Господин Гориллиус

Глава пятая. ПЕРЕВОРОТ

Прошло совсем немного времени после смерти доктора Пиккеринга, и господин Гориллиус стал самой популярной личностью в этой удивительной стране. Тысячи людей были охвачены буквально каким-то психозом преклонения перед гориллами и подражания им. Впрочем, это легко объяснить. У всех еще свежи были в памяти расправы с Робертом Ван Барро, Давидом Дерви, Авраамом Равинским, доктором Пиккерингом и многими другими. Таким образом, каждый, кому была дорога своя шкура, предпочитал не только преклоняться перед обезьяньей шкурой, но и самому переменить свою шкуру на обезьянью. Трудно приходилось тем людям, которые не хотели перенимать обезьяньи нравы. В стране стал царить произвол. Гориллам ничего не стоило изнасиловать проходящую мимо женщину, убить человека только за то, что он человек, разграбить магазин. И, чтобы сохранить свою жизнь, люди вынуждены были приноравливаться к этим горилльим нравам, дабы не быть слабейшими.

Элизабет не слишком огорчилась трагической смертью своего супруга. Новые заботы отвлекали ее от мыслей о нем. Предстояло торжественное открытие созданного ею пансиона для воспитания человеческих юношей в горилльем духе.

Гориллоподобным юношам она предоставила помещение, раньше занятое благородными фокстерьерами, Маленькие благородные фокстерьеры уступили место мальчикам, чья наружность, поведение и склонности были наименее человеческими и наиболее звериными.

Директрисой пансиона была сама Элизабет. Ученым секретарем и старшим воспитателем был приглашен самец из стада Хромого, по прозвищу Шерстобедрый. Это был старый и свирепый самец, который учил мальчиков хорошему горилльему тону: как вспрыгнуть на спину животного или человека, как бить в живот, как прокусывать шею, как ломать конечности. Он учил юношей также ходить на четвереньках, лазать по деревьям, бить себя кулаками в грудь и реветь, как ревут гориллы. Естественно, что ни грамоте, ни другим человеческим наукам мальчиков не обучали.

На торжественное открытие приехал сам господин Гориллиус. Он был все такой же и нисколько не изменился. Слава не вскружила ему головы. Голова его не была обременена заботами и политикой. Думали за него другие. Он лишь оставался вожаком своего неизмеримо выросшего стада. А это дело было для него привычным.

Он приехал в сопровождении своих приближенных: настоящих горилл из нижнегвинейского стада и лже-горилл, вроде малютки Ганса и отчаянного доктора Фрица. Гориллиус выступил, окруженный своими друзьями и телохранителями, перед выстроившимися юношами, которые стояли ровными рядами на четвереньках.

— Детеныши, — сказал господин Гориллиус, — человеческие детеныши! Вас здесь научат всему, что нужно знать молодым гориллам. Ну, конечно, полностью вы, жалкие киви-киви, не сможете уподобиться горилленышам, но в меру сил своих и способностей старайтесь забыть все человеческое, учитесь прыгать, бить, давить, кусать, кромсать… За каждую провинность вы будете получать затрещину. Ясно?

Вместо всяких там песенок, сказочек и стишков, которым учили вас ваши жалкие родители, запомните и выучите одну песню:

И все хором подхватили этот рев, ибо, когда ревет вожак, его должно поддержать все стадо. Господин Гориллиус с приближенными уехал, а юноши остались со своими обезьяньими надзирателями, чтобы успешно забывать свое человеческое происхождение и превращаться в диких зверенышей.

Особняк Элизабет Пиккеринг сделался штаб-квартирой горилл. Надо сказать, что этот особняк вскоре превратился чуть ли не в центр столицы. Зная, что Гориллиуса поддерживает сам господин Хрупп, сюда нередко приезжали самые знатные горожане и многие министры из тех, для которых лишиться благосклонности господина Хруппа означало лишиться жалованья и наградных.

Гостей принимала обычно сама Элизабет. Гориллиус бывал в своей штаб-квартире не так уж часто. Большую часть времени он проводил с малюткой Гансом и отчаянным Фрицем в барах за коньяком и пивом или на рабочих окраинах в побоищах с людьми.

Ганс и Фриц сами стали похожи на горилл и очень этим гордились. Они перестали мыться, бриться, чесаться. Заросли жесткими и длинными волосами, в которых, естественно, завелись насекомые, совсем как у господина Гориллиуса. Одеты они были во все коричневое и преимущественно мохнатое. Волосы начесывали на лоб, чтобы лоб казался меньше. Изменилась и их походка. Подражая гориллам, они стали ходить сутулясь, размахивая спущенными книзу руками, иногда они становились на четвереньки и рычали совсем как их учитель.

Приблизительно так же выглядели и другие последователи Гориллиуса. Они так старались быть похожими на горилл, что многие из них перещеголяли настоящих зверей и в отношении непристойности, и в отношении кровожадности, и в отношении уродства.

Через несколько дней после торжественного открытия пансиона в голубой гостиной Элизабет состоялось небольшое совещание. Гориллиус упорно отказывался тратить время на совещания. Но Ганс и Фриц убедили его, что это совершенно необходимо. Тогда он согласился прийти, лег на ковер и заставил Элизабет и еще одну самку — подлинную гориллу — искать у него насекомых. Элизабет взяла свой черепаховый лорнет и уселась около своей соперницы. Пока они выискивали у него насекомых, он потягивал коньяк и дремал, совершенно не интересуясь разговором.

— Какая сумма нужна вам на предвыборную агитацию? — спрашивал господин Хрупп.

Отчаянный Фриц назвал сумму.

— Не выйдет, скиньте половину.

Фриц скинул треть.

— Пишите расписку и получайте вексель… Итак, мы выставляем его кандидатуру. Но какая политическая программа?

— Ее все знают.

— Но все-таки?

— Хорошо, я скажу. Чтобы всем жилось хорошо, надо искоренить всех марксистов, в число которых входят все люди, любящие мыслить. Следовательно, первый пункт программы: бей и режь всех тех, кто хочет остаться человеком и не хочет превратиться в гориллу. Второй пункт программы: на пути к всеобщему счастью находятся только люди, радующиеся тому, что они люди. Следовательно, второй пункт нашей программы можно сформулировать так: бей и режь всех тех, кто хочет остаться человеком и не хочет превратиться в гориллу.

— Но так же сформулирован и первый пункт, — напомнил Ганс.

— Тем лучше, значит в нашей программе вообще всего один пункт.

— Коротко, а потому блестяще, — одобрил господин Хрупп.

— Итак, выборы уже назначены. Завтра же с утра мы начинаем нашу предвыборную агитацию… Вы не возражаете, господин учитель?

Учитель храпел, нежась и почесываясь.

— Нет, он возражать не будет, — уверенно сказал малютка Ганс. — Все будет в порядке. Да здравствует господин Гориллиус! Да здравствует наш вожак! Да здравствует наш учитель!… — прокричал он, но Гориллиус даже не проснулся.

Ему снилось, что его окружают джунгли. Он мчится с дерева на дерево к водопою, и за ним мчатся его самка и его детеныши. Но вот он слышит шорох и видит антилопу. Ноздри его расширяются, он бросается на нее сверху и… ах, как чудесно хрустят ее кости… И когда он раскрыл глаза и увидел пестрый ковер, камин и Элизабет, все показалось ему противным. Ему захотелось в джунгли, в лесную чащу. Он понял, что горилла не рожден, чтобы жить в городе. Ему не нужны ни ковры, ни камины, ни черепаховые лорнеты. И он решил — надо или уйти обратно в тропический лес или… превратить эти обжитые человеческие места в джунгли.

Партия последователей Гориллиуса развернула предвыборную агитацию. Двери знакомого нам бара раскрылись. Пошатываясь от выпитого коньяка, вошел господин Гориллиус со своими двумя друзьями. Их сопровождали обезьяны из нижнегвинейского стада. Все столики уже были заняты коричневыми людьми. Коричневых было много, так много, что мест за столиками не хватило и некоторые сидели на стойке, на бочках, а многие — прямо на полу. Только один столик был оставлен незанятым для господина Гориллиуса. Вошедшие уселись за него, налили по кружке. Отчаянный Фриц, взяв в руки кружку, встал и сказал:

— Обезьяноподобные! Совершаются исторические минуты. Или наш учитель должен стать членом правительства, или мы разгромим всю эту нашу проклятую родину. Обезьяноподобные! В наших жилах струится обезьянья кровь. У нас обезьяньи повадки и обезьяньи страсти. Доколе ж мы будем терпеть власть голотелых людишек? — И он с силой бросил на пол опорожненную кружку и стал колотить себя кулаками в грудь, чтобы вызвать ярость окружающих.

Тогда все стали просить выступить Гориллиуса. Он долго не соглашался, но его уговорили, и он сказал очень короткую речь:

— Ах, как приятно проломить кому-нибудь череп! Хох-хох-хох! — закончил он свою речь нечленораздельным рыком, и всем присутствовавшим это так понравилось, что все хором повторили: — Ах, как приятно проломить кому-нибудь череп! Xox-xox-xox!. — и, придя в ярость, бросились на улицу искать, кому бы проломить череп.

Толпой бежали они по темным ночным улицам и каждого встречного оглушали вопросом: человек или горилла? И если человек осмеливался признаться, что он человек, то оставался лежать с проломленным черепом. «Хох-хох-хох…» — дубинки и камни летели в зеркальные стекла витрин, и звон стоял над улицей.

Они вбежали на площадь, где стоял старинный музей, который являлся государственной сокровищницей замечательных произведений искусства. Через все окна и двери полезли в старинные расписанные залы гориллы и гориллоподобные коричневые люди. Прекрасные мраморные изваяния выбрасывались на улицу, топтались ногами, перекидывались от стены к стене, как камни. Гориллы срывали со стен старинные картины и рвали в клочья полотна, терзали их зубами, резали ножами, раздирали когтями и пальцами, будто желая отомстить им за всю их красоту, за всю их человечность, за всю их магическую силу.

И когда в музее остались только голые стены, которые не были сломаны только потому, что сломать их было не под силу даже разъяренным гориллам, толпа зверей бросилась через площадь к библиотеке. Как стая белых птиц заметались над площадью книжные листы. Вместе с полками, выломанными из шкафов, летели на землю толстые фолианты, свитки папирусов, тонкие брошюры, мелко исписанные рукописи.

Кто-то облил их керосином, и посреди площади вспыхнул громадный костер, осветивший своим зловещим пламенем готические строения, с пустыми выбитыми окнами, с выломанными дверями, похожие на страшные черные черепа.

А в центре площади, вокруг костра, в котором корчились и обугливались бессмертные творения лучших мыслителей человечества, плясали коричневые люди, колотя себя в грудь и напевая модный фокстрот:

Под утро на площадь явилась полиция. Офицер был, видимо, предупрежден, что здесь происходит предвыборная агитация. Составляя протокол, он обратился к гориллам с вопросом:

— Вы, конечно, были свидетелями, что музей и библиотека разграблены марксистами, желающими вызвать предвыборные беспорядки?

— Конечно!

— Так вам, господа, придется это подтвердить в качестве свидетелей на суде. Уж извините, ради бога, за беспокойство!

— Что вы! что вы! Ради интересов родины, мы всегда готовы! — отвечал доктор Фриц.

Но офицер наклонился к самому лицу Фрица и совершенно конфиденциально ему сказал:

— Только зачем вот вы, господа, на площади костер разожгли? Я понимаю, конечно, ночь сегодня прохладная, но, вы уж простите меня, я обязан вас оштрафовать на пять марок за несоблюдение противопожарных правил.

И вот господин Гориллиус стал членом верховного правительства. Его последователи неистовствовали от восторга. Вечером была устроена грандиозная, почти общегосударственная попойка.

Отчаянный Фриц составил текст радиопередачи, которую передали все радиостанции от имени нового члена правительства:

«Так как, став членом правительства, я шутить не стану, то сегодняшний день пусть является праздником для всех горилл и гориллоподобных. Поэтому нам, гориллам и гориллоподобным, надо веселиться. А всем людям надо сегодня печалиться. Так что пусть все те, кто будет сегодня веселиться, отберут все вино от тех, кто будет сегодня печалиться. Сегодня наш праздник, гориллушки! Это говорю вам я, ваш вожак, ваш учитель, ваш господин Гориллиус!»

Это обращение очень многим понравилось. В этот вечер были разграблены все магазины, пивные, рестораны и квартиры тех, кто не хотел примириться с горилльей властью. Вино лилось рекой. Казалось, половина города утопает в вине. А другая половина в крови. И трудно сказать, чего в эту ночь было больше пролито на землю напрасно: вина или крови.

Первое заседание нового состава правительства собралось к концу дня в громадном историческом зале. В этом зале в течение нескольких веков творилась история этой страны. Здесь подписывались мирные договоры, объявления войн, смертные приговоры и помилования. В течение многих столетий этот зал был как бы святилищем высокой политики. Здесь сидели цари и величайшие полководцы. Вдоль стен зала стояли белые гипсовые бюсты величайших людей страны.

Когда Гориллиус вошел в зал, ему не понравились эти бюсты, свидетельствующие о славной истории человечества, о богатом прошлом людей. Он пошел вдоль стены к трибуне. Проходя мимо бюста величайшего императора этой страны, он как бы случайно задел его плечом, и бюст упал на пол и рассыпался белой пылью. В невольном страхе все ахнули.

— Плохой это признак, — прошамкал один член правительства другому, — не хочет благословенный Карл видеть наше сегодняшнее заседание.

Между тем господин Гориллиус, подойдя к следующему бюсту — это был величайший национальный поэт, — сковырнул и его. И опять грохот. И опять общий вздох и единодушное «ах» пронеслись по залу.

А Гориллиус шел дальше, неуклюже размахивая своими длинными лапами. Вслед за императором и величайшим поэтом был повержен на пол и разбит вдребезги величайший полководец. Его участь разделил и величайший философ.

Своротив еще четыре бюста, господин Гориллиус добрался до своего места и сел, окруженный своими обезьяньими и обезьяноподобными телохранителями.

Первым взял слово министр внутренних дел господин фон Мамен.

— Господа, — начал он читать по бумажке речь, к которой долго готовился. — Господа! Мы открываем первое заседание нашего правительства в его новом составе в дни, каких еще никогда не было в нашей стране. Никогда еще, господа, наша страна не знала такого порядка и покоя, как в нынешнее время. Вы все знаете, господа, что наша мудрая политика, заключающаяся в том, чтобы никому не перечить и ни во что не вмешиваться, привела к своим блестящим результатам. В результате нашей мудрой политики народ сам кое-как разобрался во всех делах и сам, своими силами, разрешил все конфликты. Все стали жить мирно и дружно, искренне желая сбросить все лишнее, чем наделила нас многовековая история человечества, и заимствовав все лучшее от наших дорогих и глубокоуважаемых предков обезьян.

«Я лично, господа, не полностью разделяю убеждения господина Гориллиуса. Я, например, считаю, что даже если в моих жилах течет и не только обезьянья кровь, то я все-таки имею некоторое право на существование… Однако такие абсолютно теоретические расхождения не мешают мне видеть, что господин Гориллиус и его уважаемые последователи делают чрезвычайно полезное дело тем, что борются с марксистами и всякими людьми, которые слишком много думают, потому что наукой установлено, что чрезмерное увлечение мыслью и размышлениями подрывает устои государственности. Поэтому, господа, разрешите от имени членов правительства прежнего состава выразить горячее приветствие и радушное „добро пожаловать“ нашему дорогому господину Гориллиусу, который стал нашим дорогим и многоуважаемым коллегой».

Вслед за ним волей-неволей пришлось выступить господину Гориллиусу. Он начал свою речь со ссылки на предыдущего оратора.

— Хотя предыдущий оратор, министр фон Мамен, и лебезил передо мной, как муха перед аллигатором, но все-таки я должен сказать тебе, старая медуза, и вам, черепашьи дети, что я был гориллой, гориллой остался и всегда буду гориллой. И сколько бы вы ни лебезили передо мной, но я буду стараться, чтобы таких вот, как вы, людишек не осталось на земном шаре. И вообще мне совсем не нужны никакие там правительства, дворцы и столицы. Я хочу жить в джунглях, вы слышите меня, жалкие тапиры? Я хочу прыгать с ветки на ветку, бегать на водопой, и вообще вы ни черта не поймете, потому что вы не гориллы, а вонючие струпья на хвосте носорога. Вот что я вам скажу, а кому это не нравится, может убираться, пока мы ему не проломили череп.

С правой стороны, где сидели гориллы и гориллоподобные, слышалось довольное урчание. Элизабет оборачивалась во все стороны, подхватывая каждое слово Гориллиуса:

— Ах, он сказал «сучьи дети», ах, он ведь прав — зачем нам правительства, дворцы и столицы? К чему? Как хорошо было бы жить в джунглях! Ах!..

На скамьях левых поднялся было шум, но господин Гориллиус быстро откинул ногой свое кресло и прыжком бросился к шумевшему. За ним бросились его приближенные и телохранители из нижнегвинейского стада.

И весь зал поднялся на ноги.

В каких-нибудь несколько минут шумевшие были перебиты. Затем была устроена поименная перекличка присутствующих, и те, которые, по словам Гориллиуса, даже вопреки своему желанию не могли стать гориллами, были выгнаны из зала и заперты в тюрьмы. В историческом зале остались только одни гориллы и гориллоподобные. Зал приобрел рыжевато-коричневый оттенок. Все оставшиеся поднялись с мест и завели свой страшный, яростный рев:

Переворот совершился, друг читатель.

Когда гориллы остались одни, малютка Ганс подошел и обнял Гориллиуса.

— Ну, учитель, теперь ты стал вожаком такого стада, которое тебе и не снилось. Ты теперь вожак целой страны, и надо тебе начинать писать декреты.

В это время за толстыми стенами дворца шли грабежи, погромы, убийства… Всякому хотелось поживиться за чужой счет, свести личные счеты, отомстить, захватить, отравить, — тем самым доказывая свою принадлежность к гориллам.

Первый декрет гласил:

«С сегодняшнего числа объявляю себя вожаком всего стада, с правом чинить без суда и следствия расправу со всеми людьми. Единственным средством наказания за всякие проявления человечности является растерзание с проломлением черепа..

Поручаю Гансу вести дела с заграницей.

Поручаю доктору Фрицу следить за тем, чтобы нигде и ни под каким видом никто не проявлял бы человечности.

Элизабет Пиккеринг объявляю верховной, неприкосновенной ни для кого самкой и вменяю в ее обязанность ежедневно в послеобеденное и предполуночное время выискивать в моей шерсти насекомых, за что ей государство ежемесячно выплачивает жалованье в размере жалованья бывших министров.

Гориллы из нижнегвинейского стада частично назначаются моей личной охраной, а частично из них составляется батальон ударной ярости, который должен служить примером для всей моей гориллоподобной армии.

К сему приложил лапу вожак и верховный горилла,

господин Гориллиус (Хромой)».

Второй декрет сообщал:

«Только гориллья кровь благословенна. Правом занятия государственных должностей обладают лишь те из людей, которые не умеют читать и писать, не имеют никаких талантов, в чьих жилах течет не меньше 85 процентов обезьяньей крови. Для определения процента содержания обезьяньей крови будет выработана особая инструкция.

Лица с содержанием обезьяньей крови ниже 50 процентов, к которым относятся все люди, занимающиеся умственным трудом, кастрируются. Лица же с содержанием обезьяньей крови ниже 30 процентов, к которым относятся все люди, обладающие какими-либо человеческими талантами — физически уничтожаются посредством растерзания с проломлением черепа».

Третьим был подписан декрет о переустройстве страны. Он начинался так:

«Подлежат немедленному уничтожению все города, университеты, театры, школы, кинотеатры, издательства и прочие человеческие учреждения. Подлежат немедленному уничтожению все создания человеческих рук, кроме тех, которые служат для войны и нападения.

Объявляется план скорейшего превращения нашей страны в дикие и девственные джунгли. Согласно этому плану, наряду с разрушением городов проводятся грандиозные работы по заболачиванию местностей и насаждению деревьев, трав и кустов. В целях населения джунглей дикими зверями — приказываю раскрыть клетки всех зоологических садов и выпустить на волю всех содержащихся в них диких зверей.

В целях улучшения человеческой породы и наибольшего приближения ее к зверям — приказываю: раскрыть двери всех тюрем для уголовников и выпустить на волю приговоренных за убийства, грабежи, насилия, растление малолетних, кровосмешение и проч. и проч.

Я призываю горилл к тому, чтобы в кратчайший срок полностью превратить нашу страну в джунгли — это является планом-минимум. Наш план-максимум — превратить в джунгли все захваченные людишками земли».

Декреты были опубликованы и с большим энтузиазмом встречены всеми гориллами и гориллоподобными.

Все, еще чувствовавшие себя людьми, были брошены в тюрьмы и в особые лагеря или убиты. Наиболее трусливые молчали о том, что они еще чувствуют себя людьми, и старались хоть внешне напоминать горилл. Кто хотел почитать книгу, уцелевшую от обыска и уничтожения, — делал это тайком, поздно ночью, занавешивая окна. Кто хотел послушать музыку или поиграть на скрипке — уходил далеко в лес, и только убедившись, что поблизости никого нет, тихо водил смычком по струнам. А некоторые играли в кровати, под одеялом. Стоило звукам музыки достигнуть чьего-нибудь слуха, как музыканту грозило растерзание.

Горилльи власти запрещали людям любить друг друга, произносить речи, думать, учить детей чему-нибудь иному, кроме приемов борьбы. О чтении и письме и говорить не приходится. Эти проступки карались как государственное преступление.

Специальные комиссии определяли процент обезьяньей крови, текущей в жилах каждого человека. Элизабет Пиккеринг, например, удалось доказать, что еще ее дедушка страдал кретинизмом, а отец был даже неспособен окончить школу. Так же, как Элизабет, и все другие последователи горилл искали в своих предках признаки зверств и дегенеративности.

День, когда новые декреты вступили в силу, был последним днем человеческого прогресса и первым днем превращения цивилизованных стран в джунгли.

Рано утром был разрушен старинный собор, представлявший собой замечательный памятник древней архитектуры и хранилище старинных высокохудожественных фресок. Две бомбы, сброшенные с самолета, разрушили здание до фундамента.

Самолеты полетели дальше. Восторженными криками приветствовала толпа гориллоподобных разрушение консерватории. Как только одна стена здания обрушилась под действием сброшенной бомбы, в то время как туча пыли и дыма вырвалась из расколотого здания наружу, — внутрь, на развалины, бросилась туча коричневых людей и стала доламывать то, что еще уцелело.

Пока шло разрушение города, громадная толпа горилл и гориллоподобных собралась в зоологическом саду. Ровно в полдень к воротам зверинца подъехала вереница автомобилей. Из первой машины вышел господин Гориллиус с Элизабет, малюткой Гансом и отчаянным Фрицем. Они прошли мимо клеток и взобрались на трибуну, специально приготовленную для торжества. Затем Гориллиус, который уже начал несколько привыкать к произнесению речей, коротко, но выразительно прорычал:

— Звери! Кончилась власть людей! Вы свободны! Людей вам больше бояться нечего. Пусть теперь люди боятся вас. Но остерегайтесь горилл! Вы видите, что гориллы покорили людей. Это значит, что мы являемся самыми сильными, грозными и яростными зверями на свете.

И с этими словами он дал знак прислужникам раскрывать клетки. Все люди разбежались кто куда. Не составили исключения и Элизабет с Гансом и Фрицем. Они забрались в одну из пустых клеток с табличкой «Макаки» и следили оттуда, из-за железных прутьев, за тем, как звери воспримут неожиданную свободу.

Звери же, завидев, что клетки их открыты, сначала недоверчиво прижались к прутьям, потом выскочили, и сразу же тигр остановился, изогнув спину и грозно зарычав. Лев приготовился к прыжку. Но и гориллы не зевали. Они столпились вокруг Гориллиуса, и тот прорычал:

— Будет дело, будет забава. Эй, гориллушки, обезьянушки, не подкачайте!

Затем он издал грозное воинственное рычание. С яростным ревом гориллы напали на диких зверей, и звери, после долгой неволи утратив свою былую ловкость, силу, находчивость, не смогли выдержать этой яростной битвы и в страхе разбежались, поджав хвосты, как простые собачонки или котята.

Несколько дней после этого в самых неожиданных местах люди встречали то тигра, то медведя. Столица еще не успела сравняться с землей. И странно было видеть, как по проспекту через трамвайные пути шествовал неуклюжий медведь. У одной бедной женщины, жившей на втором этаже, жирафа стащила из открытого окна ее скромный ужин. Ночью то здесь, то там раздавался звериный рык и слышались предсмертные вопли людей.

Эти ночи были очень страшными. Люди боялись выходить из дому. Город был погружен в темноту. В темноте бродили по остаткам улиц дикие звери, выпущенные из зоологического сада, да бандиты, убийцы, насильники, выпущенные из тюрем В воздухе пахло дымом. Отблески пожаров озаряли небо.

На этом кончается история завоевания господином Гориллиусом власти и начинается другая история, которая, собственно говоря, и составляет предмет моего описания.