд ли согревают, подумала Мериамон, дрожа даже в своем теплом плаще и персидской шапке.

Позади жрецов скромно и молча стояли женщины и мальчики, лица которых были мягче, чем те, что можно было увидеть в городе, толстые и лоснящиеся, что здесь считалось красивым. Что они делали для бога, Мериамон не нужно было спрашивать. Удовольствие для тела — тоже часть исцеления.

Одни служители приняли у них лошадей, другие поднесли церемониальную воду для омовения и вино для питья. Каждый погрузил пальцы в чашу и отхлебнул из кубка. Когда чаша и кубок обошли круг, один из жрецов вышел вперед и обратился к Александру как к повелителю и царю. Александр был милостив. Он успокоил этих людей, как делал это всегда — словом, жестом, блеском своих замечательных глаз. Конечно, он воздаст почести богу, конечно, он посетит храм; естественно, ему доставляет удовольствие встреча со жрецами и со жрицами, и с мальчиками, вплоть до самого маленького и робкого, который еще не успел стать гладким от безделья и хорошей пищи. Александр легкой рукой пригладил его иссиня-черные кудри и вызвал у него улыбку, потом что-то сказал, и тот громко рассмеялся. Когда Александр отвернулся, его отраженный свет продолжал сиять на лице мальчика.

— Разврат во имя бога, — проворчал Нико чуть слышно. — Развлекаться на травке, к удовольствию обоих, действительно священный ритуал. Какая гадость!

— В Вавилоне этим занимаются прилюдно, — заметил кто-то — Певкест, вспомнила Мериамон, красавец с изящными руками, но совсем не такой слабый, как казался. — Прямо в священной роще, где все могут посмотреть. Это так же обычно, как гарем в Персии.

— Ты сам-то был хоть в одном? — Неарх огляделся. — Интересная работа. Вот эта, наверное, египетская?

— А рядом персидская, — ответила Мериамон. — Здесь побывало множество разных людей, и все что-нибудь оставили на память.

— Так уж принято у финикийцев, — сказал Неарх. Они с Певкестом взялись за руки и отошли в сторону, как делали многие, как будто сговорившись. Царь был все еще занят со жрецами, собираясь идти в святилище. Гефестион был, конечно, с ним, и Птолемей, немного погодя подошли Певкест и Неарх, и чернобородый Клейт, и еще несколько человек.

Мериамон собиралась идти вместе с ними, но теперь ей это расхотелось. Образ бога будет образом финикийца, в нем, возможно, будет что-то египетское, а может быть, и нет. Рука Персии была здесь тяжела. Мериамон не хотелось видеть персидское лицо сидонского Эшмуна.

Вместо этого она пошла побродить. Нико последовал за ней. Храм был достаточно простой постройкой — крыльцо, зал и внутреннее святилище, но вокруг вырос целый город, гробницы и молельни, дворы, колоннады, дома жрецов, амбары и сокровищницы, рощи и сады и связанный с речкой каналом, облицованным камнем, бассейн и фонтан в честь бога. Сюда приходили паломники, в то время как ни один царь не почтил храм своим присутствием; здесь паломники обретали исцеление или нет — как того желали боги.

Фонтан был на удивление прост: струйка и чаша, вот и все. Вода булькала в чаше и переливалась в бассейн. Он был достаточно велик, чтобы плавать в нем. Там были водоросли и что-то поблескивало — может быть, рыбки, а может быть, монетки, брошенные на счастье.

— Ты жаждешь исцеления?

От неожиданности Мериамон вздрогнула и чуть не упала в воду. Особа, заговорившая с ней, должно быть, все время сидела неподвижно около фонтана, ее красная одежда выцвела до коричневого, слившись по цвету со стеной. Судя по голосу, это была женщина, но такая старая, что стала почти бесполой, с седыми волосами, плотно повязанными изношенным покрывалом.

Мериамон глубоко вздохнула, сердце перестало лихорадочно биться. Она поклонилась низко, так низко, как если бы это была жрица ее родных богов.

— Священная… — начала она.

— Не больше, чем ты, — возразила жрица и слегка подвинулась к свету. Глаза ее были устремлены на Нико. — Нет, жрица из Двух Царств, я обращалась к нему.

Нико удивился: ему никогда и в голову не приходило связать свою сломанную руку с возможностью просить исцеления у бога.

— Госпожа, — сказал он. — Священная, я не знаю…

— Конечно, не знаешь. — Жрица была такая крошечная, что, даже стоя, она едва доставала Нико до пояса. Даже Мериамон была выше ее. Жрица запрокинула голову, как птица, и смотрела на него неподвижным пристальным взглядом. — Ты хочешь снова стать целым?

— Конечно, — почти прошептал он. — Да.

— Ну так садись, — сказала жрица.

Мериамон подумала, что ей нужно что-то сказать, что-то сделать. Но сюда их привел бог, это несомненно, и жрица ждала именно их.

Кем бы она еще ни была, но у нее был глаз хирурга. Жрица приказала Нико вынуть руку из перевязи — губы его стали белыми, когда он пошевелил рукой, белее, чем видела Мериамон в его худшие дни, — и положить ее на край бассейна. Затем жрица развернула бинты. Мериамон придвинулась ближе, насторожилась, но не вмешивалась. Движения морщинистых рук были точны и уверенны.

Зрелище было не из приятных. Длинные мышцы от бездействия сморщились, плоть была бледная и вялая, зашитая рана заживала белесым шрамом. Кость, кажется, срослась правильно, по крайней мере он мог немного пошевелить пальцами, но большой палец все еще оставался скрюченным.

Глаза Нико были закрыты. Вряд ли его мутило: он всегда внимательно наблюдал, когда Мериамон меняла повязки. Ей не следовало разрешать ему ехать верхом так далеко.

Жрица Эшмуна склонилась над бассейном, набрала в горсть воды. Губы ее шевелились. Наверное, молитва или заклинание. Потом она вдруг вылила воду на рану.

Нико задохнулся от боли. Глаза его широко раскрылись, рука спазматически дернулась, лицо посерело.

— Спокойно, — сказала жрица негромко, но в голосе ее прозвучал металл.

— Холодно, — пожаловался он.

— Зима, — ответила жрица. Она снова зачерпнула горстью воды, снова омыла его руку. И еще раз.

— Я ничего не чувствую, — сказал Нико. Мериамон тоже не чувствовала.

Впрочем, нет. Что-то было, слабое, такое слабое, что ее тень почти не шелохнулась. Это был не тот порыв силы, который она знала в себе, не блеск пламени, которым был Александр. Это было вообще почти не здесь.

Жрица осторожно обтерла руку Нико краем своего покрывала, затем снова ее забинтовала, наложила лубки.

Нико не мог сопротивляться, каждое движение причиняло ему страшную боль. Но он сказал:

— Я не вижу никакого чуда.

— Никакого. — Жрица была спокойна.

— Полагаю, — сказал он, — что ваш бог не захотел удостоить меня своей милостью.

— Это как он решит. — Жрица закончила перевязку, закрепила концы, набросила ему на шею перевязь. — Эшмун благословит и сохранит тебя, — сказала она.

Это было разрешение идти. Мериамон повиновалась без колебаний. Нико, в глазах которого стояло множество вопросов, последовал ее примеру неохотно. Он не испытывал ни священного трепета, ни успокоения. Он был зол.

— Глупости! — заявил он.

— Нет, — возразила Мериамон, — это не глупости.

Нико смотрел на нее хмуро. Он устал, рука болела, конечно, он был зол и будет винить ее в том, что она позволила ему делать то, чего ему хотелось. Если бы он получил свое чудо, он начал бы сомневаться в нем. Он был эллином. Они все такие.

Внезапно Мериамон почувствовала, что очень устала от этих эллинов. Она не пошла назад к храму, а свернула на маленький дворик. Каменный человек стоял в середине, массивный, угловатый и, несомненно, из страны Кемет. На постаменте было вырезано его имя, и титулы, и все другие знаки его бессмертия, сохранившиеся в этом чужом месте.

Она остановилась прямо перед ним. Он был каменный, не живой и не дрожал в этом чуждом холоде; он стоял в своей складчатой одежде, прижав к груди посох и бич, подняв голову, увенчанную короной Двух Царств, устремив неподвижный взор за горизонт.

Она провела пальцем по резному овалу, заключавшему его имя. Нек-тар-аб. Нектанебо. В лице было много сходства: лицо жителя Верхнего Египта; длинные глаза, широкий нос, полные губы. Он был гораздо больше похож на эфиопа, чем она, чья мать родилась в Дельте.

Неожиданные и непрошеные, из глаз ее брызнули слезы. Говорили, что он бежал к родственникам в Эфиопию, бежал, как трус, от персов и их мощи. Персы лгут. Он погиб, когда пали Фивы — его последнее великое творение, рухнувшее перед объединенной силой магов; в нем не осталось магической силы, но хватило силы обычной, чтобы погибнуть в бою от персидского меча. Его тело лежит в тайной гробнице в Красной Земле, тщательно охраняемое от воров, а его дух ушел глубоко под землю.

Она была его наследием. У нее было мало знаний, мало силы. Она только видела сны. Она никогда не владела магией, как он. Она никогда не будет носить Двойную Корону. Она была лишь глазами, голосом и проблеском воспоминания.

— Твой отец?

Мериамон не обернулась. Она чувствовала его приближение, как огонь на своей коже.

— Отец, — подтвердила она.

Александр стоял позади нее, несомненно, глядя вверх, в лицо человека, чья воля вызвала его к жизни.

Это было деяние бога. Мериамон поцеловала холодный камень и пошла прочь, позволив ветру высушить слезы на ее лице.

С Александром не было никого. Он пришел сюда один, ведомый, как и она, случаем или богом.

— Ты оплакиваешь его, — сказал он.

— Я оплакиваю себя.

— И себя тоже, — подтвердил он.

— Он редко бывал дома, — сказала Мериамон. — Он был царем, он был магом, он все время был далеко, но он был нашим щитом против тьмы.

— Он был твоим отцом.

— Да. — Мериамон снова взглянула на каменное лицо. Оно никогда не было таким спокойным у живого человека, никогда не было таким серьезным, даже во время великих магических таинств. Он был грозным — да. Но он был и быстрым, нервным в движениях, мог внезапно рассмеяться. Он любил сам объезжать своих лошадей и смеялся над этим, говоря, что он такой же скверный, как перс.

— Он совсем не умел петь, — сказала Мериамон. Она не понимала, откуда пришли эти слова. — Он не мог верно взять ни одной ноты и всегда удивлялся, как это я никогда не фальшивлю. Даже если я специально старалась, шутки ради. Он называл меня одаренной богами сладкоголосой певицей Амона. — Горло ее перехватило. Она с трудом сглотнула. — Теперь я совсем не могу петь. Я не пела с тех пор, как покинула Египет.

— Ты так скучаешь по нему?

— Больше того. Ностальгия — у вас, эллинов, даже есть слово для этого. Какое у вас есть слово, чтобы назвать сердце, которое не может жить нигде, кроме как в родной стране?

— Нам тоже это знакомо, — сказал он. — Изгнание — тяжкое наказание, даже для нас, хотя мы скитаемся по свету по своей воле.

— Но я не изгнанница. Я сама захотела придти. Хотела увидеть иные небеса, посмотреть на другие лица. Но, как только я это сделала, ушла музыка.

— Может быть, она еще вернется.

— Она вернется, — сказала Мериамон, — когда я вернусь в Египет.

— Тогда возвращайся скорее, ради твоей музыки.

Она пожала плечами.

— Я там, где желают боги. Музыка тут ни при чем.

— Это не так, если ты лишилась ее.

— А ты лишился чего-нибудь, оказавшись так далеко от Македонии? — спросила она.

— Македония — это я сам. — Александр сказал это просто, без тени вызова. — Земля — там же, где была, и такая же, как была, и, когда придет время, я вернусь к ней. Но не теперь. Передо мной лежит весь мир, я одержал достаточно побед, чтобы они дали мне крылья, но в конце концов я едва начал летать.

— Полетит ли с тобой твоя армия?

— Они последуют за мной, куда бы я ни пошел. Они последуют, Мериамон понимала это.

— Куда же? — спросила она, и сердце ее забилось. Именно этого она хотела, за этим пришла. Одно только слово.

Он не ответил сразу. Она взглянула на него. Александр всматривался в лицо статуи ее отца, словно хотел прочитать в нем ответ, словно своим страстным желанием мог заставить каменное изваяние пробудиться и заговорить. Но в нем не было магии, она была не для него, чья сущность и царственность были делом богов.

Ему не нужна была магия: он мог видеть дальше любого предсказателя, стоило ему только захотеть.

— Мне нужно укрепиться на море, — сказал он немного погодя. — Это только благоразумие, поскольку Персия всегда была здесь сильна. Поэтому я взял Финикию, чьи корабли сражаются за Великого Царя. А затем придет черед Дария. Он будет сражаться со мной — вельможи заставят. Тогда от моря, оставив своих людей править городами за моей спиной, я пойду в глубь страны, чтобы отомстить персам, как того хотел и мой отец.

— Море — не только Финикия, — сказала Мериамон, — и империя — не только Азия.

Кто-то вмешался в разговор. Нико. Она совсем забыла о нем, а он был рядом, в тени статуи ее отца.

— Ты, конечно, имеешь в виду Египет.

— Конечно. Он ждет, — сказала она, — и скоро устанет ждать и решит, что у варваров хватило духу добраться только до границ империи. Египет восставал и раньше. Что случится, если он опять восстанет? Времени хватит, чтобы поработить его снова.

— Так рассуждает Дарий, — возразил Александр. — Раньше он был храбр и потому стал царем. Но он размяк и привык к роскоши. Я думаю, он отказался бы от моря, если бы я захотел дойти только до него.

— А Египет?

— Разве я хочу Египет?

Мериамон замерла. Царь улыбался. Он испытывал ее. Она тоже постаралась изобразить на своем лице улыбку.

— Ты хочешь Египет, — сказала она. — Там твоя сила.

— Моя сила в Македонии.

— И поэтому ты ее оставил?

Теперь он замер и ответил на ее улыбку сжатыми губами и сверкающим взглядом.

— От глубоких корней дерево растет высоко.

— От глубоких, — согласилась она. — И широко разветвленных. Кто ты такой, Александр? Кто был твой отец?

— Ты хочешь оскорбить мою мать?

Осторожно, опасность. Улыбка Мериамон стала теплее и шире.

— Меньше, чем какую-либо женщину в мире. Мой отец видел твое зачатие, ясно видел в магической воде. Но бог может являться в разных обличьях.

Она все время чувствовала, почти осязала, как слушает Нико — напряженно и молча.

Александр застыл, но в нем был трепет, трепет пламени, которое, даже неподвижное, все равно обжигает.

— Вспомни Тиндарея, — сказала Мериамон, — и Геракла, своего предка.

— Нет, — сказал Александр едва слышно. — Она говорила мне однажды — и не однажды, — но это все вздор. Он никогда не принадлежал только одной женщине. Даже ей. Особенно ей. В ней всегда было слишком много огня.

— Огонь привлекает огонь, — ответила Мериамон. Тихо, так же тихо, как он, как будто это был не ее голос.

— Нет, — сказал он. — Меня породил не бог. Никто никогда не претендовал на меня. Я сын Филиппа и ничей больше.

— Ничей?

Александр больно сжал ей руки.

— Тогда где же был этот бог, когда он был мне нужен? Где он был, когда меня били и морили голодом, чтобы подчинить своей воле? Где он был, когда мой отец менял женщин одну за другой, бросал оскорбления в лицо моей матери и смеялся, когда она упрекала его? Где он был, когда отец насмехался даже надо мной, заведя ублюдка, и выгнал меня, когда я потребовал то, что принадлежало мне по праву? Где он, наконец, был, когда мой отец умер?!

«Это любовь», — подумала Мериамон. Любовь — и ненависть, такая глубокая, что она снова обернулась любовью, отравленная завистью, подслащенная гордостью. Великие люди так редко имеют великих сыновей, а здесь был Филипп, был Александр, и кто бы из них потерпел соперника?

— Говорят, ты убил его, — произнесла она ясно, спокойно и совершенно хладнокровно.

Он не свернул ей шею. Даже не ударил. Он впитал это с молоком матери: никогда не поднимать руку на женщину.

Он отпустил ее. Тяжело дыша, отступил на шаг, и сказал:

— Я мог бы убить его. Я хотел — о боги, гораздо чаще, чем ты можешь представить! Но не так. Не таким орудием.

— Дурак, — сказал Гефестион. Он подошел и стоял позади; было ясно, что он слышал часть разговора. — Он был честным идиотом, госпожа. Он думал, что его презирают из-за более молодого и хорошенького мальчика. Он так долго переживал это, что осталась одна только ненависть.

— Он был безумцем, — сказал Нико, словно эхо царского друга. Но это был его голос, и он сам стоял за спиной Мериамон. — В нем не осталось ничего, кроме злобы. Нет, госпожа. Македонцы всегда были склонны убивать своих царей, это помогает поддерживать в них силу духа. Но не так.

— Я знаю, — ответила Мериамон. И, если она и не знала этого раньше, то должна была понять теперь, когда Александр кричал ей о смерти своего отца. Отца по крови. Это несомненно. Но его отец по духу… — ты не только плоть, Александр. Но у богов свои пути и свое время. Может быть, тебя испытывали и закаляли в горниле. Может быть, они хотели, чтобы ты нашел свой собственный путь.

— Тогда зачем здесь ты? — спросил он.

— Чтобы направить тебя, — ответила она, — может быть, если таков твой выбор.

— Ты хочешь сказать, что у меня есть выбор? Его насмешка заставила ее улыбнуться.

— Я не прокляну тебя, если ты мне откажешь.

— Ну нет. Ты будешь приставать ко мне, пока я не сдамся.

Мериамон слегка пожала плечами.

— Я очень упряма. Это мой порок.

— Как всего вашего народа, — отвечал Александр. — Объясни мне, зачем я должен идти в Египет. — Но прежде чем она заговорила, он предостерегающе поднял руку. — Только не рассказывай мне про богов и предсказания. Объясни мне все здраво. Какая польза Египту от моей войны против Персии? Ее сатрап умер: я сам видел его тело. Остальные вельможи слишком заняты борьбой против меня, чтобы держать ваш народ в повиновении. Вы можете восстать сами и уладить дело без меня. Зачем я вообще нужен?

— Затем, что ты есть, — отвечала Мериамон. — Зачем сотворили тебя боги. Чего ты хочешь, Александр? Ты хочешь отомстить, и только, и быть уверенным, что, пока ты жив, Персия будет держаться подальше от Эллады? Покидая Иссу, ты уже имел все это.

— Я не добьюсь этого, пока Дарий жив и не забыл, что он мужчина.

— Ну хорошо. Допустим, он помнит об этом, допустим, ты заставил его сражаться, допустим, что ты победил. И что дальше? Вернешься домой и будешь царствовать в Пелле, изображая из себя старейшину Эллады? Тебе хватит такой империи?

— Моему отцу хватало.

— Разве?

Лицо Александра было очень спокойным.

— Ты хочешь сказать, что я должен завоевать мир?

— Я говорю, что ты должен попытаться.

— А Египет?

— Египет ждет тебя.

— Я об этом ничего не знаю, — сказал Александр.

— Тогда, возможно, ты должен узнать! — воскликнула Мериамон. — Мы можем научить тебя, Александр. Наша земля очень древняя, и наша сила лежит глубоко. Мы можем дать тебе и то, и другое.

— Можете ли вы сказать мне правду, кто я есть?

— Если ты придешь к нам, — отвечала она, — сможем.

— Мы?

— Мои боги, — сказала Мериамон, — и мой народ.

— Я не верю тебе.

Она улыбнулась.

— Конечно, не веришь. Ты знаешь так мало, а мог бы знать так много… Ты знаешь что-нибудь об оракулах?

Александр был озадачен таким резким поворотом темы, но соображал он быстро.

— Дельфы?

— А, — сказала она, — твой смышленый бог. Нет, я имела виду твоего отца. Который говорит из твоей родной земли, из Додоны под великими деревьями.

— Он не… — Александр закрыл рот, потом заговорил снова: — Да, я знаю Додону.

— Это один конец мира, — продолжала Мериамон, — но есть и другой. Глубоко в пустынях Ливии, за горизонтом Двух Царств, из песка и глубоких вод говорит голос бога. В моей стране мы называем его Амоном, тайным богом, богом-небом, царем богов. У вас это Зевс, и это его голос говорит из деревьев.

Она завладела его вниманием. Он склонился к ней, трепеща, как охотничья собака, учуявшая след. Позади него статуя ее отца стала как будто выше, глаза заблестели.

— Это место я тоже знаю, — сказал он. — Его называют Сива.

— Да, — ответила Мериамон, — его называют Сива. Она ждет тебя, если только ты захочешь прийти туда. Там скрыта вся правда о том, кто ты такой.

— Но, — возразил Александр, проверяя ее даже теперь, ибо он был Александр, — что толку в правде, если персы нападут на меня с тыла?

— Персия ничего не сможет сделать, если империя будет завоевана в честном бою.

Его напряжение слегка спало, но брови были нахмурены.

— Мы снова вернулись к тому же. Ты хочешь, чтобы я завоевал мир.

— Неужели ты боишься попробовать сделать это?

Александр вспыхнул. Она улыбнулась.

— Может быть, это вам надо бояться, — возразил он. — Откуда вы знаете, что я сделаю с вашей страной, если завоюю ее?

— Это дело богов, — ответила Мериамон.

— Ты просто сумасшедшая, ты знаешь это?

— Да.

Александр посмотрел на нее, такую спокойную под сенью богов и тенью ее отца и вдруг рассмеялся:

— Ну что ж, я есть я. Я сделаю это. Я стану царем Египта.